Другая

     Маленький человек я, чего-то там о себе понимаю. А приснился Путин, встала в изумлении: обнимал, смеялся... Облагодельствуют сильные миры сего?!
     Облагодетельствовали. Первый раз в жизни к нам пришёл участковый.
     – Ваша фамилия – Шмелёва? – спрашивает.
     – Нет, – говорю. – Жогины мы. А что случилось?
     А он не отвечает, смотрит недоверчиво.
     – Пройти можно? Разговор есть.
     Ну, впустила я его, румяного, и даже документов не спросила – так растерялась.
     И пошёл у нас разговор непонятный. Стал он мне, ясноглазый, с ямочкой на подбородке, рассказывать, как дочка моя этой ночью продавщицу из палатки волтузила по снегу, вместе с кодлой других отморозков. А я сижу, уши развесила, но в толк никак не возьму: про кого это он мне тут втирает?! Мы же не Шмелёвы!
     И смеюсь:
     – Ой, да ну что вы! Моя в девять всегда дома! Мы с ней вдвоём живём, не до баловства.
     – Значит, в девять? – хмыкнул, на тумбочку под телевизором (она самодельная) глаза скосил. – И кто это может подтвердить?
     Тут мне плохо стало, будто на макушку кипятка плеснули. Кто может? Если мы вдвоём живём. Но постаралась сказать уверенно:
     – Я могу. Звонила на сотовый перед тем, как домой ей идти, просила хлеба купить и молока на завтра.
     – Купила? – сидит, ключами играет, комнату нашу полосатую (как  надоели эти обои!) взглядом изучает. – В какой магазин она ходила, знаете?
     – Н-нет. Не знаю. В маленький, наверное. У нас на остановке. Хлеба принесла, а молока не было. Да вы что, серьёзно думаете, что моя Илька кого-то избить могла?! Да вы что-о?! Кто вам такую дурость-то наплёл?! Зойка с пятого? Да её Лешка пьянь из пьяней, только и слышно, как орёт она от него, вот к кому идите! А то ко мне пришли! Ильяна – спокойная, учится хорошо, читает много, и знает, что если вдруг что – я одна останусь. Любим мы друг друга и бережём – это понятна?!
      Меня понесло. Меня так понесло-о, что участковый всё своё добродушие в кресле оставил, а сам к стене отскочил, и лицо у него заполосатилось в масть обоев, и такое стало, что лучше б и не видеть. Жёстко, как терминатор, проскрежетал:
     – Бабка из палатки в больнице с черепно-мозговой. Ей под семьдесят. Умрёт – сядет ваша спокойная, и не пикнет. Сумки подносила ей? Подносила. Вечером подменяла её? Подменяла. Потому старуха и запомнила. И сказала, что «одна, в красной куртке, часто бывала». А били за то, что она им ссать под дверь не дала. Ногами били. Свалили – и по голове.
     – Да не моя это! Не может Илька! Что, красных курток мало?! Я подруг её в свидетели позову! Они тоже домой рано уходят. Олька там, Юля, Наташа… У Наташки, кстати, тоже пуховик красный!
     – Вот завтра и приходите – на Дзержинского, 15, кабинет пятнадцать. Со свидетелями. И адвокатом, если деньги есть. Я дело передам в отдел несовершеннолетних. Ей сколько?
     – Пятнадцать, – будто не я ответила, так голос просел.
     – И тут пятнадцать! – хмыкнул. – Самый возраст. Да семья неблагополучная.
     – Как? Почему неблагополучная? Я не пью, не курю. Работаю в лаборатории два через два. Но в восемь уже дома.
     – Ну, вы ж одна её воспитываете? Муж где? Вы вчера работали?
     – Нет, вчера выходная, завтра на смену… Развелись, но давно уже, лет десять. Он пил, с работ его то и дело гнали. Ушёл, и полегче стало. Алименты какие-никакие приходят, мать моя с огорода помогает.
     – Ну, я и говорю: неполная семья, дочь в трудном возрасте. Да вы не переживайте, – отлепился он от стены. – Если друзья подтвердят, то, думаю, всё обойдется. Хотя побегать вам придётся. Вдруг, пока вы спали, она на улицу ушла? Где выход-то у вас?..
     Я повела его за собой. Закрыла за ним дверь. И долго стояла в прихожей. Слушала сердце. Смотрела на себя в зеркало, искала в лице старость. Сорок один год. Морщин мало, седых волос нет. Первый и единственный обнаружила в тридцать семь, в шоке выдернула. Да один-то не получилось ухватить, рванула сразу десяток. Было больно. Голова боль запомнила и больше седых волос не выдавала.
     Сердце успокоилось. Захотелось услышать дочку. Вернулась в комнату, взяла со стола сотовый и нажала вызов. Она долго не отвечала, потом скороговоркой выпалила: «У нас классный час» – и сбросила.
