Гл 18. Прииде Крестом радость...

СТРАХ И ЛЮБОВЬ. ЧУДЕСНЫЙ ФЛАКОНЧИК
БЛАГОСЛОВЕНИЕ ЗНАТЬ ПУТЬ.
АНАТОМИЯ ЗЛОПОМНЕНИЯ.
БОЛЬ КАК РАДОСТЬ И ДАР.

«Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ниединоже слово довольно будет к пению чудес Твоих. Ты бо хотением от не сущих во еже быти приведый всяческая, Твоею державою содержиши тварь и Твоим промыслом строиши мир. Ты от четырех стихий тварь сочинивый, четырми времены круг лета венчал еси. Тебе трепещут умныя вся силы: Тебе поет солнце, Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды: Тебе слушает свет, Тебе трепещут бездны, Тебе работают источницы. Ты простерл еси небо яко кожу: Ты утвердил еси землю на водах: Ты оградил еси море песком: Ты ко отдыханием воздух пролиял еси…»

Пришло Богоявление. Духовник читал эту водосвятную молитву на память, с непередаваемой любовью и благоговением, словно вот он, здесь и сейчас предстоял Живому Богу. Храм замирал, трепетал от выпавшего счастья присутствовать при чуде подлинной молитвы, когда можно было воочию убедиться в том, что «очи Господни на праведныя, и ушы его въ молитву их» .
 
А потом отец Наместник, освятив воды в огромных чанах старинным серебряным крестом, кропил этой великой святыней – агиасмой – храм и всех верующих… О, Духовник Анны любил подарить своим прихожанам в праздник Божий это море неземной радости: ликовал сам, и ликовали все: мокрые, освященные и освеженные агиасмой, бесконечно счастливые.

И только Аннино лицо было сухим даже и от слез, а не только от кропила наместника. В тот год он не подарил ей этой радости на праздник…

Горько стало Анне: вот так, в такой праздничный день, на фоне всеобщего ликования и счастья лишиться благодатного утешения, причем поняв, что духовник это сделал намеренно. А потом ведь надо было и скорбь эту пережить должным образом – без обид, то есть не расстроиться, не огорчиться… Получалось плохо: все сердечные чувствия в то время у Анны очень во многом зависели от поведения Духовника. Как и сам он ей когда-то рассказывал о себе: похвалят старцы – жизнь прекрасна; встретят холодно – весь мир вокруг враждебным кажется.
Анне было и больно, и тягостно, и как-то пронзительно обидно: вспомнились самые горькие дни ее домонастырского прошлого… Словно и не было этих двенадцати монастырских лет, словно и время, и многие лишения-отречения, все Аннины усилия – все пролетело впустую, и вот теперь, как в страшном сне, все вернулось назад – на те прежние круги своя…

***
Наверное, те годы были самыми трудными для Анны: вся жизнь ее мирская ломалась и рушилась. Анна тогда была поистине жалкая. Можно сказать даже – сокрушенная. Бог звал ее в Церковь, она слышала этот мощный зов Любви Небесного Отца, знала, что это спасет и поможет ей и не только ей: помощь была нужна и старшему сыну, но она… не шла. Она безумно страдала от не совершаемого ею шага, но почему-то медлила, словно у нее случился какой-то паралич воли. Анна имела церковный календарь, душей и умом уже тогда она жила по нему, но подходил очередной праздник, ей должно была быть в храме, но… она не была.
Конец этой странной нерешительности, оцепенению, как раз пришелся на праздник Богоявления. Праздничную службу с Великим водосвятием она просидела дома. Сердце ее разрывалось от горя: она так мечтала впервые в жизни набрать великой святыни – Крещенской воды, окропить ею свой дом, пить ее каждое утро… Но она не смогла себя заставить пойти. И только на другой день уже после полудня она все-таки отправилась за крещенской водой в храм…

Вошла: храм был совсем пуст – два-три человека. В притворе стоял огромный чан, вероятно, с Крещенской водой.
«Что тебе? – строго спросила ее женщина за свечной лавкой. – Я за водой пришла, – ответила Анна. – Какая еще тебе вода! – гневно отрезала ей женщина. – Вчера воду святили и разливали. Опоздала».
 
