М а м а

                М   А   М   А

Мама моя была женщина простая с трудной и даже тяжелой, как у большинства людей ее поколения, судьбой. Детство ее пришлось на период индустриализации и коллективизации, а юность на годы войны, когда дети наравне со взрослыми вставали за станки или трудились на колхозных полях, выполняя по три взрослые нормы без всяких скидок на возраст. Тогда детство заканчивалось очень быстро, обрываясь  внезапно и жестоко на самой середине под ударами войны, с бесчисленным горем, кровью и бедами, свалившимися на плечи всей страны.
Дети той поры за  исключением немногочисленной  столичной прослойки и других крупных городов жили тяжелой крестьянской жизнью, с ее извечными проблемами, не имея не только каких-либо излишеств, а иногда и самого необходимого. Ребятишек в те времена в семьях было по многу, и это не считалось чем-то необычным, а тем более из ряда вон выходящим. Иметь пятеро или шестеро детей было нормой, и старшие зачастую своим младшим братьям или сестрам годились в матери или отцы.
Жили скудно, чаще за счет своего хозяйства. Поэтому почти в каждом дворе была кормилица-корова, без которой поднять ораву ребятишек было на грани невозможного.  Колхозные трудодни отмечались «палочками», и денег у колхозников сплошь и рядом не водилось. Да и уехать из колхоза было не так уж  просто: крепко держала их рабочая Советская власть на месте, отпуская по своему усмотрению. А потому и жили по старинке, не зная и не ведая, что есть другая более сытная и легкая городская жизнь, которую видели только в кино по воскресеньям в захолустных клубах, и которая казалась многим прекрасной сказкой, о какой можно было лишь мечтать.
Интеллигенции на селе было немного, да и та сводилась больше всего к учителям и врачам. Десятилетку заканчивали единицы, а уезжали учиться дальше и того меньше. Абсолютное большинство было малограмотно, имея два-три класса церковно-приходской или начальной школы, а уж семилетка тогда считалась почти верхом образованности.  Восьмой, девятый и десятый классы были платными. И платить за любимое чадо для получения среднего образования мало кто был способен, считая, что для жизни семилетки вполне хватает и нужно скорее идти работать, чтобы быстрее прикрыть многочисленные дыры в хозяйстве да хоть что-то успеть приготовить дитяти для замужества или женитьбы. Те же, кому посчастливилось получить аттестат зрелости, автоматически переходили в разряд сельской интеллигенции и на них смотрели с особенным уважением и благоговением, пророчески видя в них будущее  свое начальство.
К учителям в то время относились, как к непререкаемым авторитетам.  Было их на селе немного. Их знали все от мала до велика, разговаривали с особенным почтением и еще издалека кланялись, снимая шапки, как в старину перед барином или барыней. Многие из них были в то время и сами не очень грамотными, вели в школе сразу по несколько предметов, но внушали окружающим священный трепет перед своей профессией и благоговение, которое раньше оказывалось батюшке своего прихода. К ним шли за советом, за помощью или с жалобами,  с просьбой научить, что делать и как поступить в том или ином случае. Школ-десятилеток было на селе кот наплакал, в основном школы были начальные, до четырех классов. А дальше ребятишки ходили за несколько километров от дома, по бездорожью, в дырявых сапогах или валенках, с самодельными котомками или видавшими виды портфелями, переходящими от старших к младшим. Учеба их весьма отличалась от городской. Ребятишек гоняли в колхоз на работы,  да и дома никто не давал им никакой поблажки, вовсе не считая учебу главной в их жизни, а больше опираясь на хозяйскую сноровку и смекалку, так необходимую в крестьянской жизни. Поэтому общеобразовательная подготовка сельских ребятишек в разы отличалась от городской по своей глубине и широте кругозора. Да и сейчас, нужно признаться, это остается злободневным, и никакого равенства между городом и деревней ни в чем нет.
Война, так быстро сделавшая из детей взрослых, торопила новое поколение пополнить образовавшуюся брешь выбитых кровавой бойней дедов и отцов. Кровавая разруха и голод давили страну со всех сторон. Обескровленная деревня едва тащила ноги, держась на хрупких плечах детей и замученных женщинах, из последних сил тянувших непосильное ярмо.
Пока была корова,  мамина семья не голодала. Корова была справная, молочная. Молоко было такое жирное, что  государственные поставки срезали на середине срока, и молока хватало на все: сбивали свое маслице, творог морозили даже на зиму в кадках. Сметаны было вдоволь, и из нее томили в печи особенное русское масло, желтое, душистое, крупчатое, как пшено.  Когда же корову продали, чтобы купить новый дом, загоревали на полную катушку. Послевоенный неурожай был такой, что люди ели лебеду и картофельные очистки и пухли, как на дрожжах, от голода.
Нагрянувший, как снег на голову, вербовщик с разнарядкой на рабочую силу для стонущих от нехватки  рабочих рук заводов и фабрик, не преминул воспользоваться ситуацией. И с помощью сельсовета по самым горемычным семьям набрал нужное количество для отправки в Москву на обучение в ФЗУ (фабрично-заводское училище). Среди таких горемык оказалась и семья моей мамы. Пятеро голодных ртов, распухших от недоедания и едва волочивших ноги, глядели испуганно и растерянно. И не спрося их согласия, бабушка без лишних уговоров записала двоих старших детей, желая, с одной стороны, облегчить свою участь при еще троих малых ртах, а с другой – спихнуть двоих на государственные плечи, чтобы дать им шанс выжить в более, по ее мнению, благоприятных условиях. Затрудняюсь сказать, правильное ли это было решение. Мама часто сожалела об этом, и кто знает, как бы сложилась ее жизнь в дальнейшем, если бы судьба не повернула тогда именно так. Но дело было  сделано, и возражать матери с  ее упертым и властным характером было бесполезно, а потому моя мама и ее младший брат покинули родной дом и оказались в Москве вместе с другими такими же горемыками, ничего не видавшими и не ездившими дальше соседнего села.
Мама, в отличие от своего брата, была девица сноровистая, старательная и трудолюбивая, а потому обучение давалось ей легко, и она схватывала все буквально на лету. Брат же был ленив, лукав и мало с кем считался, больше обращая внимание на свою персону и возможность легко пожить и устроиться. Дружбы между ними не было, зато потасовок и ссор хватало, и, в конце концов, они здорово и надолго разругались, так и не успев помириться при его шальной, короткой  жизни.
Прожил он всего тридцать два года, но успел покуролесить на несколько жизней. Трижды был женат, дважды разведен, но детей так и не нажил, по пьяному делу утонув в Дону, в водовороте  и оставив неутешную свою вдову, которая была  старше его на пять лет, с дочерью от прежнего брака, горевать горе. Я хорошо запомнила его при его последнем приезде к бабушке, когда он приехал со своей казачкой, желая прихвастнуть перед отцом и матерью, хотя и было мне в ту пору всего шесть лет. Был он человек веселый, разбитной и повсюду таскал меня за собой, как будто таким образом старался заслужить прощение матери, с которой тогда был в большой ссоре. Относился он ко мне с какой-то необыкновенной нежностью, может быть, потому что был моим крестным отцом, а может быть, и потому, что своих родных детей у него не было, и я ему была гораздо ближе и роднее приемной дочери, старшей меня года на два-три. Запомнился он мне своей необыкновенной добротой, открытостью и абсолютной простотой и бесхитростностью, удачно дополнявшимися мудростью и терпеливостью его жены, женщины, безусловно, волевой и сильной, какая и нужна была ему при его таком бесшабашном характере. Не могу судить, любили ли они друг друга, но это был его самый удачный вариант, как внешне, так и внутренне.
Через два года он погиб глупо и бессмысленно, так и не повидавшись с мамой, как он того хотел. На рыбалке, куда они отправились с тестем, крепко выпили. И он решил выкупаться, попал в водоворот. И пока тесть суетился на берегу, пытаясь ему помочь, его затянуло в воронку. Тело нашли только через несколько дней, всплывшее и распухшее до такой степени, что хоронили его в закрытом гробу. На похороны поехала только бабушка, нам же написали письмо. И мама долго плакала, видимо, упрекая себя за то, что так и не свиделась с ним и не помирилась, несмотря на все его старания.
