Борис Слуцкий

          
          «Вас еще прочтут, еще познают, в средней школе вас еще пройдут,
           и узнают,    кто еще не знает, чьей эпохи, что вы за продукт.»




Имя при рождении: Борис Абрамович Слуцкий
Дата рождения: 7 мая 1919

Место рождения: Славянск

Дата смерти: 22 февраля 1986 (66 лет)

Многие стихи моих современников стали  моими любимыми стихами. Они оказывали влияние на мою жизнь и продолжают оказывать.  Среди них почти вся поэзия А.Т.Твардовского, поэзия Давида Самойлова и отдельные стихи других поэтов.

Но Борис Слуцкий не входил в их число. И не понимаю, почему. Сейчас, перечитывая его стихи, поражаюсь этому.

Впервые глубоко поразило меня стихотворение поэта, совсем не характерное для его  творчества. Меня пригласили в гости. Дочка хозяев, девочка лет девяти, аккомпанируя себе на гитаре, пела песню.

 «Лошади в океане».

Лошади умеют плавать,
Но не хорошо. Недалеко.

"Глория" по-русски значит "Слава",
Это вам запомнится легко.

Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось плавать просто,
Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.

Вот и всё. А всё-таки мне жаль их
Рыжих, не увидевших земли.

Музыку на стихотворение положил Виктор Берковский. Посвящено стихотворение Илье Эренбургу.

Как часто с горечью, говорил сам Слуцкий, "Лошади в океане" являются его визитной карточкой и наиболее известным стихотворением. Он писал о его создании в "К истории моих стихотворений". Писались стихи летом 1951-го года "в большую жару", Основаны они на рассказе "об американском транспорте с лошадьми, потопленном немцами в Атлантике",  "Это почти единственное  стихотворение, написанное без знания предмета".

 Слуцкий называет его "сентиментальным, небрежным стихотворением". Вместе с тем оно является примером того приглушенного, сжатого, лишенного риторики и сентиментализма подхода к поэтическому слову и выражает его библейность, при которой поэзия уже не поэзия, а по сути приподнятая речь.

Когда-то  Б.Слуцкий был популярен, потом забыт. Сейчас  поэзию  Слуцкого считают  «золотым пером».

 Он очень любил читателей и подбадривал других поэтов, а вместе с ними и себя:
 
«Вас еще прочтут, еще познают, в средней школе вас еще пройдут, и узнают, кто еще не знает, чьей эпохи, что вы за продукт.»

«Продукт» был произведен сталинской эпохой с патриотическим придыханием, с верой в светлое будущее и любовью к людям всей Земли. Если надо отдать жизнь — пожалуйста, нет вопросов. «Он комиссаром был рожден...» — съязвил Наум Коржавин.

 Борис Абрамович Слуцкий родился 7 мая 1919 года в Славянске Донецкой области, в семье служащего. Детство и юность будущего поэта прошли в Харькове.

Позднее Слуцкий писал: «Вообще Харьков был диван со своими удобствами. Там я мог залежаться окончательно. Жил бы дома, питался бы, как тогда говорили, с родителями, ходил бы на книжные развалы, прирабатывал бы в областных газетах и скорей всего в 1949 году разделил бы судьбу своих преуспевших товарищей, тогда космополитизированных. В Харькове можно было почти не думать о хлебе насущном.
Там, в Харькове он встретил друзей, любовь.

Закончив школу, Слуцкий отправляется в Москву, поступает в юридический институт, затем параллельно учится и в Литературном институте.

В предвоенную пору появилась в Москве группа молодых поэтов, в нее, кроме Слуцкого, входили Павел Коган, Михаил Кульчицкий (земляк и самый близкий друг Слуцкого со школьных лет), Давид Самойлов, Сергей Наровчатов, Николай Майоров, Илья Лапшин, Борис Смоленский, Всеволод Багрицкий.

Осенью 1937 года он  поступил в Московский юридический институт. Но юриспруденция не очень волновала Слуцкого, его больше привлекал литературный кружок при институте, которым руководил Осип Брик: «На лекциях было скучно. На кружке было интересно». И еще — «Брику я стихов не показывал — стыдился». Но писал стихи молодой Слуцкий исправно.