     Ну, конечно! Классный час! Ни в чем не замешана, поэтому спокойно сидит в своей школе. А я – тоже спокойно – позвоню подруге, Тамарке. Она судья. Виделись, правда, семь лет назад. Но звонимся два раза в год – на мой дэ-эр и на её. На Новый год – эсэмэски посылаем, и даже на рынке раз случайно поздоровались. А потом вспомнили, отчего лицо знакомое. И обе обернулись, уже разминувшись. Засмеялись и разошлись. Так что отношения у нас хорошие, можно считать – я женщина со связями.
     Но моё: «Привет, Тамар!» – неожиданно получилось тихим, сиплым и неуверенным. Разумеется, она уточнила:
     – Ларис, эт ты? Что случилось?
     – Мы можем встретиться? Проблемы с дочкой. Наверное…
     – Лар, времени совсем нет,- без обиняков ответила моя «связь».– Это ведь не срочно? До вечера терпит? В девять позвони на домашний, я проконсультирую.
     – Д-да, терпит. В девять, хорошо.
     Всё-таки не умею я разговаривать по телефону. Трепаться – сколько угодно, а вот о делах разговор вести… И связями не умею пользоваться. Сколько подруг, и родственников кто где! И в суде, и в налоговой, даже в федеральной службе безопасности! А я сижу и над кнопочками телефона трясусь! В девять позвоню Тамарке. А сейчас – Мишке надо. Он крёстный, и он мент.
     – Миш! – стараюсь говорить игриво и одновременно унять дрожь. – У меня проблема, помочь сможешь?
     – Сколько лет… А уж сколько зииим! – голос насмешливый, чёрт, значит, всё ещё помнит. Ой, да плевать.
     – Ты свободен сейчас? Перезвони мне домой.
     – Я на дежурстве вапщет. Да и шрам на брови зачесался.
     – Да не у меня проблемы! У крестницы твоей. Она спала, а на неё бочку катят, что старуху била. Я думаю, что это всё не страшно, но подстраховаться надо бы. Миш! Ну случайно ж так попало ведь. Я не думала, что по лицу заедет…
     – Ниху*себе, случайно! Три шва и два часа в травмпункте. А потом перед Ленкой две недели на цыпочках, оправдывался. Ладно, всё, некогда, пока.
     Вот так вот. Связи мои. Рвутся…
     Кому еще позвонить? Свёкру? Он в ФСБ бумажки перебирает, но корочка есть, а что ещё надо? Только корочкой и помахать завтра. Или нет. Ему не буду. Помочь-то, можть, и поможет, но в позу встанет: как Ильку на месяцок к бабке отправить, так у нас «другие планы», а как беда, так тут и вспомнили…
     Да. Связи поддерживать надо. А мы как-то с Ильяной привыкли сами по себе: ни нам никто не нужен, ни мы никому не нужны. Правильно ли это? Обособленность такая? И каково в такой жизни Ильке? Или – раз не жалуется, то и нормально всё?.. Хорошо бы – так. Об этом в первую очередь спрошу, как из школы придет. А сейчас… Сейчас позвоню. Кому только, господи?
     – Мам, я дома, ты чего звонила?
     Не слышала! Ни домофона, ни как дверь хлопнула. Вот же ведь, а…
     – Иля, ты вчера во сколько с улицы пришла?
     – Мам? Ну с тобой же кино смотрела, и в одиннадцать ты меня спать прогнала.
     Глаза чистые, честные, удивлённые. Ни капли вины или страха. Нет, оговаривают дочку мою. Не дам в обиду: пошли все в жо! Все бабки, дедки и прочие полицаи.
     – Завтра нам с тобой предстоит пережить несколько неприятных минут. Или часов, не знаю, как сложится. Пойдём в отделение милиции.
     – Это ещё зачем?!
     …а рука дрогнула и не докинула на кресло шарфик.
     Я, почему-то уже с тревогой наблюдая за перемещениями дочери по комнате (рюкзак бросила под стол, включила компьютер, отдернула штору, выдвинула стул, толкнула его к дивану), рассказала, как она «била бабку», которой до того помогала сумки носить.
     Как она вскинулась!
     – Баб Тоню?! Избили?! Кто-о?! За что?!
     О господи, она даже не поняла, что нас ждут разбирательства.
     – Ты сядь, сядь, успокойся. Думаю, всё обойдётся. Сон, опять же, мне снился хороший. Тёть Тамаре я позвонила, а ты давай - девчонкам, с которыми гуляла вчера. Чтоб завтра с нами в отделении сходили, я с работы отпрошусь часика на два. Встретимся там. Кто сможет подтвердить, что ты ночью дома была, а не гуляла?
     – Да никто. Все ж разошлись. Да и зачем? Я пойду лучше в больницу, баб Тоня меня увидит и скажет, что не я била, а наоборот, что я ей всегда помогала. И в палатке торговать тоже помогала. Она ж меня знает! Бедная баТоня! Зачем её так?!
