Сортир на рыночной

                СОРТИР  НА РЫНОЧНОЙ

   Палигин сидел в приёмной Ворошилова и не знал, выйдет он оттуда при погонах и орденах, как зашёл, и вернётся обратно в свой Оренбург, или…
   Об этом «или» и думать-то не хотелось, однако исключить ничего было нельзя – время пришло суровое. Сергей Николаевич, военный комендант этого крупнейшего уральского города, был далеко не мальчик, всякого навидался, и хотя не всё понимал в последнее время до конца, до глубинных причин, однако результат этих причин знал хорошо. В его собственном аппарате к этому времени он уже недосчитывался многих сотрудников, и даже в высоких чинах, и даже толковых, на его взгляд, однако втянутых в эту воронку бесконечных  «чисток» и арестов без всяких объяснений. Впрочем, объяснение было одно – «враги народа». А народ своих врагов не прощает…
   Он не вмешивался. Он понимал – опасно вмешиваться, возражать, защищать кого-то, он мирился, терпел, самому порою казалось – даже оправдывал в глубине сознания жёсткие меры («время такое», «враг не дремлет», «классовая борьба обостряется», поэтому «карающий меч» начеку и лучше знает, кого сечь), но это всё – пока не коснулось лично. А тут – собственная жена, испытанный друг и соратник, мать его детей, по дикому какому-то недоразумению.
   И он ринулся выручать…

                *   *   *
   Сергей Николаевич Палигин, хотя и бывший прапорщик царской армии, революцию российскую, однако, принял, пошёл с большевиками. И не прогадал. Честно отвоевал Гражданскую на стороне новой власти, жилка командирская, природный ум и талант к жизни уверенно двигали его вверх по ступеням служебных чинов и званий, и уже был он, как упомянуто, военным комендантом города Оренбурга, когда грянула эта беда.
Супруга Сергея Николаевича была под стать мужу своему, прошла с ним Гражданскую, боевая, как говорится, подруга, у большевиков тоже числилась в авторитете, и карьеру свою делала параллельно и независимо. И хотя исправно, как жена, родила Палигину двоих детей, сына и дочь, однако и по служебному делу преуспела, так что ко времени нашего рассказа состояла на ответственной должности секретаря  оренбургского горкома партии – по пропаганде и идеологической работе. Что, собственно, и сгубило такую вот образцово-показательную советскую семью…
   На рыночной площади города Оренбурга испокон времён располагались мясные ряды. Они изрядно портили городской пейзаж, и новые власти решили их снести, как пережиток проклятого дореволюционного прошлого, а на их месте воздвигнуть современный по тем временам жилой массив для переселения трудящихся из трущоб. И снесли.
   Ряды рядами, с деревянными прилавками быстро управились, однако пришлось столкнуться с проблемой. Среди этих мясных рядов ещё с царских времён помещался общественный туалет – добротная кирпичная постройка внушительных размеров. Сносить его было жалко. И решили – не сносить, перестроить под жильё и заселить.
Получился жилой дом на восемь семей.
   И всё бы хорошо, да подоспели выборы. Первые выборы в Верховный Совет по новой, только что принятой Сталинской Конституции.
   Голая площадь, массив задуманный строить ещё и не начинали – ни улиц, ни домов с номерами, один этот бывший сортир высится посредине. Списки избирателей, тем не менее, составлять надо, и их составляют по всей положенной форме и по фактическому состоянию: «Рыночная площадь, общественный туалет, квартира №1 – Ивановы, №2 – Сидоровы» и так далее, все восемь семей.
   И идут эти списки куда надо, и попадают на глаза тем, кому надо больше всех. «Идеологическая диверсия, происки врагов народа, дискредитация советской власти»…
Вместе с переписчиками, составителями списков, арестовали и секретаря горкома по пропаганде, боевую подругу военного коменданта, несмотря на все прежние заслуги их обоих перед этой самой властью. Время, как уже сказано было, пришло лихое, год шёл тысяча девятьсот тридцать седьмой от Рождества Христова, и не было гарантий никому – самых праведно-советских разоблачали со всем рвением торжествующей бдительности.
   Арестованную жену увезли в Москву, и чтобы её выручить, надо было тоже срочно туда. Палигин, человек военный, запросил разрешение выехать по своим военно-комендантским инстанциям, однако едва попытался объяснить причину – поспешно отказали. Без военного, мол, коменданта в такой момент (избирательная кампания) город остаться не может ни на минуту. Нет, нет, ни в коем случае! Там, в Москве, и без вас разберутся…
   Понял Сергей Николаич, что никто не помощник ему сейчас, ни на каком уровне никто посодействовать не осмелится, один он на один со своей бедой. И решил – к Ворошилову, к наркому, на самый верх, выше некуда. Дал команду срочно подготовить свой служебный вагон (по штату был ему такой положен), оставил за себя кого следовало по службе, прицепили его вагон к попутному пассажирскому и – в столицу, рискуя сильно и всё же надеясь…
               