Я не знаю точной причины их ссоры. Мама не любила говорить об этом. Но, может быть, добавило обиды и то, что на похоронах их младшего брата Михаила его тоже не было, а этого она простить не могла. Миша умер тринадцати лет от роду от заворота кишок. В детстве его лягнула лошадь и отбила ему селезенку. Тогда никто и думать не мог, что в таком случае нужно беречься и соблюдать особую осторожность. В деревенском быту об этом редко кто думает, к врачам обращаются в крайних случаях, когда зачастую время безнадежно упущено. Вот и он, как все деревенские мальчишки, жил обычной привычной жизнью, разделяя  с матерью и отцом все тяготы их быта. Заворот кишок произошел у него от тяжелой физической работы: слишком много таскал глины и воды и, по-видимому, надорвался. Местный  лучший хирург был в отъезде, а дежурный то ли был нерешителен, то ли недостаточно опытен, но спасти парня не смог. После операции Миша прожил всего несколько  мучительных часов и умер у бабушки на руках. Был он в полном сознании и все просил пить, а пить не разрешали, и бабушка мочила ему губы влажной салфеткой, а он все просил: «Вот бы, мама, сейчас своего кваску!». Накануне, посмотрев фильм «Судьба человека», он уже в агонии, как вспоминала бабушка, повторял: «Да, судьба человека, судьба человека…». Видимо, впечатление было такое, что он перенес его и на свою судьбу, такую краткую и жестокую в своей нелепости и безвременности.
Телеграмму о его смерти принесли нам ночью, и я хорошо помню страшный мамин крик, разорвавший  ночную тишину, искромсанную болью и жутким непоправимым горем утраты. Разница в возрасте у них была в восемнадцать лет, почти как у матери с сыном. Мама вынянчила его с младенчества и относилась к нему скорее как к сыну, нежели как к брату. И даже мое рождение не охладило ее любви к нему, потому и восприняла она его смерть так болезненно, трагично и безысходно.
Я хорошо запомнила эти похороны. Они врезались мне в память так четко и глубоко, что и сейчас, по прошествии многих лет, я помню все до мельчайших подробностей, словно это происходило вчера. Был жаркий солнечный день. Миша лежал на столе посредине залы в сером костюме, до пояса покрытый белым полотном. Лицо его обрамляла вата и над головой то и  дело летали мухи, которых бабушка отгоняла рукой. Душераздирающий мамин крик произвел на меня столь страшное впечатление, что я тоже заплакала навзрыд, заорав на весь дом: «Мама!».
- Что же ты обо мне кричишь, - обернулась она ко мне заплаканным лицом, - нужно плакать о Мишеньке, а не обо мне!..
Тогда я точно по приказу заорала «Миша!», хотя совершенно не понимала того горя, о котором рыдала мать. Мишку я помнила смутно. Говорили, что когда я родилась, он очень ревновал маму ко мне, и даже обижался на нее, говоря, что теперь он ей не нужен, потому что у нее есть я. Ему было восемь лет, и это обычная детская ревность, которая часто бывает в подобных ситуациях. И, конечно, должно было пройти какое-то время для того, чтобы он мог смириться и пережить это. Рассказывали, что когда я начинала плакать в коляске, он подходил и качал. Но стоило кому-нибудь оказаться рядом, как он тут же убегал, бросая на ходу: «Не нужна мне ваша Надька!». Помню, что когда мне было года два с половиной, я таскалась за ним и другими деревенскими ребятишками по всяким «злачным» местам, по которым обычно и бегают мальчишки. Когда я отставала и начинала хныкать, он сердито оборачивался на меня и кричал: «Не хнычь или иди отсюда!». И я, растерев слезы и сопли, молча тащилась сзади, изо всех сил стараясь не отстать от них.  Вероятно, его это и раздражало и злило, но что поделать, такова участь всех деревенских ребят таскаться вместе с малыми, которым они становились няньками поневоле. Шишки, синяки и ободранные коленки там никого не волновали, зато характер формировали, как надо: учили терпеть, уметь за себя постоять и не ныть. Ябедников не жаловали и относились к ним презрительно, но таких, как я, терпели и зря не обижали. Много чего из памяти выветрилось и ушло бесследно. И на некоторые рассказы я только пожимала плечами с совершенным недоумением. Мама говорила, что я очень любила Мишку. И любовь эта была такой бескорыстной и необычной, что даже по прошествии многих лет она вспоминала это с удивлением и детским восторгом.
В то время деревенские ребятишки мало что видели из того, что было в городе, а тем более в Москве. Даже белого хлеба и обыкновенного сахарного песка тогда там не было, не говоря уже о таких вкусностях, как шоколадные конфеты, торты или совсем уж экзотические лакомства вроде винограда. Довольствовались тем, что росло на огороде или завозилось в маленькое, со столь ему специфическим запахом Сельпо. Из города сумками везли белый хлеб, сухари и огромные связки баранок и сушек, нанизанных на бумажные веревочки наподобие ожерелья. Детишек же обычно радовали дешевыми конфетками типа «подушечки» или драже, в лучшем случае карамельками в бумажках. И это тоже было предметом зависти для других и вызывало нескромное попрошайничество у сверстников. В отсутствие детских садов и мамок с няньками меня, как подкидыша, оставляли у бабушки. И мать всячески старалась компенсировать свое отсутствие чем-то вкусным, чего там не было.
Моя любвеобильность  к Мишке выражалась тем, что я очень любила его целовать. А он, как вспоминала мама, стеснялся, брезгливо утирался от моих слюней и соплей и терпеливо сносил эту не прошенную любовь. Ему тоже перепадало от привезенных гостинцев, но все-таки бабушка не разрешала ему есть все подряд, что привозила мама для меня, считая, что он уже взрослый и вполне может обойтись без лишнего баловства. Тогда он тоже хитрил и на мою просьбу «Мишенька, дай я тебя поцелую!», лукаво щурился: «Дай виноградика, тогда поцелуешь!». И  я щедрой рукой отдавала ему весь пакет, потрясая всех окружающих своим ответом: «Возьми все, только дай я тебя поцелую!». После такого, забившись со мной в угол, чтобы никто не видел, он терпел мои возлияния. Всего этого я не помнила и знала только по рассказам мамы и теток.
А тогда похороны остались в моей памяти страшным потрясением, жутким страхом и запахом флоксов, которых было изобилие и которые с тех пор являются для меня символом смерти. Никогда и ни при каких обстоятельствах я не выношу этих цветов с их сладковатым специфическим запахом трупного тлена. Цветов нанесли столько, что дом буквально утопал в венках и букетах, и запах флоксов стоял невыносимый и тягостный. Мишку хоронили с оркестром и многочисленным народом, набежавшим со всех сторон. Это в крупных городах мало кто кого знает, а на селе каждый на виду и ни от кого ничего нельзя скрыть. Дед денег не жалел и похоронил младшего и любимого сына для тех мест богато и пышно. Он не рыдал, но горе его было огромно. Старшего сына он не любил, и теперь хоронил с младшим  все свои надежды и мечты, кои возлагал на него в будущем.
Погост был рядом с домом, и его от огорода отделял только неглубокий ров, так что могилка была совсем рядом. И дед часто приходил к Мишке  и долго сидел там один, думая свои думы и печалясь о чем-то своем, о чем никогда никому не говорил. Несколько раз только слышала я от него, что хочет он после смерти лежать вместе с ним, оттого и сделал широкую ограду, чтобы места хватило всем.
На поминки зарезали всех мишкиных кролей, которых он водил, как тогда было принято в деревнях, потому что ухаживать за ними больше было некому. Клетки раздали его приятелям, и двор опустел. На меня же сразу была дана заявка непременно привозить каждый год, и я стала для них отдушиной, которая помогала справиться с горем. Я ничего этого тогда не понимала, но подспудно ощущала свое особенное положение в той обстановке, которое и пугало и тревожило меня. Но постепенно все начинало сглаживаться, неприятные воспоминания уходили прочь, и жизнь текла своим чередом, изредка напоминая о прошлом какой-нибудь памятной вещичкой или словцом. Мишкины книжки, пластинки с патефоном и куча диафильмов перешли ко мне, и я стала полновластной хозяйкой этих сокровищ, с утра до вечера накручивая в палисаднике пластинки на радость всем соседям и ребятишкам, тянувшимся к нам с соседних дворов. Дед и бабушка не возражали, не журили нас, а частенько присоединялись по вечерам к нашей компании и задумчиво слушали, отмечая ту или  иную любимую мишкину песню. Тогда бабушка с навернувшимися слезами говорила: «У него одна уж больно любимая песня была, которую он все пел. Бывало, что ни делает, а все ее поет. «На то нам юность дана…». А голос уже грубый стал, очень уж он сразу вырос как-то… не по годам взрослый был, умный, злой. Чуть что – как порох, потом утихнет…». Она молча вытирала глаза и уходила прочь, оставляя за собой дрожащую скорбную тишину.            
