И свод небесный мой шатер

Я бы в робинзоны пошел, пусть меня научат.
Парафраз Маяковского.

Проснулся я не от шума или жесткого ложа, а от пронзительного и непонятной природы холода. Конечно, в этом закутке между камнями температура в точности равнялась наружной, так и я не лыком шит: спал при полной выкладке. Т.е. залез в спальник во всей одежде, что была на мне вечером: две рубашки, свитер, две куртки. Причем, верхняя куртка вроде ватника, никакой синтетики да воздушности, а проверенная временем простая ткань и подкладка ватная. А еще спальник на мне, и лапник под. Да и потом, ничего у меня не закоченело. Чувствовал, что все члены теплые и живые, гнущиеся и действующие. Зубы не стучали, дрожь не колотила. Тем не менее прямо-таки инфернальный холод меня одолел! Казалось, внутри я весь и полностью один холод… мерзкий, тормозящий дыхание, останавливающий жизнь неодолимый холод. С которым я один на один во всем мире. (Конечно, не во всей Вселенной, до ближайшего мало-мальского жилья с его обжитым теплом было всего-то 170 км диким лесом через болота и реки.)
Я ворочался, сжимался в клубок, укутывался плотнее, закрывался капюшоном спальника, а холод только усиливался. В это время за камнями в ночи ревел и свистел ветер в соснах, крупа по бумажному шурша, молотила в ветки, что служили крышей. Со всех сторон доносился грохот сталкивающихся льдин и звонкие шлепки волн о скалистый берег острова.
Поняв, что пассивное сопротивление путем укутывания ничего не дает, а только сильнее замораживает меня, вылез из спальника. Надо было что-то делать немедленно для спасения себя. Выкарабкался из ниши в камнях – и стылый, мокрый ветер тут же взялся за меня, выдул последние крохи тепла из-под одежды, больно сёк крупой по лицу. Немедленно появилась крупная и всеобщая дрожь. Картина предстала очам моим безотрадная и душераздирающая: серое сплошное небо, серый лес, отвратительная серая муть ночи, скрывающая берег. Мир был чужой и злой, и все вокруг обступившее - враждебным, сживающим со свету холодом. Замечал краем, а занят был единственной спасительной мыслью – огонь! Огонь!! Скорее, как можно скорее, пока совсем не стал ледышкой! Только костер может помощь.
Перед сном я закинул в костер несколько бревен, они уже прогорели, осталась от них кучка растрескавшихся на пластинки головешек. Пошевелил их – там сразу засветилось красное. Резво кинулся к елкам, наломал с них сухих нижних веточек, бросил на угли. Ветер тут же раздул пламя; я бегал по острову, собирал хворост, обламывал нижние ветви. Вскорости у меня горел приличный и уверенный в себе костер, в который можно положить и бревна. Поверх бревен снова кинул хворосту, чтобы яркий огонь не прекращался ни на минуту.
И через десять минут я, живой, бодрый и веселый, сидел спиной к бессильному ветру у жарко пылающего костра. Холода не стало. Неуютность мира пропала. Враждебность его прошла. Стало хорошо и отрадно. И на душе, и в теле.
Вот ведь чудо. Истинное волшебство этот костер! Какие б ни были холод и непогода, с костром мне они не страшны. Никуда не пропала крупа, не ушел мороз и яростный ветер, но рядом со мной костер – и все это уже несущественно. Воистину костер сделал человека независимым от внешнего мира и капризов погоды царем природы. А если костер еще и не на ветру, а в пещере, например, так ваще цивилизация!
Заглянул в котелок. Оставшаяся на дне вода замерзла. Cходил на берег, легши на холодные камни, дотянулся до воды и набрал полный котелок шуги, поставил его на огонь для чая. А сам продолжил наслаждаться жизнью на необитаемом острове в только что оттаявшем озере за 170 км от ближайшего жилья.


