Вне игры или потерянные улыбки

               

                Почему мы поступаем так или иначе?
                Почему ошибаемся, не считаемся ни с чем,
          если видим выгоду, почему предаем, ради корысти?
          Мы забыли, чему Он учил нас: «Будьте как дети…»

    Грубый, раскатистый женский смех за стеной, сленг, переплетенный бранью и незамысловатой вульгарщиной.
   - Где этот очкастый, и тот, другой?!
 Низкий хриплый голос еще раз повторил эту фразу…
   - «Другой», - ну и ярлычок они ему приклеили. Ну что ж,
Для них он и есть непонятный, лишний, мешающий… Другой – одним словом… Что до хозяина квартиры, могли бы, хоть имя его запомнить, впрочем и он для них – ничто…
  Какой он все таки слабый, взял бы, да и вышвырнул их отсюда… Хотя, что я, в конце концов, его квартира, пусть делает, что хочет…
  Хотелось только встретить его одного, поговорить, а тут эдакий подарочек, в виде пяти тварей – «хозяев жизни», да еще в нагрузочку с дорогим коньяком. Ну просто напалм веселья…
  И не найдя ничего лучше, как запереться от гостей в неуютной, тесной комнате – клетке, похожей на встроенный шкаф или скорее на склеп, они уже в течении получаса поочередно набирали непривычно длинный номер с двух, параллельно связанных телефонов… Бред, конечно, но не идти же ночью на улицу, да и дозвониться сейчас в другую страну только отсюда. Что ж, придется терпеть это навязанное общество…
  И уже в который раз, но уже как то нервно М. стал терзать диск с незапоминающимся рядом цифр…
  Я сидел на полу, прислонившись к холодной панели стены, глядя на мерцающие стекла его очков, изредка ковыряя пальцем диск черного изношенного телефона, когда он, казалось безнадежно бросал это занятие, упираясь взглядом в пустоту. Так чертовски хотелось, что бы он пошутил или хотя бы улыбнулся, как он умел делать это раньше. Но вместо этого он совсем сник и уставился на белое полотно двери, застыв в немом вопросе…
  Я тоже перевел унылый взгляд на дверь, почувствовав на себе пару вперившихся глаз…
   - Ну что, Другой, еще не дозвонился? – лязгнула челюстями и осклабилась, коричневая от колониального загара, физия Д., втискиваясь в щель дверного проема. Мне даже показалось, что из его бульдожьего рта слюни потекли… 
    - Вопрос явно относится как бы другому? – сьязвил я, - Чего вообще, вы только и ждете от меня. Постоянно только и слышишь: Давай, давай! Сам бы хоть пальцем пошевелил. Или они стали у тебя настолько жирные, что уже в дырки телефонного диска не пролезают?
  Глаза его испепеляющее встретились с моими…
   - Да пошел ты… - процедила его мина, усмехнулась и исчезла за резко захлопнувшейся дверью. И только стук самоуверенно удаляющихся шагов и его смех стуча отдавался в ушах еще какое то время…
   - Черт с ним, пусть издевается, кривляется… Странно вот только, раньше он таким не был, что то с ним определенно произошло, после его ухода из театра. Обида на все и вся, превратившаяся в злость и навечно застывшая в его оскале. Ну и что с того, что они не взяли его на гастроли в Штаты. Кто он такой, в конце – концов? Заурядный осветитель, каких море, а там и своих хватает…
  Как все изменилось, пока меня здесь не было, и к сожалению не в лучшую сторону. Да еще М. впал в полную зависимость от него, впрочем он всегда находился под чьим то влиянием. А тут еще деньги, коньяк, шампанское мелкими брызгами, чего уж теперь…
  Сквозь шум рвущейся из–за стены музыки, грохот опрокинутых и видимо разбитых вдребезги бокалов, я наконец то услышал их голоса, в телефонной трубке, вслед за нескончаемыми гудками зуммера…
  А. говорил отрывисто, буд-то пил воду между словами…
Трубка телефона давила своей черной тяжестью, голова плыла как в тумане, смысл ускользал, находясь еще там, по ту сторону, захлопнувшейся за Д. двери, среди дыма, звона стекла, идиотского смеха, вертясь на языке, приведенных Д. вульгарных девиц, а попросту говоря ****ей…
  Сначала я даже не мог разобрать, чей же это все-таки голос, не мог понять его слов, то ли из-за акцента, от которого отвык, то ли смысл их действительно был расплывчат. Казалось голос А. обращался как бы в никуда, и существовал как бы сам по себе, внутри этого полуразбитого аппарата…
   - Только без Д., он всем надоел своей пошлостью, и приезжайте скорее… - это было последнее, что хоть как то врезалось в сознание.