Для Анны окрик ее прогремел как из уст Господних: «Не вем вас!» – «Опоздала!».
Анна отошла к стене и в бессилии присела на лавку: ноги дрожали. Подошла какая-то бабушка, и тихо сказала ей: «Не плачь, дочка, сейчас придет батюшка, и будет служить молебен, освящать водичку, и ты возьмешь ее себе, – ну, не Крещенская будет, а просто святая. Она тебя утешит. Не плачь!».

Анна, которую эта бабушка вернула к жизни, с радостью выстояла молебен, а потом ей налили святой водички в тот старинный стеклянный флакончик, который за несколько дней до Богоявления чудесным образом удалось приобрести Анне. Флакончик был дореволюционный, четырехгранный, монастырский – давно уже разрушенного Вознесенского монастыря, что находился в Кремле (там покоились все русские княгини), и предназначался как раз для святой воды. 
На одной стороне флакончика имелся барельеф чудотворной иконы Пресвятой Богородицы «Благодатное Небо», который привезла с собой из Литвы будущая великая княгиня Евдокия, ставшая женой великого князя Дмитрия Донского. Анна очень чтила память благоверной княгини, в конце жизни принявшей монашество с именем Евфросиния и эту ее келейную икону, которая потом заняла место в Архангельском соборе Кремля.

На других стенках флакончика имелся так же рельефный образ самой благоверной княгини Евфросинии Московской, Крест с Голгофой, над которым было написано: «Вера твоя спасет тя», а на четвертой стороне – слова: «Святая вода на благословение святой обители Московскаго Вознесенскаго монастыря».
Тогда, лишившись на целый год Крещенской воды, Анна пережила подлинный духовный ужас, навсегда поселивший в ее сердце глубокие начатки страха Божия, страха, который уже ничто не могло искоренить, который еще и усугублялся грядущими на Анну событиями…

Однако явление этого флакончика, добрая старушка, не давшая Анне оледенеть сердцем, помогли ей услышать и почувствовать сквозь раскаты грома небесного и огонь Любви Небесного Отца.

Но вот теперь, спустя столько лет, вновь Анна ощущала себя как те Евангельские отрешенные от пира и брака, не прошедшие испытания, не угодившие Господу…
Однако вечером, за Всенощным бдением, услышав как-то особенно звонко пропетые слова: «Се бо прииде Крестом радость всему миру», Анна отрезвилась и взяла себя в руки. Мысль о Кресте придала сил, отогнала духа уныния. «Что же это со мной происходит? Буду разбираться…» – сказала она себе строго, и уже почти радостно влилась в толпу прихожанок, медленно продвигающихся на помазание к Владыке…

***
Еще в самом начале своего монастырского пути Анна знала духовное правило о том, что аскетические творения святых отцов нужно обязательно перечитывать, как минимум, каждые три года. Это касалось и житий святых, и «Лествицы» Иоанна Синайского, и, конечно, самой первоначальной книги – «Душеполезных поучений» аввы Дорофея.
 
Первым делом, придя в монастырь, Анна, конечно, взялась за авву Дорофея, но почему-то тогда именно «Лествица» стала для нее первым помощником: она с этой книгой не расставалась. Но прошло несколько лет и, с каким же духовным восторгом Анна перечитала и заново открыла для себя «Душеполезные поучения» аввы Дорофея! А потом и еще через три года открыла, и еще:  перечитывая периодически эти дивные поучения, Анна каждый раз извлекала для себя новую пользу, словно черпала из бездонного клада с драгоценностями.
 
