Старик и смерть. Завещание

Марине...



…И на исходе лет,
Пред входом за черту
Я оглянусь назад,
Я провожу мечту…



Старик был стариком не всегда. Это и неудивительно, законов Природы никто не отменял, и когда-то Старик родился, был маленьким мальчиком, побольше, еще побольше, потом стал, что называется, молодым человеком, взрослел и так далее…
Все, как обычно.
Город, в котором Старик родился, был очень большим, очень шумным, но красивым. Старик рос, и город почему-то уменьшался, хотя шуму, гаму в нем только прибавлялось, а красота таяла день за днем буквально на глазах.
А потом случилось так, что одна группа товарищей прогнала другую группу товарищей, объявила какие-то манифесты, резолюции, и воцарился на много лет всеобщий бардак, в котором уже никак нельзя было разобрать, кто прав, кто виноват, кто правее, кто виноватее...
Воистину прав был Уинстон Черчилль: «Затеяв спор настоящего с прошлым, мы обнаружим, что потеряли будущее». Будущее действительно оказалось потерянным, по крайней мере лет на двадцать – тридцать – сорок. Все вокруг стали судорожно искать это самое будущее, опять манифесты, резолюции, программы, планы…
А Старик к этому не стремился.  Он вдруг нашел неизгладимую прелесть в путешествиях, как будто был рожден для кочевой, беспокойной, но интересной и увлекательной жизни, только таилось это все до поры. А пора пришла почему-то лишь на закате жизни.
И еще любил он сидеть до глубокой ночи за письменным столом – на столе листы белой бумаги, карандаши, обязательно карандаши, воспоминания и мечты…
Карандаши Старик точил сам. Это было для него прямо-таки ритуалом. Точилку он бережно хранил и был уверен, что таких больше уж и нет. Старорежимная, - часто смеялся он, сжимая два ушка, чтобы вставить карандаш, и, покручивая вороток, предвкушал новые строки, которые непременно напишет остро отточенным карандашом. Если вынуть емкость для опилок, очисток, то на довольно увесистом корпусе можно было прочитать непонятное сочетание ШПР 164 и более понятное ц. 5 р. Старик очень дорожил своей точилкой. Старорежимная, – часто посмеивался он.
Старик представлял себя идущим по широкой долине. Дорога, плавно извиваясь, спускалась с живописной гряды холмов, пересекала изумительной красоты плодородную долину и многочисленными извивами поднималась на еще одну гряду холмов. На вершине этих холмов глаз различал лишь одинокие чахлые деревца и камни. И еще Старик видел там то, что другие или не видели, или видели, но отказывались или боялись сказать. Старик видел на вершине этой гряды холмов Смерть. Впрочем, за дальностью расстояния, а глаза Старика с годами ослабли, трудно было сказать, красива она или страшна, но она была там. Определенно. А холмы за спиной Старика пышно цвели, полнились щебетом птиц, согревались лучами Солнца.

Старик вряд ли бы объяснил причину, обстоятельства, как говорится, времени, места и действия, когда его впервые посетила эта, кому-то могущая показаться очень и очень странной мысль.
Но для него она не была странной. А была вполне умной, точно выражающей идею всей жизни Старика, особенно второй ее половины.
Эта мысль зрела, как яркий, сочный и вкусный плод, наливаясь подробностями. Интересными деталями и поворотами, которые Старик мысленно проживал. Поскольку потом, когда дойдет до дела, такой возможности у него точно уже не окажется.
Мысль была проста и, как все простое, гениальна. По завершении земного пути Старик просил свою жену, а в том, что его путь окончится раньше, он и не сомневался. Более того, Старик ни разу не усомнился в том, что его жена будет еще в состоянии выполнить это своеобразное Завещание. Так вот, по завершении земного пути Старик просит свою жену кремировать его. Получив же урночку, разделить содержимое ее на три части.
Самое простое – часть первая. Старик хотел бы, чтобы его треть нашла упокоение в маленьком сосновом лесочке рядом с их домом. Этот лесочек его жена и он сажали своими руками, душой болели за подрастающие сосенки, радовались, когда деревья окрепли и зажили своей жизнью.
Двум оставшимся третям предстояло проделать путь на автомобиле, именно на автомобиле, в Европу с финалами на Эльбе, в Саксонской Швейцарии, и на озере Фушль-Зее, в Австрии. В мешочки с прахом надо положить камни и утопить их в водах любимой Стариком реки и любимого Стариком озера. Пожелание, конечно, странное, но это Завещание, а Завещание – своего рода Закон. В отдельные минуты, размышляя об упокоении своего праха в столь желанных местах, Старик готов был умереть хоть завтра.

