Счастье

               
Багряные отблески заходящего солнца уже едва маячили на горизонте. Свежий ветерок, разогнав душную дремоту березовой рощи, умчался в остывающую степь. Приятная тишина, изредка нарушаемая невнятным бормотанием листвы, ласкала слух. Подслеповатые сумерки, угаснув, сменились темнотой звездной летней ночи.
- Ишь ты, тишина-то какая! Сколько лет уж с войны прошло, а все не могу привыкнуть. Там-то она душу нам выворачивала... Когда постреливают, оно как бы спокойней. А вот тишина… Бог ее знает, что за ней будет.
Вот уже больше часа сидим мы с деревенским плотником дедом Авдеем на крыльце его бревенчатого пятистенка: курим и прислушиваемся к ночным звукам.
- Николаич, ты бы рассказал что-нибудь… о себе, о войне…
Он одной рукой ловко сворачивает цигарку и так же ловко подкуривает.
- Да чего рассказывать-то. Что было, то быльем поросло. Да и не люблю я вспоминать… Душу ворошить…
Он с минуту молчит, часто затягивается махорочным дымом и сердито шевелит бровями. Потом вдруг глядит с улыбкой на меня.
- Ты думаешь, несчастный я, покалеченный? Не-е… Я счастливый. Хоть и измяла меня война, и тело, и душу измяла. Тело-то оно, вишь, какое стало: рука аж по самое плечо отхвачена, а осколок в ноге до сих пор сидит. Но душа… душа выправилась. Не сразу, конечно, но все ж выправилась…
Дед поперхнулся и закашлялся. Все его когда-то большое и сильное тело беспомощно сотрясалось.
- Поначалу-то, слышь, запил было. Кому, думаю, теперь такой сдался: ни плотничать, ничегошеньки больше не могу. Пил и мучился, да и жену измучил: из жалости,  думал, живет со мной, а теперь ругаю себя – дураком был. Разве ж могла она из жалости-то?! Вон каких сыновей нарожала: все в люди вышли. Старший главным энергетиком на заводе, средний в музыкальной школе директорствует, а младший здесь у нас агрономом, да и я при деле. Оно, оказывается, топором-то махать и одной рукой можно выучиться, было бы желание.
Дед задвигался, устраиваясь поудобнее. Щелястая половица крыльца под ним скрипнула.
- Да-а. Дети в праздники как съедутся все в родной дом с женами да с внуками, то-то веселье стоит! Вот так-то, сынок, счастливый я, значит, да еще какой счастливый. А счастье - оно ведь не каждый день с человеком под ручку ходит. Сегодня оно с тобой, а завтра его горе сменит. И нет вроде, получается, счастья на белом свете. Пройдет время: горе забудется, и опять счастлив человек.
- Ты Кольку-то Степанова знаешь? - спросил Авдей, закуривая по новой. -Думаешь, с чего он пьет? Вот уж сколько лет пьет… А все она – война проклятая. Даже мертвая достала его – ударила. Да так, что не смог человек с горем справиться, запил.
Домой, помню, в сорок шестом пришел, от наград грудь блестит, и, веришь-нет, ни одного ранения. Разве ж это не счастье? Из такого пекла невредимым выйти. Черт его тогда дернул на Брянщину к другу ехать и семью туда везти. Для меня так лучше нашей Сибири нету места, никуда ни за какие деньги отсюда не уеду!  А он вот уехал… Пошли они там в лес по ягоды и сынишку с собой взяли… да и подорвались на мине. То ли на партизанской, то ли на немецкой. Жену с сыном сразу насмерть… А он выжил. Себе на муку выжил. Вот она - жизнь какая…
Тишина нежно баюкала уснувший день, и старая горбатая береза помогала ей, укоризненно покачивая кроной на малейший шорох: "Ти-ше, ти-ше…".