Не раз в трудных и горьких искушениях авва Дорофей спасал Анну от отчаяния, подсказывая верный выход из тупика, дарил такие уроки, которые забыть уже никогда было невозможно. Так на всю жизнь, не с первого чтения, правда, постигла Анна истинный смысл и значение самоукорения, как главного условия на пути к смирению из 7 слова аввы Дорофея. А потом, много позже, на пути обретения самоукорения, Анна встретилась с новой проблемой: несоответствием правды человеческой Правде Божией: ведь самоукоряясь, человек должен же был выбрать, какая правда станет для него законом и главным мерилом поведения.
Перечитывая вновь и вновь аскетические творения отцов, только и можно было заметить в себе некоторые изменения, хотя чаще перед читающим обнажалось лишь собственное самообольщение. Вдруг открывалось неувиденное несколько лет назад, непостигнутое, недостигнутое и неисполненное; и человек изрядно трезвел, а высокие его о себе помышления и гордостная надутость таяли на глазах.
Каждый раз при перечитывании открывалось новое и в уже давно привычных высказываниях: смыслы обогащались, утучнялись, звучали в сердце как мощные аккорды; они сцеплялись с другими смыслами неоспоримым родством, выстраивались в цепочки иерархий, ; и все яснее, величественнее  открывалась картина под названием «путь человека ко спасению».
 
При свете Евангелия, опираясь на поучения святых отцов, человек начинал видеть в самом себе подлинную глубину трагизма духовного падения человечества. И от этого зрения постепенно рождалось смиренное и о себе понятие: обреталась сердцем человека первая Заповедь Блаженства – нищета духа .
Следуя за святым Псалмопевцем, царем Давидом, не только чтением, но и самой своей жизнью, постигала Анна, что значит это первое Евангельское Блаженство – первое духовное состояние в общем порядке духовного преуспеяния; первая ступень в лествице Блаженств, о которой лучше всех сказал царь Давид: «Жертва Богу дух сокрушен: сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» .
Итак, нищета духовная – сокрушенное сердце, сердце, глядящееся в зеркало Евангелия, и видящее в этом зеркале бесчисленные свои греховные пятна (свт. Игнатий (Брянчанинов)).

Зрение своей греховности рождало плач грехах своих . Плачущий уже не засуживал недостатки, провинности и несовершенства ближних – в нем, в этом мучительном и скорбно-покаянном плаче постепенно начинала нарождаться кротость , а вместе с ней и первые ощущения радости и услады в этом спасительном плаче.
Однако прочесть в «Лествице», что кротость – это скала, могучая неодолимая скала человеческой добродетели, «возвышающаяся над морем раздражительности, о которую разбиваются все волны, к ней приражающиеся; а она сама не колеблется» – было вовсе нетрудно. Сложнее было понять, что кроткий человек – это не слезливый слабак с елейно сладкими речами, и не кто-то совсем несчастный,  беспомощный и беспросветно унылый, – а это поистине свободный человек, истинный силач, который через великое смирение и плач возымел «недвижимое устроение души, в бесчестии и в чести пребывающее одинаковым»; что кроткий не зависит от уколов, ударов и плевков мира, но еще и становится губкой, отирающей эти зло и грязь мира, и возвращает взятое обратно в мир очищенным и исцеленным.
 
Так учил о кротости и старец Иосиф Исихаст: «Приобретает не умный, благородный, красноречивый или богатый, а тот… который делается губкой и очищает то, что слышит, то, что говорят, – что бы то ни было. Он очищается и просветляется более других. Он достигает высокой меры. Он услаждается созерцанием таинств. И, наконец, он еще здесь – внутри рая».
Евангельский кроткий – это легкие мира, а не судия ему.
 
Но какой же долгий и трудный путь надо пройти, какие же горькие и небезболезненные опыты в бесконечных повторениях надо пережить для того, чтобы обрелась в сердце, если еще не сама Божественная кротость, то хотя бы ее живой и желанный образ: реальная, яркая, узнаваемая цель ежедневного шествования по узкому пути. Не случайно ведь сказал св. Исаак Сирин, что «Сладость, сокрытую в правде, вкушаем не тогда, когда делаем правду, но когда любовь к правде пронизывает сердце наше; и делаемся грешниками не тогда, как сделаем грех, но когда не возненавидим его и не раскаемся в нем»...

***
Для Анны очень важно было понимать, что и зачем делал с ней ее духовный отец, почему поступал так, а не иначе. Хорошо ли это было в ней или худо? Схиархимандрит Софроний (Сахаров) эту потребность понимания именовал «благословением знать путь». Да и как тут было не поинтересоваться: почему те строгости, которые встречала она, не касались многих других чад старца, или во всяком случае, далеко не такими были для них его строгости; почему всех Духовник благословлял радостно и тепло, а ее очень часто обходил стороной, словно она была уж такой скверной, оставляя ее в расстройстве, в огорчении, в думах…

Разумеется, таковому ученику ничего не оставалось делать, как усиленно думать и гадать о своих подлинных и мнимых провинностях, о своих уклонениях от пути… А если он не находил вины, то впадал в огорчение на своего старца, якобы пристрастного к нему.
 
