Роднички

                РОДНИЧКИ

     Любая река, даже самая большая и могучая, начинается с крохотного родничка. Эти роднички, бьющие из земли-матушки, питают реку до самого устья, тем она жива, и если иссякнут они – иссякнет река, исчезнет с лица земли.
     Так и литература. Она естественно вытекает из реальной жизни, и каждый житейский случай, каждый живой характер, каждое проявление добра и зла, ума и глупости, силы и слабости человека – это как родничок, питающий творческую мысль литератора и в совокупности с другими составляющий жизненную основу его произведений.
     Такие роднички рассеяны в записных книжках, годами накапливаются впрок, и хотя далеко не все вливаются потом в общий поток повестей и романов, каждый из них при внимательном взгляде наполнен жизнью и сам по себе может быть интересен.
     Взгляни на них, дорогой мой читатель! Может быть, немудреные эти крохи жизни и раздумья автора над её парадоксами хотя бы на миг отвлекут тебя от забот повседневных, разгладят морщины на лбу, согреют изначально добрую душу твою…
               
                * * *
     Воркута, зима, за окном – тридцать градусов. В городской квартире ночью прорвало батарею. Жилец, пометавшись и поняв, что без специалистов не справиться, звонит в мастерские ЖЭКа. Кипяток хлещет на стены и мебель, и ему кажется, что трубку не берут очень долго. Но вот щелкнуло, и слышится там заливистый женский смех. Жилец понимает, что попал не вовремя и покорно ждет, пока отсмеются, переминаясь голыми ногами на горячем набухшем ковре. Наконец уже в трубку:
     - Алло-о!
Торопясь, он называет адрес и говорит – авария, мол, хорошо бы прислать слесаря.
     -  Что там у вас? – весело спрашивает дежурная.
     - Из батареи трубу вырвало, вода хлещет.
     - Как вырвало?
     - Ну как, вырвало и все. Затопило квартиру и пар, как в бане.
     -  Ничего не понимаю, чего там вырвало. Федя, иди послушай, может поймешь.
     - Алло!
     - Да!
     - Так чего там?
     - Трубу, говорю, из батареи вырвало.
     - Трубу? Какую трубу?
     - Ну, трубу, трубу, – которая в батарею входит! От вертикальной трубы отходит      горизонтальная...
     - Стоп, тихо, мужик, не мудри. Вертикаль у него… Толком говори: стояк течет?
     - Что течет?
     - Стояк, стояк! Ты что там, вообще?..
     - Нет, нет! Вода течет. Горячая.
     - Да понятно, что вода, не пиво. Откуда течет-то?
     - Я же вам объясняю: труба, которая входит в батарею...
     - Сгон, что ли?
     - Почему сгон? Я говорю – трубка, которая отходит...
     - Да нету там никаких трубок! От стояка на радиатор сгон идет.
     - Ну, не знаю, сгон так сгон, только всю квартиру затопило. Там такая шестигранная гайка на батарее, вот из нее, из-под трубки, фонтаном бьет.
     - Какая еще гайка? Футарка?
Ну, и так далее. Слесаря пришли только утром, когда затопило уже весь подъезд до первого этажа…

                * * *
     В конце 60-х годов на Сейде под Воркутой располагался совхоз «Победа» и была база геологоразведочной партии – бурили на Усинском месторождении.
     В совхозе работал по снабжению сухонький пожилой Аркадий Моисеич, а его жена, пышная румяная женщина, намного его моложе, заведовала поселковой столовой.
     Однажды Аркадий Моисеич явился на прием к начальнику геологической партии и вручил ему письменное заявление:
     «Ваш работник электросварщик Ермаков ходит к моей жене. Прошу принять меры».
     Год для партии выдался тяжелый, с планом плохо, аварийность высокая, и начальник мотался по буровым, редко бывал в кабинете. Но он никогда ничего не забывал, и поэтому все-таки вызвал электросварщика Ермакова, дал ему прочесть заявление совхозного снабженца, сказал:
     - Кончай. Человек переживает.
     Тот обещал. И, кажется, действительно выполнил обещание, переключившись на дневальную одной из буровых.
     Однако Аркадий Моисеич не успокоился. Он долго выяснял, как наказали электросварщика, и когда выяснил, что никак, написал в райком уже на начальника.
     «Я сигнализировал тов.Спирину о недостойном и аморальном поведении его работника тов.Ермакова, но тов.Спирин отнесся к моему заявлению без должного внимания, виновного не наказал. Считаю, что тов.Спирин, как коммунист, обязан был прислушаться, а он по-существу поощряет разврат».
     Спирина вызвали в райком, посмеялись. Но когда из обкома, облепленное печатями и штампами, пришло письмо Аркадия Моисеича с жалобой уже на «райком, который поощряет разврат» и грозной резолюцией «разобраться и наказать виновных», спохватились, и на полном серьезе вкатали Спирину строгий выговор.
     Для этого вызывали его из Сейды в Воркуту в самый разгар полевых работ...
               
