Минуты маминого счастья

               
Владимир уснул с трудом: мешал сосед, толстячок-доктор, могуче храпевший; мешали  колеса, ехидно  выстукивавшие:
"снова  ты  не  сдал,
         снова провалил "...
Не давали заснуть собственные горькие мысли... Что он скажет матери?  Как будет смотреть в эти  любящие глаза? Отец, конечно,  обнадежит, хотя сам расстроится. Как обычно. А Люба? Люба, которая так верила в него всегда, тоже расстроится. И, возможно, станет на него смотреть как на неудачника ... Где-то Владимир то ли читал, то ли слышал, что неудачников не любят женщины. Но Люба ... Нет, она не такая! Она – навсегда!
Лица  матери, отца, любимой девушки - то ясно виделись,  то уплывали, терялись. Он  как бы слышал и их голоса, голоса самых близких людей ...
Второй провал ... Московский Университет  не хотел впускать его в свои стены ... Его, окончившего школу почти с медалью.

- Почти не считается, - сказали, когда он «слетел» с медали после неудачной сдачи последнего экзамена из-за того, что не послушал отца и чуть не до утра повторял – не выспался, плохо себя чувствовал... И вспомнился молодой ехидный очкарик, который завалил его при первой попытке поступления в университет. При нынешней попытке Владимир едва его увидел, то подумал о новом провале – и не ошибся. Он явно очкарику почему-то не нравился, и тот его упрямо заваливал.
" Уни-верси-тет,  уни-верси-тет " - начали выстукивать веселые колеса, явно  насмехаясь над ним.
Все же как-то сумел, наконец, уснуть.

Разбудили громкие голоса.  
Владимир удивился: вечером в купе их было двое:  он и веселый толстячок, сразу же сбежавший в другой вагон к друзьям, поздно вечером возвратившийся, издавая сильный запах алкоголя, и мгновенно уснувший с нарастающим храпением.
Владимир прислушался.
- Никогда не поверю! - сердился худенький, нервный человечек в огромных, с чрезвычайно выпуклыми стеклами, очках.
Он  резко вскочил с места,  ударился головой о верхнюю полку, рассердился еще сильнее и закончил свою мысль на крике:
- Не могла,  не могла такая серьезная женщина полюбить тебя, лоботряса, пустого, поверхностного ...
Еще какие-то слова хотел он сказать, но вдруг почему-то махнул рукой и мрачно умолк.
Красивый широкоплечий брюнет, стоявший со стаканом в руке, улыбнулся, приоткрыв крупные, жемчужно-белые зубы:
- Неужели я должен доказывать, что не лгу? Доктор, подтверди, пожалуйста: именно в твоей холостяцкой квартирке лоботряс Эдуард  Шафранов  (между  прочим,  профессор и автор  двенадцати научных монументальных книг) встречался с очень,  да,  очень-очень  серьезной  и весьма положительной женщиной ...

- Возможно, это была лишь минута наваждения! - снова  вскочил, ударившись головой еще сильнее, нервный собеседник.
- Нет, это  было много  минут и часов, даже месяцев  счастья  женщины, - серьезно возразил Шафранов.  – Есть у меня и письменное  свидетельство, храню. Я ведь, признаться, тоже любил ее. И даже мог бы жениться, если бы она пожелала оставить свою семью. Хотя в принципе брак не  для меня. Я люблю свободу.
Он вынул бумажник, взял из него несколько фотографий:
- Вообще-то у меня было около двухсот любовниц, но  вот эти, на фотках, - самые интересные. Ага, вот и наша серьезная женщина. Разрешаю прочитать надпись на обороте.
Он протянул сомневающемуся человечку фотографию - и  Владимир  со своей полки увидел  любимое лицо  своей матери ...
А худенький уже читал вслух: "Спасибо тому, с кем познала минуты настоящего счастья. Это было космично ".
Юноша обмяк,  сердце  застучало  с  чудовищной силой.
Ярость, возникшая было и вызвавшая желание схватить за горло этого Шафранова,  задушить  его,  внезапно сменилась  девятым  валом тоски, никогда еще не накатывавшей на него с такой страшной силой: ему-то хорошо было знакомо выражение высшего восторга у его матери  "это  было космично " ...

