У Сазоновых

НА СНИМКЕ: первенец четы Сазоновых - Ирочка (р. 1925). На снимке ей лет пять. через год или два, когда семья жила в Киеве на высоком этаже, она, катаясь на перилах лестницы, сорвалась в пролёт с 5-го или 6-го этажа и убилась насмерть. С той поры семья панически боялась этажей и в Харькове, куда дядю Шуру перевели на высокий пост ректора государственного университета, селилась всегда на первом. Однако и это не избавило от несчастий, в том числе и связанных с этажами и высотой...

                *     *     *
Тётя Тамара была моему отцу не просто сестра, - они двойняшки, то есть родились в один день. При всём том и внешне, и натурами своими друг с другом они были, мало сказать, несхожи, но во многом как бы противоположны: отец – смуглый, черноволосый, Тамара – чистая блондинка; он – кареглазый, она – голубоглазая; он – худощавый и стройный, она – к сорока-пятидесяти годам – одна из самых тучных дам Харькова.
 
Отец обладал феноменальной выдержкой, - только Виля  вывел его  однажды из терпения, и лишь раз в жизни он дал мне шлепка. Никогда не повышал голоса, не пускал искры из глаз, - словом, был образцом самообладания.

Тамара же, напротив, была неимоверно выспыльчива, могла по любому поводу поднять крик, но, как это часто бывает у большинства вспыльчивых («людей, которых не сужу, затем, что к ним принадлежу»), отличалась быстрой отходчивостью.

В один из дней, когда мы жили у них, родители послали меня попросить у неё грелку. Тамара в коридоре коммунальной квартиры, где они жили, разговаривала с соседями, мне никак не удавалось привлечь её внимание. Я ходил около и канючил:

- Ну тё-о-отя Тамара!  Ну тё-о-отя Тамара же!..

- Отойди от меня!!! – вдруг рявкнула Тамара. Но тут же спохватилась и совершенно другим – умильным и ласковым – голосом добавила: - Зо-лот-ко!..

Я вернулся в комнату ни с чем.

- Ну, где же грелка? – спросила  мама.

- Тётя Тамара не отвечает, - сказал я с досадой, - она  кричит:  «Уходи, золотко!»
Родители расхохотались: в этой фразе была вся Тамара – добрая и взбалмошная.

Насколько отец был аккуратен и подтянут во всём: в бумагах своих, в одежде, в поведении, - настолько  сестра его  «славилась» разбросанностью, растрё-панностью. В доме царил кавардак. Тамара была просто неспособна вести хозяйство иначе. А ведь из всей семьи, из многочисленных братьев и сестёр ни один не грешил хоть чем-то подобным, их мать – бабушка Женя – была образцовой хозяйкой. Так что недостатки Тамары проистекали никак не из воспитания, а из каких-то внутренних особенностей её  индивидуальности. В семье у неё не было какого-то особого положения. И однако Тамара обладала задатками настоящей барыни – кстати, с детства  носила семейную кличку «Барыня».

И вот – надо же! – так сложилась её жизнь, что сами обстоятельства способствовали  закреплению этой её особенности. Муж её,  Шура (Александр Васильевич Сазонов),  вышел в большие начальники – где-то с 1938 года стал ректором Харьковского государственного университета, был им вплоть до  первого дня  немецкой  оккупации, а потом – проректором объединённого Киевско-Харьковского университета в казахстанском городе Кзыл-Орда, сразу по освобождении Харькова направлен во «вторую столицу Украины» как директор  инженерно-экономического  института. Вскоре, однако, с ним произошёл несчастный случай, после которого он долго болел и по выздоровлении уже к административной работе не вернулся. Однако стал заведовать кафедрой и вплоть до выхода на пенсию состоял на профессорской должности, хотя и оставался всего лишь доцентом. Так что и жена его считалась «профессоршей». Сама она как раз очутилась на инвалидности, и вечно вокруг неё отирались какие-то приживалки, временами семью обслуживали сразу две домработницы: одна – постоянная, другая – приходящая. Так было, например, в начале 50-х годов, когда я около года жил у Сазоновых в доме: сперва наша довоенная Нюня, (после неё Маруся, потом – Оля) ходит на рынок, готовит обед, Дуня или Галя (имени точно не помню, может быть, и Даша) время от времени приходят делать генеральную уборку, а в это же самое время за швейной машинкой сидит бывшая смольненская институтка – скрипучая Ольга  Фёдоровна и месяцами что-то строчит, перекраивает, перешивает, не особенно торопясь (да и зачем торопиться, когда тебя три раза в день кормят), и при этом всей семье буквально не в чем ходить!
Вопреки всем педагогическим прописям, дети у Тамары и Шуры  росли замечательные: спокойные, дружелюбные, прекрасно учились, ничуть не гнушались  любого труда….
 