                *   *   *
   Климент Ефремович слушал внимательно, вопросов никаких не задавал – понимал всё. Это теперь мы знаем легенду, и хочется в неё верить, будто и самому ему, наркому обороны, досталось похожее сотрясение жизни – супругу его тоже арестовать порывались ребята Ежова. Порывались, да обломилось. Встретил их легендарный конармеец с шашкой наголо, коей в своё время беляков порубал несчётно, и – дрогнули, наганы обратно по кобурам, спешно ретировались. А когда доложили Хозяину, рассмеялся Сталин и более не тронул уже семейство это. Может, и легенда, но уж очень в правде характера лихого конника-наркома, вполне и возможно, что защитил-таки Клим Ворошилов супругу, не в пример другим вождевым соратникам, у кого жёны и прочие родственники беззащитно сидели по тюрьмам и лагерям. Защитил, и потому хорошо понимал, каково это, и вник в беду Палигина, и помочь обещал.
   Окрылённый поддержкой, Сергей Николаич заспешил обратно домой, в Оренбург, к своим делам, оставленным так спешно и без согласия свыше. Нарком, кстати, за это не попрекнул, да и не знал, скорее всего, что без согласия, мелочь для него.
   Но начеку были те, для кого не мелочь. В собственном литерном вагоне его уже ждали. Невзирая на ромбы и должность, скрутили, как последнего урку, пойманного на кармане, и началась для него уже совсем другая жизнь…
                *   *   *
        Ворошилов слово сдержал – жену освободили. Без извинений, правда, ну да какие извинения в то время, и так – счастье великое, редко кому удавалось вернуться оттуда…
   Она вернулась. А вот он – нет. Прямо из литерного вагона препроводили его в Бутырку, ну а далее – как обычно по тем временам: следствие, суд Военного Трибунала и приговор – десять лет лагерей. За самовольное оставление службы, что тогда жёстко, без всяких смягчающих, приравнивалось к дезертирству. С лишением звания, орденов и права переписки.
   Этап на Воркуту в то время, как мы сейчас уже знаем, длился месяцами, из тысячных этапов до места добирались десятки полуживых измождённых «врагов народа», и нужно было ещё здесь, в забоях воркутинских шахт и на других «общих работах» в голой заполярной тундре умудриться выжить на лагерной баланде и мизерной пайке без приварка.
   Палигин выжил. Не сломила и не убила его Воркута, не сломило его и то, что супруга, из-за которой он оказался в лагере, отреклась от него и подала на развод – весьма распространённый вариант судьбы советского зэка. И осудить здесь не вправе никто, такое было время. Впрочем, дети, сын и дочь, не стали примеру следовать, остались Палигиными. И делает им честь не только этот поступок, но и то, что смогли они, вопреки клейму «детей врага народа», вырасти достойными отца своего гражданами – сын стал офицером, военным хирургом, дочь – музыкантом.
   Сам же Сергей Николаич встретил здесь, в Воркуте, новую большую любовь – донскую казачку Лиду Карась, и родили они сына Володю, и вырос он тоже достойным своего отца человеком, окончил Горный институт, строителем стал высокого класса, в системе комбината «Печоршахтострой» серьёзные должности занимал – вплоть до развала Союза и ликвидации комбината…
   Вот такая, вкратце, судьба одной советской семьи, одной – из тысяч, а то, может, и миллионов, и с этим уже ничего не поделать, это было в нашей скорбной истории. Было, и застолбилось навеки. Как Ольгино Крещение Руси, как монголо-татарское иго, как опричнина разных форм, названий и исторических эпох, и как пронесённая сквозь всё это неистребимая душа народа нашего…