…оказался на острове посреди озера. Можно сказать, на необитаемом. Остров невелик, скалист. Правильнее, это целый большой архипелаг, в котором отдельные островки соединены болотистыми перемычками. При наличии болотных сапог легко можно перейти на соседний. У меня и обычных-то сапог не было, только ботинки, так что я ограничен одним островом. Конечно, в случае крайнем можно плюнуть на промоченные ноги и переходить болота вброд. Пока не видел такой необходимости, весь архипелаг посредине озера, и смена одного островка на другой ни на что не влияла. Мой остров представлял собой протянувшуюся дугой полосу шириной около 50 м и длиной 200-250. По одному ее длинному краю проходит скалистая горная гряда, достигающая местами высоты 6 м над уровнем воды. Материал гряды – розовый мелкозернистый гранит, отдельно встречаются валуны красивого темно-зеленого цвета и без структуры, словно слепленные из пластилина. Гряду наискось пересекает идеальной геометрической плоскостью полуметровый пласт прозрачного кварца, наклонно уходящий в глубину. Весь берег, не примыкающий к болотам, являет собой изумительный пляж: розовый песок (видимо, выветрившийся гранит) разной степени мелкоты от песчинки до фасолины. Жаль, что тут не тропики…
Почвы на острове нет, нет и травы. Она только на болоте. Как удается деревьям пробуравливать гранит и расти, ума не приложу. Когда-то здесь был густой лес, но после давнего пожара он существенно поредел, и островок теперь светел. Именно этот пожар десятилетней давности оставил мне огромные запасы дров во всем диапазоне размера от веток до бревен. А моя предусмотрительность вопреки чужим советам не брать лишнего груза кинула в рюкзак небольшую ножовку из серии «всем деревяшкам зубец», так что в части обеспечения костра топливом, а себя теплом я не видел проблем. Да, робинзонить на северных островах – это не то, что в тропиках. Лафа была этому Силкерку: одежды-обуви минимум, костер как источник обогрева не нужен, соответственно, и дрова тоже; случись дождь, он, конечно, неудобство, но не более. А тут… Дрова – это важнее даже пищи.
Деваться некуда, быть мне тут неопределенно долго, так что сразу приступил к обустройству острова под себя. Инвентаризацию заодно провел всех наличных ресурсов и запасов. Ровно спиленный пень от большой сосны (значит, на острове бывают люди!!!) стал мне столом. На ствол дерева повесил опрокинутую пластиковую бутыль без дна – рукомойник. Отпилил чурбак от бревна – стул. На ближайшей к костру сосне не стал обламывать сучки, и она послужила мне кухонно-бытовой стойкой. На этот сучок вешал ножовку, на тот – ложку, рядом втыкал нож и т.д. Я давно взял за правило всякую вещь после пользования непременно возвращать на отведенное ей место как бы ни было лениво! Иначе в лесу вещи да инструменты быстро теряются. Только что ложил вот здесь, глядь, уже нет ее – видимо, леший озорует. Потеря вещи в лесу в походе и то неудобство большое, а если умыкнут единственный нож на необитаемом острове, что делать?
Почти всюду между берегом и водой полоса льда по 10-20 м шириной. Местами этот припай кончается толстым сломом, местами плавно истончается. Только в одном месте в дальнем конце вода подходила к скале. Поначалу я именно там набирал воду. Она тратилась быстро, мне надоело носиться по острову, и стал ходить за водой на припай рядом с лагерем, рассудив, что глубина у берега небольшая, и я разве что промокну, если лед не выдержит и провалится.
Во время главного обхода острова по берегу нашел среди куч бревен (плавник) несколько разбитых досок с гвоздями. С трудом их вытащил; пока нужды в гвоздях не было, но не бегать же потом в поисках этих досок, если оная появится. Больше ничего интересного обход не принес. Железок волны на берег почему-то не выкинули, бочонков с ромом, мачт и прочего такелажа тоже. Удивительно бедное оказалось место по части обломков кораблекрушений.
На всякий случай разделил спички на несколько частей и запрятал их в разных местах. Ибо все невероятное когда-то случается: засну, а костер прогорит, я в это время пойду за водой и провалюсь под лед – вот и нет больше живительного огня. Ведь и торчать тут я не собирался, а вот пришлось. И вообще, житие на необитаемом острове налагает жесткие требования к технике безопасности. Перед тем, как что-то сделать, обязательно надлежит подумать о возможных промашках, провалах, ушибах и ошибках. “Скорую” сюда не вызовешь, случись что. Пилю стоячую сосну (лежащие влажнее, ведь только снег сошел; без сухостоя костер плохо горит) – так десять раз проверю, куда она клонится, откуда ветер и как упадет.
