Дорога из Цветов Плоти. Две Тысячи Огней... 22

ДВЕ ТЫСЯЧИ ОГНЕЙ В ТЕМНОТУ 22


(КАРАМЕЛЬ)

«Что случилось? Скажи мне, Карамель, – произнес Валерий, взяв меня за руку. – Сигнала нет, я проверил. Нужно идти к дороге. Как ты?»

Я не ответила, поднялась с места и побежала к выходу. Твердо решила для себя, что ничего не скажу Валере, не стану унижаться еще больше и плакаться в жилетку, а просто убью Бартенева. Прямо сейчас, там, не медля ни секунды.

«Куда ты?» – выдохнул Валерий мне вслед.

Это было выше моего понимания. Бартенев не был человеком, он был скотиной, самой настоящей скотиной. Он засунул эту штуку в меня! В меня! Я опять испытывала боль при ходьбе, как тогда после посиделок в баре с Валерой. Больше не могла это терпеть.

«Сколько можно?» – задалась я вопросом. – Сколько? Сколько можно издеваться надо мной и подвергать унижениям?»

Я-то думала, что все позади. Как я ошибалась. Как была не права. Настоящая дрянь оказалась здесь. У нас под боком.

И только я подскочила к выходу, как Бартенев, появившийся в проеме, снова перегородил мне путь.

«Куда собралась?» – улыбнулся он и меня едва не стошнило.

Какой же он был мерзкий. Как таких людей только мир выдерживает? Как? И тут он опять заговорил. Надо признать, все, что случилось до этого, показалось мне детскими шалостями по сравнению с этим.

«У тебя детей больше не было? – спросил он, и я сначала не поняла, о чем эта тварь говорит. – Я тебя вспомнил», – произносит он дальше и достает пачку сигарет из кармана брюк. Вытаскивает одну штуку.

Я вдруг жалею о том, что у меня нет сигарет. Так хочется курить. Больше, чем трахаться. [смеется] Но это я сейчас могу так пошутить, сидя в вонючей дыре и рассказывая эту историю на чертов диктофон. Тогда, в гребаном, скажу точнее, и срать мне на все это, в ****ом, в ебаном-переебаном сарае… [смеется] смешно… так вот, тогда мне было совсем не до смеха.

Слова Бартенева, который, мать его, сука такая, запихнул дуло пистолета… а откуда он у него появился, кстати? Эта скотина же говорил, что потерял пистолет и еще нас в этом винил? Хрен с ним, в общем. Выходит, у него было два пистолета. Так вот, о чем это я? Как мне все это надоело, если бы вы только знали. Меня заебало сидеть здесь и надрачивать хренов рассказ на эту черную херовину. Зачем я это делаю? Кто будет это слушать? Для чего предназначена эта история? Я не знаю. Я не знаю!

Все, надо успокоиться. Я не говорила, что мне угрожали расправой, если я не буду болтать эту чушь? Нет? Мне угрожали. А я уже так устала от боли и унижений, которые мне пришлось пережить за прошедшую неделю. Так устала…

…так устала… Вы себе и представить не можете…

Если бы вы знали! [кричит] Уроды хреновы! Заебали меня!!! Твари!!!

Все. Пора взять себя в руки и говорить дальше. Я замерзла сидеть тут, здесь так холодно. Слышите, как зубы у меня стучат, и язык уже заплетается? Так вот, это от холода. Зверского холода, мать вашу через сраку. Едва пар изо рта не идет. И это в конце сентября. Ладно.

В общем, слова Бартенева были сопоставимы по тяжести удара с чугунной кувалдой, которой вас бьют по башке.