 С похорон мы уезжали с твердым обещанием быть каждое лето у них. И постепенно моя детская память успокоилась, отодвинув от себя эти страшные дни, но не стерла их совсем, а оставила четким глубоким незабываемым следом первого большого горя. Мама по приезде сразу погрузилась в работу и повседневные заботы, которые лучше всего лечат от перенесенных переживаний. По своему характеру она была несгибаемый оптимист. И, несмотря на все трудности жизни, выпавшие на ее долю, никогда не теряла присутствия духа и веры в собственные силы. Она унаследовала от своих родителей все самые лучшие качества, которыми они обладали: красоту, сноровку и ловкость, домовитость и бережливость, сметливый быстрый ум и веселый задорный нрав. Все вместе это составляло в ней необыкновенную гармоничность и ту женскую необъяснимую манкость, которая так притягивает к себе не только мужчин, но и женщин. Характер у нее был волевой, сильный и властный. И жизнь научила ее надеяться только на себя, не особенно уповая на кого-либо, даже на родителей. А ее независимость и прямота раздражали и пугали многих лизоблюдов и подхалимов, кои частенько вертятся вокруг начальства. Она не жаловала женщин, хотя и не питала к ним никаких ненавистнических чувств. Просто всегдашние женские сплетни, зависть и склоки были ей чужды и неприемлемы, а потому она предпочитала иметь дела с мужчинами, которые без всякого преувеличения, что называется, «ломали перед ней шапки». Пользовалась она у них не только заслуженным уважением, но и настоящей дружеской любовью, чему я неоднократно была свидетельницей в самом хорошем смысле этого слова. Мама никогда не бросала слов на ветер, и, если что-то обещала, слово держала крепко, и можно было не сомневаться, что  обещанное будет сделано. Она не любила похваляться и частенько говорила мне:
- Можешь - сделай, пусть все увидят, а зря не болтай. Дело само за себя скажет. «Не кажи «гоп!», пока не перепрыгнешь!»!
Особенно она не любила тех, кто, что называется, «работал на публику». Таких людей она считала «мыльными пузырями», пустобрехами и относилась к ним презрительно и даже враждебно. Она и меня хвалила крайне редко, считая, что я ее дочь, а потому относиться ко мне объективно она не может.
- Пусть тебя другие похвалят, - говаривала она мне, - если ты этого заслуживаешь. А мне ты дочь и не мне тебя хвалить.
Но когда изредка это случалось, я понимала, что я, действительно молодец, потому что похвалу ее можно было заработать только настоящим делом и трудом. Она никогда не давала никому себя унижать ни внешне, ни внутренне. Ее успех у мужчин не кружил ей голову, но она знала себе цену и никогда не опускала планку ниже своего уровня даже из ложной скромности. Она и мне сразу определила уровень, раз и навсегда оценив, «что из десятка тебя не выкинешь». И я твердо уяснила себе  все ее уроки, ставшие мне настоящей прививкой от ложного зазнайства и похвальбы на всю жизнь.
Легкой жизни у нее никогда не было, а все, что было заработано, давалось настоящим трудом, и было прочно и незыблемо. Будучи многостаночницей, она, по сути, выполняла тяжелую мужскую работу, которая не всякому мужику была по плечу. Но работе своей она была  предана, любила ее и относилась к своим станкам, как к живым существам, разговаривая и жалея их, словно они и впрямь были живые. И за заботу и бережливость они платили ей четкой и долгой  безотказной работой, словно понимали доброту своей хозяйки и отплачивали ей тем же.
Придя на завод по распределению, она от звонка до звонка отработала на одном месте до самой пенсии, никуда не переходя и делая свое дело добросовестно и с любовью. После оформления пенсии она проработала еще год или два и вынужденно ушла из-за зависти и  женских сплетен по поводу «больших» денег, которые стала получать, совместив зарплату и пенсию. Ее уход с завода был очень болезненным, и она часто вспоминала своих заводских с теплотой и грустью. Ей часто снились станки и ее каморка, где они стояли, и она с горечью говорила, что если бы…   
Однако, жизнь не всегда справедливо поступает с людьми и порой поворачивается к ним своей колючей стороной, заставляя многое переживать и осмысливать заново. Мама не любила жаловаться, плакаться кому-то в жилетку и приукрашивать, выдавая желаемое за действительное. Не любила она и сидеть по лавкам, обсуждая кого бы то ни было или слушать чужое вранье, прикрывающее чью-то очевидную ущербность. Сама она была немногословна и больше слушала, чем говорила, уставая от постороннего пустого треска и стараясь уйти в сторону от всевозможных женских сплетен. К людям, которых она уличала во вранье, она теряла уважение и доверие, и уже не относилась с прежней теплотой, а скорее терпела их, не желая разжигать ненужных конфликтов и раздоров, молча выслушивая их ложь. И только дома позволяла себе досадливо отметить очередные глупые враки. Сама она старалась не врать, но если не хотела говорить кому-то правду, то просто отмалчивалась или меняла тему разговора.
Эта черта ее характера имела свои плюсы и минусы. Многие пользователи кривотолков боялись ее прямодушия и остерегались задевать ее, зная, что спуску им не будет. И, если уж мама уличала кого-то в откровенной клевете или совершенно наглой лжи, «ледовое побоище» было обеспечено.
Жизнь научила ее жить с запасом, и это не раз выручало ее. Наверное, подобное знакомо всем людям ее поколения, да и нам тоже, не избалованным изобилием и устройством нашего бытия при Советской власти. Пережив голод и вечные нехватки, наши родители жили впрок, памятуя, что «запас карман не тянет». И почти в каждой семье были свои кладовые из банок, пакетов и всего того, что  подлежало длительному хранению. В отличие от нынешних дней, когда все переведено на разовые рельсы, наши родители любили вещи добротные, рассчитанные на долгие годы, а потому берегли и использовали их до последнего. Мама не любила покупать всякую чепуху, а предпочитала купить пусть и дорогую, но хорошую вещь. Лучше  повременить, подкопить нужную сумму и купить то, что хочется, чем абы какую дешевку, считала она. Потому на хорошие вещи денег она не жалела, «дорого, да любо!».
- Лучше одну вещь хорошую иметь, чем кучу барахла, - частенько повторяла она мне. И это вполне оправдывалось в жизни.
Кредитов мама не любила и никогда не брала, считая это совершенно неоправданным ярмом. Она предпочитала откладывать на сберкнижку и смеялась:
- Пусть лучше государство мне проценты платит, чем я ему.
Долгов старалась не делать,  жила по средствам, всегда умея ужаться и ограничить себя, если того требовала жизнь. Но если случалось «перехватить», отдавала долг сразу при первой же возможности. Не отказывала тем, кто просил взаймы у нее, но не терпела, когда не отдавали в срок и не объясняли причины задержки долга. Такие люди ее настораживали,  и потом  она старалась с ними  больше дел не иметь. Меня она учила самостоятельности, и часто повторяла, что нужно иметь все свое, а не ходить по соседям попрошайничать.
- Сегодня тебе дадут, что просишь, а завтра откажут, - говорила она, - вот и бегай тогда. Да и лишний раз людям в глаза лезть неудобно. Нужна тебе вещь, купи свою.
Когда же просили что-либо у нее, она давала неохотно, а то и просто отказывала, если знала, что хозяйка нерадивая.  Объяснялось это тем, что частенько вещи, которые ей возвращали, были или испорчены, или грязны, а то и вовсе пропадали бесследно. Она не терпела такой небрежности и говорила об этом прямо в глаза. Когда же ее начинали упрекать в жадности или скаредности, она без обиняков отвечала:
- Разбазарить можно все, ты попробуй наживи! Дураки все широки, а мне копейка потом-кровью достается, я на станке работаю. Это вам не на заднице в конторе сидеть, там вкалывать надо!
Людей она определяла, как рентген. Стоило ей внимательно только один раз посмотреть на человека, как она выдавала ему характеристику столь точную, что оставалось только поражаться, потому что в дальнейшем все подтверждалось с абсолютной точностью. На мой вопрос, как ей это удается, она отвечала просто: «Я жизнь прожила, всякого повидала!».   Лучшего практического психолога в своей жизни я не встречала, хотя и не имела она никогда никакого высшего образования.
Обладала она и еще одним даром, который неожиданно открыла в себе сама. Не знаю, как это назвать современным языком экстрасенс или ясновидение, но что-то в этом роде. Если ей кто-то нравился, этот человек «прилипал» к ней стоило только ей на него посмотреть. И она частенько ставила подобные эксперименты «на спор». Взгляда ее панически боялся и отец, который не выдерживал его и впадал в такую истерику, что совершенно не владел собой. Но особенно показательным был такой случай.
Однажды, когда она еще жила в общежитии, попала в больницу, и в это время у нее из чемодана украли деньги. В комнате их жило трое: она, ее подруга Аня и еще одна, Люба,  которая считалась между ними богатой и обеспеченной по сравнению с другими, так как ее родители и брат жили рядом в Подмосковье, и она была единственная дочь, которой ни в чем не отказывали.  После болезни мать была слишком слаба, и врач прописал ей усиленное питание. Обнаружив пропажу, она в первый момент подумала на Анюту, поскольку считала, что у Любки все есть.  До следующей зарплаты ждать было еще долго, и она, сев на кровать, в сердцах сказала:
- Что ж, делать нечего. Пусть же, кто взял эти деньги, изойдет кровавым поносом.
