Большая охота ч. 7

                XI
… Сколько же оттенков у зеленого цвета! Какая бесконечная глубина! Космос. Хотя почему космос? Здесь под нами всего полтора километра воды. «Всего».

Стоп! Боль в ушах. Зажав нос, выравниваю давление, как учили когда-то. Боль уходит. Скорее вниз, вниз.

Черт, как мешает ватник. Он еще не намок и, словно поплавок, сдерживает погружение. Как же я не дотумкал сбросить его наверху?  Теперь некогда.

Слава богу, вот он. Плотно прилегая к корпусу, кит рывками проскальзывает вдоль него. Хвост провисает вниз. На нем, на лине, сейчас повисла «дори». Не заметил, какой длины линь. Должно быть, небольшой – метров пять - шесть. Значит, достану. В Амурском заливе я легко нырял на тринадцать – пятнадцать метров и ползал по дну, собирая звезд.

Здесь от поверхности примерно столько же будет. Ватник, черт бы его побрал!

Под корпусом – как в сумерках. Зелень превратилась в синеву с фиолетовым отливом. Наконец-то - шлюпка!

Как же это тебя, Гена, угораздило? Видимо, когда бросал топор, упал руками вперед. Голова неестественно запрокинута, спину выгибает жилетом, а руки где-то под маховиком движка. Неужели все?! Нет, не может быть. Всего-то минута прошла. Ну, полторы. Не с перепугу же ты концы отдал. Наверное, нахлебался малость. Сейчас мы тебя отцепим – сам поднимаешься. Вон как жилет кверху тянет. Вот так. И я за тобой следом. Где-то тут спикер был. Кэп за него голову оторвет, потому как последний. Был еще один, так его сам Тащеев и уронил с мостика. Еще в мае. Теперь из трех один остался – какая от него польза?..

А тебя, друг мой, Гена, одного отпускать нельзя. Прилипнешь к днищу, как тот финвал. Надо нам только подальше в сторону отгрести. Не вынырнуть бы под винт. Теперь ватник мешает подниматься – намок, сволочь. Сейчас всплывем – сразу сброшу. И сапоги – тоже.

Однако прохладно будет. Десять градусов - это не сочинский пляж и даже не Рижское взморье. А почему так тихо стало? Машину застопорили? А как же киты? Потом все лини на лопастях окажутся. Хор-рошая разминка для водолазов. А то совсем закисли от безделья.

Ай да Петрович! Ай да молодца! Облегчил нам работенку. Наверное, поднырнуть под финвала хотел, чтобы прямо на разделочную палубу уложить. Или это сам Андрей Иваныч перестарался? Морду надо бить за такое старание, невзирая на должности…

Уфф! какой он, оказывается, полезный, морской воздух! Вкусный какой! Э, мы так не договаривались. Едва мы с Генкой вынырнули, волна накрыла нас, не дав толком отдышаться. Так и захлебнуться можно. Баллов пять, наверное, штивает. А с мостика волны эти игрушечными казались.

- Эге-гей!!! Люди! Мы тута!

Четверо из нашей команды не слышат меня. Они перебирают руками вдоль медленно проползающего борта в надежде зацепиться за что-нибудь. Не за что там зацепиться. Гладкий он и хорошо покрашен и еще не успел оскоблиться. Хотя повыше борт густо украсили ржавые пятна и царапины – следы швартовок китобойцев и транспортов.

Сверху, вдоль всего борта базы свешиваются головы. Там, должно, шлюпочную тревогу сыграли или «человек за бортом». Да, вон кто-то возится у кормовых шлюпок.

Однако перестраховался я. Далековато вынырнул. Теперь, с Гешей на буксире, мне не подгрести. Придется купаться до подхода шлюпки.

А боцман все не приходит в себя, болтается, как поплавок, уронив лицо на жилет, иногда окунается в воду. Не пойму, дышит ли он. На лбу у него через правую бровь глубокая рана, белая по краям. Крови почему-то нет. Или ее водой смывает?

- Сдай в корму! – слышу я фальцет Лени Толстоногова, который тут же обрывается, словно захлебнувшись. Ленька действительно захлебывается. Ему удалось поймать конец, брошенный сверху. Остальные трое ухватились за него и теперь  буксируются у борта, прямо под шпигатом с кормовой разделочной палубы. Китовая кровь вперемешку с водой и благовониями хлещет им на головы. Не хотел бы я оказаться под этим водопадом.