  Я опустил, вспотевшую от напряжения руку, уронив, застонавшую длинными гудками, трубку…
   - Странно все это, что то определенно изменилось со всеми нами… - промолвил я.
   - Слышал? – пробурчал М., он еще держал у самого уха уже ненужную трубку второго телефона, оторваться не мог, бедняжка, - Они торопят, Д. не в счет, ничего не понимаю…
Я еще покручусь с машиной, но думаю, вряд ли уже что получится. На всякий случай позаботься насчет билетов, у тебя это всегда получалось, ты же у нас бродяга… В крайнем случае, по любому, завтра утром вылетаем вдвоем!
    -А он, - М. кивнул на дверь в сторону Д., ну разве что если закажет «Нисан – патруль» в интерагенстве, как обещал, - это хоть как то его оправдает. Но думаю, на такое время даже у него «зеленых» не хватит, хотя… - и он скривил свой рот неким искаженным подобием улыбки, или еще чем то вроде этого… Тяжело прошагал мимо, едва не наступив на мою руку и, захлопнул за собой дверь.
  Волна сквозняка метнулась в тесноте комнаты к распахнутой створке окна, ища выхода, ударила в беззащитно висящую на ржавых петлях раму, - оконное стекло вдребезги… Струя холодного воздуха стегнула плетью помутневшее сознание, истерически рассмеявшись звоном, падающих на пол осколков, заставляя очнуться…
  - Завтра еще и стекло вставлять, - прошептал я вслух.
Но мне уже все было безразлично. Я раскурил, валявшийся в пепельнице бычок, измазанный губной помадой, прислонился к холодной грязной стене, стряхивая со лба выступившие капли нездорового пота. И мне показалось, что в каждом осколке стекла, ощеряясь кривым безобразным ртом, смотрит на меня какое то чужое, и в то же время мое собственное отражение…
  Тщетно пытаясь вспомнить хотя бы обрывки телефонного разговора, и все еще глядя на медленно покачивающуюся оконную раму, и монотонно падающие звонкими стеклянными каплями, последние срывающиеся  осколки, я чувствовал, что засыпаю, потому что не спал уже вторые сутки, или снова теряю сознание, хотя впрочем, это одно и тоже…
  Осенний сентябрьский ветер, ворвавшийся в комнату, шевелил разбросанные листы бумаги на грязном паркете, слонялся из угла в угол, пронизывая ночной сыростью улицы… Телефонная трубка все еще жалобно ныла рядом с сжатой пульсирующей ладонью:
   - Другой, другой, другой…

   В проснувшемся, еше не стряхнувшем с себя туман промозглого осеннего утра, здании аэропорта Д. проявился неожиданно, даже нагло, как происходит может быть с переэкспонированными фотоотпечатками, кинутыми наспех в еще не успевший остыть реактив.
 Все его состояние: и собачья усмешка, которой совсем не мешала маячащая дорогая сигарета, и альпийская  снежная белизна итальянских кроссовок говорили нам: « Что, хотели лететь без меня? Не получится!
   - Заказал такси, ублюдок… - подумал я, - Каким еще образом он мог оказаться здесь в такую рань, да еще как оказалось с зарегестрированным авиабилетом, под первым номером. Он же раньше одиннадцати не просыпался.