Любопытный эпизод произошел в 1938 году. Судебный исполнитель пришел к студентам и сказал: — Сегодня иду описывать имущество жулика. Выдает себя за писателя. Заключил договора со всеми киностудиями, а сценариев не пишет. Кто хочет пойти со мной? — Как фамилия жулика? — спросил Слуцкий. Исполнитель полез в портфель, покопался в бумажках и сказал: — Бабель, Исаак Эммануилович. «Мы вдвоем пошли описывать жулика… — пишет в воспоминаниях Слуцкий. — В квартире не было ни Бабеля, ни его жены. Дверь открыла домработница. Она же показывала нам имущество...»

Юриста из Слуцкого не вышло, и он в 1939 году, по рекомендации Павла Антокольского, поступил в Литературный институт. Занимался в семинаре Ильи Сельвинского вместе с Глазковым, Коганом, Майоровым и другими молодыми дарованиями. Они учились высокой поэзии. Грянула война.

 Литературная судьба Слуцкого сложилась так, что, напечатав перед самой войной, в мае 1941 года, первое стихотворение, он замолчал на десять с лишним лет (по его собственному признанию, в войну он написал единственное стихотворение – «Кельнская яма»).
 
Осенью 1941 года 22-летний Борис Слуцкий уходит добровольцем в армию, где становится политработником. Прошел всю войну, закончив ее в Австрии и Румынии. Многое повидал, многое перечувствовал.
 

На войну Слуцкий ушел верующим человеком, не в религиозном смысле, а в социальном, эдаким борцом за идеи, почти слепо идущим за вождями-поводырями. Прозрение пришло позднее.


В 1946 году Слуцкий демобилизовался по болезни (инвалид второй группы) в звании гвардии майора, награжденного орденами и медалями. 
Следующее стихотворение – «Памятник» – опубликовано в августе 1953 года в «Литературной газете», когда многие ровесники Слуцкого уже выпустили не одну книгу.

После войны почти два года Слуцкий провел в госпиталях – последствия контузии: постоянные головные боли, бессонница, депрессия. Преодолевая эти тяжелые недуги, с великим трудом стал он сочинять стихи. Потом признавался, что стихи его «вытолкнули из положения инвалида Отечественной войны второй группы, из положения, в котором есть свои удобства». Он написал потом и об этом – о мучившей его невыносимой головной боли и о том, как он от нее избавился, как ее преодолел.

 "Как я снова начал писать стихи".

Спасибо же вам, стихи мои,
За то, что, когда пришла беда,
Вы были мне вместо семьи,
Вместо любви, вместо труда.
Спасибо, что прощали меня,
Как бы плохо вас ни писал,
В тот год, когда, выйдя из огня,
Я от последствий себя спасал.
Спасибо вам, мои врачи,
За то, что я не замолк, не стих.
Теперь я здоров! Теперь – ворчи,
Если в чем совру,
мой стих.
 
Но и преодолев более или менее болезнь, жил Слуцкий в послевоенные годы очень нелегко. Для многих вернувшихся с войны солдат и офицеров это были тяжелые годы. По воле Сталина вытравлялась фронтовая вольница, уже и в грош не ставились военные заслуги, заработанные на фронте ордена и звания, даже день Победы был упразднен как государственный праздник. Об этом горькие строки Слуцкого:

"Когда мы вернулись с войны".

Когда мы вернулись с войны,
Я понял, что мы не нужны.
Захлебываясь от ностальгии,
От несовершенной вины.
Я понял: иные, другие.
Совсем не такие нужны.

И для него самого это были годы скудные и бесприютные, своего жилья не было – снимал углы, постоянной работы тоже. Пятый пункт в анкете становился в те годы непреодолимой преградой, жил на скудную инвалидную пенсию и перепадавшие время от времени гонорары за радиопередачи.

 Но уже всепоглощающим содержанием его жизни стали стихи. Писал много – видно, поэтической энергии накопилось много.


 И, конечно, больше всего о войне писал – она была главным событием, главным содержанием жизни. О  войне реальной, жестокой.
Время «комиссаров в пыльных шлемах» ушло. Наступило время золотопогонников, проныр и карьеристов. А карьеристом Слуцкий не мог быть по натуре.
 
В записках «После войны» он признавался: «Где я только не состоял! И как долго не состоял нигде!.. И так было десять дет — с демобилизации до 1956-го, когда, тридцати семи лет от роду, получил первую в жизни комнату и впервые пошел покупать мебель — шесть стульев, — до 1957-го, когда приняли меня в Союз писателей».

В течение четырех лет «главные деньги» Слуцкий зарабатывал в Радиокомитете, в отделе вещания для детей и юношества. Радиокомпозициями. 

