Большая охота ч. 2

III
Сказать, что Рита красива - значит, ничего не сказать. Она красива необыкновенно, вдохновенно красива. Будь я художником, я бы только и делал, что писал ее портреты на фоне океанских пейзажей. Увы, я не художник, хотя когда-то и мечтал стать новым Васильевым и ходил в детскую изостудию.

В какой-то книжке, в учебнике истории, кажется, я видел скульптурный портрет царицы Нефертити. В профиль Рита удивительно похожа на тот портрет. Если надеть на нее такую корону или шапку, как на скульптуре, будет один к одному египетская царица. К тому же она стройна и изящна, как… не знаю, с кем и сравнить. С джейраном, может, но джейранов я не встречал.  Несколько раз мы загорали вместе наверху, на пеленгаторной палубе. Она была в белом, с голубыми горошками купальнике – я просто дурел от нее. Пялился – глаз не мог отвести. А этот ее запах!.. Сумасшедший букет ее духа и духа океана.

Она, конечно, знает о своей красоте, но держится без тени заносчивости, запросто со всеми. И всем она добрый товарищ.

Говорят, такие красивые женщины бывают несчастны в любви. И это, по-моему, объяснимо. В обыденной обстановке наш брат, сильный пол, просто пасует перед ними, съеживается. «Ему б кого-нибудь попроще бы…». Это здесь, на базе, на пятом месяце путины каждый второй мужик, если не двое из трех, готовы вручить ей сердце и руку вместе с заработком. И наверняка уже многие предлагали - не зря она говорила. Я вообще-то тоже… готов. Не пойму даже, то ли влюблен в нее, то ли от восхищения млею. Иногда она мне недоступной кажется, как статуя Свободы. А иногда готов признаться ей, пару раз даже отправлялся, но дверь их каюты… Подойду, а стукнуть в дверь боюсь. Словно по ней тысяча вольт заряжена. Шандарахнет и – с копыт. А ну как отфутболит она меня, как всех прочих. Даст пендаля, и лети себе, добрый молодец. Этого я не вынесу. Я не выношу, когда мной пренебрегают. Да и как знать, может, она уже с кем-то, не отфутболила кого, а я тут слюну пускаю.

Рита учится в аспирантуре университета, готовит диссертацию, ради нее и на флотилию пошла. Она рассказывала об этом, когда мы на «Гуманном» пассажирами из Владивостока шли.

Погода тогда стояла - закачаешься. И мы - синоптическая группа и я, - чтобы не мельтешить под ногами у судовой команды, собирались на пеленгаторной палубе и млели на солнышке целыми днями. Коля Отавин длинной жердью вытягивался едва не от борта до борта, а мы - Ира Ширяева, Рита и я - усаживались вдоль него, свесив ножки под релинги, и трепались с утра до вечера с перерывом на обед. Только Дарья Антоновна маялась в одиночестве. На «малыше» ее укачивало, и почти весь переход она пролежала - либо на своей койке в каюте радистов (каюту на это время предоставили женщинам), либо на диване в кают-компании.

Я уже тогда, сидя рядом с Ритой, таял от ее близости, жадно вдыхал ее запах и с трудом сдерживался, чтобы не обнять - рука так и тянулась к ее плечам.

Сегодня, после вахты она придет ко мне. И что я ей расскажу? О том, чего не было, вернее, что не состоялось. И наверняка не состоится уже. Да я, с появлением Риты, уже и забыл, не вспоминал прежнее. Мое нынешнее существование происходит на ее фоне, на фоне мыслей о ней. Зачастую мысли эти наперед выходят, затмевая все прочее. Только боюсь, что и с нею нас разнесет в разные стороны, как разнесло когда-то с Верой…


IV

- Вы меня слышите, господа гардемарины? По-моему, вы ни черта не слышите. Так вот, для глухих и бестолковых повторяю. Тот не моряк, кто не ходил под парусами…

- Бедные мотыли, - вздохнул кто-то из курсантов довольно громко, – они-то и не знают, что никогда им не стать моряками.