В тот же вечер у Любочки обнаружилась скоротечная дизентерия с кровавым поносом и ее срочно госпитализировали еле живую. По выходе из больницы она, не встречаясь с матерью, собрала вещи и съехала из общежития. Факт этот был обнародован, и народная молва определила виновницу пропажи. Долго еще потом тетя Аня вспоминала этот эпизод, говоря маме прямо в глаза:
- Ну, ты, Лидка, кого хочешь за можай загонишь!
Кому-либо другому вреда она никогда не делала, да и здесь, судя по всему, было получено по заслугам. Знакомство их продолжалось до самой маминой смерти, хотя сказать, что это была дружба, я не решусь.
- Анька продажная, - говорила мать, - много раз меня продавала, на язык слабовата. И пойдет, с кем хочешь, лишь бы за нее заплатили. Любой парень в кино билет купит – и с любым пойдет, ей без разницы. Я не такая. И дружить будет со всеми подряд. А я могу только с кем-то одним. Как только кто третий вклинится, так и все…А Анька и нашим и вашим… Я и отхожу сразу.
Не берусь судить, что лучше, что хуже. Но таков уж был у нее характер. И хотя знакомых женщин у мамы было много, но подруг, как таковых, практически не было. И всю жизнь она предпочитала иметь дело с мужчинами.
- Хотя, - как она говорила, -  и среди мужиков есть и сплетники и ябедники, хуже баб, и дерьма хватает, но все-таки с мужиками проще и чище. – И не задумываясь, добавляла. – Хуже нет, чем работать с бабами. – Этот ее вывод в жизни подтвердился полностью.
За моим отцом мама была замужем вторым браком. С первым своим мужем она развелась, когда тот за хулиганство или еще за что-то сел в тюрьму. Общих детей у них не было, и их развели заочно. Трудно сказать, почему не сложилась их жизнь. Он женился на ней, еще будучи в армии, и по демобилизации звал с собой в Саратов, но мать отказалась, напуганная бабушкой, которая видела в нем отъявленного бандита, способного заманить ее за собой и бросить. Ко времени его женитьбы у него уже рос  внебрачный сын в Подмосковье, и мать знала об этом. Когда они приехали к маминым родителям в отпуск, бабушке он не понравился. И она отговорила его ехать с ним. Мама осталась в Москве. А через некоторое время узнала, что он двоеженец, завел в Саратове новую семью, и там у него родились дети. Он долго не давал маме развода, но когда сел в тюрьму их развели. А вскоре пришло письмо от его второй жены, в котором она писала: «Какая ты счастливая, что одна. А у меня теперь двое детей, и я не знаю, что будет дальше». Уже много лет спустя он приезжал к ней на завод и пытался встретиться. Но мама отказалась, сославшись, что у нее теперь тоже другая семья и растет дочь, и просила больше ее не тревожить. Так они расстались окончательно.
С отцом ее жизнь не сложилась, и она часто вспоминала своего первого мужа и жалела, что послушалась бабушку, говоря, что тем самым испортила и ему и себе жизнь, потому что он любил и жалел ее по-настоящему.
Их с отцом жизнь не заладилась сразу. Его семья поначалу смотрела на маму косо, проча ему совсем другую партию, хотя он ничего из себя особенного не представлял. Довольно долго они жили, не расписываясь, и я родилась внебрачным ребенком. Отец жениться не хотел, и дед записал меня на себя.
- Хрен с ним, - сказал он в сердцах, - не хочет расписываться и не надо. Записывай на меня! – Так я стала поначалу Надеждой Николаевной.
Мать рождала меня не в Москве. В общежитии девки подняли гвалт: «Нам с ребенком ты не нужна! Иди в семейное!».
Но и бабушка в отличие от деда поддержки не оказала, а даже наоборот. Когда мама принесла меня из роддома, запричитала:
- Хоть бы  померла,  прибрал бы бог безотцовщину. Зачем она тебе нужна! Муки-то сколь с ней будет! И позору…
Мать взбеленилась:
- Не для того я ее рожала, чтобы она умирала! Я ее для себя родила и пусть живет!
Бабка больше ничего не говорила, а только вздыхала. Отцова же родня делала вид, что мать не знает, и даже ни разу не пришла посмотреть на новорожденную. Вот так встретили меня в этом мире. Назвать меня мама хотела Маринкой, но здесь снова вмешалась бабушка.
- Кака тебе Маринка, - забухтела она, - под такой праздник рождена, четыре имени, вот и выбирай, како хошь.
Праздник этот был «Вера, Надежда, Любовь и мать их София». Мама объясняла, почему выбрала «Надежду»:  имя Вера ей не нравилось, да и была уже одна в родне Верочка, Любка не нравилось тоже, а может быть, сказалась ассоциация с той бессовестной Любкой, что обокрала ее,  Соня – это вроде спит все время. А Надежда – лучше всех.
- Пусть это будет моя надежда в жизни, - сказала она, -  и имя было выбрано.
Мама не любила отца и не стремилась выйти за него замуж. Но в то время нравственные устои были гораздо строже, чем сейчас. И бабушка постоянно зудела о том, что ребенку нужен отец. Конечно, это правильно, но…
Мне было десять месяцев, когда мои родители расписались и официально стали мужем и женой. Мама потом часто вспоминала, что это сыграло роковую роль для нее. Отца словно подменили. Он стал драчлив, чванлив и частенько говорил ей, что теперь она от него никуда не денется, кому нужны чужие дети. Да и время то было для замужества не слишком подходящее. Многие женихи тех лет сложили свои головы на полях войны, и женщины, оставшись одинокими, не были столь уж разборчивыми в своем выборе. Поэтому и повылазили все те, на которых при других обстоятельствах и смотреть не надо было бы. Поблажки мужчинам делались огромные, на их похождения смотрели сквозь пальцы, боясь потерять то малое, что осталось от разрушительной войны. И женщины терпели, терпели, терпели…
Мама потом много раз жалела, что вышла за отца замуж. Но так же, как и другие, боялась остаться одна, хотя, как я думаю, этого бы не случилось. Уж очень многим мужчинам она нравилась и своей красотой и своим добрым веселым нравом.
Отец всегда безумно ревновал ее, стремился подавить, а потому унижал и оскорблял при любом удобном случае. Особенно безобразно он вел себя, когда был пьян. Тут его хамству не было никакого предела. Он позволял себе все: от самых низменных оскорблений до совершенно непонятного рукоприкладства, не имевшего под собой никакой почвы, а просто потому, что ему что-то не нравилось, или он был просто чем-то раздражен.
Детство мое изобиловало сценами пьяных драк и оскорблений, но мама терпела, прощала, хотя, я думаю, зря. Никому и никогда нельзя позволять отравлять себе жизнь и терпеть возле себя тирана, даже если ты его любишь.
Отца никогда и ничего не интересовало, кроме его развлечений, выпивки и сомнительных связей, о которых он рассказывал без всякого стеснения. В домашних делах он не принимал никакого участия, и все заботы лежали на плечах матери. Он жил в свое удовольствие, не утруждая себя ничем, и был за мамой, как за стеной. Можно сказать, что это не она была за ним замужем, а он за ней. Детей отец не любил, и даже меня мама родила помимо его воли. В хозяйстве он был совершенно безруким и терпеть не мог, когда мама заставляла его что-то делать. Он злился, устраивал жуткий скандал, и если что-то и делал, то с громогласным непрерывным матом и кучей зуботычин. Ну, а качество его работы оставляло желать лучшего или и вовсе было никчемным.
Думаю, то отношение, которое мать вытерпела от него, стоило ей немалого здоровья. Но, к сожалению, такова участь многих женщин нашей страны, и мама не являлась исключением. Она часто говорила, что особенно мужчины избаловались именно после войны, когда их осталось мало. Их зачастую ставили начальниками уже только потому, что они были мужчинами, не взирая на их личностные качества, а это была страшная и роковая ошибка. Много женщин, которые во время войны вынесли все тяготы лихолетья на своих плечах, в одночасье были отстранены со своих постов и отброшены на обочину жизни, предоставив лучшие места вернувшимся мужчинам. Конечно, многие из них были вполне достойные люди, но немало было и таких, кто попросту воспользовался сложившейся ситуацией и умело приспосабливался к обстановке, устраиваясь, как можно удобнее, но не имея на это никакого права.
Многие приспособленцы были с партбилетами и не скрывали того, что без него их карьера никогда бы не сложилась. Маме тоже предлагали вступить в Компартию, но она отказалась, считая, что это не зачем.
