КЕША

В этот день, пятого сентября, ему было не по себе. Вчера проводил жену в деревню и перепил на радостях с другом Яшкой Косым из гальванического цеха: как-никак, а получил две недели отдыха от той пилы, которой никогда не угодишь, как ни старайся. Да и сам в отпуске с завтрашнего дня. Жаль, в этом году не дали путевку в санаторий.
Тут и старые раны, жестокие следы войны, решили о себе напомнить (это всегда - к перемене погоды). В общем, с самого утра сегодня тошнило, голова раскалывалась и все тело болело, стало какое-то не свое вроде.

Задумал пойти опохмелиться, но тут технолог притащил чертеж какого-то ведра:
- Иннокентий, дгуг, надо сгочно выполнить этот сосуд. Я пгиду за ним чегез час. Потогопись, пожалуйста.
Все Кеше не нравилось в технологе: и очень уж грамотная речь, и картавость, и ухоженность, а пуще всего – пухлые еврейские губы. Послал его подальше, принялся за ведро. Но оттого, что мутило, нахомутал в простой разметке листа металла - запорол заготовку - вышло сто процентов брака.
Расстроился, выматерился по-черному и пошел в литейку попить газировки. Там - дым, Кеша закашлялся. Вспомнил молодую врачиху из санчасти завода: не помогла ему свиристелка, ни души у нее, ни знаний. Толковые доктора были в войну лишь. Взять ту же Сару Давыдовну, майора медслужбы в эвакогоспитале: спасла его, выходила, можно сказать. Хоть и еврейка, а какая славная женщина, какая толковая и заботливая! Нет теперь таких докторов!

Не полегчало от газировки, снова замутило, он закашлялся еще сильнее и подумал о том, что давно уже устал от своего туберкулеза.
Подкатил начальник цеха, увидел, что ушел сосуд в брак - и высыпал горсть матюгов на Кешу.
- Хучь бы подумал маленько раньше, чем начать.
- Ах, ты нерусь, «хучь»! .Научись говорить правильно, а потом сыпь матюгами! – сказал Кеша и подумал, что вообще-то прав начальник: простое ведро не сделано. Стыд ...
Все же дали второй лист, и сделал Иннокентий классное ведро, сам залюбовался. Все его хвалили: и технолог, и начальник цеха, и Яшка Косой, который подоспел. С Яшкой вышли они вместе через проходную, подвалили к киоску, пили пиво, вливая в кружку то и дело водку из купленной пол-литровки.
                ***
Андрей Филиппович Козырев, сорокапятилетний заместитель управляющего строительно-монтажным трестом, русокудрый и кареглазый богатырь, в этот день, пятого сентября, как всегда, вошел в свой кабинет за полчаса до начала рабочего дня.
Проверил папку "Срочно", просмотрел записи в календаре. Уточнил важнейшие дела на день. И сразу же позвонил Зиночке. Сказал, что встретится с ней на том же месте, что и всегда, после работы.
И весь этот день ему сопутствовала удача: доклад, который он сделал как временно исполняющий обязанности управляющего трестом (управляющий был в отпуске), "наверху" был одобрен, при проверке строительства основных объектов Козырев убедился в нормальной  работе на большинстве стройплощадок.
Побывал и в отделах управления, это он всегда делал, справился о делах. Все тоже шло, как полагается.

Сотрудники управления трестом разбежались к концу дня вовремя, все складывалось просто прекрасно. Ушла и секретарь Ниночка, умница, которая пару лет назад услаждала его в постели своей.
Козырев, как обычно в это время, позвонил жене, сокрушенно объяснил, что сегодня снова придется выехать на важный секретный объект, где после проверки строительных дел будет еще и вечерняя оперативка, поэтому он, видимо, вернется домой поздно.
Жена давно привыкла к режиму его работы, до недавних пор как бы верила его смехотворным объяснениям необходимости вечерних и даже воскресных рабочих встреч: муж обеспечивал ее запросы и в материальной, и в интимной сфере, остальное ее до поры до времени не очень волновало.
Красивая, умная и для многих мужчин желанная женщина была все еще верна своему мужу, и он ценил это. Даже пытался платить ей тем же, но безуспешно: женщины падали на него почти в буквальном смысле слова.

