Джоконда СССР. Глава вторая

ТРАКТИР «У КАМНЯ»

       
       Встретившись с Джанпетрино и его товарищами, а также с синьором Альдобранди, художники собрались вместе отправиться в какой-нибудь городской трактир на Старом или Новом рынке, а может быть даже пройтись до харчевни “Обезьяна” в квартале Сан Мартино, пользовавшейся особой популярностью, но Граначчи их отговорил. Они решили выйти за городские ворота и по Фьезоланской дороге добраться до трактира «У камня». Все знали это живописное место с прекрасным небесным видом, открывающимся на Флоренцию, которая таяла в голубой дымке внизу, при взгляде на неё с уступа холма, где приютился постоялый двор и трактир, который содержал веселый собутыльник и друг художников Паоло Оричелли по прозванию Бочка.
Распрощавшись с синьором Альдобранди и прочими его спутниками и прихватив с собой Джанпетрино, художники вышли за городские ворота и двинулись вверх.
Дорога вилась по склонам холмов, солнце поднялось невысоко и воздух еще не успел нагреться, поэтому дышать было легко и приятно. Всё вокруг дышало негой и упоением. Кипарисы вонзали в небо свои непроницаемо-зеленые острия, впереди, словно опаловые изваяния виднелись горы и волны света струились из-за вершин Фьезоле и Монте-Морелли. Внизу в долине оставалась Флоренция, вся красная под черепицей крыш; река Арно медленно катила свои воды и зелень оливковых деревьев курчавилась на холмах и заполняла собой всю равнину.
Индако, по-обыкновению, завел разговор о женщинах. Он, с удовольствием работая языком так, как никогда бы не смог работать кистями, описывал друзьям некую знатную флорентинку, которую ему недавно удалось увидеть на празднике, на площади Санта-Кроче, где часто происходят турниры,и giostranni наносят копьями хорошие удары противнику во славу своих дам.

- Подобную прелесть, доложу я вам, друзья, - говорил Индако, - не часто случается увидеть в жизни. Что за наряд! Какие украшения! Хотя надо сказать, что по части нарядов и украшений все дамы там были просто блеск, потому что Синьория, наконец-то, разрешила им по праздникам одеваться как заблагорассудится. Бархат, меха, шёлк с кружевами, ленты в волосах, лёгкие шарфы будто из газа – дунешь и он поднимется - но это ещё что! Моя дама была одета лучше всех. Наряд её выглядел просто фантастически. Настоящая флорентинка. А лицо! Лицо у неё, Бенедетто, - обращался он к Грацини, - будто бы ожившее изображение на камее. Чудесный подбородок, белая шея, белая как лилея, без единого пятнышка, без единой морщинки. Словом, как в Библии – столп Давидов. Если б только вы могли увидеть её. Светлорыжие волнистые волосы ниспадают на плечи, а на самом верху прически прикреплен золотой обруч с рубинами и белой эгрегеткой из аметистовых перьев. Чудо, а не женщина. Такая женщина стоит любого богомолья, - завершил он свое описание красавицы аристократки.

- А по мне, уж лучше прыткая толстушка из служанок. Румяная и резвая как необъезженная кобылка, - сказал Граначчи, чем вызвал неудержимый смех юного Бандинелло. – Все эти знатные дамы, - продолжал Граначчи, - ряженые куклы, не более. Снимешь с неё меха, её бархаты и атлас – что останется? Холодная лягушка, наподобие той, что изобразил Козимо под именем Симонетты Веспуччи со змеёй на шее. А надо так, чтоб на бабе тебя как на пружинах подбрасывало. – Граначчи даже крякнул, закрыл глаза и прищёлкнул языком.
- Грубая у тебя душа, Франческо, - возразил ему Индако. – Впрочем, откуда бы тебе и почувствовать разницу? Спроси-ка вон лучше у Якопо, он тебе расскажет кой о чём. А ну расскажи, расскажи ему, Якопо, ведь все мы знаем, что ни донны, ни матроны из почтенных семейств, ни, тем более, их дочки – невесты на выданье – тобой отнюдь не пренебрегают. Также как и ты ими. – И он громко расхохотался, сопровождая свой смех и слова весьма выразительными жестами.

- Отстань, Индако, - ответил Якопо, - расскажи лучше сам. Судя по твоим словам, обо всём, что касается высоких особ и божественных созданий ты осведомлен лучше меня.

