Большая охота ч. 4

                VII
К четырем утра, когда я сменил на мостике Тимофеича, тумана вокруг как не бывало. Вот почему я так скверно спал перед вахтой, мне чего-то очень не хватало. Теперь я понял, что не доставало рева тифона, к которому привыкли за последние дни, словно к храпу соседа по кубрику. Вырубили тифон – появилось беспокойство.

А какие сегодня звезды! Будто отмывшиеся в тумане, они, кажется, приблизились к земле. И все они разные – по яркости, цвету, свечению. Смотрю на них в бинокль – небо просто завораживает. Если вселенная бесконечна, наверняка где-то есть такая же точно планета, наш двойник, и с нее, с китобазы «Владивосток» пялится в бинокль такой же Костя Пухов, пытаясь проникнуть черт знает куда. Даже дурно становится от этой мысли.

Небо сегодня – словно небесная сфера в нашем планетарии в мореходке. Не хватает только светящейся стрелки от указки преподавателя. «Смотрите сюда – это красивое созвездие, похожее на гигантскую бабочку, - Орион. Самая яркая его звезда, бэта Ориона – Ригель, в двадцать три тысячи раз ярче нашего Солнца. Чтобы получить хороший навигационный треугольник в этой части неба, можно взять еще Поллукс, бэту Близнецов, и альфу Малого Пса Процион…»

Я будто слышу голос преподавателя нашего, Титова. Помнится, поначалу, на первом курсе, мы его очень невзлюбили и прозвище обидное подвесили - Геббельс. Внешностью он уж больно неказист был, на пресловутого рейхсминистра смахивал. И нас, оболтусов, не баловал. Но он так умел преподнести свой предмет, что для многих из нас мореходная астрономия скоро стала любимой. И знали ее, наверное, как отче наш, и ни у кого из парней даже тройки по астрономии не было. Правда, у меня в конце третьего курса прокол вышел, о котором и вспоминать противно. И я стараюсь не вспоминать.

         Лишь незадолго до выпуска, к пятому курсу мы прознали, что Ростислав Юрьевич, оказывается, не «Геббельс» вовсе, а капитан дальнего плавания и, пуще того, самый настоящий писатель, писатель-маринист. Далеко не последний в обойме маринистов.
 
Вот сейчас он закончит лекцию, включится свет, и я увижу амфитеатр планетария, матово-белый купол над головой, только что бывший звездным небом, внизу, на высокой подставке, похожий на плавучую морскую мину, цейссовский проектор, а вокруг – знакомые физиономии однокашников…

Я подошел к переборке и щелкнул выключателем. Ни планетария с проектором, ни Титова, ни парней. Один только Васька, как и я, с биноклем стоит перед лобовым иллюминатором.

Он испуганно обернулся; щурясь от яркого света.

- Ты чего, Степанович? Что случилось?

От света в рубке мы мгновенно ослепли, ничего не видим, что делается за бортом. Я тут же вырубил свет и вернулся к иллюминатору.

- Ничего, Вася, все в порядке.

Впереди, чуть справа, именно там, где висит тот самый навигационный треугольник, небо начинает зеленеть. Через полчаса будет хороший, четкий горизонт.

- А ведь сегодня, Василь Михалыч, - говорю я, - у нас будет железное место. Еще до капитанского часа. Небо-то сегодня какое!

- Ну и славненько. Дождались. Может, и работать начнем сегодня. А то уж все с ума посходили…

- А не заварить ли нам кофейку, Василий? Чувствую, день сегодня будет хлопотный. Недаром мне собаки снились.

- Собаки – это к друзьям. А кофеёк – через семь секунд, - Вася положил бинокль на откидной столик и пошел в штурманскую. Я осмотрел горизонт вокруг, насчитал восемь разных огней – слева, справа, впереди. Это наши «малыши», топают генеральным курсом. Остальные семь, похоже, далеко убежали. Видимость сейчас исключительная, миль пятьдесят – выходит, семерка китобойцев за пределами этой дальности. В пять часов, на капчасе, увидим кто есть где.

Собственно, в пять утра и не капитанский час проходит. Участвуют в нем старпомы китобойцев, а проводит наш старпом. Дважды в нынешнем рейсе довелось проводить эти часы мне: после Дня рыбака и дня рождения Лаврентьича, когда у него не достало сил, чтобы подняться от праздничной пирушки. Вчера они тоже что-то «гуляли» - как бы и сегодня мне не пришлось…

А вот и Вася с кофием. На каждой утренней вахте мы с ним выпиваем по три литровых кофейника зверской заварки кофе. Говорят, что в таких количествах это вредно, но мы пока вредности не чувствуем. Кофе нас бодрит, снимает сонливость.

