Неоконченное путешествие или

 или пурпурная роза востока.
http://video.mail.ru/mail/eva-shokoladnaya/Sting/300.html


---
Что толку наслаждаться всеми прелестями жизни через свой микроскоп-окно?
А в пустыне уже солнце во всю мощь своего величия набирало ход, приближая тебя еще к одному жаркому дню. Я трясусь в прокуренном автобусе, слушаю непонятную речь и думаю: «А сейчас там далеко, наверное, подают холодное пиво, болтая без умолку о политике и росте цен».
 
- Не смотри долго на пески, иначе их цвет выест твои глаза. Они станут серыми, как мертвые луны,- предупредил меня один старик.
   
  Горячий песок швыряло ветром на наш автобус-парус. Беги, неустанно беги, пока в завихрениях песочного ветра не увидишь знак, ниспосланный тебе свыше.
 
Ранним утром наш автобус прибыл в Пальмиру, а проще сказать в небольшую деревушку с названием Тадмор. Город пальм,- так переводилось это название, встретил нас как-то -  не по-арабски: лавочки были закрыты, не было слышно привычной слуху речи, не сновали под ногами чернявые мальчишки – как-то странно все это видеть здесь в самом центре пустыни  такой «мертвый» колорит.
- Погоди ты, - сказал мне наш гид-переводчик,- вот ближе к вечеру увидишь, что здесь тоже есть жизнь, да еще какая! А теперь иди, располагайся, отдыхай, выпей кофе настоящего, хотя до настоящего  тебе еще надо добраться.

Я не понял ничего про то, что надо куда-то добраться, чтобы испить этот божественный напиток.
- У нас все проще,- ответил я ему,- вскипятил воду в турке, засыпал ложку кофе, да и залил его в себя.
Он только ухмыльнулся, оставив меня одного со своим непониманием.

И какой леший сюда меня занес. Сидел бы где-нибудь на веранде, пил бы холодное пиво и получай все радости жизни. Нет, подавай тебе царственную негу, чтобы все твои фибры расслабились, как при вздохе в знойном пекле, разомлели, а плоть, чтобы непременно поднялась воспламененная  чище, чем кровь.

Темную комнату медленно заполнял свет через жалюзи, пробивался пока осторожно, боясь нарушить утреннюю наготу моих мыслей. Парит в эмпиреях синего неба мой разум, словно несомый лист, кружащийся волчком в этой пустыне. Я чувствую, что отключаюсь и начинаю погружаться в вечность.

Меня разбудил мой новый друг, напевая песню на арабском, жестикулируя руками и одновременно приоткрывая жалюзи. Из его многочисленных слов я уловил только одно, наиболее часто повторяющее – "хабиби", все остальные слились в одну большую строчку.
- Пора уже? – спросил я.
- Солнце пошло на убыль, хорошо! – издал знакомое наречие мой гид-друг.

Наступила пора, когда солнце погружается в медитацию, а деревушка оживает всеми красками Востока. Пора учиться получать поцелуи судьбы, ибо не всегда свет дает полное ощущение свободы.

- И это твоя хваленая Пальмира? Здесь же одни развалины, и один дохлый верблюд на одного туриста, и этим единственным дураком оказался я! - то ли от того, что я переспал, то ли от того, что мой новый друг уж очень рьяно расхваливал все эти достопримечательности, не знаю, что на меня нашло, и это все я выпалил на одном дыхании.
- Знаешь, почему  вы европейцы такие все - чокнутые? Вам подавай все сразу, вы не умеете чувствовать время. Вы только его после видите, разводите руками и спрашиваете – куда оно ушло? Вот ты смотришь на скорпиона и думаешь, что он специально здесь выполз, чтобы ужалить тебя своим ядом. А скорпиону совсем ты не нужен. Ты слишком для него хорош, ему не нужна жертва, он ищет  что-нибудь проще. Он живет сейчас, а ты уже торопишь события, предвидя наихудший вариант. Или посмотри на этого дохлого верблюда. Он идет как бы нехотя по этому песку, обходит все камни с осторожностью, а тебе уже кажется, что он нарочно это делает, чтобы тебя разозлить. Пойдем, я тебе покажу время, над которым само время не властно. Оно будет стоять здесь всегда.

- Ты думаешь, что вечно - камень или цветок? - он облокотился на одну из колонн и многозначительно взглянув на меня, задал вопрос.
- Я думаю, что камень,- с полным безразличием я дал ему ответ.
- Я так и думал, что именно это ты и скажешь. А вечно все, на что ты обратил свой взор.
Ты запечатлел все это в своем сознании, а значит,  цветок твой будет вечно расти возле вот этого валуна.

И он повел меня со своей философией по этим древним развалинам. Снова я услышал его песню и это постоянное  «хабиби», как будто само каменное изваяние застыло в его горле, не давая другим словам занять достойный пьедестал.

- Смотри, здесь аль-Забби  шла в золотых цепях. Вот здесь ступала ее нога после того, как она подняла руку на сам Рим. Она решила покорить время – это Зенобия, в коей  текла арабская кровь ее предков, решила время подчинить Пальмире. А пустыня не терпит этого – здесь свои законы. Здесь властвуют только пески и солнце. Здесь нет времени, оно остановилось. Поэтому Пальмира стоит в развалинах и только эти колонны указывают, что время можно чувствовать, но не требуй от него большего, чем есть на самом деле.
Ну, хватит на сегодня, солнце уже скроется и наступит самая темная ночь. Здесь нет искусственного освещения, чтобы не нарушать покой времени. Сейчас пойдем в деревню. Там ты увидишь то, чего будет радовать твой глаз,  и наслаждаться ты будешь восточными яствами. Но завтра утром мы пойдем в пустыню к бедуинам. И я покажу тебе, что время не имеет над тобою власть.

«Пойдем,- подумал я, - мудрость не ржавеет и даже не покрывается плесенью. Она приходит в свое время. А покуда,  пускай хранится в твоей пустыне, это как раз самое подходящее место для нее».

На одной единственной улице деревни Тадмор, идущей откуда-то сверху и заканчивающейся неизвестно где, зазывалы-торговцы уже предлагали свои «маленькие пальмиры» -  круглые камни, якобы сама Зенобия их брала в руки, швыряя в римлян и еще ряд мелких безделушек, датированных тем  веком до нашей эры.

