Православие Людмилы Улицкой

ПРАВОСЛАВИЕ ЛЮДМИЛЫ УЛИЦКОЙ

Я - лицо нерепрезентативное, и не могу представлять
никого, кроме лично себя, потому что я  по культуре -
русская, по крови - еврейка, а по вероисповедованию -
христианка. Но я как еврейка арабов несколько опасаюсь
на генетическом, так сказать, уровне.
Л. Улицкая. Мой любимый араб. Сборник
"Люди нашего царя", М., Эксмо, 2007, стр. 269.

 
       Л. Улицкая

Жизненная позиция Л. Улицкой наиболее чётко выражена в приведённом выше эпиграфе: её мировоззрение якобы покоится на трёх китах - культуре, происхождении и вероисповедовании. Какая из трёх подпорок в этом перечне является самой важной, без которой существование Улицкой может оказаться невозможным, писательница не указала. Однако, судя по её поведению и многим другим высказываниям, определить её предпочтения несложно. Понятно, что для Улицкой первые два места занимают русская культура и православие, а досадное еврейское происхождение только мешает проявлять писательский талант в полном объёме в привычных пределах русской литературы. Это жизненное кредо и предопределило главную тему творчества писательницы. Принятое крещение обязывает Улицкую не слезать с религиозного конька даже во сне, а постоянно, почти в каждом более не менее важном рассказике или повести, страстно доказывать истинность своей веры в христианского Бога и не только доказывать, но и обращать в православие всех евреев, кто попадётся под руку на пути её писательского внимания. Именно её страстность и приверженность к маниакальной теме православия лишь подчёркивают неуверенность самой Улицкой в правильности выбора. Прежде всего, она сама не может убедить себя, а читателей - тем более, потому что серьёзных доводов привести не может, а несерьёзные - не воспринимаются. Крещение дорого обошлось этой даме, возомнившей себя российской писательницей крупного масштаба. Трудно представить по жизни рядом с этой женщиной нормального еврейского мужчину. С ней могут сожительствовать лишь слабохарактерные особи мужского пола, также принявшие православие, либо изначально чисто русского происхождения.
Государственные и иные общественные премии и поощрения постоянно возбуждают и подпитывают творческие амбиции Улицкой, чтобы не позволить ей сорваться с крючка выбранного православного пути. Если бы Улицкой не было, российские националисты и антисемиты были бы просто обязаны придумать или создать писателей подобного типа, чем они занимаются не один десяток лет. Ещё бы, эта неутомимая жница на российской ниве, если её вовремя не остановить, перекрестит в своих фантастических повестях не только всех убогих, больных, престарелых и сумасшедших евреев, но и некоторых нормальных с виду людей. Можно, конечно, с юмором воспринимать её литературные эксперименты, однако из-за агрессивности и целеустремлённости эта женщина способна принести ещё очень много вреда еврейскому народу и посеять среди слабоумных и отсталых евреев местечкового закала самые опасные иллюзии. Литературные премии в России евреям, независимо от их вероисповедования, просто так не выдают.
Улицкой невдомёк, что ни особая культура, ни вероисповедование сами по себе неспособны создать ничего выдающегося. Высокую культуру народа и нравственность религии создают конкретные люди, обладающие творческими способностями и устойчивыми моральными принципами. Если способности окажутся недостаточными, а моральные принципы несовершенными, тогда культура и религия будут создавать впечатление  искусственных видов деятельности. Культура и вера не являются неизменными свойствами личности, потому что они приобретаются и видоизменяются в зависимости от места рождения, проживания и воспитания. В течение жизни культурные предпочтения и вероисповедование могут претерпевать значительные изменения, если человек пожелает кардинально поменять место жительства. Так, российские евреи, эмигрировавшие в работоспособном возрасте в другие страны - Израиль, Штаты, Канаду, Австралию и так далее, в течение очень короткого периода времени были вынуждены приспосабливаться к новой языковой среде, к новым условиям обитания и существенно менять или расширять культурную составляющую своей жизни, более чётко ориентироваться в религиозных вопросах. Например, известный российский поэт И. Бродский за короткое время в совершенстве овладел английским языком, стал частью американской культуры и  был признан лучшим поэтом года в Штатах.
Что касается национального происхождения, то этот фактор изменить ещё никому не удавалось, где бы люди ни жили - даже на Северном полюсе. Как бы ни выкручивалась Улицкая, еврейское происхождение останется с ней до самого конца жизни, и нет в мире сил, чтобы как-то изменить или поправить это "клеймо" на "нерепрезентативном" лице. А все её кульбиты вокруг вероисповедования выглядят нелепыми и характерны для неглубокого человека. Именно такое ощущение возникает при ознакомлении с творчеством невоздержанной на язык представительницы русской культуры.
Мысли Улицкой о национальных отношениях и, прежде всего, тема православия занимают почти всё жизненное пространство писательницы. Можно утверждать, что тема перетаскивания евреев в православный стан для Улицкой превратилась в маниакальную задачу творчества. Проследим, как эти основные предпочтения автора проявились в двух наиболее объёмных произведениях Улицкой: "Даниэль Штайн, переводчик" и "Весёлые похороны". 

