Отступление из общества Синей Лампы

ФЕВРАЛЬСКИЙ полдень. Санкт-Петербург. Холодное яркое солнце неудержимо льется сквозь аккуратные пластиковые стеклопакеты, заполняя рабочий кабинет на третьем этаже одного из зданий в центре города.

Кабинет отделан в стиле минимализма, как большинство офисных помещений нашего времени, которое недаром именуется временем инноваций и технологий. Как всякое время оно имеет право на свой неповторимый стиль. Ровные стены блеклого кремового цвета, черные матовые стеллажи, тесно уставленные папками и книгами. В центре – громадный  письменный стол, заваленный бумагами. Напротив стола – новейшее достижение  цифровой техники – в полстены плазменная панель.

Единственное лирическое пятно обстановки – полочка справа от стола, уставленная фотографиями в нарядных рамках, сувенирами, статуэтками, кубками, чашками и прочими безделушками. Да высокая ваза в углу: лаконичный натюрморт в китайском стиле с сухой черной веткой.

За столом женщина по виду около пятидесяти лет. Блондинка. Подтянутая, ухоженная, яркая. Пожалуй, она и составляет главное украшение этой скудно-линейной обстановки. Тщательно подстриженные  в   нарочито-небрежную прическу волосы, образцовая косметика и черный деловой костюм делают ее словно вынутой с картинки глянцевого журнала, демонстрирующего образцы женских достижений.
 
Женщина сосредоточено что-то пишет. Она хмурит лоб, останавливается, читает написанное сквозь очки в тонкой золотой оправе, спущенные на кончик носа.

Это директор средней школы Половцева Анна Геннадьевна.

Идет первая большая перемена. Из-за дверей слышится ровный мощный гул множества голосов, чувствуется легкое сотрясение всего здания от тысячи пар ног, снующих, бегущих и топающих по всем этажам

 Спустимся этажом ниже. По  узкой боковой лестнице, прижимаясь к стене или крепко держась за перила. За  время этого нисхождения нас, вполне вероятно, пару раз толкнут и, может быть, даже один раз собьют с ног. Мы встанем, отряхнемся и, потирая ушибленные места, найдем ниже этажом большую двустворчатую дверь с глянцевой табличкой. На табличке написано «Библиотека». За дверью - школьный храм книги и умственного труда.

Войдем  в это святилище познания. Пройдем мимо новеньких стеллажей из древесно-стружечной плиты, отделанных под ореховое дерево (которые недавно в торжественной обстановке были подарены школе муниципалитетом).  Мимо письменных столов, заваленных журналами и энциклопедиями, над которыми склонились трудолюбивые отличники, а кое-где даже изнывающие от непосильных задач троечники. Войдем в маленькую дверь подсобки, полумрак которой, едва рассеивается скудным светом единственного, да еще и загороженного стеллажом, окна, выходящего на кирпичную стену, мерцанием старенького компьютера и настольным  латунным светильником образца семидесятых годов прошлого века, который никогда не гасится здесь из-за недостатка света. Книги на стареньких стеллажах, книги на тумбочках, столиках и полках, книги на полу, и повсюду вечный спутник избыточных накоплений печатного слова – пыль, а на полке по соседству со светильником забытые кем-то давно немытые чашки рядом со стареньким пожелтевшим электрическим чайником, да еще чей-то теплый стеганный спортивный жилет на спинке одиноко стоящего стула, эта  вечная принадлежность данного помещения, переходящая по необходимости тому, кто в ней особенно сегодня нуждается. На подоконнике венчает груду старых газетных подшивок  медицинская синяя лампа, домашняя физиотерапия для лечения от всех болезней.

Под светильником столик застелен льняным,  с цветастым рисунком, полотенцем. За столиком сидит дама лет пятидесяти , полная, с завязанными в узел на затылке рыжеватыми волосами и вязаной шалью на плечах.