Только грубый, нечувствительный и бессердечный человек назвал бы все это вымыслом. Какой там вымысел! Это просто деликатес лежит у вас на блюде и так и хочет войти в вас с самой непредсказуемой стороны. В общем – упасть и забыться в кресло с кальяном в правой руке и камнем от Зенобии в левой. И в этом забытье, в этот миг бесконечности возникнут перед вами – и верблюды, и бедуины, и старые развалины, и даже мой гид-друг со своей вечной песней в одно слово.

В кафе под вечным небом мне подали вареный горох и лепешки, которые на языке местных кулинаров именуются «хомус и хобис». Приятное сочетание и от букв, и от размеров быстро входило в меня, как и взгляды обитателей этой забегаловки.  Они доверчивы, и даже под развалинами этой древней цивилизации встречают тебя, как блудного сына, вернувшегося наконец-то по месту изначальной прописки.

  Эти милые ребята буквально заглядывают в твои глаза – мол, чего там в твоей голове творится, поведай.
А чего ведать-то можно было? Спрашивается, что нужно вольному человеку? Только крыша над головой. Сидеть в тишине и умиротворенности, глядеть на пески, ожидая очередного счастливого часа.
- А ты знаешь, почему арабы такие счастливые? – снова нарушил мой покой друг Али.
- Наверное, много размышляют?- съязвил я.
- Они умеют есть дыню, чудак ты!
- А что, надо как-то по особенному ее в рот отправлять?
- А то! – издал глас радости Али. - Её нужно есть только вечером под луной и звездами, якобы не нарушить счастье днем. Ибо днем может так тебя скрутить, что вечером увидишь только небо в алмазах! Вот почему вы редко так  улыбаетесь? Потому, как вкушаете не так – думаете за едой много. А здесь, откусывая кусок дыни, надо медленно провожать его дальше не мыслью, а радостью! А радость не в голове твоей находится, она обволакивает тебя со всех сторон! Ты хочешь ее увидеть, как вместо руин величественное здание, а она не нуждается в твоем взоре. Так что, бери эту дыню и делай, как я, смотри! Теперь я твой Бог и Царь!
- Слушаюсь и повинуюсь, Али! Сейчас только лампу твою потру рукой, чтобы от счастья не светиться! – рассмеялся я ему в ответ.
Глядя в песчаные просторы, мы молчали, наслаждаясь каждым ломтиком этой дыни.
- Только здесь в пустыне грезы становятся явью,- нарушил я молчание радости.
- Это точно! Не отвлекайся. Медитируй.

Действительно, дыня радости была огромной, нежной, сочной. Она быстро отвлекала от сентиментально – политических воззрений.  Перед ее царственным вкусом меркла даже самая яркая звезда Сириус. Дыня заключала в себя, как в покои самой царицы аль-Забби. И все это входило в нас, проникало и обволакивало, и делало в конце-то концов  частью здешнего пейзажа, надо признать, это точно.

  -Слушай, Али, сколько километров еще осталось до твоих бедуинов? Мы уже трясемся по этой пустыне два часа. А их все нет. А может это мираж?
- Мираж у тебя в голове! Пустыня не имеет отсчета ваших придуманных единиц измерения.
- Тогда я болван! Вчера не понял ничего про твою Пальмиру. Сегодня ты мне снова морочишь мой утомленный мозг. Кто ты? Я уже думаю, не с того ли ты света свалился на мою голову?
- Я из пустыни,- спокойно ответил мне Али,- а ты задаешь много вопросов о жизни. А у меня одни воспоминания роются в голове -  о том, что было, и о том, чего вовсе и не было, но могло быть. Скоро мы прибудем к ним. И он прищурился одним глазом, устремив взор к самому горизонту. Я взглянул на него и меня охватил ужас. Я вспомнил то, от чего бежал по этим раскаленным пескам за счастьем.

- Ты снова говоришь загадками? – невозмутимо спросил я его.
- Я хочу сказать другое. Мысль моя, как никогда, свежа и плодотворна. Много их накопилось за годы жизни. Вон, смотри, видишь,  там вдали… маленькую точку. Это и есть бедуины. Уже скоро.

Как не силился я разглядеть вдали чью-то точку, ничего не получалось. Только песок застилал всю поверхность моего обзора вдаль.

Бедуинское поселение-точка вдруг раскрылась сразу, как огромная разноцветная капля, упавшая с кисти на серый песок пустыни. Она стала понятнее – ее огромные палатки, женщины с закрытыми до глаз лицами, многочисленные дети и сами цвета: от красно-черного, через зеленый, к прозрачно – голубому.

Было очевидно, что эта пустыня – очень веселый персонаж. В нем струились непонятные для моего глаза спиралеобразные жизненные токи, исходящие от самого этого яркого вида и заканчивающие  где-то так далеко, что глазу становилось больно,  как от палящего солнца.  Такое ощущение, что время здесь остановилось в самих цветах, посреди серого фона и художник раздвинул свое полотно безгранично,  даже в рамку забыл поставить свое творение, неся на продажу к оценщику старины.

Я понял только одно, что все это связано с воздухом, с небесной стихией. Вроде существует четкая грань между песком и небом. Но сквозь нее тут и там проникали неразличимые глазом восходящие и нисходящие потоки. Только живущему здесь, возможно было разглядеть вдали эту незаметную точку бедуинов. И я вспомнил слова старика: «Не смотри долго на пески, они выедают твои глаза». Надо видеть непонятным для меня чувством, может быть восьмым или девятым, а может быть это и есть время или цветок, который будет вечным среди валунов?

Представьте, в центре нескончаемых песков стоят две огромные палатки-шатры.
В одной принимают гостей, как в новомодном салоне, а в другой – расположена вся трехкомнатная  квартира где-нибудь под Москвой. И снова я вспомнил, что где-то сейчас подают холодное пиво, но уже без излишней сентиментальности.
Ах, какая эта квартира, особенно утром! Такой в минуты оптимизма, я представляю райское местечко – мягкий, неопределенный свет, негромкие,  невесть откуда доносящиеся голоса, едва заметное движение вне этих полотняных стен.
 