  А. ОТКРОВЕНИЯ КАТОЛИЧЕСКОЙ МОНАХИНИ

Я выблевала все еврейские и нееврейские энциклопедии,
которые за последние месяцы прочитала, весь еврейский вопрос,
которым я отравилась сильнее, чем томатным соком.
Л. Улицкая. Даниэль Штайн, переводчик. Изд. «Эксмо», М., 2007.

1. ВВЕДЕНИЕ В ТЕМУ

На самом деле, Улицкая «выблевала» еврейский вопрос, которым она занимается с позиций католического и православного богословия, и который оказался для её желудка неудобоваримым, а для ума – непосильным. Лишь в конце второй части книги о Штайне Улицкая призналась в своей беспомощности и, притворяясь пресвятой Девой Людмилой, сообщила в письме к подруге: «Не могу объяснить ни себе, ни тебе, зачем я за это взялась, заранее зная, что задача невыполнимая. Но если нет решения, - успокаивает себя Улицкая, - то хорошо бы хоть увидеть саму проблему, обойти её с заду, с переду, с боков, с верху, с низу. Вещей таких множество – первородный грех, спасение, искупление, зачем Бог, если Он есть, то кто создал зло, а если Его нет, в чём смысл жизни…» (стр. 242). Вот Улицкая и забалтывает эти проблемы «с заду», так ей удобнее, хотя сама хорошо осознаёт, что взялась за неподъёмную тему ради разрушения еврейских душ, с желанием посеять сомнения и запутать наиболее слабых и неустойчивых. Перечисление Улицкой одних вопросов без ответов лишь усиливает недоумение читателей её книг, потому что в этом перечислении «вещей», сеющих сомнения, одновременно содержатся женские уловки и детские хитрости. Еврейского вопроса в натуральной природе, действительно, не существует, его искусственно создают злобные антисемиты или так называемые русские интеллигенты. Улицкую можно отнести сразу к обеим этим категориям. В течение многих лет писательница сознательно искажает сущность национального вопроса, переводит этот «вопрос» из сферы надуманных проблем в опасное и антисемитское чтиво, придавая чтиву реальные черты.
Любое художественное произведение, каждое историческое исследование глубоких жизненных процессов и мотивация поступков отдельных личностей имеют естественное право на существование и дискуссию. Однако такое творчество не должно содержать глобального искажения правды, не должно пытаться увести читателей из реального мира в мир мистики и фантазий, в котором сами герои не отдают себе отчёта в том, что с ними происходит. Особенно опасным становится это занятие, когда совершается сознательная подмена общепринятых понятий добра и зла. Поскольку книга Л. Улицкой «Даниель Штайн, переводчик» посвящена проблеме одурманивания сознания читателей с использованием неоправданных утверждений, прикрытых псевдорелигиозными рассуждениями разной степени глубины, достоверности и смысла, это мероприятие российской писательницы изначально вызывает сомнение в искренности авторских намерений, а также подтверждает беспомощность и наивность предпринимаемых ею попыток.
Содержание книги Улицкой соответствует умственному развитию католической монахини. Некоторые сложные дискуссионные вопросы только названы, но не пытайтесь найти на них ответов в книге, наоборот, сами проблемы сильно запутаны, превращены в клубок распустившихся ниток. Причём очень часто совершается сознательная попытка уйти от реальных проблем и заменить их говорильней по искусственно придуманным мотивам. Сказанные автором в «Послесловии» книги заключительные фразы о причинах, побудивших Улицкую к созданию этого произведения, вызывают наибольшее недоумение: «Оправдание моё в искреннем желании высказать правду, как я её понимаю, и в безумии этого намерения». Безумие намерений Улицкой, действительно, не вызывает сомнений, ибо она умышленно принимает ложь за правду и протаскивает, мягко говоря, ошибочные убеждения с помощью общеизвестных приёмов. Среди этих приёмов можно назвать: частичное замалчивание реальной и основной информации, подмена главных проблем второстепенными, большей частью надуманными, неоформленными до конца мыслями, в том числе нечленораздельностью каких-то неосознанных мистических соображений, которых и мыслями-то назвать затруднительно. Ниже приведены опровержения основных утверждений писательницы, которые она объясняет желанием «высказать правду».

      2. КАТОЛИЧЕСКИЙ МОНАХ ШТАЙН

Главная неправда состоит в том, что своего героя Дитера Штайна, польского еврея, сумевшего в годы Холокоста выжить благодаря случайному стечению обстоятельств, Улицкая заставляет перейти в католическую веру, прослужить более тридцати лет монахом в католическом монастыре на земле Израиля и скоропостижно закончить жизнь в автокатастрофе на безопасном участке дороги. Очевидно, Улицкая не знала, что делать со своим героем, и потому отправила на тот свет по недоразумению. Чтобы сразу же показать читателю низкий уровень этого произведения, начнём с уточнения возраста Штайна, потому что путаница в возрасте героя с самого начала подрывает доверие к правдивости всего изложения. В 1938 году «лет ему было уже семнадцать» (стр. 43). Это значит, что Штайн родился 1921 году. Чуть позже сам Штайн в беседе с немецкими школьниками сообщает: «Был декабрь 41-го года. Мне было 19 лет». Почему-то год рождения Штайна переносится на 1922 год (стр. 102). Далее Улицкая сообщает: «Восемнадцатого марта 84-го года Даниэлю исполнилось шестьдесят лет» (стр. 368). В этом случае, годом рождения Штайна является 1924 год. Оказывается, этот фантастический человек появляется на свет трижды - в 1921-м, 1922-м и в 1924-м годах. Согласно Улицкой, 15 - 18-тилетний юноша приходит в гестапо добровольно служить в роли переводчика и секретаря в преступной организации. И не только. Этот юнец, не имевший никакого жизненного опыта, в короткий срок почему-то заслуживает уважение и полное доверие руководителя гестапо, профессионального полицейского чиновника. Странная путаница с возрастом главного героя, добровольный приход еврея в гестапо и необъяснимое доверие к юнцу со стороны прожжённого гестаповца и пунктуального служаки вызывают полное недоверие к сюжету романа православной писательницы, являются откровенным недоразумением.