- Всё дело в любви, - вмешался Грацини, а не наших скотских потребностях. Как можно судить о женщине, не любя? Уж если так приспичит, что невозможно высидеть в мастерской, всегда можно обратиться к сводне или высмотреть товар за деньги, а среди этого товара всегда найдется девчонка, способная, ох, как ещё, насытить душу и тело так, что на женщин до следующего праздника смотреть не захочется.

- Если только вместе с этим платным товаром тебе не пришлют и другой бесплатный товар: мягкий шанкр или перелой, например, - вставил Граначчи.

- Да перестаньте же вы. Слушать страшно. Ведь все ваши слова – грех.
Баччо Монтелуппо зашевелил губами и осенил себя крестным знамением.

-Ой, ой, ой! Монашек выискался, - засмеялся Граначчи.- Может быть надеть на тебя рясу и выбрить темечко? Только ведь знаешь, фра Филиппо Липпи это не помогло. Как был бабник, так им и остался. Между прочим, я могу напомнить тебе, как десять лет назад, ещё во времена фра Джироламо, ты, кроткий ягненочек, подошёл к одной даме с ожерельем на шее, она шла по улице; а отец Джироламо, как ты знаешь, под страхом отлучения запретил носить всяческие украшения; так вот, ты сказал ей: “Мадонна, во имя святой Девы, нашей покровительницы, позвольте мне вас предупредить, что если вы будете носить эту греховную тщету, то вас постигнет болезнь”. Простушки, идущие мимо, так и покатились со смеху. Это о какой же болезни ты говорил, дурачок Буаччо?.. Да минует тебя чаша сия!
И Граначчи с притворной нежностью погладил Монтелуппо по затылку. Тот резко отвернул и нагнул голову и в самом деле стал походить на бычка (буаччо).
Все смеялись. Баччо уже раскаялся, что пошёл с ними. Он был единственным женатым человеком из всей компании. Совсем недавно у него родился сын Рафаэль. Как назло,  с шуточками-прибауточками друзья  стали расспрашивать его о здоровье жены и ребенка. Баччо отвечал неохотно, с любой стороны ожидая подвоха.

- А вот я никогда не женюсь, - сказал маленький Баччо, чем вызвал улыбки художников. – Это уж лучше в рабство к туркам, или принять монашество.

- Почему ты так думаешь, Баччо? – улыбаясь спросил Джанпетрино. – У тебя есть отец. Он богат. Очень любит тебя. Невесту он тебе подберет прехорошенькую, да впридачу за неё получишь ещё полный сундук денег.

- Не надо мне никаких денег в сундуке, - обиженно проговорил Баччо. – Я готов отдать душу дьяволу, лишь бы он научил меня рисовать как твой божественный Леонардо.

Джанпетрино помрачнел.

- Креста на тебе нет, Баччо. Господь непременно покарает тебя за такие слова, - сказал Мотелуппо и сплюнул.
- Лионардо, Лионардо! – пробормотал Граначчи, передразнивая. – А вы знаете, говорят, он изобразил себя в образе Бога-Отца. Да, да, это правда, я сам слышал…

Джанпетрино сделал вид, что ничего не понимает и обратился с какими-то словами к шедшему рядом с ним Якопо Сансовино. Ему помог Грацини и перевел разговор.

- Женятся многие, почти все, - сказал Бенедетто, перебивая Граначчи, - оттого и немногим трудно устоять. Отчего женятся? Боятся одиночества, бедности, ищут себе опору в жизни. Люди как обезьяны: тот, у кого нет таланта устроить жизнь на свой лад, согласно своим идеалам, копируют жизнь других. Эти люди ничтожные. Данте поместил их в ад, где они голые бегут по кругу, по острым камням, в кровь разбивая ноги, и огромные оводы непрерывно кусают их в задницу. Как в жизни, так и в аду. Это еще лимб, первый круг. Ничтожные. Они не стоят слов, взглянул и мимо!

Последовала длинная пауза.

- Что же ты не возражаешь, Баччо? – наконец обратился Граначчи к Монтелуппо. – Расскажи нам о прелестях семейной жизни. Как это жена отпустила тебя с утра? Вместо ужина у Рустиччи отправился бы с ней на богомолье замаливать наши грехи.

- Если бы никто не женился, откуда бы брались дети? – буркнул в ответ Монтелуппо.

- Да все оттуда же! – расхохотался Индако.

