Жить, когда теряешься во мраке, часть 1, глава 1

Pre. Интерес к такому явлению, как гадание, я уже пытался показать в своем рассказе, названном не оригинально "Гадание", который был "опубликован" на портале "Сетевая словесность" (http://netslova.ru/bojko/gadanie.html). Собственно, на этом можно было бы и закончить, но наша жизнь столь беспомощна в самой своей сути, что зачастую просто подталкивает нас к каким-то примитивным, маленьким, сиюминутным гаданиям вроде "Если через пять минут придет автобус, то завтра я получу премию" или "Если до часа я забегу в офис, то начальник ругаться не будет" :-) А ведь раньше - быть может и не так давно, как кажется - люди уделяли всем этим суевериям еще больше внимание. И все гадания, которые существуют в мире, кто-то когда-то изобрел. И еще... Мне всегда хотелось в силу того, что мои графоманские потуги не всегда находят должного выхода, написать что-то вроде романа. И не просто романа, а такого себе "жизнеописания", пусть не ЖЗЛ, но хотя ЖНЛ - жизнь никчемных людей. В конце концов, судьба такого, выдуманного, человека, может быть на порядок интереснее, чем судьба полководца или президента.
И еще... [2]. Текст с купюрами, так как некоторые моменты мне пока не удалось отразить... не пошло, что ли. Пусть пока будет так.

Часть 1. Как узнавать свою судьбу.
Глава 1.


История моей жизни немногим отличается от истории жизней тысяч моих сверстников. Я, как и все они, был рожден в конце одной войны и умер в начале другой. И тысячи людей до нас, и тысячи людей после рождались и умирали, пожиная плоды двух войн. Но мне была уготована и своя особая, исключительная роль.
Мать моя, женщина, обросшая жестким колючим волосом и долгами, не собиралась воспитывать меня по христианским канонам. Своего нежеланного отпрыска она доверила приюту при монастыре, в котором аскетизм детских комнат соседствовал с пышным убранством келий, а нарочитая набожность монашек обнажала разнузданный нрав этих женщин, охочих до вина и секса.
Меня нашли не сразу: я ничего не ел с рождения, а потому из маленького младенческого рта вырывался не крик, а едва слышный писк. Лишь когда старый конюх Люсьен, плешивый кривоногий мужчина, злой на вид, но добрейший в глубине старческого тела, выносил отходы на двор, мне удалось издать звук, по силе равный мяуканью умирающей кошки. По крайней мере, Люсьен сравнивал его именно с мяуканьем.
Груда старого ветхого тряпья служила мне, младенцу, постелью, а теплое коровье молоко, которое я высасывал из смотанной, пропитанной молоком марли, было моей пищей. И у меня был отец. Старый конюх Люсьен приютил меня, пока мой возраст не перешел ту границу, когда за обучение меня премудростям жизни должна была взяться женщина.

(Люсьен… Я помню его. Он рассказал мне гадание, которое помогало мне все эти годы. Он изобрел гадание на каплях. Окунаешь руки в воду, держишь подольше, а в голове, в самой ее глубине, прокручиваешь одну и ту же мысль. Моделируешь ситуацию, которая тебя волнует. Это не сложно: она сама прокручивается внутри. А затем достаешь руки из воды, пальцы безвольно свисают вниз, и после того, как вода сольется, внимательно следишь за капающими с кончиков пальцев капельками. Они медленно стекают, и в зависимости от того, с какого пальца капля капнет первой, и в какой последовательности они закапают потом – итог твоего гадания перед тобой.
Если, к примеру, первой падет капля с большого пальца правой руки, затем – с мизинца левой и наконец – с безымянного пальца левой же – значит, тебя хранит Бог. И Бог поведет тебя вперед. А если, напротив, капли закапают сначала с твоего указательного пальца левой руки, а затем почти одновременно с безымянного левой и среднего правой – быть беде, если сам не убережешься.)

Тогда у меня появились «матери». Сначала мой маленький мозг не различал их: монашеские одежды сливались в единое серое пятно, изредка высвобождая на свет Божий карие, серые, голубые глаза… И это, пожалуй, все. Кроме глаз я не мог запомнить ничего. Наверно, именно потому сестра Каролина оказалась первой, кого я научился различать: ее серо-зеленые глаза были уникальными. Многими годами после, в самом начале второй войны, я повстречал ее. Ее глаза потускнели, словно заплыли свиным жиром. Я убил ее, не знав еще, что с пожилыми людьми такое случается: их глаза тускнеют, потому что больше в этом мире, кроме приближения смерти, их не интересует ничего. Чтобы взглянуть на смерть, нужно просто посмотреть внутрь себя.
Постепенно, может быть даже слишком медленно, я стал различать их: вот сестра Сара с карими глазами, вот почти черноглазая Маргарита, а в стороне, всколыхнув воздух запахом ткани и тела, прошла слишком набожная (как рассказывали) сестра Адель. Она не принимала участие в общих молитвах сестер, предпочитая скрываться в своей келье, лишь по утрам устраивая неистовые единоличные покаяния, сопровождаемые криками и стонами.