Штайн родился в Южной Польше «в захудалой деревне с польско-еврейским населением», в семье Элиаса Штайна, «еврея военизированного образца», восемь лет прослужившего в австро-венгерской армии. Имя матери почему-то не упоминается. Дитер оканчивает светскую школу на немецком языке, затем польскую Государственную школу Йозефа Пилсудского, куда в то время ещё принимали еврейских детей. В 1938 году вместе с младшим братом Авигдором вступает в молодёжную сионистскую организацию «Акиву», где изучает иврит, еврейскую историю и традиции. После вторжения фашистов 1 сентября 1939 года на территорию Польши, уже 11 сентября братья навсегда расстаются с родителями. Чуть позже Дитер решает принять католичество и поэтому даже не пытается найти родителей. Очевидно, догадывается, что своим странным поступком нарушает еврейские традиции. Поэтому и боится встречи с родителями, справедливо считает, что они «будут его отговаривать от этого его католичества». Родители погибают в 1943 году в газовой камере. Об их гибели Штайн ни разу не вспоминает, новая вера для Штайна оказалась сильнее сыновних привязанностей, домашнего воспитания и полученного образования.
15-тилетний (18-тиетний?) Штайн принимает важное решение - стать католиком. Уделим этому событию соответствующее внимание. По версии Улицкой, Штайну удаётся несколько раз избежать неминуемой смерти. Каждый раз писатель заставляет юношу молиться богу, не уточняя, какому. Безусловно, еврейскому, потому что Дитер в то время ещё ничего не мог знать об особенностях другого вероисповедования. О том, как во время облавы он спрятался в подвале, и фашисты не обнаружили его, Дитер почему-то рассказывает в 1990 году школьникам немецкого города Фрайбург: «Никогда ещё я так горячо не молился Богу. Я принял решение: еврей остался в этом подвале» (стр. 96). Почему и на основании каких соображений юноша принимает такое нелепое решение? Почему католический Бог оказался лучше еврейского? Добравшись до фермы поляка Болеслава, где ему удалось на время спрятаться от фашистов, Штайн «был полон благодарности богу, который потратил столько времени, чтобы вытащить» его из мышеловки. И опять Улицкая не уточняет, какому Богу был «благодарен» юноша. Он слышит автоматные очереди – немцы расстреливают полторы тысячи евреев, попавших в облаву. «То, что происходило в нескольких километрах, было ещё более немыслимо, чем любое чудо», - признается герой Улицкой (стр. 99). И что же? Дитер даже не подумал о том, почему всемилостивый Бог спас только его одного, но допустил уничтожение полутора тысяч невинных евреев. Милость Бога почему-то распространялась всего на одного человека. И такую избранность никак нельзя назвать чудом, а эту избранность судьбы по отношению к Штайну следует отнести к фантастическим изыскам автора романа.
Очевидно, есть смысл подумать и объяснить странное спасение Дитера не вмешательством божественных сил, а случайным стечением обстоятельств. Дитер понял, что «нарушаются высшие законы жизни и творящееся зло сверхъестественно и противоречит всему мироустройству». Что из этого следует, Улицкая не поясняет, но заставляет своего героя, вопреки законам природы, нарушая смысл предыдущей жизни, перейти в католическую веру. Каким образом Штайн догадался, что своим спасением он обязан не еврейскому, а католическому Богу, объяснить Улицкой не по силам. 
Почему Штайн решил служить католическому богу – главный и самый существенный вопрос, который задаёт Эфраим Цвиг, бывший товарищ юности, приехавший в монастырь, чтобы забрать заблудшего друга из католической обители. Он, естественно, спрашивает Дитера: «Но почему же ИХ Господу? У нас что, своего Бога нет?» «А Дитер стоит и улыбается, как дурак. Ну, ей-богу, как дурачок» (стр. 27). Ответа не последовало, ведь дурачки неспособны отвечать за свои неосмысленные поступки. А ведь в этом диалоге и следовало бы хоть как-то объяснить читателю главную причину непонятного поступка Штайна. Улицкая не смогла ни найти, ни высказать членораздельно хоть какие-либо причины этого поступка, и тем самым подтвердила беспомощность, искусственность самой идеи и нелепость всего романа.