Еще несколько часов назад в автобусе, я был нервным и возбужденным. Сейчас – покой и умиротворение свершенной судьбы. Значительность и мудрость всепонимания мерещатся в каждом бедуинском лице. Особенно хорош сам хозяин этого большого семейства. Он, как фараон, движением руки приоткрывает дверь в заоблачные сферы.
Мы разложили свои тела от усталости с ним рядом на его ковры, подложив под себя гору подушек,  принялись рассказывать о возвращении сюда из самой преисподней.
Палатка- шатер была крепкой райской постройкой, валящей с ног. Описывать ее подробно, это все равно, что пытаться пересказывать Одиссею своими словами.
- Вначале было слово,- нарушил наше секундное молчание Али, - а после уж и чрево можно побаловать.

Долго ли пришлось вести беседу, не знаю – время уже остановилось в подобие клубка Ариадны, из которого нитку и не вытянешь. Да и не желалось идти по чьей-то путеводной нити, когда нега и благодать разливались в тебе, как соки майской березы.

- А теперь настало время кофе, настоящего - бедуинского. Вставай!  Ты думаешь, что кофе постоянен, что он черен? – изрек мой друг Али.
- Я думаю, кофе и в Африке – кофе!
- Смотри, я покажу тебе музыку этого напитка. И он имеет цвет темной зелени, как финиковая пальма зимой.

Молоденькая девушка с черными глазами, накрашенными каменной тушью, тонкой обводкой подчеркивая и без того выразительные глаза, в длинной красной юбке и бесконечными монетами, развешанными по ее наряду, как звезды на Млечном пути, стала обжаривать кофейные зерна на маленькой керосинке, напевая одну протяжную песню. Слов я не понимал, по крайней мере, я не слышал  «хабиби».  И от этого непонимания песня становилась все пленительнее и завораживала меня с каждым ее прикосновением к темным зернам металлической лопаткой. Ее маленькая рука,  помешивая содержимое на сковороде, будто создавала совершенно другие ноты, известные только ей одной. А после, когда кофе достиг цвета  черного неба – неба  пустыни, она высыпала их в высокий деревянный сосуд и стала толочь, снова напевая. Но песня была уже другой.  Более четкий ритм, как и ритм с каким она отстукивала большим пестом в этом сосуде, говорил, что скоро ожидается приближение чего-то неизведанного и непонятного.  Я хотел, чтобы эти звуки продолжались бесконечно -  так заворожила меня эта маленькая колдунья своими танцами с кофе. Хотелось крикнуть ей: « Не останавливайся! Еще! Еще!» И в это время я вспоминал ту далекую жизнь, может быть,  она уже канула в вечность.

- Послушай…тишина кругом.  И только музыка с старинной пластинки «Приди весна и снова» разливается  вокруг, - произнес  я той далекой и желанной.
 - А в жизни? – спросила она.
- Что я могу тебе ответить? Случайным взглядом одарить тебя и приоткрыв неслышно дверь, тихо присесть у твоего огня...
  Если бы ты знала, как я скучаю по тебе. Если бы могла ты слышать мою музыку любви. Я задыхаюсь без тебя, но вдвойне - с тобою; и только тишина мне вторит эхом того жаркого лета, где счастливы мы были на балконе, считая дома исполины под блюз ветра с Адриатики.
  Луна глядит сейчас в твое окно и видит тебя обнаженную. Как завидую я ей - она может коснуться тебя своим светом. Ты в ответ тихо улыбнешься - глаза с поволокой, волосы ниспадают на плечи и свет так тихо и нежно входит в тебя. А мне остается лишь видеть луну такую страстную и такую нежную, которая смеется надо мной. Где-то издалека, из под  небес струится вечный Моцарт с его любовью.
 
А за окном - шипенье шин от мокрых автомобилей, снующих зонтиков и резвых каблуков. Но слышу только музыку тишины я -  где ты, луна и Моцарт в отраженье осенних луж под моим окном.

 Наконец,  затейница подала нам кофе на подносе. Был он цвета совершенно необычного – такого темно-зеленого в белой бездне единственной маленькой пиалы.
- Сделай первым глоток! – приказал мне Али.- Только медленно, почувствуй вкус его и аромат.
- Али? Что это? Неужели кофе? Я никогда не пил ничего подобного!
- Наслаждайся! Только маленькими глотками. Именно так ты почувствуешь весь его букет настоящих чувств!
  И вдруг, показалась она. Возникла, как из облака. Хотя откуда здесь могут быть облака?
- Кто это? – спросил я Али.
- Это видение, - рассмеялся мой друг.
------------
Роза пустыни, -
В каждой складке ее одежд - многообещающие
тайны.
Цветок пустыни,
Ни один сладостный аромат не мучил меня так,
как этот.
Легкий поворот ее головы,
То, как она движется по лабиринту моих снов,
Разжигает пламя.
Я понимаю, что нет ничего реального.
Донеслась до меня песня Стинга и "оман, оман,..." растворялись в песках, не оставляя следов.
 - Кто это? – спросил я Али.
- Это видение, - рассмеялся мой друг.
- Видение по лабиринту моих снов. Я понимаю, что совсем ничего не понимаю. Она разжигает пламя, чтобы испил путник кофе в песках, чтобы музыка повсюду врывалась в мою душу. Чтобы я наконец-то стал свободным. Я понимаю, что нет ничего реального. Время застыло здесь навсегда, навечно, Али…
 - О! Ты заговариваешься, мой большой друг!  - тихо произнес Али. - Еще не время. Твое время придет,  и ты увидишь, как умеют плакать пески. Как высыхают их русла, по которым ступала ее нога, превращая повсюду валуны в цветущие розы.

 - Зы, зы… , - рассмеялось эхо в пустыне и добавило: « Ты думаешь, что убежал от судьбы? Невозможно убежать от того, чего не понимаешь. Ни один сладостный аромат не мучил еще тебя так, как этот! Роза пустыни…..
«Надо прокрутить всё назад. Давай вспоминай, как все это начиналось?  - крутились мысли в моей голове. - Что толку наслаждаться всеми прелестями жизни через свой микроскоп-окно?
А в пустыне уже солнце во всю мощь своего величия набирало ход, приближая тебя еще к одному жаркому дню. Я трясусь в прокуренном автобусе, слушаю непонятную речь и думаю: «А сейчас там далеко, наверное, подают холодное пиво, болтая без умолку о политике и росте цен».
- Не смотри долго на пески, иначе их цвет выест твои глаза. Они станут серыми, как мертвые луны,- предупредил меня один старик».
   
