Отголоски

Большая   песенница  была  бабка  Серафима.   Бывало,  по  радио   споют  новую  песню  пару  раз,  а  бабка  Серафима    уже    сама  её  напевает.  Так  было  и  с  этой  песней.  Приглянулась.   Запомнилась.   А  тут  и  время   Троицы  пришло – пора  в  Курью   в  церковь  идти. 
Настряпала  в  дорогу  пирожков  пистишных  да  луковых,   витушек  сдобных. 
Пришли  шороховские  бабки.   На  этот  раз  уже  трое.  Бабку  Лукерью  по  весне   схоронили.  Девятый  десяток  шёл.  Отмаялась  сердешная. 
  Спустя   минут  двадцать,  уже  вчетвером,  отправились  дальше.  Путь  привычный.  Каждый  год  два  раза  в  год    ходят.   Из,  лежащих  по  пути,   деревень,  к   ходокам,  идущим  на  моленье,  ещё  присоединились  попутчицы.    До  Церкви   Николы  Угодника    путь  неблизкий.   На  ночлег  останавливались   обычно  в  Кормилицах.  Было  где  остановиться.  Бабка  Федосья  для  такого  случая   всегда  для  гостей  свою  просторную  старую  избу   готовила.  Завелось  это  давно.   Говорят,  ещё   до  революции  так  повелось.  От   Кормилиц  до  станции    сорок   минут  ходу.  А  там,  на  поезде  до  Курьи,  где  единственная  церковь   на  всю  округу. 
Всё    шло  как  обычно.   Не  до  мирских   разговоров,  когда   к  Богу  идёшь.   В  Курью  приехали  на  первом  поезде.   Да   на  станции  заминка  вышла.    На  второй   путь   поставили  арестантские  вагоны.  И  тут  бабку  Серафиму  как  прорвало.  Слова  песни,  услышанной  всего  пару  раз  по  радио,  сами  полились:


             Дорогая, стоят  эшелоны,
Скоро,  скоро  простимся  с  тобой.
Пулемёты  поднял  на  вагоны
Вологодский  свирепый  конвой.
Нас,  безвинно  обиженных,  много,
Но  не  видит  никто  наших  слёз.
И  куда  поведёт  нас  дорога
Под  железную  песню  колёс?
Промелькнут  за  окошком  перроны…
От  конвоя  любовь  сберегу.
В  арестантском  промёрзшем  вагоне
Провезу  через  морок-тайгу.
Провезу  я  её  через  годы,
Через  зоны  больших  лагерей.
Не  видать  мне  тебя  как  свободы.
Если  вспомнишь  меня – пожалей.
Знаю  я,  далеко  нас  загонят,
Где-то  в  тундре,  в  жестокий  мороз
Без  молитвы  меня  похоронят
У  корявых  карельских  берёз.
И  тебе,  синеглазой  и  милой
Не  напишет  никто  из  друзей.
Ты  моей не  разыщешь  могилы,
Никогда  не  узнаешь  о  ней.
Только  ветер,  протяжный  и  хлёсткий,
Будет  выть  над  могилой  моей.
Только  горькие  листья  берёзки
Будут  плакать,  как  слёзы,  с  ветвей. 

Что  тут  началось!  Певунья-то  бабка  Серафима  была  ещё  та!!!
Те,  кто  слышал  эту  песню,  стали  подпевать.  И  уже  весь  арестантский  эшелон  повторял  слова  последнего  куплета.
Конвоиры,  сопровождавшие   арестантов,  не  ожидали    такого  оборота.  Раздались   грозные  окрики: «Прекратить  пение!»
Но  это  только  распаляло  вспыхнувшее  пламя.  Песня  зазвучала  по  второму  кругу. 
Послышался  вой    сирен.  На  пристанционную    площадь  вырулила  пара  милицейских    машин.  Богомольцы,  все  без  исключения,  были  доставлены    в  рай отдел.   Трое   суток   продержали.  В  самый  праздник   Святой  Троицы.   Верующих  и  так  не  особо  жаловали.  А  в  данном  случае  всех  проверяли  и  перепроверяли  на  предмет  лояльности  к  советской  власти.  Домой  в  деревню  бабка  Серафима  вернулась    не  разговорчивой,  как  бывало  раньше,  а  какой-то  сникшей.  Надорвавшейся.   Радио   не  включала.   На  расспросы  отвечала   односложно.    И  только  спустя  несколько   лет  рассказала,  как  она  сорвала   праздник   Великой  Святой  Троицы  своим  попутчицам.
  Мне,  тогдашнему  мальцу,  удалось  услышать  эту  песню,   не  только  от  бабки  Серафимы,  но  и  в  исполнении  хора  имени  Пятницкого,  записанную  на  пластинку.  Где  было  написано:  «Слова  и  музыка  народные».  И  только  спустя  годы  я  узнал   имя  автора  слов.  Это  наш  Пермский  поэт   Николай  Фёдорович  Домовитов.