Эпистола геронта Эроса

Эпистола геронта Эроса



Дорогие друзья (мне почему-то захотелось обратиться к вам именно так), меня не
существует в реальности, а для вас я не существую даже в легендах. Вы не знаете моего
имени и возраста, вы никогда не видели и, слава Богу, не увидите мой облик. Всё, что я
могу вам дать, это слова, которые не просят ни понимания, ни сочувствия, ни тем более
помощи, но желают выразить благодарность, добрые пожелания и рассказать о том, какую
неожиданную роль вы сыграли в жизни совершенно чужого и чуждого вам существа,
обитающего на другом конце вселенной, отделённого от вас холодной, тёмной бездной,
однако способного видеть и слышать вас.
 
Записи ваших волшебных, пульсирующих живым трепетом голосов и фотографии ваших
прекрасных лиц бережно хранятся в моей памяти, чей ранящий глянцевый свет окружает
меня днём и наполняет жизнь пронзительным, романтическим содержанием, а ночью
подхватывает мою душу тысячами тёплых, ангельских крыл и уносит её в загадочный мир
символов. Там я нахожу утешение, становясь одним из вас. Вы стали моей жизнью, а
жизнь – гербарием красоты, лабиринтом, по которому бродит мой призрак, предаваясь
самым смелым мечтаниям и постигая секреты, которые природа тайком заложила в вас.
На деревьях, растущих в лабиринте, вместо листьев вырезки из газет и журналов. Иногда
я вырезаю красивое лицо целиком, а иногда только удачные детали неприметных лиц. Я
никогда не пытался склеить из этих деталей портрет – мне кажется эта идея совершенно
дикой и смешной. К тому же, я не способен ни создать, ни реконструировать красоту, но
могу схватить и запечатлеть её мимолётный огонёк. В этом, наверное, моё самое
трагическое отличие от Бога, слепившего вас из бесформенной и клейкой глины своего
воображения, не пользуясь при этом ни съёмкой с высоким разрешением, ни лучшей на
свете фотобумагой.

Когда я отказался от обладания, я перестал спрашивать вас о душе, об убеждениях и
пристрастиях. Мне не хочется знать о вас решительно ничего, поскольку теперь я
сообщаю вам инобытие. Обладание стало наградой за возможность отражать внешнюю
красоту других людей, ласкать языком золотистый свет волос, резонировать грудью с
самыми неуловимыми обертонами юных голосов, становясь на мгновение эхом другого,
случайного мира в пустом готическом коридоре. Отдавшись геометрии ваших
божественных пропорций, бросающихся на меня со стен лабиринта и обволакивающих
моё гедоническое тело, я часами онанирую, видя самые неуловимые детали ваших лиц:
каждый волосок, каждую пору, каждый микроскопический блик… В реальной жизни,
даже достигнув максимальной физической близости, не получилось бы увидеть столько
естества в человеке. Вы – огромные плакаты, говорящие со мной и дышащие в
макроскопическом экстазе, когда ветер вселенских фрикций раскачивает вас, как бельё на
балконах чужих домов. Я смотрю неустанно и непрестанно – оттого слезятся и болят
глаза, давно разучившиеся плакать.
 
Какое это счастье – вырывать сокровенные, дорогие моему сердцу голоса и образы из
праздных контекстов земного существования и вписывать их в канву нечеловеческого
воображения. Я запечатлеваю только те ваши проявления, которые считаю уникальными
и прекрасными. В этом случае так легко думать о людях хорошо. И вы бы ошиблись,
упрекая меня в эксплуатации или надругательстве, ибо похоть, восторг, упоение и
религиозное преклонение я адресую не вам, а совершенно иному миру, сотканному из
ваших теней и отблесков. Я не смогу и уже не захочу брать вас обманом или силой, мы
никогда не встретимся в вашем измерении, и потому нет смысла меня бояться. Не всё ли
равно, что делает с вашей тенью источающий обильную слюну призрак на другом конце вселенной? Можете ли вы представить, что я полностью насыщаюсь крошками и
объедками, которые бросает на пыльную дорогу фатума невнимательная, слепая красота?
Вам же я адресую только нежность и благодарность…

