Никто. Никогда. В последний раз

I
- Слушай, а давай уйдем?
Она убрала ногу с педали, вынула ткань из-под иглы.
Вытаращила на меня глаза:
- Куда?
- Для начала, предлагаю уйти из дома.
Усмехнулась. Поменяла катушку серых ниток на желтые, облизала конец нитки, вставила в иголку. 
- Ты знаешь, - сказала, - я б ушла. Но, скоро проснется мать, и лучше бы мне к этому времени успеть закончить платье.
- Ты перешиваешь его уже четвертый раз. Извини, конечно, но твоя мать сука.
Улыбается мне в ответ.
- Это не она сука, а заказчица, которая придирается к каждому стежку!
- Да плевать на это, Мил! Пока ты работаешь за двоих, готовишь пожрать, стираешь и убираешь этот свинарник, твоя мать бухает, закусывает и устраивает тот свинарник, который ты же потом и убираешь. Она хорошая портниха только потому, что никто не знает, что всю надомную работу за нее делаешь ты!
- Мне не сложно.
- Два часа ночи… и…
- Кстати, мы еще не ужинали! Хочешь есть, Шкипер?
- Опять ты со своими пингвинами…
- Это значит «да»?
- Это значит, что я не люблю мультики. Особенно те, в которых фигурирует четверка полудурочных пингвинов, которые прыгают по экрану и несут чушь, а зрители сидят и хохочут во все горло!
- Ты дурак! Это лучший фильм, который я смотрела.
- Ага, потому что больше ты не смотрела вообще ничего!
Она улыбается, гасит лампу над столом. Я замолкаю и в тишине, повисшей в темной комнате, отчетливо слышу ее шаги. Она проходит мимо меня, ее пальцы легонько касаются моих рук. Она говорит: «Пошли», и я поднимаюсь со старого продавленного кресла, чтобы следовать за ней на кухню.
Она выдвигает мне табуретку на трех разных ножках из-за стола, смахивает с нее пыль рукавом.
- Садись, - говорит, - только не зажигай свет.
И я сажусь. А она достает из холодильника колбасу, масло, из хлебницы – хлеб. Ставит передо мной разделочную доску, нож с обломанной ручкой.
-Нарежь хлеб.
- Сколько кусков?
Она оборачивается, улыбается.
Свет от фонаря за окном тусклый, освещает комнату наискось и, поэтому, я могу видеть только часть ее лица. Половину улыбки.
- Столько, сколько сможешь съесть, - говорит она, разворачивая упаковку масла.
- Милка, как ты можешь улыбаться сквозь слёзы?
Вздрагивает, откладывает масло, принимается резать колбасу. 
Воняет у нее дома, да и  на кухне тоже отвратительно – водкой, чесноком и сигаретами. Страшное сочетание, которое я вряд ли смог бы долго терпеть, если бы жил в этой квартире. Но в общем-то чисто. Кухонная мебель довольно старая, желто-белого цвета с грязными подтёками, которые, должно быть, уже не отмываются никакой бытовой химией, на столешнице многочисленные насечки от ножа, из-за чего она кажется шершавой, если провести по ней ладонью. Мелкие трещинки заполняются грязью и пылью, отчего стол кажется еще более грязным. На окнах – сто раз перестиранные занавески, кое-где аккуратно зашитые. Плита старая, замасленная, из четырех конфорок работают только две: самая большая и самая маленькая. Духовка не печет вовсе. На полу - затертый линолеум. Табуретки сделаны вручную, из чего пришлось. На некоторых три ножки вместо четырех, и на той, на которой я сижу – в том числе. Из-за этого она качается.
Странно, что это еще не бомжатник, а отдельная двухкомнатная квартира. До знакомства с Милой я именно так и представлял себе бомжатники. Но теперь я окончательно запутался.