"Работа в оттепель и заморозки, работа, не сходя со стула.
Все остальное просто заработки, по-русски говоря, халтура.
Я за нее не отвечаю, все это не моя забота.
Я просто деньги получаю за заработки на работу."


Писал в стол. Было такое поветрие... Но зарабатывание денег — еще не все. Более важно то, каким воздухом ты дышишь, как ощущаешь свою страну.

Многие странности вынес на своих плечах Слуцкий: его вызывали в инстанции, прорабатывали, критиковали, уличали (пол-Европы прошел), морщили нос из-за его национальности.

Другая тема — груз сталинского прошлого. Не все имели мужество сбросить с себя вериги той эпохи и развеять по ветру ее мифы. Слуцкий один из немногих, кто широко открыл глаза и увидел подлинную реальность исторической картины.
А так все вроде бы складывалось благополучно. В 1957 году появился первый сборник стихов Слуцкого «Память».

Стихи Слуцкого неповторимы по почерку: их узнаешь сразу. У поэта  балладное мышление. Он писал просто, четко, без формальных изысков, но глубоко и основательно, и был скорее философом, чем лириком.

"Я в ваших хороводах отплясал.
Я в ваших водоемах откупался.
Наверно, полужизнью откупался
За то, что в это дело я влезал.

Я был в игре. Теперь я вне игры.
Теперь я ваши разгадал кроссворды.
Я требую раскола и развода
и права удирать в тартарары."

Лишь однажды он дал слабину — 31 октября 1958 года на собрании московских писателей, где четвертовали Бориса Пастернака за его вышедший на Западе роман «Доктор Живаго», выступил с обвинениями и Слуцкий: он «был в игре». И потом казнил себя всю оставшуюся жизнь.

Ниже я привожу выступление Слуцкого.

Борис Слуцкий:

"Поэт обязан добиваться признания у своего народа, а не у его врагов. Поэт должен искать славы на родной земле, а не у заморского дяди. Господа шведские академики знают о Советской земле только то, что там произошла ненавистная им Полтавская битва и еще более ненавистная им Октябрьская революция (в зале шум). Что им наша литература?

В год смерти Льва Николаевича Толстого Нобелевская премия присуждалась десятый раз. Десять раз подряд шведские академики не заметили гения автора «Анны Карениной». Такова справедливость и такова компетентность шведских литературных судей! Вот у кого Пастернак принимает награду и вот у кого он ищет поддержки! Все, что делаем мы, писатели самых различных направлений, — прямо и откровенно направлено на торжество идей коммунизма во всем мире. Лауреат Нобелевской премии этого года почти официально именуется лауреатом Нобелевской премии против коммунизма. Стыдно носить такое звание человеку, выросшему на нашей земле". (Аплодисменты).

Какая жгучая боль жила долгие годы в его душе: он был одним их тех, кто обличительно выступил на писательском собрании 31 октября 1958 года.

 Собрание это вёл Сергей Сергеевич Смирнов, автор «Брестской крепости». Бориса Пастернака клеймили как предателя Родины, отщепенца и напрямую гнали из страны Борис Полевой, Корнелий Зелинский, Владимир Солоухин, Сергей Баруздин, Анатолий Софронов и даже Леонид Мартынов. Были в списке и другие мобилизованные партией ораторы. В общей травле лауреата Нобелевской премии голос Слуцкого был, по сравнению с другими, довольно умеренным по тону. Но – был.


Спустя годы  он  так объяснил критику Эмилю Кардину факт своего появления на трибуне: «Сработал механизм партийной дисциплины».

Но вполне возможна и другая причина, по которой он, до мозга костей замполит, остававшийся им в душе и после войны, не смог отказаться от выступления, когда его вызвали накануне собрания для разговора в райком партии. Причина могла быть в том, что его двоюродный брат Меир Амит был в то время крупным израильским военным и государственным деятелем, начальником военной разведки и директором Моссад`а.
Последствия отказа от выступления на пастернаковском судилище в этой ситуации могли обернуться трагически не только для поэта, но и для его близких.

Время ломало многих.


Вспоминает  сын Д.Самойлова

"Знаю, что травлей Пастернака отец был возмущен. И выступление Слуцкого, с моей точки зрения, было подоплекой их разрыва на несколько лет. Потом они опять сошлись. Смерть друга (дружили с юности) отец перенес с необычайным драматизмом, как предвестие своей. Напомню, что смерть их выпала на одну и ту же дату. Только отец умер на четыре года позже".

