Подарок судьбы

             Движимая идеалами беззаветной любви к моей любимой Родине, я с завидным усердием постигала науки историко-филологического факультета, впоследствии намериваясь принять участие в строительстве светлого будущего для всего человечества.
Так нас тогда воспитывали, и эта убеждённость граничила с фанатизмом.
А уж что касается повальной любви к кино и знаменитым артистам, все девчонки мечтали
хоть как-то прикоснуться к этому важнейшему искусству и его носителям.
             Жили мы в общежитии, тосковали по своим хуторам и станицам, а непрочная связь поддерживалась с помощью пространных посланий. Эти письма оживали знакомыми лицами и голосами. 
Меня обо всём информировала моя тётушка. Казачка «спокон века», она сохранила аромат хуторского диалекта, её письма полюбились девчонкам в  «общаге».
- Почитай вслух, а? – просила Галка из Новониколаевки или Малика из Палласовки. И я читала…
               Зачин был одинаковым: « Ляти, письмо, извивайси, никаму в руки ни давайси, а дайси тока маей плямянице Раички. Ня знаю, чаво табе и писать…».
А дальше перечислялись важнейшие хуторские события. Например, « Зинка наша опоросилась. Зараза, двоих поросяток придавила. А так ничаво, живём помаленькю.
Яйцев табе в горад собрали, сальца. Када ждать?
Я скучилась по табе, не то, что твоя матерь, серце каменае у ниё.  Када бабка твая в грабу ляжала, она хочь ба слязу уранила».
                И вдруг в одном из таких писем я прочитала, что мелологовских казаков расселяют в станицу Клетскую и близлежащие хутора. Что за причина?
После плотного перечня других новостей и жалоб на долгую затянувшуюся жизнь узнаю,
что в родном  краю начинаются съёмки художественного фильма. И вроде сделано заманчивое предложение  сниматься в массовках всем, кому не лень.
                В последний раз я побывала в родном хуторе поздней осенью. Закутавшись в
покупной бабанькин платок, посидела, как в детстве, на крутых порожках старого высокого крыльца. Тогда мокрый сентябрь раскачивал молоденькую вишенку под окном. Осенние астры,  белорозовые  с фиолетом, склоняли свои головки в предчувствии холодов. Пятипалая верба за забором нагоняла тревогу. Шло большое увядание, а за ним октябрь, холода. В воздухе витала неизбежность перемен.
                Теперь же позднее лето прожаривало до костей, не впуская даже в ночь осень 1974 года.   Дуром потянуло в степь, захотелось хлебнуть воздуха,  хоть и горячего, но с примесями не бензина, а полыни, созревшего хлеба, полевых придорожных цветов и много чего такого, что бередит казаку душу.
Спустя четыре часа рейсовый автобус со скрежетом раздвинул створки дверей и я вскоре
оказалась рядом с нашим «поместьем». 
 Сама усадьба,  некогда с чудесным фруктовым садом,  родниковой водой из колодца под огромной развесистой вербой, осталась сладким воспоминанием из детства.
В хуторе  наше поместье называли «Собором парижской Богоматери» из-за прежней владелицы – усопшей старухи Турчихи, особы жутко богомольной.
Частенько вечерами на огонёк в обвешанную иконами хатёнку сползались хуторские старухи помолиться.
Ближайшая церковь километрах в двадцати, а тут под носом – целый иконостас, из которого после Турчихиной смерти хорошо поживились любители старины.
                По странному недоразумению, моя мамаша была отъявленной атеисткой и,
будучи хорошо глуховатой и любящей поговорить не тихо сама с собой, особенно когда 
бывала не в духе,  боженькину маму поминала с нелестными для неё эпитетами и посылала к ней кого ни попадя.

