Гусь

               

      Стёпка завидовал работающим. Они всё время чем-то заняты и устремлённые. Ходят на работу и всегда при каком-то деле. А он и его друг Сёмка не знают, чем заняться. Лето так долго тянется, что от дури тоску наводит. Взрослым всегда некогда, им не до игр детских. У них свои игры, правда, какие то скучные. Они не понимают, что самые серьёзные люди – дети, и им обидно слышать от взрослых, что они бездельники и лоботрясы.
      Тут возьми, и залезла ему в голову мысль: если гуся с потрохами и с перьями закатанного в глину зажарить на костре и съесть, то тогда будут они большими и сильными, важными и независимыми, как гуси. Тогда и гуси  будут к ним с почтением. А то мимо них пройти нельзя. Кидаются, чтобы защипать, и норовят не просто, а на смерть.
      Обрадовавшись этой мысли – находке, Стёпка тут же побежал к Сёмке, чтобы ею поделиться. И как эту мысль Сёмке изложил да преподнёс её ещё так вдохновенно и заразительно, что Сёмка тут же сразу и согласился. И, воодушевлённые, они ухватились за эту придумку, как за спасительницу от изматывающей скуки, и, вооружась спичками и перочинным ножичком, побежали немедля её претворить.
      Оказавшись в ложбинке, они приблизились к стайке пасущихся гусей. На встречу им выдвинулся гусь – вожак и стал на них наступать. Сёмка ножичек свой раскрыл и давай это так им размахивать, гуся пугать. А гусь возьми да и замахай крыльями и ножичек-то и выбил из руки Сёмки. И затерялся он среди кочек в траве. Что делать? Остолбенели разбойники. А гуси, воспользовавшись заминкой, такой гвалт подняли, что тут не то что живого, а и мёртвого возьмёт оторопь. Озадаченные, они  увидели, как к ним, грозя палкой, бежит сосед. Не стали они его, конечно, дожидаться, чтоб быть битыми, а сиганули в ближайшие кусты и спрятались. Сидят и горюют.
     – Ну, все, пропали мы, теперь этот злой дядёк такого шума напустит и срама, на весь посёлок опозорит и не миновать нам родительской порки. – Вздохнул Степка. – Что делать теперь будем?
 Тут Семка и придумал.
       – Давай, знаешь,что сделаем, – предложил он.– Пойдем на станцию, у нас там тетка Устинья живет, у нее и переночуем.
      Поднялись и пошли. До станции идти было пять верст. Шли молча. Переселив расстояние и себя, подошли к дому тетки. Дом был ветхий и от немощности он по самые окна врос в землю. Но окна хоть и кривые, но задорно гордятся чистотой.
      Тетка Устинья встретила не столько удивлёнными глазами, сколько прямым вопросом «Че пришли?», так как родственнички никогда вниманием её не баловали.
       – А в гости, понаведать.
Тетка, смягчившись от твердой наглости мальцов, пригласила к столу. Скорёхонько усевшихся, она стала потчевать чаем с пирожками. По пути вызнала намерения гостей заночевать. Почаевничав, они нескладно отвечали на теткины вопросы, которые ставили их порой в тупик. А главное – они нестерпимо ждали, когда же наступит время лечь спать да покончить с муками, терзавшими их. Быстрая на сметку тетка Устинья, задумчиво перебрав тряпки, смастерила постель на полу и уклала гостеньков почивать.
       Дед в привечании гостей участия не принимал. Молча сидел, только приглядывался к непрошеному люду. Его серо – туманные глаза смотрели из-  под лохмотьев густых бровей не моргая. Зато ночью такой храп сотворил, что стёкла в окнах избёнки в испуге забились. Не выдержав,  старуха прикрикнула.
      – Сворочайся на брюхо, старый хрыч, хватит громом разражаться. А то мальцов спужашь раторией-то своей, родимчик их забьет.
      Ну а утром дед с прищуром и в прикуску повел допытку пацанов.
       – Ну, бедуны, чё натворили-то, сбежали никак, по глазам вижу. Признайтеся лучше. – Затряс он седой кочковатой головой.