Возможное существование реального прообраза Штайну, на который ссылается Улицкая, не может являться основанием для превращения этого человека в героя романа, если его поступки не имеют логического объяснения. Существует множество нелепых поступков, невероятных историй отдельных людей, но это совсем не означает, что можно обобщать частные случаи и выдавать их за какую-то закономерность. В жизни всегда можно встретить некоторое количество не совсем нормальных людей с непредсказуемыми действиями и судьбами. Причины, по которым еврей Штайн решил принять католическую веру, и как он сам эти причины объясняет, являются кульминационным моментом, сердцевиной содержания книги Улицкой. Поскольку эти причины оказались явно надуманными и неестественными, вся история с монахом Штайном подтверждает злонамеренность идеи Улицкой, ещё одного романа очередного христианского автора. Поэтому объяснениям поступка Штайна в изложении Улицкой уделим максимальное внимание.
Гестапо, куда в качестве переводчика, фактически добровольно, приходит еврей Штайн, в описании Улицкой выглядит не как зловещее учреждение, которое занимается планированием и уничтожением еврейского населения и врагов Рейха, а как богоугодное заведение. Во главе гестапо оказывается чуть ли не самый порядочный человек, некий майор Адольф Рейнгольц, профессиональный полицейский с 30-летним стажем, который лично не участвует в убийствах, а только отдаёт приказы по уничтожению гражданского населения. При этом «гуманист» Рейнгольд сразу же после вступления в должность «организовал настоящее гетто на территории замка, организовал его охрану», которая позже непонятно куда-то исчезает (стр. 177). Теперь послушайте, каким образом Улицкая облагораживает начальника гестапо: «Работа в полиции выявляла  в людях самое дурное, что в них было. Были среди них и настоящие садисты, и люди умственно отсталые в медицинском смысле. Как это ни поразительно, но самым достойным человеком среди всех был майор Рейнгольд. Член нацистской партии, по природе своей он был добропорядочным человеком и добросовестным исполнителем», - придумывает Улицкая поразительную сказку для детей дошкольного возраста, и ухом не ведёт (стр. 178). Немцы всегда отличались особой исполнительностью, это их национальная черта. Однако в данном случае речь-то идёт о профессиональном гестаповце, который 30 лет успешно продвигался по службе в фашистском государстве, значит, имел хорошую аттестацию у нацистов. В приведённой цитате после слова «исполнителем» следует обязательно уточнить, о каких приказах идёт речь, поскольку в приказе говорилось об уничтожении мирного еврейского населения. «Я не расстрелял ни одного еврея, - оправдывается гестаповец. - Но кто-то должен это делать. Приказ есть приказ» (стр. 206). Да эти «аргументы» – классический пример лжи! Именно в деталях, в подобных фразах и словах скрывается настоящая неправда создателя романа.
Действительно, Улицкая объясняет всё "убедительно и просто" – ведь в последней фразе преступность деятельности, состоящей в том, что кто-то обязательно «должен» убивать евреев, не подвергается сомнению, и в правильности подробного утверждения нацист совершенно не сомневается! При этом Улицкая пишет, что «он понимал, какая несправедливость творится по отношению к беззащитным людям, но его человеческая честность имела определённый предел, далее действовало солдатское повиновение, которое могло принудить его совесть к молчанию» (стр. 206). Оказывается, честность имеет предел, после превышения которого она, на самом деле, перестаёт быть честностью и превращается в обычную подлость. Этот образец рассуждений Улицкой характеризует тот самый уровень мышления, который позволил ей вынести примитивные "мысли" на суд общественности. «Он вселил в меня мужество и желание жить…», - обманывает наивных читателей Штайн словами Улицкой (стр. 208). Вот такой замечательный эсэсовец! Кто же уничтожал миллионы людей, если других руководителей гестапо в книге Улицкой просто нет?
Штайн как бы свидетельствует: эсэсовец «избегает участия в акциях по уничтожению еврейского населения, а когда присутствует, пытается соблюсти видимость законных действий и обойтись без лишних жестокостей». Такой нацистский вздор могут написать лишь сами фашисты, которые при уничтожении безвинных людей, согласно Улицкой, ещё как бы делали вид, что соблюдали законность! И какую жестокость следует считать излишней, если речь-то идёт о такой малости – об убийстве беззащитных детей, стариков и женщин! Разве не следует эту «литературу» отнести к античеловеческой? Писания Улицкой перекликаются с «логикой» другого русского баснописца, Солженицына, которой оправдательно писал о деятельности фашистов на территории бывшего СССР: «А приходилось же немцам и правосудие вершить – например, над доносчиками советского времени – как расстрел дьякона Набережно-Никольской церкви в Киеве, да не единицы случаев таких» (А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ, YMCA-PRESS, Paris, 1973, ч. 5, стр. 20).
Как о проявлении особой гуманности, Штайн сообщает, что Рейнгольд «обязал команду непременно собирать всех евреев и зачитывать приказ, объявлявших их врагами Рейха, и – в качестве таковых – расстреливать». То есть не сразу расстреливать, а после чтения приказа: пусть, мол, слушают и умирают от страха ещё до начала расстрела. Ах, как это гуманно! Вместо себя Рейнгольд часто посылал на проведение преступных акций, из гуманных же соображений, «своего вахмистра, который как раз и отличался особым садизмом». Кто ещё сомневается, что мы имеем дело с нацистской идеологией и с нацистской литературой!