Вот и Анна: многие годы, принимая те или иные удары от наставника, смирительные послушания, – она по старой мирской привычке, во-первых, все анализировала (вот тут-то и вспомнишь с благодарностью благословенных простецов, время которых, кажется, ушло безвозвратно), а, во-вторых, в анализе соотносила нанесенные ей удары или, выражаясь языком «Лествицы», «прижигания» с мирскими критериями правды и справедливости.
 
Сила человека в этом мире и в мирском понимании – это, несомненно, есть эманация его гордыни. Разрушаем гордыню – уничтожаем силу? Как понять это человеку, если ему не ведомо, в чем сила человека по Богу, что истинная сила – это кротость и смирение? И как найти правильные ответы на все эти вопросы, если ты намертво вцепился в свои земные представления не только о силе, но и о правде и справедливости и из-за этих представлений, ты готов «отложить» в сторону попечения о собственной кротости и заняться творением «справедливостей»… Если ты намертво вцепился именно в эту жизнь, как конечную цель твоего бытия…

Живя и мысля вот так, серединка-наполовинку – одной стороной своей души приникая к Божией Правде, к Божиему Пути, а другой, очень глубокой и сросшейся с ее нутром стороной, увязнув в мирских правдах-неправдах, Анна долго не чуяла реальной опасности подобной половинчатости.
 
Она годами настойчиво пыталась каждый раз понять, чем была заслужена та или иная боль, которую ей довелось претерпеть… Был ли причиной ее страдания конкретный грех и – какой? Хотя слова преподобного Амвросия Оптинского о том, что если тебя ударили в правую щеку ни за что ни про что, вспомни свои другие дела с «левой стороны», та же Анна знала чуть ли не с монастырских пеленок. А если еще помолиться молитвой Ефрема Сирина: «Даруй ми зрети моя прегрешения» – то Бог всегда показывал, что же такое ты сделал с «левой стороны» – быть может, совсем другому человеку и очень давно, но только теперь по Божественной Правде и педагогике получил за это по «правой щеке».
А еще Анна опытно дознала, что если она каялась в том, в чем не видела своей вины, Господь за это вознаграждал ее видением реальной ее вины, ею дотоле не познанной.
Поразительно: вина находилась всегда.


***
…Однажды старец ни с того, ни с сего упрекнул Анну в злопомнении, причем совершенно беспричинно и без повода… Упрекнул настолько тонко и деликатно, что Анна даже и не поняла сразу, что получила некое обличение. Уже вернувшись домой, и вспомнив разговор у Духовника, она прозрела:  он ее обличал в злопомнении. Осознав происшедшее, Анна возмутилась и обиделась на старца. Она всегда была уверена в своей незлопамятности: сколько не искала в себе зла ко всем, кто когда-то ее обижал или делал ей зло, – при всем желании найти не могла.  Ее даже из-за этого часто упрекали в беспринципности.

Разумеется, в первую очередь, Анна, конечно, не видела в себе злопомнения по отношению к своему драгоценному старцу. Целую неделю она, сидя дома, комкала и швыряла в корзину листы бумаги, на которых пыталась объясниться и оправдаться перед Духовником и дать ему возможность хоть отчасти… устыдиться той обидой, которую он так несправедливо нанес невинной Анне.
 
Однако это протест «безвинной» души неожиданно иссяк и выдохся, и, как обычно, через неделю Анна уже стояла на «тропе» и ждала выхода Духовника из собора… А дождавшись, припала к его ногам: «Простите! Вы были правы: я действительно грешна злопамятностью!».