Согласно семейному преданию, дед нашёл когда-то «научное» объяснение несходству своих двойняшек:

- В материнской утробе Доденька с Тамарочкой подрались, - говаривал он, - и  братец у сестрицы отнял вот это (дед указывал  себе на голову), а  сестричка у братика – вот это (он хлопал себя по мягкому месту).

Конечно, то была лишь добродушная отцовская шутка.  Тамара неплохо училась, окончила вуз, преподавала в университете историю. Но её разбросанность, её причуды  создавали ей определённую репутацию. Сама доброта приобретала у неё чрезвычайно комический вид. В конце войны она заведовала подготовительными курсами инженерно-экономического института и, как рассказывал мне один из слушателей, всех своих питомцев называла «ребятками». Пользуясь, а иногда и злоупотребляя этой её добротой, даже родственники не могли отказать себе в удовольствии  посмеяться, а порой и добродушно позлословить  над забавными  моментами в её поведении. Да и можно ли было удержаться?

…В 1951 году  Марлена вышла замуж, мы ютились тогда с нею и с бабушкой Сарой в маленькой комнатке, куда нас выселили в связи с арестом родителей,  поместиться ещё и четвёртому человеку там было немыслимо, и Тамара позвала меня жить в сазоновской квартире. В одну из четырёх комнат своей просторной квартиры она ещё раньше впустила квартирантов-погорельцев, мать и дочь, в остальных трёх  жили она с Шурой, двое детей, домработница, да ещё и портниха Ольга Фёдоровна, так что я, получалось, седьмой. Спальных мест не хватало, и мне стелили на восьми стульях (как за десять лет перед тем  нам с сестрой    в бомбоубежище).  Но вот настали дни, когда  Ольга Фёдоровна почему-то перестала приходить, и диван, на котором  она ночевала, освободился.

 - Фелинька, - сказала мне Тамара простодушно и самым добрым, ласковым тоном, - ложись сегодня спать снова на стульях: пусть диван отдохнёт!

…Милая тётя Тамара! Какая всё же чепуха и мелочь  все эти  её забавные благоглупости  - по сравнению с вечностью, в которой  она вот уже двадцать лет пребывает. И могут ли они затмить главное свойство её натуры: стремление приласкать, обогреть, приютить. Не один я попал в орбиту этой её доброты. Сколько помню, всегда   в доме были люди, которым она по мере сил помогала: то её приятельницы Дора и Маша (одна из них – с ребёнком), которые прожили здесь целую зиму, потому что некуда было им податься. То – много лет в одной из комнат жили эти погорельцы, Надежда Даниловна и Таня, - жили, пока не дождались-таки ордера на квартиру… А  Александр Ильич Мосенжник («Сюня») с Кларой, - её с дядей Шурой бывшие студенты, - ведь они буквально молились на чету Сазоновых. Оба рассказывали мне, что в Кзыл-Орде, куда  Сюня прибыл  с фронта  после ранения, Тамара с Шурой их спасли, - чем и как, я не расспросил.

Добротой и верностью  своей Тамара с папой были в самом деле похожи, как двойняшки!
Когда Тамара лежала в гробу, я, наклонившись для последнего целования, был поражён внезапно проявившимся сходством  её черт с чертами её брата.

На памятнике её, установленном над могилой, есть (если сохранилось) фото: прелестная  белокурая девушка с ангельским, кротким выражением лица. Такой её увидел и полюбил  Шура Сазонов. Было ему тогда что-то около тридцати лет.