И эти фантазии о якобы "гуманной" деятельности гестаповцев сочинены в 2007 году, спустя более шестидесяти лет после завершения Нюрнбергского процесса по делу главных преступников Рейха, на котором были отвергнуты все попытки признать какие-либо оправдательные мотивы для исполнителей преступных приказов, а само гестапо было квалифицировано как преступная организация. Таким образом, Улицкая ставит под сомнение главное решение Международного трибунала! При её-то «аргументации» можно оправдать и других членов гестапо!
Согласно повести Улицкой, с декабря 1941 года уже 17-летний Штайн начинает «исполнять обязанности переводчика между немецкой жандармерией, белорусской полицией и местным населением». «Я был жив, и это было чудо», - сообщает сам герой (стр. 102). Работу еврея в роли переводчика в гестапо ради спасения собственной жизни ещё можно как-то понять и даже оправдать. Но если бы только в роли переводчика! Оказывается, во время той службы Штайн занимался не только тем, что спасал людей, но незаметно «воровал оружие со склада», которое находилось на чердаке полицейского участка. Штайн перетаскивал ворованное оружие в еврейское гетто под носом у нацистов, что представляется совершенно неправдоподобной фантазией автора. Он также сумел предупредить евреев гетто о дате намечаемой акции уничтожения, и даже с помощью ложного рапорта о партизанах облегчил побег евреев из гетто и направил карательный отряд фашистов по ложному адресу. Если этот мальчишка мог с помощью рапорта руководить деятельностью отрядов фашистских полицейских, значит, он был не только переводчиком. В результате его информации триста из восьмисот евреев успевают вовремя покинуть гетто и якобы спасаются в лесах. Кстати, оружие им не понадобилось, да и сам Штайн уговорил беглецов его не использовать. Если триста евреев смогли покинуть гетто, значит, замок был никем неохраняемым, что является исключительным случаем за всю историю уничтожения европейских евреев. Эту фантазию следует отнести ещё к одной из нелепых версий самой Улицкой.
Напрасно Улицкая вводит читателей в заблуждение, что в гестапо Штайн как бы помогал людям и даже защищал невинных. Штайн, с его же слов, исполнял обязанности секретаря и «распределял дежурства полицейских, вёл финансовую деятельность. Свою работу я делал добросовестно, я старался предельно точно переводить…» (стр. 178). Улицкая считает огромной заслугой Штайна добросовестно исполнять обязанности секретаря гестапо! «Работая в гестапо, я понимал, что разделяю ответственность за то, что там происходит, - это признание уже чуть ближе к правде. – Вообще, очень много в памяти такого, что хотелось бы забыть. Но помню…, - однако на этом Улицкая фразу обрывает, и напрасно. Вот, к примеру, рассказ самого Штайна о его личном участии в уничтожении евреев в одной деревне: «Я прочитал приказ (приказ начальника гестапо Рейнгольда об убийстве невинных людей! – В. О.), после чего вахмистр (который отличался «особым садизмом» – В. О.) записал фамилии взрослых, а детей пересчитал поштучно. Всех отвели в сарай. Спрятавшись за сараем, я не выходил, пока не смолкли выстрелы» (стр. 181). «Хотя я и не участвовал непосредственно в убийствах людей, я чувствовал (ещё бы! – В. О.) свою сопричастность» (стр. 173). И после этих жутких убийств и признаний самого Штайна Улицкая превращает этого перевертыша, чуть ли не в героя войны, а позже – в праведника! Вот здесь-то и таится ещё одна смысловая ложь романистки.
Согласно версии Улицкой, перед началом уничтожения оставшихся в замке евреев самого Штайна почему-то добровольно выдаёт заключённый этого гетто еврей Наум Баух, который сам был обречён на смерть. После этого разоблачения Штайн вынужден был признаться во всех «проступках» самому начальнику гестапо и зачем-то сообщил ему о своём еврейском происхождении. Это крайне опасное признание еврея «переводчика» вместо гнева вызывает сочувствие у сердобольного гестаповца, который фактически создаёт условия для свободного побега Штайна из полицейского участка. «Я вам так доверял!» - только и выдавил из себя сентиментальный эсэсовец и даже «не спал всю ночь». «С Рейнгольдом у меня были очень теплые отношения. По возрасту, он годился мне в отцы… Он ценил во мне порядочность», - утверждает 17 - 20 -тилетний Штайн, не имеющий, как и Улицкая, вообще понятия о реальной порядочности. По мнению Улицкой, гестаповцы, занимающиеся уничтожением еврейского населения, думали о порядочности своей миссии. Кто из читателей захочет, может поверить этой глупости.
После побега из гестапо Штайн спрятался в скирде из снопов, где немцы даже с овчарками не смогли его обнаружить. Вскоре он узнаёт подробности, как нацисты уничтожали оставшихся в гетто людей: «Я плакал. Я был уничтожен – где Бог? Где во всем этом Бог? Почему Он укрыл меня от преследователей и не пощадил тех пятисот – детей, стриков, больных? Где же Божественная справедливость?» - вот вопросы для ответов серьёзного писателя, а не для дешёвого пропагандиста вздорных идей (стр. 209). Однако Улицкая продолжает только задавать вопросы, на которые у неё нет ответов. После трёхдневных скитаний по лесам Штайн «страстно желал больше не быть, перестать существовать», но о самоубийстве и не думал, хотя был «близок к безумию» (стр. 226). Замечание о «близости к безумию» с учётом дальнейших действий Штайна весьма правдоподобно. Значит, молодой человек думал не о смерти, а лишь о том, как изменить способ своего существования. «Душа вопила: Господи! Как Ты допустил? Ответа не было». Нужно ли уточнять, что нет ответа у писательницы и сегодня. А если нет ответа, зачем волновать читателя сентиментальными вопросами?