Действительно ли узрела тогда Анна правду в словах Духовника? Сомнительно. Тогда она решила лишь поступить так, как положено: принять обличение («Имей мужество все принимать» – такое было дано Анне послушание в самом начале пути) и принести покаяние. И это-то не всегда просто исполнить. И сделала она это к тому же не без внутреннего вызова, где-то в отсеках души припрятанного.
Не сумев довериться Духовнику и увидеть, помолившись, как обстоят дела на самом деле, Анна тем самым продлила себе собственные страдания – не только в отношении необнаруженной тогда злопамятности, но и в других искушениях. Духовник пытался изменить, усовершенствовать ее внутреннее духовное зрение, а гордыня, задетое самолюбие (живое! Еще как живое!) сопротивлялось: как же, ее, видите ли, несправедливо обвинили…

А ведь вела она себя как страус: мол, я не вижу, значит, нету, точь-в-точь по обличенному аввой Дорофеем способу: «Кто поклонился, прося прощения, и сделал это ради заповеди, тот в настоящее время исцелил гнев, но против злопамятности ещё не подвизался, и потому продолжает скорбеть на брата».
Анна продолжала скорбеть на Духовника. И только много позже она выносила в себе подлинное понимание того, на чем же хотел заострить ее разумение Духовник, чему научить ее…

Вот как он тогда сказал Анне, обличив ее даже и не напрямую: «Есть такой род злопамятности, когда человек помнит то место или тех людей, которые делали ему больно, и хотя не держат зла (им так кажется), но источник боли или подобные ситуации, чреватые болью, обходит стороной, избегает, и тут уже он пускает в ход и лицемерие, и лукавство, и даже человекоугодие, сам того за собой не видя, – и все только для того, чтобы избежать боли, которую он крепко помнит».
Вот на какое тонкое проявление злопамятности так опрометчиво возмутилась духом Анна…

Много позже открылось ей слово старца. И было оно, разумеется, записано теперь на скрижалях сердца, как урок о подлинном прочтении Заповеди Божией: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный. А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

Разве не в совершенстве, не полностью должна быть исполнена Заповедь? Разве мы сами не нуждаемся в полном прощении и помиловании Господом? Разве не грех, не лукавство – половинчатость? Оказывается, полное высвобождение души от страсти злопамятства означает не что иное, как детское, чистое, целомудренное отношение к человеку, которого ты простил полностью и совершенно (!) – по Заповеди, и начисто забыл нанесенную им тебе боль. Чистота прощения означала бы побеждение плотского, животного рефлекса самолюбия, совершенно выключала бы память о боли и, разумеется, искореняла бы и злопамятство, как греховную страсть.

***
Когда ты в Боге, то и вокруг тебя все и везде – Бог: в людях, в деревьях, в осеннем промозглом дожде, которому ты потому и бесконечно рад, что слышишь в нем Его, а Он - Радость и Жизнь. И хмурь осенняя, и сгорбившиеся люди под зонтами потому и не навевают на тебя уныния, – ты видишь во всем сияние красоты божественного потока жизни: в этом стекании капель и струй, в беге людей, в перламутровых отблесках и отсветах неба, в сырости и даже холоде, и в предчувствии тепла, которое вот – рядом, и уже греет сердце, а сердце – тебя всего.

Когда ты в Боге, Он незримо присутствует и в твоих мыслях, и в воспоминаниях, и в твоем чтении, с Ним ты сразу опознаЕшь пустое слово, звук, в котором Его нет, место или действие, где дух человека Тобой – пусть временно, но не дышит, а вОлит дышать сам по себе и сам собою, и потому вынужден все себе справлять сам: и радости, и всплески, и блески бытия… И ты научаешься различать: дыхание духа человека и всплески и дыхания Духа Благодати в человеке.
Когда ты сам в Боге…

Но если вдруг Он, дающий тебе свет и жизнь, и от тебя отойдет, оскорбленный твоим негожеством, или оставит тебя промыслительно, испытания твоей веры ради,  и вдруг ты почувствуешь себя покинутым, оставленным вновь в той кладбищенской, земной, безнадежной пустоте, из которой ты, весь израненный, с такими трудами и слезами выбирался столько лет, – что делать  тогда? Теперь ты уже не сможешь, как прежде обмануться, не сможешь, как когда-то найти в этой пустоте для себя забвения, оживиться на время хоть какими-то подогревающими ток крови желаньями, хоть единой приманкой для возбуждения интереса к жизни и, прости Господи! - даже возбуждения желания самой этой жизни.
 
