Изгнание из рая

НА СНИМКЕ: мама - беспартийный бухгалтер на Харьковском заводе ХЭЛЗ - в колонне сотрудников на демонстрации в честь 21-й годовщины Октябрьской реолюции. Она на снимке - справа, анфас, с улыбкой. Мама держит за руку сына (будущего автора этих воспоминаний), но он маленький, заслонён стоящей на переднем плане фигурой женщины, и его не видно - видна лишь рука, за которую его держит мама... 1938 год.

                *     *     *
- Не плачь, Бумочка, слезами горю не поможешь, - печально говорил папа. Но мама, лёжа на диване, продолжала тихо и безутешно рыдать. Рядом примостился я, а Марлеши дома не было: с утра  ушла гулять и до сих пор не возвратилась, а уже четыре часа  дня.  Не догадываясь об истинной причине маминых слёз, я и считал, что она беспокоится о Марленке…

А перемены в семье произошли разительные – только ребёнок мог их не заметить, но я ведь и был ребёнком.

Впрочем,  «не замечал» - это не совсем точно сказано. Просто не давал никакого толкования этим переменам, не задумывался над причинами.
Ещё партийные папины дела не были решены, а уж его уволили из армии в запас с какой-то скверной формулировкой.

Наш багаж, отправленный из Ленинграда малой скоростью, не успел ещё прибыть, и в квартире стояла казённая мебель  из папиной военно-хозяйственной академии (тогда-то я услыхал впервые слово «казённая»).

Едва отца уволили, явились грузчики и принялись выносить мебель. Они быстро опустошили квартиру, оставив лишь то, что было приобретено отцом в Харькове:  «докторскую» клеёнчатую кушетку да единственный стул.

Мы сидели с папой  вдвоём на кушетке и ели завтрак, сервированный на стуле. При этом папа пророчески приговаривал:

- Привыкай, сынок, к любой обстановке: в жизни ещё и не так доведётся…

Поглощать яичницу, сидя на кушетке,  было не так уж плохо… В жизни мне потом  приходилось и похуже…

Вскоре мебель прибыла (приехал и диван, на котором мама потом оплакивала утраченную партийность), и квартира приняла привычный, почти ленинградский вид.

Тогда, в 1937-м, нужды я почти не почувствовал. Но из позднейших рассказов старших знаю, что родителям пришлось туго. Накоплений – никаких: собирать на чёрный день было не в характере людей их  десятка. Материальные трудности обнаружились немедленно.

Отец лишился работы по специальности. В самом деле, нельзя же было доверять преподавание политэкономии  троцкисту!

Послать его в какое-нибудь учреждение или на предприятие, где могли бы пригодиться его  познания в области экономики, тоже поначалу казалось немыслимым:  а вдруг  навредит?
Оставить в армии и дать полк, батальон, роту, взвод, чтобы использовать его военный опыт? Отец как человек основательный за 13 лет  службы  сумел его приобрести – вернувшись с действительной службы, я смог оценить диапазон его сведений в военном деле, хотя, конечно, к 50-м годам они устарели. Но в 1937-м были вполне актуальны. Однако – нет: о том, чтобы найти ему чисто военное применение, тоже не могло быть разговора: жупел вредительства, клеймо троцкизма  делали невозможной даже мысль о чём-нибудь подобном.

Но достойное дело нашлось. Выпускник Института Красной Профессуры, недавний преподаватель двух академий, член авторской бригады, создавшей двухтомный учебник по политической экономии  (отцу  принадлежала в нём глава о прибавочной стоимости), тонкий знаток   Риккардо, Сисмонди и Адама Смита, человек, знавший чуть не наизусть «Капитал» Маркса, вычерчивавший на досуге родословное древо Руггон-Маккаров, писавший стихи;  автор только что оконченной кандидатской диссертации о теоретических ошибках Розы Люксембург; красный командир высокого ранга – полковой комиссар (французские дипломаты в вагоне международного класса называли его “colonel” – полковник) – этот стройный, гордый и – за последние годы – избалованный жизнью человек пошёл в какой-то «торг»: грузить  бутылки…

Но мне должно быть стыдно: а  «фартовый парень Оська Мандельштам» на лесоповале?  а будущий академик Лихачёв  - на Соловках? а Смеляков, Заболоцкий, Бабель, Боря Чичибабин, наконец? С пилою и топором – или с обушком во глубине сибирских руд? На этом фоне моему папе с его бутылками просто повезло!