- Это вы про что там? – повернулся капитан на голос.

- Да я про мотористов и механиков разных, товарищ капитан, - пояснил Генка Шкарин. – Им ведь под парусами делать нечего.

- Ну, мы, слава богу, не мотористы. Еще Петр Великий в наставлениях говорил: «Штурмана – народ хамский, но дело свое разумеющий…»

- А посему в кабак пущать, - хором подхватил, словно проснувшись, строй.

- Если по кабакам станете шастать, толку от вас будет как от чурбанов. В прежние времена флот был деревянный, но моряки на нем служили железные. А теперь наоборот…

Однако сурово встретил грозный капитан только что прибывших из Таллина на практику курсантов. Двумя шеренгами они стояли на пирсе перед трехмачтовым парусником, переплетенным ажурным кружевом снастей, с названием «Капелла» на борту.

Впрочем, вид у капитана Смирнова был совсем не грозный. Круглое красное лицо, толстые губы и нос картошкой. Роскошную фуражку свою с золоченым «крабом» он то и дело поправлял, приподнимая над широкой лысиной. То ли ему почесать ее хотелось, то ли пот вытереть. Ему было жарко в парадном кителе с четырьмя шевронами на рукавах, и фуражка ему явно мешала.

Курсанты стояли сонными мухами – сказывалась веселая ночь в душном вагоне скорого поезда «Таллин-Рига» – и слушали в пол-уха. И чего он такой неласковый? Не накормил, не напоил, выспаться не дал, а сходу страсти накаляет. И вообще, это им уже знакомо – про деревянные корабли и железных матросов. Им до зевоты было скучно от капитанского спича.

- Разрешите вопрос, товарищ капитан? – раздался голос из строя.

- Кто спрашивает?

- Курсант Пухов, товарищ капитан.

- Слушаю вас.

- Нам в училище все говорят, что семьдесят процентов из всего, что там преподают – вода, которую надо процедить, чтобы стать настоящими штурманами. Вопрос. Много ли воды нужно процедить здесь, чтобы стать железными матросами?

- Повторите, как ваша фамилия?

- Курсант Пухов.

- Так вот, курсант Пухов, я постараюсь, чтобы вам было достаточно воды на всю практику. Скажем, драить палубу деревянными торцами с песком – это вам не языком молоть. И хотя я люблю остроумцев, я лично прослежу, как это будет получаться у вас. Во всяком случае через три месяца я сделаю из вас, в том числе и Пухова, классных матросов. Второй класс должны зарабатывать все, лучшие получат первый. Хотя не исключаю, что кто-то не впишется и даже уйдет – такое почти каждый год бывает. Но будем надеяться, что вы обойдетесь без потерь. Николай Иваныч, продолжай, - капитан повернулся к стоящему чуть позади старпому.
Старпом, приземистый и широкий, как краб, шагнул вперед. Капитан, поправив фуражку, развернулся и двинулся к воротам, где «под парами» стоял бежевый «Москвичонок».

- Вторая рота, сми-иррно! – кочетом прокричал «дядя Миша», руководитель практики Чунаев, с правого фланга.

- Вольно! – досадливо отмахнулся капитан. Не до церемоний ему было. Утром старпом доложил, что накануне вечером двое его матросов устроили потасовку в «Луне» и угодили в вытрезвитель – надо было вызволять архаровцев. Матросы-то толковые. Нашли время бузу затевать, когда новая партия салажат на подходе.

Через минуту «Москвич» затарахтел движком и умчался за ворота. На его месте из ниоткуда возникла какая-то девчонка, в короткой юбке в клеточку и светлой кофте без рукавов. Она стояла неподвижно и с интересом наблюдала происходящее.

