Искусство и литература - 2. про шпионов

НА СНИМКЕ (из Интернета): визит наркома иностранных дел СССР В. Молотова в Германию (1940). Момент его встречи с фюрером Адольфом Гитлером в новом помещении имперской канцелярии.

                *     *     *
Когда я стал учиться в школе, одна девочка из нашего первого класса – Вита Диннерштейн – заболела дифтерией.

По этому случаю у всего класса взяли проверочные «мазки» из горла. «Палочки» обнаружили у меня одного. Я оказался бациллоносителем:  сам не заболел  (в силу врождённого иммунитета), но других заразить мог. Поэтому меня отправили домой и велели в школу не ходить, пока анализы не покажут  отсутствие «палочки».

Ликуя, прибежал я из школы. Но был охлаждён пристрастным допросом, который мне учинил Виля.

- Откуда у тебя бациллы? – пристал он. Я не знал, откуда, и потому молчал.

- Ты что: с этой Витой целовался? – расспрашивал Виля. – Ну, отвечай: целовался? Да?

Я твёрдо противостоял нажиму, не стал себя оговаривать, и брат отступил: «клубнички» не получилось.

Может, если б он меня побил, я бы и взял грех на душу. Но опыт следователей 1937 года был ему неизвестен. Дело давнее, и теперь бы я мог сознаться, однако вот беда: не в чем!  Я и в самом деле к Вите не вожделел, зато несколько позже, во втором классе, у нас появилась хорошенькая Оля Бертолло – и я пропал!  Впрочем, это была уже моя пятая любовь…

Пока что надо было лечиться. Меня направили в клинику уха, горла и носа на улицу Юмовскую, ныне – Гуданова, где надлежало медленно убивать мои палочки вдыханием хлорированного воздуха – кажется, минут по 50  ежедневно.

Делалось это в хлорной камере, коллективно сразу для группы больных. Но когда меня привели первый раз, то оказалось, что сеанс только что окончен, а новых компаньонов нет. Нас стали отсылать домой, мама ужасно огорчилась, и дяденька  в халате  - видимо, техник – её пожалел.

- Ну, ладно, заходи, - сказал он мне, состроив недовольную мину. Явно ему нужно было куда-то спешить, а мы помешали.  С той же гримасой недовольства  он распахнул тяжёлую, обитую железом дверь, какие бывают в газоубежищах и ещё, может быть, в тюрьмах, и весьма бесцеремонно втолкнул меня в  полутёмное помещение.

Над круглым столом вполнакала горела  где-то высоко под потолком тусклая электролампочка. Окон не было, только в стене, ближе к полу, виднелась круглая отдушина работающего вентилятора.  Комната была наполнена гулом мотора. Пахло, как в уборной, где только что разбросали хлорную известь.

Техник подошёл к распределительному щитку, резким движением замкнул рубильник и стремглав выскочил из камеры, с шумом захлопнув дверь, - так быстро, что я не успел ничего спросить.

На столе были разложены газеты, журналы, но читать их в этой полутьме было невозможно. Я сел за стол и стал думать.

… Почему дядя такой сердитый? Почему он меня втолкнул? Почему ничего не сказал и выскочил из камеры?

Догадка осенила меня почти немедленно:  он так себя повёл потому, что это – шпион!
О шпионах я знал всё. Им было посвящено стихотворение Сергея  Михалкова:

В глухую ночь, в кромешный мрак,
Посланцем белых банд.
Переходил границу враг –
Шпион и диверсант.

Он полз  ужом на животе.
Он раздвигал кусты,
Он… (что-то там такое делал, а что – не      
помню)…в темноте-
и миновал посты.

Потом, втёршись в доверие к беспечным советским людям, враг принял вид обыкновенного гражданина, даже симпатичного. А тайно – шпионил и вредил.

Такой же мерзавец был заглавным героем небольшой, но захватывающей книжки «Дядя Коля-мухолов». Безобидный и тоже симпатичный с виду (1)   дядя Коля, ловивший сачком насекомых, оказался тайным агентом белогвардейцев и фашистов и совершил нечто ужасное – или хотел совершить…

Запомнилось: в одном кинофильме (кажется, «Комсомольск») внутренний враг, раздвигая пшеницу      (не раздвигать хоть что-нибудь они не могли!), идёт «что-то делать» - какую-то шкоду, конечно… Больше из фильма не помню буквально ни одного кадра!