Зиночка появилась в его жизни совсем недавно. Козырев, приятель ее отца, доктора медицинских наук, еще со школьной скамьи, давно восхищал ее: кудрявый богатырь, великолепный гитарист, остроумный собеседник. Поэтому двадцатилетняя студентка поехала с ним летом к морю на турбазу, где, не раздумывая, отдалась своему герою, своему первому мужчине. Ее не смущала огромная, в четверть века, возрастная разница между ними: она любила со всей пылкостью своей натуры.
И он тоже воспылал к ней страстью, которую переживал как подарок судьбы. Такого еще не было с ним: он как бы парил над скучной действительностью, в которой одновременно активно участвовал.
Вот и сегодня, встретившись на квартире его приятеля, вечно гастролирующего музыканта-холостяка, они с Зиночкой соревновались в проявлении чувств и желаний своих.
Он отвез ее домой в третьем часу ночи, подождал, когда за ней захлопнется дверь квартиры, и вспомнил, что какие-то предчувствия ее сегодня испугали, а он лишь посмеялся:
- Зинуля, я здоров, как медведь, со мной мой друг-пистолет, до поры лежащий под сиденьем машины.

Где-то на половине пути он стал думать о жене. Заметила ли она, что он охладел к ней в последнее время? Кажется, заметила. Но что делать, если Зиночка его изматывает?
Нет, надо уделять верной жене больше внимания, ликвидировать нервозность в семье, которой хватает и на его непростой работе. А тут еще доктор Серегин, смешной подслеповатый кардиолог, на днях сказал, что кардиограмма Козырева его настораживает. Не надо было ему жаловаться на боль в сердце! У всех такое бывает.
Размышления были прерваны сердитым чиханием и последовавшей забастовкой двигателя. Автомобиль остановился на самой середине моста через реку. Андрей Филиппович открыл капот, поискал причину, но не нашел - и решил хотя бы убрать машину с моста. Поставил рычаг переключения передач в нейтральное положение и начал подталкивать свои " Жигули" сзади.

Не удалось сразу сдвинуть машину с места, поднатужился - и тут страшная боль пронзила сердце, дышать стало невозможно: будто подушку на лицо набросили.
Затошнило. Грудь злобно взрезали болевые молнии.
- Инфаркт! - ударила догадка.
Он почувствовал страх. Боялся шелохнуться. Потом страх заставил его рванулся куда-то, уже теряя сознание. Увидел идущего навстречу человека и попытался за него ухватиться, чтобы не упасть.
                ***
Незнакомый ему мужик, здоровенный и, видать, подвыпивший, выплыл из тумана, ухватился за Кешу.
Память, будто взбесилась, кинулась назад, вот в такое же туманное время под утро: Кеша снова увидел себя в болоте с гранатой в руке - как тогда, памятной осенью сорок третьего.
Дивизия готовилась к прорыву, разведчики-добровольцы ночью сумели тихо взять языка – немецкого офицера, но скоро противник засек их. Лейтенант решил оставить Кешу и двух других храбрецов прикрыть отход товарищей.
Одного разведчика убили сразу, за ним - и второго, а Кешу ранило в грудь и в левую руку. Раздвигал камыш, шел с последней гранатой в поднятой руке в глубь болота. Терял надежду выжить.
Провалился было, но повезло ему: не засосало, на что-то твердое стала нога левая, а голова торчала над жижей, достававшей до рта.
Не хотел попасть живым в руки врага: знал, что будет ему очень плохо за того языка-офицера, который уже, наверно, допрашивается в штабе. Но нет, не полезли преследователи в болото, видно, тумана боялись. Постреляли из автоматов, не жалея патронов, и ушли. Только одна пуля скользнула вдоль черепа Кеши, кожу содрала. Текла кровь.
Выждал еще с час. Окоченел совсем. Потом кое-как выбрался из распроклятого болота. Побрел, не сильно удаляясь от шоссе, к линии фронта, но вскоре потерял сознание.

Советские солдаты сперва приняли его за мертвого. Хорошо, что упал недалеко от шоссе, а то они и не увидели бы его. И навек бы остался Кеша там.
Воевать больше не пришлось: раны-то залечили, но после болота было у Кеши страшное воспаление легких.
А за ним и туберкулез легких открылся. До сих пор доктора так и не вылечили эту болезнь проклятущую, кашель замучил. И курорты не очень-то помогают.
Весил паренек Кеша до войны восемьдесят килограммов с хвостиком, а сейчас мужик матерый Иннокентий - только пятьдесят семь. Разве это матерый?
Кто ж это вцепился в него и зачем, сволочь?
                ***
Кеша напрягся, встряхнул пьяный мозг свой. Нет, не зря сделал он себе из напильника кинжал с наборной ручкой: вытащит Кеша кинжал, увидит хулиган сталь - испугается, обойдет, не приблизится. Да ведь этот гад ночной, что вцепился в него, уж очень здоровый: если успеет схватить за правую руку, то и кинжал выронишь.
А место - глухое: кричать ли, бежать ли - без пользы.
Да и услышат – не помогут, струсят.
И воспоминания, и клочковатые мысли эти заняли не более мгновения.
- И-и-эхх!
Спружинив, Кеша всей силой, всем своим весом выбросил вперед руку с ножом - и, рванувшись, вспорол живот Козыреву - снизу вверх, с поворотом лезвия.
Несчастный упал к ногам своего убийцы, не то икнув, не то охнув.
Окончательно протрезвев, преступник увидел покинутый автомобиль с открытой дверцей и открытым капотом - и все понял!
Похолодел от свершенного неправедного поступка своего, но догадался кинжал сразу выбросить в реку; огляделся, свидетелей не заметил - и побежал прочь вдоль реки.
Скоро устал. Пошел шагом, дыша тяжело, со свистом. Кашлял надрывно.