Старик писал стихи. Все они были аккуратно переписаны и переписываемы в толстые тетради, а сотни и сотни отдельных листочков, клочков с каракулями, записями и поперек и наискось, строчки на строчки, так что иногда и не разобрать слов, Старик сжигал в печке. А иначе закопаешься в них, – приговаривал он, подкладывая вечно голодному огню очередную порцию своих рукописей.

Частенько Старик открывал свои тетрадки и перечитывал написанное. Некоторые строки смущали его своей слабостью и беспомощностью, но Старик не вымарывал их, справедливо полагая, что они не заслуживают забвения хотя бы потому, что написаны искренне и честно. Одна из тетрадей открывалась особенно часто:

Я бросил вызов всем –
С тех пор не сплю, не ем,
Точу в подвале нож
С кряхтеньем – «не возьмешь!»

И лишь на Млечный Путь
Достаточно взглянуть –
Вся злоба изнутри
Ползет наверх – смотри!

Ты гадок, человек,
В блевотине свой век
Проводишь, в суете…
Да, мы теперь не те.
С достоинством неся
Свой меч, и не прося
Прощенья у врагов,
Мы умерли.
И снов
Теперь не видим мы,
Живя во власти тьмы.

Я бросил вызов всем –
И я не сплю, не ем,
И с этих пор я жил
Лишь в темноте могил.
И в пустоте пустот
Кривил в усмешке рот.
Точил в подвале нож
С кряхтеньем – «не возьмешь!»

Однажды, когда Ночь
Уйти готова прочь,
И солнца слабый луч
Вот-вот из хмурых туч
Обнимет гадкий сонм,
Развеет черный сон –
Увидел я вдали
Фигуру…
Но в пыли
Грохочущих машин
Виденье скрылось…
С ним
Я молвить не успел
И слова.
А хотел
Все рассказать, просить
Простить нас всех, простить,
Не дать нам упустить
Последний, может, шанс…

Но с шумом мимо нас
Поехало, неслось
Все так же вкривь и вкось…

Я бросил вызов всем –
С тех пор не сплю, не ем.
И черный зев Земли –
Предел моих молитв.

Это стихотворение Старик относил к числу удачнейших и очень любил его.
Нравилось Старику просто перелистывать страницы тетрадей и вдыхать неповторимый запах, который исходит от старых листов. Этот запах пробуждал в Старике воспоминания. О его молодости, о вечерах, проведенных с карандашом в руке, чтобы успеть записать на клочке бумаги строки, рожденные где-то в Высших Сферах и посланные именно ему – Старику.
Но все это было, было…
А осталось лишь перелистывать страницы, воскрешая в памяти сладкие минуты творчества, да молиться:

Окончивши день трудовой,
Вздохну облегченно: «Бог мой!
Спасибо! Его я прожил
И хлеба кусок заслужил.
Мой скромен и тих будет путь,
На нем Ты меня не забудь!
Обгонит соперник – и пусть!
Ведь с Верой в Тебя легче грусть…»