 Это учитель рисования Дарья Модестовна Садовникова, по совместительству на полставки библиотекарь. Она прихлебывает чай из большой чашки, расписанной в стиле художника Кустодиева, чья кисть так сочно изобразила русское купечество в конце девятнадцатого века. Дарья Модестовна – хозяйка этой скромной обители, где копится премудрость в  консервативной форме, потесненная книгоиздательским бумом на почве инноваций в образовании, но  у хозяйки  не поднимается рука выносить списанные книги на помойку, она пытается найти им хозяев с большей или меньшей долей успеха и регулярно пылесосит свой склад.

 Рядом учительница немецкого языка Лидия Ефимовна Кучеренко подтянутая худощавая женщина с короткой стрижкой и в элегантном брючном костюме. Лидия Ефимовна – талантливый переводчик и в школе, как говорят, «застряла» из-за стабильного, хоть и маленького заработка. Она пьет кофе с густой пенкой из маленькой фарфоровой чашечки с тонким синим рисунком.

А вот и математичка Любовь Степановна Асмус. Она пристроилась сбоку на меленьком табурете и потягивает свой зеленоватый мятный настой из прозрачной стеклянной кружки.
У Любовь Степановны сейчас пост, который она держит так строго, что даже не пьет чай, только заваривает травы. Любовь Степановна  воспитывает двух внуков от дочери, которую бросил муж, богатый предприниматель, и он теперь не дает денег на их содержание (из мстительных чувств или от жадности), а дочь вынуждена опять налаживать личную жизнь, вследствие чего Любовь Степановна перегружена работой и домашними делами.

Все трое улыбаются друг другу, одновременно  предельно рационализируя свои движения, дабы уложиться в отпущенные двадцать пять минут и в то же время немного отдохнуть.

Торопливые чаепития на больших переменах заменяют  некоторым учителям обеды (в официальных циркулярах поименованные как "приемы пищи"). Тем немногим, кто совсем уж тяготится школьной столовой с ее чадом, шумом, крошками на столах, томительными очередями в буфет, где по невероятно высоким ценам продается безвкусная снедь. Они уединяются в тесную пыльную подсобку или запираются в классах, чтобы немного расслабиться от ежеминутной  обязанности соответствовать образу безупречного педагога.

Чайных кружков в школе  несколько. Тот, который собирается за шкафами в библиотеке, получил стихийно свое народное название Синяя Лампа. За  ту самую стоящую вечно на подоконнике забытую кем-то лампу и вдохновляемые  ею обсуждения щадящих натуральных методов лечения.

 Наталья Львовна Посошкова, учитель музыки, выпускница  Консерватории( ее сейчас нет в библиотеке, но она частенько там бывает), большая шутница, правда, еще любит называть этот кружок обществом Синей Бороды, а иногда академией Синий Чулок. Не так давно добавилось  еще одно название: Аллюзии и Реминисценции за нетипичное для школы увлечение заумными разговорами о литературе и кино.

- Подумать только,  - сказала когда-то  Лидия Ефимовна, - иду вчера домой и вспоминаю Ксюшины эти «аллюзии и реминисценции» Надо же такое завернуть на уроке! И думаю: с университетских времен такого не слышала, неплохая у нас все-таки школа, можно оторваться иногда!

Ксюша – (для учеников  – Ксения Владимировна Фалалеева)  учитель русского языка и литературы - пятый персонаж Синей Лампы. Это она однажды на открытом уроке в одиннадцатом классе, употребила  два  неслыханных в школе термина, которые означали всего лишь напоминания  и отзвуки одного литературного произведения в другом. Ксения Владимировна  - необычайно начитанный  педагог и всегда может  рассказать что-то интересное.

Но вернемся к чайному столику под латунным светильником, наспех накрытому в полумраке библиотечной кладовки на первой большой перемене.

Дверь в подсобку открывается и входит девушка лет по виду двадцати пяти. румяная, свежая с длинной русой косой. Это Ксюша. Ее серые наивные глаза широко раскрыты. В них  немой вопрос.

- Слыхали? –  озвучивается вопрос. – Что делать то мне теперь, а? Идти или не идти?

За столиком длится минута молчания, которую прерывает Дарья Модестовна. Но не ответом, а новым вопросом.