                * * *
     Знакомая учительница воркутинской школы рассказала мне эту историю.
     После уроков и обычного обхода магазинов по пути с работы она ехала домой в автобусе. Народу было много, теснились, и она обратила внимание на мужчину в рыжей дублёнке и рыжей же лисьей шапке (чем и запомнился), который вёз над головами пассажиров сетку с куриными яйцами, держась за верхний поручень. С яйцами в Воркуте были перебои, и она ещё подумала, что надо бы спросить у него, где брал, да далеко стоит, не проберёшься. Подумала и забыла, и доехала до своей остановки, и вышла. Шла медленно (скользко было), прошла немного и увидела впереди – поскользнулся и упал мужчина в рыжей дублёнке, да так, что лисья шапка отдельно лежит, откатилась. Подняла эту шапку и, подавая ему, сочувственно поинтересовалась:
     - Яйца хоть целы?
     Уж больно жаль было ей дефицитного продукта.
     - Яйца-то целы, – прохрипел он, поднимаясь. – Головой сильно ударился.
     Прошла моя учительница дальше и вдруг видит: у киоска покупает сигареты мужчина в рыжей дублёнке, лисьей шапке и с сеткой, полной куриных яиц. Тот самый, из автобуса. А упал, оказывается, другой, похоже одетый.
     Рассказывая мне это, учительница переживала все заново и краснела, как девушка.
               

                * * *
     Говорят, в медицинском мире издавна, как анекдот, живут такого рода истории, и многие медики со студенческого малолетства помнят нечто подобное. С вариантами. Но по сути, в принципе – этот же смысл: по знакомству, по блату, по дружбе иногда хуже выходит, чем обычным порядком.
     Не берусь судить о других казусах из богатой медицинской практики многих поколений, но эту историю поведали мне сами участники, с указанием конкретных имён, и ежели разыграли они меня, выдав ходячую притчу за подлинный случай – Бог им судья.
Вот эта история.
     В 60-х годах прошлого века  выпускников Архангельского мединститута (в те времена – одного из лучших в стране) «распределяли», как правило, по северным регионам. И сложилась в Воркуте из этих ребят дружная компания специалистов высокого класса, получившая с легкого пера воркутинского писателя Вали Гринера почтительное прозвище  «Архангелы в белом».
     Однажды один из этих «архангелов» отдыхал летом в Геленджике по путёвке комбината  «Воркутауголь», и когда вернулся на работу, друзья, как водится, собрались за рюмкой спирта и спросили:
     – Ну, как?
     – Нормально, – отвечал он. – Только вот незадача: шёл по пляжу, споткнулся о камень, и так палец зашиб, что аж ноготь почернел. Теперь при даме и раздеться неловко, с чёрным-то ногтем…
     –  Ну, пустяки, –  сказали друзья, классные хирурги, которые к тому времени не то что конечности – желудки, аппендиксы и прочие внутренности   оперировали. – Починим в лучшем виде.
     И стали думать, когда и как: в будни – обычная работа, обходы, больные, то, сё – не получится. Нужно в выходной – ни начальства, ни суеты больничной, ничто не помешает.
В назначенный день собрались в операционной, уложили приятеля, приготовились оперировать, однако взмолился «пациент»:
     – Вы что, ребята! Больно же! Надо наркоз.
     В самом деле – надо. Но – воскресенье, медсестра Леночка, анестезиолог, отдыхает, как-то упустили предупредить. Вызывать специально неловко, повод-то вроде пустячный. Решили – сами управимся, в институте всё это проходили, не проблема. Тем более – в те давние годы не было ещё такой хитроумной анестезии, как сейчас, когда один укольчик – и всё, пациент возвращается в осознанный мир точно вовремя, уже упакованный, заштопанный и готовый к новой жизни. Тогда проще было, незатейливо – маска с хлороформом, вот и весь тебе наркоз, считай до десяти и отключайся…
     Так, начали. Где хлороформ? Шкафчик медсестры, пузырьки, надписи. Нашли нужное. Доза. Кто знает, какая доза? Кажется, полкубика. Нет, кубик вроде бы. Ладно, парень здоровый, давайте  полтора. Для верности.
     Подождали, когда отключится. Отключился. И пока готовили пресловутый палец, глядь – дышать перестал, передозировка. Уж не до пальца – искусственное дыхание, массаж сердца. Не помогает. Глубокая кома. Ну, здесь уж шутки в сторону, вскрывают грудную клетку, интубация трахеи, прямой массаж сердца, адреналин – всё что нужно в таких случаях. Наконец, задышал. Фу, слава Богу! Всё под контролем, зашили, забинтовали, пот со лбов вытерли…
     Теперь – в палату. Куда? Здесь, на первом этаже – только общие. Несолидно, друг всё-таки. Две одиночных на втором заняты. На третьем – да, там есть, для особо важных, «люкс» с телевизором. Пустая, в самый раз. Повезло приятелю. Туда.
     Выходной, однако. Лифт не работает. Пришлось вручную по лестнице. Уложили на носилки, понесли.
     Руки хирурга – как руки музыканта, не тяжести таскать. На повороте кто-то не удержал, вывалился пациент и – по ступенькам вниз, с громким шмяком и хрустом костей. Снова – в операционную, переломанную ногу – в гипс, бинт на голову – в ссадинах вся…
     Когда оперированный «по дружбе» пациент пришёл, наконец, в себя, увидел он, что называется, «картину маслом»: голова в бинтах, грудь в бинтах, а на загипсованной ноге, подвешенной на растяжках под углом, прямо перед глазами – черный ноготь, как напоминание о весёлом отпуске на берегу  тёплого моря…
               