Окончивши жизнь – промолчу –
На крыльях к тебе полечу…

Но теперь вместе с воспоминаниями, Старик мог мечтать и о будущем. Он ясно видел, как его жена едет по дороге вдоль Эльбы, останавливается в уютном местечке, выходит из машины – вокруг потрясающая красота – и бросает в реку пакетик, в котором, вместе с добавленным для тяжести – чтобы пакетик сразу утонул – камнем, немного его праха. И мурашки удовольствия пробегали по спине Старика. И он шел в кухню, чтобы заварить себе чашечку настоящего кофе, который очень любил, пристрастившись к этому славному напитку еще во времена своей молодости.
Старик возвращался к письменному столу. И продолжал мечтать...
А дальше его жена едет в Австрию. Зальцбург от Дрездена недалеко. Через Хемниц, Вайден и Мюнхен. По автобанам сам Старик предпочитал ездить меньше – когда выпадала нечастая, но долгожданная и заставляющая трепетать возможность посетить Европу – если было время, он вместе с женой предпочитали проехать более спокойными и живописными дорогами через города, городочки, деревеньки, посмотреть на окружающую красоту. Но у жены будет вполне конкретная цель, возможно и не так много времени, поэтому автобан неизбежен. От Зальцбурга километров пятнадцать – как от Истры до Толстикова. Но похожи лишь расстояния, то же, что увидишь из окна автомобиля – абсолютно нельзя сравнивать. И здесь Старик опять скатывался в околополитические рассуждения о дорогах, жизни, природе в бедной во всех смыслах этого слова России и сказочной, тоже во всех смыслах этого слова, Австрии, Германии, словом – Европе.
Сколько раз Старик и его жена начинали какие-то разговоры, неизменно сводившиеся на эту тему. Жена всегда просила его говорить о чем-нибудь хорошем, Старик начинал, но через несколько реплик разговор возвращался к дорогам, их качеству, точнее некачеству, бюрократии, мздоимству, воровству в бедной во всех смыслах этого слова России.

В разные годы на письменном столе Старика среди и целых листов, и клочков бумаги лежали разные книги, даже – Книги. У них старик учился жизни. И пусть даже книга лежала, не открываемая долгое время, какими-то неведомыми путями Знание из нее перетекало Старику. Конечно же, не конкретные строки и страницы, нет, но налаживалась некая таинственная связь, нитями которой Идею и Дух книги Старик мог ощутить.
«Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
Род проходит и род приходит, а земля пребывет во веки.
Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Суета сует, суета сует, все суета!»
Много умных и разных мыслей из разных и умных Книг.
«Великие люди кажутся нам великими только потому, что сами мы стоим на коленях. Поднимемся». Это уж из совсем редкой книги, особенно в последние лет двадцать. В. И. Ленин. Философские тетради. Владимир Ильич процитировал лозунг небольшой газетки «Парижские революции», выходившей совсем мало – с 1789 по 1794 года. Но сколько великолепия в этих словах! И спустя два с лишним века они актуальнейшее актуальны, им следует следовать.
Следует следовать. Старик улыбнулся.
Давным-давно, когда компьютеры назывались электронно-вычислительными машинами, занимали не одну и не две вместительные комнаты в важных научно-исследовательских институтах, Старик работал в одном из таких учреждений. Но мыслями он был далек от всей этой кухни, предпочитая на перфокарточках, которые толстыми пачками загружаются в чрево ЭВМ, чтобы быстро решить ту или иную задачу, записывать четверостишия. Но не только разного рода математические и физические задачи решались на огромных и шумных ЭВМ. И однажды Старику коллеги предложили Старику ввести дату своего рождения, время, еще несколько параметров, огромная машина поверещала и выдала: оказывается Старик уже жил на этой Земле, где-то в пятнадцатом веке, на территории, ныне занимаемой Австрией и был бродячим музыкантом. Это откровение железного монстра поразило Старика.
Так вот откуда любовь к немецкому языку, а, учась в школе, Старик с огромным удовольствием познавал этот прекрасный язык, так вот откуда любовь к музыке, к сочинению, желание освоить разные музыкальные инструменты! И немецкий язык, и музыка всегда были желанны, всегда Старик старался выкроить время для любимого языка, для того, чтобы записать хоть несколько тактов вечно звучащей в нем Музыки.
А побывав в Европе – Германии, Австрии, Старик окончательно уверился, что он – прародом оттуда.
Душой он понял это.

