Потомок гетмана

ПОТОМОК ГЕТМАНА

     Гетман левобережной Украины 17-го века Иван Брюховецкий сам был происхождения неизвестного – то ли «природный казак», то ли «крещеный лях», однако благодаря врожденной сметке, хитрости и коварству достиг высот недюжинных, оставив известный след в истории Малороссии. Правда, в конце концов, прикованный к пушке другим гетманом, правобережным, Петром Дорошенко, был по его знаку растерзан своими же казаками – в те времена это было делом обыкновенным, не в этом суть. А суть для нас заключается в том, что будучи еще в силе и почете у московского царя, гетман Брюховецкий женился на московской боярышне, дочери князя Долгорукова, и тем положил начало роду, потомок которого ровно три века спустя оказался в Воркуте...
     Бабушка этого потомка, героя нашего, по материнской линии, Мария Брюховецкая, была дочерью купца Первой гильдии /потомки гетмана пошли по купеческой части/ и принесла дедушке, Алексею Телятникову, тоже отпрыску старинного дворянского рода, миллион /тогдашних!/ рублей приданого. Впрочем, и сам дед Алексей был не из бедных дворян – имел 500 десятин земли и владел деревней в Полтавской губернии Кобеляцкого уезда, которая сегодня зовется Чапаевкой.
     А вот по линии отца с предками у нашего героя сложилось не так изысканно. Московский дворянин помещик Меркулов получил в екатерининские времена за неведомые уже сегодня заслуги надел в Херсонской губернии, а для заселения и обустройства деревни выменял у другого помещика в числе прочих и семью Ермаковых – за свору собак. Эти Ермаковы – предки бабушки по отцу. А предки дедушки – чумаки из Херсонской губернии по фамилии Бондарец. И герой наш – Бондарец Николай Михайлович, в родословной которого, как видим, причудливо переплелись гетман Украины и крепостной крестьянин, потомственный дворянин и херсонский чумак-ватажанин.
     А окончательно перемешала, свила жгутом и перепахала эти российские судьбы революция и советская власть.
     Бабка Мария – та самая из Брюховецких, за которой дали миллионное приданое, умерла совсем молодой в 1917 году, оставив трехлетнюю дочь, будущую маму нашего героя, деду Алексею. Он, однако, не стал дожидаться, пока взявший власть пролетариат начнет к нему, потомственному дворянину и помещику, эту власть применять, роздал добровольно крестьянам свои полтыщи десятин со всем движимым и недвижимым и эмигрировал в Турцию. От гнева пролетариата это его, тем не менее, не спасло. Когда он, как и многие русские люди, затосковав по родной земле, попросился домой, ему сказали: «Приезжай». Приехал, но жить спокойно не дали. Явились вскоре в тужурках, с маузерами, били так, что, по свидетельству очевидцев, кровь текла в сени из-под дверной щели. Выбивали укрытое богатство – деньги, золото, полагая на основании классового чутья, что у такой контры не может не быть припрятано всего этого. Могилу бабушки Марии раскопали, взяли фамильный нательный крест, перстенек с пальца, еще что-то...
     При этом нужно заметить – не только те, что приезжали в тужурках с маузерами, творили все это, сами крестьяне активно и с воодушевлением помогали. Те самые крестьяне, которым дед, уезжая, роздал землю. Трудно это понять. Впрочем, вспомним – гетмана Брюховецкого тоже свои же казаки растерзали. Триста лет прошло, а на Руси мало что изменилось в сути народной...
     Дед Алексей загремел на 10 лет в Ухтпечлаг.
     А что же дочь его, Софья Алексевна, которая, как мы помним, осталась в трехлетнем возрасте у него на руках после безвременной кончины бабушки Марии еще до его эмиграции в Турцию? Нет, с собой он ее не взял, ее усыновила родня по линии Брюховецких, жившая в то время в Кобеляках, Пивоваровы. Им тоже, видимо, не сладко пришлось при новой власти, и уже с 13 лет Соня Телятникова, будущая мама нашего героя, была отдана в услужение в еврейскую семью – видно, были и в такое крутое время еврейские семьи, которые могли позволить себе иметь прислугу.
     А эпоха продолжала требовать жертв. Родной брат деда Алексея /а детей у прадеда Телятникова всего было одиннадцать, и Алексей был самым младшим из них/ отрекся от родни, заклеймил всех своих и тем заслужил возможность продолжать жить на воле. Он перебрался в Каменское Екатеринославской губернии /будущий Днепродзержинск/ и работал там на электроламповом заводе. Это надо запомнить. Если бы не это, не появиться бы на свет нашему герою-воркутинцу...