- Нет, девки, - ну кто у нас доносит? Ведь не было же мадамы на мероприятии.
.
- Я бы не пошла, -  отрезает Любовь Степановна Асмус, - считаю, что на такие с позволения сказать приглашения реагировать не надо.  Слово человеческое должно быть простым: или да, или нет, а остальное от лукавого. Вызовет прямо,  тогда пойдешь. А после таких… намеков - не надо.

Любовь Степановна  человек прямолинейный и несгибаемый, но одновременно очень верующий, что  странно  в глазах окружающих само по себе, как сочетание несочетаемых качеств. Ведь согласно укоренившимся в обществе представлениям церковный человек должен  быть абсолютно кротким и покорным. Резкость как-то не идет к этому образу. Из-за своей  прямоты Любовь Степановна   и не на хорошем счету у начальства. Вряд ли ее советы могут сослужить добрую службу Ксении Владимировне.

- Ну что ж ей теперь с этой занозой в голове так и ходить? -  Возражает тучная Дарья Модестовна,- она прихлебывает чай из кустодиевской кружки и кладет в рот маленький кусочек сахарного печенья – нет уж, лучше пойти и все выяснить разом.

Все, кроме Любовь Степановны, соглашаются с этим разумным возражением.


Вернемся в кабинет к Анне Геннадьевне, в это царство инновационного порыва, истовой исполнительности и  гламурного минимализма. Анна Геннадьевна что-то пишет.

В дверь стучат. Не отрываясь от своего занятия, Анна Геннадьевна мелодичным голосом приглашает стучащего войти.

В дверь осторожно протискивается Ксения Фалалеева.

-Присаживайтесь, Ксения Владимировна – в голосе у Анны Геннадьевны слышится приветливость, если  не чрезмерная, то, по крайней мере, немного излишне усиленная.

- Я рада, что Вы догадались прийти.

- А что тут догадываться? – в детских серых глазах Ксении Владимировны искреннее недоумение. – Все ясно… без особых…м-м… умственных усилий…. Или я что-то опять не так поняла?

Анна Геннадьевна откидывает голову к спинке кресла, совершает легкий смешок, обнажая при этом сияющие белизной зубы из новейшей металлокерамики.

- Я только протестировала, знаете ли, мне было интересно, насколько понимает человек, что именно он делает. - Она голосом подчеркнула это «что именно». - И я рада сейчас, что вы сразу все поняли.

Ксения Владимировна слегка пожимает плечами и поглубже усаживается на стуле. На лице у нее настороженное внимание.

Теперь наступило время  отвлечься от повествования и в двух словах объяснить интригу.

Суть происходящего в том, что две недели назад во время мероприятия «Мой любимый герой», где школьники рассказывали о взрослых людях из прошлого, чьи биографии произвели на них впечатление, и о современниках, с которых берут пример, Ксения Владимировна, войдя до начала праздника в дверь актового зала, расположенную напротив последнего ряда,  не обнаружила свободного места для себя.

Зал был полон, так как любовь к детям и внимание к ним были в школьном обиходе добродетелью, отсутствие которой у персонала, навлекало на виновного нападки, а иногда и остракизм со стороны администрации. За любовью  к детям следили строго. Добродетель эту надо было всячески демонстрировать, потому что, недостаточно заметная, она могла быть превратно истолкована, за чем следовали неприятности. Поэтому и стулья, и подоконники и даже стены были  буквально облеплены учителями, не успевшими занять свободный стул, а также представителями технического персонала (так называют в школе уборщиц). Здесь была и школьный врач, и буфетчица.

Все поглядывали на сцену и закрытый занавес, за которым что-то готовилось. В зале стояла духота и густой гул множества голосов. Окинув обстановку недоуменным взглядом, Ксения Владимировна пожала по обыкновению, как она это частенько делала, плечами и вышла из зала, она поднялась к себе на третий этаж, чтобы продолжить проверку тетрадей. Тетрадей была груда, а в зале не достаточно стульев.
 
И все равно поступок Ксении Владимировны был ошибкой.

Во-первых, она не увидела и не услышала из-за этого своего ухода подготовленный концерт и тот забавный, но очень теплый по смыслу скетч, который придумали для нее старшеклассники. Далеко не все учителя получили такие остроумные знаки внимания даже на традиционный день учителя, и всем стало ясно, что Ксения Владимировна пользуется успехом у этих острых на язык, раскованных и немного агрессивных юношей и девушек. Всем  это стало ясно, но не Ксении Владимировне..