Но мне здесь комфортно. Уютно. Тепло. Я бы мог остаться тут намного дольше, чем с полуночи до шести утра. Смог бы, наверное, привыкнуть к складу коробок со старыми тряпками в коридоре, к осыпающейся плитке в ванной, к сломанному бачку на унитазе. Смог бы жрать гречку изо дня в день на завтрак на обед и на ужин, но только если эту гречку сварит Мила.
Почему? Потому, что она умеет лучше всех на свете ее варить, конечно же.
Нет других причин, почему бы я стал возвращаться в этот сарай каждую ночь, игнорируя здоровый сон в теплой уютной постели на третьем этаже в доме моих родителей, который я раньше считал и своим домом, пока не стал проводить там куда меньше времени, чем здесь, или в институте, или просто на улице. Совсем уже забыл, что такое сэндвич с индейкой на завтрак.
 - Это роскошь! Совсем роскошь! – говорит она.
- Что?
- Я про сэндвич.
- Я сказал это вслух?
- Угу.
- Что я еще сказал вслух?
- Ничего.
- Надо же, я не заметил …
Она ставит передо мной блюдце с нарезанной  колбасой и кубиками масла. Я подкладываю рядом ломтики хлеба.
- Что-нибудь еще осталось от батона? – спрашивает.
Я киваю.
- Давай сюда, уберу в хлебницу, а то засохнет.
Я кладу колбасу на хлеб.
- Мил, давай сбежим?
- Опять ты за свое…
- Вот, когда у тебя день рождения?
- Не скажу!
- Да что в этом такого?!
- Ничего. Наверное.
- Тогда говори!
- Сегодня.
- Шутишь?
Она смеется.
- Нисколько.
Я откладываю бутерброд, ни разу не укусив его, беру ее за руку, тащу за собой. Она упирается, прикладывает палец к губам и шепчет:
- Тише только, мать не буди. Тише ты!
Затаскиваю ее в комнату, сажаю на диван. Достаю из шкафа серое платье в мелкий розовый цветок – одно единственное в шкафу платье и наверное, уже очень старое, но, слава богу, не помятое. Протягиваю ей вешалку.
- Одевай, я отвернусь.
- Нетушки!
- Одевай, а я пока приберу на кухне.
- Зачем??
- Чтобы тебе не влетело от матушки.
- ПЛАТЬЕ зачем одевать.
- Сядешь в нем шить. У тебя будет праздничная рабочая ночь, а я тебе на ушко помурлыкаю «Happy Birthday To You!..»
Она мнется, сжимая в руках вешалку с платьем.
- Ну, ладно, - говорит. – Только, я последний раз его надевала на выпускной в девятом классе, и, не уверена, что сейчас оно мне будет впору.
- Не думаю, что ты сильно растолстела.
Стал бы я дома мыть посуду? У себя дома не мыл ни разу. Или мыл, но только, когда был намного младше и тогда родители могли еще хоть как-то меня заставить. Теперь за меня и за всех нас это делает посудомоечная машина – она стала одним из первых наших приобретений, когда фирма отца пошла в гору и стала приносить в нашу семью неплохую прибыль. Родители завели второго ребенка, мою сестру, которую сразу же,с самых  пеленок, избаловали, и теперь, когда ей уже семь, мне иной раз даже не хочется заходить к ней в комнату.
В раковине было не так много посуды и я быстро расправился с ней.
Возвращаюсь в комнату, вижу, как Мила рыщется в шкафу.
- Что ищешь?
- Пояс от платья.
Она отошла от шкафа, стала в полный рост, расправила юбку. Платье висело на ней как на вешалке.
- Я как-то немного похудела, - говорит. – Раньше оно сидело как влитое.
Я присвистнул.
- Ничего себе немного.
Она покраснела, покрутилась перед зеркалом.
- Тогда сниму.
- Стой-стой-стой! Давай найдем пояс, может с ним лучше будет?