Оставленность – тяжелейшее испытание, самая строгая проверка подлинности того, что обрел в своем сердце человек в вере, тех духовных опор, на которых он стоял или думал, что стоит. Сможет ли он, как Иов многострадальный, которого Бог «ниспроверг», «обложил Своею сетью», на стези которого «положил тьму», с которого совлек славу и снял венец с головы его и кругом разорил его, воскликнуть вопреки последнему отчаянию оставленности перед снедающими его душу друзьями: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его. Истаевает сердце мое в груди моей!» (Иов. 19:6-27)?

После первых лет монастырской жизни, когда сугубая благодать еще крепко держала на крыльях своих бытие скорбной, немощной Анны, утешала, омывала, отирала слезы и наставляла – и во сне, и наяву, через людей и через книги, воспитывая нежно, как мать младенца, не скоро еще Анна познала ту, испытательную пустоту оставленности. Это случилось – или просто так совпало –  с самым строгим в ее жизни вразумлением Духовника, разверзшегося как небесная гроза посреди бела дня над ее, лежащей на аналое лицом на кресте, головой.
Когда Анна отошла в сторону – на лбу ее еще долго была видны следы рельефа аналойного креста, – так она сама вдавливала свое лицо, словно прячась от обрушивающихся на нее слов Духовника, словно ища в Кресте укрытия. У Анны не прекращались тяжелые семейные скорби, бытовые трудности, она сама стала часто и сильно болеть, и всем своим существом  жаждала утешения, понимания, сочувствия, но его не было. Ни от кого вокруг, ни от старца. Теперь Анна, изнемогая и физически, стала позволять себе остаться дома и не поехать ко всенощной, хотя душа ее погружалась в тоску от этого еще больше. Духовник в ответ на ее попытку пожаловаться на скорби, отозвался очень резко и даже угрожающе... Для Анны это было сильнее грома и молнии.

На какое-то мгновение Анне показалось, что получила она не земной выговор старца, а Суд Божий свершился над ней, почти как тогда, в стародавние времена, когда она сама себя лишила Крещенской воды, или еще того раньше – в самые страшные дни ее жизни…

***
…Тот светлый, безветренный летний вечер Анна запомнила навсегда – до конца своих дней. И когда бы ни всплывали в ее памяти те мгновения, те последние часы и минуты спокойной жизни, – она видела и слышала как изображение и как бесконечно длящийся томительный звук ту особенную, неподвижную и неестественную тишину.

…Анна сидела в небольшом старомосковском скверике за стенами храма Святой Троицы что на Грязях, прижавшись к стволу могучего старого тополя… Под ногами Анна чувствовала старые горбыли видавших виды корней. Маленькая дочка скребла совочком то ли землю, то ли асфальт под пылью… У Анны на коленах лежала раскрытая книга – кажется, из истории Церкви, но она не читала, а только предвкушала чтение; в пограничье полубодрствования она вдыхала в себя, пила этот покой, этот мирный и чистый летний вечер, который никуда не спешил, в котором время тянулось как благоуханная смола, и весь дорогой Анне мир еще пил вино жизни, обретаясь на своих местах.
 
Потом они пошли домой. Анна сочинила дочке сказку, и, тихо раскачиваясь, долго пела ей под сурдинку какую-то старинную колыбельную про младенчика и вражий полон, про встречу его, уже мОлодца, с родимой матушкой в полоне и удивительное их узнавание друг друга, – колыбельную, дожившую до нас со времен хана Батыя. И невдомек было ей, бедной Анне, что пела-то она колыбельную про себя, и что ей предстоит и полон, и разлука, и всежизненная боль ожидания…
Небо было безоблачно, сердце отдыхало, доверившись течению самой жизни…
А на другое утро внезапно и безвременно скончался самый дорогой, и еще очень молодой человек...