Некоторое время назад на столе Старика появилась книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». И раньше Старик открывал эту книжку, быть может, именно с этих страниц к нему, после прочтения Завещания Гоголя, прицепилась мысль, развившаяся позже в столь своеобразное Завещание Старика. Но недавно, перечитав совершенно случайно несколько страниц, старик ощутил вдруг почти родственные связи с написанным в этой Книге. И если даже день, другой, третий, наугад открываемые страницы оказывались теми же, Старик принимал это как знак свыше и вновь и вновь перечитывал волшебные строчки.
Правду сказать, отдельные мысли великого Николая Васильевича вызывали бурный протест Старика. Оправданием этому безумию могло служить лишь время – по всей видимости. Россия шла не вперед в своем развитии, а в совершенно противоположную сторону. Речь, конечно же, шла не о каком-то там техническом развитии, а об обычных человеческих отношениях.
Ну, к примеру: «…не вооружаться жестоко и жарко противу взяточников и дурных людей и не преследовать их, но стараться вместо того выставлять на вид всяческую честную черту, дружески, в виду всех, пожимать руку прямого, честного человека». Весьма странные строки. Вопиюще странные! Для жителя современной России, как минимум. Для умного жителя современной России. Именно вооружаться жестоко и жарко, именно преследовать их… Разве мыслимо в современной России в среде чиновного люда отыскать прямого и честного? Нет! Нет!!! И как можно этим… - тут Старик использовал не вполне приемлемые для печатного слова выражения – пожимать руку, и прочее, и прочее, по Гоголю? Совершенно обратно – необходимо открыть Лобное Место на Красной Площади, и по воскресеньям проводить показательные казни погрязших во взяточничестве, мздоимстве и коррупции чиновников. После десятой-двадцатой головы очередная может и задумается…
Скажут – это не цивилизованно…
Да, но надо на время, которое, впрочем, может растянуться не на одно десятилетие, а то и столетие, честно признаться той же Европе – не готовы, мол, еще стоять с вами на одной ступени.
Не готовы.
А посему – простите, отгородимся пока…
В небольшой, но замечательной книжечке с названием «История Австрии» Старик вычитал строки: «Но бедствия войны для римлян ничто по сравнению с бедствиями в мирное время, так как именно тогда чувствуется больше всего непосильная тяжесть налогов, вымогательство агентов фиска и притеснения сильных мира сего. Иначе и быть не может: перед законом далеко не все равны. Если богатый или знатный преступит его, то он может безнаказанно пользоваться плодами своего беззакония; но бедный человек или тот, кто не знает всех изворотов права – о! тому не миновать кары, разве что он умрет до произнесения приговора истощенный, разоренный бесконечным процессом…»
И это конец IV-го века! А сказано, будто о России начала века XXI-го!
XXI – IV = XVII!
Семнадцать столетий коту под хвост!
Семнадцать столетий!
И кто после этого,.. у кого после этого язык повернется заявлять, что Россия – современное государство и общество, идущее в ногу и даже вперед, и… Танки и военные самолеты N+1-го поколения – не показатель. Далеко не показатель. Да и с ними тоже во многом беда. Дуто все, искусственно, не натурально. Сюда же, если уж всерьез говорить о мнимом величии России, надо бы приплюсовать и Виктора Гюго: «Величие народа не измеряется его численностью». Комментарии, не правда ли, излишни...
Старик задумался и посмотрел в окно. Была глубокая ночь, полная Луна серебрилась в абсолютной черноте между еле угадывающимися еще более, если такое бывает, черными рядами домов. Светящихся окон уже не было. Старик посмотрел на часы: около четырех.  И нарастающее тиканье часов, чернота провала, Луна – все это представилось вдруг глубоким ущельем между двумя рядами холмов, тиканье размазалось и превратилось в беспрерывный стрекот цикад. И Старик шел по ущелью, спустившись с одной гряды, и предстояло ему подняться на другую. Была глубокая ночь, полная Луна серебрилась в абсолютной черноте между еле угадывающимися еще более, если такое бывает, черными грядами холмов. И там, он не видел , но знал, что там стоит и ждет его Смерть.
«Учить мужика грамоте затем, чтобы доставить ему возможность читать пустые книжонки, которые издают для народа европейские человеколюбцы, есть действительно вздор» - этот пассаж Старик тоже не мог понять. Как же так, ведь двадцатью годами ранее, в октябре 1824-го года послушнейший и покорнейший сын Николай Гоголь-Яновский писал родителям: «Две тетради с стихами и одна Эдип, которые, сделайте милость, пришлите мне скорее. Так же вы писали про одну новую Балладу и про Пушкина поэму Онегина; то прошу вас, нельзя ли мне и их прислать. Еще нет ли у вас каких-нибудь стихов, то и те пришлите». Просил собрание образцовых сочинений, просил еще книги… И вдруг: «учить мужика грамоте… вздор». Что-то Николай Васильевич здесь перегнул. Исколесил всю Европу… Значит, вкусил европейского воздуха, европейской жизни. А это значит, что возвращение в нищую и убогую Россию должно было больно ударить.
Для жителя далекой и куцей, в нашем понимании, Чукотки, например, привыкшего видеть вокруг лишь бескрайнюю тундру, оленьи стада да вечно неспокойное  Холодное Море, наверное, и не будет большой трагедией отсутствие душа с горячей водой, автомобиля и хороших дорог. Он об этом просто ничего не знает. Но зато в самой куцести окружающей действительности житель Чукотки видит и находит все, что ему нужно, и даже более. А на людей, хоть раз столкнувшихся с удобствами цивилизованного существования, да на того же жителя далекой Чукотки, волею судьбы пожившего, допустим, месяц-другой в той же Москве и привыкшего к ним, этим удобствам цивилизованного существования, бескрайние просторы тундры, вечно волнующееся Холодное Море, абсолютное отсутствие дорог будет оказывать гнетущее, если не сказать иначе, более сильно, впечатление.