- Да, именно отсюда веди отсчет времени, начинай – десять, девять, восемь…, - эхо отозвалось, крутя  стрелки  часов, - дальше.

 - Кругом тьма....Её  голова тонет в подушке. Последний автомобиль шипами зашипел за вечнозеленой оградой. На мокром асфальте, оставив след от них, хотел сказать мне, что я убегаю. Но его не вижу я. Куда он едет отсюда, от этого мига, оставляя её одну в постели, зачем я оставил ей одни размышления. В машине мужчина, а она лежит с открытыми глазами и глядит в потолок, - крутились стрелки в моем сознании, выдавая порциями фрагменты из моей жизни.

 - Еще назад, еще, семь, шесть, - вторило эхо.
 - Я увидел только следы башмаков, причем следы по-иммигрантски остроносые, с косыми вмятинами каблуков, больше подходили для заплеванной окраины, чем для Площади Всех Народностей.
  Письмо гласило: " Передать в собственные руки".
  Ты сбежал от меня, фараона? Не заплатив за квартиру, не заплатив по всем счетам? Ты, жалкий червь!
  Вот так метафизическая болтовня, ставшая жизнью моей, обрела начало, я всем пожертвовал ради нее, а у черного входа тухла колбаса самого низкого сорта и кипа газет лежала, оставленных почтальоном. Я искал только ее - мою правду, ее скользящие руки на моем челе.
  Тогда я бросил деньги на ветер, я подался в пустыню, где мог развеяться и повеселиться и чтобы не видеть и не слышать моего настоящего фараона. Что может быть человечнее и вожделеннее, ведь любовь и деньги - ужасны, если им полностью подчиниться, но я не сердился, я выжидал в песках, когда падет мой фараон.
  Из-за тебя, и если бы я не старел, не болел, и если бы череп мне не проломили, хромота, и склероз, и прикус неправильный, итак, будь я моложе, я бы оставил это письмо тебе, только мороз по моей коже пробегал, когда я его перечитывал, но тебе доставили только пустой конверт - чиновники всех твоих злодеяний.
 И сразу вспомнился пляж:
  Я - на море, песок, и только этот клочок земли, как небесная манна на меня послана свыше -  это ты моя правда-загорелая и нагая.

 - Пять, четыре … ты уже приближаешь только свой ход часов, - отчаянно эхо отстукивало часами назад.
 - И вот мой путь пролег мимо скал, мимо бухт, мимо...Мимо чего?
 Глубок его острый разрез на сланцевом теле, искусан дорожный камень, я прошел-ценою кишок, туго затянут мой ремень, сморщен мешок, нет хлеба в нем, но я шел, вернее,  бежал от того, от чего задыхался, в неизвестность, ради чего?
Я постигал суть лишь теперь-только в беге я смог оценить, стоя на краю земли, груз всех бед и потерь. Я шел дрянными тропами, сухие русла моей стороны неприглядной - мертвы, мои лошади - без травы, я стыдился смотреть  на пути своем  им всем в глаза, может поэтому потерял лицо. Ночью нет хвороста для костра, а днем одна грязь со снегом. Долог мой путь, я задыхался...
Как в этих ущельях было темно!

 - Три, еще немного, давай приближайся к цели, взведи курок, - приказало эхо.
 - Власть? Кошмар уже начался...
Я строил дома и больницы, а так же дороги к ним, чтобы страдающие не смогли обвинить меня не в совершенстве. Я сочинял памфлеты ко всей юриспруденции, но и давал все им - нуждающимся лазейки из их лабиринтов; я давал правой рукой милостыню, но и забирал ее своею левой рукой - незаметно, чтобы мое подчинение не нарушило мой покой. Я превращался все более в того, от которого убежал еще тогда. Какие желания  в доме моем еще блуждали?
 Рыскали псы в черных лесах - черная кровь на яблоневых лепестках, а поутру все это превращалось в хвосты у скал.
 Я всю ночь напролет в комнате черной лежал и сгустки мрака медленно плыли...
Я слышал охоту, но мое великолепие не давало мне проснуться...
У моих ног возлежали все красавицы мира, но и им я не дал наслаждения. Власть - все больше захватывала меня, как призрак от клыков разъяренного,  хриплого зверя.
И вот я дождался письма от того, от которого бежал в пустыню, где реки сливаются в одно русло, оно было кратким, как и мое - пустое: " Я жду вас у себя!" И подпись поставлена закорючкой.

 - Ой – ой – о – й… два, скоро будет начало, - отозвалось эхо и песок все быстрее побежал вниз струей извивающейся, насыпая бархан на самое начало дна песочных часов.

 - Я избрал власть, отдавая на растерзание свои мечты о том юноше, ползущем вверх к той нагой и загорелой...
О, если бы душу отвести, сказать той,  самое сокровенное и в вавилонской немоте обрести мой дар речи! Чтобы хохоча, помчаться с нею в пляс, чтобы в небе закачались все звезды знаковых схем, чтобы праздник не кончался, чтобы был счастлив весь наш белый свет...но я должен молчать, даже здесь, дрожа осиновым листом перед всей вселенной, потому как достиг таких высот, не научился я любить самозабвенно.

 - Один! Любить, ить, ить, самозабвенноооо……, - и эхо перевернуло песочные часы,  и пошел новый отсчет времени.