Во-вторых, такое простодушное недальновидное  и даже, можно сказать, демонстративное  поведение не осталось незамеченным. И сегодня, спустя две недели, на нулевом уроке (так называется в школе утреннее время до занятий) произошел педагогический совет. На педагогическом совете директор школы произносила в заключение, как обычно, гневную речь против непрофессионализма некоторых учителей, она обличала их в том, что они не умеют и не хотят составлять планы и что вообще иногда проявляют удивительное равнодушие  к детям. Равнодушные педагоги на переменах запираются для чаепитий, тогда как по зову сердца они и во внеурочное время должны оставаться с детьми. А также они забывают, что  ведь и оплата им идет за астрономический час, а не за академический час, как они наивно думают.  Директор помянула в  числе   равнодушных и тех педагогов, кто уходит самовольно со школьных мероприятий, тогда как дети столько готовились и хотели поздравить, отблагодарить и вот это поздравление повисло в пустоте и так далее. И пусть этот человек зайдет к ней отдельно, он сейчас ее слышит и, она надеется, понимает.

- Это школа, уважаемые, - сказала директор в заключение, собирая папки и документы с трибуны – школа – особое место, оно предъявляет особые требования к тем, кто здесь работает, особые требования к их моральному облику.

Назвать громогласно грех, но не объявлять, кто его совершил – подобно тому, как сегодня на педсовете - было остроумным приемчиком, «фишкой» Анны Геннадьевны. Виновный все понимал, но ничего не мог возразить и не приводил никаких аргументов в свою защиту просто по отсутствию собеседника. Это сбивало с ног, обезоруживало, вселяло тревогу и делало человека в конечном итоге податливым, пластичным, готовым к бесконечному заглаживанию вины честным дополнительным трудом.

Анна Геннадьевна  имела все основания гордиться собой. Проделав в свое время стремительное восхождение  от робкой выпускницы педучилища до школьного администратора, получив высшее образование на факультете управления образованием и менеджмента образовательных учреждений, имея потрясающее чутье на то, где именно находится центр власти в любой ситуации, она вышла в директоры одной из лучших школ города.

И все потому, возможно, что была необыкновенно  талантлива в этих своих умениях: добиваться всего через людские слабости.

 Она манипулировала подвластными ей людьми, сталкивая их интересами, переводя с места на место, иногда играя подчинёнными, как кошка мышкой. К примеру, увольняла кого-нибудь вдруг и без особых причин, справедливо полагая, что такое внезапное и безвинное увольнение наведет священный трепет на весь оставшийся коллектив. Так оно и было,  трепет имел место, хоть, справедливости ради надо сказать, дважды ей не удалось провернуть свой трюк с увольнением, потому что люди морально не поддались на давление и не уволились, опираясь в своем упрямстве на законодательство.

А однажды случилось и вовсе непредвиденное. Пожилая руководительница кружка мягкой игрушки после выраженного ей неудовольствия и вежливой просьбы подать заявление по собственному желанию, придя домой, скоропостижно скончалась в тот же день от инфаркта.

Этот случай смутил Анну Геннадьевну, она даже ходила два дня опечаленная, велела выделить материальную помощь семье и позволила ближайшему окружению убеждать себя в полной собственной непричастности к произошедшему.Ведь если имеет место сердечная болезнь, то или надо лечиться или ждать беды от любого пустяка.
 
Она заставила себя утешиться и остаться в своем мнении и - мнении  большинства подчиненных - гением управления и менеджмента, так же как гением снабжения и финансирования, моды и гламура, гением покорения сердец, гением  безошибочной интуиции в политике образования, умеющим прогнозировать ситуацию на много лет вперед. Тем белее, что все это подтверждалось жизнью и практикой. Школа была великолепно отремонтирована, компьютеризирована, то и дело сюда приезжали делегации  или приходили экскурсии. В ее школе все было ровно, гладко, красиво и показательно. И  это с лихвой окупало все  усилия, страхи, постоянный самоконтроль и контроль над подчиненными.
.
И все же порой ей снился странный сон.