Может поэтому сад обветшал, со временем завалило камнями колодец, да и хатёнку перекособочило  от недогляду.
                Тётка Маня прибежала со слезами на глазах: « Детка, негде табе и притулица! Али в саду по привычке ляжешь? А я вот страсть как змей боюся! Нябось помнишь,
как мы с тобой от змяюки убягали?» - и её глаза  хитро заблестели.
Когда-то мне, пацанке лет восьми, случилось наткнуться на толстущую змею в степи, куда мы отправились за чабрецом с тётушкой Маней.
 С большого перепугу она бежала впереди меня так резво, что впоследствии мне дало повод подшучивать над ней, на что тётушка «держала удар» и теперь опередила меня: « А чо? Щас пропустим по маленький, ды кросс с плямянницей побягим…».
Повечеряв с малочисленной роднёй, я улеглась на панцирной койке в саду, а засыпая, слушала тишину, иногда прерываемую скрежетом цепи от клубного колодца да приглушённым говорком проходящих мимо полуночников.
                С утреца, часов эдак в девять, я уже « распивала чаи» с шалопутной Веркой, матерью двоих ребятишек и моей подругой детства, которая, будучи тремя годами старше, была мне когда-то и нянькой и советчицей в амурных делах.
Веруня работала дояркой в колхозе-миллионере « Красный Октябрь», расположившемся при въезде в станицу Клетскую,  и проживала с мужем и детьми в страшном обшарпанном доме.
После чаепития уходить сразу было неудобно, хотя надо было  до полудня пешим ходом попасть на съёмки.
Мы давно с Веруней не виделись, жизнь развела нас, но переодически, от случая к случаю, как и в этот раз, мы встречались.
Мне с ней было просто и уютно. Обе не знали своих отцов, а матери « денно и нощно» пропадали на работе. Школа и улица были основным нашим домом.
Женщиной она была, несомненно, замечательной в смысле того, что не сливалась с толпой, внешне и внутренне отличаясь своей неординарностью.
Училась Веруня плохо,  оставалась на второй год раза три за восемь лет обучения и среди ровесников за глаза величалась Веркой-дурочкой.
Но именно она запоем читала библиотечные книги, и не абы какие, а Золя и Мопассана, Флобера и Голсуорси.
А жила Веруня, как будто «на всех положила», потому как уже лет с двенадцати ходила вихляющей походкой, говорила  в нос, но, скорее, потому, что толком не умела его выбить, и в разговоре с мальчишками, растягивая слова, кокетливо закатывала глаза.
Надо признать, что у неё была прекрасная фигура с хорошо развитыми для подростка формами.  Крупно-конопатое лицо и рыжие волосы ничуть не помешали, а, возможно, помогли чуть позже влюбить в себя прибалтийского немца – солдата-новобранца, от которого, будучи несовершеннолетней,  Веруня благополучно родила прелестную дочурку.
                В данный момент она состояла в законном браке с осетином. Андрюша, мой крестник, здорово « кидал» на отца Бикузара. Тот сидел на куче тряпья в углу,  по- мусульмански поджав ноги,  и мастерил сбрую.    Тогда лошадей на Дону ещё не перевели и даже сносно за ними ухаживали. Животноводство и земледелие процветали благодаря рабскому труду крестьян. Но, справедливости ради, надо сказать, что жильё было почти «задарма», да и за полведра молока с фермы уже не сажали.
               Веруня, блюдя моё целомудрие, ведь я была влюблена и собиралась выйти замуж за ливанского коммуниста,  с которым рука об руку впоследствии надеялась сражаться за наши общие классовые идеалы в любой точке земного шара,  навязала мне на съёмки  восьмилетнего крестника.
«Бяри яво, чтоба солдатня ни приставала. Поглядять, девка с дитём, подумають: « Зачем
нужна такая, - и смотри сибе спокойно на артистов".
И бросила в угол: « Эй ты, горилла хренов, сбегал ба за бутылочкой,  никудышний»,- и смачно сплюнула в мужнину сторону.
К Верунькиным закидонам он привык и потому до «лучших времён»  реакции никакой не последовало. Нетерпеливое желание выпить одолевало её, а мучить Веруню не хотелось.  Вручив ей здоровенную бутылку портвейна, именуемую в народе "Верой Михайловной»,
наконец-то мы с мальцом поспешили в Мело-логовские, надеясь пешим ходом или на попутке преодолеть двухкилометровую дистанцию и обыдёнкой вернуться восвояси.