- Вот с этого момента, давай поподробнее! – произнес мой друг Али. - Значит, ты жил, создавая свой мир. Бежал от него  в поисках любви. Но зачем?  Зачем тебе любовь, тебе – воину, повелителю? Что ты можешь увидеть в пустыне, кроме песков, от которых твои глаза стали серыми?
 -  Так скажи мне, откуда взялась та река с вечной весной своих глубин? – спросил я Али,-
  Пока я всю ночь один, здесь в темной комнате совсем один, прозревая связь только с тем, что темная взбулькнула быстрина твое имя - всего лишь миг перед тем, как сверкнет у поющих камней имя твое?
 Пробуждает меня мерцание и шипение звезд в тишине, уносясь во мрак. Ведь звезды растворяются, когда мы просыпаемся!
От какого сна и к какому сну пробуждаемся мы с возней первой птицы, и почему только совы кричат по ночам, а по утрам только - стрижи?
Соловей поет песню - хвалу последней звезде, а сам уже улетает к рассвету.
Яркий каблук луны взбил в пену мою песню - стих; конечно, это другие сны и о снах он других слагает стих.
Слабые штрихи, мелко скользили по стене рассвета - свет на стене-надежд, как на доске белит края, а окна раскрашивая во все радуги света.
Жди продолжения сна и яви световой!
Мой последний сон припоминается, как на солнце висит луна, и он один, как мысль твоя...
 
 Я ждал, когда заговорит Али.
Я стрелок, сидел на земле и ждал. Ясные черные глаза  Али  устремил не на меня; он загляделся на горизонты. На горизонты минувших лет, оживших в большой его голове. Его кресло спинкой уперлось в ствол в красно-бурую неразбериху коры огромного кедра.
  Я ждал, когда Али  возвратится их дальних странствий. Я ждал, когда он заговорит. И дым от сигареты слабый и медлительный, голубой,- нитями вился во мраке кроны.
И солнце,  воя и ослепляя, обрушилось на миф мироздания. А мы, в спасительном отдалении, затаились в тени так, что я слышал тайный шепот и гул лесов, уходивших вдаль. И когда неизвестная  птица, резко, безумно вскрикнула, и криком вернув его ко мне, его черные  глаза обратились ко мне, он заговорил:
 - Я жил, как обычно живет человек. Жил в противоестественном мире, невольно творил добро или зло, а чаще добро пополам со злом, согласно порочным законам мира. А время, словно развеянный ветром дым, проносился мимо того, кто жил. Я в исступлении ярости или восторга вливал кровь свою в свое слепое самодовлеющее самодовольное семя во взвихренную воронку, которую мы называли грядущим. Где мой кедр?
 
Я посмотрел на него, такого молодого, на его руки загорелые и тонкие, спокойно лежащие на полинявших джинсах и понял только одно:
  « Мне еще так далеко идти до истины кедра...Я еще так мал перед всей его историей».
  Дрожащая моя рука легла на спинку его кресла, и в это мгновение грохот оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне вдруг показалось, что пламя вылетело из ружья в его историю, и я продолжал свой рассказ:

Страдать меланхолией, как модно сейчас называть – болезнью  века. А как уж страдать, известно не каждому. У каждого она протекает по  особенному, но не каждый знает, что именно она и есть. Меланхолия, как двигатель, -  одних приближает к смертному одру, так и не научив ничему особенному, а других возвышает над временем и мыслью, создавая картины, музыку и стихи.
Итак, герой, бежавший в пустыню от меланхолии, перед  своим бегом по пескам и встречей с гидом Али получил письмо следующего содержания: « Кержач,  явиться на место для выполнения особо секретной операции. Все инструкции по прибытию. После получения письма  – уничтожить!»

Самолет летел ровно, монотонный звук турбин, мягкое кресло и комфортная температура в салоне, склонила меня к полудреме в таком  уютном гнездышке, называемым "Линиями Аэрофлота".  Время летело вместе с самолётом - так же без эмоций, только иногда сто грамм коньяка давали о себе знать разными навеянными мыслями в моей голове, где и так было все сумбурно, а уж после него так и вовсе, как-то несуразно после аэропорта и проводов наверх, как будто близкие прощались со мною на век без обратной телеграммы из-за облаков.
 
  Голос бортпроводницы заставил меня проснуться.
- Пристегните ремни! –  мягко и эротично сказала миловидная стюардесса и чутким взглядом  стала внимательно разглядывать наши ремни безопасности, делая замечания, как нерадивым школьникам.
 
  Машинально я посмотрел на часы: два часа тридцать семь минут сна - превосходно, немного отдохнул. В последний раз перед посадкой посмотрел в иллюминатор. Небо было безоблачное,  бескрайнее, голубое переходящее в темные оттенки синевы.

  Чувство бескрайности с точкой отсчета самолёта  ввысь, вызвало во мне чувство пустоты,- тревожной большой и необъяснимой. Резкое снижение самолета вниз, заставило прийти в себя, хотя небольшой холодок остался внутри.

  Очередная служебная командировка в одну из южных стран. Как  специалист «кержач»  обязан был приземлиться и приступить к непосредственным заданиям по первому требованию, а не рассуждать, как принято у штатских. Как сказал мой командир: « Добровольно принудительно». Я к этому всегда был готов, да и вошло в привычку - много находиться на одном месте было мне в тягость. А уж видеть одну и ту же картину из своего окна - это было подобно выброшенной рыбе на берег, такой же задыхающейся в предсмертной агонии.
 
Выходя на трап, меня обдал горячий южный воздух и после салона с кондиционером были ощущения, что я вошёл в парилку. Солнце было яркое, жаркое, даже земля отсвечивала как в России зимой снег, пришлось одеть очки с темными линзами.
Я привык по первому требованию выезжать в неизвестность. Делал свою работу механически, так, чтобы она не задевала головы. При всяком удобном случае после выполнения я заходил в первый попавшийся кабак и напивался по программе номер один, как любил говорить я после, просыпаясь в одной постели с какой-нибудь красоткой. Уже не представляя другой жизни, я был уверен, что именно это, чем я занимаюсь, и есть самая настоящая жизнь. Подобно тому,  как нетерпеливый юноша ждет часа свидания, так и я ждал сообщения от «Фараона» с кодовым словом «Кержач», чтобы после задания снова уйти в самый загул, во чрево всех пороков, получив всё, что я хотел в тайне ото всех.

«Да, это ужасно, - говорил я сам себе, оставшись наедине, - все ужасно. И эти постоянные задания, и эти кабаки, и эти девицы, и незабвенное «пойми», вообще вся моя жизнь».

За окнами блуждала луна в облаках, в квартирах под абажурами  разжевывали тщательно ужин, мужья целовали на ночь жен, дети посапывали под тиканье настенных часов. А ты обязан вникать в слова «пойми и так надо», а на утро будить криком новую подружку,  и извинившись, отпускать ее восвояси.

