Апельсиновый сок

1

Андрюша был, в общем, способным маленьким мальчиком. Он мало чем отличался от других. Все в подъезде хорошо знали его отца. Этот последний занимался сначала, когда Андрей был маленький, какой-то совершенно стандартной государственной деятельностью, по воскресеньям играл в футбол и любил даже поучить сей игре соседских детей. Зимой он иногда ездил на каток с молодой сестрой и ее семейством. Ходил всегда опрятным и хотел, чтобы так же выглядел сын. Как только была разрешена индивидуальная трудовая деятельность, отец открыл свой маленький бизнес, основывавшийся на починке и замене электрооборудования, мелких бытовых работах. Андрею было лет пять, когда он услышал и запомнил новые слова «кооператив» и «самофинансирование», почти тогда же вкрались в его быт слова «съезд» и «переговоры» и самое сложное, как будто большой, тяжело поворачивающийся из стороны в сторону кран, слово – «перестройка».
Мать Андрея была тоже женщиной спокойной, когда-то, будучи филологом по образованию, работала учителем пения, но недолго. Потом всё больше занималась домашними делами. Обеспечивала быт. Любила ходить на лыжах в Новогиреевском лесу на окраине Москвы, где они одно время жили. Старалась правильно питаться. Так, спустя лет пять после начала отцовского бизнеса в их семье стали одна за другой появляться – Андрею было где-то 12 лет – небольшие книжечки «Познай самого себя», «Тайна тибетских монахов», «Питание от Кришны», «Твоя Соя» и др. Самой завораживающей из них была довольно объемистая и отличающаяся хорошим качеством издания книга «Ты и не ты: путь к настоящему» с подзаголовком «питание, упражнение, самосозерцание».
Андрея редко можно было видеть во дворе. Вместе с тем нельзя сказать, что он был тепличным ребёнком. И дома, и в школе, куда он вынужден был постепенно пойти, он легко сходился с мальчиками, таскал за косички девочек. Однажды, когда ему не было и шести лет, он оказался с родителями в гостях у мужа сестры брата жены отца. Там, за обильно накрытым столом шел спор о возможностях самофинансирования – а каковы вообще они? что можно и что нельзя и есть ли какие-то перспективы? Оказалось, например, что какой-то Колька совершенно спокойно получил визу в Ирландию, а Иван Иванович не так давно был замечен с двумя большими металлическими коробками в руках – что это были системные блоки, еще не все знали.
В разгар отцовского спора с неким Михаилом Дмитриевичем ("дядя Димыч" из Северска), Андрей, сидевший, как и все, за столом, увидел, как один из гостей наливал себе в стакан какое-то ярко-желтое питьё, и тоже потянулся к стеклянной бутылке. В этот же момент он почувствовал прикосновение матери. Но она ничего не сказала, а почему-то вывела его из комнаты и в коридоре прочитала длинную проповедь, из которой он узнал, что это – апельсиновый сок, пьют его только взрослые, а детям нельзя. Да и взрослым нежелательно. Ему было строго-настрого запрещено не то что пить – говорить об апельсиновом соке. На случай, если он попадёт в компанию, где такое питье окажется на столе, был дан навет говорить фразу «а другого нет?» и «я лучше чай». Андрей не стал спрашивать почему, хотя не заметил в поведении гостя, испившего сок, ничего необычного, такого, что он порою видел с друзьями родителей (сами они не пили) во время и после таких посиделок – их речь становилась развязной, громкой, они шумели и начинали вести себя как-то не так, как обычно. Здесь же ничего такого явно не было.
Андрей продолжал взрослеть, не подозревая об апельсиновом соке. Мать – а именно она являлась единственным, но важным сдерживающим фактором – была склонной к мистицизму и выстраиванию ошибочных логических связей. Ее собственная связь с упомянутым напитком была крайне печальной: апельсиновый сок она не любила с детства, так как его давали ей насильно; в зрелом возрасте, лет в двадцать или тридцать, однажды попробовав его на вечеринке, она вскоре почувствовала себя очень плохо; никто, кроме нее, не сомневался, что это из-за недоваренных грибов, но она имела обратное мнение – дело в соке. Будущий супруг, отец Андрея, воспринимал нелюбовь к "желтому дьяволу" как прихоть, сам относился к соку нейтрально, даже скорее не любил его, так как вообще был равнодушен ко всем напиткам, кроме чая и кефира. Но не отказался бы в компании. Разговаривать на эту тему с женой не считал нужным – слишком мелко – хотя несколько раз собирался. Пару раз, грузный, выходя из ванной и попав на очередную "лекцию" (такие лекции проводились не реже чем раз в полгода), брякнул: «Ну, его-то ладно, может, ему ничего. Он нормальный, да и щас проверенные все эти соки… тогда, может, что-то было, из пивной, там повар ноги моет, а щас-то чего…». Но обычно это были слова в пустоту. Только однажды – Андрееву противостоянию с соком было уже 2 года – он вспылил и крикнул, что это же «другой человек, чего ты ему-то это пихаешь? Если ты не выносишь, это не значит, что другие должны. Посмотри, Витька вон, все эти, это же детям нужно. Может, он в школе его пил, а ты не знаешь». Говорил он довольно бессвязно – не в силу необразованности, скорее, наоборот – мысль не поспевала за слогом. В этом мать имела существенное преимущество и как дипломированный филолог, и как неудавшийся, но все же педагог. Но главное, мать знала, что сок Андре не пил. Ведь наказ был и он действовал. Однако Андрей из этого спора узнал, что, оказывается, дети часто пьют сок и, возможно, это даже не вредно.
На учебе его это никак не отражалось. От сока в гостях у друзей он отказывался, да его почти никогда и не было – наступал период сложного времени полураспада, и даже продукты первой необходимости доставались нелегким путем. Хвосты очередей были зрелищем, плотно засевшим в голове у маленького Андрея, иногда мать посылала и его, одиннадцатилетнего мальчика, за хлебом, предупреждая, что «если больше пятидесяти человек, не стой».