Только первый день выдался солнечным и относительно теплым. Я беззаботно наслаждался природой, одиночеством. Сияло и пригревало солнце, стояло безветрие. На лужайках среди сосен хвоя высохла и стала теплой, приятно было полежать на ней, глядя в голубое небо с красивыми завитушками когтевидных облаков. Тишь и гладь, и тепло запутали меня, показалось, что я на Кавказе. Верхушки сосен изредка беззвучно покачивались сами по себе. Там и сям раздавался резкий звонкий щелчок – растрескивались шишки от горячего солнца. А когда готовил чай, в котелок на костре спланировала сосновая крылатка; не стал ее вынимать – так даже вкуснее от оказанного внимания ко мне, случайному пришельцу-вторженцу! Но первой же ночью поднялась метель, только день ото дня крепчающая; и больше солнца я не видел. Все время было одно и то же. Вместо кучевых облаков какие-то свинцовые глыбы и редкие просветы кое-где. Если подходит такая глыба с озера, то протянувшаяся от неба до воды пелена снега хорошо видима издалека. Достигает она острова – и начинается. Темнеет сразу до глубоких сумерек. Свистит ветер, трепля сосны и обрывая с них иглы, на озере появляются барашки и пенные ленты. В зависимости от случая хлещет дождь или сечет крупа. Так продолжается с час, затем последние порывы ветра отряхивают росу с ветвей – и все успокаивается. Радуешься: ну вот теперь уж все точно будет хорошо – и надолго, непогода прошла и закончилась…  до следующего заряда через час.
Я сидел часами у костра, прислонившись к сосне, и слушал в восхищении птиц. Впрочем, я их слушал круглые сутки напролет, если не спал. И днем, лежа и глядя в небо, и вечером, хлопоча с ужином, и светлой ночью, ворочаясь на деревянной кровати; и ни разу мне это не надоело! Но первый вечер был самый лучший. И потому, что мне это выпало впервые, и потому что погода стояла отличная. Затем дни пошли ненастные, и птицы несколько приуныли.
На островах и болотах между ними, на озере и в воздухе носились, кружили, парили, плавали несметные птицы. Перелетные, пролетные, местные. Прежде всего, доминировали чайки. Они не исчезали с неба, их сварливо-пронзительные крики без перерыва доносились издалека с облюбованного ими озерца посреди болотца. Чайки в этих краях что-то вроде ворон, вся разница, что белые: наглые, хитрые, уверенные, горланистые и прокудные. Вокруг меня по деревьям скакала незаметная мелочь певчая, испуская заливистые трели. Красногрудые, белокрылые пичужки слетали на лужайку передо мной и довольно смело деловито сновали, что-то подбирая. Трясогузки задорно свистели, бегая по моей горной гряде.
Такие же громкие, как чайки, но куда мелодичнее и приятней на слух были кулики. Одна семья их заняла огромный валун, застрявшим мамонтом торчавший посреди ближайшего болота. Прочие гнездились где-то дальше, и все они друг к другу летали в гости, дрались, наскакивая один на другого, и при этом кричали. Какой именно тип здесь обитал, не знаю, но профиль в полете был у них классически куликов: выгнутая вперед круто дугой грудь, шея откинута назад, а голова с игольчатым клювом снова впереди; прямо лебяжья фигуристость в полете. Голоса их несколько походили на пересвисты щуров в августе, менее мелодично, зато громче и с каждым повтором свист повышался в тоне. Куликовы песни мне нравились: и живо, и звонко, и часто.
Кулики также служили индикатором скорого ненастья. В последующие дни все прочие птицы существенно снизили песенную и летальную активность, и только кулики замолкали непосредственно перед приходом снежного заряда. Я мог тучу не заметить за деревьями или ошибался по части направления ее движения. Но замолчали кулики – скоро обрушится шквал.
Пару раз на зорьке пролетал низко, идя на посадку на болото за вторым островом, клин журавлей, как-то совсем не по-весеннему жалостливо курлыкая.
Сновали туда-сюда утки. И с окрестных болотцев неслось совершенно домашнее утиное “кря-кря”. Впрочем, шепеляво-шипящих селезней было много больше. Вроде бы утка – что-то неуклюжее, жирное, лениво перекатывающееся с ноги на ногу. А носились они мимо меня буквально со свистом, взмахов крыльев вообще не видно было. Однажды стайка селезней приняла меня, замершего на мысу Дозорный, за валун и села на воду совсем близко. Как раз выглянуло сбоку вечернее солнце, все предметы на матовой, без отблеска воде заиграли цветами. Какая сочная и шикарная окраска у селезней! В черно-белой оправе изумрудно-синие переливы прямо-таки флуоресцентных красок. 