Ей снилось, что все учителя вдруг разом  не приходят в школу, и она остается в стенах школы один на один со множеством детей. Дети шумят, бегают, прыгают, дерутся между собой, дети разбегаются по улицам. Приходят проверяющие из высоких инстанций, в костюмах и галстуках, это влиятельные большие люди - где же дети?- в школе нет детей и ее, Анну Геннадьевну, ведут в тюрьму в наручниках.
 
И самое странное, что этот страшный сон в последнее время стал как бы сбываться (иносказательно, конечно)  и все больше стало... мм-м...  отклонений в поведении учеников, драк, издевательств над слабыми, и  все чаще родители стали переводить отпрысков из этой школы в другие,  высказывая претензии к преподаванию, сейчас  нужна была особая строгость. Иначе не заставишь этот народ, хороший народ (она любит учителей по-матерински), но что греха таить – с ленцой, не заставишь их иначе работать в полную силу.

И  ВОТ сейчас Ксения Владимировна сидит к кабинете директора, и глаза учительницы  все более и более наполняются изумлением.

- Когда я принимала вас на работу, Ксения Владимировна,  вы мне понравились, несмотря на то, что у вас были, вы помните, проблемы с регистрацией в городе. Но и я рассчитывала, что с вами можно будет работать. Не скрою: вы девушка умная, образованная, дети вас слушают, однако не думаете ли вы что этого достаточно и далее можно делать все что угодно? Ведь с таким характером вы не сможете работать нигде. Ну нигде, вы меня понимаете?

- Не понимаю – шепчет Ксения Владимировна – что я такого сделала?

   - Как что? Как что? Это пренебрежение ко всем, разве ничто? – Анна Геннадьевна взмахивает руками с ало-черным  зловещим маникюром фатальной женщины. – И потом, – директор переводит дыхание – Вы опять пойманы на том, что у вас не было плана урока. Только не говорите, что вы забыли его дома.

- И не говорю,- лепечет Фаалеева, – у меня его и не было. Я его и не писала вообще.

В кабинете повисает минутная  тишина.

- Вот так, значит, вы даже не стесняетесь это признать, – трагически спокойно прерывает эту тишину  директор Половцева. Она смотрит в блеклую стену устало и обреченно, как бы раздавленная тяжестью происходящего. Далее продолжает шепотом, который, нарастая, переходит в стенающие вскрикивания.

- Как можно? Ну, как можно? Выходить к детям, не зная, чему Вы будете их учить?!

-Почему не зная?! – теперь наступает черед вскрикивать Ксении Владимировне,- я всегда знаю, чему буду учить. У меня есть тематический план по числам, я же сдавала его на проверку завучу в начале четверти. Но я  не могу и не буду прописывать еще и всю эту ерунду под названием конспект, где будет написано,  что мне должен на каждый вопрос ответить каждый ученик, потому что откуда же я знаю заранее, что он мне ответит, и будет ли отвечать,  и вообще будет ли он присутствовать в этот день на уроке. – Голос у Фалалеевой звенит уже высоко, но она берет себя в руки и заканчивает спокойнее.- По моему мнению, нужно просто хорошо знать свой предмет и иметь в голове сотни  готовых вариантов развития событий. Но в голове, только в голове.- Она стучит ладонью по лбу.- Потому что это невозможно –  все прописать на бумаге. Это против здравого смысла. И, потом, дети все разные. Они не всегда так легко предсказуемы как считают всякие теоретики, который забыли, что такое работа в классе или… или вообще там не бывали..

- Ах вот как, - говорит Половцева , нервно переложив на столе папки с места на место – вам уже и теоретики не угодили, поня-а-атно… Люди защищали докторские, кандидатские, их работы признаны ответственными комиссиями, но вам они не указ. У вас собственная гордость. А ну как если эти, как вы изволили выразиться, теоретики, откажут вам в профессиональной аттестации? Что вы тогда запоете?

- Вы мне угрожаете? – шепотом спрашивает Фалалеева, поправляя выбившуюся из косы прядь волос и глядя прямо на директора. Лицо у нее покрыто красными пятнами.