     Выменянная на свору собак семья Ермаковых, после 1861 года ставшая вольной, была семьей работящей, крепкой, испокон от земли; чумаки Бондарцы тоже прочно осели на плодородной украинской почве, и уже дед нашего героя Андрей Бондарец имел 15 десятин земли, 6-10 пар волов, и к моменту коллективизации 23-25 г.г. оказался кулаком и, по понятиям совдеповских эмиссаров, заклятым врагом советской власти, подлежащим уничтожению, как класс. У него было два сына, Ваня и Миша. Когда стали готовить семью на высылку, бабушка с детьми /все-таки женское, материнское чутье – непостижимый, великий феномен, без него человечество давно уже передохло бы!/ – без документов, почти без денег бежала куда глаза глядят, а поглядели они в тот момент... в местечко Каменское /то самое Каменское!/, где их никто не знал. Дед Андрей остался, недооценив опасность, и, естественно, оказался на Соловках.
     А дети, Ваня и Миша, подросли и пошли разными путями. Ваня отрекся и заклеймил, что дало ему возможность пойти на учительские курсы, стал педагогом, был в уважении у органов, в результате чего стал в конце концов особистом, войну закончил генерал-майором. Между прочим, пришлось побывать ему и на Малой Земле, и полковника Брежнева лично знать довелось, о котором он, уже после отставки, после того, как долгие годы проработал директором завода и был беспощадно сокращен хрущевским Указом, когда сломалась личная жизнь и бросили, забыли сыновья, с горечью и сарказмом высказывался в кругу собутыльников, что полковник этот был рядовым политработником и готов был ему, особисту, в те времена сапоги лизать. Те времена... Так и остались они лучшими в его жизни, вершиной виделись до конца дней…
     А второй сын деда Андрея, Михаил Бондарец, прожил другую жизнь. От отца родного отрекаться не стал, и это определило его судьбу на долгие годы. Хотел поступить на рабфак – не пустили, сын врага народа. Стал шофером. На всю жизнь. Честно провоевал Отечественную на передовой, все четыре года, и затем в мирную жизнь так шофером и пришел.
Но еще до войны оказался как-то ладный и бойкий, как все шоферы, Михайло Бондарец в Доме отдыха, и познакомился там с милой и скромной поварихой, Соней Телятниковой, Софьей Алексеевной – той самой бывшей трехлетней девочкой, которую дед Алексей, уходя в Турцию в 1917-м, оставил на руках родственников. Вот этому знакомству в довоенном Доме отдыха и обязан жизнью наш герой, Николай Михайлович Бондарец.
     Софья Алексеевна ждала мужа всю войну, дождалась, и в 1947 году родился у них сынишка Коля. Рос смышленым, учился хорошо, побеждал на школьных олимпиадах. Дед Алексей, вернувшийся из заключения, обучал его говорить по-французски и танцевать чарльстон. Жили в Александрии Кировоградской области. После школы поступил в Киевский политехнический, где проучился три года. Тяжело было, родни никого, отец с матерью помогать не могли, сами едва сводили концы с концами. Отец уговаривал перевестись в Днепропетровский горный, ближе к дому. Перевелся, окончил блестяще, даже в аспирантуру поступил, однако пришлось прервать – призвали в армию. Было такое время у нас в конце 60-х – начале 70-х годов, когда резко убавилось нормальных призывников, демографический такой провал получился из-за скудной послевоенной рождаемости от выбитого поколения несостоявшихся отцов-фронтовиков. И призывали на два года взрослых мужиков, от семей отрывали, от должностей уже было наладившихся – из тех, кто не служил почему-либо ранее.
Николай не служил – военная кафедра была в институте, лейтенантом вышел. Вот и загремел в танковые войска, едва успев жениться.
     Служил в Коростене на Житомирщине. Командармом был Варенников, которого потом узнала вся страна по его участию в путче ГКЧП. Николай, будучи уже директором шахты /об этом речь впереди/, комитет этот пресловутый не принял и осудил публично, не дожидаясь исхода противостояния, однако генерала Варенникова всегда очень уважал и считал его «командиром от Бога». Служба его в армии складывалась легко и удачно, даже светила военная карьера – отцы-командиры настойчиво сватали взводного Бондарца на кадровую службу. Однако, очень уж не по его характеру – козырять, щелкать каблуками, тянуться перед начальством. Нет, не манила его, бывшего вольного студента, потомка чумаков и гайдамаков, такая перспектива. Демобилизовался. Вернулся домой...
     На улице, где жили Бондарцы в Александрии, обитали два самых могучих мужика – это николкин отец Михайло и его сосед дядя Леша Терещенко. Высокие, здоровые, как два слона. Большие друзья.
     - Что ты здесь будешь... – сказал дядя Леша, когда обсуждали по-семейному, куда податься Николке после дембиля. В Киев? Обратно в аспирантуру в «Днепре»? В Донбасс на шахты? – Что ты здесь будешь, – сказал дядя Леша, у которого сын Женька давно подался на Север и к тому времени был уже главным инженером шахты №18 в Воркуте. – Езжай к Женьке. Там вроде нормально...