 в 1959 выходит сборник стихов— «Время», затем — другие. Многочисленные публикации в газетах, альманахах, тонких и толстых журналах. Его читали. Перечитывали. Учили наизусть:"Кельнская яма»,  «Госпиталь», «Хозяин», «Давайте после драки…» Многим пришлись по душе афористические строки Слуцкого:

«Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне...» «Надо думать, а не улыбаться...» «Мы все ходили под богом, у бога под самым боком...» «Дела плоховатые стали плохими. Потом они стали — хуже нет».

Он был честным и точным историком своей эпохи. И старался сказать не красиво, а правдиво. И правда Слуцкого была подчас горькой. Смерть Сталина, разоблачение культа, хрущевская оттепель и его же волюнтаризм, брежневский застой — все эти страницы истории Слуцкий осмысливал и оценивал трезво, на холодную голову, без надрыва. Своих соотечественников призывал к решительным действиям: «дело не сделается само». Бывший комиссар, политработник не хотел петь в общем хоре и участвовать в официальном славословии.

Слуцкий отчетливо предвидел пору застоя. Но в 60-е годы были и те, кто рвался вперед, кто делал карьеру. Стареющего Слуцкого обгоняли молодые Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина... А он тихо сопел в углу и говорил: «Меня не обгонишь — я не гонюсь».

В старости он выглядел вальяжным, важным. Только в глазах можно было увидеть боль и разочарование. Поэт стал похож на «харьковского Иова», о котором он писал в молодости, страдающего и мудрого.

Чем дальше, тем менее был склонен заблуждаться.

«Это время — распада. Эпоха — разложения. Этот век начал плохо и кончит плохо. Позабудет, где низ, где верх». Но в то же время сам себя и подбадривал:
"Все-таки книги еще выходили, как там ни жали на тормоза. Все-таки ноги еще ходили, видели кое-что глаза."

Под конец жизни Борис Слуцкий жаловался: «Любители моих стихов ушли из возраста любителей в свои семейные обители. Теперь им не до пустяков».

Еврейская тема.
 
Раньше поэт "говорил от имени России", утверждал, что:
Стихи, что с детства я на память знаю,
важней крови, той, что во мне течет.
    
И вдруг у Слуцкого зазвучала  еврейская тема.

Про  евреев.

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи – люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но всё никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»

Он вылетел в трубы освенцимских топок
Мир скатерти белой в субботу и стопок.
Он - черный. Он - жирный. Он - сладостный дым.
А я его помню еще молодым.

     Был в этой судьбе еврейства переломный момент: "дело врачей". Уверена, что все пережившие это время сразу поймут, о январе какого года идет речь в стихотворении "В январе":

Я кипел тяжело и смрадно,
Словно черный асфальт в котле.
Было стыдно.
Было срамно.
Было тошно ходить по земле.
Было тошно ездить в трамвае.
Все казалось: билет отрывая,
Или сдачу передавая, или просто проход давая
И плечами задевая,
Все глядят, с молчаливой злобой
И твоих оправданий ждут.

     С невероятной наблюдательностью Слуцкий подчеркивает, что особенно "тошно" было в трамвае, не на улице, где ты мог уйти, не на работе, где существовали какие-то личные отношения, а в замкнутом пространстве трамвайного вагона, где невозможно спрятаться и откуда невозможно выйти.

     Не удивительно, что Слуцкий вместе со всеми с энтузиазмом воспримет хрущевскую "оттепель", иногда принимая желаемое за действительное. Но уже очень скоро он напишет горькие строчки:

Стало быть, получается вот как:
Слишком часто мелькаете в сводках новостей...
Надоели эмоции нации вашей, как и ее махинации,
средствам массовой информации!

     Эти строчки если и не вызваны известными словами Хрущева "Если бы теперь евреи захотели бы занимать первые места в наших республиках, это, конечно, вызвало бы недовольство среди местных жителей", то, безусловно, перекликаются с нею.
 
     В шестидесятые годы начинается медленное возрождение официальной еврейской культуры в СССР, а после Шестидневной войны - резкое пробуждение национального самосознания советских евреев. Творчество Слуцкого очень чувствительно ко всем общественным явлениям.

В стихотворении со знаковым названием "Происхождение"
еврейская тема звучала у Слуцкого как реквием погибшим или как отпор антисемитам.