- Я на станке работаю, - отвечала она на настойчивые увещевания парторга, - мне карьеры не делать. А просто взносы платить, интереса нет. Вы, начальники, за местами гонитесь, а моему месту никто не завидует, не отберут. А на собраниях ваших пустословье слушать охоты нет.
Так бесславно и закончилась попытка их парторга сагитировать ее в партию. Мама об этом никогда не жалела. И звала многих «держателей партбилетов» поджопниками, умеющими вовремя подладиться к начальству, и это имело место быть.
Специалист она была высококлассный, начальства никогда не боялась и говорила в глаза все, что считала нужным. Она всегда умела постоять за себя, и нередко начальникам от нее доставалось по полной программе. Мама всегда знала себе цену, и начальство держалось за нее обеими руками, понимая, что такого специалиста, как она, найти непросто. Да и она держалась за свою работу и не только потому, что имела неплохие заработки, а и потому, что любила ее. По квалификации мать превосходила многих мужчин. Это злило их. И она всегда с юмором смотрела на недоброжелательные взгляды, которые они бросали в ее сторону, понимая, что это просто задетое мужское самолюбие.         
Мама никогда не витала в облаках, она была земная во всем и знала, что всего можно  добиться только упорным трудом и не особенно уповала на удачу или бога. «Бог- то бог, - говорила она, - да ты и сам будь не плох! На бога надейся, а сам не плошай!». И она не плошала: работала, добивалась и всегда имела успех в том деле, за которое бралась. Она очень любила землю и помнила ее. Выйдя из крестьянской среды, она так и не отвыкла от нее, хотя с семнадцати лет жила в городе, и тяжело вздыхала, вспоминая, как покидала родной дом. Кто знает, может быть, тогда и судьба ее сложилась бы гораздо  счастливее и удачливее.
Любила мама и пофорсить, нарядов у нее было предостаточно,  и в этом она себе не отказывала. Приезжала к бабушке в отпуск всегда нарядная и молодая на зависть своим прежним товаркам, которые по сравнению с ней выглядели уже старухами. Не знаю, в чем  причина, но женщины на селе старятся гораздо раньше своих городских сверстниц. При встрече они  разглядывали ее с явной завистью и любопытством, всегда отмечая, как хорошо она выглядит, и горестно качая головой. Мама и сама не раз отмечала это, удивляясь подобной метаморфозе. Видимо, тяжелая крестьянская жизнь тянет силы сильнее, да и медицина на селе не такая, как в городе. Сельчане там идут к врачам в крайнем случае, когда порой бывает уже невмоготу или совсем поздно. А так, по старинке, отлежатся, отохаются – и снова за работу, некогда, дескать, болеть. Оттого и смерть многих сельчан бывает внезапной: вроде и не болел, а раз – и нет человека! Да и горевать долго некогда: забот много, только поворачивайся. Нет у крестьянина ни выходных, ни праздников. День год кормит, да и скотина ждать не будет, ей все едино. Оттого и не до себя, родимого.
Мама к скотине имела отношение благоговейное. Часто вспоминала свою молочную корову, за которой ходила, и мечтала на пенсии купить домик в сельской местности, чтобы завести там свое хозяйство и поогородничать всласть. В юности весь огород держался на ней, и чего там только не было! Ухаживала она за землей любовно, и земля платила ей тем же. Да только мечте этой сбыться было не суждено…
Хозяйка мама была очень гостеприимная и хлебосольная. Чего только не наготовит, когда ждет гостей! «Все, что есть в печи – все на стол мечи!» – это ее девиз. Накормит, бывало так, что встать тяжело, до отвала. Очень нравилось ей, когда нахваливали ее стряпню и ели с аппетитом. А угостить она умела и любила! Надо стол собрать – в магазин ни за чем не пойдет, разве что за хлебом. Остальное все уже есть, садись и пируй! К спиртному относилась с уважением, но пьяниц не любила. Повторяла: «Нет молодца, который бы обманул винца», -  а потому и не жаловала выпивох. Сама же предпочитала водочку, немножко, для настроения. И всегда был у нее запас на все случаи жизни, кто что любит: кому водочки, кому коньячка, а кому и винца.
К здоровью она относилась почтительно, говаривала: «Главное – здоровье, остальное все приложится!». И жизнь подтвердила правоту ее слов. Если человек не здоров, многие пути для него закрыты и в плане профессии, и в быту. Недаром, наверное, у русских людей и в армии первое пожелание «Здравствуйте! И здравия желаю!», да и при прощании часто говорят «Будь здоров!». А на этом фундаменте и все остальное прочно стоять будет. Не о болячках здесь  речь, а о любви к жизни. Мне часто приходят на ум суворовские наставления: «Кто себя не бережет – тому палки, кто других не бережет – тому тоже палки!». Неплохо бы не забывать его слова, скольких безвременных потерь мы могли бы тогда избежать!
Время бежит быстро. И чем дальше отодвигает оно меня от матери, тем больше поражаюсь я ее простой  мудрости от жизни, полной и горя, и невзгод, и всякого лихолетья. Нет, она никогда не считала себя несчастной. Более того, мама была несгибаемым оптимистом, той неваляшкой, которую сколько ни бей, она все равно поднимется и встанет во весь рост. «От  слез толку мало, - говорила она, - дело делать надо». И в очередной раз, отплакавшись и облегчив душу, заново принималась за все, терпеливо поднимая на своих плечах рухнувшие планы или стряхивая незаслуженные горькие обиды. У нее был по-настоящему государственный ум, и если бы она имела соответствующее образование, она могла бы принести несравненно больше пользы не только своему делу, но и всей стране. Многое, что она говорила, злободневно и сейчас. Только говорила она обо всем чисто в семейном кругу, а применимо это ко всей стране.
Не могу сказать, что она была идеальна. Да и нет идеальных людей. У каждого свои недостатки и темные стороны. Мама была гневлива, вспыльчива, как порох, но и отходчива и никогда не мстила, какой бы тяжелой и горькой ни была ее обида. Считала, что ни к чему растрачивать свою энергию на месть, жизнь сама накажет обидчика. И зачастую это оправдывалось, чему она сама была свидетелем. Поэтому и мне наказывала не мстить.
- Сама потом увидишь, как им будет плохо, - утешала она меня. – А жизненную свою энергию на них не трать, побереги для чего хорошего.
И опять она оказалась права. Приходилось мне видеть моих обидчиков в полном дерьме и не раз! Без моего вмешательства наказывала их жизнь: кого детьми, кого болячками, а кого и крупными неприятностями на работе или дома.
Мама никогда ни перед кем не заискивала, не сюсюкала и очень хорошо чувствовала людей. Она находила общий язык с любыми возрастами и почтительно относилась к старикам, хотя, если видела в ком-то из них явное вредничание или скаредничество, говорила об этом безо всяких скидок на возраст прямо в глаза, не боясь злых языков. Молодые обожали и тянулись к ней, несмотря на разницу в возрасте. Она была занятная рассказчица и умела увлечь своими разговорами кого угодно. Большая любительница анекдотов, она знала их неимоверное количество и всегда к месту вспоминала тот или иной, потешая всех их умелым представлением в лицах. К молодежи она относилась по-доброму, но строго, и никогда не пыталась под них подстраиваться, чтобы таким образом иметь у них авторитет. Мама никого никогда не поучала, она учила личным примером,  своим отношением к делу. Ей претили небрежность в работе, разгильдяйство и бесхозяйственность, халатность и наплевательство. Часто она повторяла: «Не умеешь – не берись, а взялся за гуж, не говори, что не дюж!». Терпеть не могла недоучек и непрофессионалов, которые приспосабливались к чужому месту, угробляя дело своей некомпетентностью или заставляя других выполнять за них работу, которую они должны были делать сами.
К сожалению, сейчас это очень распространенная практика. Многие заканчивают институты, академии или университеты и благополучно занимают чужое место, не соответствуя ему ни в какой степени, забывают все, чему их учили,  да и на этом рабочем месте от них толку нет. Принцип профессионализма нарушен повсеместно в катастрофической степени. Особенно это заметно в государственных структурах, где сидят годами на чужом месте без зазрения совести,  с липовыми дипломами, ничего не делают, а только создают видимость работы и, таким  образом, гробят дело и не дают хода настоящим профессионалам. Частенько это касается именно молодых, которые ищут тепленьких местечек, считая, что им обязаны предоставить все и сразу только лишь потому, что они молодые, ничем не обосновав и не заслужив такого права. Думаю, что это не только не правильная, а ужасающе зловредная кадровая политика, которая в будущем может привести к грандиозным перекосам во всех областях экономики и общественной жизни и закончится это весьма плачевно для всех.
