Василий Шукшин Билетик на второй сеанс

Василий Шукшин Билетик на второй сеанс

 Последнее время что-то совсем неладно было на  душе у  Тимофея Худякова
–      опостылело все на свете. Так бы вот встал на  четвереньки и зарычал бы, и
залаял, и головой бы замотал. Может, заплакал бы.
     Пил  со сторожем у  себя  на складе (он  был  кладовщиком  перевалочной
товарной базы) –      не брало. Не то что не брало –      легче не делалось.
     –      С чего эт тебя так? –      притворно сочувствовал сторож Ермолай.
     Тимофей понимал притворство Ермолая, но все равно жаловался:
     –      Судьба-сучка...  –      и  дальше  сложно:  –      Чтоб  у  ней  голова  не
качалась...  Чтоб  сухари в  сумке  не мялись... –       Тимофей, когда  у него
болела душа,  умел  ругаться сладостно  и  сложно,  точно плел  на  кого-то,
ненавистного, многожильный ременный бич. Ругать судьбу до страсти хотелось,
и поэтому было еще "двенадцать апостолов", "осиновый  кол в бугорок", "мама
крестителя" –      много. Даже Ермолай изумлялся:
     –      Забрало тебя!
     –      Заберет, когда она, сучка, так со мной обошлась.
     –      Ну, если уж тебе на судьбу обидеться, то... не знаю.  Чего тебе  не
хватает-то? В доме-то всего невпроворот.
     Тимофею не хотелось объяснять дураку-сторожу, отчего болит  душа.  Да и
не понимал он. Сам не понимал. В доме действительно все есть,  детей выучил
в  институтах... Было время,  гордился, что жить умеет,  теперь тосковал  и
злился. А сторож думал про  себя: "Совесть тебя, дьявола, заела: хапал  всю
жизнь, воровал... И не попался ни разу, паразит!"
     –      Разлад, Ермоха... Полный разлад в душе. Сам не знаю отчего.
     –      Пройдет.
     Не проходило.
     В тот  день,  в  субботу  (он весь какой-то  вышел, день,  нараскосяк),
Тимофей  опечатал склад,  опять выпили  со  сторожем, и Тимофей пошел домой.
Домой не хотелось –      там тоже тоска, еще хуже: жена начнет нудить.
     Была осень после дождей. Несильно дул сырой ветер, морщил  лужи. А небо
с закатного края  прояснилось,  выглянуло солнце. Окна в  избах  загорелись
холодным желтым огнем. Холодно, тоскливо. И как-то противно ясно...
     Тимофей думал:  "Вот  –       жил,  подошел  к  концу...  Этот  остаток  в
десять-двенадцать лет,  это  уже не жизнь, а  так –      обглоданный мосол  под
крыльцом  –      лежит, а к чему?  Да и вся-то жизнь, как раздумаешься, –      тьфу!
Вертелся всю жизнь, ловчил, дом крестовый рубил, всю жизнь  всякими правдами
и неправдами  доставал то то, то это... А Ермоха, например, всю жизнь прожил
валиком –      рыбачил себе в удовольствие: ни горя,  ни заботы. А червей вместе
будем кормить. Но Ермоха хоть какую-нибудь радость знал, а тут –      как циркач
на проволоке: пройти прошел, а коленки трясутся".
     Шел Тимофей, думал... И взял да свернул в знакомый переулок. Жила в том
знакомом  переулке Поля Тепляшина. Когда-то  давно Тимофей с Полей "крутили"
преступную любовь.  Были  скандалы, битье окон, позор.  Жена  Тимофея, Гутя,
семь лет отчаянно боролась  с Полей за Тимоху.  Гутю хвалили  в деревне, она
гордилась и учила молодых баб, какие оказывались в ее положении:
     –      Он  к  сударушке, а ты  –      со  стяжком  –      под  окошки к им.  Да  по
окошкам-то, по окошкам-то –      стяжком-то...
     Бывала  в  деревне  такая  любовь  –       со  стяжками.  Теперь  лучше  –    
разошлись, и все. Раньше годами лютовали.
     С Тимохиной любовью тогда все само собой утряслось: у вдовы Поли подрос
сын Колька,  Николай  Петрович, и  стал  гонять Тимофея  от матери.  Тимофей
набычился –      к Поле:
     –      Уйми сосуна!
     А та вдруг залепила:
     –      Пошел ты!.. Чего я, сына на тебя променяю? На –      выкуси.