За окном, единственным во всём лабиринте, начинается океан, бурые волны которого то и
дело являют моему взору дрейфующие массы некачественной пищи, бытовой мусор и
тысячи выброшенных портретов, с которых в клокочущее, фиолетовое, всегда готовое к
шторму небо смотрят перекошенные, уродливые, полумёртвые лица. Злость и отвращение
застывают в горле комом, когда случайная волна обращает ко мне один из таких
портретов. Я чувствую, как нарисованные мутные глаза холодной, акварельной слизью
ощупывают моё тело, стремясь к паху; огромные ноздри-пещеры, пытаясь всосать меня,
дышат смрадом коровьей печени, варящейся в убогой лачуге, а нелепые губы кривятся в
рефлекторной улыбке… Нет ничего страшнее, чем эта неуклюжая попытка улыбаться –
аборт вырожденной рефлексии. Это обнажающий гнилые зубы оскал раболепного
нищего, упавшего передо мной на колени. Это грязь под ногтями, неискренняя просьба,
лицемерный жест судорожной слабости – это стыд, неосознанно пытающийся взвалить на
меня вину за чужое несчастье – наглый обман ущербного творения, пытающегося выжить
любой ценой, скверна ложного смирения...

Благо, после короткой встречи мелкие и злые волны разворачивают портрет, комкая
омерзительные губы, и опрокидывают его, погружая парализованное, безвольное подобие
лица в грязную, бродящую, сладковато пахнущую океанскую пену. Из неё иногда
выплывают нераскрытые подарочные упаковки и праздничные конверты, одиноко
раскачивающиеся на волнах, точно осколки после кораблекрушения. Это подарки,
сделанные уродливым людям. Мастерство и старание искусников, изготовивших эти
сувениры, не в состоянии скрыть несмываемую тень чужой убогости. Эти милые вещицы
грязны уже от того, что были предназначены уродам, они пропитаны невидимым ядом
жалости, удушливым запахом дешёвого мыла и пугающей белизной простыней и
полотенец, предназначенных для мертвецов. На них проклятье колодцев, из которых пили
заразные больные, незримые стигмы скотоложца и горячечное дыхание вепря…
Всё же не могу не отметить, что мне искренне жаль славные труды чьих-то добрых
сердец… намного жальче, чем…

Похожее чувство я испытывал в детстве, когда доводилось видеть во дворе разломанные
старые грампластинки, которыми детвора играла в футбол, подбрасывая ногами музыку,
кем-то бережно спрятанную в тончайших бороздках винилового диска. Нежная старая
мелодия в порах весны, как на атласной коже красивого лица…
Я стараюсь реже смотреть в то злосчастное окно, поскольку всякий раз, возвращаясь из
ада сердечной кунсткамеры, я чувствую под ногами пепел сожженных девичьих кудрей,
напоминающий горстку поблекших волокон на месте истлевшего животного. В моих
глазах огненным озером разливаются телесные соки жаждущих соития пьяных отроков.
Но я не могу плакать, и только глотаю липкие слёзы из миндально-горького семени,
оставляющего во рту острый каштановый вкус. Кроваво-молочный пот проступает на
лбу…

Я так давно привык к несуществованию, что уже забыл своё имя, и мне было бы страшно
увидеть собственное отражение спустя множество веков, проведённых в тюрьме антимира
– поэтому в лабиринте давно нет зеркал. Их осколки превратились в серебряную пыль и
амальгаму, вскипающую на коре тотемных деревьев по ночам, в смертоносные пары, которые вдыхает мой оргазмический Бог – гальванотипист Авриль, парящий над алтарём
весны в ожидании глянцевой жертвы. Я стал абсолютным числом чистой любви, нулевым
приближением к абсолюту, смехом случайных разговоров, рассеявшихся в пустоте чужих
домов. Мебель и посуда не смогли удержать желанное тепло редких дружеских встреч – а
я смог! Я собрал со стола не пепел сигарет, а тепло тонких пальцев, недавно державших
фильтр; вором вынес из реальности не капли пролитого на скатерть вина, а вишнёвый
аромат несмелых пухлых губ отроковицы; горячее дыхание, оставленное на стёклах
автобуса в зимний день...

