Нюма Н. со своими откровениями Гл. 3 Волг. блокада

                Глава 3. «Волгоградская блокада».

              Часть первая.

     - Тебе намазать бутерброд? – услышал я Нюмин голос из кухни, как-то заглянув к нему чудесным летним вечером, когда весь Друскининкай буквально пропах запахом сосны.
     - Нет, спасибо, я только что ужинал.
     - Он «ужинал»! – передразнил меня Нюма. - Скучный ты человек! - А вот Ленин говорил, что лучше маленькая рыбка, чем большой таракан, и что из всех искусств для нас важнейшим является Еда! (В.И. Ленин том 13, п.с.с. - полное собрание словоблудий). Проходи, я сейчас.
     Минут через пять он зашёл в зал, неся в руках (я не оговорился – именно в двух руках, а не в руке) совершенно невероятного размера «бутерброд», при виде которого у меня буквально отвисла челюсть. Он нежно держал его, как держат грудного младенца, по-отцовски любуясь своим произведением. Прошло несколько секунд, прежде чем я  сообразил, каким кулинарным способом был изготовлен этот монстр. Помните, в Союзе продавались батоны по 12 копеек. Так вот такой батон был разрезан вдоль, пополам, как бы с лежащего батона была «снята крышка». Затем эта «крышка» была густо намазана маслом, поверх которого, в свою очередь, лежала литовская докторская колбаса «Панеряйская», но не нарезанная кольцами, как вы наивно себе представили, а так же отрезанная вдоль от огромной колбасной палки. Весь Нюмин зал буквально пропах запахом колбасы.
     - А чего сто раз возиться, - скромно оправдался Нюма на мой немой вопрос, аппетитно вгрызаясь в бутерброд.
      Даже в состоянии страшного бреда не смог бы я тогда представить, что ровно через полчаса и нижнюю часть батона постигнет та же участь…. И что всё это будет  у него лишь прелюдией к ужину, этаким замариванием червячка.
     - Нюмочка, но ведь ты по возрасту никак не мог пережить Ленинградскую блокаду? – грустно пошутил я.
     - Зато в мирное время я пережил блокаду Волгоградскую, - у Нюмы на глазах почти навернулись слёзы.
     Речь в этот вечер в основном пошла исключительно о еде.
     - Эта история о волгоградских жлобах, – патетически произнёс Нюма, - прямо таки удивительная. Я и сам стал с ними натуральным жлобом. Как говорится: « С кем поведёшься – с тем и наберёшься», но это в обычном случае, а к волгоградцам больше подойдёт: « Не посмеешь – не пожрёшь!».
     - Нас от института отправили на всё лето проходить  практику в Волгоград, на ВГТЗ (Волгоградский тракторный завод). Не успел я проработать на заводе и двух недель, как подцепил сухожильный панариций – нагноение сухожилия (Нюма протянул мне дегенеративно–искривленный, со многими шрамами, указательный палец левой руки). Ещё четверым с аналогичной болезнью, не задумываясь, ампутировали пальцы. Я же отрезать палец отказался наотрез (прости за каламбур), ведь я играл на фоно и гитаре, так что  пусть лечат. Пришлось лечь на операцию. Впрочем, речь не об этом. Положили меня в хирургию ведомственной больницы ВГТЗ. Поначалу медсестра, почему-то оправдываясь и клянясь, что это временно и что скоро меня переведут в нормальную палату на шестнадцать человек, предложила мне место в палате на восемь. Палата прекрасная, светлая, кровать у окна – я искренне не мог понять, в чём, собственно, проблема.
     - Понимаете, здесь все семеро, кроме вас, после удаления аппендицита. Вы знаете, что это такое?
     - Что, я выгляжу таким диким? По-моему, любой австралийский абориген знает о существовании аппендицита!
     Я был наивен, как капитан Джеймс Кук, который, знакомясь с аборигенами, был уверен, что они уже позавтракали.
     Я с радостью примостился на кровати и от удовольствия закрыл глаза, однако не прошло и нескольких секунд, как мою эйфорию нарушил громкий и протяжный неприличный звук, который, тужась, выдувал из себя мой ближайший сосед по кровати. Я строго посмотрел на этого хама, он же, даже не собираясь извиняться, лучезарно и облегчённо улыбнулся мне в ответ, хлопая при этом тупыми глазами, и, нагло глядя мне прямо в лицо, добавил ещё пару жалобных нот, точнее пассажей.
     - Идиот, - глядя на него, подумал я с уверенностью. - Натуральный придурок!