- Через пару дней, - негромко, чуть сипловато говорил старпом, - мы с вами на этом судне, - он кивнул за спину, - выйдем в море, на девиацию. Пойдем пока не под парусами. На судне есть вспомогательный дизель – вот на нем и пойдем. В тот же день вернемся назад, чтобы начать подготовку к настоящей практике. Для начала вам предстоит освежить, очистить корабль от планширя, - старпом отступил назад и стал на широкий дубовый брус, окаймляющий борта корабля, - и до клотиков, - ткнул он пальцем куда-то наверх. – Работа нудная и нелегкая, но необходимая – для продления жизни судна. И проделывается она каждый год после зимнего перестоя. Кроме того, вам предстоит изучить и освоить бегучий такелаж – у нас сто тринадцать наименований различных концов, многие из них дублируются. Вы должны освоить такелажные работы – вязание узлов, плетение огонов, матов, кнопов, мусингов и еще много хорошего. Только тогда вы станете матросами, способными работать на любом современном судне. В том числе и военном. А сейчас вас распределят по вахтам и кубрикам, накормят завтраком, и до обеда вы свободны. В пределах бортов, разумеется. Кто хочет, может отсыпаться. Сразу после обеда начнется ваша первая практика. Да, зарубите каждый на своем носу первое железное правило: в гальюне орлами не сидеть. Всякий, кто нарушит его, будет штатным гальюнщиком минимум на неделю. Это ясно?

- Как ясный день, - ответил за всех курсант Пухов.

- А коли так, р-разойдись!

                *  *  *

Девчонка была так себе, не девчонка, а пацан в юбке. Невысокая, крепко сбитая – явно знакомая со спортом, - с копной каштановых волос на голове, она приходила почти каждый день, становилась в тени пакгауза под вышкой яхтклуба и наблюдала оттуда за всем, что происходит на баркентине.

Курсанты полторы недели циклевали, шкурили, олифили и лакировали заново все лакированное дерево на корабле: неохватные мачты и длинные реи, двери, люки, ограждения трапов. Ветер разносил кудрявые завитки старого лака из-под циклевок или битого стекла, воздух пропитался крепким духом олифы и лака. От него в первые дни многих тошнило, потом притерпелись, привыкли, кто-то даже вдыхал с удовольствием.

Утром третьего дня Костя Пухов сидел, как на коне, на верхнем марса-рее фока.  Страха не было, хоть было довольно высоко – метров семнадцать от палубы. Осколками стекла Костя соскабливал старый лак на толстенном бревне. Кое-где лак облупился, обнажив серые проплешины, зато в других местах он, казалось, закостенел, стал таким же твердым, как и стекло, которым его скоблили. Косте приходилось перебрать множество стекляшек, крупные разбивать на несколько мелких, прежде чем попадется подходящая, с хорошо режущей кромкой. Кромки эти быстро стачивались, скрашивались, и нужно было подбирать новый осколок. За страховочным поясом у Кости заткнута была фирмовая циклевка, но она была тупа, как колун, и не скоблила, а лишь выглаживала поверхность. Чтобы ее заточить, нужно было обращаться к боцману или плотнику – заточка инструмента вменялась в их обязанности. Но обращаться к ним – парни поняли с первого дня – это как к боженьке взывать. Они оба всякий раз матюгались, словно курсанты этими циклевками не работают, а злокозненно их тупят. Лучше уж скоблить стекляшкой.

Костя скоблил и напевал себе под нос все, что на язык наворачивалось. Песен в его арсенале было множество – от привившихся от отца «Ноченьки» и старых романсов до самых новых сочинений Пахмутовой на стихи Добронравова. А вот залихватски-скабрезные «Коряги-мореходы» или «Флибустьерская шахна», которые горланили в настроении корешки, Костя не чествовал.

Затупив очередной осколок, он швырнул его за борт – между стенкой и планширем – и, подняв голову, увидел ту самую девчонку. «Делать, что ли, ей нечего?» – подумал он. – Наверное, уроки прогуливает. – И неожиданно для себя крикнул, махнув рукой:
- Давай к нам, помогать будешь!

Услышала она или нет, не понять было. Она никак не реагировала, не двигаясь с места, смотрела зачарованно.