Шура, то есть Александр Васильевич, типом лица, фигурой и даже происхождением был похож на Никиту  Хрущёва. Он происходил из шахтёрской семьи и сам в детстве и юности работал на шахте, а потом на заводе машинистом.  Служил в царской армии, участвовал в гражданской,  стал большевиком, после войны учился. в школе «червонных старшин»  познакомился  там с Лёвой Рахлиным, который и привёл его в рахлинскую семью. Тамара в то время работала в аппарате ЦК комсомола Украины. Шура влюбился в неё пламенно.

Не мода, конечно, но какое-то  странное, полумистическое притяжение влекло в первые годы советской власти этих «новых русских»  того времени,  «сифогрантов» (1)   большевистской Утопии, к   девушкам из еврейских семей.  Ведь не случайно же  на еврейках были женаты и Ворошилов, и Молотов, и Бухарин, и многие военачальники. Вот и Шура Сазонов  женился на Тамаре (а на самом-то деле Тойбе)… И – я свидетель! – её родне до конца дней предан был больше, чем своей собственной.

Помню рассказ Абраши, папиного брата, долгое время жившего в Москве. Дело происходило где-то уже в 60-е годы. «Шура – просто невозможный человек, - рассказывал Абрам  при  мне кому-то из родственников. –  Приехал он в Москву, мы встретились, садимся  с ним в переполненный трамвай –  он как инвалид  с передней площадки, я с задней. И вот он мне через толпу пассажиров кричит:  “Абраша!  Ты сел? Абраша!”  - На меня весь вагон оглядывается, не знаю, куда деваться от неловкости… Ну, это же надо уметь: в московском трамвае   что есть сил кричать “Абраша!”»

Я уже упоминал в 1-й части этих записок, что в начале 30-х Тамара с Шурой жили в Киеве,  и там трагически погибла их старшая дочь Ирочка.  Она каталась по перилам парадной лестницы, сорвалась в пролёт с 4-го или 5-го этажа и убилась насмерть. С тех пор Сазоновы панически боялись высоких этажей и всё стремились перехитрить судьбу, - напрасный труд!

Перед войной Шура, получив должность ректора университета, мог, конечно, выбрать квартиру себе по вкусу. Но предпочёл две или три комнаты в коммунальной квартире с соседями и общей кухней, лишь бы не жить высоко. Квартира была на Бассейной, угол улицы Артёма, в большом двухэтажном особняке –  Сазоновы жили на первом, и одна из комнат имела выход на огромный балкон-веранду. Всё это низко над землёй, так что  и при желании не убьёшься.

Во время войны, вернувшись в Харьков сразу после освобождения города и будучи директором  института, Шура вновь мог свободно подобрать себе жильё по вкусу – и опять выбрал первый этаж: на сей раз в большом многоквартирном  «Доме Специалистов». Как посмеялась жизнь над этой предосторожностью! Вот уж поистине права пословица, которой пользовался ещё Пушкин: «Знал бы, где упасть, так соломки подостлал», Живя в этой безопасной квартире, сын Сазоновых, Игорь, умер двадцати двух лет от болезни сердца, Тамара на шестьдесят пятом году – от антонова огня и диабета; сам Шура, ещё задолго до своего 50-летия, упал с козырька соседнего подъёзда, приняв по ошибке окно лестничной клетки, выломанное во время войны, за  выход, покалечился,. чуть не умер и на всю жизнь остался хромым инвалидом.  И это далеко не полный перечень всех бед их трагической семьи. Впрочем. бывали и удачи: например, Светочка Сазонова однажды попала под трамвай, который отрезал ей колесом на ноге лишь самый кончик большого пальца…

На должности ректора Харьковского государственного университета имени Горького Шура сменил (не непосредственно, а после какого-то очень временного ВРИО(2) ) известного Я. М. Блудова, отправившегося в лагеря лет, как после обнаружилось, на восемнадцать…
(Кто-то рассказывал мне со слов самого Блудова: будучи личным другом Емельяна Ярославского, он в  «смутные годы» жил у этого видного большевика на даче и чувствовал себя в  безопасности. Но лишь отважился уехать, как был арестован, и даже Емельян не смог (или боялся?) помочь…

В 1940 – 1941 гг. Шура был «большим человеком», а Тамара – ректоршей. Когда-то, почему-то она не вступила в партию, и это, возможно, спасло обоих от потрясений 37-го   и  последующих лет (если, конечно, не считать потрясениями  репрессии против её родных и двоюродных братьев, многих близких  людей.  Но их самих репрессии не коснулись).  Шура после 37-го даже пошёл на взлёт. Подумать только: ректор! Да ещё и  одного из крупнейших и старейших в стране университетов,