     Однако мысли мои тут же прервал другой мой сосед, который изобразил соло на прямой кишке такой громкости и с такими модуляциями, что был бы жив Луи Армстронг, он, не задумываясь, повесился бы от зависти.
     Я пытался снять напряжение, однако мои соседи и не собирались предоставить мне возможность расслабиться. Двое в дальнем от меня углу одновременно устроили такую канонаду, с такими стереоэффектами, что перед ними преклонили бы колени все создатели звуковых эффектов Голливуда. В этой игре также принимали участие и трое остальных оркестранта, отзываясь одиночными залпами, автоматными очередями, заунывными завываниями на волынке, а также  глиссандо валторн и тромбонов и глиссандо  натуральных флажолетов у струнных, точно как у Игоря Стравинского в его балете «Жар – птица». Главное, каждый раз это сопровождалось выдохами облегчения и абсолютным молчанием.
     Я был совершенно уверен, что меня уложили с семерыми душевно больными с одной и той же формой помешательства: они мнили себя рваными отверстиями в воздушной оболочке дирижабля. Позже я узнал, что после удаления аппендицита какое-то время нельзя кушать, но кишечник должен работать, поэтому прооперированным специально дают «укропную водичку», чтобы у них отходили газы: чем больше – тем лучше. Но в тот момент мне это даже в голову не пришло. Хотя, возможно, подобные знания мало бы меня утешили. 
     Умоляю, чтобы твой замечательный читатель непременно провёл маленький эксперимент по следующей инструкции:
     - Высунь язык между губ;
     - Сожми плотнее губы;
     - Убедись, что в комнате, кроме тебя, никого нет;
     - Не разжимая губ, резко выдохни воздух ртом;
     - Проделай то же самое, но воздух выпусти плавно;
     - Повтори упражнение, сильнее сжав губы;
     - Теперь слабее, но воздух выпускай дольше;
     - Снова сильно сожми губы и выпускай воздух с пульсацией – и так далее. Разнообразь, насколько хватает фантазии, импровизируй на разные лады. Форте!.. А теперь - пиано…. Повторяй упражнение в течение одной - двух минут…. Получилось?.. А теперь ответь на вопрос: сколько времени нормальный человек может выдерживать подобную «камерную» музыку?
     Кушать я выходил в коридор, а ночью – вообще не сомкнул глаз. Умиляться и весело воспринимать всё это – не хватало чувства юмора. Один раз я, правда, рассмеялся, когда я сам под утро издал под простынёй душераздирающий звук, заглушивший весь их духовой оркестр и ошарашивший его болезненных участников мощным и продолжительным крещендо! Тем не менее утром я потребовал, чтобы меня немедленно перевели в нормальную палату, ибо соглашаюсь с любой навязчивой идеей, что я - Наполеон Бонапарт, его жена Жозефина Богарне, но только не надутый и плохо завязанный воздушный шарик, на который медленно приземляется чей-то зад…
     Это покажется нереальным, но следующая палата на шестнадцать душ в чём-то оказалась для меня хуже первой. В чём? Об этом я с самого начала собирался тебе рассказать. А описанное выше было просто симфонической прелюдией.

               Часть вторая.

     Новая огромная палата не представлялась такой ужасной: больные походили на психически нормальных людей и свои газы, в основном, по возможности, держали в себе. Место у меня было неплохое, недалеко от окна. О своей болезни рассказывать не буду – приятного мало: подвешенная на шею рука перебинтована, частично в гипсе, четыре операции, боли, ещё кое-какие проблемы…. А рассказать хочется совсем о другом – о питании. В больнице была принята странная система кормёжки: завтрак подавали в 7:00 утра, обед в 12:00, а ужин в 17:00. А как дожить голодному больному с пяти вечера до семи утра – больничным уставом не рассматривалось. Теперь о меню. На завтрак давалась какая-нибудь кашка (ровно две столовых ложки), один маленький кусочек хлеба, маленький кубик масла и стакан жиденького, еле тёплого, почти несладкого чая. Лично мне, из жалости, девочки подбрасывали дополнительную ложку каши. Тщательное пережёвывание хлеба и каши, включая аккуратное размазывание малюсенького кубика масла на кусочек хлеба, не занимало много времени. Обычно я укладывался в две – три минуты. Потом я откидывался на подушку и ждал, когда почувствую насыщение…. Я должен был его почувствовать, но так ни разу и не почувствовал, вплоть до самого обеда.  Эти 4 часа 57 минут шли невероятно медленно. Я лежал, читал, ходил на процедуры, ходил в туалет покурить, чтобы забить чувство голода (в других целях я туалет не использовал, так как те крохи, которые я съедал, усваивались моим молодым организмом до последней молекулы). Время еле двигалось. Уже к девяти утра я начинал умирать с голоду. А ещё три часа! К десяти утра время вообще останавливалось…
     Если у тебя есть какие-то иллюзии, что я мог попросить, чтобы мне покупали какую-нибудь булку в магазине, то сразу могу тебя успокоить: у меня практически не было денег. Так, пара рублей, которые были мне катастрофически нужны для приобретения самых дешёвых из имеющихся в продаже сигарет «Прима» по 14 копеек за пачку. Да и те я ломал пополам, как Мимино в одноимённой «кинокомедии».               