     И покатил Николка к Женьке в Воркуту…

                *  *  *
     Я помню этого Женьку как раз примерно в то самое время. Мне довелось увидеть его в деле. Я работал тогда инструктором промышленного отдела Воркутинского горкома партии, и мы с моим прямым начальником, завотделом Деречей, приехали на 18-ю шахту /так звалась тогда «Комсомольская»/ с какой-то проверкой. И попали неудачно. На пожар попали.
     Горело не в шахте, горело на поверхности – там, где угольный шлам с породой вперемешку, рудстойки старые, выданный на-гора из шахты всяческий мусор. И среди криков, суеты, дыма и паники только двое были заняты делом: бульдозерист в кабине бульдозера и человек в белой рубашке, перемазанный сажей. Этот человек, пятясь, жестами показывал бульдозеристу, когда тому ехать вперед, сгребая к обрыву горящую, дымящуюся массу, когда откатываться, чтоб не сорваться вниз, вслед за этой массой, и тот выполнял команды. Человек в рубашке сам рисковал сорваться, балансировал на самом краю обрыва.
Мы подъехали, вышли из машины и стояли, наблюдая все это.
     - Во дает мужик! – вырвалось у меня. – Кто это?
     -Терещенко, главный инженер, – сказал Дереча. – Поехали, не будем отвлекать. Потом приедем.
     И уже в машине, оглянувшись на пожар, добавил:
     - Толковый мужик Тереха. Далеко пойдет...
     Он и правда далеко пошел – аж до первого секретаря горкома партии. По тем временам – дальше некуда. Впрочем, те времена были уже другими, временами забастовок и перестроек, на излете советской системы. Но все это потом, позже. А тогда...
Тогда приехал к нему друг детства Николка из милой сердцу Александрии, и принял он его как родного брата...
     ...Пятисот рублей «подъемных» хватило недели на две. Потом Женька сказал:
     - Все, кончай гулять. Давай на шахту. Для начала – горным мастером ВТБ. А там будет видно.
     И пошел Никола горным мастером – блюсти в шахте вентиляцию и технику безопасности.  Однако толковый горный инженер виден сразу, на какой бы мелкой должности ни оказался. Уже месяца через два ставят его старшим горным мастером на проходку, и вскоре он становится самым молодым в Воркуте начальником проходческого участка.
     Работа нравилась, ретиво взялся за дело, получалось очень неплохо, и все бы ничего, да травмировался – шахта есть шахта. Но авторитет уже успел заработать, и избирает народ его парторгом шахты. Это был первый раз, когда Бондарца люди выбрали почти единогласно себе в вожаки. Сами, добровольно, вручили ему некий мандат, некую власть над собой, как некогда предку его так же добровольно, и даже с восторгом, вручили гетманскую булаву.
Предка, правда, они же, с неменьшим восторгом, и растерзали потом. У потомка его это было еще впереди...
     Вскоре случилось так, что несколько шахт объединения «Воркутауголь», в том числе и их родная «Комсомольская» /так теперь называлась 18-я, и Женька Терещенко был уже ее директором/ не выполнили план по добыче. Это было тогда чревато неприятностями, директоров с парторгами вызвали «на ковер» в горком и влепили по строгачу. Николая это озадачило – парторгу за невыполнение! Он давно уже оправился от травмы, истосковался по настоящему горняцкому делу, а тут еще этот выговор за то, на что он, парторг, влиять никак не мог по определению: сколько собраний ни проводи, сколько политинформаций ни читай, горно-геологические условия под землею не улучшатся, механизмы не перестанут ломаться, изношенная техника не помолодеет. Николай запросился на волю.
     - Я горный инженер, Алексей Григорьич! – взмолился он в райкоме партии первому секретарю. – Меня учили этому семь лет, в институте и в аспирантуре, государство учило! И я люблю это дело, и умею его делать. И хочу уметь еще лучше, мне 33 года...
Овинников, секретарь, выслушал его. Понял. Сказал:
     - Сделаем так. Поработаешь с годик в народном контроле, сейчас как раз районному комитету нужен председатель. Ты парень толковый, справишься. А потом мы сделаем тебя главным, а может – и директором, там видно будет. Текучка у нас приличная, сам знаешь. Договорились?
     И Николай Михалыч Бондарец стал председателем Комитета народного контроля Комсомольского района города Воркуты.