Ленька снова задирает голову, пытаясь еще раз крикнуть, но только машет рукой в сторону кормы. Наверху, видимо, поняли, перевели линь ближе к корме. Из завода открылся бортовой люк, из него выбросили штормтрап. Вся четверка зацепилась за балясины трапа. Ленька первым карабкается наверх, ругается и плюется.

Но – молодцы! Быстро сработали. Наверное, и промокнуть не успели.

А я уже с трудом держусь наверху из-за ватника. Расстегиваю пуговицы в несколько приемов, всякий раз погружаясь в воду. Наконец освобождаюсь от ватника, который без промедления пошел ко дну. Сбросить бы еще сапоги, но надо прежде отдышаться. А как у меня Геша держится? Опять воду клюет. Ну-ка, подбородочек повыше. И куда твой свекольный румянец подевался? И губы синие. Жив ли ты, боцман? Сделать бы искусственное дыхание тебе. Но как тут сделаешь?

Интересно, сколько времени? 10.38. А часы, случаем, не стоят? У тебя, Геша, есть часы? Ага, то же самое. Значит, идут мои непроницаемые.

Х-холодно, мать честная! Плавать-то я умею, слава богу, а вот холода боюсь. Окатиться ледяной водой, даже снегом натереться после зарядки – это я запросто. А вот длительный холод не выношу. Надолго ли меня хватит в такой воде?

Что они там возятся со шлюпкой? Спускали бы пятый номер. Неделю назад, во время учений я проверял ее – лебедки, как часы, работают.

Может, попробовать плыть? Только вдвоем это не просто, при такой волне.

База уже прошла мимо, и три кита на линях за ее кормой только хвостиками шевелят – на прощание. Теперь я даже один не догнал бы их. А ведь всего-то полтора десятка метров.

Кажется, они поворот начали, машиной работают. Тьфу ты, дьявол! Опять накрыло. Хорошо еще, что акулы нами не интересуются. А почему вообще они в такой воде водятся? Впрочем, еще несколько минут назад, сидя в шлюпке, я не думал об этом; присутствие их казалось вполне естественным. Сейчас недоумеваю: они должны быть там, где тепло.

Эх, как выберусь, часа на два в горячий душ влезу. А потом – спать. Васька Гузий, наверное, седьмой сон видит. Если не торчит со всеми вместе на палубе. А Рита?..

Интересно, есть ли тут дельфины? Что-то давненько мы их не видели. Хотя мы вообще ничего не видели две недели, кроме тумана.

Сейчас бы резвым дельфинчиком выскочить метра на три из воды, крутануть сальто да забежать вперед парохода, а потом – к корме, к слипу…

Ага, кажется, шлюпбалки зашевелились. Еще немного. Еще чуть-чуть. Еще немного, еще чуть-чуть. Последний бой – он трудный самый…

В очередной волне захлебывается моя песня и поднявшееся было настроение ушло куда-то. Ко дну, наверное. Последний бой… Как бы этот «бой» не стал для нас действительно последним. Холодно! В ватнике теплее было. Не случилось бы судорог.

Подхватываю боцмана за подголовник жилета левой рукой, правой бешено гребу. Через минуту выдыхаюсь, а теплее не стало. В глазах темно, от уголков глаз к носу маленькие оранжевые букашки поползли. Это не с Ленькой на потеху публике на вертолетной палубе в перчатках скакать.

Кстати, почему на базе нет вертолета? Ангар есть, палуба вертолетная – как положено, а вертолета флотилия не имеет. Говорят, для северных флотилий вертолеты – непозволительная роскошь. Вот антарктическим – пожалста, будьте любезны. А мы тут, вроде на задворках дровишки колем.

Будь на борту вертолет, мы бы с Гешей уже чай пили. Хотя… вертолет тоже готовить и запускать надо. А там шлюпку никак не могут смайнать. Да и как бы мы забрались на тот вертолет?

Неужто люди в самом деле Ла-Манш переплывают? Наверное, в Ла-Манше вода теплее, чем здесь. Или у тех людей под кожей сало – как у китов? Или моржей. А в добрые старые времена, говорят, настоящий моряк вообще не умел плавать. Это для того, говорят, чтобы при крушении не мучиться долго, а топором – ко дну. Только, наверное, все не так просто.
Плох тот матрос, который не хочет стать капитаном. А капитан в силу традиции не мог покидать тонущий корабль. Это легче сделать, если не умеешь плавать. Цепляешься за соломинку, даже тонущую. Глупо. Галиматью какую-то выдумал, теоретик.