  Вечером того же дня часть курсантов отпущена была в увольнение, и Костя встретил девчонку в «огороде», парке, недалеко от их стоянки. Она была не одна, а с какою-то молодой, очень на нее похожей женщиной – то ли матерью, то ли старшей сестрой. Она тоже увидела Костю и вроде узнала его. Именно его, хотя шли они втроем с Генкой Шкариным и Борей Марчуком, которых она наверняка тоже видела на «Капелле». Косте хотелось подойти, заговорить с нею, но эта женщина… Как она была некстати!

 На следующее утро баркентина отвалила от причала яхтклуба и на дизеле вышла в Рижский залив, несколько часов кружила по волнам, ходила взад-вперед вдоль берегов – от буя до буя. Два незнакомых человека в гражданском все это время суетились возле компасов, ставили на них неведомые курсантам приборы, смотрели через них в сторону береговых маяков и знаков, крепили разные железяки в нактоузах, отдавали команды рулевым и перебрасывались непонятными, хотя и явно не иностранными словами. Часть курсантов – из вахтенной вахты - уже осваивала рулевое управление. Штурвал был деревянный, гладко отполированный, диаметром почти в рост, и установлен так, что рулевому приходилось смотреть на компас через плечо.

Двум вахтам – рабочей и учебной в этот день дозволено было сачкануть, и курсанты не уходили с палубы, даже на обед спускались неохотно – ведь большинство из них, выросшие в умеренно-континентальных краях, а то и в Сибири, впервые дышали морем. И не могли надышаться.

К вечеру «Капелла» вернулась назад и ошвартовалась на противоположном, левом берегу Даугавы, вблизи от моста через реку. Вечером следующего дня, стоя на вахте у трапа, Костя вновь увидел «старую знакомую».

Давно закончились на берегу занятия по такелажному делу, убраны были на борт все снасти и инструменты. На берегу и на палубе судна не было ни души: умаявшись за день, курсанты и экипаж разбрелись по своим щелям – кто по кубрикам, кто по домам. Раскрасневшееся солнце уже валилось на закат, за развесистый каштан, и Костя не сразу разглядел в его густой тени ладную светлую фигурку. А разглядев, поднялся с палубы на сходню и решительно направился к ней.


Еще трижды до выхода «Капеллы» в рейс они встречались в городе. Вера, как заправский гид, показывала Косте Ригу, водила в Домский собор, сожалея, что знаменитый его орган на ремонте и нет возможности послушать органную музыку, приглашала к себе домой, говоря, что у нее прекрасные родители, что отец начальник цеха на судоремонтном, а сама она грезит морями и мечтает стать капитаном. Как Анна Ивановна Щетинина.

Шальную мысль о том, чтобы взять ее с собой, подбросил Генка Шкарин, когда Костя поведал ему о своем знакомстве.

- Вот в Таллин сбегаем, - сказал он, - вернемся сюда и заберем ее. Как раз занятия в школе закончатся. Родичам записку, что, мол, к подруге – есть у нее подруга? – отдыхать уехала - разыскивать не будут. И –  в путь.


Первый рейс был действительно до Таллина, самый, наверное, памятный рейс.

- Это вам не круизная лайба, и вы тут не туристы на отдыхе, - говорил капитан перед выходом. – Дизель наш будет работать только в крайних случаях, когда невозможно пройти под парусами. Заказывать буксиры для вывода на рейд мы тоже не будем: себе дороже. Так что сегодня вы поработаете вместо буксира.

Сперва была спущена на воду шлюпка левого борта. Курсанты налегли на весла – греблю они освоили еще в Таллине, на своей базе в Пирита – и оттянули баркентину от стенки. Когда и справа появился просвет, смайнали на воду вторую шлюпку и уже парой, на двух линях тащили судно к выходу в залив под надсадные команды второго и третьего штурманов: «Два-а-раз! Нава-лись!» Наваливались, чертыхаясь и кляня все на свете и, прежде всего, капитана, покуда на ладонях не вздулись и полопались кровавые мозоли и на запястьях, казалось, вот-вот порвутся жилы.

Наконец капитан приказал поднять шлюпки и поставить часть парусов: кливера, фок и оба фор-марселя. В первую же ночь был новый парусный аврал, подняли все, какие можно, паруса и с попутным ветром через двое суток уже были на Таллинском рейде.

