Не для дров мандолина

      В глубине земной тверди тревожат тишину топоры. Крепильщики заменяют в штреке сгнившее крепление на свежее. Темноту режут их светильники, закреплённые на голове. Они готовят новые стойки. Стоит запах пота и смолистой сосны. Мужики скрашивают свою работу неспешными разговорами.
      – Люблю я зимними вечерами тишину слушать. На улице темно, звёзды горят, луна светит, хорошо, – доверяет своё сокровение Вася Ефиму.
      – А чё слушать-то? – удивляется Ефим.
      – Зиму слушаю, на звёзды смотрю, на луну смотрю и слушаю.
      – Чё зиму-то слушать? Зима – она есть зима.
      – Не скажи. Если умеешь зиму слушать – она, ох, как тебе много расскажет. Да и не только зиму. Огонь в печке гудит – слушаю. Баба спицами шумит – слушаю. Хорошо.
       – А чё хорошего? Скука!
       – Кому – скука, кому – хорошо. Сердце стучит – слушаю.
       – Тьфу, чудак мужик! Хорошо! – сплюнул Ефим.
       – Снег скрипит – слушаю.
       – Вася, ты так заслушашься и чокнешься совсем.
       – Нет, плохой ты человек, не понимаешь ты ничего. Собаки лают – слушаю.
       – Слушай, слушай, собаки тебе набрешут.
       – Какой ты, всёш-таки. Как ты нехорошо всё думаешь. Нет, тебе не дано слушать. А как хорошо, когда слушаешь, душа поёт!
       – Чё, хорошо живёшь, что ли, что душа петухом?
       – Нет, не в жизни дело, а дело в тебе. Какой ты – такая и душа. Хорошо тишину послушаешь – очистишься, спать охото, жить охото.
       – Ну, ты, Вася, дуру не гони, мудрец лапотный. Ну и трепач ты, смотрю. Философ-самоучка.
       – Дурак ты. Ты не знаешь, какая прелесть – слушать тишину. Через тишину сердцем добреешь, и мир тебе милей становится. Да, слушать надо уметь. Или, вот возьми – жизнь. Это штука такая, что её нахрапом не возьмёшь. Тонкое это дело, тут нужно с ней уважительно да с понятием. Вот я когда женился – ни кола, ни стола. Хотел соседу-столяру стол заказать, так он такую деньгу с меня заворотил, будто я чин при золотых погонах, а стол – из бриллиантов. Нет, тогда я думаю, стоп Василий – это дело по-другому повернуть надо. И надумал тогда – надо стол самому смастерить, а как – не знаю. Купить – дорого. Стал я у него выспрашивать, как сделать, так он молчит – в тайне держит. И пришлось мне тогда у него высматривать. Один день, втихаря, одно подсмотрю, в другой день – другое. Так и сотворил. Правда, не так, как у него, но ничего – стоит стол, зато своими руками и душа довольная.
       Ефим посмотрел на часы и лёгким броском вогнал топор в лесину.
       – Кончай работу, перекусить пора.
Сели друг против друга, достали тормозки и стали, не торопясь, важно, задумчиво, с ними расправляться.
       – Ты вот, Вася, мужик с придурью, – пошёл в атаку Ефим, – собак слушаешь, а я их терпеть не могу. Не высыпаюсь я ночами. Соседская собака воет и воет. Не стерпел я – вылетаю и попёр за ней по огородам, через заборы. Общим, прыгал я, прыгал, упластался, пришёл домой и лёг. Только стал засыпать, она опять взялась выть. Я опять вылетаю и опять за ней пластаться. Общим, всю ночь мы с ней огороды мерили. Смотрю я – у неё язык уже по земле волочится, а у меня из задницы аш пар валит. Ну, и чёты думашь? Встречаю я утром соседа и говорю ему: «Не знаю, что ты будешь делать со своей собакой, а я её убью». А он мне: «Убьёшь – я тебе бутылку поставлю».
      Вася аккуратно попил чаю из фляжки и бережно, с заботой засунул её в карман куртки и деловито повёл разговор:
      – Меня в город никаким калачом не заманишь. Казенными пельменями там што ли питаться? Нет. Своё-то мяско измелешь, молочка туда добавишь, яичко разобьёшь, дак потом пальчики оближешь. Да ещё простору там нету, расслабиться негде, везде тебе в затылок дышат. И человек там без закавыки, гладенький, зацепиться не за што, он смотрит на мир через стёкла машин.
