Бексултанов М. Бухта Крест Продолжение

Четвертые сутки ты без воды.
- Откуда? - спросил на русском языке неудачник, вроде тебя
- С Кавказа.
- Да ты что, "хозяин" - то с Кавказа, оттуда. Давай, пойдем, дашь мне глоток...
Приличный угол камеры был занят шинелями и бушлатами. Поверх них, подложив руки под голову и закинув ногу на ногу, уставившись в потолок, лежал кто-то. Вокруг него - транзитные урки. Много.
Издалека поздоровался, приветствуя по обычаю. Лежащий подскочил, словно его укололи, на ходу поправляя ворот.
Ответив на приветствуя, поинтересовался, откуда и чей ты.
- Я - сын Пхьари из Хилдехьароя, Алхаст.
- Сын Пхьари! Знаю, конечно же знаю...давай проходи, садись, - засуетился он, будто мальчишка.
Это был Ахмед, сын Сулдаева Магомеда их Хачароя. В свое время он был начальником милиции в Итум-Кале, а в Шалях возглавлял НКВД. Его видел, так как тот часто  гостил у вас. А про Ахмеда только слышал. По обвинению в убийстве  он отсидел свой срок. А сейчас у него вторая ходка.
Еды и воды у Ахмеда оказалось предостаточно, словно в столовой...
Провел с ним два месяца, ни в чем не нуждаясь. Воду ему приносили урки. Продукты тоже. Лагерь был в его руках. По своему желанию не только поднимал лагерь на уши, но и усмирял. Как только привозили воду,  начинался гул. Один из урок стучал ложкой по алюминиевой кастрюле, кричал "От хозяина!" и возвращался с водой. Однажды за водой пошел ты, несмотря на то, что Ахмед пытался отговорить тебя. Было интересно понять, как добираются до воды. Когда ты ударил ложкой по кастрюле, держа ее в поднятой левой руке, со словами "От Хозяина!", толпа расступилась, будто волк ворвался в стадо овец. Увидев кастрюлю разбегались, а кто падал - отползал. И тут же, пытаясь встать за тобой в очередь, лезли друг на друга. Как только ты набрал воды, они мгновенно расступились, словно должна была проехать карета. Удивительно, что столько людей боялось одного.
- Что ты с ними сделал, Ахмед? Боятся тебя, как огня.
- В первую отсидку научился у лагерных.
Однажды во время прогулки началась потасовка. Всех разняли, а один продолжал петушиться, оскорбляя всех, обзывая стукачами и проститутками. Ахмед попробовал угомонить его, сообщая, в каких лагерях он побывал. Назвался, затронул имя паханов. Тот не реагировал...Но не успел он и глазом моргнуть, как Ахмед стрелой взлетел в воздух, и , словно ныряя в реку, нанес прямой удар головой. Раздался хруст. С окровавленной рожей тот распластался по земле, словно крест. Его потащили, схватив за ноги, а голова подскакивала, словно мяч.
- Алхаст, они не из тех, кто понимает, что такое сочувствие и жалость. Не стоит даже пытаться. С ними надо быть жестоким, будто перед тобой кровный враг. Забудь, что это люди, не делай им добра. Они не понимают разницу между добром и злом. Не будишь бить, не будут с тобой считаться.
         Через два месяца Ахмеда забрали в Магадан, а ты остался. Он очень хотел забрать тебя с собой. Увы, не получилось. Ахмед считался уголовником, а ты — предателем.  Твоя статья   потяжелей.
- Помни, Алхаст, тебе придется быть жестоким. Очень.., но справедливым. Мы не дома, забудь о милосердии, -  обняв крепко, простился он.
Больше Ахмеда ты не видел.
                ***