Положение это серьезное, проблематичное и решать его нужно безотлагательно, не боясь никаких непопулярных мер по устранению непрофессионалов и случайных людей во всех сферах жизни и, особенно в государственных структурах, где это проявляется в наиболее катастрофическом виде. Представляю, какой вой и гнев навлеку на себя со стороны этих приспособленцев, но меня это не пугает. Не нужно беречь лодырей и проходимцев, прячущихся за чужие спины и трудовые руки, трутнями просиживающих штаны в отделах и управлениях, не работая, а подвизаясь к делу и услужливо, по-молчалински, облизывая начальство. Не их нужно беречь и не о них проявлять заботу. Достигнуть цели и нужного результата можно только с профессионалами, с которых можно спросить по полной программе и которые обязаны работать со стопроцентной гарантией качества и компетентности. В противном случае мы обречены быть на задворках мировой экономики и кроме как в помойной яме нигде не окажемся. 
Многим молодым хочется пожелать не просто гнаться за высшим образованием, а смотреть в перспективу: кто и что требуется в настоящее время, чтобы потом не бегать и не искать, где бы можно было тепленько присосаться. Нельзя начинать свою трудовую биографию, бессовестно занимая не свое место, и получать незаработанные деньги. Пора давно переходить от пресловутого социалистического принципа «как платите, так и работаем» к принципу «как работаете, так и зарабатываете». Частному хозяину решить эту проблему намного легче: он платит из своего кармана. А вот в госструктурах нужно будет иметь немалое мужество, чтобы очиститься от подобных элементов, невзирая на визг и вопли таких «работников».
Моя мама молодых не задабривала и не рекомендовала им «розовых очков». Сама  достигала в жизни всего постепенно и своим трудом, а потому не стеснялась говорить молодым правду, каковой бы она ни была, всегда подчеркивая, что рассчитывать нужно на свой труд и знания, а не на легкие деньги, которые, как приходят, так и уходят. Наше время изобилует обратным. Сжульничать, обсчитать, смошенничать у многих молодых не считается позорным. Смеются над «лохами», которые честно работают, не врут и не пытаются урвать все и сразу. Мошенничество и безграмотность, хамство и тупость, которыми изобилует интернет, повергает в ужас. Ведь большинство пользователей интернета – молодежь. И  свобода слова не означает вседозволенность во всем и везде. А сейчас молодых воспитывают в рамках того, что им все можно. И это привело уже к тому, что сызмальства можно безнаказанно воровать, потому что ты маленький, тебе за это ничего не будет. Можно хамить, лгать, делать все, что заблагорассудится, ведь ты «деточка». И требовать, требовать, требовать себе все, как должное, не приложив ни к чему никакого труда. Такая политика может сыграть на руку только нашим врагам. Пройдет не так уж много времени и молодые встанут у руля страны, что же тогда ждать от такой смены?! Уже сейчас наблюдаются многие ужасающие вещи, когда ученики бьют учителей, дети выгоняют из квартир родителей, молодые мамаши выбрасывают детей на помойки или отказываются от них в роддомах, за деньги убивают и калечат друг друга, идут по головам и трупам для достижения мнимых целей и ценностей. Бездуховность цветет буйным цветом. Красота подменена гламурностью. Профессионализм – умением пустить пыль в глаза или обладанием нужными связями. Начальство спешит избавиться от несогласных, неудобных людей, забывая  старую мудрость, что опираться можно только на тех, кто способен тебе сопротивляться, ибо первыми и предадут тебя лицемеры и лизоблюды. Лукавая и премудрая Екатерина П не зря писала в своих мемуарах: «Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество вам перечить, кто предпочитает ваше доброе имя вашим милостям». Однако не всякому начальнику бывает под силу выслушать правду о себе, а узнав ее, не мстить тому, кто не может тебе ответить равноценно.
Моя мама всегда знала цену деньгам, но никогда не превращала их в фетиш. «Не они нас, а мы их зарабатываем», - говорила она. А потому деньги для нее всегда были слугами, а не господами. Она не сорила ими, но и не скаредничала, просто хорошенько думала, куда и на что их потратить, и стоит ли это делать. «Семь раз отмерь, один раз отрежь»,  - хорошее в жизни подспорье, которое  уберегает от многих ошибок, охлаждает не в меру горячие головы и дает время на обдумывание очередного шага. Умение правильно обращаться с деньгами – это тоже искусство, которое не всем под силу. Поэтому, наверное, у многих нуворишей так начинаются кружиться головы и лезет самодурство, описанное еще нашим классиком драматургом Островским в его бессмертных пьесах, под определением «чаво моя левая нога хочет» и «ндраву моему не препятствуй!». В стране, где так еще много бедности и прорех, можно было бы гораздо эффективнее и совестливее тратить большие деньги, минуя разудалые показушные пирушки с роскошной бутафорией сомнительных друзей.
В нашей стране всегда была в почете скромность, сопровождавшая истинное достоинство и значение людей. Сейчас развелось множество «мыльных пузырей», как выражалась моя мама, раздувающихся от несуществующей важности и претендующих бог знает на что, не имея к тому никаких оснований. Эта лживая самореклама не что иное, как самообман, основанный на оболванивании глупцов, не способных раскинуть собственными мозгами и покупаемых на жадность и болезненное самолюбие. Зазывная реклама, обещающая миллионы и другие блага неизвестно откуда, ловит простаков и любителей легкой наживы, уповая на их жадность и глупость, которые рассчитывают по-легкому «срубить бабла», не потрудившись даже вспомнить, что в основе всего лежит упорный труд и просто так, ниоткуда,  ничего не берется, а значит, здесь обязательно будет подвох и обман.
К сожалению, и многие старики переменились сейчас не в лучшую  сторону. Уходит святое военное поколение с их добрыми лучистыми глазами, понимающими истинную ценность жизни. Нынешние старики и старухи зачастую колючие, как репьи, и не преминут уколоть и съязвить, а то и затеять откровенную склоку на глазах у всех, не стесняясь ни своего почтенного возраста, ни окружающих, ни выражений, изобилующих всевозможными оскорблениями. Общество заражено ложью, завистью, хвастовством и злостью. Прекрасное качество честолюбие подменяется  мнимым тщеславием. А отличие здесь совсем простое: честолюбие основывается на труде и компетентности, на совести в достижении желаемого результата. Для тщеславия же все средства хороши. Потому и лихорадит нас повсеместно от таких подмен.
И не надо ссылаться на проклятых капиталистов. Там тоже ценят настоящий труд и знания и не платят деньги зря. Лет десять тому назад в одном интервью газете «Труд» принц Уэльский Чарльз с горечью сказал: «Почему люди думают, что можно всего достичь, не прилагая к этому никаких усилий?». Удача – дама весьма капризная, и не стоит уповать на «манну небесную». Да и посещать она любит, я думаю, больше трудяг, а не лодырей с оттопыренными карманами, жаждущих легкой поживы. Во всяком случае, личный опыт и жизнь моей мамы говорят именно об этом.
Нельзя жить только одним днем, как призывают сейчас многие. Мама учила глядеть вдаль, быть готовым и к неприятностям и к испытаниям, потому что жизнь не сладкая карамелька, и в ней встречаются беды и страшные потери, после которых нужно подняться на ноги заново и продолжать жить, а не прозябать и не ныть, мотая сопли и слюни на кулак. Она умела побороться за себя, за жизнь, за свое добро. Ее сила была животворящая и согревающая, оттого, наверное, и «липли» к ней люди, ощущая в ней эту теплоту и правду. Она была настоящей интернационалисткой и не разделяла людей по национальности. Людей она разделяла на две категории – плохие и хорошие, остальное не имело никакого значения. И если она видела в ком-то хамство и наглость, ложь и бахвальство, обрывала с ними отношения без всякого сожаления. Кого-то она могла и простить, а кого-то не прощала ни при каких условиях, раз и навсегда вычеркнув из своей памяти и даже не желая говорить о них. Особенно, если это были те, в которых она вкладывала душу и которым сделала много добра, получив в ответ плевки и вопиющую неблагодарность.
Сейчас многие пытаются приукрасить себя, на словах наделяя  такими качествами, которыми никогда не обладали и, выдавая желаемое за действительное, совершенно потеряв при этом совесть. Все можно. Можно перевернуть сказанное, оболгать человека и вывалять его в дерьме, все можно. Особенно, если ты в данный момент сильнее его. Сколько бывших коммунистов, ранее потрясавших партбилетами и втиравших очки на партийных собраниях, ныне в одночасье превратились в волков, клацающих зубами. Все, чем так козыряла Компартия, вдруг враз рассыпалось в прах, изъязвив в душах людей их настоящее нутро, так  искусно прикрываемое все долгие годы Советской власти красивыми лозунгами о человеколюбии и братстве. Значит, действительно все эти годы лгали нам наши  коммунистические правители, если так быстро улетучилось все то, о чем они так долго и громко кричали на весь мир. «Своя рубашка ближе к телу» и «Моя хата с краю» - вот что сейчас главенствует в нашем обществе! Да и прежде, скорее всего, это было так, только прикрывалось красивыми нужными словами в угоду тому строю.