      – Да, нет мужика, – двинулся в разговор Ефим.
      – А где он?
      – А социализм его сожрал. Поджарил на революции, сверху коммунизмом помазал и слопал. Остался скиталец, да мы с тобой.
       – Тебя послушаешь, так с ума сойдёшь, – противился Вася.
       – Не сойдёшь, чтобы с ума сойти, надо его иметь, а мы с тобой, Вася два чайника на одной плите.
       – Э-э-э, не скажи, хоть маленький пускай будет, да свой ум.
       – Да свой у тебя, свой, где тебе чужого-то взять. Только он у тебя, что у моей тёщи, усыпляющий. Как-то приехал ко мне в гости брат. Ну, выпили мы с ним и хватились разговорами на всю ночь, души прожитым ворошили. Утром жена жалуется тёще. Всю ночь не спали мужики. Она ревнует меня к водке. Тёща ей и говорит, не бойся дочка, эту ночь будут спать как пропащие. Ну, вечером мы с братом опять выпили, и давай заниматься густыми анекдотами да хохотом, и этим делом подпорки в глаза-то и поставили. Утром тёща жену пытает: «Ну, как мужики, небось пластом откинулись? Я им в закуску маку намешала». Только не вышла у тёщи хитрющая затея, не взял нас мак. Не по зубам мы ему, мы народ-то шахтёрский. У нас своя маковка в сердце сидит. Сорвали коварный замысел тёщи, выстояли оборону. А то, смотри, что малых деток уложить намерилась.
Ну ладно, давай-ка лучше работать, а то придёт с проверкой наш начальник – горлопан, а мы сидим. А перекричать мы его не перекричим, у него глотка лужёная. – Закончив рассказ, предложил Ефим.
      – Да мне его проверка – што идёт, што едет. За такую зарплату - только в гамаке качаться.
      – Тебе качаться – не качаться, а он качается, шельма кручёная. Купил за два ящика водки себе кресло и – хан. Хайло у него большое, сожрёт нас с потрохами вместо закуски и не подавится. Он не постесняется, ему не привыкать по трупам ходить.
       – Да, – поддержал Вася, – начальников стало – плюнуть некуда, развелось их, что вшей в голодный год, а работать –  некому. Дурак на дураке и все с высшим образованием. Ходят ордой, топчут друг друга, только работать мешают. Такую ораву где мужику прокормить? А аппетиты у них не чета нашим – громадные, не дай бог. Вот у меня свояк, живёт в обнимку с медведем, хозяин тайги. Так он сам себе и начальник, и работник. Шишки собирает, кедровицу пьёт, да песенки поёт. Съездить к нему в гости, што ли, да размять кости.
       – А ты знаешь, начальником тяжело работать. С него спрос большой. Поэтому, чтобы спрос рассеять, ответственность распылить, да концы прятать, чтобы не найти крайнего, их и развели много. В мутной воде рыбку-то легче ловить, – подытожил Ефим.
       – Я думаю так, – не стерпел Вася, – обязательно последняя мировая война будет не атомная, а чиновничья-рабочая. Кто кого съест. Начальник съест рабочего – работать будет некому. Начальник сдохнет с голоду. Рабочий съест начальника – управлять будет некому, всё встанет. Рабочий сдохнет с голоду. Но спасёт мир третий. Придёт мой свояк гибрит, «нач-раб».
      Работая, Вася продолжал обнаруживать свои мысли:
      – Вот возьми, когда я в шахте, то тоскую по природе. А когда на природе, то в шахту манит. И жена мне говорит: «Живём без праздника в душе. Без вальса. И потанцевать некогда, Вася».