Само слово ректор было в те времена своего рода раритетом. Это сейчас во главе любого вуза стоит ректор, а в те времена  у нас в Союзе так именовался лишь руководитель университета. Остальные вузы возглавлялись директорами. В общем-то, какая разница, скажет читатель – и будет прав. Есть лишь небольшой оттенок: директор – должность назначаемая, а ректор – выборная, и в этом названии  сохраняется какое-то воспоминание о кастовой демократии  академического сословия.

Положение обязывает: Шура постоянно должен был как ректор где-то представительствовать, заседать, кого-то принимать, давать на дому обеды то в честь наркома, то в честь «советского  графа»  Алексея Толстого, то во чью-нибудь  ещё  высокочиновную честь…
Квартира их была очень скромно, даже убого обставлена, но времена ещё не предъявляли в этом отношении высокого стандарта. Впрочем. комнаты именно вследствие своей пустоватости были для устройства приёмов очень удобны. Кроме того, особняк, в котором жил ректор, сам по себе имел внушительный «графский» вид.

Веранда, огромная и просторная (она ещё и сейчас на виду: как раз возле остановки трамваев, идущих по Бассейной (ул. Петровского) в сторону парка) мне особенно нравилась. Там я целыми днями играл с восьмилетней Светкой и совсем ещё маленьким – четырехлетним – Игорьком: своими двоюродными. В сентябре начались было занятия в школе – правда, не совсем в школе (её здание забрали под госпиталь), а  в полуподвале одного из соседних домов, но из-за участившихся бомбёжек и ежедневного отъезда учителей и школьников уроки срывались, и родители вовсе перестали отпускать детей в школу  (я учился тогда в 3-м классе). В городе всё сильнее пахло войной.

Ещё с  лета гнали по улицам скот  на Восток: шли усталые пропылённые дядьки  позади одуревших стад;  коровы мычали, овцы блеяли в теснине каменных    улиц, толкая друг друга, обтекая остановившиеся трамваи. Водители, вытирая потные лбы, терпеливо ждали, пока стадо пройдёт, люди на тротуарах жались к стенам домов, заскакивали в подъезды.

Стали строить баррикады из разного хлама, обкладывали их мешками с песком, оставляя узкий проезд для машин. Чуть ли не на каждом перекрёстке устроили окопчики с пулемётными гнёздами, и в них круглосуточно дежурили красноармейцы.
Наконец, в областной газете появилась передовица  «Не сдадим родного Харькова!», и всем стало ясно, что город обречён.
Уезжали сначала организованно – с заводами, с учреждениями. Шло много разговоров: «Вы едете?» - «А вы?» - «Ну, это ненадолго». – «Но, знаете, всё-таки… Куда-то на чужбину…» - и т. д.

Под нами на Дзержинской жили Гафановичи, они все уехали, а их старик-отец не пожелал. Это был коренастый, крепкий еврей с седой бородой, с бородавкой под глазом. Как-то раз у них  дверь захлопнулась на защёлку автоматического «французского» замка. И этот почти семидесятилетний дед пришёл к нам на балкон, взял верёвку, навязал на ней узлов, чтобы руки не скользили, привязал к балкону  и спустился по верёвке с четвёртого этажа  на свой третий, чтобы войти в квартиру через балконную дверь. Кроме храбрости и рисковости, надо ещё и силу в руках иметь! Такому человеку, казалось, износа не будет.
В  газетах много писали о зверствах фашистов, о том, что евреев они преследуют особенно.

- Шо  ви  мине пугаете шо? – говорил Гафанович. – Ну, убъють, ну, повесять. Так шо?  Игде человек родился, там и должен умереть. Никуда не поеду,  я вам  говору, и не морочьте мине голову.

(Такой ход рассуждений  назовём  «комплексом Гафановича» -  запомните этот «термин», он  нам потом пригодится).

А теперь расскажу о «комплексе Жидовецкого». Этот молодой инженер, тоже еврей, жил в квартире  над нами. Женат был на русской или украинке – взрослые говорили, что она – красавица. Незадолго перед войной у них родился ребёнок.