     Из чтива у меня была лишь одна книга – «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека. За полтора месяца, проведённых в больнице, я прочёл её не менее пяти раз.
Уже в первой половине книги Гашек посвятил львиную долю текста вопросам еды. Начиная же со второй половины романа, когда роль денщика поручика Лукаша переходит от Швейка к толстому и прожорливому Балоуну, книга просто превращается в кулинарную. Осмелюсь доложить, как говаривал Швейк, что в знаменитой советской «Книге о вкусной и здоровой пище» вопросам еды посвящено не намного больше места, чем в «Похождениях Швейка», в которых речь идёт о бесконечных кнедликах, фрикадельках из печёнки, франкфуртском жарком, гуляше, тушёных гусиных ножках, свиных колбасках, варёной говядине  с картошкой, яблочном рулете и прочем, и прочем. Я лежал на своей койке, и у меня текли слюнки, как у голодного пса, когда тот околачивается возле колбасной лавки…
     В 12 дня приносили обед. Он состоял из жиденького супчика, набранного в маленькую тарелочку чайной ложечкой (вообще тарелки, по-моему, были взяты из «детской посудки»), двух котлеток размером в приплюснутый грецкий орех с двумя ложками гарнира и чашечки жидкого компота с кусочком хлеба. В дегустационных залах дают больше. Об утолении голода речь не шла, вкусно ли это было – тоже затрудняюсь сказать, ибо я ни разу не смог распробовать. Не успев выловить последнюю и часто единственную изюминку из компота, я начинал мечтать об ужине. Впрочем, вряд ли стоило этим заниматься в течение пяти часов, ибо ужин состоял из маленького кусочка запеканки (или двух сырников) и стакана чая. Потом лежишь и думаешь лишь о том, как дожить до завтрашнего утра…. Но самое ужасное начиналось в семь часов вечера, когда мои соседи по палате рассаживались на своих койках и начинали по очереди доставать из тумбочек то, что приносили им в течение дня бесконечные посетители…

     Волгоград, доложу я тебе, прелестный город, растянувшийся на много километров вдоль изумительной Волги, но «снабжение» там, видимо, всегда было отвратительным. На это я обратил внимание ещё до того момента, как лёг в больницу. Мяса, птицы, колбасы и даже соответствующих этим продуктам отделов в магазинах не существовало. Сыра, творога, рыбы – не было в помине. Не было кофе, шоколада, конфет, чая. Да что перечислять – не было ничего, кроме трёхлитровых банок с берёзовым и томатным соком, развесного маргарина, консервов «Килька в томате» и хлеба. Правда, не было очередей, ибо стоять было не за чем. Впрочем, вру! Однажды я видел там прямо на тротуаре огромную очередищу метров на сто, со всеми вызывающими тошноту лингвистическими атрибутами очереди, типа: «Сказали не занимать!», «Только по два кило в одни руки» и абсолютного шедевра литературного стиля – «Вас здесь не стояло!». Я не собирался ничего покупать, но по привычке и из любопытства прошёл в начало очереди, чтобы посмотреть, что «дают». Признаюсь честно, я не сразу понял, что это за ужас лежал в огромных пластмассовых ящиках. Мне показалось, что это были собранные экскаватором последствия атомного взрыва в курятнике: какие-то окровавленные кусочки куриных шей, лап с огромными когтями и раздавленных куриных голов. Всё это было в грязи, перьях, и, простите, курином дерьме. На весах висела бумажка: «Набор для холодца: 1 кг – 20 коп.»…

     …Однако догадаться, что Волгоград находится в продовольственной блокаде, исходя из того, чем питались в нашей палате, было невозможно, ибо в больницу тащили всё самое лучшее, то, что смогли достать из-под прилавка, через заднее «кирильцо», купленное втридорога на рынках. На тумбочки выставлялись шедевры кулинарии, а также все мыслимые и немыслимые советские дефициты. Не хочу уподобляться тов. Гашеку, но просто обязан хотя бы вкратце перечислить тебе то, что я высматривал голодным взглядом, заглядывая в руки, тарелки и рты своих сокамерников. Итак, ровно в семь вечера на тумбочках появлялись разнообразные продукты:
     - жареные куриные пулочки;
     - пельмешки с маслом и чёрным перцем;
     - селёдочка с лучком и картошечка с укропом;
     - блинчики со всевозможными начинками;
     - куски языка и отварной телятины с майонезом;
     - салат «Оливье» в пол-литровых баночках;
     - румяные части жареной рыбы;
     - куски пирогов, тортов и т.д. и т.п.