     Тимофей хотел разок покуражиться, но нарвался на  молодой Колькин кулак
и после этого перестал  туда ходить. Самое дурацкое положение настало потом:
обе женщины, Поля и Гутя, вдруг подружились, и вместе смеялись над Тимохой.
     –      Как там сударчик-то мой поживает? –      принародно спрашивала Поля.
     Гутя смеялась:
     –      На печке –      клопов давит.
     Мстили, что ли.
     Тимоха тогда же налетел  на законную жену, но получил отпор на этот раз
от своих детей.
     Спроси сейчас Тимофей, зачем он идет к Поле, он не сказал бы. Не знал.
     Поля удивилась.
     –      Вона!.. Вот так гость. Зачем это?
     –      А что? Что ты, заразная, что ли, что тебя обходить надо? Посидим по
старой  памяти,  выпьем вот... –      у  Тимофея  была  с  собой бутылка,  он ее
поставил на стол. –      Спомним былое...
     –      Было бы чего!
     Поля  стала  старая,  некрасивая.  Тимофей  со  злости  подумал:  "Она
красивой-то и не была сроду". Стало вдруг жалко себя.
     –      Хошь, анекдот один расскажу?
     –      Вона!
     –       Чего ты, как попка, заладила:  "вона! вона!"  Как дикари,  честное
слово. Ну, зашел... Ну и что? Глупые вы какие-то, бабы, честное слово!
     –      Чего же ходите –      к глупым-то?
     –      А где вас, умных-то, взять? Так и меняешь –      шило на мыло.
     –      Небось ревизия была –      злой-то?
     –      На меня еще такой ревизор не родился...
     –      Оно видно.
     Тимофей  выпил  стакан  –       закусить чем-нибудь  не  спро-сил,  Поля не
предложила. Зато и он Полю не пригласил с собой выпить.
     –      Слушай анекдот. Приехал один мужик в город, идет  по улице... А  сам
доходной-доходной  –       мужик-то. Но все-таки  думает:  где  бы тут подцепить
какую-нито? Слыхал, значит, про городских-то, ну и мысли-то заиграли.  И тут
подходит  к  нему  одна  –       гладкая  вся, тут –       полна  пазуха,  вежливая.
"Пойдемте ко мне, я тут близко живу". Мужик радешенький –       сама навялилась.
Приходит.  Она говорит: "Раздевайтесь, я счас  приду".  А сама  –      в другую
комнату.  Ну, он разделся, сидит. Ждет. А она  выводит детей малых и говорит
им: "Вот, детки, если не  будете хорошо кушать,  будете такие же худые, как
вот этот дядя".
     Полю эта история не рассмешила. Тимофею  тоже  было не  смешно. А днем,
когда  рассказали,  смеялся  с  шоферами,   и  подумал  еще,  что  историйка
поучительная.
     –      К чему эт ты? –      спросила Поля.
     Тимофей пояснил:
     –      Точно так  со мной выкинула судьба-сучка. Живи,  мол, Тимофей!.. Раз
башка  есть на  плечах –       живи,  никого не  бой-ся!  Ну, Тимофей и разлысил
лоб...
     –      Жил бы честно, никого бы и не боялся.
     Это она больно уела.
     Тимофей стал соображать, как бы ее тоже побольней укусить.
     –      Не знаешь, кто это вот тут, –      показал на кровать, –      честно с чужим
мужиком миловался? Не приходилось слышать?
     –      Приходилось.  А тебе не приходилось слышать,  кто  на этом  же самом
месте от живой жены с  чужой бабой миловался? Я одинокая была,  вдова, а  ты
семейный. Поганец ты...
     Тимофей  еще  выпил. Вот теперь он, кажется,  все  понял:  жалко себя,
жалко свою прожитую жизнь. Не вышло жизни.
     –      Сказка про белого бычка у нас получается, Поля...
     Поля засмеялась.
     –      Чего смеешься? –      спросил Тимофей.
     –      А чего мне не посмеяться?
     –      Не надо... Тебе не личит –      зубы кривые.
     –      А ведь когда-то не замечал...
     –      Замечал,  почему не замечал, только...  Эхма!  Что ведь и обидно-то,
дорогуша моя: кому дак все  в  жизни –      и обра-зование, и оклад дармовой,  и
сударка пригожая, с сахарными  зубами.  А Тимохе, ему с кривинкой сойдет, с
гниль-цой...