С поясом платье очень сборило, но все же смотрелось лучше, чем без него.
- А теперь распускай волосы, - говорю.
- Так?
- Да.
На столике рядом с потрескавшимся зеркалом в старой золоченой раме, среди полупустых тюбиков с разными кремами, нахожу половинку от расчески. Расчесываю ее длинные спутавшиеся волосы.
- А ты похорошела.
Она улыбается и кокетливо вихляет бедрами, не сводя глаз со своего отражения.
- Не двигайся, я сделаю тебе прическу.
Мила вырывается:
- Не нужно, мне нравится и так.
Садится за стол, направляет лампу на швейную машинку, берет в руки неподшитый подол платья клиентки.
- Мил…
- А?
- Встань, пожалуйста, хочу на тебя посмотреть. Последний раз.
Она улыбается снова, поднимается со стула, выходит на середину комнаты.
- Пожалуй, мы можем даже станцевать разок, раз уж я надела платье. Сможешь вальс?
Начинает раскачиваться из стороны в сторону и протягивает мне руку. Я касаюсь сначала только кончиков ее пальцев своими пальцами, потом беру в руки ее ладонь аккуратно притягиваю к себе, другой рукой обхватываю талию и, пока она представляет себе играющую рядом с нами музыку, туфли на своих ногах ( поднимается на цыпочки) и просторный зал вместо этой тесной каморки, я резко нагибаюсь, просовываю руки ей под ноги и отрываю её легкое, хрупкое тело от пола.
Она издает еле слышное «Ой!» и обхватывает руками мою шею. Она не успевает еще понять, что произошло и зачем это произошло.
- Мы идем гулять – говорю я, направляясь в прихожую.
Мила, конечно же, пытается высвободиться, но ей это не удастся. Я готов к побегу из дома: деньги, документы при мне, ботинки – на ногах. А она босая, в одном платье, и.мы даже не погасили в ее комнате свет. Но мне все равно. На дворе лето, я готов носить ее на руках хоть всю ночь и, честно говоря, мне плевать на свет, газ и утюг.
Расправляюсь с замками на хлипкой входной двери одной рукой и толкаю ее коленом вперед. Закрываю за собой таким же образом.
Покинув подъезд, по желанию девушки ставлю ее на землю, но крепко держу за руку, чтобы не убежала.
- Я так давно не была на улице, - говорит она и жадно вдыхает свежий ночной воздух.
Смотрю на ее голые ноги и босые ступни. Поднимаюсь глазами выше по ее телу – она такая худенькая! Даже страшно смотреть: одна кожа да кости.
- Когда последний раз? – спрашиваю.
- В зимнюю сессию, когда сдавала последний экзамен. Летнюю я пропустила ведь…
- Знаю. Но не понимаю, почему надо бросать учебу?
- Мать не пускает.
Она переминается с ноги на ногу. Я понимаю, что она не хочет об этом говорить и поэтому не задаю ей лишних вопросов. Вместо этого наклоняюсь, развязываю шнурки на кроссовках,снимаю кроссовки, ставлю возле подъездной двери чуть справа, чтобы не мешали. Носки кладу в кроссовки. Протягиваю ей руку.
- Пойдем? До шести утра еще чуть больше трех часов, нам хватит, чтобы забыть о том, кто мы такие и что за жизнь нас ждет по возвращении домой.
Она задумывается.
- Но, мать проснется в пять…
- А что тебе будет, если она не обнаружит тебя дома?
Улыбается. Натянуто как-то.
- Ничего. Наверное.
- Ну и все! Идем скорей, не будем тратить время!
Она берет меня за руку, мы неспеша делаем пару шагов, как будто только учимся ходить, потом останавливаемся.
- Блин, я чувствую, что сегодня у меня самый лучший день рождения!..
- так и будет если ты не струсишь.
- Не-не! Не струшу. Идем.
- Идем.