Когда усталые и голодные художники добрались наконец до постоялого двора и шумной гурьбой ввалились в заведение дядюшки Паоло, они увидели там золотых дел мастера Антонио Сольяни со своими подмастерьями, которые возвращаясь из Прато, провели здесь ночь и утром, пока солнце вставало над холмами, вместо того, чтобы идти, успели прилично накачаться.
Громоподобным восклицаниям, шуткам и дружеским объятиям не было конца.
“Если вы будете так работать, то скоро на Сан-Мартино вашу лавку станут обходить стороной”, - кричали художники.
Объединившись, они расположились на террасе, составив столы в длинный ряд, а маленький, шустрый, толстенький и кругленький Бочка, торопя своих мальчишек и посверкивая лысиной, непрерывно улыбаясь, бегал на своих коротеньких ножках туда-сюда; принес и расставил на столах деревянные стаканчики и большие оплетенные лозой бутыли с кьянти. Вскоре появилась холодная телятина, зелень, несколько больших тарелок с фруктами, нарезной окорок, пара жирных, хорошо поджаренных каплунов, а затем Бочка обещал добавить каждому по горшочку тушеного мяса с овощами.
Художники принялись пировать. Тон задавал Сольяни – весельчак и неутомимый рассказчик. Слушать его было интересно. Иной раз он даже пробовал записывать свои истории и некоторые оказывались не хуже иных напечатанных literati. Природа не оказала Антонио особых милостей по части внешности, ибо он был плешив, низкоросл и толст, зато она одарила его незаурядной фантазией, юмором, способностью к наблюдению и передаче забавных сторон жизни.
Сольяни ел быстро, громко чавкал, много пил и постоянно вытирал свои выпяченные губы салфеткой. По щекам у него змеились синие прожилки, лоб вспотел и кожа на нем собралась в морщинки.
Впрочем, Якопо Сансовино мало обращал на него внимания. Ему очень нравился Джанпетрино. Он наблюдал за ним. Джанпетрино держался с благородным достоинством. Как на любом человеке из круга Леонардо на нем лежал отпечаток таинственности.  Не то, чтобы другие художники не знали, чем они занимаются там в логове Зороастра – так называли мастерскую Леонардо, которую содержал его ближайший друг и помощник Томаззо Мазини по прозванию Заратустра или Зороастр, - но факт их близости к мастеру, о котором из уст в уста передавали разные небылицы, ставил их на особое положение. Якопо мало интересовали сплетни, ходившие вокруг имени Леонардо: ни то, что сразу после потрясшего всю Италию убийства Цезарем Борджиа четырех своих главных сподвижников, Леонардо из свободной Флоренции, словно намеренно презирая общественное мнение, предложил тирану свои услуги в качестве военного инженера, а затем трусливо бежал от него опять во Флоренцию; ни то, что, как говорили, Леонардо занимается некромантией, заклинает духов, общается с нечистой силой и изучает каббалу; ни то, что Леонардо имеет порочные наклонности и привлекает к себе красивых юношей, чтобы предаваться с ними грязному разврату; ни  то, что он чрезвычайно спесив и высокомерен и не ставит ни во что истины, внушаемые святыми отцами и непогрешимой апостолической церковью, а, наоборот, подвергая все сомнению, бросает вызов небесам и вступает в борьбу с богом, как Иаков, только скрытничая, – всё это мало занимало Якопо.  Гораздо больше его интересовало, каким образом Леонардо удается совмещать в себе столь удивительные и многосторонние интересы, предаваясь столь многообразным трудам. То, что он уже совершил в рисунке и в живописи, представлялось Якопо неким божественным откровением. И в этом он был согласен с маленьким Баччо Бандинелли. Он мог часами изучать творения Леонардо, его незаконченное полотно “Поклонение волхвов”, находящееся в доме Америго Бенчи, его картон со святой Анной, выставленный в церкви Аннунциаты и, наконец, огромный, излучающий огненную силу, разбитый на квадраты картон с “Битвой при Ангиари”, перед которой вот уже шесть месяцев в Папской зале церкви Санта Мария Новелла, где он был помещен, непрерывно толпились художники, ревностно, вершок за вершком, копируя это великое произведение.
Со всех вещей Леонардо проступала какая-то чарующая и вместе с тем ужасающая тайна, которую ни Якопо, ни другие художники не способны были постичь, и которая ничем себя видимо не обнаруживая, проступала с полотен. Якопо мучило великое желание разгадать эту тайну и овладеть ею.
Он выспрашивал Джанпетрино о мастере, интересуясь мельчайшими подробностями быта его с учениками.
Во сколько они встают, где завтракают, о чем говорит с ними Леонардо?
Его крайне заинтересовало упоминание о сундучке с манускриптами, который Леонардо постоянно возит с собой и ключ от которого на тонком шелковом шнурке держит у себя на груди. Леонардо часто работает по ночам и постоянно что-то пишет в свою тетрадь, а иногда лист за листом украшает ее рисунками различных птиц и зверей, страшных чудовищ, скелетов, каких-то сложных машин и сооружений, перекрывающих реки. Иногда он неделями не прикасается к кистям и краски напрочь вылетают у него из головы. Он ходит среди учеников, как будто их нет. Когда же у него хорошее настроение, а это бывает, когда ему что-нибудь удается, - он подолгу разговаривает с учениками и подмастерьями. Он обращается сразу ко всем и редко уделяет внимание одному.