      – Потанцевать. А я вот бросил пить, и жизнь попёрла в глаза и звёзды загорели, – вклинился Ефим, – государство, считай, алкоголики и крепят. У него первая статья в доходе – это водка. Вот бы ещё табак бросить мусолить, крепко он меня заарканил. Выплюнуть бы его навсегда, то страна бы у нас была  не кривой и в дыму, а стройненькая, чистенькая, как в кино. А то у нас всё как в цирке – живём вверх тормашками. Как-то вот пьяный пацан Никифоров давай раскатывать на тракторе по кладбищу. А я там могилку отцову прибирал, ну, я встал поперёк, преградил ему дорогу, машу руками:   мол, остановись! Ну, где там – остановись. Он прёт на меня, чуть не стоптал, едва успел отскочить. Я тогда сзади на трактор забрался, дверцу кабины открыл и выдернул его из кабины. Заглушил мотор. А этот пьяный абалдуй давай на меня рыпаться, скачет драться. Ну, я его, конечно, успокоил. Приголубил хорошо. У него хмель-то и вышел. Сукин ты, говорю, сын, ты что делашь? Святое место топчешь! Здесь же твои деды и прадеды покоятся, а ты, поганец, глумишься над их прахом. Давай, уматывай отсюда и, чтоб я тебя больше здесь не видел. Ещё увижу тебя – под трактор затолкаю и ездить по тебе буду. Вот пошло поколение – ничего не чтят, ничего для них святого нету.
       – Да пошло поколение без смыслу, – подтвердил Вася. – Соседу нужно было борова выложить. Пришёл ветеринар. Ну, где ваш боров? А вон, говорит, уже лежит – сын с дружком его положили. Ветеринар подошёл, смотрит. А чё здесь, говорит, вылаживать? Это же свиноматка. Давайте борова. Ну, ребята пошли к борову. Только они к нему сунулись, а он как на них рякнет. Их и не стало. Посмотрел сосед наверх, а они на жердочках что куры сидят.
      – Эхэ-э-э, – рассмеялся Ефим и подогнав стойку к предназначенному месту, вошёл в свой рассказ. – Как-то я на станции припозднился. Иду по железной дороге, слышу – шумок. Вижу: у железнодорожной цистерны мужик сидит верхом на человеке и душит его. А другой, туфли с него снимает. Портфель валяется. Но я врезал одному – он пал. А другой – бежать. Я поднял беднягу, он весь трясётся с перепугу. Проводи, говорит, меня до дому. Портфель схватил обеими руками и к себе прижал, что не оторвать. Ну, я проводил его. Вытаскивает он из портфеля пачку денег и суёт мне. Обижаешь, говорю, я же тебя не за деньги спасал. Не люблю я несправедливости. Ишь, двое на одного. Живи, говорю, и не волнуйся. Да и пошёл я дальше.
       – Я тоже попал впросак, в ловушку, в собственном колодце, и чуть не утонул, – вспомнил Вася. – Зима была холодная. А в колодце воды было много, и покрылась она льдом. Колодец был не закрыт. Опустил я туда лестницу. Спустился, прорубил во льду дыру и черпаю воду ведром. Так я зиму и лазил в колодец с ведром. Вот уже март, полез я за водой, а лестница возьми да и развались – гнилая оказалась. Я и плюхнулся на лёд, а лёд  раскрошился, и я по макушку в воде оказался, дна не достою. Всё, думаю, пропал в собственном колодце, похоронил себя своими руками. Обидно. Что делать? Кричать на помощь? Не услышат. Ну, крикнул я на всякий случай. Тишина. А, думаю, помирать, так помирать. Закрыл глаза, приготовился, жду смерти, а она не идёт. Слышу, в душе музыка пошла. Охо, думаю, мы ещё тогда поживём, и откуда-то силы  взялись, заплюхался. Думаю, главное теперь не растеряться и выкарабкиваться отсюда самому надо. Собрался я с духом. А кольца-то бетонные, три кольца до верху. Правда, у верхнего кольца крюк. Вот думаю лишь бы добраться до него. А как добраться? Попробовать распереться. Распёрся я тогда ногами в бетонку и давай сантиметр за сантиметром вверх да вверх.  И чем я выше поднимался, в душе аж симфония разыгралась. Одно кольцо прошёл и сорвался. Вновь собрался, успокаиваю себя: «Главное не падай духом, Вася». И опять – давай, давай, давай, пошёл, пошёл и – пошёл. Добрался до крюка. Передохнул. Уже смотрю: какая-то надежда. А в душе - целый оркестр. И  последнее кольцо стал преодолевать. Хоть и музыка в душе, а силы-то на исходе. Собрался я в комок, собрал, сколько было, сил и – давай. Главное, чтобы на последнем кольце не сорваться. Если, думаю, сорвусь, то больше мне уже и не выбраться. Но откинул я эти мысли, и весь устремился наверх. И вот ухватился я за верх кольца и, выбравшись, упал и лежу, встать не могу, сил нету. Ну, думаю, замёрзну. Потихоньку, потихоньку добрался домой. Жена меня давай водкой растирать. И вот тут-то только я уже по-настоящему и перепугался.