     Я не говорю уже о таких простых, но соблазнительных для голодного человека продуктах, как варёные яйца, сайра, сыр,  колбаска, всевозможные овощи и фрукты…. Во все эти пулочки и мясные куски аппетитно вгрызались алчные зубы «хлебосольных» волгоградцев: чавканье и запахи съестного убивали наповал. Какой-то жлоб в двух шагах от меня довольно равнодушно выедал банку клубники со сметаной, рядом сидел аналогичный ему хмырь, поливавший творожок сгущенным молоком, ещё одна отожравшаяся рожа с хрустом поглощала шестую (впрочем, кто считает!) зефирину в шоколаде – продукт, который я не видел в те времена уже лет десять и забыл, как он выглядит…
     - Ты, Бэрл, хочешь сказать, что я мог выходить в коридор, и не подвергаться страданиям, устраивая себе сеансы мазохизма. Но, во-первых, эта ежедневная процедура длилась чуть ли не до десяти часов вечера, а у меня был постельный режим, и, во-вторых, я смел надеяться, что хоть кто-нибудь из них в виде подаяния поделится со мной крохами со своего барского стола. Забегая вперёд, заявлю тебе официально: за полтора месяца практически ни разу ничего подобного не произошло. И это несмотря на то, что я был любимцем всей палаты! Я помогал прооперированным, подносил и подавал им всякие вещи (многие из больных были неходячими), смешил их, рассказывая анекдоты и всяческие истории. Эти жмоты и жлобы меня обожали! Они прекрасно знали всю мою историю, что у меня никого нет в этом городе, и тем не менее… Справедливости ради должен поправиться: пару раз я всё же получил подачку. Первый  раз это произошло в тот момент, когда я зашёл в палату, а мой сосед справа пил пиво (на тумбочке стояли две запотевшие бутылки «Жигулёвского») с сушёной рыбой. Видимо, перехватив мой взгляд, эта «добрая душа» поняла, что не предложить мне угоститься будет неудобно, поэтому, подозвав меня и задав абсолютно ненужный вопрос, хочу ли я рыбку, выбрал из кучи в пятнадцать штук самую маленькую, размером в кильку, и протянул её мне, предварительно зачем-то оторвав у неё голову. Я в порыве благодарности сгрыз эту рыбку с костями, хвостом и чешуёй и очень переживал, что мне не досталась голова: всё была бы пара десятков лишних калорий. С точки зрения насыщения я с тем же успехом мог съесть бледную спирохету холодного копчения. Второй случай произошёл через неделю. Меня подозвал мужик, лежавший в дальнем углу и в приступе невероятной щедрости устроил сеанс отчаянного  расточительства. Для начала, когда я подошёл, он гордо задал мне дежурный вопрос, хочу ли я дыню, а также философский вопрос, люблю ли я дыни в принципе. Я давно заметил и почувствовал изумительный запах малюсенькой, размером в теннисный мячик, дыньки-колхозницы, лежавшей у него на прикроватной тумбочке и, хотя догадался, что есть там абсолютно нечего, ответил утвердительно. Тогда тот взял дыньку, аккуратно, не спеша, разрезал её пополам, медленно удалил семечки, половинку педантично отложил в сторону, а вторую половинку флегматично разрезал на шесть частей толщиной не более сантиметра в широкой части и царским жестом угостил меня и ближайших соседей. Я поблагодарил, подошел к своей кровати, держа в руке «великий дар», лёг и двумя маленькими укусами выел содержимое, а потом съел и корку – не пропадать же добру…

              Часть третья.
 
                «Пятнадцать человек на сундук мертвеца
                Йо-хо-хо, и… авоська сдобы!»