Ещё он работал на фабрике музыкальных инструментов – тоже что-то грузил: «рояли», сказал бы я, если б не боялся быть неточным даже в пустяках.

Прошло некоторое время. Партия, правительство и лично товарищ Сталин решили проявить  заботу о таких, как  наш папа, - то есть почему-то не посаженных, не расстрелянных, а «только»  ошельмованных. Военко-матам был дан приказ: трудоустроить изгнанных из армии.

Так в нашу жизнь вошло звонкое, как бы гранёное, слово Гипросталь. Это существующий и поныне Государственный институт по проектированию металлургических заводов Юга.
По направлению военкомата здесь папу приняли   на должность инженера-экономиста. Вдоволь нагрузившись бутылок и роялей, папа решил не вредить и работать честно…

Он спорол петлички с воротника и стал ходить на работу в командирском виде, в сапогах, начищенных суконкой, в гимнастёрке, перепоясанной широким, фигурно простроченным ремнём со звездой на пряжке.  Вокруг  шеи на полмиллиметра над верхом  отложного воротника – белая полоска ровно подшитого полотна. Выправка бравая, строевая. И в очередях женщины всегда говорили о нём:  «Я  - за  военным  лично».

Мама окончила бухгалтерские курсы и стала начислять зарплату на электротехническом заводе – ХЭЛЗе.  Кроме того, поступила заочно в пединститут – успела перед войной сдать несколько экзаменов за первый курс филологического факультета.

Деньгами им помогли  родственники.  Одному своему двоюродному брату – Фрое Волу – отец так и остался должен 1000 рублей (довоенными). .

Зарабатывали родители не много, но, несмотря на скудный наш достаток, у нас опять жил Виля (отца его, Сергея, посадили и расстреляли), а потом приехала к нам и Вилина мать – Гита, которой после выписки из психиатрической больницы некуда было податься.

Итак, в самые трудные годы семья увеличилась на два человека. Но более того: с 38-го по самый 41-й, включая начальные месяцы войны, нас обслуживала  домработница: сперва Поля из-под Полтавы,  потом – Нюня из-под Белгорода  (правда, Гита уехала в 39-м году, а за нею и Виля).

Домашняя прислуга в то время не обходилась так дорого и не была такой редкостью, как сейчас. И всё же держать её было накладно. Откуда же у родителей нашлись деньги? Не из Гитиной же инвалидной пенсии?   

Опять-таки помогла Советская власть. Я упоминал, что в Ленинграде у нас была кооперативная квартира.  В Харькове мы её поменяли на кооперативную же. А вскоре такое жильё было принято в  государственный жилищный фонд, и владельцам возвращался пай. Родители в самый критический момент получили назад свои деньги. Это было спасением.
Надо ещё учесть и крайнюю скромность нашего быта. У отца не было иного костюма, кроме полученной ещё в армии военной формы, которую он носил  чрезвычайно аккуратно, благодаря чему доносил до…  1946 года, что называется, не снимая!  (И опять спасибо советскому государству: могло бы забрать галифе, как ту казённую мебель, но …не забрало!).  Мама вообще никогда не знала – и знать не хотела, что значит «хорошо одеваться» Повсюду ходила в одном и том же платье, годами носила документы и носовой платок в одном и том же «ридикюле», как называли этот предмет дамы помоднее, но мама именовала  «сумкой»  и  на ходу держала его под мышкой. Курила она дешёвые папиросы «Чайка».
В театр родители (по крайней мере, в Харькове) никогда не ходили, очень редко заглядывали и в кино.

На нашем столе не припомню бутылки вина, пределом роскоши был магазинный торт. Ко дням рождения – моему или Марленкиному – наша мама, по бедности своей не овладевшая в детстве и юности кулинарным мастерством, пекла очень простой пирог «штрудель» - повидло в тесте.  Перед самой войной выучилась печь очень вкусное печенье «минутки» - комочки восхитительной сдобы, таявшие во рту. Но оно было очень дорогим, и мама успела его сделать всего раза два-три. Потом всю войну  мы с сестрой вожделенно мечтали об этих «минутках» счастья.