      – Вася, ты как на своей бабе женился?
      – Очень просто. Посмотрел в её глаза и утонул в этом омуте.
      – Вот ты и тонешь везде, даже в своём колодце.
      – Э-э-э, Бог не Ерошка, видит немножко и даёт пожить чутошка. Не всё так просто, не я один тону. Вот сосед мой. У него баба была, что конь – била его, била, била – да и возьми, и умри. Так он с расстройства стал яростно улицу мести. Метёт так усердно, что ничего не видит, ничего не слышит, словно что-то выметает. Спрашиваю его: «Ты что так остервенело, улицу метёшь?» А он говорит: «А чтоб от жены убежать. Каждую ночь приходит ко мне, хоть што ты делай и всё тут. И зовёт меня к себе, чтобы побить, а то, видите ли, ей там скучно одной».
      Помолчали, попили из фляжек чаю, раскрепили клиньями крепление. И Ефим нарушил молчание.
       – Помер Ядрыжник – «нереализованный», да не как все, а согнутый, в три погибели, положили его в гроб, а крышка не закрывается. Тогда мы наложили на него доску, сели втроём и давай подпрыгивать, уминать. И дух-то с него пошёл. А Сёмка вертоглазый перепужался, соскочил, озирается. «Ты чё соскочил?» –  кричим мы на него. А он  с глазами в пятак, вытаращился на покойника: «Ядрыжник-то плачет же». Да он не плачет, а песню поёт «Тополя, тополя…», стали его вразумлять. Это любимая его песня была. Как выпьет, так ею и надрывается. Голос у него был, я тебе дам! Как запоёт – аш листы с дерев валятся. Ему бы в театре петь, а он только по пьянке поёт, всю улицу собирёт своим пением. Так его «нереализованный» и прозвали. Беспризорная душа был. Когда его хоронили, сын, с ним прощаясь, речь толкнул: «Отец, спасибо тебе, что жизнь мне дал. Я тебе за это прекрасно благодарен». Сын у него хороший, не пьющий, умница.
      Загоняя заботливой рукой между стойками затяжки, Вася вспомнил о своей покупке.
      – Поехал я на велосипеде в райцентр. Купил костюм, положил его на багажник и еду обратно. И размечтался, как буду я в новом костюме ходить. Промчалась встречная машина. Я оглянулся. Смотрю – машина остановилась. Вылез шофёр, поднял свёрток, сел и поехал дальше. Тогда я посмотрел на свой багажник, а костюма-то нет. Ну чё делать? Ладно. Пускай носит, с богом. Ему, видать, нужнее. Еду я, еду, а душа-то ропщет: как же без костюма-то? Остановился я тогда, слез с велосипеда, сел. Посидел, посидел и давай душу уговаривать. Уговаривал, уговаривал и смотрю – вроде уговорил. Полегчало. Встал я тогда, сел на велосипед и такой легкий, как на крыльях,  поехал. Приехал домой пушинкой. Лёг сразу и уснул младенцем.
      Любовно поточив топор, Вася продолжал: – А вот тут как-то я бродил по улице. Бродил, бродил, и занесло меня в магазин. Зашёл, а купить што – никак ума не приложу. Думал, думал, да и возьми, да и купи мандолину, чтобы сердце трогать не только тишиной, но и струнами. Пришёл домой и давай трынкать. Трынкаю, трынкаю, но ничё не получается, только струны рвутся да рвутся. Размахнулся я тогда, было, разбить её, да передумал. Не для дров же я её купил, а для души. И взял да и повесил её на стену. И как только уныние меня оседлает, я тогда глаз на мандолину взметаю и песней расхожусь.
                Всю-то я вселенную               
                Прое-ехал, нигде               
                Милой не нашё-ёл…

      И веришь, вселенная расступается, а душа моя таким счастьем набухает, словно я, воздушным шариком по небу лечу.
       – Ну, всё хватит пластаться, счастливчик, пошли домой. Наша натура, Вася, с тобой – дура, душа порхает, а ноги в борозде.
       И забрав инструмент, они пошли к стволу, чтобы подняться из темноты на свет, а завтра снова спуститься и опять отмывать чумазую работу новыми байками, да оставить след не только топора, но и души, да чтобы у работы отыграть жизнь, а у жизни отыграть себя.