II.

- Иван, мы ведь ничего друг о друге не знаем!
Мы сидим на лавочке в парке, спина к спине, положив ноги на сиденье.
- Ну, ты никогда ничего и не хотела обо мне знать.
- Хочешь я расскажу тебе о себе?
- Хочу.
- Слушай…

… Мне кажется, моя семья ни в одном поколении не была уважаемой богатой семьей. Мои деды и прадеды заканчивали свои дни будучи в ужасном похмелье, в нищете, в вони. Но об этом я знаю только по рассказам. Реально я помню лишь бабку, которая каждый вечер приходила со службы – она была дворничихой – напивалась в уматень и била меня, пока ей это не надоедало, и она не заваливалась спать прямо на полу в комнате, которая считалась детской.
Я не ходила в детский сад. В четыре года меня научили мыть пол руками, убирать помещения и чистить стекла. В пять я уже помогала матери мыть подъезды. Мы уходили из дома в пять утра, потому что к семи все должно быть вымыто. За чистотой подъездов раньше следили домоуправы, не то что сейчас. Вода в ведре всегда была не просто холодная, а ледяная. Руки от нее ломило просто адски. Зимой было еще тяжелей. Но капризничать мне не позволяли: чуть что – сразу тряпкой по лицу.
Ты думаешь, что ребенок пяти лет от роду еще не может соображать? Может. И помнит все хорошенько.
Потом, уж не знаю, как так получилось, мама стала мыть не подъезды в жилых домах, а какую-то контору. Работникам нельзя было брать с собой детей и уж тем более, чтобы дети помогали им. И тогда я стала делать домашние дела. Очень рано я научилась готовить, стирать, убирать… это было в сто раз круче, чем драить подъезды, конечно же! Но и тут не все было гладко.
Однажды, бабушка пропала. Просто ушла из дома утром и не вернулась. Я ждала ее несколько недель и не спрашивала у матери, где она и когда вернется, но бабка не вернулась ни через несколько недель, ни через месяц, ни через год. Веришь, я до сих пор не знаю, что с ней тогда сталось, но подразумеваю, что к нынешнему моменту она уже мертва.
Я была рада, побои прекратились. Мы по прежнему жили бедно, мать в упор меня не замечала, я делала по дому всю грязную работу, но то, что было спокойно вокруг делало меня по-настоящему счастливой.
  В семь лет я пошла в школу. Очень старалась отличиться в школе, чтобы выучиться и вырваться из той нищеты, в которой росла. Мне нравилось, когда учителя меня хвалили, ставили в пример. Мне казалось, что за то, что я буду хорошо учиться, делать все домашние задания и посещать все-все уроки, а так же хорошо себя на них вести – за это меня полюбят все-все вокруг. Это же так волшебно, когда тебя кто-то любит! Ни мать ни бабка не любили меня. Я не помню ни одного объятия, ни одного нежного поцелуя. Не говоря уж о том, что я ни разу не слышала от них в свой адрес « Я тебя люблю!».
Конечно, я не надеялась получить все это в школе от учителей, но… я думала, когда хвалят – это значит, что уже любят, хоть сколько-нибудь!
Хвалить меня перестали в третьем классе. Одноклассники сначала сделали из меня объект для насмешек, а потом и вовсе перестали замечать. Дома тоже все становилось только хуже… Мама начала пить и приводить домой мужчин. Они только и делали что бухали и трахались. В итоге, мать выгнали с одной работы, с другой, с третьей… она пила все больше, все больше приводила домой собутыльников.
Я начала голодать. Сложнее стало с учебой. Я скатилась на тройки. Но не сдавалась!
И вот, в один из дней, как будто случилось чудо. В нашей квартире появился Алексей. Он почти не пил. Мама с ним рядом тоже начала изменяться к лучшему. А самое главное, мне показалось, что он меня полюбил. Понимаешь? Как настоящий отец!!! Он помогал мне делать уроки, гулял со мной, водил иногда в кафе-мороженое…
Ровно полтора года мы прожили все вместе, как в сказке. Кажется, все было идеально. А потом…


- Мила, ты чего замолчала?
Я развернулся и приобнял ее за плечи.
- Тебе больно? Можешь тогда не рассказывать…


… Мне было тринадцать, когда Алексей изнасиловал меня первый раз.
Даже не смей спрашивать, как все произошло и что было со мной потом. Скажу только что после третьего раза, я все рассказала маме.
Алексей ушел.
С тех пор и по сей день в моей жизни сплошная черная полоса, как говорят. Мать бьет меня за каждую провинность. Причем, если бьет, то бьет так, что на мне живого места не остается от ее побоев…
Я кое-как закончила 9 классов. Работала то на стройке, то на хлебокомбинате, то мыла машины… мать заставляла меня работать потому, что только так мы хоть как-то сводили концы с концами! Потом, я выучилась шить и вот, ты видишь, по ночам делаю за мать заказы.
Помимо этого, я работаю санитаркой в больнице. Меня туда пристроили, когда я поступила в медучилище на медсестру… а теперь я не могу его даже закончить нормально! Я ведь уже на четвертом курсе, а сейчас лето, и у меня должны быть государственные экзамены. Мать сказала, что если выйду хоть на шаг за порог, ноги переломает мне…
Расскажи теперь о себе?..


- О себе? Ладно сейчас. Слушай…


…


- Мила, мне и рассказывать то нечего. У меня обычная семья. Я нормально учился. У меня было обычное детство.
- Обычное детство… знать бы что это.
- Ну это как каждый день есть блины с икрой – приедается.
- А мне бы не приелось!
- Тебе так кажется.
- Нет же! Точно не приелось бы!
- Возможно.
- Давай пройдемся?