     Для тех, кто с Воркутой не знаком, а таких у нас в стране, слава Богу, большинство, надобно пояснить, что в советские времена этот 200-тысячный город административно делился на два района – Горняцкий и Комсомольский. И ежели Горняцкий охватывал собственно город и часть близлежащих шахт и поселков при них, то в Комсомольский район входили дальние шахты и их поселки, расположенные по внешней дуге 60-километрового воркутинского «кольца». В каждом из них был свой райком партии и свой райком комсомола, свой райисполком и Комитет народного контроля, а также все остальные положенные по статусу комитеты, управления и отделы с приставкой «рай», которые подчинялись соответствующим структурам общегородской власти с приставкой, понятно, «гор». А уж эта городская власть подчинена была непосредственно Сыктывкару, столице Коми республики – каждая ветвь по свой линии. Поскольку же между Воркутой и Сыктывкаром более тысячи километров тундры, тайги и прочей малопроходимой природы, Воркута всегда была весьма автономна, решала свои проблемы в основном сама и представляла собою как бы уменьшенную копию огромной страны нашей со всеми ее достоинствами и пороками, радостями и бедами, достижениями и провалами. Этакую страну в миниатюре, к тому же еще усугубленную суровостью Заполярья и особо отягощенную гулаговским прошлым.
     В то время, о котором идет речь, а это – начало 80-х годов прошлого века, и пересеклись наши с Колей Бондарцом жизненные пути. Я работал в городском Комитете народного контроля, он пришел в Комсомольский районный, и вначале по работе, а потом и по жизни образовалась у нас с ним добрая дружба. Много общего оказалось в ощущении жизни, в оценках людей и событий, в представлениях о порядочности и чести, в общем – ну, много общего. Я был геологом, он – горняком, а занимались мы оба вовсе, казалось бы, посторонним делом – чиновничьим контролем работы тех, кто действительно что-то производил.
     Однако ни меня, ни его это особенно не угнетало, поскольку оба мы сознавали такое положение временным. Я – потому что по-писательски изучал жизнь для своей литературы, а это был целый пласт человеческих страстей и судеб, а у Николая это была вынужденная ступенька на пути к вершинам своего, шахтерского Олимпа.
     Прошел год, однако отпускать его на шахту райком не торопился. Хорошо, мол, работаешь, получается у тебя, поработай еще. А потом сменился секретарь райкома, этот вообще не хотел знать ни о каких договоренностях с предшественником, и долго-долго, целых четыре года не мог Коля добиться, чтобы его отпустили – так уж устроен был номенклатурный механизм в те времена: плохой работник, даже снятый за проступки, редко вовсе выпадал из обоймы, ну а хороший – тем более, даже по желанию.
     Наконец, отпустили. Однако на родной «Комсомольской» подходящего места не оказалось, пришлось идти замом главного инженера на «Промышленную». Окунулся в любимое дело, и все бы хорошо, но грянуло и завертело Воркуту время потрясений и перемен.
Шел 1989 год – переломный год для Воркуты, да и не только для нее. Шахтерские забастовки захлестнули угольную отрасль, стачечные рабочие комитеты, как матросы в 17-м, вламывались в высокие партийно-советские кабинеты, массы, опьяненные призраком свободы, митинговали на стадионах и площадях, а сбитые с толку непривычным неповиновением, привыкшие командовать по телефону и освистанные на этих митингах хозяева тех самых кабинетов, растерянные и подавленные, были откровенно беспомощны. И стали эти массы выдвигать сами себе начальство – из тех, кого уважали, кому доверяли – от бригадиров и начальников участков до городских руководителей. При этом /89-й год!/ сама структура власти оставалась на первых порах привычной, партийно-советской, иная просто еще не приходила в голову, и на «сумасшедшей», как назвали ее потом, городской партийной конференции Бондарца избрали вторым секретарем горкома партии. Первым стал друг детства и сват его воркутинской жизни Женька Терещенко.
     Так вторично люди сами выбрали потомка украинского гетмана себе в вожаки, а через два года, в 91-м, когда горкомы, обкомы и прочие «комы» были на Руси ликвидированы вообще, случилось это с Бондарцом в третий, последний раз: его избрали директором шахты. Это был первый в Воркуте директор, которого избрали референдумом, то есть на всеобщих выборах всего коллектива, а не на конференции представителей, как остальных. И набрал он при этом 86% голосов! Доверие, неслыханное по тем временам.
И наступил последний этап его жизни – Коля Бондарец оставался директором шахты «Промышленная» до самого момента своей гибели...

                *  *  *
         Он принял шахту в плачевном состоянии. Впрочем, не только «Промышленная» была тогда в развале – все шахты, и в целом объединение «Воркутауголь» дошли в те дни, что называется, до ручки. Вполовину уменьшилась добыча, проходка вообще остановилась, периодические забастовки толкали Воркуту к полной катастрофе.
     И тут грянул путч. Привыкшие к этому времени бастовать по любому поводу, горняки воркутинских шахт тут же среагировали, шахты стали останавливаться под бдительным руководством городского стачечного комитета.