Из Таллина, однако, назад не вернулись, а пошли в Питер. Сначала бросили якорь в виду Петергофа, ходили на шлюпках на берег, на экскурсии, потом был Ленинград, недельная стоянка в Неве, прямо напротив Исаакиевского собора, толпы зевак у борта, походы в Эрмитаж, музей инквизиции в Казанском соборе, и только в середине июня «Капелла» вернулась в Ригу…


Когда Вера нарядилась в приготовленные заранее тельняшку и робу, обула рабочие ботинки – гады, а на коротко остриженную голову глубоко натянула мичманку, она обернулась стопроцентным курсачом, и никто из сторонних не признал бы в ней девушку. Разве лишь при пристальном рассмотрении. Однако на судно провели ее ночью, когда Генка стоял у трапа. На Гешину койку она и спать легла. А утром, во время завтрака Костя Пухов посвятил всех обитателей носового кубрика в свой секрет.

- Если это кому-то не нравится, - сказал он, - прошу поднять руки.

Рук никто не поднял.

- Если кто настучит, - продолжил Костя, - будет иметь дело со мной.

- И со мной, - вставил Генка Шкарин.

Впрочем, предупреждения их были излишними. Все были заинтригованы, и «стучать» никто не собирался. Каждый готов был поделиться с Верой завтраком или стоять на стреме у гальюна, если девушка туда заходила. И даже курсанты, жившие в кормовом кубрике, едва не до последнего дня не ведали о тайне носового.

На следующее утро «Капелла» снялась на Калининград. Противные ветра вынуждали к частым сменам галсов, парусным авралам в дневные часы и ночами, когда, не успев передохнуть от предыдущей суматохи, парни вываливались из коек под звонки громкого боя, полусонные, выбирались на палубу и в кромешной темноте, иногда под проливными ливнями, карабкались по вантам на реи, отыскивали свои снасти. И все это под «сладкозвучный» глас капитана или вахтенных штурманов: - Трави брасы левые! Пошел брасы правые! Пошел дирик-фал! Пошел гафель-гардель! Эрнсбакштаги на правую, мать вашу так!..»

И потом, после очередного поворота, едва добравшись до коек, едва смежив веки, курсанты вновь выносились наверх, погоняемые шальными звонками и окриками. И так полторы недели.
Калининградский порт смердил нефтяными испарениями. Уже через сутки все рубки на судне, капы и люки, окрашенные белым, и даже шлюпки, покрылись переливчато-сизым налетом, который трудно было смыть даже с каустиком. Днем его смывали, а к следующему утру он вновь нарастал, еще более густой и едкий. Лучше уж ливни и шторма в море, чем этот воздух, вязкий, удушливый.

В городе тоже было душно и пыльно. Наводили тоску мрачные развалины – следы войны, которые еще оставались даже в центре. В зоопарке изнывало от жары полуголодное, полуоблезлое зверье. Но дни напролет носилась над городом музыка и здравицы в честь новой победы советской науки – в космосе летали «Ястреб» и «Чайка» – Валерий Быковский и Валентина Терешкова.

- А ты, случаем, не хочешь в космос? – спросил Костя Веру, возвратившись на борт из увольнения.

- Нет, я в город хочу, - посетовала девушка. – Я уже все бока на ваших койках измяла. И мороженого хочется. 

Все это время Вера не высовывалась из кубрика. Когда проходили проверки, а они были почти ежедневно, она забиралась в чью-то свободную койку и накрывалась с головой. Получался отдыхающий после вахты курсант, которого не смел тревожить даже капитан. Только ночами выбиралась она на палубу – в туалет да умывальник и просто на свежий воздух. И теперь понятно было ее желание сходить в город, но без курсантского билета – откуда у нее билет? – прошмыгнуть через проходную порта было невозможно. Поэтому Костя лишь сочувственно погладил ее по плечу.