  И еще не успев отойти от мгновенного шока, его появления, и хоть как то пережить это, М. дипломатично фальшиво попытался обрадоваться его роковой неотвязности. Зажурчал, «завилял хвостиком»…
  И мы еще с пол минутки подышали вкусным дымком его «Кента», хотя М. не курил, я думаю, с тех пор, как родился, а мне было нечего, и потянулись  к медленно всасывающей толпу, дыре, под надписью «Welkomee», понимая, что никуда от него не деться и от его проклятых денег, за которые он покупает все, даже нас…
  Я еще как то надеялся, что у него возникнут неприятности при проверке документов, наивный, но он  в самый последний момент достал какие то дополнительные к его нероссийскому паспорту бумажки, вкладыши, что то кому то сунул, отчаянно жестикулируя и разбрасывая слюни…   
   Впрочем, даже поднявшись в воздух, хмурого осеннего неба, мне не хотелось как то сразу смириться с таким исходом, и я чертовски жалел, что не разорвал свой билет, а вместо этого мимоходом, по детски сентиментально, опустил письмо в почтовый ящик…
  Д. сидел как бы отдельно, виновато насупившись медвежьим комочком, иногда придирчиво облизывая нас своими пылающими черными уголками глаз, отбросив в сторону невкусную, надоевшую электронную забаву, которую ему предложила стюардесса. И  мне его вдруг стало невыносимо по идиотски жаль, и одновременно так противно, что чуть не стошнило, и я отвернулся… 
  Внизу, в иллюминатор совершенно ни черта нельзя было разглядеть из-за низких облаков и тумана, и голова продолжала кружиться, не отпуская сознание в мягкие лапы сна…

     После посадки, дорога, щедро усыпанная купюрами Д., пролетела быстро и скучно, и от того совершенно не запомнилась. Промелькнули как в бреду какие то здания, пристани, паромы, непривычные глазу пейзажи, кардоны, заслоны, похожие на таможни, телефонные переговоры, откупы…
  Очнулся я и стал реально ощущать окружающее только тогда, когда в наступающем уже вечере, ожидание достигло того пика, что даже длинная пауза тишины, ноющей струной внутри, на одной ноте, умолкает, и окружающие предметы вновь наполняются своими привычными звуками и голосами…
  Я нашел себя, сидящим на опушке хвойного леса, прислоненным спиной к древней почерневшей мачте сосны…, и стал пристально вглядываться в мутный силуэт, надвигающийся из-за холма, стараясь одновременно припомнить остаток дня и его неуклюжую походку…
  М. шел один, как то беззащитно и бессильно размахивая руками, будто они были из ваты. Взгляд его был растерян, и даже неуверенная улыбка скорее соскальзывала, и хотя еще цеплялась за его смешную бородку и усы, готова была блином шлепнуться ему под ноги. И он, наверняка бы, ее не заметил, и может быть растоптал, как гнилой, случайно попавший под ногу гриб, потому что всегда был до нелепости рассеян… - Все же он мил, хотя и смешон, может быть именно за это и любят его те две женщины, хотя не знаю. Сейчас, я знаю только одно, что не так уж они нас тут и ждали, а пригласили только так из вежливости… Не понимаю, только зачем так все надо было подробно расписывать. В этом, определенно что то не то…
  И зачем надо было слоняться по набережной столько времени, с тяжелой сумкой, сидел бы в их церкви, посмотрел бы завтра на дюны, сделал бы несколько фотографий, и ко всем чертям, обратно… жаль вот толко денег, потому что их почти нет… - я сильно затянулся сигаретой, закашлялся, и не хотя поднялся с уже изрядно насиженного места…
  Предчувствия не обманывают, - и какого дьявола я их не слушаю, а верю друзьям на слово, и еще эта адская боль в голове…  И кровь до сих пор на платке, наверное лопнул сосуд над левой надбровной дугой. Здоровье ни кчерту, еще этот туман, смена давления при посадке, а всего лишь год назад… эх доконал синематограф… И было же какое то чувство, бес попутал… Надо было больничный брать, а не увольняться, меньше было бы неприятностей, впрочем чего уж теперь….
   - Ты один, а он, блин, ну в общем е… - нецензурная брань, какую свет невидовал, - впрочем Д. всегда так выражался, чему я всегда удивляюсь, и просто привыкнуть никак не могу…
  М. почти заикаясь…, или у меня температура и все плыло перед глазами, но казалось, даже стекла его очков дрожали, как стекла в окнах первого этажа, при звуке пролетающего реактивного самолета.
   - Я встретил А. … - сказал он, - вот… И поднял ключ своей неуклюжей рукой.
  « И единственное, чего мне сейчас, этой ночью, когда я все еще так отчетливо помню, нестерпимо жаль, что я не могу, как Д., потому что – другой. А  надо было сказать: «Да, засунь его себе в зад!», развернуться  и уехать обратно, только вот потраченных на дорогу денег было бы жаль. Я же не Д., к сожалению или к счастью, я – «Другой» …»
  И они пошли как то вяло в направление отеля, не вприпрыжку так пошли – это я отчетливо помню. Я еще высморкался громко, чтобы потом не при дамах, выбросил испачканный кровью платок, и даже не выбросил, а как то по идиотски быстренько припрятал в какую то ямку, полузасыпанную гнилой хвоей. До того настроение было поганое, а ведь чувствовал, я всегда чувствую наперед, только все равно поступаю не так, как сердце подсказывет…
   И я поплелся вслед за М. также неуверенно, будто боясь наступить на его обраненную на сосновые иглы, улыбку.