Лебедей вблизи я не видел. Они всегда держались стайками с четным числом на открытой воде подальше от берега. Узнавал их по ярко-белой лебединой фигуре. К слову, таковую они принимают только на плаву. По вечерам же низко – ниже деревьев – пролетали между островами. В полете лебеди вытягивают тело в линию, лапы убирают и принимают форму дубинки или болванки. И на воде, и в полете издают протяжные грустные звуки. Похоже на курлыканье, но с трубным оттенком, будто через пионерский горн.
Самыми осторожными были гуси. Они только пролетали высоко надо мной, а садились всегда, похоже, на той стороне архипелага. Однако, в ночной тиши их домашне-деревенский гогот доходил даже оттуда. Все время мне казалось, что там, за островками и болотцами находится жилье.
Ни разу я не видел там и вОронов, только слышал. Уже не раз описывал их голоса. Чистый ксилофон! Будто деревянной палочкой стукают по дну деревянного (букового или ясеневого) же бочонка, цельно-выточенного из ствола. В хвойном лесу этот звук очень уместен. Еще они произносят что-то вроде “гау” или “мау”. В прежние прогулки по лесу я мог наблюдать вОрона вблизи. Он намного больше вороны, размером почти с домашнего гуся. Чернющий, как грач, с отливом. Близко человека не подпускает; когда летит и замечает внизу меня среди сосен, облетает кругом.
Дятлы работали всегда бригадой. И с ленцой. Подолбят с полчаса – и на многие часы замолчат. Сразу со всех концов архипелага начинали доноситься их барабанные россыпи.
Ночью, когда прочие голоса приутихли (но не замолчали полностью) подал голос хозяин ночи филин: ух-хр-хр-хр-р-р, ух-хр-хр-хр-р-р! Причем, угрюмо картавил по-французски. Доносилось это от соседнего острова, заросшего мрачным густым ельником. Знаешь, что простой филин, какая-то птичка-невеличка безобидная, а жутковато. То ли сам он, то ли лес добавляли к уханью еще и реверберацию. Возможно, от этого как раз и создавалось ощущение, что голос подает некто чудовищно-огромный, с необъятной пастью и бездонной глоткой, шарящий по чаще quem devolare.
Когда меня под утро первой ночи холод выгнал к костру, а через час снежный шквал прошел, и заголубело небо в окантовке розовых облаков, я сподобился услышать массовое пение тетеревов. Именно пение, а не токование. И потом я слышал их, но по одному. Пожалуй, самое красивое в этом северном лесу. Еще не проснулись кулики, дятлы и утки, спали надоевшие чайки. Удивительно, какие-то лесные курицы, а будто певчие птицы! В относительной тишине утренних сумерек раздается мелодичная последовательность: в массивной и хрустальной посудине быстро всплывает череда пузырьков. Именно в массивной! – малый или тонкий даст некрасивые визгливые обертона. И такое неслось чуть ли не со всех больших деревьев окрест, слышалось из-за болота. Поначалу подумал, что это какие-то насекомые, может быть, короеды – вроде бы есть поющие жуки. Но днем тетерев сел на верхушку сосны прямо над моим костром, вот тогда я узнал, кто так славно поет.
Конечно, были и еще какие-то птицы, но либо мимолетно-пролетно, либо не узнаны мной. Удивительно, как при всем этом они друг другу не мешали, ведь никто очередность не соблюдал, голосил изо всех сил. И как они во всем этом шуме-гаме распознавали своих! Протрубит лебедь – издали отзовется другой, хотя в это время кругом свистят кулики, непрерывно вопят чайки, заливаются щебетом пичужки. Отобьет дробь дятел – сразу издали ответит ему другой.
В самую же полночь вокруг костра начинала быстро носиться какая-то маленькая птаха. Она ни разу не села и не замедлила круги полетов, так что смог оценить только ее размер, когда мелькнула на светлом небе. Она издавала поразительные звуки. Знаешь кондовую виндовую игру "пинбол"? Шарик нужно двумя лопатками удержать, отталкивая его на поле, где наставлены всякие ловушки, призы и препятствия. При попадании его в дыру издается металлический, синтетический, создающий ощущение чего-то в самом деле провально-дырочного и дребезжаще-утробного, с повышением тона звук. Так вот эта птаха почти в точности повторяла этот звук! (Если металлическую линейку зажать в чем-то жестком, заставить колебаться свисающий конец и при этом медленно втягивать линейку, укорачивая это самый свободный конец, тоже получится этот звук.) Забавно было услышать ночью в лесу от живности такой синтетический звук. Где она его переняла?