Давным-давно Старик написал для своей жены стишок на превосходнейшую мелодию. Эту песню в дни не юности и не молодости даже, а полнейшего детства Старика пел Энгельберт Хампердинк. Песня называлась «Последний вальс».
«The last Waltz».
Впрочем, она так называется и до сих пор, поскольку не умерла, а еще и даст не одну сотню и тысячу очков вперед огромному количеству нынешнего музыкального мусора, который сгинет, и никто о нем не вспомнит не то что через сорок, пятьдесят, а через пять лет. Через год!

Твои глаза узнаю я среди других,
Они меня ласкают своим взглядом.
Любовь и доброту я вижу в них,
Я не могу забыть глаз твоих.

Ах, как мне найти среди всех,
Как мне с тобой повстречаться,
Слышать твой ласковый смех
И рядом с тобой остаться…

Твои глаза мне скажут обо всем,
Слегка придут в движение ресницы,
И мир останется для нас вдвоем,
Мне снился  этот час ночами давно.

И вот мы друг друга нашли,
Счастье для нас улыбнулось,
И на все наши дни,
Солнце к нам в дом вернулось.

И Старик, как в дни далекой молодости, терзал струны гитары:

И твоим – фа мажор – глазам
Я хочу – фа минор – сказать
Как прекрасен – до мажор – мир – ля минор,
Что вокруг – ре минор – соль мажор – нас…

Старик осознавал всю условность этого стихотворения, но не вымарывал его из своей тетради, справедливо полагая, что оно не заслуживает забвения хотя бы потому, что написано искренне и честно. 
А тропинка вилась в долине, огибая пышные кусты неведомых доселе растений, перепрыгивая по мокрым и блестящим камушкам прозрачные живые ручейки.
В какой-то момент Старик вдруг обратил внимание, что тропинка, круто свернула, и начался, пусть пока еще относительно пологий, но подъем. Чаще стало дыхание, появилась тяжесть в ногах. Когда-то эти ощущения были приятны, доставляли истинное наслаждение. То были прогулки по маленьким немецким городкам. Их узкие и извилистые улочки приводили Старика в восторг, а яркие очаровательные домики, доверчиво прижавшиеся друг к дружке, рождали невероятное чувство нежности, доверия ко всему окружающему. И Старик без устали шагал по брусчатке улиц, площадей, наполняя свое сердце невыразимой нежностью к Европе, ее обитателям и образу их жизни.
Но теперь все изменилось. Там, на вершине гряды ждала Она. Путь еще был далек, Старик верил, что еще пошагает, ни к чему Ей тратить свои силы, идя навстречу, но встреча была, как говорится, уже не за горами.
Но пока еще подъем не был тяжел, чувствовалось, конечно, что дорога уже идет в гору, но не настолько, чтобы, запыхавшись, останавливаться и присаживаться на пни и коряги для отдыха. И еще зелены вокруг были деревья, и еще с ласкающим шумом бежали вниз ручейки и речки, но, конечно же, противоположный склон и цвел пышнее, и шумел мажорнее. На этой же стороне долины уже слышалась фригийская секунда, уже ощущались минорные отклонения, постепенно захватывающие гармонический план целого…

Земную Жизнь пройдя до половины,
Я бремя одиночества несу.
Стада Отчаянья один, в Ночи пасу,
Считая множащиеся седины…