По соседству с «Капеллой» в порту стоял теплоход «Усолье», пришедший с грузом сахара-сырца с Кубы. Сахар был загружен в трюма насыпью, и при выгрузке в вагоны он просыпался сквозь прорехи ковшей, образовав на пирсе высоченные зыбучие дюны, дурманящие густым медовым духом. В одну из ночей недремлющая вахта с «Капеллы» отсыпала из дюны пару мешков – от двадцати тысяч тонн не убудет – и спрятала в своем кубрике, в балластном отсеке. Один мешок, однако, пришлось «подарить» судовому «казнокраду», артельному матросу, ведающему продуктами – за молчание. Зато второй стал серьезной «подпиткой» в продолжение оставшейся практики.

Уходили из Калининграда без сожаления, с легким сердцем: оставалось два перехода – до Клайпеды и в Таллин. А там защита курсовых и конец практики, там долгожданные каникулы.


В Клайпеде места у причалов не было, поэтому стали на рейде на якоре. Стоянка предполагалась короткая, всего сутки. И в эти сутки капитан приказал отмыть курсантов в бане. Спустили на воду обе шлюпки, и все практиканты были доставлены на берег. Часть судовой команды тоже предпочла основательную баньку на берегу бане судовой – там не мытье, а так, морока. Вера тоже запросилась на берег: за месяц сидения на борту, в душном кубрике она, по собственному ее выражению, обалдела. Хотелось ступить на твердую землю, походить, хоть немного.

Костя долго сомневался: если судовая команда до сих пор не знала всех курсантов в лицо, то был риск нарваться на училищного руководителя практики – этот помнил всех. На переходах Чунаев почти не вылезал из своей каюты, но в каждом порту непременно сходил на берег, иногда надолго оставляя подопечных без надзора. Здесь он тоже засобирался в баню.
Наконец Костя вместе с Генкой решились: с двойной подстраховкой провели Веру к шторм-трапу и благополучно доставили на берег. Пока ребята парились, она гуляла поблизости, чтобы не прозевать возвращения.

На борт возвращались в сопровождении второго штурмана Спилы. Ян Яныч сидел на корме, управляя шлюпкой. К борту «Капеллы» подошли в несколько минут – от судна до берега было всего с полмили. Сразу закрепили шлюп-тали, и курсанты один за другим запрыгали по шторм-трапу наверх. К этому времени они уже с ловкостью обезьян скакали по трапам и по вантам бегали, как пауки по паутине.

Ян Яныч оставался сидеть у румпеля, лицом к шторм-трапу и не мог не увидеть, как неуклюже карабкается наверх очередной курсант, а заметив это, не обратить внимания на его немальчишеское сложение.

- Товарищ курсант! – сорвался штурман со своего места. – Назад! – он запрыгал через банки, расталкивая сидевших на них гребцов, и успел ухватить Веру за ногу. Но только ботинок с нее сорвал.

Костя, поднявшийся на палубу прежде Веры, выхватил ее наверх и вместе с ней бросился к трапу, ведущему в кубрик. Впрочем, прятаться было негде, некогда и не имело смысла. И трюк с «отдыхающим после вахты» теперь не прошел бы. Влетевший через минуту вслед за ними Яныч довершил разоблачение…


- И чем все закончилось? – спросила Рита, когда я замолчал, возбужденный воспоминаниями.

- Грустно. Тогда по радио вызвали пограничников, Веру, словно шпионку, долго допрашивали в каюте капитана, а потом принялись за нас. Я тогда здорово передрейфил. Организация этого вояжа – стопроцентный шанс вылететь из мореходки. Спасибо двум москвичам – до конца дней своих помнить буду Валерку Колосова и Димку Зиброва: взяли огонь на себя. Они вроде расхотели быть мореходами - кажется, в артисты собрались, в театральное. Да и практика им оказалась не в жилу. В общем, надумали уйти и отчисления не боялись. А для меня быть отчисленным – пожалуй, смерти не так страшился. Я уже не мыслил для себя иной дороги, кроме морей.