     –       Во змей-то! –      изумилась Поля. –      Козел вонючий. Ну-ка забирай свою
бутылку –       и чтоб духу  твоего тут не бы-ло! А  то возьму  ухват  вон да по
башке-то по умной... Умник!
     Тимофей аккуратно надел  на  бутылку  железненькую  ко-сыночку, устроил
бутылку  во  внутренний  карман пиджака и,  не торопясь, пошел прочь.  Стало
вроде  малость полегче.  Но  хотелось еще  кому-нибудь досадить. Кому-нибудь
также бы вот спокойно, тихо наговорить бы гадостей.
     Пришел  он  домой,  а  дома, в прихожей избе, склонившись  локотком на
стол,  сидит... Николай-угодник. По  всем описаниям,  по  всем рассказам  –    
вылитый Николай-угодник: белый, невысокого росточка, игрушечный старичочек.
Сидит, головку склонил, смотрит ласково. Больше никого в доме нет.
     –      Ну, здравствуй, Тимофей, –      говорит.
     Тимофей глянул кругом... И вдруг бухнулся в ноги старичку. И, стараясь
тоже ласково, тоже кротко и благостно, сказал тихо:
     –      Здорово, Николай-угодничек. Я сразу тебя узнал, батюшка.
     Угодник весь  как-то  встрепенулся, удивился, засмеялся мелко, погрозил
пальцем.
     –      Пьяненький?
     –      А –      есть маленько! –       с отчаянной какой-то  весело-стью, с любовью
продолжал Тимофей. –       С  тоски  больше... не  обессудь,  батюшка.  С тоски.
Шибко-то не загуливаюсь, Ребятишек теперь вырастил –      чего, думаю, теперь не
попить? Какой ты, батюшка, седенький... А чего пришел-то?
     Угодник поморгал ясными глазами... Опять посмеялся.
     –      С чего тоска-то?
     –       Тоска-то? А  бог  ее знает!  Не  верим больше –       вот и  тоска.  В
боженьку-то  перестали  верить,  вот  она   и  навалилась,  матушка.  Церквы
позакрывали, матершинничаем, блудим... Вот она и тоска.
     –      А ты веровал ли когда?
     –      Батюшка!.. Вот те крест: маленький был, веровал. В ро-ждество Христа
славить ходил. Не приди большевики, я бы и теперь, может, верил бы.
     –      Сам-то не коммунист?
     –       Откуда! Я  бы, может, и коммунистом  стал –       перед то-бой-то  чего
лукавить!  –      но был у меня  тесть –      ни дна бы  ему,  ни покрышки! –      его в
тридцатом году раскулачили...
     –      Ну.
     –      Ну, я с той поры и завязал рот тряпочкой и не заикал-ся никогда.
     Угодник больше того удивился. Горько удивился.
     –      Ты что, Тимофей?
     –       Как на духу батюшка!  Дак ты чего пришел-то? К добру или к худу  –    
как понимать-то?
     Угодник потрогал маленькой сморщенной ладонью белую бородку.
     –      Чего  пришел...  Да  вот  попроведать  вас, окаянных,  пришел.  Ты,
однако, подымись с колен-то.
     –       Постою! Чего мне не постоять? Не отсохнут. Что,  батюшка,  так вот
походишь, поглядишь по свету-то: испаскудился народишко?
     –      Маленько есть. Значит, говоришь, тесть тебе перешел дорогу?
     –      Перешел. Да он и кулаком-то, по правде сказать, никогда не был, так
–       заупрямился тогда, с колхозами-то, нашумел, натрепался где-то...  Трепач
он был,  тесть-то. Дурак  дураком. Ботало коровье.  Жил, правда, крепко. А я
середнячишко был... мне бы в партию большевиков-то можно бы...
     –      И что же он, тесть-то?
     –      Отпыхтел свое, пришел. Я  его так и не видел –      далеко живем друг от
друга.  У сына он живет, балда старая.  А сын далеко  где-то. Так, говоришь,
испаскудился народишко?
     –      Здорово испаскудился, –      серьезно сказал Угодник.
     –       Совсем  никудышный стал  народ!  –       подхватил  Тимофей.  –      Пьют,
воруют... Я и то приворовываю на складе. Знамо, грех, но поглядишь кругом-то
–      господи-господи, что делается!
     –      Приворовываешь?
     –      Приворовываю, батюшка.  Ребятишек  вон  выучил –       на какие бы шиши,
так-то? Батюшка... –       Тимофей весь собрался,  подполз поближе.  –      Чего  я
тебя хотел попросить...