     Николай знал – если шахтер не идет в шахту, он идет в гараж, пить водку. А войдя в этот штопор, выйти из него, вернуться к работе очень тяжело. Но даже не в этом дело. В стране наступил момент, когда нужно было лично определиться с собственной позицией. По крайней мере – для руководителей любого ранга, которые были, как правило, членами партии. Ошибка могла стоить карьеры, а то, чего доброго, и свободы – старшее поколение понимало, что в случае своей победы ГКЧП будет гнобить несогласных. И наоборот: поддержишь ГКЧП – от демократов не поздоровится. Что, как мы знаем, со многими и случилось.
     Николай Бондарец не сомневался ни минуты. Ну, во-первых, он был директором шахты, которая и без того едва сводила концы с концами, и понимал, что забастовка сейчас – это всё, конец, шахте после нее уже не подняться. В ночь на 20-е, в разгар путча, он собрал тех, на кого мог положиться, кому верил и кто верил в него. Они, почти не споря, сочинили документ, четко обозначивший их позицию: «Мы, администрация и стачечный комитет шахты «Промышленная», считаем, что действия ГКЧП антиконституционны и являются преступными... требуем созыва съезда с выступлением Президента и оценкой действий ГКЧП... в случае невыполнения требований объявляем забастовку»...
     Утром 20-го этот текст, подписанный директором шахты и членами стачкома, висел на стэнде объявлений в административном корпусе. Шахта продолжала работать по добыче, но без отгрузки. И это было мудрым решением, но нужно было еще убедить людей, которые только что избрали его директором и еще пока верили ему. Он лично побывал на восьми нарядах, он не спал четверо суток, но он своего добился, люди пошли за ним.
     Воркута «лежала», остальные шахты не работали, и на «штрейбрехерскую» шахту первой нагрянула делегация с «Октябрьской» – с матом-перематом: «Все легли, а вы что?!» Мужики ощетинились, выгнали ходоков, однако неясность витала в воздухе.
     - Ну, давай, Михалыч, говори, что нам делать?
     - Заявление наше на доске читали?
     - Читали.
     - Я считаю, если мы собираемся делать что-то хорошее, не нужно его замешивать на крови. Если уж мы, как говорим, демократы – давайте ими и будем. Все эти ЧП, ГКЧП – фигня это все, несерьезно. Мы должны действовать по конституции.
     - Так нам что, в шахту ехать?
     - В шахту.
     - Ну, а как мы выразим свое несогласие?
     - Подумайте сами. Ведь в принципе для страны важно, чтоб уголь ушел. А мы его не даем, хотя добыча идет. И в любой момент можем отгрузить, сколько надо. Если только нам нужны будут деньги для нашей забастовки, мы возьмем кредит в счет нашего уже добытого угля. И бастуем дальше. А эти дураки, которых вы поперли с шахты – они не будут иметь ничего. Ну и пусть лежат, это их дело.
     - Ясно, Михалыч. Нормально все. Поехали в шахту!
     И они поехали. И шахта пережила этот шторм начала 90-х годов без особых потерь, сплотившись вокруг своего директора, как в бурю команда вокруг капитана.
     Но бури сменяются затишьем, а то и полным штилем, и выплывают проблемы, рожденные теперь уже благополучием и рутиной...
     Распался Советский Союз, отвалились лоскуты республик, а оголенную Россию хмельная вольница наступившего смутного времени под беспардонным ельцинским правлением гнала к разрухе, пострашней послевоенной. И хотя шахты в Воркуте еще работали, удержать производство на краю грядущей катастрофы становилось все труднее и труднее. Вот что говорил Николай, когда я время от времени приезжал к нему на шахту попариться в шахтерской баньке, выпить водочки под добрую закуску из сиговой или оленьей строганинки, потолковать о жизни:
     - Я, ты знаешь, не историк, не политолог, я горный инженер. Больше практик, чем теоретик. Но, честное слово, не надо быть академиком, чтобы видеть /если ты не слепой и не полный дурак/ – эта наша история повторяется чуть ли не один к одному, по кругу идет. Разруха в России, как в 18-м.У Булгакова, помнишь? – в «Собачьем сердце»: «Если я, вместо того чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах». И честно тебе скажу – не понимаю, почему эта «разруха в головах» случилась у нас так быстро, так стремительно до невозможности. Прямо на глазах! Сами же, в собственном доме, куда ни глянь – умудряемся мочиться мимо унитаза и у себя же делаем разруху и развал.
     Вот сегодня – забастовка, какое сладкое слово! Чуть что – ложимся! Любимый клич. Даже я бы сказал – модный клич. А вдуматься – что это сегодня, как не разруха в собственном доме? Да, три года назад, когда начинали, когда другого пути просто не было, чтобы сломать рабскую систему партийной диктатуры, чиновничьей диктатуры – согласен, оправдано было, при всех потерях. Но сегодня, сейчас, когда и так рушится все, когда великую страну, в которой родились и живем, превратили – сам знаешь во что, как же это можно сейчас! И кому это нужно?