Анна не сломалась и не ожесточилась, благодать Божия не оставляла ее. Ни на секунду не усомнилась она в доверии Промыслу Божию, приняла Божий суд, но еще глубже вошла в глубокое и долгое покаяние. «Сын мой! не пренебрегай наказания Господня, и не унывай, когда Он обличает тебя, – вспоминала Анна слова апостола Павла, – Если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сынами. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец? Если же остаетесь без наказания, которое всем обще, то вы незаконные дети, а не сыны…» .
И вот теперь услышал гневный выговор старца, В мгновение ока оцарапала Анну мысль о собственной самонадеянности, о том, что она впала в последнее время в самообман, позволила себе расслабиться, искать более спокойной, «как у всех», жизни, попав в ловушку обольстившего ее помысла, что она, возможно. Уже живет как надо, и теперь могла бы несколько перевести дух… Вот как те, кто сейчас выходит из Собора мимо нее, стоящей сбоку на паперти: такие веселые, живые, и, видно, совсем не так уж и уставшие. Кто-то собирается ехать на дачу, кто-то обсуждает покупку дома, кто-то уезжает на море, кто-то рассказывает о своих послушаниях в монастыре, у кого-то предстоят свадьбы и крестины, кого-то ждет тур на Святую Землю…
 
И она могла бы немного пожить теперь, как другие, – не в таком предельном напряжении всех душевных и физических сил, не в такой постоянно ощущаемой как тяжкий пресс и неумолимо последовательной строгости в отношении к ней духовника.

Вот после той исповеди напал на Анну какой-то душевный мрак. Она не то, что обиделась на выговор старца, она как-то внутренне отдалилась от него, закрылась… И теперь осталась один на один с этим окутавшим ее мраком и тоской. Словно у нее выкачали из сердца всю кровь жизни. «Уж не ад ли это? – в ужасе и отчаянии вопрошала себя Анна. – Зачем? За что? Для чего, наконец, вот и это страдание? И закончится ли оно когда?  Ни одного луча, ни одной звездочки на небе, ни молитвы, ни надежды, ни упования, ни ответа от небес…»
…Через две недели Анна уехала в свою деревню, а там почти сразу устремилась в соседний древний монастырь, помолиться у святых мощей, исповедаться и причаститься Святых Таин. Анне было очень худо – она не могла найти себе места.

…Наконец, внезапно за поворотом открылся дивный вид древнего монастыря: тихое озеро с камышами, и отражение стен, башенок и разноцветных главок соборов – сказочная картина древней Руси, но только не дивного царства царя Салтана, – а частицы Царства Божия на земле…

Отец Фитолепт слушал рассказ Анны не перебивая. Но она все равно сбивалась, останавливалась, переводила дух… На сей раз, чуть ли не впервые, Анна не знала твердо, какой она должна вынести сама для себя приговор и в чем главном покаяться. От этого зависело очень многое, чуть ли не все: отношение к духовнику и ее дальнейший путь. Если жесткость Духовника оправдана, значит, виновата она, потому что  ослабила свое напряжение, захотела передышки, а имела она на нее право? Скорее всего, она уже была готова принять правоту Духовника, и оставалось сделать только небольшие усилия над собой.
На лице иеромонаха играла вечная его полуулыбочка, добродушная мирная усмешечка, без которой его и представить было трудно. Он был не совсем обыкновенным монахом и потому скажем о нем немного. Ведь слова человека сильно его жизнью – так всегда считали святые отцы.

***
Отец Фиолепт был не многословен. Анна его давно знала, хотя и совсем не близко. Еще не очень пожилой, но давно ставший иеромонахом, он уже несколько десятилетий подвизался в этом удаленном от городской суеты монастыре. Исповедовал, исправно нес свою череду служб, но за три почти десятилетия монастырской жизни отец Фиолепт так и не сподобился ни поощрений, ни должностей. И даже внешне он почти не изменился, только поседела его лохматая по-студенчески голова и довольно жидкая бороденка.
 
Анна видела, когда бывала в том монастыре, как он ухаживал за скотиной, как благодушно возил на лошадке сено, как ходил по монастырю со столярным ящиком… А ведь он закончил когда-то Московскую консерваторию, но однажды случайно попав на службу одного, ныне покойного Владыки, в старинный московский храм, расхрабрился подойти к нему с каким-то вопросом о редком рОспеве стихир, да и уехал с этим Владыкой на другой день в глушь, оставив Москву и консерваторию навсегда, в единый час.
 