                Ближе к полудню мы приостановились на вершине крутого и долгого спуска:
дорога белым цветом уходила в хутор, расположенный внизу огромной расщелины-ложбины. От величия открывшейся панорамы защемило сердце – настолько идеальным было место съёмок.
                По правую руку, в продолжение опоясывающего холма, в боевой готовности застыли танки, много танков.
А слева, также на самой высокой точке, горстка людей не сразу привлекла внимание, хотя именно они через несколько минут начнут снимать сцену боя, и мы с Андрюхой непроизвольно окажемся её участниками.
По мере спуска всё моё внимание отнимал батюшка Дон. Обрамлённый лесом и песчаными берегами с крутыми и пологими склонами, он величаво « …всё бяжал и бяжал…», заполняя экзальтированным восторгом отданное ему навек сердце.
                Мы немного не дошли до киношного городка, который  на ярком солнечном свету  как на ладони выпячивался своими хатами с небогатыми подворьями, когда всё вокруг загрохотало. Танки двинулись к Дону. Они скрежетали гусеницами по настоящему и шли прямо на нас, заставив залечь в «родные лыбуды», и не по собственному желанию, а по приказу голоса из рупора: « Женщина с ребёнком, вы мешаете съёмкам».
                Периодически наклоняя Андрюшину лопоухую голову, которая выворачивалась из-под руки и полными ужаса чёрными глазами наблюдала за происходящим, я, в свою очередь, не собиралась быть раздавленной накануне замужества
«родными» танками в родной степи…
« Не бойсь, - успокаивала мальца,- подойдут близко, сдадимся, подымем руки вверх».
И вдруг услышали: «Снято, снято…», - и всё затихло.
Неожиданно, сложив «дулю» и погрозив  во «вражью сторону»,  крестник задиристо прокричал: « Накось - выкусь, фриц поганый».
                Чутким ухом уловила шорохи в придорожной поросли,  походя обласкала взором открытые сухим ветрам и палящему солнцу, припорошенные  меловой пылью, прижухшие до первой росы полевые цветы.
                Возле старого дома с высоким крыльцом и крутыми ступеньками собралось много народа. «Наши» и бритые под немцев солдаты,  сидя и лёжа отдыхали под навесом, спасаясь от  зноя.
Посреди двора у котла с черпаком на деревянной подставке стояла сама Нонна Мордюкова. Снималась сцена с Василием Шукшиным. 
- Нонна, сосредоточься! – прокричал чей-то голос.  Кто-то из киношников поднёс ей к глазам луковицу, и съёмки продолжились.
Я тогда не понимала, что Господь подарил мне возможность прикоснуться к истории, напрямую свёл с людьми, которые с экрана на протяжении всей жизни формировали моё
мировоззрение.
Потом Нонна беседовала с кем-то, сидя в тенёчке, и мы пристроились возле сфотографироваться на память. Вдруг она сказала: «Встаньте так, будто беседуем»,-
и продолжила диалог. Теперь-то, по прошествии стольких лет, я поняла, что сердце её болело о сыне, с которым «нет сладу», о папаше, которому до него нет дела.
Не однажды я пожалела, что в силу своей природной застеньчивости  не нашла нужного слова для любимой актрисы, настоящей казачки с большим тёплым сердцем.
Мне удалось повидать Сергея Бондарчука, Юрия Никулина, Ивана Лапикова, Василия Шукшина, Георгия Буркова.
                Была сильная жара, а на артистах – полная военная форма и сапоги.
Василий Шукшин без пилотки, в расстёгнутой у ворота гимнастёрке, о чём-то разговаривал с молоденькой актрисой, сыгравшей в фильме роль санинструктора, и глаза у неё были на пол-лица…
                Известие о кончине Василия Степановича застало меня на лекции. Опоздавший однокурсник Миша Евсеев кинул в наступившую тишину: «Василий Шукшин умер в Клетской. Заснул и не проснулся…».
               
                Столько лет прошло... Многое забылось или не тревожило меня. Я успела выйти замуж, родить сына, дождаться внуков.
И только тот день, когда я ещё молоденькой девчонкой побывала на съёмках легендарного фильма « Они сражались за Родину», не даёт мне покоя и ныне  - лицами, картинами из прошлого.   
Я понимаю, что это был подарок судьбы человеку, не слишком избалованному ею.
 
 

   
 
   







.