     Я, еще раз говорю, не политолог и не социолог, но я вижу, как бывшая партократия, сотни раз осужденная и тысячи раз проклятая всеми, откровенно сменяется охлократией, властью толпы. А это, как известно, никуда не ведет, кроме как к анархии и в конечном итоге – к новой диктатуре. За что боролись?
     Но вот занятно: каждый человек в отдельности – нормальный человек, с ним можно говорить, он может тебя слушать и понимать тебя. А в толпе становится совершенно другим. Он становится частью этой неуправляемой стихии, для которой уже нет ни логики, ни разума, ни сострадания. Ничего нет, кроме того, чтобы петь хором. Вместе со всеми, хором, и все...
     Вот я, директор, сижу в директорском своем кресле и не знаю, как быть. Веришь? Полный тупик. Пришел у меня на трудный участок новый начальник. Долго искали, участок хромал, нашли, наконец. Молодой, грамотный, энергичный. И стал наводить порядок – требовать дисциплину, наказывать за пьянку, за ранние выезды, за прогулы. А они собрались и говорят:
     - Ты, голубчик, как сюда пришел, так ты и уйдешь, если и дальше будешь таким манером себя вести. Мы ложимся и лежим, пока тебя не уберут.
     Что мне делать? Я не могу его защитить, понимаешь? Конечно, я мог бы сказать им: «Ладно, парни, лежите, мужика в обиду не дам, он прав». Ну и что? Участок добычной выпадает из технологического процесса. Даже если остальные будут работать – мы сразу же даем меньше угля, не выполняем план, растет себестоимость тонны. Зарплата меньше, весь надзор, вся повременка, а это большинство абсолютное – не получают премию. Короче – страдает вся шахта, весь коллектив. И рано или поздно коллектив этот скажет – зачем нам такой директор? И тот же вопрос, но теперь уже обо мне, поставят перед генеральным – ложимся, пока не уберете директора. Так убрали Гагкаева с «0ктябрьекой», так убрали Минеева с «Северной», так сейчас пытаются убрать Ермакова с «Воргашорской». Одному из рабочих вождей захотелось власти, он желает быть директором шахты, и он знает как вести толпу туда, куда ему это нужно. Хорошо еще – директором. А если бы он вдруг хирургом быть захотел? Положил бы шахту, пока его хирургом не назначат. А? Только вот кто бы из тех, кто сейчас орет за него, лег бы к нему аппендикс вырезать?..
     Вот так выбивают надзор. Выбили уже. Сейчас начальники участков директорам не помощники. Боятся. Они ведь тоже понимают, что я не смогу их защитить от толпы. И боятся. Собираешь их, они говорят правильные речи, волнуются, переживают за дело, меня заводят, я тоже с ними обо всем горячо... Но я знаю прекрасно, что когда они выходят на публику – все. Столбняк.
     Конечно, у меня есть другой путь – убрать мужика, заменить удобным для них. Но тогда не будет работы, будет бардак. И то, что не будет работы при таком начальнике, знаю не только я, не только генеральный, это прекрасно знает каждый из этих рабочих, которые так вот ставят вопрос. Ведь нет рабочего, который не понимает, что на производстве нужна дисциплина. Что ранний выезд, прогулы и пьянка – это непорядок на производстве, а тем более – в шахте. Каждый в отдельности знает, а вот в толпе – будто вырубается что-то в голове, в сознании у людей.
     У меня сосед – горный мастер с «Воргашорской», и еще в подъезде несколько человек с этой шахты. Как-то собрались, я говорю: а вы сами видите смысл в этой забастовке? Нет, говорят, эта вся возня самим надоела. Ну, а коллектив как настроен? Работать. Так почему же вы, хотя работать, не работаете? Да, говорят, елки-палки, какое-то наваждение .Как только приходим на шахту, как только собираемся больше трех, какой-нибудь дурак кричит «ложимся!», поднимает руку, и своя рука автоматически тянется. Вот так и не работаем.
Понимаешь? И разваливают собственную шахту люди. Собственную шахту, собственный коллектив, собственный дом. Ну ладно, «Воргашорская». А если на других – так же? Ведь развалят и Объединение в конце концов, и в конце концов так можно и Воркуту развалить, можно привести к ее полной ликвидации.
     К нам приезжали американцы, посмотрели и удивляются. Какие у вас проблемы? Вам же ничего не нужно строить, у вас все есть! Закрыть половину шахт, снести бараки, оставить только нормальное жилье, и тогда всего хватит с избытком – и тепла, и электроэнергии /две ТЭЦ и ЦВК; – в каком заполярном городе есть такая энергонасыщенность?!/, и продовольствия хватит, всего хватит – на оставшихся жителей. Но как же так! – мы говорим. – А социальные проблемы? Куда девать шахтеров с закрытых шахт, семьи их куда девать, да и не только шахтеров – всех оставшихся за бортом от сокращений? Но американцы об этом не думают, они капиталисты-прагматики, у них не принято об этом думать. И они нас просто не понимают.