…во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь…
Здесь Старик мог бы поспорить.
Всю жизнь Старик учился. И не горел желанием останавливаться на достигнутом. Поначалу это происходило, чего уж греха таить, по принуждению – в школе, когда вокруг, за пределами школьных стен, происходило столько интереснейшего. Позже учеба стала некоей необходимостью – получить диплом, первые уроки самостоятельной жизни… А потом понравилось – и Старик уже не мыслил себя вне окружения любимых книг, которых с каждым годом становилось все больше, а интересы все шире, что, соответственно,  увеличивало количество книг в доме Старика. И какая же печаль в том, что, оказавшись, например, в Венгрии, Старик мог, пусть на самом минимальном уровне, но пообщаться с настоящими венграми, а в Польше – с поляками. Это не печаль, это  величайшая радость и величайшее удовольствие – выказать уважение к людям. И Старик умножал свои познания, отнюдь не считая, что этим он умножает свою скорбь. И даже теперь, когда недалека была встреча с Ней, а Встреча эта безо всяких колебаний прекращала всякое умножение знаний в нашем, житейском, понимании этого вопроса, Старик не уставал и не переставал учиться. Все, что его окружало, было интересно, хотелось все уметь, знать, попробовать, почувствовать…
Вообще, жизнь – долгая или нет – Старик не вправе был определять продолжительность своей жизни – не казалась, причем уже давно, чем-то прекрасным. И если бы встреча с Женщиной из всех  женщин состоялась, например, завтра, или даже прямо сегодня, Старик не пожалел бы – слишком уж поганеньким оказывалось это мгновение между Вечностями. Жаль было лишь несделанного для себя, для своих близких. И этот пункт заставлял Старика не ускорять шаг.

Als Ich waere, als Ich koenne,
Immer schein’ im Himmel Sonne;
Immer meine Liebe lebe.
Was willst Du? Das Leben? – Gebe…

А уж для выполнения своего Завещания Старик готов был пожертвовать всем, буквально всем.

А с другой ведь стороны, можно припомнить и Джона Леннона: «Чем больше я имею, чем больше я вижу и приобретаю опыта, тем сильнее задаюсь вопросом, что же такое я и что такое вообще жизнь». Если вопрос что такое я и что такое жизнь рассматривать с точки зрения категории скорби, то  и Леннон и Экклезиаст, безусловно, правы. Маломальское размышление на эту тему человека, не одуренного пропагандой идиотских реклам и бессмысленного насилия, могут довести до доски…

Старик поднялся уже высоко. Каменистая тропинка вилась между кривыми и чахлыми деревцами, облезлыми кустами с сухими ломкими ветвями, уже не могущими выращивать радостно-зеленые листочки. Старик присел. За спутанными ветками большого и безобразного куста Её не было видно. Можно посидеть, передохнуть, никуда не спешить, –  подумал Старик, – и потянуть время.  Но такое пассивное ничегонеделание не было свойственно Старику. Даже в таком вопросе, когда есть вдруг возможность лишние минуты смотреть на окружающий, пусть довольно гнусный, но живой мир, дышать, думать…
«Как дерево засыхает, потеряв корни, так и народ обречен на гибель, если не помнит своих предков». Если бы Старик не прочитал эти строки своими глазами, он никогда бы не поверил, что их написал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Мысль не новая, тем более для первой половины XX века, но истинная правда. Для новобранцев Schutzstaffeln обязательность безупречно арийской родословной, начиная от 1650-го года было, вероятно, чрезмерным требованием, но тут дело даже не столько в родовых корнях. Например, в той же Европе абсолютно уважаемы бумаги, ну хоть об основании своего дела, и столетней, и двухсотлетней, и более давности. Какой-нибудь Торговый Дом с историей лет эдак в пятьсот – ого-го! А у нас – Старик глубоко вздохнул – каждый год новые правила, новые законы, отменяющие предыдущие, новые бумаги, новые документы… Следующий год – опять… Где уж тут помнить своих предков? Министерство Правды работает вовсю!..