                * * *
     Был у меня в Воркуте приятель, Веня Смирнов – талантливый художник, скульптор, член Союза художников, к тому же поэт ещё, неплохие стихи писал. И, как испокон заведено у людей творческих на Руси, выпить любил.Прочно женат Веня не был, так, одноразово иногда, жил в панельной пятиэтажке, приятелей имел общения разнообразного, не только по творческому цеху…
     Однажды летом соседка по площадке в отпуск собралась и постучалась к Вениамину – приютить на месяц кота. Оч-чень породистого кота, души в нём не чаяла. Принесла дорогой колбасы – чуть не десять кило, чтоб хватило, пока её не будет, и инструкцию с привычками любимца. Ни с пола, ни из блюдца не ест, нужно кружочками порезать, с рук кормить и при этом гладить по голове, уговаривая (текст оставила).
     Веня согласился.
     Колбаса – шикарный закусон, очень кстати пришлась, к тому же в Воркуте тогда (70-е годы) с любой колбасой напряжёнка была, а тем более – с такой, высочайших сортов (соседка в торговле работала).Как уж там Веня общался с котом – неведомым осталось по сей день, но результат известен. Когда соседка вернулась со своих «югов», кот не то что с рук колбасу – за сухой корочкой прыгал резво и урчал, ухватив.
Правда, похудел. Но на пользу пошло…
               

                * * *
     В начале 60-х  работал я геологом на севере Забайкалья, искали золото. Помню знойный день в августе, очень длинный и сложный маршрут выдался, и мы с маршрутным рабочим, студентом из Иркутска /они у нас проходили практику/ возвращались «на табор», к месту стоянки. До палаток оставалось километра полтора – пересечь широкий распадок с кочковатой марью, потом через сопку – и дома, уже и дымок из-за сопки виден. Идти, однако, тяжело – между высокими кочками вода, либо прыгать с кочки на кочку, балансировать с пудовым рюкзаком за спиной /там образцы пород, отобранные на всем маршруте, в них-то и весь смысл его/, либо брести по воде, через кочки эти задирая ноги выше пояса. И то, и другое – не подарок, да еще после целого дня ходьбы по тайге. Бредет мой студент сзади, спотыкается, матерится, все это естественно, и вдруг слышу:
     - «Держись геолог... крепись геолог»... Сюда бы эту Пахмутову, она бы «Бухенвальдский набат» написала!
     Обе эти песни были тогда на слуху, только-только рожденные, звучали часто в эфире...
               