Мне кажется, она жалеет, что рассказала мне все. Думает, ее рассказ шокировал меня, но я догадывался о том, как она жила раньше, и отчетливо видел, как она живет сейчас. Для меня вопрос состоял только в том, как я могу ее вытащить из этого дерьма. И могу ли вообще. Я боялся заговорить об этом.
Она боялась рисковать, боялась делать шаги к другой жизни.
Родители мои никогда не примут ее в семью, и это обстоятельство уже пугает меня.
Мы вышли из парка. Перед нами, на той стороне улицы возвышался недавно отстроенный 16-ти этажный дом.
- Я хочу туда! – сказала она, указывая тоненьким пальчиком на крышу.
- Прямо на самую крышу?
- Да! Да! Да! Сделай мне такой подарок, Иван! Сегодня же мой День Рождения!
- проблема в том, что выходы на крышу во многих домах закрыты.
Она погладила меня по плечу.
- Ну я же знаю, что тебе ничего не стоит открыть то, что закрыто.
Я улыбнулся. Я знал, какой подарок я могу ей сделать. Единственный, который нужен ей.
- Зря рассказал тебе, что когда-то взламывал замки с друзьями ради смеха.
- Ну пожалуйста! – она сцепила ладони перед грудью.
- Ладно!
Все-таки, это ее день рождения. К тому же риск почти нулевой.
Пока мы искали подземный переход, она вдруг сказала:
- Ты заметил, какая вокруг красивая тишина!
Я остановился. Действительно: ночь, машин на шоссе нет, ничто не гудит, не топают люди по тротуарам и даже деревья замерли. Фонари работали через один – так каждую ночь в небольших городах. Небо над нашими головами темного рыжего цвета, как всполохи угасающего пламени.
Ее глаза напротив – они серые. Щеки бледные, белые как молоко. А губы карминно-красные.
- Можно, я возьму тебя на руки?
Она кивает.
- Я не знаю, почему, Мирослава, но я хочу носить тебя на руках.
Смеется.
- Носи, - говорит.
- Кстати, пока мы добираемся до самого неба, расскажи, кто тебе дал такое красивое имя?
- Я сама.
- Погоди-ка, как это?
- Так вот. Когда ты спросил, как меня зовут, ты не просил отвечать честно. А мне бы очень хотелось, чтобы меня звали Мирославой.
Она погладила меня по щеке.
- Ты не скажешь мне свое настоящее имя сейчас, Мила?
- Нет. Никогда не скажу.
на подъездной двери был установлен домофон.
- Не знаю как эта штука взламывается, - сказал я.
- Может не работает?
- Надейся!
- Давай попробуем?
Она дернула дверь и та легко поддалась.
- Я же говорила! – и отвесила мне щелбан.
Мы вошли внутрь. Никаких консьержек.
- Дом сдали недавно. Тут еще и половина квартир не заселено, наверное.
- Скорее всего. На лифте?
- Неужели ты собрался идти пшеком на последний этаж, Иван?
- Смеешься? Нет конечно!
Вход на крышу был загорожен металлической дверью с навесным замком. Я внимательно оглядел его.
- Справишься? – спросила она.
- Конечно.
Замок легко поддался и меньше чем через пять минут, мы оказались высоко над городом.
- Я в одном фильме видела, как парень пригласил одну девочку, которая ему нравилась на пикник на крышу небоскреба.
- Ну это не небоскреб.
- А это уже не важно. Знаешь, что важно?
- Что?
- Что за всю мою жизнь меня впервые кто-то любит. Любит по-настоящему, просто за то, что я есть.