Свою копейку и кусок хлеба Старик привык зарабатывать трудом. Пусть не всегда физическим, но и психологические, интеллектуальные, а порой и неслабые моральные напряжения, не менее трудны, чем перетаскивание мешков с цементом.
Старик всегда с презрением относился к праздным людям. Еще его до неприличных ругательств раздражали одно время как червяки после дождя расплодившиеся так называемые центры и институты изучения чего-либо, состоящие из одного лишь сотрудника – директора. И эти директора пафосно несли всякую чушь на любые политические, экономические и около вопросы. И жили при этом безбедно, бесстыдно проедая многочисленные гранты, отчисления из фондов и тому подобное.
Старик и сам мог бы предложить массу таких проектов. Например, Институт изучения особенностей самоуправления государственного образования Ниуэ – ИИОСГО Ниуэ. Ниуэ – реальный островок в Тихом Океане, в юрисдикции Новой Зеландии. На краю света. Не доберешься. Но там самоуправление, и почему бы его не изучать в России? А вдруг скажется практическая польза?
Или Институт изучения земли Форарльберг. В Австрии есть такая земля. На западе страны, Много гор, можно поискать зависимость рождения одаренных детей, талантов, гениев от высоты ближайшей альпийской вершины. Получится пухлый, никому не нужный труд. Но под эту нелепую писанину можно получить сумму денег, которая позволит хорошо кушать в течение года. А на следующий год придумать еще что-нибудь. А там еще, еще… Вот только Старик не смог бы проедать деньги австрийских граждан, оправдываясь за них разного рода галиматьей.
Старик улыбнулся своим мыслям, медленно поднялся, опираясь на прихваченную где-то по пути толстую, но полусгнившую ветку, и продолжил свой путь. На очередном изгибе тропинки он поднял голову. Она стояла, пристально глядя на Старика.
Делать нечего, надо идти, ждет…

Необъяснимая сила заставляла Старика буквально продираться сквозь заросли боярышника. Длинные, крепкие, острые иглы оставляли глубокие порезы на руках и лице Старика, но он упрямо шел вперед, спотыкаясь о камни.
Старик упал, а когда, с трудом, вдруг ослабевший, опираясь на окровавленные руки, поднялся, перед ним стояла отвратительная старуха, холодным и колючим взглядом окидывая сгорбившегося, растерявшего свой бравый вид, растерзанного Старика.
Ну, здравствуй, –  прошамкала старуха. Старику почудилось, что сквозь довольно безобразные черты, будто эффект двадцать пятого кадра, промелькивает лицо обворожительной и прекрасной женщины. Старик напряг ослабевшее уже с годами зрение. На глазах выступили слезы.
Ну, здравствуй, – повторила Смерть, и ее  беззубый рот расплылся в ужасающей улыбке. Обеими руками она опиралась на ржавую косу, но с удивительным проворством ногой пододвинула Старику кургузую табуретку, взглядом пригласив его садиться. Старик хотел было возразить, но решил, что  любые возражения в его положении неуместны. Смерть уловила замешательство Старика и слегка подтолкнула  ногой табурет ближе.
Старик безвольно и покорно сел…

А что еще оставалось делать?..

… Он ясно видел, как его жена едет по дороге вдоль Эльбы, останавливается в уютном местечке, выходит из машины – вокруг потрясающая красота – и бросает в реку пакетик, в котором, вместе с добавленным для тяжести – чтобы пакетик сразу утонул – камнем, немного его праха…

Каждая дорога приведет к теплу.
У чьего порога ты найдешь приют.
Если кто-то живет в этом доме,
И услышат они твои стоны.

Может так случится, что тебе опять
От дождя укрыться и ночлег искать.
Человек – прохожий, ты идешь во тьме,
И вдали, похоже, показался свет…

Ты вперед убыстряешь свой шаг,
Свет все ближе,
Сгущается мрак…

И в надежде робкой сердце застучит…
И исчезнет тотчас светлячок в ночи.

…

Еще совсем недавно
Любой из нас был в цвете сил,
И он любил, весь мир любил,
Казалось, будет так всегда.

Год за годом
Мы стареем.

Уходят день за днем,
Года горят, как листья кленов,
И им уже не быть зелеными,
Увы, все должно пройти.

Год за годом
Мы стареем.

И вот осталось нам
Осталось только вспомнить дни,
Когда мы были молодыми,
Вспомнить, чтобы забыть…

Год за годом
Мы стареем.

…

Мы уйдем…
Обязательно.
Все.
В этом деле не будет отсрочки.
Пусть другие бегут по росе,
Пусть другие царапают строчки…

Странно.
Мы веселимся,
Поем…
Зная, что этот час неминуем.
Как за ярким и солнечным днем
Освежает все ночь поцелуем…

Мы уйдем.
Так зачем мы живем???

…


Tagelang und tagein
Ich denke an Dich… und dabei
Ich sehe Dich nicht… Ich fuehle Dich nicht…
Und so… Solche Geschichte…