Светало, и стала видна кровь на его одежде. Тихо взвыл убийца, назад посмотрел, нет ли следов кровавых. Нет, не было никаких следов.
Тут ему повезло: заметил лодку с веслами. Сбил замок половинкой кирпича, валявшейся рядом, и отплыл вниз по течению, потом пристал к другому берегу, бросил лодку и побрел не в сторону дома, а в противоположную.
Шел тяжело, сердце стучало. И все кашлял, кашлял.
Успел выйти за город, никого так и не встретив. Обсох. Шел сначала от города. Потом, к вечеру, повернул домой. Голод совсем замучил его к тому времени - и ужинал он жадно, благодарно подумав о жене, приготовившей и оставившей ему эту пищу.
Спал тревожно: все снился ему убитый, укорял его, грозил страшно.
Проснувшись, выл Кеша горестно, совесть его мучила, бегал по темной комнате - и снова падал на кровать. А рано утром, хоть и не выспался, подался в деревню, к жене: пусть пилит, лишь бы наедине с совестью своей не оставаться.

Узел с одежонкой окровавленной, не развязывая, на подходе к деревне руками закопал в обрывчике на берегу реки, поломал при том три ногтя, оцарапался, запачкался. Опять кашлял, не мог долго остановиться.
Жена встретила его спокойно, вроде даже и обрадовалась.
Ни о чем никто, видать, не догадался.
К вечеру Кеша сказал весело и как бы спокойно:
- Схожу-ка, порыбачу я. Уху сварим.
Не успел забросить удочку для видимости, как соседи деревенские подвалили, водки принесли. Пришлось порыбачить. Тем временем и костер разожгли, чтобы уху сварить. И котелок из-под куста достали, на рогульках подвесили.
Клев был хоть и небогатый, но на уху набралось, выпили и той ухой побаловались. Кеша однако не пил, отказался. Впервые. Потому что закончить дело надо было. Ждал, когда уйдут все.
Удивил трезвостью нежданной всех.
- Кеша, ты что не пьешь? Ты никак в баптисты записался?
- Ага, записался.

Наугощались соседи деревенские, попрощались и спать ушли.
Он один остался, отовравшись:
- Домой надо немного рыбки принести, обещал наловить на уху.
- Да какой клев ночью тут? Пошли, завтра придешь сюда.
- Авось повезет. А то и вовсе рассвета дождусь. На зорьке – самый клев, сами знаете. Вы идите, идите.
А как ушли все, достал тот узел с окровавленной одеждой и бросил его в костер, добавил сухого хворосту, взметнулся огонь.
Кеша дождался до самой до золы. И ту золу он утопил в реке.
Работал он у тещи яростно все дни своего отпуска: крышу починил, ворота, сортир, мебель наладил ей, картошку и овощи выкопал.
Старуха и все родичи деревенские дивились и радовались Кешиному трудолюбию, благодарили что ни день.
Он же только хмыкал: ему главное было - устать, чтоб заснуть покрепче, чтобы не думать про содеянное. Да еще и про тот срок лагерный, который может он получить, если прознают люди о его грехе.

Вернувшись из деревни, дома трудился много и зло: засолил на зиму капусту, грибы, огурцы и помидоры, заготовил вместе с женой много банок варенья, мастерил без конца что-нибудь, ремонтировал. Жена  радовалась поначалу, но привыкла - и снова нет-нет да и пилила его.
Отмалчивался муженек.
Через тот мост не ходил Кеша, хоть и тянуло его туда все время почему-то. Об убитом так нигде и не услышал ничего, а расспрашивать – ни к чему: заподозрить могут, которые поумнее да поухватистее. 
Снился он ему все реже и реже. Но уж если приснится – то так тяжко, что тут же и сон прервется. И заснуть снова – не просто.
Кеша боялся проболтаться по пьянке и из-за того попасть на скамью подсудимых, потому пить стал редко и мало, да и то только дома. Потом и вовсе бросил пить водку. Да и бражку, и вино даже. Никто не мог уговорить. И перестали, наконец, уговаривать. Отступились.
И даже сам Яшка Косой из гальванического от него отступился.