         С умершим в тюрьме мало церемонились. Так же дела обстояли и здесь, на Чукотке. Пару дней труп перетаскивали с места на места по бараку, пытаясь получить на него паек. А перед тем, как заберут, снимали с трупа все. Обычно этим занимались урки. Поэтому у них водились хлеб и сигареты. У них даже сахар был. А скольких они ночами задушили насмерть, затянув на шее полотенце! Из-за тряпки могли убить. Малейшее сопротивление и...С ними было намного тяжелее, чем с начальством, с властью и всем этим миром.
Этот мир, власть и они - единое целое. Привычки и нормы поведения.
Власть действовала через них. Им все сходило с рук. Там у них даже свои жены были. Из опущенных. Михаил становился Машей. Василий - Верой. "Веры" ублажали урок массажем ног перед сном. "Муж" слегка, словно малыш, постанывал. " Что с тобой, Максимушка?" - спрашивала "жена". "Вера" не позволяла никому в камере разговаривать, требуя не тревожить сон ее "муженька". Этих "Вер" боялась вся камера. Если она доносила своему "мужу", то виновника избивали, лишали на несколько дней хлеба, или заставляли проводить ночи у параши. Послушность этих "жен" была поразительной. Даже голос становился тонким, как  у женщин. Глазами стреляли. Походку меняли, Если же "муж" желал заняться  « любовью», все должны были лечь ничком, чтобы "невеста" не стеснялась… Только их стоны. В это время за камерой присматривали шныри. Остальным было все равно, чем они занимаются.
И только сны: румяный горячий хлеб, и аромат борща.
      
  Как-то и в той камере, которую ты держал, попытались устроить эту бордель. Но ты запретил. "Мы же тебя не трогаем, чечен, и ты нас не трогай, - заявили они, - тут другой кодекс".

Но ты не позволил. Ваша перебранка зашла далеко. В итоге: драка. Посмевшему выйти один на один, ты разбил голову.
"Все, все! Замяли, - пошел он на  попятную, - обсудим".
Что только они не предпринимали, чтобы настроить всех против тебя, дать повод для драки!
Ты избивал любого, кто открывал рот, будто делаешь это последний раз в своей жизни, выкладываясь на полную катушку.
Дважды пытались задушить тебя подушкой, накинувшись ночью, во время сна. Дважды ты избежал смерти, а они просили пощады.
Позже (осужденных на пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет) группами по три тысячи человек раскинули по всему Крайнему Северу, практически навечно. Тебе же дали двадцать пять лет, как изменнику Родины.
      
      В армию ты ушел до войны. Воевал до победного конца. Получил несколько пулевых ранений. Грудь твою украшали «железки» от Страны Советов. Дважды в Москву посылали представления к званию Героя... Освободив Берлин, а за ним и другие города, искренне плача на братских могилах, салютуя, дошли до Югославии. Там также плакали, а местные угощали, забрасывали цветами и щедро поили домашним вином.
С лейтенантом Василием Козловым забрели пьяными к одной разведенке. Загуляли так, что только через три дня забрали свои же, связав руки, подгоняя прикладом. Таких в те два-три дня было много: татары, украинцы.
Одержав победу в неслыханной мировой войне, оставляя в разных странах кости своих товарищей, неся боль от ранений, вместо того, чтобы вернуться к своим семьям, прямиком отправились в тюрьма. А там стали молоть словно зерно: следственные изоляторы давили пытками, ребра ломали, головы, выбивали зубы, а разные статьи слили в одну кучу, как толокно в мешке нищего... Всех сделали изменниками Родины, предателями, пособниками Гитлера, по вине которых так затянулась война. Против них оказался весь мир, вся власть, весь народ. На их же стороне никого.
               
