Живём без узора

               
 
      Янке Журавлёву стукнуло почувствовать себя взрослым, отпустил он чуб и ходит с расчёской, зачёсывает да зачёсывает его. Дозачёсывался до того, что заболел мечтой. Заболел мечтой – купить велосипед. У знакомого сверстника есть и ему захотелось. Весной бросил школу (не пошла учёба на ум) и сказал матери: «Всё, хватит, я уже не пацан, пойду работать». Мать промолчала (мало ли что мальчишка в голову себе вбил), но себе отметила, что голос у сына стал крепче, и с этого дня он для неё стал уже взрослым. В тайне она  даже стала гордиться им. Пошёл Янка разведать, где можно устроиться на работу. Пришёл к начальнику шахты.
      – Ну, что пожаловал? Слушаю. – А сам не смотрит на Янку, что-то там за столом возится. Пацан для него серьёзного посетителя не представляет.
      – Устроиться пришёл на работу – говорит Янка. Начальник заулыбался.
       – А сколько тебе лет?
       – Пятнадцать, – отвечает.
       – О-о-о, да у тебя ещё и паспорта нет.
       – Но я на лесной склад, могу доски таскать, лесины.
       – Лесины? Понимаешь, у нас здесь не детский сад, а тяжёлое производство, а лесины таскать – нужен крепкий мужик. А у тебя вон  ещё и поджилки не выдержат, порвутся на мою голову. Нет малый, тебе не лесинами забавляться надо, а в классики играть. Иди-ка домой да молочко лучше попивай.      
       Пришёл Янка домой сконфуженный, словно его, как котёнка, натыкали мордой, чтобы не ходил, куда не надо. А сверстник всё ездит на велосипеде да ездит, и так раздразнил, что парнишке совсем несносно захотелось иметь такую машину.
      Лежит он ночью с открытыми глазами и думает, где работу найти. И пришла Янке мысль – идти пасти коров. Встал он на заре и пошёл по полям, по лесам искать, где пасутся коровы. Смотрит, в распростёртой ложбинке привольно разбрелись коровки, наслаждаясь, неспешно щиплют сочную травку. А между ними бык лениво хозяином разгуливает. Подошёл Янка к сидящим пастухам (их было двое).
       – В помощники возьмёте? – спрашивает.
Окинули они его с ног до головы взглядом и молчат. Ну и Янка молчит, собрался, было уже уходить. 
       – А у тебя кнут-то есть? – Спросил старший пастух.
       – Нету.
       – А как пасти будешь?
        – Ну, сделаю.
        – Ну вот, как сделашь, тогда и приходи.
       А как делать кнут – Янка не знает. Пришлось расспрашивать у знатоков. Приложив упорство, с муками и мозолями, он сделал кнут, а на ручке даже ножичком вырезал узоры. И с деловитым видом появился Янка перед пастухами, с заправски перекинутым кнутом через плечо, как делают пастухи. В общем, напустил на себя вид отважного паренька прошедшего огонь и воду.
      – Ну вот, теперь ты пастух. Паси.
      Главный пастух, Прокопыч, был немногословен, и молча смотрел на всё, то ли от усталости, то ли от тоски.            
      Первые трудовые дни для паренька были нескончаемо длинными, и казалось, что не доживёт он до осуществления своей мечты. А мечта всё сильней разрастается и тревожит. И представляется ему: как он мчится на новеньком велосипеде, чтобы понравится любимой девчонке, как залихватски, с наслаждением её катает, как гоняет перед пацанами, на зависть им, как он ухаживает за велосипедом, моет его, смазывает солидолом, цепь кипятит в масле, гайки подкручивает, подкрашивает отбитую краску. А какие муки Янка испытывал. Все его одноклассники ещё нежатся, спят, а ему приходится вставать в такую рань и идти, и в дождь, и в ветер, и в холод, и жарится на солнцепёке целый день, от зари до зари. Обветренное лицо посерело, и превратился Янка в маленького мужичонку. Зато Янка увидел, как рождается день, как горит заря в каждой росинке.
      Вначале у Янки не получалось щёлкнуть кнутом. Но после настойчивых тренировок, он всё-таки вырвал щёлчок из кнута.               