  И вдруг Слуцкий напишет:
 
Созреваю или старею -
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился.
Я-то думал, что я прорвался.
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а сорвался.
Я, шагнувший одной ногою
То ли в подданство,
То ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в пространство.

 Последнее стихотворение - резкое даже для Слуцкого, полное презрения, почти оскорбительное:

Жид крещеный, что вор прощенный –
все равно он — рецидивист,
и Христос его — извращенный,
наглый, злой, как разбойничий свист.
Но сумевший успешно выкрасть
облачения и кресты,
не умеет похитить
хоть немножечко доброты.
Жид крещеный — что конь леченый –
сколько бы ни точил он ляс,
как ни шествовал бы облаченный
в многошумный синтетик ряс,
проще с нами, просто жидами,
что давно, еще при Адаме,
не добром торговали и злом,
только фактом, только числом.

 И наконец Слуцкий пишет:

Еврейским хилым детям,
Ученым и очкастым,
Отличным шахматистам,
Посредственным гимнастам,
Советую заняться
Коньками, греблей, боксом,
На ледники подняться,
По травам бегать босым.
Почаще лезьте в драки,
Читайте книг немного,
Зимуйте, словно раки,
Идите с веком в ногу,
Не лезьте из шеренги
И не сбивайте вех.
Ведь он еще не кончился,
Двадцатый страшный век.



Перечитывая и перебирая воспоминания современников я хочу порекомендовать читателям  воспоминания о Борисе Слуцком  выдающегося военного писателя а в дальнейшем главного редактора журнала «Знамя» Григория Бакланова "Мой сосед- Борис Слуцкий". Воспоминания помогают  пониманию человека Бориса Слуцкого...

 Стихи

Хозяин.
 
А мой хозяин не любил меня.
Не знал меня, не слышал и не видел,
но всё-таки боялся как огня
и сумрачно, угрюмо ненавидел.

Когда пред ним я голову склонял –
ему казалось, я улыбку прячу.
Когда меня он плакать заставлял –
ему казалось, я притворно плачу.

А я всю жизнь работал на него,
ложился поздно, поднимался рано,
любил его и за него был ранен.
Но мне не помогало ничего.

А я всю жизнь возил его портрет,
в землянке вешал и в палатке вешал,
смотрел, смотрел, не уставал смотреть.
И с каждым годом мне всё реже, реже
обидною казалась нелюбовь.
И ныне настроенья мне не губит
тот явный факт, что испокон веков
таких, как я, 
хозяева не любят.
 

 
«Мы все ходили под богом.
 У бога под самым боком.
 Он жил не в небесной дали,
 Его иногда видали.
 Живого. На мавзолее.
 Он был умнее и злее
 Того – иного, другого...»


 «...Любил его. И за него был ранен...
Возил с собой его портрет.
 В землянке вешал и в палатке вешал..»

до

 «И ныне настроенья мне не губит
 Тот явный факт, что испокон веков
 Таких, как я, хозяева не любят».
 



Слуцкий был закоренелым холостяком до тех пор, пока не появилась Таня, высокая, интересная, с характером.Он любил единственную женщину, свою жену Татьяну.  Женился на ней в 1957 году и прожил в браке 20 лет, до ее безвременной кончины.Рак лимфатический желёз.
 
Ее смерть сломала Слуцкого. Он заболел. Слег. Стал ко всему безразличным. Лишь исправно ходил на панихиды и похороны, как бы репетируя свои собственные.
 
Почти десять лет мучительно доживал без Тани. Без неё он стал писать совсем другие стихи – не о войне, не о человеческих бедствиях, а о любви. В них стонала, винилась перед ней, истязала себя этой виной его сильная, израненная не меньше, чем тело, душа, торопясь сохранить на земле невидимый след той единственной женщины, с которой он, закрытый и сдержанный, мог быть открытым, понятым, счастливым и любящим.

Небольшая синица была в руках,
небольшая была синица,
небольшая синяя птица.
Улетела, оставив меня в дураках.
Улетела, оставив меня одного
в изумленьи, печали и гневе,
не оставив мне ничего, ничего,
и теперь – с журавлями в небе.

Стихи, которые он прежде словно вырубал в камне, теперь дополнились дрожащими строками нежности, незащищенности, раскаяния и потери.
Дальнейший путь он прошел  по грани собственного отчаяния и безумия, сумев максимально приблизиться к однажды намеченной цели - выговориться...