- А он, по-прежнему, ставит живопись на самое высокое место? – спросил Якопо.

- Многих из нас и даже прежних своих друзей художников, прославленных мастеров, он считает лишь грубыми ремесленниками, пишущими по трафарету. Искусство Перуджино он высмеивает. Он долго переубеждал Рафаэля, - ведь ты знаешь, Рафаэль заходил к нам, - не следовать манере учителя. Рафаэль смотрел на него преданными глазами и не говорил ничего. Мы все смеялись, когда он ушел, вздыхая. Работа ради денег, по заказу купцов, для Леонардо невыносима. Сам Господь Бог, не менее того, должен быть его заказчиком. С кистью в руке Леонардо мыслит у холста и если он тут  же не уничтожает написанное, он поворачивает холст к стене и неделями не вспоминает о нем, пока какая-нибудь случайная мысль по случайному стечению обстоятельств вновь не вернет его к работе. Вот почему он в последнее время полюбил писать на досках. Они не успевают просыхать и дают ему возможность с легкостью уничтожать написанное. Он все тщательно обдумывает, он совершенно чужд порыва и вовсе не похож на мастерового, который с утра до вечера занят своим ремеслом.

- А ты бы этого хотел? Ты не намерен работать самостоятельно?
- Я ведь не беден, Якопо, - ответил, лениво усмехаясь, Джанпетрино. – Никто не принуждает меня к работе.

Он замолчал, склонил голову и сощурив глаза, стал внимательно рассматривать на свет свой стаканчик с вином. Они сидели немного отдалившись от всех, в уголке.

- Но, все-таки, Джане, почему именно живописи отдает Леонардо преимущество? – снова спросил Якопо. – Я слышал он порицает даже поэтов?

Джанпетрино оживился.

- Знаешь, еще в Милане, в Кастелло, я был свидетелем разговора, который затеял Леонардо с группой молодых поэтов. Ты слышал про Белличионе? Так вот, он написал стихотворение, где утверждается, что самый захудалый поэт может быть увенчан лаврами, а живописец и скульптор – будь они трижды гениальны – никогда! Белличионе ссылался на Платона и на нашу Платоновскую академию. Он утверждал, что в голове поэта, помимо его воли, рождаются прообразы и идеи, носители которых – ангелы, а живописцы и скульпторы в поте лица своего добывают трудом рук своих лишь формы и образы – носителем которых является грубая и часто неодушевлённая материя. Поэтому поэт к Богу ближе.
Учитель был в гневе.
“Да понимаешь ли ты, Белличионе, - говорил он, - что поэт, желая выразить красоту, не замечает, что слова отделены у него одно от другого и между ними заключено время, которое разъединяет их забвением и разделяет отношения, не давая возможности обозначить их без долгих околичностей. И, не имея возможности их обозначить, поэт не может образовать гармоническую противоположность божественных отношений, а потому и одновременность, в которую заключено созерцание красоты. Поэтому красота, запечатленная  на картине и мгновенно явленная взорам, не может быть достигнута описанием красоты в словах.”

- А ведь он прав! – воскликнул Якопо.
- Да, так он говорил, - повторил Джанпетрино и сделав небольшую паузу, сказал: - Настоящая ведь красота, Якопо, постигается сразу, без долгих размышлений. Как вот этот пейзаж.

И он показал вниз в сторону Флоренции с ее куполами и шпилями, сверкающими в золотом солнечном тумане над красной черепицей крыш.
Немного помолчали.
Что-то новое, необычное, какая-то сильная стихия тайно вошла в душу Якопо Сансовино вместе с этими рассуждениями гораздо более опытного в искусстве и старшего по возрасту ученика Леонардо.