Ребят вместе с Верой свезли на берег и из мореходки, конечно, выставили. Выход судна в Таллин задержали. Уже на следующий день на борту появилась целая толпа корреспондентов из разных газет, а еще через день несколько центральных изданий выдали на первых полосах сенсационные «бомбы» – все с одним названием: «Девушка и море». А еще через год или два фильм состряпали – с такой же шапкой.

- А Вера? Что с нею стало?

- Какое-то время мы переписывались, а потом она умолкла. Я письмо за письмом шлю – ответов нет. В общем, потерял я ее, долго не мог успокоиться.

- И все? Так и не встречались больше?

- Встретились и опять потерялись. Нас из выпуска ровно дюжину во Владивосток направили – двоих к рыбакам и десять – в пароходство. Прилетел я весной, в солнечном апреле, с дипломом и радужными надеждами – как  и все другие, наверное, - в пароходство явился. Думал, меня сходу на какой-нибудь лайнер назначат, а тут говорят, не спеши, паренек. Сначала аттестацию пройди, докажи, какой ты есть штурман. Учебный диплом, из мореходки, для них что филькина грамота. В общем, новые госэкзамены, плюс медкомиссия, плюс куча инструктажей да еще подтверждения на визу дождаться надо. Только через месяц, а то и больше первые из нас свои пароходы получили.

 Общежития и никакого другого жилья пароходство нам не обещало. На время аттестаций жить направляли на «Норильск». Ты наверняка видела его – у центральной набережной стоит. Там их полно таких, отходивших свое лайнеров. Вид еще сохранили, а плавать… разве только на буксире – от стенки до стенки. Часть из них в качестве плавучих гостиниц используется, а большинство просто так, ржавеют потихоньку. Множат тоннаж советского флота.
Ну, подгребаю я к «Норильску», временной своей обители. Ребят еще никого не видел - я первым прилетел. Подхожу к трапу. Вахтенный матросик, вижу, копошится, корму лайнера подмалевывает. Я на трап, а матрос мне женским голосом:

- Ваше направление!?

- Это она была?

- Да, Вера Хализова. Собственной персоной. Еле узнала. Ведь четыре года прошло, а мы тогда росли и менялись. Когда узнала, едва не расплакалась. Спрашиваю, как да что. Говорит, на третьем курсе мореходки здесь, во Владике. Сейчас на практике, пароход свой ждет. В мореходку поступить ей Щетинина помогла. Кто-то из газетчиков подсказал: напиши, мол. Написала. А Анна Ивановна, говорят, дверь к министру ногой открывает. В общем, по персональному распоряжению министра ее и приняли.

Мы тогда договорились вечером встретиться, посидеть где-нибудь. Но она почему-то не пришла. Может, пароход ее в тот же день подгреб – другого объяснения не нахожу. Она – человек обязательный. Словом, встретились и разошлись.

- И где она теперь, так и не знаешь?

- Нет. Наверное, штурманит где-нибудь в пароходстве, я говорил тебе. А вообще, я и думать о ней забыл. Разошлись, как в море корабли. Видно, не судьба.

- А почему ты все-таки из пароходства ушел? Там перспективы, загранка.

- Да, конечно, только все не так просто. Я во Владивосток летел новую жизнь начать, с чистого листа. Но с чистого не получается. Прошлое, хоть и короткое, под названием «личное дело», не сотрешь ластиком. На мое имя в кадры вместе с подтверждением на визу сопроводительная записка пришла. Привет от замполита. А написал в ней незабвенной памяти Михаил Федорович, что, мол, направленный к вам кадр, то есть я, не может занимать должность штурмана до снятия взысканий. У меня их к выпуску два накопилось – два строгача. Один совсем свежий – после штурманской практики схлопотал, а другой… его бы снять давно пора, да я как-то пренебрег, забылся. Думал, как застарелая болячка, отпадет. Не отпало однако. Вон когда аукнулось.

- И что ты там натворил, за что выговоры?

- Первый – за шутку. Я над боцманом, бывшим своим старшиной, подшутил. Дурак был, о последствиях не думал. Сперва сделаем, а потом репу чешем.

- Ты еще спать не собираешься?

- Нет, рано еще.

- Тогда рассказывай…