 Но я знал, что придет ночь,  и ностальгия вновь приведет меня  в дом путника, в обитель всех страстей, собранных бережными руками двух похожих людей. В котором  можно отбросить условности, став самим собой, каждой клеточкой почувствовать себя живым, любимым, обласканным. Расслабиться, медитировав в созерцании, почувствовать всю весну, всеми ее превосходными красками и запахами. Тонкой паутиной лечь на плечи и отдастся без остатка. Впустить ее в себя, как блюз ветра с Капри.  Увидеть хризантему в волосах той, о которой я лишь мечтал. Всю в белом, непорочной простоте, дающей мне творческое начало, открыть во мне свет моей заблудшей душе. И в этом доме, где может быть,  давно останавливалась императорская чета, я вдохну только наш аромат после той уже в прошлом картины.

Есть истории, которые я хочу рассказывать, но грудь мою так стеснило, и чистота, сквозь дебри страха протискиваясь, оставляет позади лишь прозрачно-сухую старую кожу, как змея в можжевельнике. Если бы только я выдохнуть первое слово мог, как дыхание ребенка, нежное, и без историй. Но, бог мой, если нет истории, нет и рассказа. И ни времени нет, ни слова. Ибо слову нечего делать тогда, ведь слово - это застывшее время. И я вошел туда, где свет темно-синий стал золотым, а дальше еще золотистее с отливом всех солнечных красок, и грудь рассказом наполнилась, как чистотой от её  силуэта.

  Видно так было угодно кому-то и зачем-то, разделив нас на две половинки, соединить после. Пройдя через чужие руки, мысли и чувства, научить нас любить еще сильнее и видеть все отчетливее ту - неприглядную сторону луны, каждый раз наслаждаясь её всей золотой палитрой  с улыбкой детей на лицах.

А «фараон» отдает приказы «кержачу» - всю жизнь служить, отдаваясь самозабвенно.

 - Ты шутишь? – спросил меня Али. – Почему ты убежал? У тебя было всё! Власть, женщины! Ты думаешь, что сможешь жить по-другому? Любить самозабвенно одну женщину с хризантемой в волосах?  Видеть постоянно одно и то же солнце, выходящее из-за полоски моря?
 - Да! Любить самозабвенно!
 - А как бы ты это понял, если бы не прошел через всё это?

И снова картина  «кержач» -  раннее утро,  природа просыпается, она оживает от ночной прохлады. Его утренние шорохи и первые, едва заметные лучи света будоражат твое воображение. После несколько часов, проведённых на земле в одном положении, когда все тело затекло, когда только внутренним движением мышц разгоняешь кровь в затёкших местах.  Утро помогает взбодриться. Весь обращённый  в слух и зрение, свое внимание устремляешь на легкий взлет птицы. Или как рядом проползёт какая-нибудь тварь, где-то в гнезде проснулись птенцы и вот вдруг, у маленькой кучки людей одновременно независимо друг от друга возникает внутренние напряжение. Всё замирает.  Впереди появилась цель.  Медленно прикладываешь щёку на приклад. Он теплый, гладкий.  Рука  идет к спусковому крючку, холод металла, запах пороха из ствольной коробки будоражат, будто и не было бессонной ночи, внутренние напряжение растет, и вот сливаешься с оружием, как одно целое.  Видишь цель, медленно перемещаешь галочку по лицу - подбородок, губы, нос, переносица. И глаза! Ты смотришь в них. Ты его видишь, близко, очень близко.  По его глазам заметно  беспокойство. Он что-то чувствует, в нем бьётся сердце, течет кровь по венам, он ощущает утренний ветерок. Но для меня это просто цель. Цель, которую я должен поразить - глаза что-то ищут.  Такое ощущение, что  забыл я, но не могу вспомнить, что именно.  А у меня уже пошло движение курка - всего пять миллиметров, а до него целых пятьсот метров.  Я уже чувствую его. Чувствую, как сжатая пружина готова выпустить всю свою энергию. Все вокруг замерло.  Уже ничего не слышу, не ощущаю, - только цель.  Она для меня  умерла, она мне безразлична! Вот главное, -  вот, чем сейчас я дышу. Удар в плечо, на мгновение пропадает все.  Вижу движение пули, она неумолима, сокрушая на своём пути плоть человека,  врезается  в него.  Потом глубокий вздох... и снова тишина. Громкая, входящая в меня криками птиц и ветром, но не с Капри, а с дрянных троп, оттуда, куда я не хочу начинать восхождение. И первая мысль проникает  в меня,  - когда прилетят вертушки?  Вторая еще противнее, - пойти в баню или нет?  А в это время у цели уже прошли предсмертные судороги.  И мне уже ничего не хочется, только одно – выкурить сигарету и напиться!  Весело? Это ужасно! Но самое худшее было то, что это повторялось постоянно. «Кержач» обязан подчиняться «Фараону».
  - Ну а теперь можно и о Розе! – и я затянул песню со словами. – Оман, оман, оман….хабиби… Цветок пустыни, ни один сладостный аромат не мучил меня так, как этот.
 
А в это время  в далекой стране без названия (все страны похожи друг на друга) у одного шаткого мостика, где несколько веков сбрасывал свою листву по осени огромный тополь, а по весне он снова наливался  новой зеленью, в полночь мы лежали там.
  Мы лежали безлунной ночью, ощущая дрожь земли под нашими телами. Наблюдали за звездами, а они, словно искры в кузнице беззвучно падали неосторожно и исчезали, может быть навсегда.
  Там вдали, почти на самом краю, так нам казалось, живыми созвездиями мерцали рыбацкие огни. Слов не было. И что мы можем сказать в этот миг, если и так было все ясно, как этот мимолетный отблеск света он падающих звезд.
  Мы лежали и наблюдали, как падают звезды в августовской траве под вековым деревом, только пальцы соприкасались, почти неподвижные.
 -  Скажи мне, откуда падают звезды? Из какой тьмы глубин этот лунный знак пробуждает мерцание при падении, а после со звоном в тиши уносится во мрак?
Сердце мое екнуло, я снова вернулся в тот мир, от которого бежал без оглядки. И куда? В пустыню, где маленькая девочка готовила нам с Али кофе, отстукивая пестиком в сосуде его ритм, чтобы после он вошел в нас своим вкусом.