Вражескими разведчиками густо населены произведения лучшего советского писателя  для детей – Гайдара. Маленького Альку из «Военной тайны», вы помните, убивает брат кулака. Когда дети спросили, зачем такой печальный конец, писатель ответил: чтобы юные читатели знали правду о том, какой бывает борьба. Но любопытно: знал ли сам Гайдар в период тридцатых годов хоть один такой случай, - из жизни, конечно, а не из произведений другого  писателя с богатым воображением – А. Я. Вышинского (2).

Всё это говорится лишь к тому, чтобы  показать, насколько предвоенная детская литература была насыщена шпионами. При этом даже такой правдолюбец, как Гайдар, вынужден был умалчивать о правде истинной. а не выдуманной и дозволенной: о том,  сколь опасна  и, действительно, пагубна для сотен тысяч советских детей  преступная деятельность  авантюристов, упрятавших за решётку и пустивших в распыл массу безвинных людей.
В «Судьбе барабанщика» Гайдар первоначально намеревался показать  коммуниста, пострадавшего от поклёпа или судебной ошибки. Вот таких примеров была, действительно, бездна. Но потом он сделал его преступником, оступившимся, правда,  не на политической, а на уголовно-бытовой  почве.

Первый вариант было бы невозможно опубликовать. Но сделать героем  книги мальчика, отец которого – политический враг, было бы ещё менее возможно… Вот и родилась тень, - не персонаж, а именно тень человека, нетвёрдого  волей и духом, однако, в общем-то, хорошего. Таков отец «Барабанщика».

Но в одной или даже во многих книгах был идеализирован  мальчик, отец которого именно и есть политический враг. Мальчик же идеализирован – и даже канонизирован, т.е. возведён в святые, именно за то, что донёс на своего отца. Этот мальчик – Павлик Морозов. Волнующей повестью о нём я зачитывался ещё в детском саду..    

Итак, я был под огромным влиянием книг про шпионов. Одна из них так и называлась: «Шпион». Написал её друг Гайдара – Рувим Фраерман, писатель отличный, автор тончайшей и лиричнейшей «Дикой Собаки Динго, или Повести о первой любви». В «Шпионе» действовал странный корейский мальчик, будто бы прокажённый. На поверку выяснилось, что это вовсе не мальчик, а переодетый и загримированный  матёрый японский самурай. Дело происходит в Приморье (где через десяток с лишним лет мне предстояло служить в армии!), там до войны было много корейцев (но я застал только следы их векового пребывания: купы насаженных ими тополей, глубокие оросительные канавы… Традиционное корейское огородничество  было здесь совершенно разорено, только и шла слава о длинных огурцах и богатых урожаях, которые здесь снимали когда-то. Сами корейцы ещё до войны были отсюда выселены в Среднюю Азию за … массовый шпионаж!  Лишь недавно они были реабилитированы и  стали  опять (но уже их дети и внуки) огородничать, да ещё и по всей стране: мы теперь покупаем выращенные ими арбузы. Корейцы -  пионеры арендного подряда, они его начали практиковать  задолго до перестройки и Горбачева!)

Но вернёмся к «нашим» шпионам. Мудрено ли, что, будучи впервые лишён свободы (хотя бы и на 50 минут) и впервые оказавшись в камере (хотя бы и хлорной!), я немедленно создал в своём воспалённом мозгу образ некоего злого гения, которому поручено губить советских первоклассников.

Время  тянулось невыносимо. Часов в камере не было. Мне показалось, что прошла вечность.
Тогда я стал стучать в кованую дверь. Через минуту-другую в «глазок» заглянул глазок. Техник вопросительно уставился на меня:  в чём дело?

Я стал усердно жестикулировать, он подставил под «глазок» (точнее, это было крошечное окошко) свои часы, постучал пальцем по циферблату: мол, рано ещё! И отошёл. На мой повторный стук не отозвался.
 