                Билли Бонс

     Всё это длилось не менее полумесяца. Ничто, ни одна дополнительная корка хлеба, более не нарушала установившегося статус-кво. Я голодал, худел, но, видимо, это было не смертельно, ибо с голоду я, как видишь, не умер. Как-то раз, в воскресенье,  к одному из моих ближайших соседей по палате часов в одиннадцать утра пришёл мордатый и весёлый  посетитель. В руках он держал газету, свёрнутую в виде огромного кулька: так носили обычно в Союзе букеты цветов. Я насторожился и почувствовал какой-то невероятный запах, заставивший меня раз пять подряд сглотнуть обильную порцию высококалорийной слюны. Посетитель тем временем торжественно развернул кулёк, и я с удивлением обнаружил, что вместо цветов у него в руках оказались…пять огромных палочек изумительного на вид, ещё горячего домашнего шашлыка! На глазах у меня навернулись слёзы. Я был готов пойти на операцию, чтобы у меня ампутировали кусок моей «филейной части» и приготовили мне из неё что-нибудь подобное. Тем временем на тумбочке моего соседа появилась кучка нарезанного колечками свежего лука и бутылочка пива. Жрал этот гад с аппетитом, снимая мясо кусок за куском с очередной палочки и лязгая при этом зубами по шампуру, потом пальцами, запрокинув голову, отправлял в разинутую пасть жмени лука и смачно отхлёбывал пиво прямо из бутылки. Наблюдай за мной кто-нибудь в тот момент, он бы увидел, как я повторяю все движения жрущего, вместе с ним сжимаю зубами мясо шашлыка, открываю рот, запрокидывая голову, и даже глотаю пиво. Если бы я не лежал на кровати, а, к примеру, стоял, то непременно бы упал в голодный обморок. В течение десяти минут этот паразит покончил с обедом, но мне было жалко не шашлыка, а тех двух мясинок, которые тот, забраковав,  выбросил, обнаружив в них, видимо, небольшие желваки, и тех нескольких колечек лука, которые упали под кровать. Я был в отчаянии, а посетители в этот поганый воскресный день всё шли и шли нескончаемым потоком. Я отвернулся, накрылся простынёй с головой и старался не смотреть на всё происходящее…
     Народ успокоился не раньше половины одиннадцатого. Свет потушили, а я снова вытащил своего «Швейка» (в то время я читал его только по третьему кругу) и углубился в историю, как в тюрьме умирающие с голоду Швейк и сокамерники, готовые съесть собственные ботинки, до хрипоты спорили, как правильно готовить рагу и в какой именно момент лучше всего добавлять лук для обжарки (там хотя бы все они были голодными). У меня была возможность читать ночами, так как рядом со мной стоял тускло горевший, накрытый газетами ночник. Поставили его не для меня, а для моего соседа слева. О нём хочу рассказать особо.
     Этот старик был прооперирован в связи с язвой желудка. Он лежал под «системой» практически без сознания уже в тот момент, когда я впервые появился в палате, а за день до этого, рассказывали, что он по просьбе врачей подышал на ладан. Словом: «А зохн вэй!». Советская хирургия. Вспоминается сказка-шутка: «Игла в яйце, яйцо в утке… - Да, весело встретили хирурги Новый год!».
     Рядом с ним постоянно дежурила его старушка - жена. Сидела на стуле и двадцать три часа в сутки сидя спала, уткнувшись в грудь подбородком. Просыпалась она только в тот момент, когда к нему приходили посетители. А приходили они к нему с завидной регулярностью – в основном солидные мужики в пиджаках и при галстуках, из чего я сделал вывод, что в своё время он был на ВГТЗ крупным начальником, чуть ли не директором завода, вышедшим в тираж. Пришедшие молча протягивали бабульке пакет с какой-то едой. Она молча кланялась и, когда те уходили, не разворачивая, клала пакет в тумбочку. Старик, естественно, ничего не ел и не пил. Таких пакетов в «плохой день» набиралось до трёх-четырёх. Из тех же обедов, которые ему выдавали в больнице, она съедала только «нетранспортабельную» часть, то есть суп, чай, пюре – всё же остальное заворачивала в газету и тоже прятала в тумбочку. А ровно в восемь ноль-ноль как штык являлась их пожилая ястребоподобная дочь с огромной авоськой, молча собирала все пакеты и тут же линяла, иногда даже забыв посмотреть на отца. Ну и семейка!