У  меня всегда было две-три рубашонки, пара-другая штанов. Скромно, - пожалуй, даже  бедно – одевали сестру, хотя она уже почти заневестилась: в начале войны ей исполнилось 16 лет.

Однажды, когда она училась в шестом или седьмом классе, у девочек завелась мода: сосать на уроках фаянсовые ложечки для горчицы. Марлешка пристала к родителям, чтобы дали денег на такую ложечку, стоившую, кажется,  рубля три, но ей долго не давали: не могли выкроить!  Как-то сестра потеряла трёшку, это ей стоило слёз, потому что мама ругала – и не от скупости, конечно, а от нужды и досады.

Года за два до войны родители взяли на постой квартирантку, отдав ей одну из трёх наших комнат. Это очень нас стеснило, но… надо было жить.

Тема  «нет денег»  с той поры и вошла в мою жизнь и, верно, теперь не отстанет до конца.
Однажды отец позвонил из дому тёте Рае и попросил взаймы десятку  (если не ошибаюсь, кило хлеба стоило 90 копеек). За этим червонцем мы  отправились пешком, потому что  мелочи на троллейбус не было. Стояло лето, мне захотелось пить, но отец попросил меня потерпеть – напьёмся на обратном пути.  Стакан чистенькой газировки стоил пятак, но у нас и пятака не было. На обратном пути папа разменял десятку, чтобы напоить меня с сиропом.

Всё это я принимал не задумываясь – видно, успел позабыть, что бывает иначе.
Но как-то в детском саду или в школе меня спросили при  каком-то «анкетном» опросе для заполнения учётной формы, являются ли мои родители коммунистами, членами партии. Дома я озадачил этим вопросом отца, он переглянулся с мамой (как в случае с «матчеством»). Потом улыбнулся тонкой своей улыбкой и отчеканил:

- Бес-пар-тийный  боль-ше-вик!

Сказал он это, издеваясь над обстоятельствами, но уж никак не над большевиками. Почему-то я запомнил и этот иронический тон, и эти слова. Смутно почувствовал что-то неладное, это ощущение засело во мне до поры, чтобы потом, соединившись с другими, слиться в общую картину, которую я составил сам, без помощи старших, проявив даже большую проницательность, чем в разгадке вечного вопроса всех детей: откуда берутся дети. 

Сестра на пять с половиной лет старше  меня, и для  неё эта картина сложилась ещё тогда, в 37-м.  12-летняя девочка  (кажется,  по идее тёти Гиты, которая всё ещё была не в себе)  написала товарищу Сталину. Она послала ему открытку, почтовую карточку, в которой сообщала, что папа и мама – хорошие, что они – честные большевики, и что исключили их – неправильно.

Родителям она, конечно, ничего не рассказала – может быть, рассчитывала устроить им через товарища Сталина приятный сюрприз.

И в самом деле, вскоре пришло приглашение из обкома партии – адресат был обозначен как «Рахлин  М.Д.»  Инициалы папы были – Д. М.,   он решил, что  просто по ошибке переставлены буквы, и явился  по вызову.  Его встретил  партследователь паткомиссии – и с ходу принялся  сердито  отчитывать: 

- Что за штуки вы себе позволяете? Зачем к своим делам о партийности подключили ребёнка?

- Какого ребёнка? – изумился отец.

- Не притворяйтесь! – прикрикнул партследователь и вытащил из ящика стола Марленину открытку. Представляю себе  вид этого обращения к Вождю… Сестрёнка обладала редким талантом мазать, над её каракулями вечно смеялись, а папа когда-то сочинил на неё такую эпиграмму:

Я –мазила-размазила,
Я пролила все чернила,
Написала – вот дела! –
Будто курочка прошла…

Хорошо понимаю чувство, которое испытал отец при виде всех этих беспомощных   каракулей своего  ребёнка – единственного в мире человека, который осмелился за него заступиться.

Читать дальше "Еврей Иванов" http://proza.ru/2012/01/20/2054

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.