И тогда уже, многие годы назад, Анна приметила инока Александра – еще совсем молодого и всегда веселого. Она знала, что он был пианист, и не без ужаса смотрела на его красные руки. Владыка долго держал «пианиста» в черном теле. Все уже давным-давно получили постриги в мантию, а он все сидел иноком, вернее не сидел, а был в монастыре на подхвате: мелькал то здесь, то там и опять же всегда улыбался. И только через пятнадцать лет Владыка дал ему мантию. Саша, получив иеромонашество, мог теперь исповедовать прихожан, но не тут-то было: строгий архиерей подпустил его к исповеди лишь еще через десять лет. Вот этот вчерашний Саша, а ныне иеромонах Фиолепт и сказал Анне слова, которые ее буквально спасли: «Ну, что ж, вот и это надо тебе тоже теперь пережить, и через это надо пройти, и через все надо на земле душе пройти, чтобы умудриться и уготовиться…».
Анна почувствовала, что он говорил с ней как со своим братом-монахом. И, удивительное дело, – это простое и даже простецкое слово сразу сняло с Анны тяжелейший груз, придало ей сил и Анна впервые за уже много дней вздохнула полной грудью: как же хорошо было в монастыре! Пахло лиственницами и розами после прошедшего дождя, малыши сидели и стрекотали, как воробьи, на скамейке у чайной и жевали бесподобные постные монастырские пироги, а мамаши выносили им стаканчики с чаем. И так это было хорошо, тепло, уютно – эта забота монастырская о прихожанах, что и Анне тоже ужасно захотелось этого пирожка и обжигающего чая. Служба закончилась. Она исповедалась и Причастилась, отец Фиолепт велел жить дальше и «не сумлеваться ни в чем».

«Как же хорошо, что вот сейчас, да и не всегда даже нужно докапываться до самых глубин происходящего, иногда нужно и вот так, просто сказать себе: вот я и это теперь должен претерпеть, потому что этот путь и есть мой путь к обретению сокрушенного сердца, и это и путь покаяния, это и путь терпения, это путь смиренного принятия всего того, что пошлет Господь ради исцеления моей души».
 
И вот уже Анна была счастлива: она чувствовала под ногами путь, и радовалась светящей ей и познанной ею на опыте истине о пользе искушений, наказаний и испытаний, - во всем ей открывалась любящая рука Небесного Отца.
 «Всякое наказание в настоящее время кажется не радостью, а печалью; но после наученным через него доставляет мирный плод праведности» (Евр. 12:11).

***
Уже после долгих месяцев лета, когда Анна приехала в первый раз в свой монастырь, она сразу увидела перед собором отца Наместника, беседующего с ее хорошей знакомой. У Анны были серьезные вопросы, связанные с дочерью, с внуком, – вовсе не свои проблемы даже, и она встала рядышком с ними, неподалеку и терпеливо ждала окончания беседы, чтобы задать свой наболевший вопрос. Разговор там велся неспешный, обстоятельный… Минут через пятнадцать или больше, Анна увидела, как приятельница сложила руки под благословение, что означало конец беседы. Анна придвинулась ближе. Рядом никого больше не было. Однако, как только знакомая была благословлена, Духовник резко повернулся к Анне спиной, и зашагал, мерно и твердо отстукивая путь своим архиерейским посохом…

Анна осталась стоять, где стояла. Она почувствовала внятно, реально и физически осязаемо, увидела и своим внутренним зрением, как на вскрытии, что в ту минуту из сердца ее вытекла живая горячая струйка крови. Но она, прочувствовав это почти хладнокровно, постояв немного, тоже, повернувшись, к Святым вратам, спокойно зашагала в свою сторону, поражаясь странной внутренней тишине и какой-то благости, разлившейся в ней, рвущейся наружу любви ко всем и ко всему.
 
«Вот когда будешь радоваться…», – вспомнились ей тут слова Духовника, сказанные ей сколько-то лет назад. Возрадовалась ли она этой струйке крови? Боли, ей нанесенной? Несомненно, да. Во всяком случае, домой Анна возвращалась в давно не посещавшей ее глубокой тишине…

Продолжение следует

Фото Екатерины Кожуховой