       – Мы ниче не натворили. Мы в гости, чё-нибудь, может, сделать вам. Помочь.
       – Да нам вам уж и делать нечё. От вашего дела нам только прибавка хлопот будет.
      Тут тетка, шумно прихлебнув чаю, разрешилась твёрдым словом.
      – Ты ендова, шибко-то не наседай допросами на мальцов. А то никак остудишь их и захолонутся они от твоего яда. Захлопнутся душой-то. Тебе урчать-то – хлебом не корми, жало-то укроти. Строньси со своего верху-то.
      Позавтракав, гости ошпаренными выскочили на улицу, на ветерок обдуться, пока дед шкварковый своим мозолистым характером в труху их не разделал.
      Щедрая на солнце улица оживила путешественников, и они стали соображать, что не выйдет здесь у них убежище. А домой им пока голову казать нельзя. Им лучше объявиться, когда все остынет и уляжется. А где время взять на это? И тут Сёмку ударила другая мысль.
      – А давай-ка, к моей бабке поедим. Она  живет в городишке, час езды на поезде – и мы там.
       – Это мысль! Ну, поехали, так поехали, – согласился Степка.
       И они дождались поезда, называемого «учеником». Чтобы ехать зайцами, зашли с другой стороны. И как поезд тронулся, заскочили на ступеньки. Чем больше набирал скорость поезд, тем больше они утверждались в мысли, что все идет хорошо, по их плану. И отдаются они полету, летят над болотинками, лесными колками, над одинокими домиками и поселками, над полями и огородами. И вот при въезде в город они сложили крылья. Испуская пары, поезд закончил свой бег, и мальчишки, приземлённые, соскочили со ступенек. Путешественники не задавали себе вопроса: что их ждет впереди, а смело шли  к Семкиной бабушке.
      Городок встретил друзей равнодушно – у него своя хлопотливая жизнь, ему не до героев наших.
      Бабушка путешественников встретила тепло, как будто их и ждала. Тут же изготовила киселя и оладий. И пока они с угощеньем управлялись, она задумчиво сидела и все смотрела на них. А как управились,  попали в объятия двоюродного брата Семки – Петьки. Петька какой-то непонятный, разговаривает с тобой, а на тебя не смотрит. Взгляд его бежит мимо тебя, где-то носится далеко – далеко. И пока бабушка мыла посуду да убирала стол, Петька так душевно гладил их по головам и трогательно обнимал, что совсем расчувствовался и, чтобы пленить этот пришлый народец своими «великими подвигами», стал рассказывать всякие жуткие истории: как он геройски свернул голову соседскому петуху. Жрёт он людей и всё тут, кидается и жрёт. И он даже показал руками, как отвернул и выбросил окровавленную голову злодея – петуха. Вид у него был победителя и торжественно важный, с горящими глазами. Вид спасителя человечества. И он ещё горделивее пустился рассказывать историю, но его остановила бабка, пожалев мальчишек. От рассказа гости скисли, духом упали. «Здесь им тоже спасения не будет», – прочитали они друг у друга в глазах.
    Вскоре с работы пришли дядька Илья с женой. В первую очередь они поели, а потом уже заметили гостей, и то лишь мимоходом. А когда бабка уложила гостей на полу ночевать, то уже в глубокой ночи до них донеслась ругань между дядькой и женой. Жена расходилась в гневе.
      – Тут с вами не соскучишься. Откуда свалилось это добро? Только шантрапы мне ещё не хватало. Чуда такого у нас своего хватает. По горло сыты от такого дара божьего. У нас, что здесь, пристанище, какое, да? 
    Утром гости как бы сладко спали и поднялись только тогда, когда «любезные» дядька с женой ушли на работу.
    Вставших бабушка накормила пшённой кашей и всё тем же киселём, да, чтобы от греха подальше, пожелала им доброго пути, благополучно прибыть домой, и передать большой привет родителям. Она даже их проводила, выйдя на улицу. Гости, попрощавшись, вздохнули, и пошли слоняться по городку. 