2

…Внезапно всё изменилось. На улицах стало – может быть, не очень заметно, но быстро так и будто необратимо – гораздо более грязно, чувствовалась какая-то суета. Андрей как раз в это время стал выходить гулять с мальчиками-друзьями – у некоторых из них появились какие-то разноцветные штучки – некие картриджи,  у кого-то дома стояло то, для чего они предназначались – «приставки». Вскоре такая же появилась и у Андрея. Валерия Ильинична не отпускала его гулять надолго – все же время было неспокойное. Бизнес отца продолжал действовать, но, вероятно, и в нем были какие-то препятствия – о которых отец, в силу своей немногословности, почти не рассказывал, да Андрей бы и не понял.
Мысль об апельсиновом соке иногда вставала в голове у Андрея. Сначала – редко, только когда ему приходилось отказываться от него, изредка приходя к кому-то из маленьких друзей на день рождения. Потом – всё чаще, когда он понял, что он, возможно, один из очень немногих – если вообще не единственный, кто подчинен странному завету не употреблять этот напиток. Никаких разговоров в компании о нем, соке, не велось, если кто-то его пил – его не отмечали ни взглядом, ни словом, ничем вообще. Это был обычный для ребят напиток, даже, пожалуй, слишком обычный и неинтересный по сравнению с новыми Колами, Фантой и даже столь быстро ушедшими в небытие Юпи, Зуко и Инвайтом – просто добавь воды.

Однажды Андрей решился на смелый шаг.