Вспомнить не трудно. Понять – вот в чем штука. И снова картина всплывает, - откуда они приходят, где таятся, почему их вспоминаем только лишь тогда, когда окажемся на самом дне?
 
Сидя в одном из кабаков, в компании двух очаровательных дам, ведущих светскую беседу, в основном о литературе. Тихо наблюдаю за ними, чтобы не нарушить их столичное наречие и не спугнуть их мысль о вечном и прекрасном. Как они похожи - обе миловидные, поджарые, как две черные пантеры, спинки прямые, шеи длинные, пальчики на руках тонкие - все говорит об их аристократическом происхождении. Смотрят друг другу в глаза. Мило улыбаются. И говорят, и говорят.....Господи, как они произносят эти непонятные моему слуху слова. Чудо ласкает все мои клеточки моего обожженного войной мозга. Хочется воскликнуть и вставить свое слово - но думаю, что не стоит ранить их чувственные ротики моими словами такими грубыми и бесчувственными.
 
Да, и о чем? Не знаю, не улавливаю, говорят полутоном и как-то страстно. Я "кержач", для меня это необычно, странно. И только их голоса, как журчащий ручей в лесу.

Это как песня на иностранном языке, слушаешь только звуки.  Медленно поворачиваю голову в сторону и вижу барный столик, а на нём - коньяк, водка, вино. Медленно, тихо, чтобы не нарушать течение лесного ручья, открываю водку. По некоторым причинам коньяк не возлюбил. Хотя и он бывал хорош, когда только это было...не помню. Слышу только их - манящий и призывающий ручеек. "Вброд не перейти эту влагу, даже и не надейся!" - только это и крутится в моем мозгу, шевеля мои извилины новым проникновением живой воды из такого маленького ручья страсти.

Наливая себе в рюмочку холодной водки, уловил звук ручья,  и они слились - голоса и водка.  Жаль, что рюмки маленькие! Выпил. Поставил. Кроме фруктов и лимона на столе ничего не было. Жаль. Очень хочется простого мяса! Значит - быстро напьюсь!

И это случилось...

Новый мир впускал меня к себе, и даже, вроде он мне понравился поначалу. Единственно, что меня смущало, - только одно, я не понимал их. Они говорили про Париж, как были на выставках, в какой-то  Гранд-Опере. Я поглощал содержимое рюмок, отвлекаясь от прошлых  событий, где путь мой пролегал мимо скал и ущелий, оставляя его разрезом глубоким и острым. Где проходил я ценою кишок, туго затянув ремень. Где нервы мои на пределе, где постигал я суть вещей прицелом через сухие русла и дрянные тропы.
 В дыре такой нет ни деревца,  и только оползни из-под каблука. Разве знал я, что встречу их - двух пантер прекрасных, обжигающих и одновременно леденящих душу, здесь совсем рядом, лишь только руку протяни. Услышу только звуки, наслаждаясь только ими, не понимая их и не желая понять, и даже вникать в них не было больше желанья.

    Пейзаж так нежно разворачивался перед моим взором. Мир спелости всех тонов входил в меня, едва уловимым журчанием их речи. Водка дала о себе все же знать, хотя и сопротивлялся я, вслушиваясь в еле уловимый запах от бегущего ручья, струящегося с их черных волос. А там,  в ущелье в это время ветер утоляет свою страсть, лаская мою давно немытую голову. Что ищем мы здесь? Может честь, не во сне, наяву. А может,  ищем мы сплав реальностей из нечеловеческого труда. И именно он  заставляет двигаться нас  по  проклятому ущелью.

    Водка снова дала о себе знать - лёгкое головокружение, по всему телу кровь начала своё возбуждающее движение! Рассудок начал полниться фантазиями! Ну, представьте - две очаровательные женщины, в строгих вечерних платьях, которые они могли носить уже с пелёнок. На их стройных ножках - красивые маленькие туфельки, в сочетании с прозрачными чулками. И так грациозно покачивая ножкой, обе держали в тоненьких пальчиках бокалы с вином янтарного цвета. И даже когда они отпивали глоток вина своими чувственными губами, я смотрел и смотрел на обоих сразу, и конкретно на каждую! Я изучал каждый сантиметр этих чудных созданий - этих двух роз из райского сада!  Они предо мною, они рядом. Я чувствую их дыхание, тепло их тел, мне даже показалось, что я уловил движение их крови по голубым прожилкам.
    Не знаю, уловили ли они мой скользящий, раздевающий, вожделенный взгляд? Думаю, что да. Они специально сидели в пол оборота, чтобы я мог любоваться ими полностью, со всеми их прелестями.
    Движение рук по волосам, поглаживающие движение по платьям, которые и так безукоризненны -  мне не показалось, это точно знаки, только мне и только одному.
    Мой взгляд скользил по их волосам, по длинным шеям и  прекрасным плечам. Я видел только их ножки, их тонкие талии, поднимая свой взгляд выше и еще выше, рисуя уже всю картину от времен сотворения мира с прохождением Евы по райскому саду с яблоком в руках и хитро смотрящую на Адама, откусывающей чувственным ротиком этот запретный плод. Моё тело и душа уже были готовы к подвигу ради этих двух женщин, двух таких разных и одинаковых одновременно. На лице выступил румянец... Господи, о чем это я? Стоп! Остановись! Был дан сигнал откуда-то сверху, может это сам Змей искуситель,  не выдержав моей картины, решил прекратить мои мучения! Мне еще для полного счастья не хватает раскраснеться прямо здесь, перед ними и для пущей убедительности пустить слезу, лишь только увидев их грудь и тонкие запястья! Но пот все же выступил на лбу, не желая мириться с моим сдерживающим фактором.

    Нужно все же еще выпить водки, иначе скоро произойдет подвиг. Я «Кержач», прошедший огонь и воду, месяцами пользовался водой только для питья, жил в землянках, на грязных одеялах, машинах, мог не снимать одежду неделями, видевший кровь и грязь, а здесь - рай в раю! И две нимфы! Только от этого можно сойти с ума или застрелиться! Все остановилось вокруг - сознание и подсознание, воздух и свет, тьма и тень - эти совсем несовместимые понятия и только оголённые нервы наружу. И эти две пантеры могут коснуться своим теплом, своим запахом меня одного. Какое влечение испытывает поток? Какая же жажда для испытания дана клинку? Какое имя выпархивает живым из самого нутра костра? Это приятная пытка. И я ждал этого, я хотел этого!