Надо было бы мне до прихода Васи секстан проверить, определить поправку индекса. Хотя до пяти еще уйма времени – все успеем…

Не знаю, как другие, но я испытываю необъяснимое наслаждение, когда «сажаю» на горизонт выбранную звезду, считываю на лимбе секстана ее высоту, по которой с помощью мореходных таблиц определяю линию положения. Три звезды – три линии, дающие треугольник, в центре которого наше место. Чем точнее работа, тем меньше треугольник. В идеале все три линии сходятся в одной точке.

Сегодня такой богатый выбор звезд, а горизонт так четок – словно лезвие бритвы разделило две сферы, - поэтому, вместо достаточных трех, я «снимаю» шесть звезд – для собственного удовольствия. Четыре минуты на определение высот, еще двадцать – на решение. Пять линий положения пересеклись практически в одной точке и только одна уехала куда-то в бок. Наверное, рука дрогнула, когда «снимал» - эта не в счет. Тех пяти за глаза хватает, чтобы быть уверенным в обсервации. Удивительно, но перенос от счислимой точки совсем не велик – 18 миль на 83 градуса, почти прямо на восток, ближе к берегу. Я-то полагал, что за две недели нас бог весть куда унесло. А восемнадцать миль в океане – это вроде квартирой ошибся на одном этаже.

Захожу в штурманскую, чтобы нанести обсервацию на карту, и вижу картину Репина «Не ждали». На диване, заспанная, вернее, еще спящая, сидит Рита Гамаюнова, высоко подняв плечи, обхватив себя руками  - от холода.

- Доброе утро, Рита, - говорю я, закрывая иллюминатор. Это она его открыла, чтобы посмотреть температуру за бортом. Ей жутко не хочется выходить за этим на крыло, где в деревянном футляре висит термометр и где, ей кажется, стоит невыносимая холодрыга. От раскрытых иллюминатора и двери в штурманской сквозняк. Генеральная карта валяется на палубе, под ногами у Риты, путевая, прижатая параллельной линейкой и массивным латунным транспортиром, как птица крыльями, хлопает краями, тоже готовясь улететь.

- Доброе, - сердито буркает Рита и снова открывает иллюминатор, не открывая глаз.

Подсовываю генеральную карту под путевую, наношу место на обе карты и выхожу в рулевую рубку, иначе сейчас разругаемся. Я, как и все почти штурмана, болезненно реагирую на малейший беспорядок, а у наших милых синоптиков есть удивительная способность таскать беспорядок за собой. Через четверть часа Рита придет в рулевую с картой погоды, которую выдаст ее «Ладога», тогда она не будет сердитой.

Василий все еще прихлебывает кофе, кивком приглашает меня присоединиться. Мне что-то больше не хочется, Рита не идет из головы. Вспомнилось вчерашнее ее откровение про любвеобильных мужиков. И кто это смел с нею объясняться?! Это я должен был, давно должен, и она… А что, собственно, она? Она что, тоже должна мне признаться? Ничего она не должна. И я ничего не должен и прав на нее не имею…

- Степанович, - приземлил меня Вася. - Четыре пятьдесят на хронометре - пора старпома будить.

  - Спасибо, Василий, - очнулся я и, подойдя к телефону, набрал номер старпома. Минуты две слушал длинные гудки - крепко спит Лаврентьич.

- Придется, Вася, тебе вниз сбегать, потряси малость чифа. Телефон его не берет.

- Сей момент, побежав, - язык у Васи - забавная смесь хохляцкого с русским, хотя он уж лет двадцать как обосновался во Владивостоке. Отслужил срочную на сторожевике, а после службы к китобоям подался. Хотел на путину - чтобы «прибарахлиться» перед возвращением к себе, на Полтавщину. Рейс сходил и домой не вернулся - затянуло. Только через три года слетал в отпуск и поездом приехал назад.
 
       Теперь у него семья во Владике, двое детишек, «короедов», как он их ласково зовет, и с флотилии уходить он никуда не собирается. А под Полтавой у него старенькая матушка осталась и кто-то еще из родни. В прошлом году, сказывал Василий, у матери язву желудка обнаружили. Так он ее ушным китовым жиром вылечил – умные люди посоветовали. Язва зарубцевалась, словно и не было ее – доктора только диву давались. Ведь старушке уже восемьдесят три.

     По-моему, на таких вот «ллойдовских» матросах, как Васька, наш флот держится. Им благодаря флот наш, если не самый лучший - где-то клепают корабли покрасивее наших, даже эта вот китобаза в Сингапуре построена, - но самый надежный. Не будет их - флот развалится - и торговый, и промысловый…

Через пару минут открылась дверь из штурманской, в проеме ее возник ежик Василия, почему-то взъерошенный.