И вот, он вальяжно так, словно король херов, проходит мимо меня и говорит дальше, попеременно глядя, то на меня, то на Валерия. На меня каждый раз с гадостной такой улыбочкой на губах. И у меня только одно желание – разорвать его ублюдочную рожу на клочки. И этот, значит, ублюдок ***в и говорит, просто так берет и говорит, выдыхая сигаретный дым мне в лицо:

«Это я преследовал тебя. Когда ты, беременная, как последняя шалава, убегала от моего босса. Я тебя только сейчас вспомнил, прямо ударило в голову воспоминание, как молния на хрен. Ты же убила его. Ребенка. В лесу там, родила, сука, и убила. На хер в крошево его рожицу… Чем дубасила-то? Вот имени твоего не помню настоящего, а ведь знал. Все ж восемь лет…»

Я не слышала дальше. Мое сознание отключилось. Помню только лицо Валеры, обращенное ко мне. Белое-белое лицо. Никогда его таким не видела.

Помню еще, что бормотала нечто вроде:

«Не надо, не надо, не хочу… не хочу… не надо».

Потом меня согнуло пополам, я принялась кашлять, меня вырвало, и я упала на пол. Сил держаться на ногах не было никаких. И еще… стыдно, да, противно, да… я обмочилась тогда, сильно так… [плачет]

… и лежала на холодной земле, в каких-то опилках… в собственной рвоте… моча текла по ногам вперемешку с кровью из оцарапанного пистолетом сами знаете чего… меня достали все эти грязные слова, не хочу больше говорить их… понимаете?

…хотела умереть тогда, но даже сознания не лишилась … в отчаянии била руками по холодной земле… внутри все горело… уже слез даже не было… только кривила губы в попытке заплакать… почему мы, женщины, всегда ищем спасения в возможности поплакать?

Чуть что, сразу плачем. Но это не помогает, только хуже становится. Иногда спрашиваешь себя, что изменят эти слезы? Что изменят эти слова? Тебя станут уважать? Перестанут относиться к тебе, как к шалаве подзаборной? Да ни хрена. Ни все мужчины сволочи, но большинство из них именно такие. Они и ногтя твоего не стоят. Уж поверь. Я, правда, не знаю, кто этот бред слушать будет. Сижу здесь в гребаной жопе, в дыре какой-то. [смеется]

Еще и холодно чертовски. Вся замерзла. Но я скажу, все равно скажу, как есть. Тебя бьют, насилуют, как только хотят и куда хотят, а ты что? Должна смириться? Ни хера! Дерись, сражайся за свои права до последнего. Пока дышишь, бейся. Ты человек! Да, ты женщина, ну и что? Что из этого? Чем мы хуже мужчин? Они лучше нас? Умнее? Сильнее? Мир принадлежит им? Ни хера подобного! Ни хера! Помни, что у тебя есть не только три дырки, но еще есть душа и есть сердце.

Ты можешь испытывать адскую боль, стыд и унижения благодаря им, валяться в луже собственной крови, мочи и блевотины, но ты должна выжить. Должна выжить. Должна доказать эти скотам, что ты тоже человек, такой же, как и они… да нет, стойте… не такой же, лучше, гораздо лучше… чище, у тебя есть душа и есть сердце.

Ты должна держаться, должна жить.

Даже, когда это кажется невозможным, никаких сил уже нет, и ты не можешь подняться с земли. Но ты должна, ты обязана это сделать. Даже, если слезы текут из глаз…

…текут из глаз…

…когда-то таких красивых… что сводили с ума…

А теперь даже цвета в них нет.

И боль сковывает движения. Боль во всем теле, в животе, в руках, ногах и между ног тоже боль, потому что тебя грязно использовали. Над тобой надругались, но ты все можешь. Ты обязана подняться. Обязана выжить.

Даже, когда совсем не хочется жить. Даже, когда тебе незачем жить.

И слезы льют из глаз.

С ними выливается все… боль, гнев, обида… все самое плохое. Но это только иллюзия. Все остается. В тебе. Внутри. Навсегда.

В такие моменты, когда плохо, хреново, хуже некуда, особенно часто вспоминаю детство. Беззаботное время. От этого плакать хочется еще сильнее, но здесь ничего не поделаешь. Скажете, я размазня? Сижу в вонючей дыре, даже не знаю где это и заливаюсь слезами, вспоминая, как хорошо было в детстве и как плохо сейчас. А плохо ведь уже стало одиннадцать лет назад. Ну, вы помните. Мой четырнадцатый день рождения. Я говорила об этом.