Бескорыстен лишь тот, кто бесплотен. Чем больше во мне отсутствия, тем чище мои
чувства и помыслы. Их благодать гонит к окнам друзей пряные ароматы осени, отобрав у
надгробий листву, и ложится полуденной тенью рядом с колыбелью, рисуя на полу
детской комнаты тонкие прутья ивы, упрятавшей в себе окаменелый плач смертельно
больного солнца, потерявшего цвет. Я ласкаю друзей своим небытием. Каждый мой
сердечный спазм, каждая эякуляция, каждый тяжёлый выдох – это добрый совет,
послание миру живых людей.

И сегодня молодое племя красивых людей узнает, насколько оно могущественно. В
давние времена я мог вселяться в любого и выбирал себе самую изысканную телесную
оболочку. Я разжигался похотью сотен тысяч людей, вожделевших друг друга, и после
сладострастных ночей падал без сил, едва дыша, на чистый снег безбрежного утреннего
одиночества. Я был совсем молод и хотел завоевать мир, владычествовать над красотой
всего живого. И для этого не требовалось применять силу – достаточно было дожидаться
тёмного часа, в сладких сумерках предвкушения прокрадываться в жаркие покои и слегка
дуть на белёсый пушок, окружающий губы засыпающих девушек и юношей, шептать
один-единственный звук – грязный, сводящий с ума звук, заставляющий щёки гореть от
стыда. Мой закон плоти управлял материей солнца и земли. Сила соблазна была такова,
что ангелы кусали собственные крылья, проглатывали свои сломанные перья, если,
услышав мой ночной шёпот, не могли тотчас совокупиться друг с другом, и сукровица
ручьями стекала из их глаз, пенисов и влагалищ. Я вкушал всё более сильные соблазны и
не мог насытиться; мой голод рос, а силы уходили. Юношеское тело до срока постарело, и
я, пытаясь утолиться земной снедью, очень быстро превратился в жирного борова. Было
невыносимо смотреться в зеркало, и однажды под покровом ночи я убежал из дольнего
света в далёкие края космоса. Чаша нечистот всего мира была выпита и тело Господа
съедено – яства и непентас медленно сгнивали внутри меня, превращая оставшиеся дни
моей жизни в самое страшное наказание, какое только можно было придумать – в
проклятие необратимого уродства.

Однажды ко мне забрела пара юных ангелов удивительной красоты и попросила за
небольшую плату предоставить комнату для любовных утех.
Должен признаться, друзья мои, вы – люди – намного красивее ангелов!
Но как терзала меня развратно прикушенная губа ангелицы, изображавшей девственное
смущение, как дурманила лёгкая дрожь в руках волновавшегося отрока-ангела!
Я взял деньги и решил подождать наступления ночи. В космосе ночь – это время
абсолютной темноты, которую не смогли бы прогнать и тысячи солнц. Когда же настало
время, я незаметно подкрался к изголовью кровати и, выбрав момент, когда отроки
беззаветно предались страсти, начал шептать… просить, чтобы мне позволили
присоединиться или хотя бы только слегка касаться пальцами трепещущей груди, к
волосам и стопам. Я был рад слизывать свежие капли пота, ниспадающие на простынь… Но мне отказали… Не получилось издать нужный звук приказа и довести их до той
степени бесстыдства, когда плоть управляет миром, и пустить хряка в постель – сущий
пустяк. Я был двуполым, но у меня не было признаков пола. Я был безобразен и стоял
перед ними нагой в муках нехватки бесстыдства в самом себе. Я просил поделиться со
мной телом, а мне отказали в обладании душой. Я хотел приказывать, но только мычал,
произнося жалкие просьбы. Вонь лупанария разлилась по комнате, и мою голову, как
раскалённая стрела, пронзило осознание того, что все проведённые на Земле годы я
только и делал, что через покорение тел старался установить господство над душами. И
это было роковой ошибкой. Обладать чужой душой, если и возможно, то только с её
полного согласия предоставить себя во владение. Лишение свободного выбора при
помощи диктата плоти не могло дать мне слияния с другими душами для их
последующего поглощения…