     Так вот. В то воскресенье часам к двенадцати вся палата, включая бабку, мирно храпела и сопела на все лады. Тихо лежали лишь я и старик. Вдруг я услышал, что и он впервые как бы оживился, стал громко и активно дышать. Я смотрел то на него, то на бабку, не зная, что делать. Сосед дышал всё интенсивней и интенсивней, шли минуты, наверное, их прошло не менее пятнадцати, наконец, он резко умолк, и, хотя в его внешности ничего не изменилось, я не сомневался, что он преставился…
     Первым моим порывом было разбудить бабку. Я уже - привстал с кровати, чтобы сделать это, но тут меня осенило: я ясно вспомнил, что сегодня, сразу после того, как их дочь унесла в своём клюве очередной продовольственный транш, к нему приходила ещё какая-то пожилая женщина, наверное, родственница, и передала небольшую сеточку, которая сейчас лежит в его тумбочке. Я даже не стал рассуждать. Оглянувшись на палату и убедившись, что все спят, я, как лунатик, обошёл кровать старика, бабку, тихо открыл тумбочку, вытащил здоровой рукой сетку и на цыпочках вышел из палаты. У меня тряслись руки и ноги, я был весь мокрый. Спрятав сетку под пижаму и прижав загипсованной рукой к груди, я направился по пустынному коридору в туалет. Одна кабинка там никогда не работала, и я, спрятав сетку в пустой смывной бачок, быстро возвратился в палату.
     Там ничего не изменилось. Бабка мирно спала. Я, как тень, скользнул к своей кровати и затаился под простынёй. Отдышавшись, я легонько толкнул ногой кровать со стариком только для того, чтобы разбудить бабку. Я притворился спящим и следил за происходящим сквозь щели чуть приоткрытых глаз. Бабка тихо вскочила, внимательно вгляделась в лицо мужа и…тут же полезла в тумбочку искать сетку. Не найдя ничего в тумбочке, она, напрочь забыв про умершего, резво продолжала искать сетку за тумбочкой, под кроватью, под подушкой и чуть ли не заглянула в рот покойному, не съел ли он, гад, передачу перед кончиной. Наконец эта сволочь пошла звать медсестру. Я с облегчением вздохнул. Пришла медсестра, потрогала дедов пульс…. Ровно через минуту кровать была тихо вывезена из палаты вместе с пассажиром, бабкиным стулом и ночником. Никто даже не проснулся. Вдова ещё раз оглядела весь пол и, медленно шаркая ногами, будто она шла под траурный марш Шопена, вышла в коридор. Её горю не было предела – не думаю, что она надолго пережила мужа после такой утраты.
     Я выждал тот максимум, на который был способен – пятнадцать минут! Затем встал и, картинно зевая, направился в туалет. В больнице была абсолютная тишина, будто ничего не произошло. Я вытащил сетку из бачка и, решив, что кушать в туалете будет неудобно, догадался выйти на улицу. Стояла тёплая летняя ночь. Я нашёл скамейку в кустах и в кромешной тьме начал осторожно разворачивать содержимое. Мне, конечно, не повезло – посылка была весьма хилой. Я нащупал шесть пирожков в одном кульке и три помидора в другом. Вот и всё. Я жадно начал есть, беря со скамейки здоровой рукой то помидор, то пирожок, они все оказались с картошкой. Когда я проглотил три пирожка и два помидора я вдруг остановился, вспомнив, что в соседней женской палате лежит миловидная, но несчастная девушка с прооперированной грудью (у неё всегда под халатом на груди лежало одеяльце). Она была в том же положении, что и я: Волгоград не был её родным городом, а женщины в её палате тоже не отличались благородством и щедростью, да и их мужья не тащили им особых разносолов. Я съел ещё один пирожок, а остальные два и помидор разложил по карманам больничной пижамы. Выкурив полсигаретки и выбросив пустую сетку, я пошёл спать…. Совершенно голодный!.. На следующий день я протянул бедной девушке маленький презент, она, не стесняясь, взяла его и на моих глазах тут же всё съела, не поинтересовавшись, где я раздобыл такую роскошь и, по-моему, даже не поблагодарив.

                Часть четвёртая.

     Нюма замолчал. Подумать только, - прикидывал я, - что происходило в мирное время. Мне и в голову никогда не могло бы прийти, что человек буквально мог голодать, лечась в советской больнице.
     - Так чем же это закончилось? – спросил я. - Эта история оставалась столь же печальной до самого конца?
     - Нет, в один прекрасный момент всё катастрофически  улучшилось.
     - Ты шутишь! В Союзе всё и всегда менялось только от плохого к худшему!