                * * *
   В те же годы, в начале 60-х, жил и работал в Чите известный русский писатель Виль Липатов. Мы, молодые геологи, только начинающие пробовать себя в литературе, приносили ему свои повести и рассказы, и он добросовестно читал принесённое, пытался внушить нам, самоуверенным дилетантам, азы писательской работы.
   Впрочем, внушать, поучать, наставлять – нет, это никак не подходит к той манере, в которой он с нами общался. Был он просто весёлым, остроумным собеседником, и как бы между делом подмечал огрехи, предлагал варианты, побуждал искать нужное слово. И потому не воспринимался  этаким поучающим, умудрённым мэтром, хотя был весьма знаменит, публиковался в «Новом мире» у Твардовского, а его участковый Анискин в исполнении Михаила Жарова был, как михалковский дядя Стёпа, любимым милиционером нескольких советских поколений.
   Не жаловал он позёров, самодовольных людей, и нас учил – ненавязчиво, между делом – к таким экземплярам, как, впрочем, и к себе самому, относиться с юмором, не очень всерьёз. Помню, как-то на одной из официальных встреч с читателями на глубокомысленный вопрос: «Что вас, Виль Владимирович, как писателя, огорчает в этой жизни?» он ответил, не задумываясь: «Это когда твой портрет напечатают в газете. При наших тиражах всегда найдётся читатель, который твоей мордой задницу подотрёт.»
    О туалетной бумаге ещё не слыхивали тогда у нас. А тиражи газет и вправду были космические…               
                * * *
   Набирая сезонных рабочих в поисковые отряды на лето, геологи обычно в поварихи берут женщину вместе с мужем – она кашеварит, а он бьет шурфы, копает канавы и в промежутках помогает ей по хозяйству. Так спокойнее. Холостая повариха – яблоко раздора, за целое лето в глухой тайге мужики из-за нее непременно передерутся...
   Одна такая пара работала как-то у меня в отряде. Сезон был напряженный – лето выдалось дождливое, ясные дни наперечет, их использовали максимально для маршрутов, а в дождь приходилось отсиживаться в палатках, иногда подолгу.
   Питались, как всегда, из общего котла, повариха варила на всех, и на всех равномерно расписывалась потом стоимость всего, что съели за сезон. И только по трем продуктам учет был индивидуальный: чай, сахар и курево. Кто-то из бичей чифирил, брал себе дополнительно чай, кто-то сладкого не любил, а кто-то не мог без него, кто-то курил много, а кто-то поменьше – короче, каждый запасы свои по этим харчам держал при себе.
   Однажды долго шел дождь, в общей шатровой палатке народ изнывал от безделья – кто пытался спать, кто перечитывал в который раз затрепанную книжку, кто лениво играл в надоевшие карты, и только повариха не скучала – нужно было кормить отряд независимо от погоды. И муж ее, здоровенный могучий белорус, тоже вынужден был не скучать – держать костер, воду из ручья носить, да мало ли чем еще супруге помочь.
   В общем, сидим в палатке, дождь стучит по ней без перерыва вот уж несколько дней, костер, слышно, трещит, еда варится, и вваливается в палатку мужик поварихин в мокром брезентовом плаще с капюшоном, постучал ладонями по коленкам, отряхиваясь, оглядел всех, спрашивает:
   - Чей там цукар мокнить?
У костра, оказывается, кто-то оставил мешочек с сахаром. А дождь ведь... И давно уже...
Ну, проверил каждый у себя, кто услышал. Не отозвался никто. Ушел мужик. Через какое-то время опять заявляется:
   - Чей цукар мокнить?
Не взял этот «цукар», не забросил в палатку, чтоб не мок. Потом бы разобрались, чей. Нет. Не догадался.
   Оказалось в конце концов – это его собственный сахар мок под дождем, жена вынесла, да замоталась с этой готовкой, забыла убрать...
               
