Вошь и жид

НА ИЛЛЮСТРАЦИИ (из Интернета) - та юдофобская нацистская листовка, которую я описал по впечатлению, сохранившемуся в детской памяти (см. ниже в тексте).

                *       *        *
Итак, война  ускорила моё осознание мира.  Можно было бы привести целый список ценнейших сведений, которые пополнили мой интеллектуальный багаж за одно только «необыкновенное лето» сорок первого года. Взрослым было не до нас, и мы, предоставленные себе, сверстникам и старшим детям,  интенсивно взрослели.

Шестиклассник Эма Мацкевич, сын маминой сотрудницы,  раскрыл мне тайну зачатия детей.
- Эма!  Так это правда? А я думал – пацановская болтовня! – Я  был потрясён. Эма посмотрел на меня свысока и снисходительно, и этот взгляд меня доконал:  мне стало ясно. что способ,  который мне казался наименее солидным для столь ответственного дела, на самом деле и вправду применяется, да ещё и как единственный и незаменимый! (1)

Ещё одним «приобретением» была матерщина. Как-то раньше я не обращал на неё внимания, да и слышал редко. А тут вдруг в  Лесопарке, в пионерском лагере дневного типа, куда в  августе  устроили меня родители, услыхал заклинания старшеклассника, рубившего ветки  только что поваленного дерева:

- (Хлоп!) мать!   (Хлоп) мать! -  остервенело приговаривал он в такт ударам топора. Местоимение он опускал, так что непонятно было, о чьей матери идёт речь  Но содержание действия, заключённое  в охальном словечке, мне уже было  знакомо по «пацановским»  рассказам, и конкретное значение повторяемой брани внесло некое смятение в мою душу.

И ещё одно открытие изумило меня. Как раз тогда я прочёл  «Ташкент – город хлебный» Александра Неверова. Герой этой повести Мишка, деревенский мальчик,  из своей русской деревни времён разрухи двадцатых годов отправился  на заработки в Среднюю Азию. По дороге в поезде, в товарном вагоне, он пьёт кипяток без сахара.  «Как можно? Ведь это несладко!» - подумалось мне. В магазинах ещё не переводились все продукты, но уже начались разговоры, что может разразиться голод, и я решил устроить репетицию:  набив сдобной булкой рот, стал тянуть через неё несладкий чай и пришёл к выводу, что – ничего, вполне приемлемо. Если, конечно, булочка – сладкая…

Из остальных открытий подробнее остановлюсь на двух.
               
  I.          

Хотя у нас жила уже квартирантка со своей  домработницей, чуть ли не на второй день войны явился тихий молодой человек и предъявил ордер  на уплотнение.  Ему поставили койку в одной из комнат. Но на  этом уплотнение не кончилось – лишь перешло в стадию  самоуплотнения.

В Харьков стали прибывать беженцы, Явились и какие-то папины дальние родственники  Ида и Гриша – жена и муж. Остановились у нас. Гриша читал мне вслух Беранже. Перевод с французского звучал в его исполнении с основательным еврейским акцентом – вместо «пришёл к королю» у него получалось «…ик королю». Ида была рыжая. Больше ничего о них не помню. Оба к тому времени уже хорошо хлебнули из чаши беженского быта.

И вот…грешу на Гришу (а также   иду на  Иду, хотя, как писал лермонтовский  герой, «дурной  каламбур – слабое утешение для русского человека»):  у меня вскоре стала чесаться голова. Однажды вычесал ногтем из своих  волос  крошечное насекомое. Стал его рассматривать: светленькое, с тёмным пятнышком на спине, оно торопилось уползти. Вспомнив Неверова и его Мишку, я заподозрил, что это – вошь. А раз так, то давить её надо ногтем, как  описано в «Ташкенте…»

Но сноровки у меня не было, я её еле задушил – и положил  на зеркальце, оставив отражаться  там  всеми лапками до прихода  мамы.

Мама, едва глянув, послала меня в парикмахерскую – остричься наголо, «под нуль»: шестиногая  скотинка ей была хорошо известна ещё со времён военного коммунизма.
Пока меня стригли, я чуть не сгорел от стыда:  по простынке,  которой накрыл меня мастер,  из моих остриженных волос расползались в разные стороны   крупные вши…

II.

Вскоре мне пришлось пережить ещё более сильное впечатление.

Я уже упомянул, что в августе  почти  целый месяц ездил в дневной пионерский лагерь.  То был один из последних островков мирной жизни   в разбушевавшемся море войны. В Харькове было, собственно, два таких островка:  в Парке (возле которого мы жили) и в Лесопарке (туда надо было ехать  трамваем  ещё несколько остановок). По одному из основных трамвайных маршрутов пускали специальные поезда – только для детей. Отличительным знаком «паркового» лагеря был  прямоугольный флажок, «лесопаркового» - треугольный (иногда даже просто сложенный вдвое пионерский галстук).  Детская чья-нибудь рука выставляла флажок из трамвайного окошка, и дети, ожидавшие  на остановках,  различали, чей  трамвай, и садились только в свой. Так бывало каждый год, но этим летом всё воспринималось иначе: трамвай словно увозил нас из  войны – из обстановки,  наполненной охами, вздохами, а в конце августа – уже и воздушными тревогами.