Каждое утро вставал и радовался,
как ты добра, как хороша,
как в небольшом достижимом радиусе
дышит твоя душа.
Ночью по нескольку раз
прислушивался:
спишь ли, читаешь ли, сносишь ли
боль?
Не было в длинной жизни лучшего,
чем эти жалость, страх, любовь.
Чем только мог, с судьбой
рассчитывался,
лишь бы не гас язычок огня,
лишь бы еще оставался и числился,
лился, как прежде, твой свет на меня.
 
Куда девался рубленый, временами просто командный стих Слуцкого? Таня открыла ему то, чего он и сам в себе не знал. 
 
Успел ли сказать всё, что хотел и мог? Или только то, что успел? Дальше – пустота.

Эта контузия оказалась тяжелей той, фронтовой. Лежал в больницах, дома в пустой квартире. Депрессия. Не написал больше ни строчки. Ему звонили друзья, хотели прийти. Он отвечал: «Не к кому приходить».

Избавление от мук настало в феврале 1986 года. Последняя его просьба:

«Умоляю вас,
 Христа ради,
 с выбросом просящей руки,
 раскопайте мои тетради,
 расшифруйте дневники».

Раскопал, расшифровал, собрал Юрий Болдырев. Иногда подвижнически собирал по строчке...

 Трёхтомник Бориса Слуцкого вышел посмертно, при жизни он этого не удостоился.
 
 Ещё в 1961 году Слуцкий  познакомился со своим почитателем, директором саратовского букинистического магазина Юрием Болдыревым, который начал собирать стихи поэта, а после его смерти стал его душеприказчиком. Он выполнил прижизненную просьбу Бориса Слуцкого: «…раскопайте мои тетради, расшифруйте черновики». Болдырев считал Слуцкого не средним поэтом (мнение многих), а великим.

 Посмертно он опубликовал более 1400 стихов Слуцкого и способствовал выходу его трехтомника (а всего на счету Слуцкого примерно 4 тысячи стихотворений).

Многое из того, о чём  я написала, услышала я От Юрия Леонардовича Болдырева, выступавшего в Доме Медиков в конце 80-х годов прошлого века.

Многие плакали, слушая неопубликованные при жизни стихи Слуцкого, которые читал нам в клубе "Возвращение" Юрий Болдырев.

«Нам, писателям второго ряда с трудолюбием рабочих пчел, даже славы собственной не надо. Лишь бы кто-нибудь прочел.»

Слуцкий обожал читателей.


Последние годы жил у брата Ефима в Туле, там и умер 23 февраля 1986 года, в возрасте 66 лет.

23 февраля я встречала на троллейбусной остановке Юрия Давидовича Левитанского, который в этот вечер должен был выступать в пушкинском музее. Когда мы встретились, он заплакав сказал: "Сегодня умер Слуцкий". С этих слов он и начал своё выступление. Затихшие зрители встали...


И вот опять такое совпадение. Поэт-фронтовик, так много стихов посвятивший войне, умирает  23 февраля, в день  армии , в этот же день, но 4-мя годами позже, умирает другой поэт-фронтовик –Давид Самойлов.
 
В официальном некрологе отмечалось, что «Слуцкий работал неторопливо, скупо, от книги к книге наращивая стиховую структуру, в которой все отчетливее проявляются историзм мышления, объемность, рельефность, лиризм, тонкий психологический рисунок...»

В статье «Памяти друга» Давид Самойлов отметил, что Борис Слуцкий «казался суровым и всезнающим... не терпел сентиментальности в жизни и в стихах... Он кажется порой поэтом якобинской беспощадности. В действительности он был поэтом жалости и сочувствия…» Эх, все бы эти слова да при жизни! Но, увы, в России любят только мертвых.

Когда вышел трехтомник Слуцкого, ни одно отечественное издание не проронило ни слова. Лишь Запад откликнулся.

И, быть может, одним из самых верных свидетельств о «двадцатом страшном веке», так мало оставившем откровенных дневников и достоверных мемуаров, о разоренных им жизнях и несломленных душах будет потомкам нашим служить поэзия Слуцкого. А свобода, правда и добро, которые он отстаивал, не упадут в цене и в XXI веке.

Ну последний шанс значительней иных.
Последний день меняет в жизни много.
Как жалко то, что в истину проник,
когда над бездною уже заносишь ногу.
* * *

Что же, я в положенные сроки
расчелся с жизнью за её уроки.
Она мне их давала, не спросясь,
но я, не кочевряжась, расплатился
и, сколько мордой ни совали в грязь,
отмылся и в бега пустился.