      С появлением Янки в команде пастухов стало трое: Прокопыч, за старшего, да два подпаска – парнища Харитон, по прозвищу Хорь, и Янка. От восхода и до заката солнца однообразная жизнь надоела до одури. Янка не понимал ни Прокопыча, ни Хоря. Как они переносят эту тягость, повязанную скукой? Но со временем он узрел, что они ею и не тяготятся, а каждый имеет свой тайничок, в котором спасается. Прокопыч живёт внутренней думкой, только ему известной. А Хорь проказами. Подкрадётся к зазевавшей коровке, стеганёт её кнутом, та от испуга подпрыгнет и понесётся, ломая кусты, бешено мотая головой. Хорь от счастья заливается смехом. Или набросит ведро на рожки бычка, да палкой по ведру стукнет. Бычок, оглоушенный, присядет на зад и, растопырив передние ноги, мычит, одуревши, да так закрутит головой, что она вот-вот оторвётся вместе с ведром. Однажды он привязал две пустые консервные банки к хвосту собачки, прибившейся к стаду, и пустил, прикрикнув на неё. Та хватила от грохота банок бежать, а Хорь хохотал, припевая.

                Вот она, вот она,
                На хвосту намотана.

      С испугу собачка махом скрылась за холмом. И больше этой собачки не видели. Прокопыч, глядя на проделки Хоря посмеиваясь, грозит ему кулаком. А Янку как-то спросил, показывая рукой на Хоря.
      – Чё, озорник?
      – Нуда, озорник! Злой разбойник! – Выпалил он. Прокопыч рассмеялся.
      Чтобы побороть скуку, Янка стал погружаться в мир природы: слушает хор разнопевчих птиц, смотрит, как танцуют вальс макушки берёз, как бегущие облачка создают причудливые различные образы. И жизнь его раскрасилась палитрой тонов и оттенков, да гаммой звуков, и время заполнилось интересом.
      Во время обеда, на стойле, где располагалось стадо, возле небольшого пруда, у раскидистой берёзы, к кому-нибудь да приходили родственники, приносили обед. Хорь был доволен, когда ему приносила харч сестра. Он с большим аппетитом управлялся с принесённой едой, смачно облизывая ложку. Янка тоже гордился, хотя и не подавал вида, когда мать приносила  супчик картофельный да пирожки с капустой. Ему лестна была забота о нём, и в то же время он не хотел, чтобы мать приходила, так как стеснялся. Приносили обед и Прокопычу. Жена приносила еду в узелке. Прокопыч молча поест. Жена беззвучно сидит, посидит, посидит измученно, поулыбается, не торопясь, завяжет узелок с пустой посудой и уйдёт. У его жены один глаз стеклянный, Прокопыч выбил сгоряча. Вначале женитьба была в охотку, потом от неё стал уставать, утомляло, что в жене крепкая старомодная жизнь, старина вцепилась в неё мёртвой хваткой. Сопливчиков у него пятеро. Поперёчная жизнь удавкой на нём, и всё опостылело. Ему хочется в жизни одного, а выходит совсем другое. Только возле коровок и отдыхает. Поваляется на травке, обмоет своё нутро полевым разноцветьем и смотришь, заулыбался. Любовь у него была только один раз. Был он, как-то выпивши, в лесок потянуло. Шёл мимо кладбища и встретил там женщину. Хорошо с ней поговорили и отошли в кусточки. И что там было! Что Прокопыч об этом даже боится говорить, в тайне держит, не дай бог, узнают – засмеют. Этого раньше в жизни Прокопыча никогда не было. Он провалился в беспамятство. И теперь он только и думает, что это такое было.
      И никак не может уловить то мгновенье, оно, по-видимому, неуловимо и превратилось в мечту, которая полностью им завладела. Это у него получилось нежданно-негаданно. Видать жизнь кинула ему случай, толи в подарок, толи для испытания. Оглушила его неземным пришествием, и он теперь мается думкой и всё бормочет: «Живём без узора, ох живём без узора».
      Через два месяца пастушеской работы Янка пришёл домой, мать ему сообщает.
      – Вот получила за тебя деньги. Купила тебе рубаху и брюки, да продуктов набрала.
      У Янки остановилось дыхание. Он онемел, не зная, что сказать. Мать стала,  разрушителем его планов, и несколько дней он с ней не разговаривал. Мечта его о велосипеде рухнула. Он же не посвятил мать в свою тайную мечту. Хотел получить деньги сразу за три месяца и купить велосипед, ошарашить всех своей самостоятельностью и зрелостью.
       – Ты чё не разговариваешь, дурачок. Это же твоя первая трудовая получка. Я была у председателя животноводчества, и он мне выдал твою получку. Он тебя хвалит, толковый, говорит у тебя парень. С моей-то зарплаты никак не удаётся выкроить тебе на брюки. Ты уже из детских-то штанов вылез.