Вот у Васьки Гузия своя теория. Недавно ему рекомендацию на визу давали. Замполит спрашивает, каким должен быть настоящий советский моряк. А Васька, не моргнув глазом, отвечает:

- Настоящий советский моряк должен быть гладко выбрит, опрятно одет и слегка замазавши.

Ничего, посмеялись все, от души, и дали рекомендацию. А другому за такой ответ не рекомендацию, а выговор влепили бы…

Интересно, нас двоих один жилет выдержит?

Перестаю работать руками, опускаю ноги и делаю выдох. Ничего, держимся. Но первая же волна накрывает нас, и мы уже не всплываем, медленно и верно идем ко дну. Поспешно выгребаю наверх,  поправляю боцману голову.

Акулы все-таки заинтересовались нами. То и дело их стрельчатые плавники вспарывают воду в нескольких метрах от нас. Что ж, веселее будет. Только бы не начинали, пока я жив. Довелось мне однажды побывать в их теплой компании. В желтой жаркой Африке, на пляже в Котону. Тогда меня тамошний спасатель выдернул в лодку. А где же наша лодка? Что-то не видать.

Как ты, Геша? А если ты уже?.. Может, мне твой жилет на себя надеть? Тогда хоть один из нас, наверное, живым останется. Конечно, я держать тебя буду, сколько смогу. А если сам вырублюсь?.. Тогда ты наверняка утонешь. Если ты еще жив, значит, я тебя прикончу. Меня выловят, спросят, где боцман, а я… Что я скажу? Все видели, что я тебя вытащил. И твой жилет на мне будет. Ну и черт с ним! Скажу, что ты мертвый был. Главное - я-то жив буду. И судить меня не за что. Нет такого закона, чтобы из-за мертвого самому концы отдавать. Никто не докажет, был ли ты живой или мертвый. А я буду жить!

Вот только как? Нет, подожду с переодеванием. Если уж совсем невмоготу станет…
А сколько времени?

Стекло часов покрылось изнутри бисером влаги – ничего не разглядеть. Часы боцмана наполнены водой. На них – 10.41. Наверное, стоят. Не может быть, чтобы всего три минуты прошло. Не могла база за три минуты так далеко уйти. И я не мог так промерзнуть за три минуты. Только бы не свело ноги. А с парохода нас, наверное, уже не видят. Я тоже наблюдаю базу, когда лишь волна подымает нас.


                XII

Перед глазами вдруг встает картина, уже виденная где-то прежде. Кажется, во сне. Может, я и сейчас сплю?

Сверкающая серебром дорога надвое рассекает сиреневый город, террасами сбегающий к ней с двух холмов. Впереди, между холмами – зеленый треугольник моря вершиной вниз, в эту вершину упирается дорога, по которой я иду. Основание перевернутого треугольника – горизонт. Он выше города. Над горизонтом синяя бездна неба, в нее врезан еще один треугольник – белый парус. Только не пойму, удаляется он или приближается ко мне.
Наверное, таким я представлял в детстве море. Это море моей мечты. Оно и теперь такое. Только очень холодное. Мне ужасно холодно. И почему-то болит голова. Надо что-то делать. Но что? Подводить итоги? Какие могут быть итоги в двадцать пять лет? Даже двадцати пяти не исполнилось. Через неделю будет день рождения. На этот случай я с самого выхода берегу бутылку шампанского. Хотел пригласить Риту, только ее одну. Она бы, наверное, пришла.

Говорят, люди перед концом всю жизнь вспоминают. А мне и вспомнить нечего. Родился, учился, да все ждал, искал чего-то, какие-то глупости творил. Одни глупости, о которых и вспоминать не хочется. Хотя не такие они тяжкие, чтобы за них меня бог в двадцать пять лет смертью покарал. Может, это за мое неверие в него? Боже, если ты есть, спаси нас! Молиться научусь, в церковь ходить стану, свечу пудовую на берегу закажу. Где ты, боже?! Или тебе не до нас?

Похоже, нас с тобой, Гена, окончательно потеряли. Покричать, что ли? Только кому? Глупо все-таки кончается жизнь. И страшно. Лучше бы сознание потерять.