Я вовсе не думаю обо всех людях плохо. Все-таки хороших людей должно быть больше во все времена, как говорила одна женщина, прошедшая сквозь сталинские лагеря, в одной из телепередач НТВ.  Но всегда горько и больно разочаровываться в людях, которые считались твоими друзьями, а оказались равнодушными соглядатаями твоей судьбы. Наверное, и опять была права моя мама, когда отказалась вступать в КПСС, не побоясь высказать им открыто в глаза все, что о них думала.
Моя соседка, живущая снизу, как-то посетовала на нынешнее время и призвала идти к коммунистам. Что ж, каждый делает свой выбор. Но разве сегодня у руля не стоят бывшие коммунисты, начиная от президента и кончая простым чиновником кремлевского аппарата. По-моему все, кроме В.В.Жириновского, как раз из бывших членов КПСС. Да и многие миллиардеры и миллионеры, видимо, как раритеты хранят свои красные партбилеты, посмеиваясь над наивностью доверчивого народа. А армия, КГБ-ФСБ, МВД – в этих силовых структурах было почти стопроцентное членство КПСС. Куда же улетучилась совесть коммунистов, если они начали торговать оружием и честью, поперев все мыслимые и немыслимые нормы достоинства офицера и просто мужика!
Вчера по телевидению сказали, что россияне выбирают умом, а не сердцем. Печально, господа-товарищи, потому что диссонанс сердца и ума до добра не доведет. Только, когда ум и сердце трудятся в унисон, и будет достигнут желаемый результат. Поэтому все-таки, может быть, нужно слушать и голос сердца, чтобы незаметно для  себя не превратиться в палача.
Я встречаю множество насмешек над собой, откровенных издевательств и оскорблений. Бывает, что нервы не выдерживают. Но когда я увидела, что позволяют себе писать про наших руководителей в интернете, мне мои обиды показались просто смешными. Если таких людей, как  В.В.Путин, Д.А.Медведев позволяют публично и безнаказанно оскорблять на весь мир, что же обижаться таким, как я. Поистине за державу обидно и стыдно за таких невежд, которые не могут связать двух слов и хотя бы грамотно написать несколько строчек, а суются судить и рядить в политике. «Политика – это наивысшее проявление человеческих знаний», - сказал Вовенарг.  Так что же там делают пустоголовые юнцы, явно поющие под чужую дудку? И почему понаехавшие сюда гастарбайтеры позволяют так неуважительно отзываться о нас, за чей счет они держатся на плаву сами и кормят свои семьи далеко за пределами России? Может быть, хватит уже терпеть подобных подонков, наводнивших интернет похабщиной и помоями?! И когда, наконец, русский народ вспомнит о  своей гордости великороссов?!
Интернационализм русского народа не означает безграничного терпения издевательств со стороны нацменьшинств. Сюда никто никого не гнал палками, и никто никого насильно не держит на цепи. Если кому-то здесь не нравится, двери на выход открыты настежь. Но жить по принципу «дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?» мы не хотим, обман и ложь понаехавших сюда наглецов терпеть не надо, а покрывающих их хозяев и подавно! Далеко за примером ходить не буду. Рядом с домом РЭУ-38, сантехника которого я обличила в двукратном завышении тарифа за  безобразно выполненную работу. Выяснив это, потребовала вернуть деньги, и со скандалом этого добилась. Так теперь, гендиректор этого РЭУ Захарова Л.В. бросилась на его защиту, перевернув все с ног на голову и защищая этого нерадивого работника, мотивируя тем, что никто к ним не идет работать дворниками иже подлобными «спецами». Я напомнила, что несколько лет тому назад у них работали дворниками русские люди, которых они так же обдирали, как белок, снижая им коэффициенты и тем самым зарплату. А когда работники открыли рот, то сразу стали неугодными. Многие поэтому и ушли, не желая кормить нахлебников-пристебаев. На это мне Людмила Васильевна Захарова не смогла ничем ответить. Видимо, хорошо помнит, как было дело. Ну, а заткнуть полуграмотных узбеков и таджиков куда как проще, чем грамотных русаков!
Мама учила не нахлебничать, не сидеть на чужой шее. И стыдно не работать, а получать деньги, находясь в полном здравии и хорошей физической форме. Стыдно, когда об тебя вытирает ноги какой-нибудь генеральный директор или  и вовсе  прыщ, только потому, что ты от него зависишь, а он возомнил о себе то, что он царь и бог! Терпеть приходится много, потому что такая категория, как совесть, нынче не очень в почете, а то и вовсе отсутствует, зияя прорехой в душе при набитых карманах.
Резать правду-матку себе дороже и небезопасно, куда как  легче жить с кривдой-бабушкой под ручку. Вот и исповедуют многие «королевство кривых зеркал», так удобнее!..
Всюду кричат о борьбе с пьянством, а рестораны растут, как грибы после дождя. Уж не не мороженым ли с кофе будут они процветать? Дудки! Шинки всегда жили с хорошей пьянки, не выгоден хозяевам ресторанов трезвый образ жизни, без штанов останутся. Вот и выходит, что наши правители на словах борются, а на деле молчаливо поощряют рост питейных заведений.
Семья… Это и вовсе особый разговор. Нас учили «раньше думай о Родине, а потом о себе». Сейчас наоборот. Только семей-то в их истинном смысле в России кот наплакал. Если назвать вещи своими именами, то сейчас все больше сожительств, никого ни к чему не обязывающих. Удобно, сошелся – разошелся, ответственности никакой, «с глаз долой – из сердца вон!». Позором это не считается, а даже и приветствуется многими родителями. «Умные дети стали, - говорят,- что напрасно жизнь себе портить. Пусть так поживут, узнают друг друга, условия создадут, а потом уж…». А потом суп с котом зачастую. Вот так и кочуют по морям, по волнам при родительском благословении. Или уж идут расписываться, когда у невесты под белым платьем пузо аж до носа вылезло. Здесь, по-моему, про любовь и говорить безнравственно. Потому у нас теперь разговоры все больше не о любви, а о сексе ведут, не стыдясь обнажать  все то, что испокон века было целомудренно скрыто от чужих глаз. Я не ханжа и не лицемерка, сама грешна. Но ей-богу, иногда просто нет сил смотреть и слушать то, что показывают на телеэкранах и в кино. А уж когда в храме искусств, в Большом театре, на сцену вышел солист в трусах, я и вовсе открыла рот. Вот уж где нужна была бы клюка Бориса Покровского! Да что  там в трусах, снял бы уж совсем что ли, показал бы всем, чем богат, чего стесняться, нынче все можно, особенно если нет совести и вкуса!
А для моих родителей и людей их поколения Большой театр был чем-то вроде святилища, коему и поклоняться-то надо с особым  благоговением. Одно слово, Храм!
Сейчас купить можно все, магазины ломятся от товаров, а вот в душе покоя и радости все меньше. Люди боятся  серьезно заболеть, потерять работу, беспокоятся за детей. Мы очень многое потеряли, идя по новой дороге. Потеряли нужного, ценного, что и составляет  целостность  человека. Найдем ли себя вновь, или так и подменим драгоценности на стразы, авось, не заметят!
Когда мне становится особенно тяжело, я обращаюсь к памяти моей мамы, что бы она посоветовала? И здесь не будет обмана. Ее жизненную силу я ощущаю в себе, хотя ее уже давно нет. Помню, как сражалась она за свою жизнь после тяжелейшей травмы, когда попала под трамвай, переломавший ей грудину и одиннадцать ребер. Многие и даже оперировавший ее  хирург,  женщина, сделавшая на фронте пять тысяч подобных операций, не верили в то, что она выживет. Выжила всем смертям назло, потому что очень хотела жить! Потому что не могла оставить меня, еще не оперившуюся, одну в этой сложной жизни, хотя тогда все было гораздо понятнее и проще, чем теперь. И не просто выжила, а встала на ноги и вернулась к прежней работе, такой трудной и тяжелой!  Какой же недюжинной силой характера и жизнелюбием нужно было обладать, чтобы встать со смертного одра и снова жить полнокровно, как и раньше! Потому и не могу я  позволить себе раскиснуть и сдаться, нельзя предавать такой памяти!
Бабушка моя, тоже великая труженица, мудро и негромко приговаривала с самого моего детства: «Ты, Надька, никакой работы не бойся. Глазам страшно, руки все сделают!». Только и всего, что начать да кончить. А вспомнишь, и легче, словно сил прибавилось. Память хорошая штука, особенно, когда тяжело или сомнений много. Всегда может верную подсказку найти, если мозги не сбиты набекрень. Ну, а уж это от нас самих зависит.