     - А Союз здесь ни при чём. Изменился я. Впрочем, доскажу тебе всё по порядку…
     - Дни тянулись медленно. Со мной много возились, делали каждую неделю по операции, но вылечить меня не получалось. Насколько я теперь разбираюсь в медицине - вместо операций они могли, придурки, просто прописать антибиотик, но, видимо, в «Клятве Гиппопотама», которую они давали в своих мединститутах, был пункт: « Загубить Наума Немнихера», и они неукоснительно его выполняли. Несчастную девушку тоже выписали не долечив. Прошла ещё неделя, однако по сути ничего не менялось. В следующее воскресенье утром в дверь палаты просунулась голова медсестры. Голова обратилась ко мне:
     - Наум, к вам пришли родственники!
     Я даже не пошевелился. Мне хотелось ответить ей словами Остапа Бендера: « Разве я похож на человека, у которого могут быть родственники? У меня нет родственников, товарищ сестра - я один на всём свете. Был у меня сосед по больничной койке – миллионер, обладатель шести пирожков и трёх помидоров, да и тот давно скончался в страшных судорогах».      
     Через пять минут голова снова заглянула и уже прокричала:
     - Да что вы лежите? Я же сказала, что внизу вас ждут родственники!
     - Какие ещё, к чертям, родственники?! Я подошёл к окну и увидел, что внизу, перед входом, толпятся седой мужчина и белокурая женщина. Я решил спуститься, чтобы разъяснить обманутым «родственникам», что если кто-нибудь из них хочет, чтобы я его усыновил, то он ошибся адресом.
     Однако когда я вышел на улицу из вестибюля больницы, оба посетителя набросились на меня с поцелуями с воплями: «Нюмочка, наконец-то мы тебя отыскали!!!». Имя Наум в ведомственной больнице тракторного завода было столь же редким, как имя Герасим Пантелеймонович в древнем Риме, поэтому я предположил, что они вряд ли ошибаются. Мужчине, несмотря на седину, не было, пожалуй, и сорока - это был обаятельный  красавец с изумительным еврейским лицом. Его жена – очень миловидная, прекрасно выглядевшая блондинка. И тут я обнаружил, насколько мужчина похож на мою мать. Ну, конечно, это ведь двоюродный брат мамы, с которым я до того момента не был знаком лично - Александр Яковлевич (партийная кличка Шурик) и его жена Аллочка! Я знал, что они живут в Волгограде, но не успел с ними связаться до своего заточения, более того, и родителям своим, чтобы не волновать, я ни словом не обмолвился о своей болезни. Позже я узнал, что мой товарищ написал о моих проблемах своей матери, та случайно встретила моего отца, отец с трудом сообщил Шурику, тот с женой собрали роскошную посылку, поехали на ВГТЗ, потом нашли общежитие, где им указали адрес больницы. Весь этот алгоритм я не в силах был оценить одним махом. После бурного знакомства, напоминавшего по накалу страстей знакомство Бендера со своим молочным братом, тоже Шурой, но только Балагановым, и сопровождаемого выкриками: «Узнаёшь брата Колю?!!», мне вручили огромную сумку с напутствием: «Сбегай, выложи в тумбочку, а сумку верни». Честное слово, даже здоровой рукой я еле дотащил сумку до своей палаты. По дороге я решил, что временно откажусь от номерка, который я взял на завтра на приём к патологоанатому. Жизнь продолжалась!.. Какая, к чёрту, тумбочка – содержимое сумки с трудом разместилось на кровати – чего там только не было! Впрочем, перечислять не буду, чтобы мои и без того гастрономические воспоминания не свелись к сплошному перечислению названий продуктов.
     Я распрощался с «Шуриками» и вернулся в свою палату, напоминающую мне теперь пещеру Аладдина. С жадностью я перепробовал всего понемногу, вследствие чего за десять минут ополовинил свои запасы. Предположив, что мне лежать ещё дней десять (святая наивность!), я разделил оставшееся на 10 маленьких кучек – неделимое доел. Потом съел понемногу из тех кучек, которые показались мне больше остальных…. Должен признаться, что к вечеру от передачи не осталось практически ничего. Однако у меня хватило ума и силы воли, чтобы оставить четыре помидорчика, пару огурчиков, редисок и несколько кусочков сыра, чтобы демонстративно отнести всё это в стоящий на нашем этаже в коридоре холодильник «ЗИЛ» и тем самым получить легитимацию на его использование. Уже на следующее утро я прошёл за своими продуктами к холодильнику, взял свой помидор, а также яйцо, сосиску и кусочек кекса из чужих запасов, с ловкостью Дэвида Копперфильда сунул их в пространство между ладонью больной руки и гипсом (в дальнейшем я использовал гипс как идеальный контейнер). Потом я смекнул, что если я каждый раз буду, как дурак, брать свои продукты, то они быстро кончатся, и я потеряю «доступ к телу», поэтому я стал загружать «контейнер» исключительно не принадлежащим мне товаром. Как говорят в Одессе: «Рыба ищет, где глубже, а человек – где шо плохо лежит».