     Но ведь в конце концов любое правительство, сколько б мы их ни меняли, придет к тому, что прекратит повышать зарплату шахтерам только потому, что они могут бастовать, а другие нет. А они могут это делать, они знают, что «уголь – хлеб промышленности», и они научились брать всех этим за горло. И они добьются-таки закрытия Воркуты, добьются такого решения, которое вполне естественно для капитализма – того самого, к которому мы сегодня так усердно стремимся...
     Я вот о Воркуте говорю, о шахте – просто мне это ближе. А ведь не только в угольной отрасли и вообще в промышленности, не только в Воркуте – по всей России во всех сферах охлократия правит бал. Свежий пример: Эльдар Рязанов снимает фильм, и в разгар съемок вырубается ветродуйка, которая на площадке ветер создает. В ней бензин кончился. Уходит... как там у них? – натура, солнце уходит, актеры выбиваются из настроения – ну, короче, съемка горит. И тогда Рязанов, как режиссер, как главный на площадке /это он так думает, что он главный/ решает: слить в эту ветродуйку бензин из автомобилей, которые обслуживают съемку. Находят шофера, Рязанов дает ему команду – сливать.
     - Сам сливай, – говорит шофер. – Я не буду, мне за это не платят.
И потрясенный Эльдар Рязанов, кинорежиссер с мировым именем, разводит руками:
     - У нас кино снимает не режиссер. У нас кино снимает не оператор. У нас кино снимает шофер. От него все зависит.
     Так куда же мы идем и куда придем при таком беспределе охлоса? Туда, где кино будут снимать шоферы, оперировать швондеры, а шахтами и заводами будут руководить народные трибуны с реальным потолком не выше бригадира? Но ведь все это уже было, проходили мы это уже и знаем результат. Неужели ничему не учит нас собственная кровавая история?
     Я, честно говоря, выхода не вижу. Я не знаю, какие слова нужны, как убедить, чтоб дошло – хотя бы до тех, кто еще работать умеет, не разучился, и кто еще хочет работать: мужики, ну давайте же остановимся на минутку, давайте оглянемся вокруг, включим мозги, пусть рука не тянется автоматически, давайте присмотримся к очередному крикуну-вождю, который нас опять куда-то зовет – на какую-то новую войну, на ненависть, на поиск врага! Присмотримся, может – он тоже из этих, из охло-мэнов. Охло-мэн – это с английским акцентом, а по-нашему – охламон, так привычней звучит. Сколько таких охломонов-крикунов уже прошло перед нашими глазами, сколько их выбрали в депутаты, сколько – в стачкомы! Где они сейчас, за небольшим исключением? Где? Ротация у них происходит, это так теперь называется. Кто ушел в коридоры местной власти, не справился там, конечно, и – затерялся, притих, мы уже и не слышим о нем. Кто в коммерческие структуры, в миллионеры подался. Кто в столицах осел с нашим мандатом и тоже притих там, удовлетворенный тем, что получил. Есть такой зверь, знаешь, который хрюкает и визжит, пока до кормушки не добрался. А потом – тихо жрет. Очень похоже...
     Ну ладно, эти ушли, слава Богу. Но свято место пусто не бывает, приходят другие. И снова зовут на сечу. Лучше они тех, прежних? Я не знаю. Но теперь нам, наученным, почему не вглядеться?
     Приходят ко мне на шахту из городского стачкома, агитируют ложиться в поддержку воргашорской забастовки. Мы, мол, приняли решение – однодневная забастовка всех шахт Воркуты. Кто это – мы? ВГРК;. А сколько вас было? Сколько вас было, когда вы принимали такое решение? Аж восемь человек! А вы с профсоюзами работали, с ними советовались? Нет.
Представляешь? Они, восемь человек, решали за всю Воркуту! Кто они, чтобы брать на себя такое? Их председатель получает зарплату от шахты, числится уже два года проходчиком, да не просто проходчиком – машинистом горновыемочных машин. В шахту его уже под пистолетом не загонишь. Остальные – примерно так же. И они решают за тех, кто пашет. Почему? А очень просто. Пока Воркута не бастует, делать им нечего. Ну нечего! И надо что-то придумывать. Ведь раз стачком есть, значит должна быть стачка, иначе зачем он? Так ведь? Так. И они ищут, любой предлог здесь годится. Вот сейчас – поддержка «Воргашорской», у которой в общем-то свои проблемы и главная среди них – убрать директора. Ну при чем здесь остальные шахты, что им Ермаков? Говорят – рабочая солидарность. Но что же это за солидарность такая – шахтам в ущерб, городу в ущерб, да всей стране в конце концов в ущерб, в развал, в голодуху и нищету? Какая-то воровская, уголовная солидарность получается.