                ***
        Из тех трех тысяч, зимой разбросанных по Крайнему Северу, к весне в живых осталось только около трехсот человек. Да и не могло больше остаться. По морю плыли две недели. Тогда вода еще не была скована. После высадки на берег, еще восемь дней шли пешком по снегу. Он был по колено, а в некоторых местах и до пояса доходил. Разделив арестантов на группы по тысячу человек, выдав паек на пять дней (сухари) опять отправили в путь. В дороге разбили на группы из десяти человек. Одна группа шла впереди. Расталкивая коленями лед, прокладывали дорогу. Остальные двигались за ними. Каждые три километра идущая впереди группа менялась.
Вот так, по очереди меняясь группы из десяти человек, останавливаясь на ночлег, рубили деревья, прямо на снегу зажигали костры. Н восьмой день после обеда увидели какой-то столб, торчащий из снега. На самом верху была прибита доска со словами: "Бухта "Крест" К вечеру подошли и остальные две тысячи, которые шли другой дорогой. С утра начали строить бараки. Густо накиданные ветки накрыли бревнами для пола. Сделали ярусные нары, затем поставили брезентовые палатки, закрепляя за столб, который установили в центре барака. Когда на ночь зажигали печь, пол начинал таять, и в помещении стоял тяжелый мокрый смог, словно туман.
Невозможно было дышать.
Болезни и голод косили людей. Урки убивали или сами кончали жизнь самоубийством: вскрывали себе вены. Но количество (три тысячи) все время поддерживалось за счет вновь прибывающих. Новенькие быстрее умирали. Чем мельче физически, тем легче было переносить лишения. Крупным не хватало пищи. Брезентовые палатки не годились для проживания, а буржуйки не согревали. На топливо было ограничение. Дров не хватало. До утра во все щели задувал ветер, а к вечеру, то, что успело растаять, замерзало, моментально превращаясь в лед. К утру трое-четверо оказывались мертвыми, задубевшими от холода. Их волоком тащили наружу, клали на санки и увозили неизвестно куда. Оставшиеся целыми днями собирали камни в небольшие кучи. Если их накрывал снег, очищали от него и складывали в другом месте. Весна и лето были на Чукотке одинаковыми... Без начала и конца. Всего сорок-пятьдесят дней. Снег, конечно, лежал, просто местами появлялись проталины на пригорках и холмах. По весне меж камней появлялись грибы, какие-то травы. Они очень помогали. В первую весну  много людей умерло, наевшись грибов. Вернее, их убил автол. Неподалеку была вода, вроде моря, по которому их везли сюда. Вдоль берега стояли бочки с автолом. Говорили, что они остались после американцев, которые завезли их для чего-то. Война закончилась, а бочки остались. По ночам ходили к берегу и приносили автол. И на нем в консервных банках жарили грибы.
В помещении стоял запах керосина. День-два никаких признаков. Но потом начиналось: автол превращался в понос.
Штаны сзади были черными, как уголь. Охранники насмехались. Прямо на ходу человек умирал. Просто падал с открытыми равнодушными глазами: когда устает тело, оказывается, устают и глаза. Присевший отдохнуть, тоже оказывался мертвым. Охранник издалека ругался, стрелял, клацая затвором, а человек уже не двигался. Тогда конвоир бил ногой в ребра. Труп беззвучно падал, словно рухлядь. Иногда под толщей снега находили кость птицы или животного. Ее моментально прятали за пазуху, чтобы никто не заметил. Стукачей-то много было. А вечером, измельчив как муку, из нее готовили суп на топленом снегу. Пили этот суп в надежде на жир, которого и в помине не было. Иногда удавалось согреться. Раз в год или в полгода, если рядом нет вооруженного конвоира. Страх все убивал.
Если с тобой  напарник и  несложная работа, то это получалось. Обычно туда посылали наиболее слабых, определив норму. Охраны рядом нет, бежать некуда, да и сил, впрочем, тоже. Можно вдвоем спрятаться в яме, из которой не видно дыма. Зажигаешь костер и по очереди греешься. Норму в любом случае не выполнили бы.
Два-три дня надеешься, что нормировщик не придет на замер объема работы. Обмороженные руки держишь над огнем костра, а рядом лежат листья для сигарет, а сам сидишь на пеньке. Почувствовав тепло, пальцы рук изнутри начинают болеть. Запускаешь дым под одежду, чтобы согреть все тело. И нет ничего приятнее запаха этого дыма. Тебя никто не охраняет, ты держишь руки над костром, часто переворачиваешь листья, начинаешь сам себя обманывать, хочется жить, верить в добро и в Бога, существовании которого ты подверг сомнению. Бог всегда с тобой, когда тебе хорошо, и ты искренне веришь в него. Бог - твой единственный товарищ, самый родной и близкий. Бог во время еды и сна. И вдруг твой напарник кричит: "Идет!" Тебе хочется заплакать как щенок, свалившись навзничь. Начинаешь жалеть о минутной свободе, об огне, о том, что смог обмануться этим миром. И все же такой день опять наступал раз в год или в полгода. Все также обманывался, точно также сожалел, и также хотелось плакать. Но несмотря на это ждал момента еще раз обмануться, еще раз сожалеть, еще раз всплакнуть.
Но если устанешь бороться хоть на день или на миг, то моментально замерзнешь. И тогда положат на санки и увезут куда-то. Увезут, и больше никто не увидит.
Главное - не уставать бороться. Только борьба поднимает  утром, и возвращает вечером в барак. И не надо  сравнивать с людьми. Люди уставали бороться. Силы покидали тело. Поэтому ты брал пример с камней, деревьев. Они ведь тоже, как и ты, в этом холодном голодном краю не по своей воле. У них ведь тоже есть сердце. Кровь бежит по жилам деревьев, и душа греется от корней. Устав бороться, камень разрывается на части, превращаясь в песок. Дерево убивает метель, вырывая его с корнями. И они каждый день, каждый час, минуту сопротивляются холоду, метели, голоду. Тогда ты наравне с ними, каждый день, делаешь одно и то же: изо дня в день, каждый месяц, каждый год, также встаешь по утрам, а вечером возвращаешься, сосешь хлебушек, сопротивляясь року. Так продолжалось долго, хотя люди умирали каждый день. Их увозили. И на нарах рядом с тобой в десятый, двенадцатый, восемнадцатый раз оказывается новенький.