    Еще водки? Да! Пожалуй! Иначе можно с ума сойти!
    Два разных мира, две разные галактики! Как их объединить? Как создать одно целое? Это возможно? Возможно, я так думаю, даже при смертельной опасности есть решение! И я его знаю!

 - И как ты соединил эти два таких разных мира? – спросил меня Али.
 - Я бежал сюда, в пустыню. Я стал писать свой роман, - ответил я.
 - Ты знаешь? Я должен тебя убить! – как пуля, выпущенная из его уст, врезалась правда Али в мое сознание.
 - Я знаю, - спокойно ответил я.
 - Когда ты узнал об этом? – снова задал свой вопрос Али.
 - Когда увидел твой взгляд, смотрящий в бедуинскую точку. У тебя был прищур снайпера. Его не спутаешь ни с чем! – воскликнул я.
 - Но я не смогу уже этого сделать, - спокойно произнес Али.
 - И это я понял тоже, - еще спокойнее сказал я.
 - Когда? Мне важно знать!
 - Когда ты смотрел на меня, как зачарованный. Помнишь, девочка готовила нам кофе? И я увидел тебя настоящего. Нет не того Али с прищуром, несущим смерть, а Али, увидевшего вселенную, отразившуюся в пиале с кофе.
 - Покажи мне свой роман. Я видел, что ты все записываешь в тетрадь.
 - Бери. Читай, - подал я свою тетрадь, - может быть это и будет нашей правдой последней.
 Он взял осторожно эти записи, перелистывая тетрадь, всматриваясь в слова, прищуриваясь от солнца, заслоняя глаза ладонью.
 - Только в пустыне мы будем недоступны, никому, - ни времени, ни тому третьему, который уже вынюхивает наши пути, чтобы взвести курок, целясь в наши головы на расстоянии, - задумчиво рассуждал Али, глядя в тетрадь.
 - Откуда такая уверенность? – спросил его я. – Откуда знаешь, что третий уже на подходе?
 - Ты забыл? В пустыне все остановилось, - время, камни, пески. Только цветы по весне распускаются, и они будут вечны. Ты запечатлел их здесь в своей тетради, а значит, они будет вечно расти возле этого камня. Но пески умеют говорить. Я отказался от твоей смерти, а ты бежал от «фараона». Этого нам не посмеют простить. 
 - Я не хочу растворяться в песках, как сахар в кипятке! – воскликнул я.
 - Тогда мы должны убить третьего! И это будет конец!  – издал голос Али.
 - Нет! Конец ведет за собой начало!  - возразил я.
 - Тогда, что делать, подскажи? Быть слепыми свидетелями в этой пустыне, и чтобы наши сердца обросли мхом, как эти валуны?
 - Вспомни историю, Али! Царицу аль -Забби! Неужели, она не научила нас так и не чему? Зенобия оказалась не только красавицей, но и одной из самых умных и энергичных женщин древности.
 - Но она оставалась женщиной, друг мой! После поражения  ей сохранили жизнь и выдали замуж за римского сенатора. А Пальмира пала под римлянами. И только от нее остались вот эти древние руины, и этот дохлый верблюд, идущий по пескам, несущий вас, туристов. Да, еще и скорпион, которому вы безразличны!
 - Я больше не могу вести прицел по мишени! Слышишь…,не могу! – прокричал я на всю пустыню.
 - Ты родился  Кержачом! А значит, сможешь! Не ты ли просыпаешься по ночам лишь от того, что не чувствуешь  холода  приклада? И даже, когда записываешь свои умные фразы в тетрадь, якобы пытаясь соединить два разных мира в один,  не думаешь ли ты, что это невозможно! Это как объединить две галактики в одну – это нереально! Твой роман не напечатают! Вот, что я знаю, наверняка!
 - Тогда я напишу пьесу!
- Глупец! Твою пьесу будут создавать обыкновенные люди, не разбирающиеся в политике! Всё переврут! Да, еще найдутся режиссеры, которые переиначат, подстраивая все события под свою историю, а актеры будут надменно улыбаться на сцене, имитируя правду! Твое имя будет красоваться на  афишах, а кругом – одни развалины. И мы будем уже мертвецами!
 - Ты снова засовываешь мой палец в курок?
 - Только им можно спасти мир!
 - Это бесчеловечно! Это кощунственно! Я шел по пустыне, чтобы найти любовь самозабвенную, а тут снова, - мишень и предсмертная агония?
 - Это и есть пурпурная роза востока! И если сейчас ты смалодушничаешь, то твою розу обратят в гербарий, и поставят на стол под красным абажуром, где тщательно пережевывают свой ужин!

Я выхватил из его рук тетрадь и стал записывать. Но получилась белиберда, откровенная чушь, от которой сводило судорогой мое и без того перекошенное лицо. Али видимо, это понял, он стоял и смеялся мне в лицо. Конечно, ничего не могло выйти  из ничего. И Али, и я это понимали. И если ты не любишь своих героев романа, ничего путного не выйдет. Остается только одно – направить силу на третьего!
Где есть истина, где ложь? Быть может в паузе перед бурей…

События ночи были памятны. Нет ничего проще, чем все вспомнить и прийти к решению. А правильному  или лживому, - это покажет время.
И мы стали ожидать появления  третьего…
Третий не стал мучить нас в долгом немом ожидании. Мы ощущали его.  Его запах приближался, скрипя на наших зубах раскаленным песком.  Это был запах смерти, его не спутаешь ни с чем. Он надолго сохраняется в твоем воспаленном мозгу.
 Я только и успел произнести: « Али! А если я не выдержу?»
 - Я помогу тебе!  - ответил он мне.
И пошел новый отсчет времени – Один, два, три, четыре, ….
«Обидно, - подумал я в этот миг, - мой роман  чрезвычайно плох и что-то надо бы предпринять,  но  что – неизвестно…но если я это не сделаю сейчас, то будет поздно, и я прицелился, направляя пурпурный цвет лазера на третьего».