Я улыбнулся.
- Кто же?
- Ты.
Она закружилась вокруг меня. Легкий ветерок развевал ее волосы, раздувал юбку.
- А давай вспомним как мы встретились?
- Давай. Это было полгода назад.
- Ага. Зима. Почти вечер. Я сидела на остановке…
- … и громко рыдала.
- Ну не рыдала.
- А я шел из кафе, где встречался с девушкой, которую я не любил, но на которой мог бы жениться, потому что она очень нравится моим родителям.
- Когда ты мне об этом рассказал, помнишь, я принялась отговаривать тебя от женитьбы, потому что тебе только 21…
- 22!
- какая разница! Тебе 22, ты молод и жениться нужно только по любви. А ее ты не любил!
- Не отходи от темы.
- Не отхожу. Ты же подошел и сел рядом, помнишь?
- ага.
- И начал рассказывать, как тебе тяжело живется. что ты с детства хотел быть ветеринаром, а родители запихнули тебя в МГУ, что встречаешься с нелюбимой девушкой, что хотел бы читать в переходе рэп собственного сочинения, а никто вокруг не понимает твоего творчества… и много еще чего. Ты говорил, говорил и говорил. А я слушала тебя и боялась перебить. А знаешь, как мне тогда влетело дома из-за тебя?
Она перестала кружиться, встала напротив меня.
- Мне надо было выговориться. А ты мне показалась вообще странной! Когда я спросил, не устала ли ты от меня, ты встала и убежала!
- А зачем ты догнал меня?
- Потому что…ммммм… не знаю почему!
- Ты проводил меня до дома…
- И вместо того, чтобы зайти в подъезд, ты залезла в квартиру через окно!
- Ты говоришь это так, будто я живу на десятом этаже. Всего лишь на первом.
- Для меня это было дико. Тогда для меня все было дико.
- А потом?
- А потом суп с котом!
- Потом ты сам воспользовался этим ходом.
- Ты испугалась, когда я постучался в окошко.
- Нууу… да! Немножко. Но я была рада, что ты зашел.
- Ты слушала мой рэп всю ночь.
- Я нисколечки не устала. Но твоих стишков хватило только на одну ночь.
- Одной ночи хватило, чтобы я влюбился.
Она замолчала.
- Обними меня, Вань.
Я обнял ее.
- Крепче, Вань.
- Ты такая маленькая и хрупкая, я боюсь раздавить тебя.
- А потом ты стал приходить ко мне каждую полночь. И оставался до шести. Мы болтали, ели то, что можно было найти в моем холодильнике…
- Обычно, это была гречка.
- …А потом ты засыпал, а я смотрела, как ты спишь. Я не знала, что ты втрескался в меня, но кажется, я начала понимать, что сама втрескалась в тебя. И мне было так хорошо от осознания того, что я люблю тебя.
- Мы стали лучшими друзьями. Я помню, как однажды, ты легла рядом.
- Ты проснулся?
- Да я вообще не спал.
- Негодник!
- Мы спали вместе, прижавшись друг к другу, чтобы было теплей. Я позабыл кто я и чем я жил. Забыл про тусовки и других девушек. Я забросил дом. Появлялся в институте только чтобы узнать, что я еще не отчислен, хотя если бы меня отчислили. Я жил и дышал, только чтобы иметь возможность залезть в твое окошко в 12 ночи и не уходить до шести утра. Никто другой не понимал меня так, как ты. Никто не слушал меня столько времени… я не знаю как это объяснить, но я спятил. Наверное. Я не знаю за что. Я просто люблю тебя.
- Люди делятся на Я и Ты. На Он и Она. На мужчин и женщин. На взрослых и детей. На бедных и богатых. И только МЫ – никогда не делится. МЫ – только умножает все и вся. Я только сейчас это поняла.
Она отстранилась. Отошла и обвела руками мир вокруг себя.
- Иван! Сейчас ничто вокруг не существует. Только МЫ. Буду я рядом или на 3000 километров дальше – это не важно. Я продолжу быть частью одной вселенной. Частью тебя. И единственное, о чем я мечтаю, чтобы МЫ – никогда не распалось.
Я подошел к ней ближе. Провел ладонью по щеке. Поцеловал в висок.
- Я знаю, как сделать так, чтобы МЫ остались вечно.
- Как? – она впилась руками в мои руки. Она плакала. Она знала, что я не смогу ее вытащить из петли, которая болталась на ее прекрасной шее. И я это знал.
Я взял ее на руки.
- Я люблю тебя. Я никогда не оставлю тебя больше в том аду в котором ты была раньше. Мать больше пальцем тебя не тронет, обещаю!
Она заплакала. Но не сказала ни слова.
- Ты веришь мне? – спросил я.
- Верю.
- Закрой глаза. Я. Больше. Не. Позволю. Тебе. Бояться.
Она закрыла глаза. Ее тело обмякло на моих руках.
И тогда я разжал руки.
Я уже ничего не слышал, но чувствовал. Она поблагодарила меня. За последний полет.

Когда ее маленькое худенькое тело коснулось асфальта, я нажал кнопку первого этажа на приборной панели лифта.
Нужно было вернуться к ее подъезду и забрать кроссовки.
Но я пошел домой босиком.