      Ты долго держался, пока холодным морозным утром декабря пятидесятого, не смог встать. Надоело все. Пропала вера, надежда на дальнейшее существование.
- Тебя убьют, вставай! - сказали товарищи.
- Хочу умереть, я устал! Не могу покончить самоубийством. Не позволяет ненависть.
- Пулю на тебя пожалеют, не жди. Тебя затопчут.
Но ты не встал. Захотелось умереть, а не хвататься за жизнь. Трудно
цепляться за жизнь, когда еще есть совесть. Когда хочется немного поесть и согреться, то надо заставить кого-то плакать. Надо отобрать у несчастного последний кусок. А это подло. И ты не можешь так поступить. Никогда, ни за что.

                ***

       Когда товарищи поняли, что не собираешься вставать, то положили тебя на санки и повезли с собой на берег, чтобы не убили, чтобы они не получили удовольствия, убив тебя, из-за ненависти к ним.

      А зима, как обычно, была очень холодной. И над водой стоял туман.
Солнца никогда не видно: ни на рассвете, ни на закате. Знали, что оно где-то есть, когда видели посветлевшие облака. Вместе с туманом ложился тяжелый иней. Ты лежал на спине, наблюдая за своими товарищами, и хотел умереть, замерзнув.
        Всю зиму вас водили к реке, покрытой  бескрайней гладью. Приходилось  из объятий льда доставать остатки бревен, которые доставлялись сюда летом на баржах.
За целый день не получалось выбить и три бревна. Тяжелые, тупые ломы и твердый, как кремень, лед. Бьешь ломом по льду,  болят все вены, будто каждую по одной тянут из тебя. Руки немеют. Через час сил  работать ломом, больше нет. Жиденького  утреннего супа не хватает, и ты просто ходишь. Изредка цепляешься, пытаешься ударить ломом, чтобы не заметили, что остановился. Не заметят, не будут ругать. А на обед дают кашу.
- Почему лежу, пытаясь умереть от голода? - вдруг пришла в голову мысль. - Медленно встану, пойду вдоль берега. Тогда точно выстрелят в спину или в затылок. Потом сделают еще два выстрела, чтобы было три гильзы. Их надо показать начальству. Так убивают всегда. Без предупредительного выстрела. Убивают, а потом два раза стреляют в воздух. Рассказать об этом никто не решается. Сказавшего тоже убивают. Да и толку?
         Встал, повернулся к конвоирам спиной (они разожгли костры, пьют чай, курят), двинулся вперед, думая, что вот-вот выстрелят. Тело превратилось в слух, гадая, куда попадет пуля: в затылок, спину, или под лопатку.
Идешь, но никто не стреляет. Ну, никак. Резко оглядываешься, не зная, сколько идешь и сколько прошел. Никого не видно. Туман, иней, давящая тяжелая тишина. Не решаешься вернуться. В надежде где-то умереть, идешь дальше.
Ты ушел далеко (километра три-четыре), когда заметил длинное строение (сто - сто пятьдесят метров). База сложена из снега, а, может, просто засыпана снегом. На другом конце базы заметен дым.
- Огонь, - первое, что приходит в голову.
      Приоткрыв дверь, обитую брезентом, входишь в помещение. Сплошная темень. Стоишь, чтобы глаза привыкли к темноте.