  Вообще, по сути, я добрый, хотя и жуткий эгоист от природы, то есть с детства. И… верите, если бы я ее тогда нашел, то ни за что на свете не положил бы себе в карман, а обязательно вернул бы ему, незаметно так, когда бы он спал. Потому что, то ли я вежливый, хотя не такой уж бескорыстный, но когда дело касается чего то человечески важного… И еще, я знаю, как легко ее, улыбку, потерять и не заметить, я ведь свою давно… И даже не знаю где, или также на сосновые иглы, или на грязном асфальте, под чьи то грязные ноги. Если бы я знал тогда, я обязательно отправился бы ее искать, и если бы нашел, поднял бы даже из кучи гнилых отбросов, и берег бы ее, и не разбрасывал бы налево и направо, как это делают Янки… Потому что, я знаю, сейчас, что потерял я ее навсегда, потерял часть своего лица. Мне ее до боли не хватает, потому что теперь это уже не я, а так… А улыбаться фальшиво, как они, я не умею, да и не хочу. Я другой…
  Вот Д. может, пусть и улыбается за нас троих, слюной брызгает, хотя его вообще не приглашали…
  Но у него полные карманы денег, он вообще с час назад чувствовал себя хозяином положения, даже здесь, в чужой для нас теперь стране…
  Но это не надолго, я то лучше, чем они знаю европейцев…
Тогда год назад на островах…, впрочем это другая история…
  Единственное, мне будет его очень жаль, мне вообще всех их жаль, и даже не его, а его красивых черных глаз, которым я в тайне завидую. Они как то всегда тлеют, затаясь, но если вспыхнут, как угли от радости или страсти, то женщины от этого дьявольского огня цепенеют и штабелями ложатся. В нем, вообще, много от дьявола, вот только жаль мне его, потому что и он потерял свою настоящую улыбку. Я даже знаю где, там, на Арбате, он просто выбросил ее под ноги фирмачам, под их лакированные ботиночки или чистоплюйски – белосахарные «Адидас – Торшн». Разменял в общем то на несколько «зеленых», продал вместе с душой за волюту. И теперь из его кривого обезьяньего рта даже комплименты вылезают, как обрубки не скажу чего, не то что нецензурная брань, которую терпели в его устах, восхищаясь актерским исполнением, великосветские московские барышни, я больше скажу, целомудренные и не испорченные дурным тоном, деочки – все!, только не прибалты… Их мягкий отказ, сдержанный расчетливый голос, и долгая пауза в телефонной трубке, когда он взял ее…
  Сейчас, когда я плелся позади М., я все это отчетливо помнил, и не мог сглотнуть комок в горле, ведь это я вовсем виноват, со своей идиотской вежливостью, а они так ничего и не узнают…
  Уже тогда, на пороге отеля я увидел их глаза, которые помнил и любил, потому что глаза если любишь, забыть невозможно.
  Это наверное, наши зеркала души, или даже скорее их изнанка – истина, то бишь правда.
  Так вот, достаточно было увидеть их глаза и,… никакие улыбки, объятия, - ничего такого не откроет вам столько, сколько один короткий взмах ресниц, а за ним…
  Да, именно этого, я больше всего и боялся, увидеть чужие, холодные, ледяные, совсем не те ласковые тропические…
  Но как они все были прекрасны, какая чисто европейская сдержанность, гармония, милая легкая холодность поцелуев. Какая прелестная идеалистическая какафония…
  Они даже стояли на 3-4 ступеньки выше, как бы спускаясь к нам сверху…
  Я вроде тоже размахивал руками, как ветряная мельница, чувствуя как врезаются электрические иглы в душу, а отнюдь не Дон Кихотовы копья. Помню, не подставлял я только губы, потому что они у меня треснули и запеклись за несколько дней до встречи от простуды, а я наивный…
  И еще мне было чертовски их всех жаль, вы не поверите, вы скажете, как и все нормальные люди: «Они только что оттуда, из-за бугра, хорошо одеты, счастливы, внизу стоит пожарно – красный « Форд» - мечта! Тебе дураку, здесь за всю твою жизнь не удалось заработать!»
