Dum spiro, spero

Если был бы у меня такой быстрый автомобиль, что искрится и переливается, как серебряная пуля, была бы дорога, широкая, как серая река, и потоки горячего воздуха, и закатное солнце, невыносимое в своей алости… Серый автомобильчик с откидным верхом, мышастый, серый, или нет, лучше серебристый, цвета переливчатого песка поутру, крупитчатый, звёздный… И ветер, ветер, горячий, жаркий, обжигающий, опаляющий все мысли и мечты, и я бы ехала, ехала, и не знала бы никогда сердечной боли, тяжести, зимней неуютности, нерпиютности, размашистости снежных потоков, мокрого снега, прилипчивого, холодного, раскосых глаз ненависти, горьких рыданий, горьких, горьких, неизбывных, непонятных и непонятых, диких воплей моего отчаяния…
Серебристый автомобиль, белёсый дымок из выхлопной трубы, плавящиеся на солнце резиновые коврики, и запах резины и солнца, песка и ветра, и где-то впереди, далеко-далеко, город и море, море и город, океан зелени и океан лазури, брызги стёкол, в которых отражаются все лучи, все лучи, не долетевшие досюда, не успевшие просиять здесь, сквозь серые полотна бесприютного неба, сквозь свинцовые клубы небесного дыма, неизвестно откуда появляющегося в середине ноября, неизвестно что несущего в своих потайных ложбинах, своих влажных складках, полных снегом, снегом, холодом, отчаянием…
Слёзы, лёгкие, летучие, быстро бы высыхали на моём  загорелом лице, оставляя солёные островки на щеках, сухие подпалины под глазами, лёгкое, незаметное пощипывание, чуть саднящие полоски света и соли… Мои волосы были бы смоляными, как переливающаяся, нежная ткань ночного ветра, как длинные тёмные ленты удаляющихся змеиных теней. А дальше, дальше – лишь лёгкое дыхание, свободные вдохи, вглубь, внутрь, этот горячий воздух, этот упругий ветер врывался бы мне в самое нутро, иссушивал бы всё во мне, не осталось бы места тяжёлой влаге, причиняющему боль льду неизбывности, льду неприкаянности, льду безнадежности.
И именем моим было бы Изида, или Изольда, или Изабелла, но обязательно, обязательно, с певучим, с придыханием «и», и с морозным, узорным, присвистывающим «з». А голос мой не был бы плаксивым и глухим, но лился бы сам собой, бархатно-вкрадчивый, завораживающий, томный. Не было бы дня, чтобы я не пела старинные песни, где поётся про всё такое красивое и давно прошедшее… И слушали бы меня придорожные отели, и автозаправки, и магазинчики, залитые, как прозрачной патокой, белым солнцем, в пузырьках которого бы проплывали мимо нарядные девушки, загорелые юноши, усатые старики и застывшие в истошном крике капризные дети, плавали бы они в вязком солнечном свете, как жуки да муравьи в оранжевой смоле, которая ещё не стала, которой ещё далеко, которой ещё надо много, много тысяч лет, для того, чтобы стать янтарём. И не было бы ощущения той зыбкости, летучести, шаткости и непостоянства, какое есть сейчас, здесь, под свинцом налитыми тучами, где сыплется белая крошка, белые чёрточки, и всё кружится, всё кружится, словно всё ненастоящее, словно всё – лишь сон, лишь краткий миг, где нет времени и весны, словно всё – лишь круговерть белых крупинок, из которых складываются непрочные, шаткие образы – стол, стул, кровать, но выглядят они так, словно вот сейчас, вот сейчас, расплывутся, потекут, начнут испаряться, шипеть на горячем асфальте, который один – правда, твердь настоящая, доподлинная, не придуманная…
И только шины зашуршат по асфальту, только утробное урчание мотора будет мне слышно, да хриплые звуки из плохо настроенного радиоприёмника… Ехала бы я к морю, к огромному, яркому, чистейшей синевы и прохлады… И море бы пело где-то за горизонтом – канто-пиканто, плескалось и билось, пульсировало, вся лазурная чешуя его бы ходила ходуном, раздувалась, разбивалась серебряными звонкими стёклышками, рябилась, дробилась. И у самой кромки прибой был бы прозрачен, увеличивал и оглаживал бы каждую песчинку, каждый камешек. Но до него, до моря было бы ещё так далеко, так далеко…
И я, Изидора, у моря бы сейчас стояла, и пела бы вместе с ним, ужасающим и вечным, солёную песню ветра… И лимонные листья плескали и бились, как мириады рыб, пойманных в зелёную сеть лета…
Закат начался сегодня в лиловых тонах и я, Изидора, изнывающая от жары и усталости, подъеду к городу, когда ужё совсем стемнеет. Передо мною – самое южное и самое серое шоссе, которое только мог измыслить в припадке гнева и похоти наш старый белый питон, имя которому - … . Жара, и даже пальцы слипаются, не успев сложиться в сжатую ладонь, ищут друг друга в потоке солнечного света, двоятся, сливаются, влажные, липкие, солёные на вкус, как всё моё тело. На горизонте появляются лиловые облачка, как намёки, как мечты, что посещают меня ранней ранью, когда всё ещё спит и лишь я бреду по пустым улицам в своё знакомый в каждом городке и посёлке мотель «Разбитое сердце», в свои пенаты, где я была рождена в муках и откуда ухожу с желанием вернуться.
Лиловые лепестки тюльпанов поплыли по небу, ветер поднял с шоссе тучи песка, на зубах хрустит, словно раскалываются маленькие вселенные, словно хрустальные мирки навсегда уходят в небытие.
Ах, если бы было у меня окно, небольшое совсем, наполовину завешенное пыльными шторами цвета сливочного крема, и фиалки в горшочках – и на каждой фиалке серебристый пушок, белая пыльца…  А за окном, как осыпающиеся лепестки крошечных майских яблонь – снег, снег, круговерть алмазных песчинок, раздвоение призрачных миров, влажная мутность, серая мгла…
И не пела бы я больше свои угрюмые старые песни, а вышивала бы прохладным шёлком по грубым ситцам сонные прихоти вальсов, мелодии весенних птиц и бледных ночных фонарей…
А за окном кружилась бы метель, хватая прохожих за щёки, раздувая серые шевелюры деревьев, сметая с сугробов золотые звёзды, и не было бы ни страсти, ни измен, ни злобных горячечных раздоров, ни поездок моих – дальних, южных, по широким шоссе, сумасшедшим пустыням, где всё – сушь, песочная сыпь, забвение бездны…

Разбивая улицу, раздваиваясь в переулках, летит метель моих мечтаний, зимний ветер моей безнадежности. И как всё быстро проходит, улетает, разбивается и исчезает в его серебряном потоке, всё, что я успела и не успела подумать, я, последняя твоя мечта, я, твоя последняя зима, зима, в которую тебе суждено умереть или навсегда исчезнуть.
Здесь, где даже бесприютность оборачивается просветом в иные миры, в до бесконечности умножаемые пространства, где снежные потоки и песчаные бури соединяются в небесной лиловости, где единственной верной точкой, точкой, существующей на самом деле, является серый шершавый асфальт, я буду жить и ждать тебя каждую секунду своего отчаяния, каждую секунду своего призрачного существования. И если мне суждено навсегда потеряться в каком-то из придуманных тобою миров, я потеряюсь, и сделаю всё, чтобы ты никогда не нашёл меня, чтобы ты больше не мечтал и не думал обо мне, потому что я – Изидора, я – властительница песков, я - последняя твоя выдумка, существующая параллельно сама с собой, раздваивающая себя самоё, я, я, я…