После травмы мама прожила еще семнадцать лет. Уйдя с завода, дома не усидела, пошла работать рядом с домом. Сначала в магазин, не продавцом, так, на подхвате. Вот уж где торговых секретов навидалась: и как пересортицу делают, и как тухлятиной торгуют, и как сметану разбавляют, и как «через заднее керильцо» нужным людям мзду суют… Нет спору, в торговле работать тяжело, но, как они сами выражаются,  «есть за что…». Надувательства и в те поры в торговле хватало. Достаточно Райкина вспомнить… Так что не только в наши времена тухлых кур в марганцовке отмывают,  «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…». Вот только не всем дано этим заниматься. Уж больно сомнительное это занятие… И склок там хватало, в советской торговле, как известно, за словом в карман не лезли. Долго мама там не выдержала. Не любила она женские передряги да всякие махинации. Только и сказала уходя: «В торговлю надо идти смолоду, а теперь там делать нечего». Только с тех пор обмануть ее торгаши не могли. За «свою» признавали, не лукавили.
Много сейчас я слышу разговоров о пьянстве. Это так. От иных продыха просто нет. Слоняются без работы, пьют, матерятся и не только гробят свою жизнь, но еще и отравляют другим. Пьяница повсюду горе с собой несет и не нужен никому. На работе от него одни проблемы, в семье разлад, а то и вовсе развод, детей настрогает дефективных, что потом мучиться приходится не только родителям, но и государству, и еще множество бед. В пору моей мамы были так называемые  лечебно-трудовые профилактории (ЛТП), куда пьяниц направляли на принудительное лечение по просьбе родственников или их самих. Конечно, эффект от них был не столь уж большой, но все-таки за два года они хотя бы немного приходили в себя и начинали видеть жизнь, не замутненную алкогольным бредом, вспоминали про свою профессию и работали по специальности, получая зарплату и оплачивая свое пребывание в ЛТП и лечение. Так что государству от этого убытков не было. Кое-кто и подавно бросал пить и начинал жить заново, родившись для жизни во второй раз.
Почему же в наше время, когда отовсюду слышны вопли о нехватке рабочей силы, не взяться за наших российских пьяниц и не заставить их жить и работать по-человечески хотя бы и в принудительном порядке? Ведь протрезвев, они наверняка смогут быть и слесарями, и дворниками, и грузчиками, да и другими специалистами, когда их мозги освободятся от зеленого змия. Мы импортируем рабочую силу отовсюду, а свои граждане тихо спиваются у всех на глазах, и никому нет до них дела. А таких людей, к сожалению, много. Спасаем чужих, но окончательно гробим своих.
Мама работала с такими людьми на военном заводе. И поверьте, среди них были очень классные специалисты своего дела. Так почему же нам не задействовать этот резерв готовых работников, вместо того, чтобы набирать низко квалифицированных, едва говорящих по-русски, полуграмотных гастарбайтеров, которые, осмотревшись здесь, начинают вести себя не только вызывающе, лгать и откровенно жульничать, но и вообще вести себя крайне непристойно, поплевывая и на российские законы и на коренное население?
Многое из прошлого утрачено напрасно, и не нужно стыдиться оглянуться назад и кое-что вспомнить, постараться возродить или на этой основе сделать лучше. Нужно дать возможность гражданам нашей страны работать по их желанию независимо от возраста, и единственными критериями при  поступлении на работу делать только состояние здоровья и уровень квалификации, а не открывать дорогу безмозглым юнцам с липовыми дипломами за счет искусственного увольнения старшего поколения, которое первое попадает под нож при любом сокращении. К моему глубочайшему сожалению, мой практический опыт показывает, что далеко не все молодые люди, пришедшие на смену старшим, обладают нужными навыками, знаниями, а главное стараниями в овладении своей профессией.  И даже компьютеризация, о которой так громко повсюду говорят, не касается очень большой прослойки молодежи, не знающей даже, как к компьютеру  подойти. И это в Москве, а что же на периферии?
Многие молодые, закончив технические вузы, не спешат пойти на завод, а устремляются в торговлю. И можно гарантировать, что года через два они забудут, чему их учили в институтах, потому что без практики знания улетучиваются быстро, и диплом теряет свою силу. Так что, получается, пять лет обучения коту под хвост. И непонятно, зачем этот молодой человек учился, заканчивал такой вуз, а по специальности работать не желает. Денежки на ветер, время на ветер и другому не дал возможности выучиться, от которого, может быть, была бы реальная польза. Такие дела среди молодежи не редкость. Синие воротнички не в моде, ну, а «как не порадеть родному человечку»? Вот и пристраивают любимых чад на чужие места папа и мама в ущерб делу и другим людям, чьи специальности соответствуют данному месту. Я это не из головы своей выдумываю, все это в нашей реальной жизни.
Конечно, все не так плохо. Есть и замечательные ребята, грамотные, добрые, трудолюбивые. Но это только еще больше обнажает существующие язвы, ибо им приходится иногда везти не только свой воз, но и воз «за того парня», который сидит не на своем месте по мановению чьей-то «волшебной палочки».
Мама таких «сыночков» не любила и мне спуску не давала. Ее принцип – «не можешь, лучше не берись, а дело не гробь», а уж «взялся за гуж, не говори, что не дюж». Не любила она жалобщиков и нытиков, а потому дружбы с ними не водила. Труженица была великая, а вот к себе внимания у нее не хватило. За делами, за заботами запустила себя, хотя и предчувствовала беду.
Болезнь подкралась неожиданно. Стала наваливаться непонятная усталость, слабость, которая объяснялась возрастом и давнишней гипертонией, да и привычный смачный аппетит куда-то потихоньку пропал, еда казалась уже невкусной, словно трава. Идти к врачу отказывалась, словно предчувствовала неладное. На мои увещевания отнекивалась, успокаивала, что стало лучше, пока не начала давиться. Глотать становилось все труднее, и только тогда с превеликим трудом удалось мне ее вытолкать в поликлинику. Первые процедуры и анализы ничего страшного не показали. Но спустя всего два месяца, состояние резко ухудшилось, и уже в больнице поставили страшный диагноз: рак пищевода. Ей  самой тогда это не сказали, сослались, что это полип, но анализ сделал окончательное заключение: рак. Полип опоясал весь пищевод: длиной двадцать восемь см, шириной три ли четыре, точно уже не помню. Требовалась срочная операция в два этапа. Чего мне стоило тогда мое оптимистичное вранье, знаю только я. По вскрытии обнаружилось, что время упущено и делать что-либо уже бесполезно. Хирург вывел стому и сказал, что вскоре пища перестанет проходить совсем. Лучевая терапия тоже оказалась неэффективной. Поначалу полип съежился, а затем с новой силой возобновил свой рост и перекрыл пищевод окончательно. Не хочу вспоминать эти ее последние месяцы, скажу только, что сами врачи удивлялись ее жизнестойкости и несколько раз говорили мне, что сами не понимают, как она до сих пор жива. Метастазы разошлись по всему организму, ко всему прочему добавился патологический перелом правой ноги, и жила она только на собственном характере. Врачи только разводили руками: «Какая волевая женщина!». Думаю, что она обо всем, конечно, догадалась. Но никогда ни единым словом не обмолвилась мне об этом, видимо, не желая травмировать меня лишний раз. Боли она переносила  стойко. Как раз в тот 1989 год уже не было многих лекарств, и вместо обезболивания ей кололи димедрол. Помню свое тогдашнее бессилие и бессилие  врачей, стыдливо прячущих глаза. Стоял морозный декабрь, год заканчивался. Я собралась с духом и пошла к лечащему врачу узнать, сколько ей еще осталось жить. Врач был молодой, хороший и, вздохнув, сказал: «Через неделю умрет». Он оказался прав. Ровно через неделю мамы не стало. Умерла она при мне, во сне, после очередного укола. Будить ее мне не разрешили. Сначала дыхание стало прерывистым, потом последовало два вздоха один за другим и все… Было 8 часов 45 минут утра 20 декабря 1989 года. За все время ее болезни и пребывания в больнице и дома никто из родственников не навестил ее ни разу, всем было некогда. За день или за два до смерти горько призналась:
- Вот у нас родня какая, никакой на нее надежи. Остаешься ты у меня одна…
Только я относительно родственников тоже никогда иллюзий не питала. Да и не я одна. Многие, наверное, со мной согласятся, что иной раз чужие люди добрее и честнее родни. Такова жизнь без «розовых очков» и приукрашиваний. Когда ты здоров да карман большой и есть, что с тебя взять, нужен всем. Стоит с коня упасть, и вокруг многих не будет. «При счастье все дружатся с нами, в несчастье нету тех друзей…»
Похоронили маму 23 декабря на Домодедовском кладбище рядом с отцом, который умер в тот же год чуть раньше, 16 февраля. Надо было жить дальше. Жить и помнить все, чему она успела научить.  И не сдаваться, никогда!