- Скажу тебе по секрету, Якопо, - продолжал Джанпетрино, - маэстро вот уже три года пишет все один и тот же портрет. Он никогда и никому его не показывает и работает без натуры. Закрою глаза и он колышется у меня в голове. Там женщина…
Внезапно Джанпетрино вскочил и несколько раз прошелся по террасе. Вот он снова приблизился и наклонился к Якопо, шепча ему на ухо:

- Я не знаю, зачем он это делает, но  иногда мне кажется, что в эту женщину на портрете вселился сам Сатана. В её глазах притаилось сладкое безумие, а на губах играет усмешка. Сама она неподвижна, а взглядом манит и манит к себе. Маэстро работает над ней каждое утро и каждую ночь – она новая и все та же. Смотреть на нее невозможно, не смотреть – тоже. После того, как я ее увижу, я работать уже не могу. Это наваждение. Сбросить его невозможно. Только что покажется, что это всего лишь доска с нанесенным на нее изображением, как она вновь начинает смеяться и мучить и вновь в ней проступает нечто дьявольское…
- Мне кажется, - продолжал он, - Леонардо капля за каплей переливает в этот портрет свою душу и не закончит его никогда. Джанпетрино замолчал и отвернулся от приятеля. В глазах у него стояли слезы.

- Я обязательно увижу её. Во что бы то ни стало, - прошептал Якопо.
Он залпом осушил свой бокал и глубоко задумался.

Художники, сгрудившись вокруг Сольяни и уже успевшие опорожнить добрую половину из тех кувшинов, что принес им неутомимый Бочка, также немного поутихли и внимательно слушали Антонио, который рассказывал им о способе, с помощью которого некий молодой удалец по имени Паоло, смертельно влюбившийся в свою госпожу, решился похитить у нее честь. Сольяни рассказывал как по-писаному, но лукаво и весело, сопровождая свою речь плутовато улыбкой и недвусмысленной жестикуляцией.

- И когда так, вышеназванная синьора, - повествовал Сольяни, - купалась в роскоши, которой окружал ее муж, она с помощью одной девчонки из Чертозы, которую она взяла себе в услужение, пристрастилась к ежедневным купаньям в ванне, сделанной специально для нее, и пользовалась, помимо воды, душистых мыл и прочих различных трав, услугами этой упомянутой девчонки, которая поливала, натирала ее, мяла, чесала ей голову.
Надо сказать, что эта девчонка, которая называлась Виолеттой, немного пообвыкшись во Флоренции, стала сущей чертовкой, а лучше сказать потаскушкой, так что больше смотрела на мальчиков, чем думала о хозяйских заботах. Не было ночи, чтоб какой-нибудь юнец не пробрался к ней тайком, а то приходили и по двое по трое, так что она каждому рада была услужить. Так вот, мой Паоло и подсластился к этой девчонке сначала, чтоб только уговорить её посмотреть как её госпожа моется, а когда посмотрел, да увидел все эти дамские прелести неслыханные, которые она выставляла, просто сгорел от невыносимого желания. Однажды они сговорились со служаночкой, что когда госпожа начнет жмурить глаза от мыла, а Виолетта по обыкновению начнет ей чесать голову, да расчесывать волосы, Паоло потихоньку подойдет и и заменит собой Виолетту. Как сговорились, так и сделали. Едва только Паоло увидел близко, как его госпожа сидит перед ним с раздвинутыми коленями, едва дотронулся до её белоснежного тела, едва ухватил её за подмышки, тут он весь рассудок свой потерял. Снял с себя все, да и полез к ней прямо в ванну. У неё лицо всё в мыле, глаза открыть не может, барахтаются оба в мыльной пене, да тут уж Паоло молодцом себя проявил. Она и опомниться не успела, как он вломился в ее сокровенный уголок. Судите сами: что ей было делать? Глаза щиплет, понять ничего не может, а Паоло, знай себе усердствует, да еще ласковые слова ей говорит, языком мыло у неё с лица слизывает. Поначалу-то госпожа брыкалась, толкала Паоло мыльными руками в грудь,  глаза терла и кричала во все горло: “Ой дерет, ой дерет!”

Внезапный и громкий, словно ружейный залп, смех художников покрыл последние слова Сольяни.
Якопо встал и вышел за ворота. Солнце уже опускалось за холмы. Воздух Тосканы прозрачный и светлый начал принимать цвет восточных сапфиров. Темно-зеленые кипарисы на фоне мерцающе-серой листвы олив и длинные полосы теней от высоких деревьев покрывали Сан-Миньято аль Монте и соседние холмы. Под ними расстилалась вся долина Арно. Река пересекала равнину и уходила на запад, в область уже не так ярко освещенную. Напротив рдели холмы Фьезоле и темная Монте Морелло. Посредине этой долины раскинулась Флоренция, казавшаяся такой близкой, что можно было сосчитать все дома, разделенные Арно.
Якопо вздохнул и вернулся к друзьям. Пора!.. Пора было спускаться.