На следующий же день я быстро соорудил себе кровать. Отличная она вышла и совсем не жесткая! Трудно было подобрать подушку точно по требуемой высоте. Три раза отпиливал от бревна; прилягу – опять нет комфорта, опять давит. Днем я на кровати валялся, ночью спал. От огня шел такой жар, что куртка становилась горячей как из-под утюга. Она была снаружи матерчатой, ей нагрев не опасен, в то время как у спальника и прочих вещей современная синтетическая ткань, которая чуть что – и расплавилась. Поэтому-то вынужден был не стелить спальник поверх бревен на кровати.
Огонь жарил так, что тепла с одного бока хватало на все тело. Даже при ветре и морозе ночью. У костра чувствовал себя комфортно, спалось сладко. Примерно раз в час по мере прогорания дров и ослабевания огня просыпался, подкидывал пару поленьев (или поворачивал сгоревшее посредине) и заодно менял место обогрева – подставлял другой бок. Дома я с удовольствием читаю лежа (или дремлю), положив голову на деревянную спинку кровати, так что полено-подушка мне была привычна и даже в удовольствие.
Зато я все видел и слышал. Всю жизнь весеннюю озерную. И жил буквально НА (или В) природе. Как только я решил проблему с костром, мне стало легко и просто, а на острове наступил уют. Ну и что, если мне весь мир шатер?! Зато простору больше! Правда, главным источником всего был костер. Но пока на острове было вдосталь сушняка, а на берегу – неистощимые залежи плавника (еще более толстые бревна), костер не гас ни в дождь, ни в шквал, и никакой ливень ему не был страшен. Такому костру из многих бревен опасно разве что прямое попадание ведра воды. На время шквала я оставлял огонь без всяких опасений. Зато следил, чтобы всегда лежали напиленные бревна.
Продуктами я был пока не стеснен. В первый же день, как полагается, после инвентаризации острова провел и ревизию припасов. Имелись чеснок и лук, и собственной засолки сало, и консервы, и макароны, и крупы, и три яблока, и четыре морковки. Хлеба вот не было ни грамма. Из сладостей имелись сгущенка и три фасовочных пакетика карамелек грамм по сто или чуть больше. Чаепитие первого же вечера показало, что если употреблять по одной карамельке на кружку чая, сладость закончится невероятно быстро. Чтобы удовольствие не иссякло слишком рано, ввел мораторий на карамельки: одна конфета на один котелок чая. На четвертый день, видя, как тают невосполнимые запасы карамелек, установил новое ограничение – три штуки в день: на завтрак, обед и ужинг вне зависимости от выпитых котелков.
Увы, несмотря на необитаемость острова иранских фиников на нем не было! А может быть, как раз по оной причине они сюда и не доставлялись.
Все время пребывания питался мясными консервами с луком да салом с чесноком, жевал яблоки и грыз морковку. Сало поджаривал на прутике. Крупу варить на костре сложно, это не воду греть, быстро пригорит, и я не пытался делать это. Пока хватало прочего. Кончились бы консервы – взялся бы и за крупу.
Собственно, мне делать больше нечего было, кроме как любоваться, наслаждаться, бездельничать да почивать. Пивал чаи непрерывно – такое развлечение нашел. Легкое, доступное и быстрое. Полежишь, глядя на небо, или посидишь на мысу Дозорном на пронзительном ветру – и до горячего чаю! Кое-где по камням и мху росла черника с брусникой. Веточки их добавлял к чаю – такой вкусный получался, с настоящим ароматом, а не химическим.
Костер мне действительно давал все. Даже горячую воду для умывания. Подогрею, залью в умывальник на сосне – и цивильно так умываюсь теплой водой. Мало того, что в озере умываться и мыть руки противно от холода, так льдинки еще и царапают лицо.

При высадке предполагалось, что пробыть мне на острове придется не более суток. Осмотреть, замерить и дождаться обратного рейса лодки. А забрали меня только на восьмые сутки! Когда высаживался, советовали не сгружать все свои вещи, ограничиться походным пакетом. Хвала моей предусмотрительности и моему характеру, доверяющему только себе!


На картинке вид с мыса Дозорный в первый день. Конечно, до большой земли всего километр с мелочью, но ведь вода ледяная! и я плавать не умею. Да и что мне даст большая земля, если до ближайшего жилья 170 км по прямой, а сколько на пути будет речек и озер?