- Я? – Возобновляет серию смешков Половцева, откидываясь на спинку черного офисного кресла и обнажая  безупречную металлокерамику. – Ни в коей мере. Я просто призываю вас к реальному взгляду на вещи.

- В чем реальность-то? В том, чтобы сидеть до утра с подготовкой к следующему дню? Я же должна перечитать литературу и критику, прежде чем идти на урок, подумать, как выстроить каждый из шести или семи  уроков за день. Так, когда же мне еще и прописывать для посторонних, что скажет каждый ученик и какие у меня есть запасные варианты в зависимости от каждого варианта ответа ученика. Вы посчитайте время, которое на это уйдет!

- Вы не понимаете? – шепчет Половцева – В прежние времена, старые директора мне рассказывали, в школу нельзя было войти, не показав тетрадку с конспектом дежурному внизу, иначе в школу не пустят.

    - В какие такие прежние времена, Анна Геннадьевна? Когда трамвай стоил три копейки, и везде были парткомы и правили съезды КПСС? Когда на много лет готовился один-единственный конспект для показа? Вам не кажется, что с тех пор многое изменилось и вся жизнь другая стала?

       -  Но это не изменилось, Ксения Владимировна! – указующий перст, изукрашенный новейшей клубничной графикой, помахал пред носом девушки и ударение на слово "это" прозвучало набатным колоколом. – Это пока не изменилось, и я требую, вы слышите, я как директор требую, чтобы вы предъявляли мне планы каждый день, слышите, каждый день.

- Хорошо, - сухо отвечает Фалалеева, - если вы покажете мне такой пункт в должностной инструкции или в коллективном договоре…

--Нет, вы послушайте! Мне это нравится! Кому это сказано? Директору – отвечает Половцева сама себе. -  Я конечно такое место в должностной инструкции вам не найду. Но вы будете мне показывать планы или… или… идите упаковывать конфеты…

Фалалеева еще минуту напряженно и молча смотрит на Половцеву. Отдельные красные пятна на ее лице постепенно сливаются воедино, а большие серые глаза, опушенные темными ресницами стремительно наполняются влагой. Она часто моргает, и слезы одна за другой катятся по щекам

 - Я… а-а…. – она не может выговорить ни слова от всхлипываний, и наконец разряжается рыданиями, опустив лицо и закрыв его руками

Весь нынешний  день, который начался с того, что она порвала последние колготки о щербатый стул в учительском гардеробе, когда до аванса оставалось целых три дня и экономилась каждая копейка и она напрасно думала что не будет брать в долг, весь этот неудачный  день, который продолжился тяжелым уроком в десятом классе, когда вместо обсуждения «Мертвых душ» надо было усмирять распоясавшегося новичка переростка Витю Белякова, решившего стяжать авторитет, позабавив одноклассников распитием портвейна на последней парте, и пришлось поэтому вызывать на урок дежурного администратора, женщину со странными обязанностями при директоре, ядовитую сплетницу, которая не упускала случая порассуждать о профессиональной компетенции и что каждый учитель должен «владеть классом», весь этот явно "не ее день", когда во время дежурства в столовой маленькая девочка Катя Дубровская случайно вылила полтарелки щей на ее единственную юбку, очень дорогую из бутика и совсем не по карману,( но «дресс-код современной школы обязывает» и пришлось купить), потому что Катю толкнул одноклассник  Дима Одинцов, влюбленный в Катю, весь   этот  проклятый день, сопровождаемый воспоминанием увиденной  давеча   рекламы, где приглашались на работу посудомойки в сеть кафе быстрого питания на зарплату равную той, что она получала в школе, когда уже накопилось недосыпание от постоянной подготовки к урокам, да еще прибавилась и эта досада от директора как последняя капля, - весь этот день  навалился на нее невыносимой тяжестью и эта тяжесть разом вылилось потоками слез.

Она плакала, и ей становилось легче.