       Они осмотрели все продуктовые витрины и, нанюхавшись гастрономического соблазна, опьяневшие от запахов, впали в тоску по вкусному обеду. Стали они ходьбой отвлекать голод. Идут, смотрят, а на горе, бывшем шахтном терриконе, люди сидят и кричат. Ну, и они  забрались. И увидели на другой стороне горы, внизу, стадион. Идёт футбольный матч и все видно как на ладони. Гора, как бы, являлась природной трибуной. Уселись они и тоже стали смотреть. Сидят, а футбол на ум не идет. Смотрят на все это без радости. Больше смотрят на болельщиков, чем на игру футболистов. Люди что-то кричат, свистят, радуются, а им не до этого, они здесь чужие. Они завидовали болельщикам. Какие они счастливые  люди и даже не знают об этом. Они живут без горя и радостные, придут домой, и будут спать уютно и сытно. А у них этого нет, они бездомные и несчастные беглецы. И как им сиротливо и плохо в этом обездоленном свете. И никто не знает, и знать не хочет, как они мучаются. И Стёпка от отчаяния предложил Сёмке.
      – Можем от голода спастись в колхозе. Кормить нас там будут и спать там можно и время легче пройдёт. Пацаны мне рассказывали, когда там работали. Их от пуза кормили.
       – А далеко идти-то? – Зажёгся Сёмка.
       – Да счас сядем на ученик, поедем назад до нашей станции, а там контора их, с километр идти. Запишемся на работу, и там спасёмся.
       – Ну, поехали.
       Они тут же поднялись и пошли на станцию. Уселись на поезд, на те же подножки только ехали уже без романтики, а изнурёнными и измученными. В тоске доехали до станции, слезли с подножки и понуро поплелись к конторе. Шли серьёзно, как перед испытывающим оком грозной жизни.
       В контору они попали перед самым закрытием. Там им тётка написала  на листке бумаги направление на работу; сгребать скошенную траву на стане №3 и поинтересовалась:
      – А сколько вам лет?
      – Тринадцать, – вымолвил Стёпка.
      – Вот счас, выйдете на большак, пойдёте по нему до леса, там свернёте направо и по просёлочной дороге версты через три и упрётесь в третий стан. Отдадите направление бригадирше, она вам всё и скажет. Понятно.
       Мотнув головой, с этой бумагой и наказом наши друзья и двинулись на вольный наем. Только пошли они не по большаку, а по другой дороге, по дороге в свой посёлок. Сговорились они зайти к Горынову, к знакомому, которого между собой звали Горыныч. Переночевать у него, да и прознать, не всполошились ли о пропаже их в посёлке. За одно сагитировать его на работу в кампанию на стан. А утром втроём и явятся туда. (Тётка в конторе просила их, ещё кого нибудь на работу с собой привести).
       До посёлка они не столько шли, сколько отлёживались от слабости и голода. К Горынычу добрались уже затемно. Оповестили его о своём переплёте. А Горыныч уже знал, что в посёлке бродили склоки по гусиному происшествию, и с такими красками и вымыслами, которых и не было. Ввалившимися глазами они вымолили у Горыныча, чтобы он спас их краюхой хлеба и не выказал своим родичам. Чтобы всё было шито-крыто. Поместив бедолаг на чердаке, Горыныч услужил им ковш кваса и ломоть чёрного хлеба.
      – Нате, глотайте да поминайте вашего спасителя.
Пока путешественники жадно хватали принесённое, Горыныч, ухмыляясь, торжествовал над незадачливыми и желания не высказывал идти в компаньоны. Наглотавшись с голодухи хлеба и кваса, бедняги схватились за животы, корчившись в схватках. Раздобревший в хохоте над мучившимися Горыныч уступил согласием идти с ними на стан.
       – Ладно, уговорили, утром идём. – Согласился Горыныч, не из-за того, чтобы уважить этот народец, а появилась уверенность, что возьмёт он там свою потеху, да и покуражиться над этими губошлёпами можно будет. 