Собственно, смелым бы он был, если бы Андрей решился поговорить с матерью о соке. Но первая взбучка, столь неожиданная и последующие редкие, но неукоснительные окрики, лекции и замечания, сделали возможность такого разговора для него невероятной.
Поступок, который он решил совершить, план этого поступка, родился как бы случайно: Андрею было двенадцать лет, отец надолго уехал по делам в Иркутск, а мать и двоюродная сестра, часто жившая у них – отправились на дачу, в Люсино. Что касается Андрея, то он еще с ночи был во власти Плана – сразу после того, как мать сказала ему, что он на день остается один, этот план возник в его голове сам собой.
Он помнил, что от Красного Балтийца до Люсино ходил автобус, проезжавший мимо их дачи. Оттуда же отправлялся другой автобус, на котором они ездили раньше, на другую дачу, которую Андрей хорошо помнил. Помнил он и номер автобуса: 170. От дома до платформы «Красный Балтиец» было всего-то двадцать минут хода. Выходя на улицу один, Андрей совсем не чувствовал себя нарушающим какие-то семейные правила: он давно уже один возвращался из школы, приходил сам и открывал двери после прогулок с друзьями, вообще был иногда подолгу предоставлен сам себе. Но только отъезд матери мог разрешить ему уехать на каком-то транспорте далеко от дома – а для претворения намеченного плана Андрей чувствовал необходимость уехать Очень далеко.
Он вышел без двадцати двенадцать, закрыл дверь и отправился на станцию. На станции, где также находилась церковь, усугублявшая одиозность обстановки, было довольно много людей: в основном, среднего возраста с большими сумками, кто-то продавал товары с лотка, Андрей слышал грубые мужские голоса и уже знакомые ему слова, там и тут валялись атрибуты времени – алкоголики в собственной рвоте и потасканной одежде. Он помнил этот неприятный запах станции по прошлому году, когда отсюда отправлялся на автобусе на дачу – тогда к ним на несколько дней приехал туда и отец, обычно остававшийся в городе.
 Итак, пройдя через ряды торговцев, алкоголиков и собственно все то, что олицетворяло дух большой железнодорожной станции в девяностых, Андрей вышел к ларьку. Точнее, это был небольшой магазинчик с разнообразными товарами. Здесь тоже толкались люди не самого трезвого вида, но все же опрятней тех, кто валялся в подземных переходах.
Андрей вошел. Тётка стояла у прилавка, разговаривая с рабочими. Их было человека три: один уже приобрел продукты и теперь стоял сзади Андрея, рассматривая то, что еще ему могло бы понадобиться – здесь был  шампунь, какие-то губки, даже почему-то стояли сбоку женские сапоги – вместе с этим стояло молоко, хлеб, водка и – апельсиновый сок.