Тогда я стал обдумывать план побега.  Бежать, конечно, надо через вентиляционное окошко. Отломать от стула ножку, выломать вентилятор. А затем уж как-нибудь спуститься с третьего этажа по гладкой, отвесной стене…

Хорошо, что натура у меня скорее созерцательная, чем действенная. Пока я размышлял о подробностях и выбирал стул, время процедуры истекло, и «шпион» отпустил меня к маме. Во все последующие дни меня приводили вовремя,  и я принимал процедуры в составе большой и весёлой компании бациллоносителей и прочих больных. Самым весёлым был  «дядя Андрюша», который вскоре умер от рака горла.

Уже к концу моего лечения стала ходить и Вита Диннерштейн: здесь она долечивалась. Мы и на сей раз не целовались.

О «шпионе» я забыл. Но действие  «шпионской»  темы на мою душу продолжалось в течение десятилетий. Со жгучим  стыдом вспоминаю случаи позднейшего времени.

В девятом классе, 16-летним парнем, я часто прогуливал школьные уроки. Учебные часы проводил в кино. Однажды  весной сидел в сквере на Театральной площади, дожидаясь начала первого сеанса. Ко мне подсел молоденький лейтенант.

- Я из Германии, - словоохотливо сообщил он. – В отпуск приехал. Сейчас еду к брату. Сам-то родом  из Марганца – из-под Никополя, слыхал?  В Харькове проездом. Ну, как у вас тут насчёт продуктов?

Не помню, что я промямлил ему в ответ. Сама собой всплыла в сознании схема: молодой иностранный разведчик, прошедший за рубежом  специальный курс, выучил названия городов и теперь втирается в доверие, чтобы…

Через несколько минут я, внутренне охнув, уже точно определил:  диагональ-хаки его новенькой формы – «не нашего» производства.

А парень между тем продолжал расспрашивать: он впервые в Харькове, хотел бы поглядеть на знаменитый ХТЗ – как туда проехать?

Тут уж доказательства налицо – надо звать милиционера. Но я никак не решусь – мешает всё та же созерцательность, да ещё боязнь попасть в смешное положение. А вдруг этот симпатичный паренёк – вовсе не шпион (хотя  и симпатичный!)
Надо было идти в кино, и он с большим сожалением расстался со мною. А я всё рефлексировал: надо было его хватать за полу или не надо.

Но это было всё-таки  в отрочестве, а вот случай почти что сегодняшний.

Где-то в середине шестидесятых, работая на крупном оборонном заводе, ехал как-то утром в трамвае на службу, как вдруг какой-то иностранец – по виду индиец – стал меня расспрашивать, как доехать до этого завода. Я указал остановку, на которой и сам выходил, довёл до бюро пропусков – и немедленно позвонил из своего кабинета начальнику особого – «первого» - отдела (у нас повсюду спецотделы – «первые», то есть главные. И даже на несекретных предприятиях «первым» считается не производственный отдел, не плановый, не финансовый, а непременно тот – особый, где всё засекречивают. Тоже своего рода «шпионская литература»). Словом, я позвонил к этому самому начальнику:

- Николай Петрович, только что в бюро пропусков вошёл иностранец!

При этом – честное благородное слово, дорогие читатели: за всю жизнь, кроме вот этого конкретного случая, ни на кого не настучал. Возможно, здесь сработало желание продемонстрировать на всякий случай свою лояльность…Ведь кто-то мог же видеть, что я показываю дорогу иностранцу!

Психоз? Мания? А мы и есть сумасшедшие...

Николай Петрович сказал «Спасибо!», и я был доволен. О небо!

Но если уж раздеваться, то догола.

Когда  арестовали моих родителей, я знал, конечно, что они ни в чём не виноваты. Взаимное доверие, не нарочито, а  естественно культивированное в семье, одолело державную шпиономанию. Но она не так-то легко выпускает из рук свои жертвы. Были всё-таки моменты, когда я наедине с собой, словно в какой-то сумасшедшей игре, делал допущение: а вдруг всё-таки…
Это бушевали во мне доблестный Павлик Морозов, вся «шпионская» детлитература.