Жидовецкий приходил к нам звонить по телефону. Договариваясь о чём-то, часто повторял собеседнику в трубку: «добге-добге» (то есть – «добре»: по-украински – «ладно», «хорошо», - он картавил). Придя  в очередной раз и застав родителей за упаковкой вещей, - стал уговаривать:

- Ну куда вы собгались? Кого вы боитесь?  «Звегства»?    «Гаспгавы»? Бгосьте!   Гегмания – культугная  стгана, немцы – культугный нагод, все эти госсказни – пгосто пгопаганда!

Один «комплекс» стоит другого: «культурный народ» в конце декабря расстрелял в Дробицком Яру, за Тракторным и Плиточным заводами, и старика Гафановича, и  молодого Жидовецкого, и, как мне рассказывали, красавицу жену его, которая не пожелала  воспользоваться своим славянским «преимуществом»  и разделила судьбу своего мужа и ребёнка, а заодно и «всех жидов города Харькова», как было сказано в приказе немецких  властей…

Расстреливали оккупанты и граждан других национальностей, но, так сказать, выборочно, а с евреями расправлялись (как и с цыганами (3) )  сплошняком. Сейчас кому-то  очень хочется замять  эту подробность, эту разницу. Иногда её просто не учитывают. Ведущий в документальном фильме о Бабьем Яре – киевском аналоге нашего Дробицкого, –  украинский поэт и публицист Виталий Коротич, заявляет: «Вот, например, меня фашисты могли убить просто за то, что я – украинец». Но ведь не всех украинцев они убивали. А  евреев  старались извести  под  корень - : всех до единого. Для украинцев или для других это было небольшим, но всё же утешением: кому-то ещё хуже! Во время войны Василий Гроссман в одном из рассказов устами своего героя раскрыл этот дьявольский замысел нацизма. Но кто-то упорно противодействует  исторически правдивому изложению событий тех лет, Кто-то старается  исказить факты. Зачем?

Немцы где-то в середине декабря 1941 года расклеили по Харькову приказ:  на сборный пункт в бараки Станкостроительного завода предписывалось явиться, как уже сказано. «всем жидам  города». После чего  их всех и порешили в недальнем овраге. Этот эпизод был широко освещён в советской и зарубежной печати в годы войны, подробно раскрыт на харьковском процессе военных преступников в 1944 году, фигурировал и на процессе главных военных преступников в Нюрнберге. Приказ немецкого коменданта вскоре после освобождения Харькова экспонировался  в здешнем историческом музее – я сам его видел и читал. Но вскоре экспонат убрали.

А где-то в 60-е годы вышел сборник документов времён оккупации, в котором (со ссылкой на архив) сказано, будто фашисты в декабре 1941-го издали в Харькове вот какой приказ:  в бараки близ ХТЗ предлагалось явиться не «всем жидам», а  жителям центральных улиц. Получалось, что этих-то жителей, независимо от национальности, и уничтожили…Ложь! Не было такого документа!(4)  Многие  жители центральных районов, как ни трудно пришлось, проживали на одном и том же месте всю войну – некоторые и до сих пор там живут. Приказ касался «жидов». и только «жидов». Для чего понадобилось кому-то фальсифицировать исторический факт? Конечно же, для того, чтобы уменьшить естественное человеческое сочувствие к беспримерным страданиям евреев во время гитлеровской оккупации. Дескать, все страдали. Да, но не так всплошную, не так поголовно – и, главное, не за одну лишь «вину»:  свою  «презренную» национальность. А ведь именно в этом и заключалась страшная суть гитлеровской сегрегационной машины. Но безмозглость, лютая ненависть или ещё какие-то причины заставили составителей и редакторов книги пойти на прямой подлог. Этот подлог неоднократно повторялся  в газетах и в других изданиях.

Но вдумайтесь, какой смысл кроется в нём для человека, который знает правду. Он безошибочно поймёт, кто имеется в виду  под «жителями центральных улиц». Зачем, подумает он, выбран столь странный синоним слова «жид»? Чтобы скрыть истину? Или чтобы внушить читателю: «жиды» жили только  в центре, в центре жили только «жиды»… Но ведь это – ложь!  Например,  на  Москалёвке жило так много евреев, что даже шуточная загадка была: «Какая улица названа именами двух евреев?»  - Ответ:  «Моська, Лёвка»…

Вернёмся, однако, в сорок первый год.