       Горыныч был старше Стёпки с Сёмкой и из тех людей, которым совершённые пакости доставляют радость. Он имеет на это право – его отец начальника возит. Горыныч скрыл, что мать Стёпки была у них и оббегала весь посёлок, ища Стёпку. Спустившись с чердака, он долго хохотал с родственниками, мыл косточки несмышленышам – гусепотрошителям.
      Ночь быстро уложила путешественников в сон, несмотря на их боль в животе.
       Вроде они только глаза закрыли, как тут их Горыныч будит.
       – А ну, горемышные, вставай, хватит гостиный двор заляживать.
       Полусонные, они слезли с чердака, жмурясь от разыгравшейся зорьки. Втроём задами они вышли на просёлочную. Горыныч шёл особняком, упиваясь положением загнанных пацанов-глупышей. Стёпка с Сёмкой, умытые туманом и росой, плелись полудохлыми. Чем дальше они углублялись в лес, тем солнце веселей, играло лучами в лесной зелени. Шли долго. И вот, выйдя из лесу, они увидели открытое лобастое место. На противоположной стороне прячется в ветках вековых берёз приземистое дощатое строение с пристройками. В сторонке, в низинке, грустит преклонных лет колодец.
      Отыскав главную женщину, вольнонаёмные отдали ей направление с глазами, тоскующими по еде. Женщина, больше похожая на мать, чем на начальницу, увидев эти молящие глаза, тут же отдала распоряжение, накормить, вооружить граблями и отправить на отаву.
      Покосное поле встретило пришедших душистой сладостью, исходящей от срезанной травы, возбуждая бодрость. Страда сенокосная овладела их сознанием, и они, того не ожидая, стали работать граблями. Сгребали траву,  не понимая для чего. Только Стёпка предчувствовал, что он здесь не столько из-за куска хлеба, сколько попытать себя муками. Выбить страдание, страданием, где в столкновении этом и родится небывалое новое.
      Горыныч вскоре бросил грабли и, ползая по траве, стал, есть ягоды. Разобщено, всяк сам по себе, молча, они дотянули до полдника. Разморённые солнцем, не сговариваясь, так же молча потянулись на стан, на обед.
      Девка – повариха кормила их просто.
Завтрак – алюминиевая кружка молока, ломоть чёрного хлеба и миска перловой каши.
Обед – щи с говяжьими костями и та же перловка с заблудившимся кусочком мяса, тот же чёрный хлеб.
Ужин – перловка, чай, хлеб.
      Пообедав, герои потаращили глаза на обветренных прямодушных колхозных пролетариев. Позабавили слух их балагурным  пересыпанным смехом, говорком, и потянулись за всеми на поле отрабатывать оброк. Стёпка с Сёмкой сгребали сено, преодолевая себя. Горыныч лёг на траву и вскоре солист-жаворонок своим страданием уложил его в сон. Грабли и зной изматывали Сёмку, и он враждебно косился на Стёпку: «придурок, подвязал меня на афёру». Завидуя Горынычу, он бросил грабли и тоже свалился в траву. Стёпка продолжал сгребать сено, чтобы  работой заглушить тоску по дому. Расплавленное солнце неторопливо сжигало день. Проснувшийся Горыныч, глядя на Стёпку, смеялся.
       – Давай, давай работай! Дурака работа любит.
       Солнце катилось по западному склону к земле, и остывающий воздух, спускаясь, расстилал  вечернюю грусть. Не разговаривая, с граблями на плечах, друзья всяк сам по себе потянулись на стан.
       Поужинав, они врозь сидели, убивая время перед сном. Стёпка с Сёмкой мучились думкой, скучая по дому. И чтобы спастись от тоски, умолялись желанием, быстрей бы забыться сном. Спать расположились на длинных обеденных столах в столовой. Почуяв, что Стёпка с Сёмкой заснули мёртвым сном, Горыныч вышел. Он украдкой подобрался к колодцу, достал привязанное верёвкой к срубу ведро, в котором находился бидон с молоком. И, озираясь, приложился к бидону, наполняя брюхо молоком. После чего незаметно возвратился, поглаживая живот, и довольный заснул, насмеявшись над Стёпкой и Сёмкой. «Шурупчики у них не в ту сторону завёрнуты. Но ни чё, я им шурупчики разверну…».