     И я опять, в который раз, спрашиваю – и себя, и всех: куда же мы идем и куда придем с такими вожаками?
     Ну когда-то же надо остановиться! И им, крикунам, сказать: стоп, ребята. Хватит. Вы накричались, мы наслушались, наподчинялись вам, натворили бед. Хватит. Нам в этом городе жить еще долго. Мы работать пошли, у нас семьи, дети. Нам их надо кормить, а не вас. Вы уж как-нибудь сами...
     Можно это сделать? Я думаю – да, можно. Народ сможет. Народ, который из нормальных людей состоит. А вот толпа, из охламонов которая... Толпе это не по силам...


                *  *  *
     Да, оптимистом он был, Коля Бондарец. Верил в несбыточное. Народ, умные люди, нормальные люди... Не для нас все это, как оказалось. Не остановились, не одумались вовремя, не пресекли крикунов и «теоретиков» разного толка, допустили к державным кормушкам бойких прохвостов, позволили растащить по личным и «семейным» карманам все, что плохо лежало. А лежало все плохо. Временщики у власти – что гибельнее может быть для страны!..
     И покатилось: 96-й с идиотским референдумом и жульническими выборами пьяного полумертвого президента, 98-й с экономической катастрофой и обвальным обнищанием того самого «народа», на которого возлагал Николай единственную свою надежду...
     Много чего было потом, но Бондарец этого уже не увидел – он погиб в 94-м. Но и тогда он понимал уже, куда все это идет и чем может кончиться. Понимал, но надеялся...
     Шахту он умудрялся держать на плаву – по итогам 93-го года она вошла в первую тройку по всем показателям, а главное – по зарплате и по добыче угля. Впрочем, за все время его директорства «Промышленная» работала стабильно, зарплата не задерживалась. По участкам планы верстались небольшие, но они так грамотно были сбиты, что, выполняя их, можно было жить более или менее нормально в сравнении с другими. Бартер шел регулярно. И вот в этой благополучной обстановке, когда все хорошо и нет внешних врагов, постепенно началась буза. Сплетни пошли, пересуды за глаза, недовольство тех, кому по бартеру досталось не то, что хотелось, слухи о том, что директор наделяет своих приближенных, а то и вовсе «гребет под себя». Потом украли его машину, обычные «Жигули» – свои же украли, из шахтного гаража. А когда не стал звать милицию, чтобы не позорить коллектив, тут же запустили слух, что, мол, вовсе не украли директорскую машину, а продал он ее втихаря, чтобы взять новую.
     И тогда Николай поручил сделать пофамильную выборку – с самого начала своего директорства – кому что распределили по бартеру за эти годы, от руководителей высшего звена до моториста и табельщицы. И вывесил на всеобщее обозрение. Против фамилии директора там стоял ноль – он на шахте не получил ничего, даже путевку в профилакторий не брал ни разу. Но и этому не поверили, ибо расхожее мнение «если директор, значит – ворует» уже разъедало, как ржавчина, то единство, с которым они вместе начинали.
     Часть директоров шахт к тому времени уже схарчили собственные коллективы, кто-то доживал последние месяцы в кандидатах на съедение, и уже маячила перед «всенародно избранным» Колей Бондарцом незавидная традиция его предков – быть растерзанным, пусть не физически, а символично, избравшим его народом.
     Не успели они это сделать...
                *  *  *
     В октябре 94-го я покидал Воркуту навсегда – воркутинскую квартиру удалось поменять на жилье в Брянской области. В кармане уже лежали билеты на завтрашний поезд, контейнеры с домашним скарбом были отправлены, документы оформлены, оставалось проститься с друзьями. Я позвонил Николаю на шахту, договорились вечером встретиться у него дома. С бутылкой хорошего коньяка я приехал к нему, но его еще не было. Валентина, жена его, знала, что я должен приехать, Николай звонил ей еще днем и обещал быть дома пораньше.    Однако рабочий день кончился, он все не ехал, и мы стали звонить ему – сообщить, что я уже здесь. Он сказал, что все, выезжает, вот только решит тут еще пару вопросов. Однако время шло, его все не было, директорский телефон теперь уже не отвечал, а диспетчер не знал, выехал директор или все еще в шахте. Шахта есть шахта, там поминутно что-то происходит, а директор отвечает за все, и ничего необычного не было в том, что Николай задержался – мало ли где он там разбирается с очередной ситуацией.
     Было уже поздно, октябрь на дворе, мне еще добираться до города с Воргашора, путь неблизкий, автобусы ходят редко. Ну что ж, не судьба, завтра уже поезд, уеду, не повидавшись. Я попрощался с Валентиной и передал привет Николаю, не зная еще, что привет этот никогда уже не найдет адресата...
     Он погиб, не увидев, как умирает Воркута – город, которому мы с ним, как и тысячи, десятки тысяч других людей отдали лучшие годы жизни.