Я всего лишь танцую

 Я целую Саньку в мокрые от слёз глаза и глажу по белокурой головке, приговаривая: «Ты не должна, маленький, ты никому ничего не должна. Не делай. Не делай, если ты сама этого не хочешь».
 И почти физически ощущаю её полудетское отчаянье: «Я просто хочу быть с тобой». Словно у неё нет выхода, совсем нет выхода.
 «Я хочу быть с тобой, и нет другого  выхода»
 А моё жалкое « ты не должна»,  кажется, ещё больше загоняет Саньку в тупик.
 Духота в ванной давит на грудь и от этого всё тело стало вяло чужим и бесчувственно тяжёлым.
 «Всё! Мне надо идти! Прости», - я целую Саньку в макушку. Ополаскиваю пылающее лицо холодной водой и распахиваю дверь.
 Она это решение должна принять сама. Не я за неё, а она сама. А выход он всегда есть. Не я, не я должна решать, а она сама…
 На балконе становится чуть легче дышать. Воздух, раскалившийся за день, медленно остывает, касаясь прохладной листвы деревьев. На чахлых, полувысохших кустиках травы возникают росистые слёзы, прозрачные и пресные на вкус.
 Я чувствую, как Санька утыкается носом мне в спину и незаметно смахиваю слёзы. Она молчит, но я и так знаю, что она хочет сказать мне.
 «Саня, Санечка…» А она молчит, прижавшись ко мне. Молчит, решительно и тяжело.
 Полная луна, не мигая, таращит на нас свой бессмысленный жёлтый глаз. Я киваю луне и в последний раз вдыхаю всей грудью слабую ночную прохладу. Вот и всё…

 А потом мне снится страшный сон. Такой реальный, что я чувствую даже запахи.
 Запах пучка петрушки, который несу торжественно и бережно, как букет жутко дорогих цветов.
 «Бу-бу-бу…будьте очень внимательны. Думайте о чём говорите. Бу-бу-бу…Не дай Бог ляпнуть Там что-то не то! Вы же сами понимаете, Там шутить не будут…бу-бу-бу», - бубнит какая-то женщина за моей спиной. Она говорит полушёпотом, торопливо и много, выдыхая мне в спину собственный страх, волнение и неуверенность.
 Я понимаю, что мы идём к какому-то «большому человеку». И боится она, видимо, совсем не напрасно.
 Слева  и справа от нас угрюмо шагают два бритых наголо охранника в одинаковых чёрных костюмах. «Man in black» приходит мне в голову. Эта глупая мысль вылетает из меня и мечется по коридору, гулко отскакивая от серых стен бесконечным эхом: black…black…black…
 Потом мы проходим через длинную анфиладу комнат и, наконец, оказываемся в небольшом кабинете с мрачными деревянными панелями на стенах и высоким белоснежным потолком, украшенным лепниной. Здесь рядом с массивным письменным столом и длинным узким столом для заседаний почему-то стоит огромная кровать-сексодром, жутко неуместная в таком помещении.
 Хозяин кабинета мне отлично знаком, мало того, он мне дико противен, прямо таки до отвращения.
 Чувствую болезненный спазм в желудке и торопливо сглатываю, не давая своему отвращению выплеснуться наружу, прямо на лакированный паркет, цвета перезревшей вишни.
 На деревянных ногах, стараясь ничего не задеть, боком протискиваюсь между кроватью и столом и кладу на стол свой дебильный пучок петрушки. Зачем? Почему я принесла его сюда? Не знаю. Наверное, просто так надо.
 Хозяин кабинета поднимает на меня битумные глаза, и тут же новый тошнотворный спазм скручивает мой бедный желудок. Отвращение, дикое отвращение питаю я к этому человеку. Отвращение и животный страх.
 Между тем он начинает брезгливо, двумя пальцами ковыряться в моём «букете», выуживает из него какую-то травинку и неодобрительно хмыкает.
 Все в кабинете замирают, а я поворачиваю голову и смотрю на сидящих за столом переговоров.
 Их двое. Женщина, которая всю дорогу напутствовала меня и девочка. Девочка – почти бестелесное создание лет десяти – одиннадцати. По болезненно бледной с синеватыми прожилками коже щедро рассыпаны крупные неяркие веснушки. Узкие кисти рук сцепленные в замок, лежат на столе. Острые костяшки длинных пальцев напоминают кости скелета. У девочки бледно-рыжие волосы и почти бесцветные губы. Да и вся она какая-то блеклая, словно создатель пожалел краску для этого ребёнка. Даже глаза бледно-бледно серые и какие-то водянистые, как бывают у стариков, похожи на талый снег в середине весны. Только расширенные зрачки, как маленькие дыры в мрачную беспросветную ночь.
 «Развлеки меня!» - я вздрагиваю от неожиданного приказа хозяина кабинета.
 «Ну! Давай!»
 Женщина умоляюще протягивает ко мне руки: «Не отказывай ему! Прошу тебя!»
 А девочка, не глядя на меня, молча встаёт из-за стола и ложится на кровать. Лицо её при этом абсолютно ничего не выражает.
 Глаза женщины всё ещё умоляют. Я с трудом подавляю тошноту и паническое желание бежать оттуда как можно быстрее, а девочка  лежит, уставившись  в лепной потолок своими странными глазами цвета талого снега.
 «Что я должна делать?» - выдавливаю из себя.
 Хозяин кабинета с гадкой усмешкой расстёгивает брюки: «Ты будешь…танцевать для меня».
 И тут с моих плеч словно падает огромная тяжесть. Танцевать? Я всего лишь буду танцевать? Танцевать и всё!
 Рядом со мной появляется женщина в наряде восточной танцовщицы, и я начинаю повторять за ней какие-то невероятно сложные па, но это ерунда, ведь я всего лишь танцую. Танцую, и это мне даже нравится! Всего лишь танцую!

 Выныривая из сна в душную ночь, я беззвучно плачу: «Ты не должна, Санечка. Ты не должна, если не хочешь. Слышишь? Не надо, девочка! Ведь я всего лишь…танцую».