  Да, я согласен, но мне их было жаль, почему?, потому что они тоже потеряли свои улыбки. Там, за «бугром», а может еще раньше, в Москве, заключая сделку в Шведском посольстве, меняя нашу дружбу на визы.
  И вот, я еще помню и жалею, что не спросил тогда, не успел за фальшивыми охами, ахами разных тональностей, главного своего вопроса, который часто своим приехавшим друзьям задаю: «Как там погода?» Не важно там, в Швеции, Франции…
  Я только помню, последним входил в этот постмодерновый вестибюль, досасывал стрелянную сигарету, она у меня была последняя, не то что у Д., набитые карманы, я ведь не он, я – другой… А вот только странно, курить теперь действительно хотелось адски, хотя за день я больше ничего не делал, разве что чаек покормил с пристани. А фотоаппарат я на груди скорее так, будто для виду только носил, и затвором щелкал скорее от безделья, чем из интереса. Потому что, я знаю, если настроение поганое, как ни дергайся, ничего хорошего не снимешь – это все равно как с женщинами…
  Дым проникал как то необыкновенно легко и сладко оседал где то на дне души, или скорее ее прокопченных стенках. И я думал: « не такой же ли я пес, не того ли же я хочу – развеяться хоть чуточку, после самых мрачных месяцев моей жизни, потому что пришлось работать как никогда много, а получать как никогда мало. Молчать и снимать совершенно не то, что хотел… И ради чего? С их точки зрения, ради моей синематографической мечты…
  Разве вправе я сейчас откатываться за чьи то деньги, ради сумашедшей блажи полюбоваться дюнами, или разве что случая такого может не представится…
  Разве не такой же я, алчный негодяй, как Д., если изолгался в последние дни перед всеми, даже перед своей совестью. И так ли я ждал этой встречи?, а может хочу только одного, как и все  в этом перевернутом нашем мире – побывать за «бугром», пользуясь знакомством и спекулируя им…
  И не сказали ли им тоже самое мои зеленые осколки изнанки души. И все ли такие плохие, и такой ли уж я один хороший, и за что сужу их, и имею ли право…»
  А дым все оседал внутри, черной смолой, струился голубым призраком в угасающем вечере, сливаясь с туманом, лежащим на шапках сосен и коньках, непривычных для глаз, черепичных крыш.
  Я думал, и меня тошнило от всего этого, мне хотелось бежать, бежать сейчас же, пока они забыли обо мне и расшаркиваются перед дверью номера. Но бежать ночью – это трусость, потом никто этого не поймет, скажут – крейзи, и только, и будут правы. И видно, слабый я человек, я бросил окурок куда то прямо себе под ноги и поплелся вслед за ними, а что еще оставалось делать?...
  Вы спросите: « а что было потом, почему я поступил так, а не иначе? Почему у меня не хватило достоинства и силы воли, вернуться?»
   Не знаю, отчасти из любопытства( это вообще главная черта моего характера, являющаяся сутью меня всего, а так же одновременно моим достоинством и недостатком), из некоторых корыстных соображений, отчасти, чтобы узнать что будет дальше, попробовать понять, почему мы такие или стали такими.
  Отчасти, чтобы потом ночью взять да испачкать авторучкой несколько страниц, потому что все равно по ночам бессонница – моя единственная любимая и ненавистная подруга. Которая приходит каждый раз без приглашения, телефонного звонка, предварительных за ней ухаживаний, и самое главное – даром, то есть бесплатно. Или в нагрузку, не знаю вот только на что… На сердце?, на все остальное, на жизнь?, которую я и так растрачиваю по преимуществу впустую…
  Но в последнее время, я бесконечно ей рад, потому что уже привык, как привыкают к уже нелюбимой, но законной жене, к тесной, но дорогой обуви, к бестолковой но преданной собаке, к дешевой сигарете, если нет другой…
  Потому что может быть иногда начинает казаться, что вообще нет ничего другого…

   Наверное никто не может полностью ответить за прошлое, уже не существующее в реальности, ни за будущее, не предсказанное в прошлом, ни за настоящее, мимолетно растворившееся из несбывшегося будущего в уже несуществующем прошлом…

                -------------------------