(Сестра Адель даже монашкам казалась странной. Мало кто понимал ее поведение, и никто его не принимал. Каждое утро заторможенной, унылой походкой она отправлялась в капелле, чтобы пасть на колени перед покрытыми копотью святыми и молиться, молиться, молиться. Однажды я наблюдал за ней. Украдкой. Когда закончилась утренняя молитва, я спрятался в темном углу, и смотрел. Ждать пришлось не долг: вскоре послышались шаркающие шаги, и в капеллу вошла сестра Адель. Мне казалось (потом, много позже – разве могут такие подозрения прийти в голову пятилетнему мальчишке!), что в каждом ее жесте, в каждом сухом кивке головой, которым она одаряла рискнувших поздороваться с ней, в каждом скупом, скудном телодвижении таилось что-то большее. Что-то сродни огню, который жжет ее изнутри. Как если бы сравнить полыхающее в лесу, всепожирающее пламя – и скромный камин, сдерживающий порывы огня своей непоколебимостью. И сестра Адель, эта невысокая, закутанная в бесформенный балахон сутаны – это тот же огонь. Мои мысли оправдались – позже, немного позже, сестра Адель свой огонь выпустила.)

Сотни глаз пронзали меня изо дня в день. Они трогали меня, толкали, гладили и направляли, когда ноги, еще не окрепшие после долгих возлежаний, несли меня в иные, ведомые только им, стороны. И много позже, когда мой разум уже находил и другие черты, отличающие сестер друг от друга, выделяющие их из общей массы, глаза все равно оставались главным инструментов познания человека. По оттенкам, по набрякшим векам или сузившимся зрачкам я с легкостью определял сиюминутные желания человека, его настроение или отношение ко мне. Умение читать по лицам, умение предсказывать каждый следующий шаг не один раз помогли мне в жизни. Как и гадание на каплях. Эти два моих таланта вели меня всю жизнь к самому ее расцвету… Чтобы потом толкнуть на накатанный тысячами тел склон заката.
Я в Бога особо не верил. В детстве, когда заставляли молиться из-под палки, организм мой выработал поразительно острое и стойкое отвращение ко всякого рода религии. Во имя Господа нас ставили коленями на горох, стегали просоленными розгами, заставляли стоять голыми на виду всего класса. Последнее было несравненно более болезненным и унизительным наказанием, чем карцер и полотняная рубашка наподобие смирительной, в которые нас закручивали почти ежедневно за малейшую провинность. Несмотря на то, что подробности анатомии друг друга мы за долгие двухчасовые уроки выучивали почти наизусть, каждая новая такая тортура неизменно вызывала повышенные интерес у одноклассников.

(С одноклассницами нас рассоединили, когда у половины девочек начались месячные. Наказывать их на виду у мужской половины класса было уже невозможно, так как округляющиеся тела и сопровождающий девочек пубертатного периода особый, неприятный, но притягательный запах, отвлекали нас от учебы. [...] Вероятно, это истязание, такое мягкое на первый взгляд, но пугающее нас до икоты, и стало причиной моего болезненного влечения ко всему, что связано было с сексом, в особенности с той извращенной его частью, истоки и причины которой описывают учебники по патологической психологии.)

Люсьен, человек, волею судьбы ставший моим отцом, не любил бывать в монастыре. Лишь крайняя необходимость вынуждала его пройти почти неслышным шагом по мрачному коридору, залитому тусклым солнечным светом, на тысячи и тысячи осколков преломленным витражами, обкусанным ветвями за окнами и изъязвленный огрехами поверхности камня. И словно слыша его кошачью поступь, из всех своих крошечных комнаток выбирались монашки, обволакивая стены коридора черным вороньим саваном сутан. Лишь потом, много лет спустя, видел я подобную картину еще раз: на тускло освещенной улице Бангкока, словно магнитом притянутые звуком шагов потенциального клиента, выбирались на улицу из своих коморок тайские проститутки и трансвеститы. Они ждали. А чего ждали монашки? Ранее, когда мечты и мысли о сексе затмевали все остальные чаяния, мне казалось, что ответ я знаю: они ждали, когда Люсьен обратит на них внимание. Но сейчас я думаю, что дело в другом: они нюхали воздух, наполненный запахом чужака.

(Глаза Люсьена были очень старыми. Когда голубые или серые глаза теряют свой цвет от возраста, они становятся почти прозрачными. Мне кажется, именно такими должны быть глаза учителей: суровые, не выражающие больше ничего, кроме менторского назидания и сочувствия. Ведь, без сомнения, никто из нас ничего не знает и ничего не выучил.)

Глаза нашей учительницы, сестры Сары, были много проще и прозаичнее: карие с крупным, почти черным, пятном под левым зрачком, чуть в сторонке от центра. Такое пятно, я узнал об этом позже, говорило о том, что у сестры Сары проблемы с почками. И они действительно у нее были.

(У Люсьена были проблемы с сердцем. И на зрачках это никак не отражалось.)