       Смятый бронёй материнской опеки, Янка не сдавался. Решил через другое дело спасти мечту. Прослышал, что в так называемом тупике,  где находился овощной склад, требуются рабочие для сколачивания ящиков для помидоров. Один сколоченный ящик стоил рубль. И вот три километра ходьбы от посёлка – и Янка в тупике. Пришёл, вооружась молотком. Первый день он сколотил двадцать ящиков, на второй день – тридцать и на третий – сорок. И тогда парнишка прибросил, что за тридцать дней у него будет тысяча двести рублей. Вот он велосипед! Вот его мечта! Но через несколько дней начальник тупичка снизил цену, сделал ящик за восемьдесят копеек, так как охотников набралось около десятка и ящиков – уже гора. Пацаны, так набили руку на ящиках, что стали сколачивать, кто по сорок пять, а кто по пятьдесят. Тогда начальничек ещё снизил цену ящика, сделал по пятьдесят копеек. Но темп не сбавляли, и цена упала до тридцати копеек. Тут Янка понял, что мечта его разбита окончательно. Пошёл к начальнику за расчётом. Начальник написал ему бумагу в бухгалтерию, где указана сумма двести пятьдесят рублей. За пятнадцать дней работы Янка вел свою бухгалтерию. По его подсчётам сумма была явно занижена. Начальник не держал в руках «Капитал», в гробу он видел марксизм, хоть и партийный, но прибавочную стоимость безошибочно складывает в свой карман. Природное чутьё не подводит его, он чует, где можно отщипнуть. Зелень сопливая недотёпает -  откуда откус. Он не то чтобы плут, а просто добросовестный исполнитель воли живота, не живёт дураком, ничем не брезгует, и копейка к копейке у него пристаёт. Смутился Янка от этой бумаги, но начальник, с неподступным видом, властно показал рукой на бухгалтерию. Бухгалтерия ручная, натренированная как насчитывать, не по труду, а по чину, крупным находит статьи прибавки, мелким статьи убавки. И снизила Янке до двухсот рублей, (высчитала за перерасход материала). Тут Янка остолбенел. Но там ему холодно показали рукой на кассу. Получил Янка двести рублей, и уехал в город, чтобы похоронить свою мечту. Стал бесцельно слоняться по магазинам. На глаза ему попался фотоаппарат «Смена». И Янка вспомнил, что мечтал фотографировать природу, красотой которой любовался, когда пас коров. И купил фотоаппарат, потом перочинный ножичек, авторучку и матери платок. На остатки взял мороженное и удалился в скверик полакомиться. Лежит на траве, лакомится и с облегчением прогоняет навязавшуюся мечту. Откуда ни возьмись, прилёг к нему такой же сорванец. Жмётся, а сам всё, что-то лопочет и лопочет. Надоел, как назойливая муха. Пока Янка соображал, откуда и зачем взялся этот пришелец, друг непрошенный замолчал и исчез так же, как и появился.   
      Приехав, домой, Янка стал раскладывать покупки. Фотоаппарат, платок, авторучка. А где же перочинный ножичек? Вывернул все карманы. Неужели, думает, потерял. И тут он вспомнил пацана того, нахального. Не зря  он так упорно к нему прижимался. Янка расстроился, не зная – толи ему смеяться, толи петь, чтобы заглушить горечь, растекающуюся от случившегося.
      Ударился Янка о жизнь шершавую, и пошёл вновь в школу, чтобы не столбенеть, а мысли поставить в стройный ряд. Как-то, возвращался Янка с занятий. Его кто-то окликнул. У забора в проулке Янка увидел сестру Хоря, она стояла над смертельно пьяным братом. Янка подошёл. Сестра попросила помочь увести пьяного домой. Хорь, скопив деньги за пастбищный сезон, от радости напился: «Вот она, мечта его, наконец сбылась, вот она свобода! Скоро он уедет, и перед ним откроется весь мир».
      Семья Хоря жила в бараке, в комнате, которая состояла из одних коек да ребятишек, которые вели борьбу за место на лавке, да в соревновании стены изрисовывали. Затащив Хоря, уложили на незанятую койку. Отец Хоря пришёл с фронта весь израненный. Раньше – как выпьет, так пошёл в атаку – выгоняет всех на улицу, чтобы занимали круговую оборону. Старшим братьям надоела круговая оборона, и они один за другим уехали из дома  и глаз не кажут. Теперь отец только лежит и едва движимыми глазами даёт знать, что ещё жив. Но все ждут, когда эти глаза закроются навсегда. Хорь делал всё для того, чтобы родное место как можно больше ему опостылело и тогда не жалко будет его бросить. Он пошёл пасти коров, чтобы заработать денег и пуститься в поход за другой жизнью, вслед за братьями, далеко-далеко, подальше от мученического дома. Может где-нибудь да отколупнёт себе радостный кусочек жизни. Надоело ему смотреть на мать с высветившимися глазами. Когда-то голосистая Полина надорвала свой голос, и теперь только осипло, кричит на своих неслухов.