У большинства детей детство продолжается гораздо дольше четырнадцати, но не у меня. И все же у меня было детство. Короткое, но счастливое. Я, как и все девчонки, играла в куклы, делала прически подружкам, сестре и маме, даже мечтала стать парикмахером. Любила яркие наряды и, каждый день, ложась спать, заботливо укладывала в кровать рядом с собой любимого плюшевого мишку. Не могла заснуть без него. Засыпала, только крепко обняв старую мягкую игрушку. Как давно это было. Но в то же время кажется, что все это было так недавно, словно вчера.

И это сложно соотнести с сегодняшней действительностью, не так ли? Я права? Та же самая девочка, которая ложилась спать с мягкой игрушкой под бочком и видела во сне сладкие детские грезы, спустя годы вынуждена валяться в грязи, блевотине, моче и крови, разрываясь на части от сожаления по утраченному времени. По прожитой впустую жизни. Та же самая девочка. Только в рот ей запихнули мерзкий член, а между ног воткнули дуло пистолета. [плачет] А самое невыносимое, когда эта мразь вся в тебе остается, и ты знаешь, что за всю дальнейшую жизнь не очистишься. Убивает просто ощущение это. Когда осознаешь, что выхода нет. И ничего не исправить. НИЧЕГО.

Как же я устала от этих слез.

Тогда, лежа в забытом Богом сарае, в чужом городе, после того, как меня поимели в рот и кончили туда же, трахнули пистолетом, я жалела, что родилась на этот свет. Очень сильно жалела. И никогда так ясно не ощущала себя ошибкой природы. Я-то думала, что счастлива. У меня все есть. Я красивая, меня любят мужчины, у меня отличная жизнь, я самая настоящая звезда. Но все оказалось гораздо прозаичнее. Так вот и рушатся судьбы. Я стала тряпкой, самой настоящей тряпкой и потаскухой. Надо мной издевались, насиловали, унижали, не считали человеком.

Чем я хуже других? Чем? Скажите мне. Я не имею права на счастье? Да, я женщина, да, я красивая. Так что? Теперь можно меня использовать? Подвергать унижениям? Я знаю, вам меня не жаль. Совсем не жаль. Да и с чего? Я прекрасно понимаю, какой образ сложился в вашем сознании, благодаря моему рассказу. В вашем воображении я молодая нимфоманка, любительница потрахаться, поебаться, как сказал бы кто-то из вас. Вы ведь меня не видели. Да и что бы это дало? Вы плевать хотели на то, что я красивая. Вы так же, как и Бартенев, считаете меня проституткой и шалавой, вот и все.

А как же быть с женской солидарностью? Я понимаю, что мужики бы с удовольствием сунули мне член в задницу, а может бы только послали на хер. И сделали бы совершенно правильно, скажут некоторые из вас. Да и кто вообще это станет слушать, этот мой рассказ, эту мою долбанную в жопу исповедь? Женщины? Мужчины? Ясно, что завидовать мне никто не будет. Если бы я приблизилась к вам, то вы бы лишь отшатнулись от меня, как от прокаженной и осыпали проклятиями. Вот. И я знаю, что это так. Не нужно спорить.

«Хочу умереть, – думала я тогда, – хочу умереть».

Я подогнула ноги, переплела пальцы на руках, поднесла их к губам. Какие же ледяные они стали. Холодные. Как ледышки. Я их не чувствовала. Не ощущала собственных пальцев. Валерий пошевелился, встал с места… Бартенев тоже куда-то пошел… Они оба двигались, будто в замедленной съемке…

…в замедленной съемке…

Хочу умереть. Нет сил больше жить с этим. С этой грязью в душе. Ведь это не тело. Душу не вымоешь. Так все и останется там. Навсегда. До конца дней.