Андрей обнаружил несколько его видов – какой-то «Иван Ложкин» в пластиковых пакетах, еще несколько марок с латинскими названиями, одна – с изображением веселого мальчика, показывающего знак «всё ок» (верхний палец загнут вверх, глаз немного подмигивает). Сначала Андрей думал купить именно этого мальчика, но потом вдруг увидел еще сок в бутылочках – и понял, что это, наверное, единственный правильный выход: только в прозрачной бутылке был виден сам сок - проверенного, ярко-желтого цвета, такой же, как тогда, на празднике у папиного друга Михаила Дмитриевича.
Андрей вытащил деньги – ему их дал отец перед отъездом в Иркутск. Тут же вдруг появилась мысль, как удачно всё складывается, ибо отец должен был приехать уже завтра. Возникал, правда, вопрос, а что ответить, если он, Иван Михайлович, спросит, на что Андрей потратил четыреста рублей, данные ему. Но Андрей решил пока не думать над этим вопросом, тем более где-то в глубине души понимал, что даже если скажет правду, отец, возможно, поймет его.
Он купил сок – тот назывался «Doctor Thomson» - и побрел к станции. Электрички отходили одна за другой, но автобусной площадки – и вообще автобусов – не было видно. Он несколько минут озирался, пока наконец не увидел автобус, как раз 170-ый, выезжавший из-за поворота.  Андрей побежал за ним и нагнал его уже у выезда со станции. Тут же стояло несколько других припоздавший пассажиров, видимо, знавших, что сесть на автобус можно и здесь – уже после его отправления. Неповоротливый, в подтёках грязи, автобус, шипя, остановился прямо около Андрея и он вошел первым. Как ни странно, оставалось еще несколько свободных мест в глубине салона – в конце, где больше всего трясёт на ухабах. Андрей сел около окна – автобус уже тронулся – и стал смотреть за окно. Проплывали серые, неприветливые пейзажи просыпающейся после многолетнего мрака Москвы, еще не было "турков", которые спустя пару лет начнут строить "муляжи святой Руси за полчаса", еще не было заложено главного муляжа на Кропоткинской, еще сравнительно редко слышалась развязная кавказская речь, распространившаяся спустя 10-12 лет. Погода была серая. Моросил дождь. Конец лета. Деревья, будто в какой-то дымке, - а именно такими они казались сквозь грязное стеклом, в которое смотрел Андрей – покачивались на ветру. Было еще не холодно, но пасмурно.
"29 августа" – подумал Андрей, - "памятная дата, значит".
Автобус мчал сначала мимо Москвы, затем мимо небольшого пролеска и, наконец, въехал в зону странных полу-полей, полу-пустот – слева иногда мелькали деревья, виднелись крыши невысоких домов; а что было справа – Андрей не видел, так как сидел у левой стороны. В кармане была заветная бутылка, но достать ее и тем более отпить из нее он, конечно, не решался – слишком близко. В какой-то момент, еще когда выезжали из Москвы ему показалось даже, что проезжали его собственный дом, высившийся на северной окраине столицы, в Бескудниково. Наконец он стал узнавать места: прошло к тому времени минут 40 поездки и было уже около двух часов. Потянулись зеленые заборы, где-то шаткие, где-то – посимпатичнее; а вскоре уже увиделись и дома находившегося рядом с их дачами посёлка – туда, как он помнил, в детстве ездили за продуктами, иногда на машине, иногда – на велосипедах. В таких случаях брали и его: на маленьком трехколесном велосипедике, а потом на "Дружке".
Доезжать до дач Андрей не стал и вышел на остановке «Река Сутожь» – реки там, впрочем, не было, а был маленький поворот: дорога вперед вела дальше в лес, где, как он смутно помнил, если идти час или два, будет другой поселок, даже, судя по размерам, чуть ли не городок. Направо были их дачи. Впрочем, все это – и насчет поселка, похожего на городок – Андрей помнил неточно, ведь прошло несколько лет, и сейчас, увидь он этот городок, возможно, он не показался бы ему таким большим, как когда-то. Так или иначе, он вышел – вместе с ним вышли еще несколько человек: дед с бабкой с большими рюкзаками, дед был в тренировочных штанах, какой-то молодой парень, и мужчина средних лет. Все, кроме мужчины пошли направо – к дачам. Мужчина же ушел вперед довольно быстрым шагом и, следовательно, не мог мешать.
Погода существенно улучшилась: виднелись еще лужи, но их освещало последнее, августовское солнце – такое тёплое, но уже спокойное, как бы помудревшее и не палящее, как в июле. Птицы пели равномерно, это, как помнил Андрей, означало, что погода не ухудшится еще какое-то время.
Он нашел, что местность несколько изменилась: слева вдалеке слышался шум бензопилы, а между тем шесть лет назад никаких поселков там точно не было… Вдалеке просветов вроде бы не было, но за 20 минут ходьбы Андрей встретил целых два ответвления от асфальтовой дороги, по которой шел, а тогда их точно не было. Асфальтовых покрытий было еще не так много, но здесь такая дорога была всегда, сколько помнил Андрей. Он размышлял о чем-то побочном, уже не так волнуясь, и за размышлениями заметил, как дошел до синего столбика: этот столбик означал, что до Поселка еще два с половиной километра.