      Так прошло два дня. На третий день, належавшись на траве, Горыныч нехотя поднялся.
      – Ну, так, дондуки, вы как хотите, маячьте здесь до потери сознания, а я домой пошёл. Да забивайтесь вы здесь до упора колхозной кашей, чтоб ваши кишки пищали. Привет. – И, помахав рукой, он неспеша пошёл.
      Не удержавшись, за ним потянулся и Сёмка. Оглянувшись, Горыныч увидел Сёмку и крикнул.
       – Постой братец, ты со мной не пойдёшь, пока не набьешь этому гусятнику морду.
      Друзья сошлись и давай обмениваться тумаками, разбив друг другу носы. Потом схватились и стали кататься по траве. Стёпка придавил Сёмку к земле. Тот пытался вырваться, но, обессилев, затих. Стёпка встал и пошёл прочь.
      Стало пусто. Ветер событий вытянул всё из души Стёпки. И чужбина давала о себе знать. Она забрала у него радость. Радость встречать утро. Радость жизни. Стёпке обидно, он никогда не заигрывал с людьми, он с ними был откровенен и любил их, и думал, что все люди такие же, как он, так же разгорячено, певцом, вдыхают в себя жизнь.
       Перед его глазами предстал тот хитрый дед с лохматой головой, он притворно скалится и дразнит, злорадно смеясь. И тот ненормальный Петька сидит верхом на петухе и принимает парад спасённого им человечества. «Ох, как всё на свете непросто. Кажется, что ты что-то знаешь, а как начнёшь  всматриваться, то свалится на тебя в десять раз ещё больше непонятного», – размышляя, удивлялся своему открытию Стёпка.   
      Эту третью ночь пришлось Стёпке спать одному. К растерзанному произошедшим, сон не шёл. Лежит он оторванным от большого мира ненужным, и вдруг слышит крики из кухни.
      – Митя не уходи, я люблю тебя. Если ты уйдёшь, то я умру. – Кричала девка – повариха.
      – Я устал от тебя, понимаешь, устал. – Отвечал колхозный парень.
Девка заревела. Парень вернулся.
       – Ну, перестань, перестань. – Как ты мне надоела.
       – Митя, Митенька не уходи. Нам будет с тобой хорошо.
       – Ну ладно, ладно.
Всё стихло. Парень остался.
       Всю ночь не спал Стёпка, лежал с открытыми глазами в темноте безжизненным чурбаном.
      А утром увидел счастливую повариху, сияющую, улыбающуюся. Стёпке стало жалко эту девушку. «Ох, и измученная у неё радость. Ей страшно быть одинокой. Моей маме покинутой тоже, наверное, страшно одной. Отец вечно на работе», размышлял Стёпка.
      Позавтракав, Стёпка встал и быстро вышел. Выйдя на дорогу, он направился домой. Долго он шёл и смотрел то на солнце, то в даль. И всё для него было другим. Он шёл уже не Стёпкой, а шёл Степаном. Нёс в глазах небо, а в сердце – простор.
       Дойдя до посёлка, Степан ещё издали увидел свой дом. Сердце забилось. И чем ближе он подходил к дому, тем учащённее становилось дыхание. Он впервые так заботливо осматривал родной свой дом. Оказывается, покосилась печная труба. Это он раньше не замечал. А когда ступил на крыльцо, оно, тоже, заметно просело.
      Затаив дыхание, Степан открыл дверь. Дома была одна мать, отец был на работе. Мать встретила Степана безмолвно, всёпрощающими глазами. Заботливо посадила его за стол. Разрезала огромный арбуз и подвинула большую тарелку с арбузными ломтями ближе к нему. В доме стояла тишина. Степан молча ел. Дом согрел его своим уютом и стал для Степана не колыбелью, а приютом мысли и сердца. Мать со щемящим сердцем ласкала взглядом родного сына и увидела, в его глазах пробилась немальчишеская задумчивость. «У каждого разный путь к душе своей, даже и через гусиную шалость». Думала она, стараясь понять сына.