Шафранов забрал фотографию у подавленно смолкшего соседа и положил ее обратно в бумажник. Владимир  закрыл глаза.
 - Хоть ты мне и приятель, но подлый  человек, - тяжело  произнес доктор и, как бы ставя печать, стукнул стаканом по  столику.
- Не согласен,  - мягко возразил Шафранов, - я никогда не стремился делать людям что-то плохое, тем более женщинам. Наоборот. Я люблю их. И что делать, если и женщины любят меня, чувствуя во мне настоящего мужчину?
- Самца! - ненавидяще взвыл нервный пассажир.
- Да. Пусть. Можно  и  так  выразиться, - спокойно согласился автор двенадцати книг, - но факт налицо: ни одна еще не устояла. И эта серьезная дама – тоже. Потому что нас тянуло друг к другу. И мы просто не могли этому сопротивляться этому тяготению.
Владимир, опасаясь выдать свое состояние, пытался не слушать, но доктор бросил в полыхающий костер спора новую фразу.
-  Нет. Дело обстоит иначе, друг мой. Просто ты выбираешь таких, которые не хотят и не могут устоять перед тобой. Их, конечно, немало ...
- Да,  да, - обрадовался, перебивая его, нервный, - именно так,  дело   в твоей  методике  выбора жертвы. Но есть и те, что устоят! Да!

- Допустим. Допустим, есть и такие, которые могут по каким-то причинам устоять. Скажем, из некоего страха. А  как же тогда серьезная женщина?   - как бы наивно поинтересовался Шафранов. – Она ведь до меня была самых твердых устоев, она и со мной не сразу ...
Поезд проходил через какой-то серый полустанок,  колеса застучали на  стыках,   на   разветвлениях   путей:   
"  минуточка счастья,
    минута-минуты-
    минуточки счастья "...
- Э, да мы ведь подъезжаем,  - заметил  заторопившийся доктор. - Надо собираться.
Гости торопливо удалились. Доктор искал что-то по своим карманам, отчаянно ругая себя самого. Владимир нервно переодевался, при этом пуговицы не застегивались, рукава куда-то убегали ...
Вскоре поезд плавно замедлил ход и замер. Толпа встречающих бросилась к дверям вагонов. Владимир стремился быстрее покинуть проклятое место, вышел первый - и сразу же попал в объятия матери.
Вдруг она покраснела,  даже на шее  обозначились  пятна. Сын повернулся в направлении  ее взгляда - и  увидел  сходящего на платформу Шафранова. 
Тот смутно полуулыбнулся и зашагал быстро прочь.
Владимир проводил его ненавидящим взглядом и  повернулся  к матери. Она увидела эту ненависть, уже гаснущую и сменяющуюся  горькой укоризненной печалью, и поняла: сын знает!

- Тебе каким-то образом стало известно? – едва не произнесла вслух женщина.
Но подумала, что ведь и ошибиться могла ...
Домой ехали на такси. Ехали молча. Сын молчал и дома, кое-как поковырялся в еде - и ушел в свою комнату.
Матери стало ясно, что она не ошиблась.
Она плакала тихо, чтобы он не слышал. Она ломала руки: ее связь с Шафрановым прервалась еще три года назад, она старалась забыть о ней, и ей это почти удалось.  Но сегодня случилось страшное ...
А он  вспоминал мамины  колыбельные  песни  у  его  постели;  ее бессонные ночи, когда он болел; проводы в школу и ожидания, когда  он занимался  в кружках и секциях;  ее педантичную заботу  о  чистоте  его одежды, обуви – и все крушащую новость, услышанную в поезде ...
Пришел с работы отец,  они с матерью  нежно поцеловались - как обычно. Это так нравилось Владимиру раньше!
Она как  бы  случайно,  вскользь,  посмотрела  на  сына.  Взгляд был тревожный и виноватый. Ему стало жаль ее до боли в сердце,  до рвущихся к глазам слез,  но он не простил - и  она чувствовала это.

Отец всегда восхищал  сына  своими знаниями, умением решать производственные проблемы, даже самые сложные. Восхищал своими  изобретениями. Даже рассеянностью восхищал, потому что ее причиной, знали все, были нигде не оставлявшие главного инженера  размышления о  технических новшествах в стране и в мире, о своем производстве.
Отец и мать  Владимира учились вместе в институте, на третьем курсе женились, любили и уважали друг друга. Он гордился родителями.
Теперь же отец казался жалким неудачником. Владимир заметил сутулость, худобу отца, новые морщины, устарелость строгого костюма.
- Перенес поступление со второй  попытки на третью?  -  сказал сыну как бы шутя. – Молодец.
Чувствовалось, однако, что отец  встревожен вторым провалом, но пытается скрыть это.
- Если захочешь поработать на нашем предприятии, я попытаюсь тебя устроить туда, где ты получишь много новых знаний и умений. И вообще, не ходил бы ты учиться на гуманитария, пошел бы, как и мы с мамой, в индустрию, - предложил Владимиру. – Сейчас столько новых направлений! А? Сынок! И вообще - не унывай, все образуется!