У наших родителей никаких сомнений в истинности сведений о жестокости фашистов, к счастью,  не было. Отец стал добывать для семьи посадочные талоны  в какой-нибудь  беженский эшелон. Сам же всё рассчитывал  получить боевое назначение.
Тем временем дядя Шура Сазонов находился «на окопах» (то есть – на рытье укреплений) во главе чуть ли не дивизии народного ополчения. Где-то под Днепропетровском дивизия попала в котёл, и довольно долго его судьба оставалась нам не известной.
Однажды вечером, когда мы все сидели за столом, дверь из коридора отворилась, и  в комнату вошёл заросший бородою, грязный, страшный мужик  с котомкой за плечами. Тамара вдруг дико закричала, бросилась незнакомцу на грудь. Это был Шура. С трудом вышел он из окружения.

Вскоре Шура отправил семью эшелоном на Восток, а сам остался в Харькове – заканчивать эвакуацию университетского имущества.  23 или 24 октября, уже когда в город с запада входили немцы, он ушёл пешком на восток вместе с двумя-тремя сослуживцами, сопровождая подводу, в которой были сложены деньги из университетской кассы (зарплата сотрудников) и драгоценные металлы из лабораторий: золото, платина… Пройдя пешком сотни километров, сдал всё это в банк и много позднее добрался до своей семьи, которая в это время жила уже в Кзыл-Орде, в Казахстане, - сюда был эвакуирован и Киевский университет, ректор которого  стал главой объединённого Украинского университета, а Шуру сделали проректором. Бедовали они там страшно. Но все выжили, а в 43-м его послали в освобождённый Харьков. Весной 44-го, вскоре после нашего  возвращения, вернулась и Тамара с детьми.

Но я опять забежал вперёд. Пока что мы находимся лишь в 41-м. Сазоновы уехали на вокзал, мы остались в их квартире. Как вдруг прибегает папа и трясёт в воздухе посадочными талонами: ему дали их в военкомате на тот же эшелон, которым должна ехать Тамара с ребятишками. Неслыханная удача! Узлы у нас уже упакованы, остаётся только нанять транспорт. Вот и он: телега, влекомая одной лошадёнкой под водительством пожилого дядьки.
Взгромождаем на телегу свои пожитки, меня усаживают рядом с возницей, Марлену – на вещи, мама с папой идут пешком.

Медленно, страшно медленно тащимся  к вокзалу. Вот уже мы  совсем рядом  - на Красноармейской, за поворотом – площадь Красного Милиционера,  на которой – Южный вокзал… Как вдруг завыли сирены, и искушённый «водитель кобылы» немедленно вводит её под уздцы во двор большого дома: так положено во время воздушной тревоги.
В бомбогазоубежище с интсресом разглядываю толстые, обитые железом двери, тяжёлые запоры на винтах, крупные заклёпки. А время идёт. Наконец, бомбёжка кончилась. Мы быстро преодолеваем те 200 – 300 метров, которые отделяли нас от вокзала. Но… поезд ушёл!
Бесславно продефилировали мы  вспять на той же кляче – навстречу потоку таких же телег, машин, тачек, гружённых узлами и чемоданами…

  Через два-три дня мы всё же уехали. Папа получил в военкомате другой посадочный талон – на сей раз «куда глаза глядят»: до станции Елань, Сталинградской области («глубокий тыл», как он сказал).

Грузились на товарной  станции. Толпа ринулась в открытые двери маленького товарного вагона.  Мне при посадке  наступили на горло, - не в переносном смысле,  а в буквальном.  За несколько секунд «телятник»  был набит до отказа.

Папа куда-то ушёл, потом вернулся и, ничего не объясняя, стал нас выгружать.

- Там, в конце эшелона, совершенно свободный  пульман, - объяснил он маме – тихо, шопотом, чтобы люди не услышали и не опередили нас.

«Эшелон»!  «Пульман»!  Какими заманчивыми казались мне эти диковинные слова.
В пульмане – большом четырехосном товарняке – и в самом деле было попросторнее. Мы выложили узлы вдоль стены,  затем разложили постель так, что узлы оказались у нас в головах.  Так же устраивались и другие.