                * * *
   Есть такой поселок на севере Читинской области – Могоча называется. В 60-х годах там была перевалочная база нашей геолого-поисковой партии, оттуда мы выбирались в тайгу на полевой сезон – вначале на оленях, арендованных на все лето в эвенкийском колхозе, позже, с приходом в геологию техники – на списанном армейском вездеходе, а потом уж и вертолетом забрасывали нас в нужный квадрат тайги.
   Сама Могоча угнездилась в распадке между сопками, и одна из этих сопок выделялась из прочих: у подножья ее приютилось кладбище, а на склоне, обращенном к поселку, выложена была надпись: «Мы идем к коммунизму!»
   Каждая похоронная процессия, идущая из поселка по дороге на кладбище, видела впереди эту надпись...
               
                * * *
   В конце 70-х годов стояла под Благовещенском на берегу Амура ракетная часть ПВО сухопутных войск. Обычная по тем временам воинская часть – плац в центре и постройки по периметру, как водится: штаб, столовая, ангары с техникой, склады и прочее. Вплотную к складам был пристроен спортивный зал, где полновластным хозяином был заместитель командира полка по физической подготовке майор Иванов. Сухощавый, рыжий, недалёкий, но, как бывает с такими людьми, упорный и устремлённый служака. Он сам из спортзала почти не выходил, ибо был фанатиком спорта, и «личный состав» гонял в свои часы до изнеможения. Солдаты, однако, не очень его боялись, за глаза подсмеивались над ним и дали ему кличку «майор Мускул».
   И случился пожар. То ли окурок причиной, то ли замыкание в проводах, но запылало круто, не подступиться. Горел спортзал, пристроенный к складам, огонь грозил вот-вот перекинуться дальше, и от внезапности события в первые моменты постигла всех некоторая растерянность.
   Не растерялся один – майор Мускул. Он бросился в огонь, и через несколько мгновений вынес оттуда... штангу. С напряженным красным лицом он оттащил её на безопасное расстояние, аккуратно поставил на землю, сел на неё, снял фуражку, вытер струящийся пот рукавом кителя и... успокоился.
   Он выполнил свой долг.
   Сгорел спортзал со всем инвентарём, занялись было склады, но уже включился вдохновлённый поступком майора «личный состав», быстро потушили.
   А спасённую штангу не знали потом, куда пристроить...
       

                * * *
   В Перми одно время на боках автобусов была очень модною надпись: «Жизнь только начинается». Моду эту ввели, очевидно, оптимисты-демократы на заре так называемых перемен. А потом примелькалась она уже пермякам, и уж внимание перестали обращать на нее, пока кто-то не умудрился арендовать такой расписанный автобус под катафалк.
   И везут покойника с музыкой и этим бодрым текстом на борту…
               

                * * *
   Коммерческий магазин начала 90-х годов, на заре пробуждения частного бизнеса и диковинного для России рынка. За прилавком – девчонка-продавщица, в углу на ящике отдыхает подсобный рабочий. Витрины и полки заставлены импортной бакалеей, напитками в разномастных бутылках. Стандартный ассортимент тогдашних наших «комков».
   Пожилая дама в изящной шляпке на седой голове близоруко вглядывается в ряды ярких баночек, потом спрашивает:
   - У вас кофе гранулированный?
Продавщица озадаченно смотрит на неё, явно не понимая, о чём речь. Неуверенно говорит:
   - Р-растворимый...
   - Я понимаю, растворимый, но – гранулированный?
   Девушка берёт банку, вертит её в руках, безнадёжно пытаясь вникнуть в смысл зарубежного текста на ней. И в этой паузе мужик-подсобник говорит негромко, как бы думая вслух:
   - Сало як сало, кофе як кофе...
   Вот такая коммерция. А мы – «маркетинг», «лизинг», «селенг», «холдинг»... Мудрим, ядрена вошь!
   Сало як сало…
               
                * * *
   Два алкаша идут по улице. Один – длинный, худой, вышагивает сосредоточенно, глядя перед собой. Второй – коренастый, семенит рядом, и всё тычет во внутренний карман замызганной куртки мутную бутылку с затычкой из газеты, да мимо, мимо, никак не попадёт. Пытаясь заглянуть в глаза длинному, спрашивает:
   - Вить, я не понял. Почему мы с ними не пошли?
   - Они извращенцы, – брезгливо говорит тот и крутит перед собою растопыренной пятернёй. – Им шампанское подавай!