Было видно,  что ему каким-то образом  передалась трагическая обеспокоенность жены и  сына,  о причине которой он не догадывался.
- Я  устал, пойду  к себе,  -  буркнул сын и ушел в свою комнату.
Он бросился на кровать, зарылся лицом в подушку и словно окаменел на какое-то время.  Чтобы забыться, не думать,  начал считать  до ста и обратно, до тысячи – и обратно, до  десяти тысяч ...
Когда проснулся,  на улице темнело.  Родителей дома не было.
Включил было телевизор, но тут же выключил  - и вышел из дому.
В подъезде столкнулся с Любой. Вспомнил, как она успешно сдала экзамены за первый курс техникума и как он поздравил ее, как она пожелала ему успеха перед его отъездом в Москву. И вот  он снова перед ней с новым провалом.
Девушка обрадовано улыбнулась, бросилась к нему, но встретив его новый, непривычный, взгляд, остановилась, встревожилась.

- Ты болен? - спросила Люба.
Владимир покачал головой.
- Провалил?
Он кивнул.
-  Не расстраивайся, давай проанализируем причины все вместе: я, ты, твои и мои родители ... Ты знаешь, что для меня не это – главное.
Он по-новому, тяжело, даже недружелюбно смотрел на нее.
- Давай  погуляем,  - предложила она растерянно.
Владимир молча кивнул.
Они долго бродили по набережной,  среди толпы,  потом по разным улицам.  Он молчал, а Люба все время что-то говорила ему,  то и  дело повторяя:
- Увидишь, все будет хорошо. Я уверена.
А он не слушал ее, он думал вовсе не о провале своем, который казался теперь пустяком. Думал о матери. Об отце. Жалел обоих. О Шафранове думал с ненавистью. И снова – о матери думал, простить ее не мог. Особенный гнев вызывала в нем ее надпись на фотокарточке.
Наконец, Люба и Владимир утомились, в парке нашли свободную скамью. Но тут же подсела пара их сверстников. Не теряя времени, соседи начали самозабвенно целоваться, как и они  с Любой - раньше.

Владимир до этого дня был уверен в том, что как только поступит в университет, предложит Любе выйти за него замуж, создать семью.
Они оба будут работать и учиться, чтобы не висеть на шее у родителей. И он часто будет ездить домой. К жене. К верной подруге. К Любушке. Потом перейдет на заочное отделение и вернется домой.
Она знала об этих планах – они были и ее планами. Хотя ей не хотелось расставаться надолго, она ему говорила не раз, что главное – быть вместе, и не важно, какой вуз и когда он окончит.
Теперь же он  не знал ни что делать, ни что думать о себе и о ней.

Люба взяла его руки в свои и поцеловала их. Потом нежно погладила его голову, прижала к груди своей и произнесла тихо:
- Я так сильно соскучилась по нашим ласкам. Сама не ожидала.
Он на миг оттаял, схватил ее руки, покрывая их благодарными поцелуями. И вдруг замер болезненно:
- Люба, милая! Как хорошо у нас все было! И как мне плохо сейчас! Все пропало!  Нет,  это не из-за провала, я все равно поступлю. Не в этом дело. Совсем не в этом, хотя, конечно, и это ...
Не выпуская ее испуганных рук, он лихорадочно сквозь тьму  вглядывался в глаза ее и шептал с болью, ей непонятной:
- Скажи, скажи, Люба, кому можно верить на этом свете? Кому?
- Володя, милый, иди ко мне! Ну какая беда с тобой случилась?
В полумраке  глаза  девушки  казались  огромными. 
Во взгляде и в голосе ее, кроме тревоги, была материнская нежность,  которая, как известно,  свидетельствует  о  чувстве сильном, ровном и глубоком.
А он с ужасом и стыдом понимал,  что не может верить даже ей, с которой близок уже два года. Ей, которую давно, еще с третьего класса, выбрал сердцем, одну и навсегда ...