- Ну вот, - говорила Половцева, растерянно и одновременно пытливо вглядываясь в Фалалееву взглядом малыша-естествоиспытателя, накалывающего бабочку булавкой, и быстро соображая, какие выгоды для себя она может извлечь из этого плача. Ей совсем не хотелось сейчас затравить насмерть эту девочку, довольно серьезную, хоть и наивную, если не сказать глуповатую, но умеющую воспитывать победителей олимпиад. Такие работники конечно не лишние для школы, но следует уметь держать их в узде и не давать забываться, чтобы всегда помнили, из чьих рук едят.. –
Плакать не надо, надо делать выводы. Всего-то навсего, с завтрашнего дня начать ежедневно писать планирование. И все, это единственное, что от вас требуется, как вы не понимаете этого?.

Фалалеева подняла заплаканное лицо. Его черты, и так-то простоватые, теперь с красным распухшим носом и вовсе выглядели жалко. Фалалеева смотрела на Половцеву, силясь понять происходящее, и наконец сказала

- Вы знаете, Анна Геннадьевна, чем исписывать эти дурацкие тонны бумаг, мне проще уйти совсем. Давайте я лучше напишу сейчас заявление об уходе.

 -Конечно, вам проще уйти, - говорит недовольно Половцева, - я всегда видела ваше равнодушие и высокомерие, вам и сейчас все равно, что дети останутся без преподавателя на какое-то время. Хоть бы подождали до конца учебного года. Ну пишите, что ж… Не в моих правилах удерживать…

Она разочарована. Опять дала сбой ее великолепная интуиция и умение подчинять себе людей и использовать любые ситуации в приращение собственного успеха. Но не беда: это мелочи. Она справится, и не с таким справлялась. Она разочарована и этой недалекой  юницей, совершенно не разбирающей собственные выгоды. Меняющей устойчивое положение неизвестно на что. Ох уж эти умники!

ЗИМНИЙ день завершился той особенной вечерней синевой воздуха, которая предвещает приближение весны. Зажглись  маслянистые фонари вдоль улиц, вспыхнул тут и там  теплый свет в окнах, побежали ядовитые флюоресцентные  надписи повсюду на домах. Падал легкий  снежок, оседая мокрой пылью на лице. Пролетающие мимо машины обдавали прохожих хлопьями серой грязи.

Ксения Владимировна Фалалеева брела по направлению к метро. Она испытывала в душе борьбу противоположных чувств. Желание  всласть выспаться, выстроить вокруг себя прочную безопасность от воздействия чужих враждебных желаний,  погрузиться в чтение и умственную работу,- все это плохо вязалось с тревогой от незавершенности своих дел в школе, от чувства вины за собственное упрямство и неуверенности в своих профессиональных умениях. Она пыталась понять, что  по сути несет с собой это увольнение, победу или поражение, и не находила  ответ. Естественные стремления ее разума и то, что подсказывало сердце, были словно зачеркнуты сильной рукой извне, а принять предлагаемое взамен она не могла, так как чувствовала исходящую от этих предложений необъяснимую опасность. И зачем она действительно пошла на этот разговор? Права была Любовь Степановна : "если да то да, а не так нет, остальное от лукавого". Где она это взяла? Кажется, в Библии. Надо будет посмотреть это место.

Ее окликнули.

- Ксения Владимировна, и-и-звините, можно вас на ми-и-нутку, - ее догонял ученик десятого класса  Веня Павлов, долговязый застенчивый юноша, который к тому же страдал заиканием. Веня долгое время был твердым троечником по всем предметам, и молчаливым  объектом насмешек среди одноклассников. Но неожиданно начал писать неплохие сочинения и даже попал на районную олимпиаду.

- Ксения Владимировна, я вышел во второй тур, -  восторженно и даже без заикания  проговорил сейчас Веня, поравнявшись с ней, он уронил при этом портфель в грязь и отряхивая его руками,  продолжал. – Теперь надо за-а-аниматься, чтобы в тре-е-етий тур выйти. Мы бу-у-дем дополнительно заниматься, вы поможете мне?

- Конечно, Веня, мы обязательно будем заниматься, завтра встретимся, все обсудим, - ни минуты не раздумывая ответила она.

Мокрый снег таял у нее на лице.

май 2011 Санкт-Петербург