Семнадцатилетний Штайн в полубреду воображает, что к нему подходит настоятельница несуществующего монастыря «Сёстры Воскресенья» мать Аурелия: «Не помню слов, с которыми я к ней обращался, но речь шла о чём-то более важном, чем жизнь» (стр. 227). Откуда возникло такое видение, каким образом еврей Штайн, никогда не читавший богословских католических книг, догадался о существовании настоятельницы ликвидированного когда-то монастыря, разрешить эту загадку даже выдающимся эрудитам из Клуба Весёлых и Находчивых не под силу. Кто сможет, перевести этот полубред на человеческий язык, переведите и объясните! И что может быть важнее, чем жизнь!
После побега от немцев Штайн п объясняет од носом гестаповцев «ворвался» (это выражение из книги Улицкой – В. О.) в помещение монастыря в Эмске и «кинулся к настоятельнице», которая, не зная как поступить с чужаком, решила в молитве попросить «Господа нашего (очевидно, не того, которому страстно молился Штайн в момент смертельной опасности – В. О.) о каком-нибудь знаке: как нам поступить с юношей?» Совместно с другой монахиней настоятельница вошла в церковь, где в это время «читали отрывок из Евангелия – о милосердном самаритянине», который подтолкнул монахинь к принятию ответственного решения (стр. 228). В связи с этим Улицкая не стесняется привести весь текст притчи, по существу явно враждебный евреям, придуманный ранними христианами или искажённый поздними католиками.
Авторство притчи приписывается Иисусу, который якобы Сам рассказал её своим ученикам. Суть притчи, которая и сегодня часто вспоминается верующими, состоит в следующем. На еврея, идущего из Иерусалима в Иерихон, напали разбойники, ограбили и сильно побили, а прошедшие мимо него еврейский священник и просто еврей не оказали жертве никакой помощи. И только «чужой человек, житель Самарии», то есть не еврей, «сжалился, перевязал раны, отвёз в гостиницу и даже заплатил хозяину деньги на содержание и лечение» пострадавшего (стр. 228). Избыточность благородных поступков мифического самаритянина по сравнению с преступным безразличием евреев только подчёркивает надуманность и антисемитскую направленность очередной клеветы католических монахов для разжигания ненависти к евреям.
Во-первых, невозможно представить, чтобы Иисус, который был евреем, сам принадлежал к еврейской общине и молился еврейскому Богу, рассказывал ученикам эту лживую и опасную антисемитскую сказку. Иисус мог осуждать евреев, совершавших неблаговидные поступки, но Он никогда не придумывал  и не проповедовал ненависть к своим соплеменникам. Первоначальный смысл притчи католики, безусловно, исказили, видоизменили и поэтому этот текст не может восприниматься в качестве исторического документа.
Во-вторых, суть притчи противоречит многократным утверждениям той же Улицкой, что проповеди Учителя наполнены любовью к ближнему. Какая уж тут любовь! После чтения текста этой притчи католики вполне были готовы к погромам: они брали топоры в руки и шли убивать и грабить «бессердечных» евреев, которые даже не подозревали о причинах ненависти.
В-третьих, именно русские антисемиты, и Солженицын в частности, обвиняют евреев в особой взаимной солидарности и взаимовыручке, что противоречит существу текста приведённой притчи. Даже в условиях сталинских лагерей, по Солженицыну, евреи отличались взаимовыручкой среди русских зэков. Благотворительность характерна именно для евреев, и тому можно привести множество исторических примеров, как из прошлой, так и современной жизни. Сегодня израильтяне снабжают оружием, электроэнергией, горючим, продовольствием и медикаментами своих смертельных врагов - хамасовцев, а те в ответ ежедневно посылают смертоносные ракеты на города Израиля. Трудно даже вообразить, к примеру, чтобы сделали русские православные, если бы с территории Эстонии был запущен в сторону города Санкт-Петербурга хотя бы один Кассам! Приведите хоть один пример массового проявления благородства «самаритянами» - католиками какой-либо страны! Приведите в пример хоть одну страну, которая бы поступала таким же образом как Израиль. Не найдёте!
В-четвёртых, сама Улицкая пишет, что среди евреев наиболее распространена взаимная поддержка. В обычной жизни именно евреи проявляют благородство и первыми оказывают необходимую помощь даже своим врагам. Очередная жертва Улицкой, католичка Кася Коген, убежавшая от веры отцов, признаётся своему мужу: «Я всегда немного завидовала евреям, что у них такое дружное сообщество, такая крепкая семейная поддержка… (стр. 293).