     Именно благодаря этим моим действиям, которые ты, Бэрл, равно как и любой советский суд, квалифицируешь как воровство, а я – как справедливое распределение товаров народного потребления среди равноправных граждан недоношенного социалистического общества (прости за демагогию), мне удалось выжить в суровые дни перезревшего социализма. Как говорил Иван Мичурин: «Мы не можем ждать милостей от прижимистого представителя голодающего Поволжья, изъять их у него – наша задача!». И даже - «Святая обязанность», добавлю я от себя. Волгоградские жмоты и жлобы сами виноваты в моём моральном падении, ибо, как говорят на сей раз в Израиле: «Если гора не идёт к Магомету, - Нюма подумал, - …то это Голанские высоты».
      
       P.S. Закончив эту главу, я по традиции дал почитать её Нюме. Тот, высоко оценив её правдивость, попросил меня, чтобы я переслал её по-мылу (так называют E-mail) его лучшему другу детства (назовём его Юрой Галиловым), личность которого я собираюсь описать в главе «В три ширинки…», и уже тот прислал мне замечательный отзыв на «Волгоградскую блокаду», добавив в неё интересные подробности, о которых Нюма не упоминал в своём рассказе.
     Дело в том, что несчастья Нюмы, оказывается, не ограничились панарицием на пальце, операциями и последующим недоеданием в больнице. Ещё работая на ВГТЗ, незадолго до больницы, он, находясь в яме сборочного конвейера под очередным трактором, получил травму головы упавшим на него масляным бачком.
      - Было не очень больно, но эффектно, - позже весело подтвердил этот факт Наум, - Кровь картинно стекала струйками по лицу, как в паршивом блогбастере. Тот поганый бачок так трахнул меня по башке, что отсёк половину скальпа. Врачи с трудом натянули кожу назад (пишется слитно!) на череп, наложив пару десятков швов.
     Нюма, естественно, долго ходил с забинтованной головой, причём часть бинта опоясывала нижнюю челюсть.
     Но и это ещё не всё. Уже в больнице на копчике у Нюмы образовалась киста.
     - Это была не болезнь, - пошутил Наум, - а атавизм. Просто от их избыточной кормёжки в больнице и от «дикого» переедания у меня начал расти хвост.
     Операция была ерундовой, но опять бесконечные бинты в паху и вокруг пояса.
     А вот теперь с небольшими купюрами и после незначительной доработки публикую выдержки из письма Галилова.
     «… Мне глубоко врезалось в память, когда Нюма после больницы весь перебинтованный бродил по воскресному волгоградскому пляжу: голова забинтована через челюсть (на бинте пятна крови), палец, а заодно и рука по локоть в гипсе, с повязкой через шею, корсет из бинта на пояснице и ниже (практически не было смысла надевать плавки). Купаться в таком виде было нельзя, и он от безделья бродил вдоль Волги с видом вставшего из руин дома Павлова*, живого свидетеля той героической кровавой битвы (*Дом Павлова - 4-этажный жилой дом в центре Волгограда, полуразрушенный во время Сталинградской битвы и сохранённый как памятник мужеству и героизму - Дом Солдатской Славы). А толпы туристов, приезжавшие в Волгоград поглазеть на руины и памятники, почувствовали весь трагизм войны не в тени 85- метровой скульптуры «Родина-мать зовёт!», а здесь, на городском пляже,  и, разинув рты, любовались знаковой фигурой Наума, которой для полноты ощущений не хватало только пулемёта ППШ и каски на перебинтованной голове. Вид Нюмы вызывал скорбные чувства у отдыхающих и по силе эмоционального воздействия не уступал в своём могуществе знаменитому мемориалу «Мамаев курган» архитектора Вучетича. У стариков-ветеранов тряслась нижняя губа, и они с трудом сдерживали скупую слезу. Мужчины в плавках вытягивались во фронт, выпрямляя свою волосатую грудь, и казалось, что на каждом из них простреленная гимнастёрка, увешанная медалями. Женщины тихо плакали, утирая глаза и сморкаясь в панамки, снятые с головок своих детей. Нюма же ничего этого не замечал, бродя по пляжу и радуясь солнышку, поэтому он страшно удивился, когда к нему подошла молоденькая девушка и на полном серьёзе попросила разрешения сфотографироваться рядом с ним на память о Сталинграде и бушевавших здесь когда-то кровопролитных боях…».