                *   *   *
…Однако я должен дорассказать о поцелуях.   Будучи  уже взрослым парнем, я опять встретил Виту Диннерштейн. Она стала студенткой-медичкой. Явившись проведать сестру, родившую первенца (то было в середине ноября 1952 года), я неожиданно увидел Виту в вестибюле роддома. Поразительно, что мы с нею немедленно узнали друг друга, хотя расстались детьми.

Вита разговаривала со мною кокетливо, а я вёл себя на удивление  самоувернно, потому что у меня на голове  впервые была шляпа. До этого, хотя мне уже исполнился двадцать один год, я шляпы никогда не носил и теперь ощущал её на голове как символ взрослости и уверенности в себе.  Впрочем, шляпа была не моя, а моего друга, жившего у меня на квартире, - одессита Фимы Бейдера. Эту шляпу мы с Фимой носили посменно: утром – он, вечером – я. Но в связи с рождением моего племянника Жени мне шляпа была выдана на полный день – в качестве премии.  Хотя она и придавала мне уверенности, но только в помещении, а на улице, наоборот, причиняла неудобства: она была мне  мала (как, впрочем, и Фиме), и на ветру приходилось придерживать её рукой, чтобы не улетела. Но в роддоме ветра не было.

Казалось бы, столько поводов: новорождённый племянник, шляпа, встреча… Но мне опять не пришло в голову поцеловать Виту Диннерштейн. Что делать: на каждом шагу мне судилось упускать возможности…    

Вот шляпа!

Читать дальше "Область государственных интересов Германии" http://proza.ru/2012/01/21/111

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.

-------------------------------

(1)Это была явная тенденция: делать «врагов» симпатичными. Даже сам Сталин в каком-то своём мудром высказывании об обострении классовой борьбы высказал мысль (гениальную!), что для маскировки классовый враг, принимая облик порядочного советского гражданина, должен время от времени делать что-нибудь полезное советской власти. Симпатичным был кулацкий сын – вредитель на шахте, герой  отснятого перед войной кинофильма «Большая жизнь» (1-я серия) - о нём даже говорили  в том же фильме после разоблачения: «А песни какие пел…» («вредителю»  нарочно, «для симпатии», вручили гармонь и заставили его петь «симпатичную» же песенку «Спят курганы тёмные…» - её пела потом вся страна, что было, в общем-то, не вполне логично: подхватить песню «вредителя»?! Пусть даже и весьма советскую по содержанию…).
   Но, мне кажется, во всём тут был продуманный расчёт: ведь преследования, в огромной массе случаев, были направлены против действительно симпатичных, открытых, исполненных высокой духовности людей. Вот и создавался в литературе, искусстве, а через них и в сознании массы, некий злобный стереотип: «Ага, ты симпатичный? А вот мы тебе не поверим!» Или даже так: «Человек приятный, обаятельный?  Значит, гад!»  (Примечание 1988 года).      

(2)Андрей Януарьевич Вышинский пришёл в ВКП(б)  из меньшевиков. Занимал весьма высокие посты – в частности, генерального прокурора СССР, министра иностранных дел,  советского представителя  в ООН… В 30-е годы был государственным обвинителем на целом ряде фальсифицированных процессов.   Автор «новейших» концепций, объявивших презумпцию невиновности «категорией буржуазного права», разрешающих применение  «особых методов», т. е. пыток, к «врагам  народа» и считающих признание  подсудимого в преступлении «царицей доказательств». (Примечание  начала  70-х гг.).
   Предыдущий комментарий был написан, когда ещё не были обнародованы данные о том, что меньшевик Вышинский в 1917 г. отдал приказ об аресте Ленина…  Это обстоятельство, известное, должно быть, Сталину, могло  быть использовано для мощного шантажа, который и заставил Вышинского  для собственного спасения стать тем, кем он стал: ревностным  юридическим  прислужником бесчеловечного режима. Недавно, посетив могилы у Кремля, я содрогнулся от возмущения, увидев вмурованную в Кремлёвскую стену  плиту с надписью: «А. Я. Вышинский». Наш несчастный советский народ чтит и своих палачей!  (Примечание 1988 г.)