В-пятых, нет и не может быть никаких реальных доказательств, что именно такое содержание притчи якобы пересказывал Иисус две тысячи лет тому назад. С большей уверенностью можно утверждать, что согласно невыдуманному тексту притчи именно евреи оказали необходимую помощь ограбленному путнику, а так называемые язычники - самаритяне прошли мимо и даже не посмотрели в его сторону. Такое поведение евреев более логично и ближе к реальной жизни, чем злонамеренные россказни антисемитов, повторяемые убогой католичкой.
Однако именно эта несуразная и опасная притча подтолкнула мифических монахинь (две из четырёх возражали! - В. О.) оставить еврея в монастыре. «Первое, что я взял в руки, - вспоминает позже Штайн, - был католический журнал, в котором я прочитал о явлениях Девы Марии в Лурде». Чудеса, связанные с явлением Девы, поразили молодого Штайна, хотя он был достаточно образован, начитан, знал об антисемитизме католиков не понаслышке и не был склонен к наивному мистицизму. Штайн провёл 15 месяцев в тайном монастыре, расположенном напротив полицейского участка, но немцы не обнаружили его даже при обыске монастыря. В такую версию могут поверить лишь те, кому очень хочется слушать улицкие сказки о чудесах. Впервые познакомившись в монастыре с Новым Заветом, Штайн якобы «получил ответ на самый мучительный вопрос: «Где был Бог в то время, когда расстреливали пятьсот человек из Эмского гетто? Где Бог во всех событиях, которые переживает мой народ? Как быть с Божьей справедливостью?» (стр. 229). Как видите, Штайн ещё находится в своём уме и даже помнит о своём народе. А сейчас, читатели, прошу повышенного внимания. Послушайте, как Улицкая отвечает на вопрос, который, на самом деле, не имеет ответа. Взяв в руки Новый Завет, Штайн сразу же находит ответ: «И тогда мне открылось, что Бог был вместе со страдающими. Бог может быть только со страдающими и никогда – с убийцами. Его убивали вместе с нами. Страдающий вместе с евреями Бог был мой Бог». Весьма ответственное заявление, из которого следует, что Бог никогда не находился среди католиков, которые столетиями уничтожали евреев, никогда не присутствовал в среде православных, которые отличаются особым антисемитизмом. А католики-то считали и считают до сих пор, что Бог их никогда не покидал! Да и сами евреи иногда говорят, что в страшные годы Холокоста Бог как бы покинул еврейский народ, то есть был не с ними. Ещё более вздорно звучит фраза Штайна в пересказе Улицкой: «Я понял, что Иисус действительно был Мессия и что Его смерть и Воскресение и есть ответ на мои вопросы» (стр. 229). Это откровение, извините, невозможно перевести на человеческий язык и оказывается совсем неспособным что-либо объяснить.
Как же всё "просто и убедительно" пишет фантазерка! Во-первых, Улицкая подменяет понятия и на вопрос: «Где был Бог?», - сообщает, что Он был вместе с жертвами, хотя речь идёт не о буквальном местонахождении Бога во время расстрела евреев, а о том, как Он, справедливый и всесильный, допустил убийство и страдание невинных людей. Ведь не только Штайн, но и тысячи евреев перед смертью также молили еврейского Бога о спасении, но Он их, почему-то, не услышал. Во-вторых, в судьбах реальных жертв, способных ощущать боль, страх, угрызение совести и так далее, и воображаемого Всевышнего существует огромная разница: жертвы уходят из реального мира навсегда, а Бога ожидает Воскресение, и Он - вечен. В-третьих, не может считаться справедливым такое положение в мире, когда оправдывается спасение отдельных людей, но отсутствует какое-либо объяснение гибели миллионов. Таким образом, в изложении Улицкой, понятие Бога ассоциируется с индивидуальным, единичным проявлением милосердия к одному человеку, что не может считаться моральным и справедливым для судеб уничтоженных миллионов людей. По моему неразумению, сущность понятия Бога должна быть неразрывно связана с соблюдением основных моральных принципов, и, в первую очередь, со справедливостью для всех. Понимание Бога, как проявление разового чуда при спасении одного человека, подрывает само понятие справедливости для всех, а не только для избранных. Дитер воспринимает своё спасение как чудо, и на основании этого мироощущения решает стать католиком, чтобы поучать других. Почему католиком, а, например, не буддистом или мусульманином? В-четвёртых, миллионы католиков, которые участвовали в убийстве евреев, не считают и не догадываются, что Бог их покинул во время всеобщего безумия, до сих пор продолжают молиться, как будто ничего с ними не произошло. Пусть Улицкая убедит своих собратьев по вере, что Бог покинул преступную часть паствы во время Холокоста. Со слов Улицкой, в этот страшный период истории православные как бы оказалась без божественной поддержки, но которая после окончания войны вскоре к ним вернулась вновь. 