      За ночь выпал снег. Проснувшись, Хорь обнаружил отрезвляющую белизну снега. Помотав головой, стряхнув хмельную муть с глаз,
он увидел, как обмывают мёртвое тело отца. Выскочив на улицу, Хорь дико завопил.
       – Ой-ё-ёй. Свежий-то снег  блестит, ох и блестит сволочь на солнышке, о-хо-хо.

                Вот она, вот она,
                На меня намотана.


       «Ёлки – моталки, отец-то крякнул! Как же крутануться-то теперь? Родственники счас же ухватят за горло. Я же теперь единственный кормилец семьи. Бежать, бежать надо, как та собака, и дело с концом». И он покидает дом. Приезжает на вокзал, чтобы взять билет на поезд и уехать в никуда. Проголодавшись, он зашёл в буфет перекусить. Стал есть, а еда застревает в горле. Вокруг он видит радостные лица. Все куда-то едут с желанием, с улыбками и только он воровски убегает. А будет ли он жить, где-то, и сможет ли. Ведь брошенные мать, сестра и младшие братья будут стоять в глазах частоколом. Непохороненный отец будет являться к нему во сне. Впервые так ясно встал перед ним этот вопрос, что ему стало страшно. Не доев, Хорь вышел из буфета. Не чувствуя себя, он стал ходить вокруг вокзала. Ходит, а в висках молотом стучит. И этот стук становился  невыносимым. Хорь развернулся, и почти не помня себя, поехал домой. И тут он почувствовал, что кузница в висках стихла. Стало легко.
      Отец лежал на лавке, дожидаясь беглеца Харитона, чтобы переселиться навсегда в дом – гроб, коль не вышло пожить в своём доме. Хорь выложил на стол деньги и упал на кровать, провалившись в ночь.
       После похорон отца, сестра отца, тётка Настасья на поминках подсела к Хорю.
       – Харитонушка, ты правильно сделал, что вернулся домой. Нигде не найти райского места, его строить надо. Вот ваш отец мечтал построить хороший дом, да война все карты спутала. Прислал вон Гришка письмо, пишет, что без руки остался. А Ваську посадили, в бедовую компанию попал, что-то наозорничали. Вот и ты бы ещё мотнулся за ними, ты чё, думашь, там тебе манная с неба валится. Никто, и нигде, нам ничего не приготовил.
       – А батя про дом ни чё не говорил.
       – Как не говорил? А выгонял вас на улицу дом защищать, круговую оборону занимать. Дом у него в голове сидел.
       В неприбранной несговорчивой жизни бузенята Прокопыча показывают ему зубы, собачатся, обиду держат на него за мать. Наступает на Прокопыча другое время. Жил Прокопыч, куда кривая выведет, жевался в энтузиазме, всё прошлое было для него плохим, жил будущим. И в этой жвачке пустил на свет детишек радоваться жизни, коль своей нет. Может, хоть они доживут до коммунизма. О своей жизни не думал, всё время и думку забирало производство. Работал, рвал пуп за пятерых. Мальчишкой пятнадцати лет спустился в шахту – работал на фронт. После войны восстанавливал в Донбассе разрушенные шахты. А думка о себе где-то сзади плелась. А когда вышла на перёд, а переда-то и нету. И за всё это дети благодарят зубоскальством. Обидно ему сносить непонимание и переживает непочтение в одиночестве. Отяжелел Прокопыч в убеждении, что не живёт, а преодолевает время. А душа болит по тёплой человеческой жизни. Разбрасывал он, разбрасывал помыслами, да и ушёл к той женщине, что встретил на кладбище. Ушёл, как бросился в омут. Но в этой перемене произошла промашка. Супружницей та женщина ему не вышла. Жизнь их, сорвавшись, пустилась без уздечки, не зная что догоняя и перегревшись, взмыленная, она заржав, встала на дыбы.
      – Ты уходи от меня, уходи. – Зашлась в истерике новая жена, а сама так заревела, так заревела, будь-то, Прокопыча хоронит. А Прокопыч не терпел мокроты и ушёл. Расшибленный, но гордый Прокопыч не вернулся в прежнюю семью, а где приютится, там и смиренно дни свои коротает. И как он не заставляет себя жизнь любить – ничего не выходит. Жизнь всё время ему рожки ставит. Он вроде её и погладит, а она только хвостом вильнёт и опять где-то в стороне. Залезла змеёй в голову Прокопыча мысль, «жизнь обхитрила его». Махнул он тогда на неё рукой, не хочет у жизни в холуях ходить, и остался один на один, с собой. И только молча горестными глазами поглядывает. Жизнь дышит, где-то рядом, но нет её в сухих глазах Прокопыча. Ему не понятно, что это такое, вкушал её, не жёванную, и доля чёрным коршуном выпила слезинки с его глаз.