     Я видела – она уже готова заплакать. Но мне-то нужны не слёзы, мне-то надо, чтоб она подружкам звонила. Да и «Зачем» вот это царапнуло как-то… И я сорвалась.
     – Вот и дура-то! Помогала она. Тебя и запомнили! Лучше б к бабке родной почаще ходила. А то торговала она! Правильно говорят: «Не делай добра – не получишь зла». Тебя потому и помнят все, и пальцем тычут, чуть что! То куртка в краске, то колготки в дырах! Без тебя, что ли, некому?
     Нет, ну вот черти меня дёрнули! Разворошила, видать, больное… Посмотрела она на меня орущую, и тихо так, будто сама с собой, говорить начала. Я и осеклась. А комок как встал в горле, так и стоит колом. Ни сказать. Ни вздохнуть. Только слушать. Голос родной, а слова чужие. Горькие, обречённые.
     – ...а с Карнухой тогда, помнишь? – ("Ещё бы не помнить! Такой штраф отвалила!"). – Она виновата, а мне досталось. Потому что Галька сбежала, а я только вышла. Провода искрили, в темноте  красиво, я и смотрела. А что сигналка в магазине орёт, ни к чему. Но - виновата. Потому что я – другая! – она встала, подошла к письменному столу, нашла ручку, взяла листок. – Если хочешь, мам, сама звони кому надо, а мне скажи только, где баб Тоня лежит.
     Я молчала. А что сказать-то? Я даже и не подумала спросить об этом, до того ли?
     – Не знаешь?! – отбросила ручку. – Да и правда – зачем тебе? – со злостью схватила и кинула на стол рюкзак. – Живёшь как дышишь. Мелко и незаметно. А почему, мам? – она повернулась ко мне лицом. – Тебя ж в детстве не так учили. У вас ведь столько всего было! И Тимур, и БАМ! И космос настоящий, а не как сейчас. И герои все – ваши, и кино с позитивом! А у нас что? «Фобосы» падают, «Миры» топят, корабли сами ко дну идут, и сплошь Лизы Боярские в дублях. Дубль один, дубль два, ирония с паром – три. А ты мне – «не суйся, не лезь, веди себя прилично!» Прилично – это как?! Видишь бьют – иди себе, чтоб не досталось? У бабки сумка неподъёмная – сделай вид, что не касается?
      Она отвернулась от меня, вытрясла содержимое рюкзака на стол, нашла мобильник, сунула его в карман джинсов. Молча подошла к дивану, подняла с пола шарф, намотала на шею. Посмотрела мне в глаза.
      – Мам, я не думала, что ты – такая. Ты же из того времени! И кого мне слушать, ма? Если ты – так, то кого?
     Я не нашлась с ответом. Она постояла мгновение и вышла из комнаты. А у меня не хватило духа остановить её.
     В девять я позвонила Тамаре. Вся консультация уложилась в пять минут: это частное дело, потерпевшая может написать заявление, но все доказательства старуха должна собирать сама. А раз она в больнице, то Ильку просто «возьмут на карандаш», и будут посматривать в нашу сторону чаще, чем обычно. Главное, не злить полицейских и сходить, куда позвали. Ну и радоваться, что бабка живая.
     Почти слово в слово я передала наш разговор Ильяне, когда она пришла домой. Но ей, похоже, было на это «покласть»: весь вечер она выясняла, где её «батоня». У меня становилось всё тяжелее на сердце, исподволь нарастало ощущение беды.
     На работу я ушла, когда дочь ещё спала. Расставляя пробирки в лаборатории, вспомнила, что мы так и не договорились, во сколько встречаемся в милиции. Позвонила, чтобы выяснить, но Иля не ответила. Ни через час, ни через два. Когда я опрокинула третью колбу с реактивами, сняла халат и пошла к начальству отпрашиваться.
     Я напрасно прождала Ильяну в отделении до вечера. Раз за разом набирая то домашний, то сотовый, слушая доводящие до бешенства гудки и «зыс из скрайбет», растеряла всю свою уверенность, я ругала себя и жалела её… Вконец измучившись, в темноте поехала домой.
    Илька лежала на диване, свернувшись калачиком. На письменном столе тускло горела лампа. Меня поразила тишина. Нарушить её показалось кощунством.
    Присела на край дивана. Иля вздрогнула. Не поднимая головы, что-то прошептала. Почти беззвучно спросила и я: «Что?»
    – Я не успела, мам.
    Тихо как...
    –...она умерла.

    Воздух стал холоднее жидкого азота.
    Я поняла, почему так тихо. Не тикали часы.
    Время замерло.


    январь - февраль 2012



Далее: http://www.proza.ru/2015/09/26/650