Стр-рах! Жуткое одиночество охватывает меня, камнем подкатывает в желудок. Часто-часто бьется сердце, вернее трепыхается, как обезглавленная птица. Трудно дышать. Я задыхаюсь! Что-то сейчас случится! Я сейчас умру! Люди, не оставляйте меня, лю-у-ди-и!!!

С криком словно камень вылетел из груди. Сразу стало легче. Страх прошел, но крупные судороги начинают бить меня. Холодно! Только бы не свело ноги. И не думать о смерти. Но мысли о ней вытеснили все. Пытаюсь переключиться на что-то другое – напрасно. Вот скоро подойдет шлюпка, и я прямо перед ее носом утону. И Генку утащу с собой. Почему я должен тонуть, а он будет жить?

Наверное, нас выловят баграми, а завтра я буду лежать в гробу на разделочной палубе, а вокруг, прощаясь со мной, пройдет команда. Штурмана и матросы, механики с мотористами, раздельщики, синоптическая группа и Рита. Кто-то, наверное, скажет, что жалко, мол, молодой еще парень был, мог бы еще… Кто-то из женщин, возможно, заплачет. А потом упакуют меня в три ящика, задвинут в морозилку  и завалят китовым мясом. До следующего транспорта. Или до возвращения в порт. С прошлогодней путины мы одиннадцать ящиков домой доставили…

Лю-ди! Вы слышите меня?! Спасите меня! Неужели до меня никому нет дела?! Неужели я действительно умираю?! Не хо-чу! Не верю! Геша! Гешка! Хоть ты очухайся, что ли, боцман!
Новая волна внезапного спокойствия накатывает на меня. И дрожи нет. Кажется, тепло стало. Странно.

Вот тебе, Константин Степанович, ситуация, когда ты можешь быть самим собой, сам себе бог и судья. И подсудимый. Голенький, как новорожденный младенец. Зачем ты жил эти двадцать пять лет? Кому была радость от твоего существования? Кто будет горем поражен от твоего исчезновения? Разве что мать? Хотя…

Нас сейчас никто не видит. Похоже, Геша все-таки мертвый. Надо снять с него жилет и надеть на себя.

Внимательно всматриваюсь в безжизненное бледно-фиолетовое лицо боцмана, сильно отталкиваю его от себя и, зажмурив глаза, уплываю прочь.  Неважно, в какую сторону, только бы подальше, чтобы не пытать себя искушением. Бешено гребу руками, беспорядочно бултыхаю ногами в тяжелых сапогах. Наконец, останавливаюсь, чтобы перевести дух, открываю глаза. Синее, бездонно-равнодушное небо с редкими клочками облаков закружило голову. Тут же остро ощущаю бездну океана под собой. Поджимаю ноги, пытаюсь сбросить сапоги. Не получается. Ну и черт с ними!

Час назад Ира Ширяева, увидев меня в коридоре, одетого в ватник и обутого в сапоги, сказала, что сапоги мне очень идут. Как это глупо! И когда это было? Разве час назад? Это было до новой эры.

А может, выдохнуть весь воздух из себя и постараться нырнуть поглубже? Две-три минуты – и все будет кончено. Нет, не получится из меня Мартина Идена. Мне не дано быть сильным. Не всем же сильными быть. Так распорядилась Природа. Или бог? Какая разница? Природа и есть Бог.

Сильные властвуют над миром, слабые даже собой не владеют. Ну можно ли осуждать людей за то, что их обделила, обидела природа? Ведь не бичует себя человечество за неумение управлять неподвластным. Ветры, вулканы, землетрясения, цунами, да мало ли что еще не покорно людям.

Наверное, самый последний подонок, осознающий, что он подонок… Ну что за блажь! Разве может подонок себя таковым осознавать? Хотя он не родился подонком. Он просто родился слабым, и среда, в которой он рос, слепила из него монстра. А кто создает среду? Черт, голова кругом.

Я, видимо, тоже из слабых. Иначе ко мне не пришли бы эти дурацкие мысли о переодевании. Я просто трус. И с этим ничего не поделаешь. Говорят, трусость – один из смертных пороков людских. Но почему же творец всемогущий, создавая меня по образу и подобию своему, наградил свое подобие такими мерзостями? И за них же еще и карает. Нет бы, помочь, избавить…