Он достал сок.
Медленно открыл крышку. Принюхался… Но ничего существенного не учуял. Осторожно вытащил из кармана маленькую посудину: черно-серую рюмку, самое маленькое, что он решился стащить для этого случая из дома. Никаких иллюзий по поводу того, что пропажу рюмки не обнаружат, не было – но заметит ее отсутствие мать явно не так быстро, как исчезновение какой-нибудь другой вещи. Андрей открыл крышку и услышал щелчок. Он не знал, что это значит. Рядом никого не было. Андрей огляделся. Сосны стояли рядом, в полуметре, и такие же были по ту сторону дороги – как будто нарисованные, не качаемые ни ветром, ни чем-либо еще. Он сначала думал налить сок в рюмку, но потом как-то яростно схватил бутылку и начал пить прямо так. Осушив где-то четверть, он понял, что не чувствует никакого вкуса. Ели, стоявшие рядом, будто посмеивались над ним. Он прошел еще полтора метра и стал пить более медленно. Тут уже почувствовалась вся прелесть того похода, который он затеял и он понял, что явно старания были ненапрасными. Сладость сока пьянила, ударяла в голову… Не слышался ни ветер, вдруг начинавший шуметь в деревьях, ни птицы… Точнее, ветер шумел – и Андрей это слышал, но это было таким приятным дополнением к картине, что отдельно от сока он его не воспринимал. Не нарушала картину даже дохлая белка, валявшаяся возле дороги – ее он, конечно, сначала не заметил, но когда заметил, даже не решился отойти, лишь отвернулся в противоположную сторону.
Домой он приехал вечером, вспотевший, уставший, распаренный. Скрыть волнение не удавалось. Мать пришла спустя всего полчаса после приезда Андрея и он сказал ей, что гулял с ребятами – оттого такой раскрасневшийся и вспотевший. Рюмка была торжественно водружена на место во время материного пребывания в туалете.

3

Шло время. Андрею было 15, 16 лет… Он познал секс, узнал вкус вина, дружбы и грусти; слез и радости. Сок он теперь пил часто, в компаниях предпочитая его даже водке – напитку, которому некоторые ребята чуть ли не поклонялись. Иногда он, правда, мешал ее с соком и тогда почему-то приобретал уважение тех, кто видел его на этих встречах и посиделках в первый раз: им казалось, что это какой-то особый изощренный способ пития. Был он до сих пор замкнутым, неплохо учился, хотя дисциплинированностью не страдал. После школы поступил в Радиотехнический Институт.
Мать умерла, когда Андрею было 22 года.
На ее похоронах он молчал и только стоя около опускаемого в землю гроба прошептал: "Глупо всё как-то вышло. Прости за сок. Прости".
С тех пор прошло много времени. Образ того весеннего (а именно таким он показался Андрею, несмотря на конец августа) леса, солнца, просвечивающего через кроны деревьев – этот образ все больше стирался из памяти уже взрослого человека, руководителя одного из отделов в предприятия отца. Стирался и образ того мальчика, который стоял там, на той дороге, слушал пение птиц, которое стало на время для него лучшим услаждением, лучшей приправой к тому таинству, которое он сам для себя придумал и которого никто не мог у него отнять, - питию апельсинового сока. Практически никому он об истории с тогдашним распитием сока не рассказывал, да и необходимости в этом никакой не было. Эта история могла быть – и была – им практически забыта. Только иногда, проезжая на автобусе, или на своей машине "Рено Логан" среди высоких, изрядно подросших заборов, среди немногоцветного пейзажа среднерусской возвышенности с все теми же еще игрушечными домиками, среди спокойного, совсем не изменившего себе леса – таким он был в 80-е, таким был в 90-е, таким остался и в 2000-е – только иногда, когда Андрей проезжал мимо этого, в сердце его не каждый раз, но очень часто появлялось какое-то светлое и щемящее чувство жизни, воспоминания о той жизни, столь редкой и на б;льшую часть уже ушедшей; чувство ясности, предельной ясности того, для чего ты живешь, для чего выходишь из дома и идешь к грязной станции, проходишь мимо бомжей, вскакиваешь в автобус и едешь в направлении старых дач, - чувство, которое навсегда давно покинуло его.

И тогда жена, сидевшая справа на переднем сидении, спрашивала: "Что с тобой, Андрей?".
А Андрей отвечал: "Да нет, ничего. Детство вспомнилось".

2008