     –      Ну?
     –      Ты там  к  господу  нашему,  Исусу Христу, близко сидишь...  К деве
Марии... Посоветуйтесь там сообча да и... это... Шибко уж жалко, батюшка! До
того  жалко,  сердце  обмирает.  Ведь  я  мужик-то  неглупый, ведь  у  меня
грамотешки-то совсем  почти  нету,  а  я  вон  каких молодцев  обвожу вокруг
пальца...
     –      Не пойму я.
     –      Родиться  бы мне ишо разок! А? Пусть это не  считается, что прожил,
–      родите-ка вы меня шло разок. А?
     Угодник опять невольно рассмеялся.
     –      То жалуется –      тоска, а то... Ну и сукин ты сын, Тимоха!
     –      Да  потому я жалуюсь, что жизнь-то  не вышла! –      Тимофей  готов был
заплакать злыми слезами. –      Ты вот смеешься, а мало тут  смешного, батюшка,
одна грусть-тоска зеленая. Ведь вон на земле-то... хорошо-то  как! Разве ж я
не вижу, не понимаю, все понимаю, потому и жалко-то. Тьфу! –      да  растереть,
вот и вся моя жизнь.
     –      А как бы ты, интересно, жить стал? Другой-то раз...
     –      Перво-наперво я б на  другой бабе женился. Про  любовь даже в Библии
писано, а для меня –      что любовь, что чирей на одном месте, прости, господи,
–       одинаково.  Или  как  все одно  килу смолоду нажил –       так и  жена  мне:
кряхтишь, а носишь. Никудышная бабенка попалась. Дура. Вся в папашу своего.
Хайло разинет и давай  –       только и знает.  Сундук плетеный, не баба. Из-за
нее больше и  приворовываю-то.  Жадная!.. Несусветно жадная.  А  с  моей-то
башкой –       мне  бы и  в начальстве  походить тоже бы не мешало... Из меня бы
прокурор, я думаю, неплохой бы получился,  –      Тимофей  засмотрелся снизу  в
святые  глаза  Угодника.  –       Тестюшку,  например,  своего  я  б  тада  так
законопатил, что он бы и по сей день там... За язычину его...
     –      Цыть! –      зло  сказал старичок. –      Ведь я  и есть  твой тесть, дьявол
ты! Ворюга. Разуй глаза-то! Допился?
     Тимофей, удовлетворенный, поднялся  с колен, отряхнул штаны и спокойно
и устало сказал:
     –      Гляди-ка, правда –      тесть. Тестюшка! Ну, давай  выпьем. Со стречей.
Вишь, за кого я тебя принял...
     –      Допился, сукин сын!
     –      Все секреты свои  рассказал тебе. Тц! Ну,  ничего  –      знай. Вот ведь
как обознался! Это ж надо так вклепаться... А-я-я-яй.
     ...Потом,  когда выпили, тесть,  оскорбленный  за себя и за дочь, тыкал
под нос Тимофею опрятный кукиш и твердил скороговоркой:
     –      Вот тебе,  а не  другую  жись! Вот тебе –      билетик на второй сеанс!
Ворюга...
     А Тимофей, красный, удовлетворенный, повторял:
     –      Ах, как я вклепался!.. А-я-я-я-яй! Это ж надо так!
     –      Я тебя самого посажу, ворюга!
     –      Кто, ты? Господь с тобой! Кто тебе поверит, ли-шенцу?
     –      Вот, вот тебе –      билетик на  второй сеанс! Хе-хе-хе! Другой раз жить
собрался!.. На-ка! –       тесть-угодник хотел опять угодить  под нос зятю белым
кукишком, но зять вылил ему на голову стакан  водки и, пугая, полез в карман
за спич-ками.
     –      Подожгу ведь...
     Тесть-угодник вытерся полотенцем и заплакал.
     –       Чего  ты,  Тимоха?..  Над  старым-то человеком...  Бесстыдник  ты!
Дешевка... Приехал к нему, как к доброму...
     –      В том-то  и дело, что не знаю, –      миролюбиво уже  сказал Тимоха. –    
Не  знаю,  тестюшка,  не знаю.  Я б все честно сказал, только не  знаю, чего
такое со мной делается. Пристал, видно, так жить. Насмерть пристал. Укатали
сивку... Жалко. Прожил, как песню спел, а спел плохо. Жалко –      песня-то была
хорошая. Прости за комедию-то. Прости великодушно.