Я был определён в лагерь «лесопарковый» и каждое утро уезжал туда  на спецтрамвае. В пионерлагере всё было, как в мирное время, а  кормили даже лучше, чем до войны, - возможно, старались не оставить продукты немцам. Впрочем, о том, что наш город будет оккупирован, никто пока не говорил. Харьков ещё не бомбили, только  иногда объявляли «тревоги», но к ним все привыкли и спокойно смотрели  на висевший высоко в небе немецкий разведывательный самолёт. Иногда его пытались достать зенитки, раздавались хлопки выстрелов и разрывов. Но самолёт продолжал спокойно кружить над городом на недосягаемой высоте.

Детям в лагере жилось мирно и весело. И мне – в том числе. Лишь  один, но очень памятный случай нарушил для меня спокойное очарование этого месяца.

Среди   мальчиков нашего отряда  был мордатенький, курносый Миша. Как-то в игре мы с ним поссорились, и он вдруг выпалил мне в лицо:

- Жид!!!

Я опешил. Значение этого слова было мне известно из книг и – немного – из рассказов мамы о погромах. Незадолго перед тем прочёл  превосходную книжку  «Марийкино детство», где затронута эта тема,  подёрнутая для меня  исторической, дореволюционной тиной. Ни с еврейством, ни с антиеврейством   я  за свои 10 лет  практически не встречался. Знал, что мы – евреи, слышал из уст  мамы  идиш,  еврейские песенки, но никаких эмоций на сей счёт, ни положительных, ни  отрицательных, пока не испытывал.. И вот вдруг  в наше, советское, время, наш, социалистический, ребёнок, юный пионер, ленинец, говорит мне решительно и вызывающе:

- Жид!!!

Я знал, что делать. Если бы он обругал меня   как угодно иначе (хотя бы и слышанным мною накануне  матом), мне бы и в голову не пришло так смертельно обидеться.  Но тут речь шла о  политическом  проступке, и это мне было хорошо понятно. Вот почему я немедленно рассказал о случившемся   отрядной  воспитательнице, а она – старшему пионервожатому и начальнику лагеря.

Начальника лагеря звали Адель Наумовна, а старшего вожатого – Ной Маркович.  Вдвоём они быстро убедили несознательного Мишу  в том, что евреи – такие же люди, как и он сам, и что нельзя их называть «жидами». Проникшись этой идеей, Миша  просил прощения и сказал, что больше не будет.

Об этом инциденте я рассказал и своим родителям. Боже, как они расстроились!
- Разве могло нам прийти в голову, что  такое будут слышать наши дети?! – говорила мать  отцу со слезами на глазах.

Вскоре, примерно в сентябре, немецкий самолёт разбросал листовки. Я не решался их подбирать  (меня останавливало чувство сознательности, политической дисциплины, да и по радио раздавались призывы к населению «не верить лживой вражеской пропаганде»), но Эмка Мацкевич всё-таки поднял с земли одну из  бумажек. И вот перед нами настоящая фашистская листовка (2). Какая черносотенная сволочь  писала  этот  донельзя примитивный, корявый   текст?!  На лицевой стороне в виде «шапки» красовался лозунг:

Бей жида политрука –
Просит морда кирпича!

Под этим двустишием, скреплённым столь «богатой» рифмой, - серия рисунков, последовательно изображающих предполагаемое пробуждение   антисемитского сознания советского бойца.

Вот «жид политрук»  с характерным еврейским носом, притаившись за углом, направил пистолет на русского Ивана и гонит его в бой.

А вот Иван повернул винтовку против жида, и перепуганный жид выронил пистолет. На следующем рисунке Иван  бьёт политрука по его поганой еврейской роже кирпичом, которого эта рожа давно просит. Кажется, Иван там ещё и втыкает штык своей винтовки прямо в   жидовское сердце политрука. И вот, наконец, Иван предъявляет пропуск – ту же листовку – чистенькому, приветливо улыбающемуся немецкому солдатику.

На обороте – обращённые к советским солдатам разъяснения: германская армия пришла-де их освободить от жидо-большевиков, и каждому, кто добровольно сдастся в плен, немедленно будут выданы  надел земли, корова и, кажется, лошадь. Нужно только предъявить напечатанный ниже пропуск любому немецкому солдату и сказать ему в качестве пароля всё ту же замечательную поэтическую  фразу:

Бей жида политрука –
  Просит морда  кирпича!

Предполагалось, по-видимому, что этот стишок понимают и помнят все солдаты вермахта…
    
*    *    *
От вшей мы избавились лишь после войны, да и то не сразу, а лишь когда окончился голод. Сытого человека они выплёвывают…

Есть слух, что сейчас  некоторые тёмные люди,  помешанные на  псевдонародной  медицине, подолгу ищут, где бы достать хоть одно такое насекомое: чтобы  вылечиться, например,  от инфекционной желтухи, надо, якобы, съесть (!)  вошку!  И – едят… А достают – у церковных нищих, покупая (цена  1972 года) по 15 рублей за штуку (2). 

Что же касается  титула «жид», то это у нас всегда  бесплатно.

Читать дальше "Тревоги"  http://proza.ru/2012/01/22/2065   

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.

-----------------------------

Примечания к главке "Вошь и жид"

(1)В то время о клонировании ещё не писали в популярных изданиях. – Примечание 2001 г.

(2) Через 10 лет цены возросли вдвое. Сколько же будет стоить лечебная вошь через 1000 лет? – Примечание 1980 г.