- Степанович, - беспокоится он с порога, - старпом просит тебя капчас провести. Дюже нездоровится Лаврентьевичу. Вот тут он зебру прислал на нонешний день.

Зеброй у нас зовется  шифровка, который используется для связи с «малышами» - полосатые таблицы двузначных чисел, каждое из которых обозначает цифру. На каждый день путины - своя таблица. Сомневаюсь, есть ли от этой секретности какая-то польза, но беру «зебру», будто к тайне прикасаюсь. Интригует. На китобойцах таблицы хранятся у капитанов, у нас, на базе - у Славки Приходько, начальника первого отдела.

Иной раз глянешь вокруг - батюшки светы! Да в море ли я, в океане ли? Тут тебе и отделы разные, вроде этого, первого, в одном лице, и почта с начальником без почтальонов, тут и пошивочная (чем не ателье?) и сапожная мастерские - чтобы раздельщиков в фартуки наряжать, обувать и подковывать, как коней. Иначе им по китовым тушам лазать неспособно. Тут и лаборатории с мэнээсами - два научных сотрудника всю путину в китовых потрохах копошатся, будто клады ищут. Однако амбра, которую им два раза удалось сыскать в пищеводах кашалотов, и впрямь клады. Нам тогда, всей флотилии, премию выписали - больше месячной зарплаты.

     Есть на базе и цирюльня - под моей каютой - правда, без штатного парикмахера. Хотя здесь каждый второй – парикмахер: стригут друг дружку по первому желанию. Я, кстати, тоже это дело освоил и, помимо выжигания на китовых зубах, в свободное время стригу всех штурманов (меня стрижет Василий), а поначалу даже и капитана. Потом Андрей Иваныч, персонального стригаля завел. В начале июля с транспортом на базу новая буфетчица пришла, бывшая парикмахерша. Говорят, она прежде здесь работала, но потом на «Дальний Восток» переметнулась и вот вернулась назад.

Да, забыл еще про ремонтников разных сказать, водолазов и кузницу - это чтобы гарпуны, китами изуродованные, править. Иногда вытянут богодула на разделочную палубу, а он, как подушка иголками, гарпунами нашпигован. С первого-то выстрела далеко не всегда удается забить. Ну, добойные, которые без линей, эти прямехоньки, хоть сразу поновой заряжай. Но вот те, что с линями… вырубят его раздельщики из туши, а он едва не восьмеркой закручен - тут без кузницы не обойтись. Леня Толстоногов, мой спаринг-партнер на редких тренировках, по должности ремонтный механик, и кузней и мастерскими ведает. Помимо него на базе еще полно механиков, а бог и царь над ними - главный, Олендский, здоровый, как боров, скорее как кит горбач…

А Слава Приходько себя к штурманам причисляет, и гуртуется вместе с нами, хотя никто толком не знает, какое у него образование. Правда, Василий как-то намекнул мне, что Приходько будто бы кагэбешник - недаром, мол, на первом отделе сидит. Ну и что? И в КГБ люди служат. Наверное, и порядочные. И Славка, по-моему, из таких. Во всяком случае, в карты он режется, а при случае и вино пьет похлеще иного потрошителя. И мне он почти товарищ.

       Но, между нами, девочками, здесь столько разных придурков, без которых флотилия вполне могла бы обходиться. Дармоеды, вроде Билли-Бонса, капитана-наставника, инструкторов разных и политинспекторов. Одноглазый Билли, он же Николай Викторович Коваленко, был, говорят, удачливым капитаном-охотником, но уже давно вышел в тираж, сидит в конторе, что-то на ускоренных курсах преподает. Я в прошлом году аттестацию ему сдавал по ПСН – плотам спасательным надувным. Теперь он - наставник. Разнесло его – тоже как плот надувной. Кранец отъел – поди, до ширинки не достает. Тут ему, конечно, синекура. Тут свежий воздушок и хорошая денежка. На базе пай у наставника чуть пониже директорского, вровень с замполитом и главмехом. Только кого и на что он наставляет? Разве завлаба Ирину Николаевну – по ночам, на путь истинный?

      В остальное время вся эта публика слоняется туда-сюда, под ногами мельтешат, в рубку лезут, словно хозяева – и ты их не тронь. Объяснил бы кто, какой прок от них. Только об этом и спрашивать – себе дороже. Они все вроде свиты при капитан-директоре. Иногда, правда, и Тащеев от них из себя выходит. Тогда  обложит всех ядреным матом и выгонит к чертям собачьим: «Идите вы на… на корму загорать!». На корме у нас, на вертолетной палубе, перед пустующим ангаром бассейн сколочен. Неглубокий такой, но просторный – вся орава поместится, и еще место останется. Плескались бы себе в забортной водичке…