Помню, ангелица вскочила на ноги, а я пытался оправдаться…
«Нет, - кричала она, спешно одеваясь, - ты таким был всегда, с первого дня, со дня
появления на свет! Помни это!»
Бесполезны были многодневные истошные вопли, обращённые к слабо мерцающему
космосу : Бог был съеден мной на Земле, и Его уже невозможно было спросить о том,
зачем я был создан таким. Многодневные истошные вопли летели рвотными струями в
межзвёздную пустоту и создавали океан разрастающегося уродства, рисовавшего мои
бесконечные портреты и не желавшего проглатывать мои глупые подарки – напрасные
взятки, что я предлагал своей памяти.

Но, дорогие мои друзья, в кромешной тьме моё зрение однажды обрело остроту
ясновидения, разум стал всемогущим, а фантазии безграничными. Вы думаете, я хоть
сколько изменился? Вовсе нет. Я по прежнему исступлённо хочу обладать вашими
душами и телами; вопреки стыду и ненависти к своему уродству я продолжаю
совокупляться с вашими отражениями в космосе. Я приютил младенцев вашей любви.
Разница только в том, что ни одно моё действие больше не причинит вам реального вреда.
Я освободил вас от рабства на Земле и стал смиренным мастурбирующим скопцом. Но
ещё… ещё… Я научился любить вас… Не знаю, право же, насколько эта новость может
обрадовать и может ли принести хотя бы малое благо, но всё же… я хочу дать вам слова…
слова геронта, которые не просят ни понимания, ни сочувствия, ни помощи, но выражают
благодарность и самые добрые пожелания от совершенно чужого и чуждого вам существа,
обитающего на другом конце вселенной, отделённого от вас холодной, тёмной бездной
чужих домов… Я способен видеть и слышать вас.

Меня больше нет в мире красоты … И если верить словам блудной ангелицы, то никогда
и не было… Вам же выпал небесный жребий стать бессмертными субстратами весны.
Помните: жизнь это самый смелый вызов миру, в котором не осталось Бога. И вы все –
супер! Мой голос, упакованный в плазменную капсулу, уже летит к Земле… Не знаю, как
долго он будет в пути, но определённо меньше, чем вечность!

Что же такое вечность для меня? Это прохладный морфий, медленно текущий по
сожжённым венам и превращающий сингулярность моего бедняцкого пристанища в
бесконечный лабиринт, где за соседней стеной всегда слышна скрипка Танатоса. Мои
глаза почти неподвижны, и перед ними разрастаются неторопливые танцы утешительных
видений, влекущих развоплощающегося демона в зеркальную бесконечность комнат.  О, бедный братец Авриль, ты даже в этом мире оказался некстати. Ты разжёван, переварен
и выблеван. Авриль-эрзац! Позволь же светоносным фантазмам бестиария обладать мной,
поглотить меня… Ах, какое блаженство, какое спокойствие в этом злом менуэте с
призраками… Вечность сна свернётся в точку смерти, а смерть вечности станет
бесконечным танцем мёртвого сна.

Друзья мои, позвольте им, сияющим и яростным, как в первые дни земного
блудодейства… позвольте божественным варварам, вскормлённым импульсами вашего
великолепия, благословлённым вавилонскими царями, вести меня за руки по ночному
коридору в глубину фрактального сна, в эру цветения… Там я найду утешение, став
одним из вас. Одним из вас… одним из вас… Таким же, как вы… Я всегда хотел быть
таким, как….

Incubus! I decus, ; nostr;m, mel;ribus ;tere f;tis!* Ведите, ведите… я отдаюсь вам… я готов
к поглощению вами, о избранные чада забвенной, утраченной Земли… Молю вас,
танцуйте и совокупляйтесь, ведя меня в безумие вечного сна!
_______________________________
* Ночной кошмар! Иди, наша гордость, иди! Пусть счастливой судьба твоя будет. (лат.)
(Вергилий, "Энеида")
 
 
<2012>