Перед отъездом много разговоров было о том,  где маме хранить деньги. Обычно она носила их в своей «сумке», как она называла ридикюль, но в дороге это было неудобно, непрактично и ненадёжно. Решено было пошить для денег мешочек, и мама, подобно  Антону Пафнутьевичу из «Дубровского»,  повесила  его к себе на шею, спрятав на  груди, и за всю дорогу ни разу не снимала. Вытащить рубль для неё теперь каждый раз было проблемой.
Ночью эшелон тронулся и минут через 15 – 20  остановился на пригородной узловой станции Основа, где простоял всю ночь.

Где-то заполночь, когда все в вагоне спали, кто-то что есть силы заколотил в дверь.
- Открывай – милиция! – раздался зычный голос.  Мужчины откатили дверь, и в вагон вошло  четверо: три женщины и мужчина. Мы потеснились, и они улеглись на пол возле нас.
Под утро, 29 или 30 сентября, мы укатили в неизвестность.

Читать дальше четвёртое интермеццо - "Чувство родины" http://proza.ru/2012/01/23/22


УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.

------------------

Примечания к главке "У Сазоновых"

(1)Сифогранты – сословие руководителей на острове Утопия, созданном фантазией социалиста-утописта Томаса Мора.

(2)ВРИО – аббревиатура: временно исполняющий обязанности. – Примечание 2003 г.

(3)Мои  сведения о политике гитлеровцев в отношении цыган спустя лет пятнадцать после написания этой фразы  существенно уточнил большой знаток истории Катастрофы харьковчанин Ю.М.Ляховицкий. Оказывается, нацисты преследовали цыган хотя и из  «евгенических», но. в отличие от преследования евреев, отнюдь не расистских соображений: уничтожению подлежали лишь кочевые цыгане – оседлым  разрешалось жить. Здесь будто бы действовали меры против бродяжничества, а не расовые законы. Хотя, конечно же, расистский привкус был и в этой стороне деятельности нацистских карателей. Любопытно, что в израильском музее «Лохамей а-Геттаот» (бойцов гетто) хранится архив документов антицыганской политики нацистов. – Примечание  1996 года..      

(4)Через много лет после того как я написал столь горячую и безапелляционную строчку, мне  довелось – и не понаслышке, а при изучении архивных материалов  (Харьковский облпартархив, фонд 2. опись 14, дело 1) – убедиться: такой документ БЫЛ! Но не фашистский., а… советский!!!  Формулировка о том. будто нацисты в Дробицком Яру под Харьковом расстреляли не еврейское население города, а неких «жителей центральных улиц», содержится в акте «О зверствах и чудовищных преступлениях немецко-фашистских захватчиков в г. Харькове», составленном 9 марта 1943 г. – в  период  первого   освобождения Харькова от захватчиков, продолжавшийся, примерно, месяц.  Нарочитость, заданность такой версии, искажающей истину и затушёвывающей  антиеврейский гитлеровский геноцид, несомненна:  о массовом выселении в бараки посёлка ХТЗ именно евреев и об их последующем уничтожении знал в городе каждый мальчишка. Несомненно и то, что замалчивание харьковской трагедии было лишь частью информационной (дезинформационной!) политики сталинского правительства  относительно еврейской Катастрофы на тот исторический  момент. Уже вскоре (возможно, под напором фактов, ставших известными в мировом масштабе) эта политика на какое-то время поменялась – поголовное уничтожение гитлеровцами евреев стало освещаться и советской прессой. И уже через две недели  после второго,  окончательного освобождения Харькова., 5 сентября 1943 г., на том же месте, на основе частичного вскрытия расстрельного рва и опроса тех же (!) свидетелей, был составлен  акт «О поголовном истреблении мирного еврейского населения г. Харькова». Однако вскоре после войны «генеральная линия» Сталина вновь «колебнулась» в сторону антисемитизма, её продолжили  советские руководители и после  смерти «вождя», и при издании сборника документов  времён оккупации Харькова была процитирована формулировка первого акта, а второй акт – проигнорирован! Лживая трактовка трагедии конца  1941 г. -  начала 1942 гг. проникла и в наши дни. – Примечание 1990 года.