                * * *
   Сосед мой Витька, молодой парень, пашет свой огород, мы с женой копаемся на своем – рядом, через забор. Управляет Витька конем исключительно матом. Помимо двух-трех обычных слов («пшёл!», «назад!» и «ближе!») – сплошные матюки. Мне, «вшивому интеллигенту», неловко перед женой, и я делаю Витьке замечание – мол, нельзя ли поделикатней...
   Какое-то время, смирясь, он пытался ещё продолжить работу, но не смог. Без мата – не смог. Да и лошадь, как выяснилось, другого языка не понимает.
Пришлось мне супругу отправить в дом со двора. И снова пошла у Витьки работа. Допахал.
               
                * * *
Бригадир орёт на подчинённых:
– Что вы тут расселись, работа стоит, трам-тарарам, мать-перемать!
– Чего кричишь, Макарыч? Выпить хочешь?
– А есть?
– Есть.
– Наливай.
Налили  150, утёрся рукавом:
– Ну ладно, ребята. Я пошёл. Чтоб тут порядок был!
               
                * * *
   Мохнатая дворняжка дежурит в  центре провинциального городка Трубчевска у ларька, где продают пирожки. Если пирожок покупает ребёнок (недалеко школа), пёс садится напротив и смотрит в глаза. Ребёнок отворачивается, собака обходит и – снова напротив. В глаза. Молча. И в конце концов получает остатки пирожка.
   У взрослых – подходит сзади, человек откусывает, жуёт и опускает руку с пирожком. Она аккуратно вынимает из руки, отходит и косит взглядом – гонятся или нет. Если ругаются – отбегает на безопасное расстояние, доедает, ждёт, когда обиженный уйдёт, и опять здесь. Всё повторяется.
   Весь город знал её. Всё лето питалась так.

                * * *
      Городской приют для слаборазвитых детей, и неподалёку – колбасный цех мясокомбината. Одноэтажный склад готовой продукции. Эти слаборазвитые дети привязывали на верёвку кота (перед этим двое суток держали взаперти, не кормили) – и пускали в форточку склада. Голодный кот хватал колбасу, его вытаскивали за верёвку.
Вот тебе и слаборазвитые…
                * * *
     Всероссийское поветрие: асфальт менять на плитку. Экологически чище, эстетичнее, вроде бы долговечнее даже. Поменяли. Тротуар, вымощенный свежеуложенной плиткой, приятно пройти. Но не только жителям городка. Корова прошла. И оставила на этой новой плитке лепёшки свои коровьи – одну, другую, третью – по ходу шествия. Не оценила прогресса. И здесь же, между её ароматными плюхами – две пустые бутылки из-под пива.
     По-свински с ухоженным тротуаром обошлись оба – и корова, и человек. Но корове можно простить…
               
                * * *
     Автобусная остановка в глубинном российском Трубчевске. Старухи сидят – из окрестных деревень, ждут своего автобуса. Приезжали в город – кто в церковь, кто на рынок или в магазины, теперь –  домой. Одежонка ветхая, истоптанная обувка, отслужившая своё ещё в прошлом веке, в общем – деревенская нищета, колхозницы бывшие, с огорода и грошовой пенсии жизнь доживающие. Беседуют о своём, переругиваются…
     Выворачивается из-за поворота шикарная иномарка, тормозит невдалеке, сигналит коротко. За рулём – мальчишка совсем, ну лет 18-20, не более. От остановки к нему идёт с сигаретой в зубах такой же отрок. Вальяжно идёт, раскачиваясь, коленки врозь. Это ему гудели. Там открывают дверцу, он садится, не спеша, с водителем рядом, курит так же вальяжно, как и шёл к машине, с превеликим самодостоинством,  стряхивая пепел через открытую дверцу на асфальт. Говорят о чём-то эти два молодых человека, два не знающих ещё жизни мальчика, но уже «упакованных» по новейшим меркам, и я думаю – откуда это всё у них? Не только модные куртки и машина нехилая, но и презрительная к окружающему небрежность превосходства? Откуда? Что успели они сотворить в этой жизни, что успели понять и преодолеть, что их ждёт впереди? А эти деревенские старухи, прожившие тяжелейшую жизнь и вырастившие матерей и отцов этих самодовольных мальчиков, доживают в нищете и смирении, ни на что более не надеясь.
     Где же ты, Господи, со своей справедливостью?..