В результате своего открытия Штайн заявил: «Я примирился с богом через Христа и пришёл к мысли, что должен принять крещение» (стр. 330). Примирился с еврейским Богом, а решил перейти к католическому – таков смысл этой странной фразы. Более того, Штайн сообщает, со слов настоятельницы монастыря, что во время моления она «вдруг почувствовала, что я (Штайн) стану католическим священником». С таким же успехом ей могло показаться, что Штайн станет римским Папой Римским. При таком-то способе изложения текста можно почувствовать всё, что угодно перу бойкой фантазёрки, даже поверить в запоздалую беременность самой настоятельницы. Собственно, на слабый интеллект или, точнее,  на его отсутствие недалёких читателей и рассчитаны подобные рассуждения Улицкой. Именно так в итоге звучит «обоснование» перехода Штайна в католичество, в котором судьба еврейского народа предаётся забвению, да и сам Штайн признаётся: «Тот, кто принимает крещение, больше не принадлежит к сообществу еврейского народа. Но я хотел немедленно принять крещение», то есть сознательно желал убежать от еврейского народа неизвестно куда (стр. 230). Фактически, в этих словах выражается жизненное кредо самой писательницы.
Почему «но я хотел бы» и в чём состоит главный смысл этого поступка? Правда, через десять лет тот же Штайн затеял судебную свару в Израиле, претендуя на статус еврея в этой стране в роли католического монаха. Именно таким способом некоторые католики выражают свою претензию на израильскую землю. Фактически, Улицкая по-своему излагает причины перехода еврея в другую веру. В этих причинах отсутствует здравый смысл и логическая последовательность действий. Подобное «обоснование» может убедить лишь душевнобольных и психически нездоровых людей. Именно эти люди и заполняют своим присутствием фантастический роман Улицкой.
После монастыря Штайн «провёл» около десяти месяцев в партизанском отряде, пока в августе 1944 года территория Белоруссии не была освобождена Красной Армией. Слово «провёл», а не участвовал в военных операциях, использует сама Улицкая. К тому времени Штайн совсем забыл о том, что принимал участие в расстреле евреев, поэтому признался: «Для меня быть партизаном было хуже, чем работать в жандармерии. Работая у немцев, я знал, что у меня есть задача – помогать людям, спасать тех, кого могу спасать. В лесу у партизан было сложнее» (стр. 270). Оказывается, Штайну было гораздо сподручнее и легче работать в гестапо, чем служить в партизанском отряде. Читаю этот бред, и становится страшно: разве у партизан задача не была более ясной и целеустремлённой – бороться с захватчиками и защищать свою землю! Единственное, что вспоминает Штайн из партизанской жизни, это то, как партизаны грабили местное население и насиловали белорусских женщин. «Женщины не могли противиться сексуальным притязаниям мужчин. Это было беспрерывное насилие» (стр. 271). О военных рейдах партизан нет ни слова, как будто они занимались только сексом и грабежами. Так Улицкая в очередной раз смешала завоевателей с партизанами, которые противостояли иноземным захватчикам. Даже в партизанском сопротивлении Улицкая не увидела ничего положительного.
Ещё в партизанском отряде Штайн «принял решение уйти в монастырь». Доктор Гантман, который случайно встретил Штайна сразу же после войны, спросил о причине, почему тот собирается поступить на службу католический монастырь. Вот ответ Штайна: «Вы меня спасли для того, чтобы я мог послужить Господу», «спасать людей от адских лап» (стр. 24). Всё в этой странной фразе похоже на детский лепет про адские лапы. Когда-то еврейский доктор Гантман «поручился за него перед русскими партизанами», где Штайна «едва не расстреляли» (стр. 84). Сам доктор оказался в отряде случайно, его привезли к себе партизаны, чтобы он «прооперировал раненого», то есть из-за временной надобности. Таким образом доктор спас Штайна от смерти, но не подозревал, что Штайн будет служить чужому Богу. По существу, все это - отвратительная ложь, а для русских партизан поручительство еврейского доктора - явная липа, придуманная Улицкой.
Сбежавшие из гетто евреи организовали так называемый еврейский семейный лагерь, но Улицкая не пишет и, конечно, не сообщает читателям о том, что белорусские партизаны евреев в свои отряды не принимали из-за антисемитизма, а сознательно оставляли их на произвол судьбы. Некоторые русские командиры партизанских отрядов не только не принимали в свой лагерь, но тут же евреев расстреливали. Так что шансов на выживание у семейных еврейских отрядов во враждебном немецком; белорусском, польском и русском окружении почти не было. В конце войны монах Штайн из русского партизанского отряда приходит в тот еврейский семейный лагерь, но уже в новой роли: «Он сел на пенёк и начал говорить о Христе. Наши только переглядывались: ничего не могло быть глупее в этот момент, чем говорить о Христе, - признаётся в собственной глупости Улицкая словами одного из евреев отряда. -  Я думаю, он помешался немного. Представьте себе, он к этому времени крестился, какие-то иконки всем показывал. Кто-то мне потом говорил, что он стал после войны ксендзом…» (стр. 15). Сам Штайн признаётся, что его «христианство было непонятно», что многие евреи «считали его выбор изменой еврейству» (стр. 273). Так оно и было на самом деле. С самого начала поведение молодого монаха в еврейском лагере после нескольких лет скитания в лесах выглядит неестественно и нелепо. Это поведение также нелепо, как и его последующие действия. Он не смог объяснить своему знакомому доктору Гантману своего странного выбора: «Я не смог ему объяснить, что из всех богатств я выбрал ценнейшее» (стр. 274). Раз не смог объяснить, значит, не имел основательных доводов, как не имеет их и Улицкая, которая совершено необоснованно загоняет евреев в католицизм и православие.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)