НеКто 3. интеллИгент

Затарившись по дороге пивом, я, совершенно запыхавшийся, прибежал на платформу. Под фонарем посмотрел номер вагона – третий. «Черт, где у него голова, где хвост».
– Девушка, где третий вагон.
Затянутая в железнодорожную шинель девица, производящая заселение десятого вагона, небрежно махнула направо. На бегу взглянул на часы, оставалось еще пять минут, и рысь я сменил на быстрый шаг.
В моем купе уже сидел средних лет мужчина. В подслеповатом свете вокзальных огней он пытался читать книгу.
– Добрый вечер, – приветствовал я его
– Вечер добрый, – ответил он.
По тому, как он обращается со словом, я сразу понял – наш брат, интеллигент. А он, переместив очки со лба на нос, с интересом разглядывал меня.
Едва я уселся, поставив пакет с пивом на полку, поезд тронулся и свет зажегся. Сосед, вернув очки на прежнее место, вновь уткнулся в книгу, а я, сняв плащ, раскрыл свой «Мегаполис Экспресс». Листая его, я недоумевал: как подобную макулатуру можно печатать. То в бурной фантазии создателей карлик насилует великаншу, то мумия, вся в бинтах, бродит среди нас, то прилетают тарелки. За десять минут я добрался до кроссворда и поразился его примитивности.
Дверь разразилась глухой дробью. Не успел звук растаять в воздухе, как она резко отъехала, словно стоящие за дверью агрессоры во чтобы то ни стало хотели поймать нас чем-то преступном или постыдном.
– Ваши билеты.
На пороге стояла дородная женщина. Её груди и животу было тесно в синей форменной рубашке и узкой юбке. Длинные светлые волосы заплетены в косу и уложены на манер самой известной, самой скандальной, самой богатой женщины страны. Глаза ее смотрели на нас со спокойной отрешенностью богини, случайно оказавшейся среди смертных. Краем глаза я заметил, что сосед мой был восхищен этой божественной агрессией.
– Вот мой билет, – с достойной похвалы готовностью протянул он билет.
Богиня неторопливо вошла, царственно опустилась на полку соседа, медленно открыла свою сумку, где она в специальных ячейках хранила, вероятно, билеты в рай, и только после этого величественно приняла билет из рук трепещущего соседа. Она сложила билет вдвое, вчетверо, в восемь раз и задвинула его в маленький, предназначенный только для него, кармашек. Такую же операцию проделала она и с моим билетом, задвинув его в соседний кармашек. Таким образом, мы оказались соседями и билетами.
Возможно, чтобы продлить мгновение общения с неземным, сосед спросил:
– А когда будет чай?
На это богиня ответила просто, как и подобает богине отвечать презренным смертным:
– Как котел закипит, тогда и будет.
– Какая фимина! – в восхищении прошептал сосед, скорей для себя, чем для публики, когда проводница удалилась.
Сосед мечтательно смотрел в окно и на темном стекле рисовались ему, судя по затуманенным очкам, романтические и эротические картины.
Поезд дернулся на какой-то неровности дороги, лежащая на краю столика газета упала с мокрым шлепком на ковровую дорожку, сосед отвернулся от просмотра кина на стекле и увидел мой позор – мой «Мегаполис Экспресс».
– Интересуетесь невероятными историями? – с каким-то сарказмом спросил он.
Сам-то он читал последний роман Быкова.
– Да, нет, – проблеял я, краснея от стыда, – так, схватил в последний момент почитать в дорогу.
Сдается, мое смущение осталось незамеченным.
– А я вот дружу с сочинителем подобных историй, – он сказал это с гордостью.
– Да ну! – удивился я.
– Да, да, представьте себе. И знаете, он их сочиняет в запое. Неделю он пьет как Аравийская пустыня, а, протрезвев, обнаруживает на своем столе полтора десятка невероятных историй. Первый порыв его – предать огню эту белиберду, или мелко порвать, бросить в унитаз и смыть. Но подружка Марио забирает истории, переводит их в электронную форму и рассылает в желтые редакции.
– Марио! – удивился я, – откуда на нашей земле итальянские имена?
– Марио – это кличка. На самом деле зовут его Марьян. Тоже скажу тебе, старик, не сахар иметь такое имечко. Это сейчас Марьян звучит гордо, почти как человек, а в детстве могли задразнить до умопомрачения.
После этой тирады сосед протянул мне руку.
– Виктор, – представился он, – для друзей – Витек.
Очевидно, я сам должен был решить: друг я ему или нет. Я тоже представился, пожимая его руку.
– Так вот, почти все истории Марио принимались. Только самые гениальные творения его фантазии отклонялись, в силу их неправдоподобности.
Я расхохотался так громко, что проходящий по коридору дедок в страхе отшатнулся к окну.
– Мне кажется, нет такой невероятной истории, какую не напечатал бы Мегаполис.
– Тем не менее, и у них, оказывается, есть своя планку, выше которой они подняться не могут. Марио давал мне почитать некоторые отвергнутые истории. Это, скажу тебе честно, не для слабонервных. Например, как тебе нравится история «****ец приходит с севера». ****ец в этой истории – древнее злобное божество викингов, которому они обязаны своими успехами. Когда варяги завоевали Русь, они заморозили своего бога в северных снегах. А мы, добывая газ, будим его. Скоро его разбудим, и тогда он придет, всем нам устроит ****ец.
– Постой, постой. Что-то подобное я недавно читал у нашего Гениального Писателя.
– Ты совершенно прав, старик, – у меня мелькнула мысль, что Витек забыл мое имя, – совершенно прав. Только у Гениального Писателя нефть, а у Марио газ. Согласись, газ – как-то элегантней.
– Эта история самая невероятная, – убежденно сказал я.
Дальнейшее наше знакомство протекало без обиняков.
– У меня есть две бутылки водки, – сказал Витек, – но нечего загрызть.
– У меня есть четыре пива, – ответил я, – а закуску я организую. Сейчас будем проезжать Синельниково. Там бабки за маленькие деньги продают дары полей и ферм.
– Божественная, нам бы чайку! – взмолился Витек богине, проплывающей мимо двери.
– Через четверть часа, – обронила она, не прерывая свой божественный ход с пылесосом.
Мы начали культурно отдыхать, не дожидаясь подаяний синельниковских бабок. Выяснилось, что Виктор архитектор. Притом, как следовало из его рассказа – гениальный.
– Основная задача нынешнего этапа архитектуры, – вещал Виктор, – это вписать современные формы в классические содержания. Бездарей – легион, талантов – единицы, – говорил он.
И, в подтверждение своей мысли о множественности никчемных в архитектуре людишек, привел решение торгового центра на привокзальной площади, на какой я находился всего полчаса назад.
– Архитектура – это музыка в камне, – Виктор рубил рукой воображаемых в воздухе врагов каменной музыки, – ты бы знал, старик, сколько людей без слуха выдают себя за композиторов.
Синельниково принесло ним кислую капусту, горячий рассыпчатый «картофан», пирожки с загадочной начинкой и вкуснейшие вареники с творогом, а величественная проводница принесла нам чай. Наш стол стал напоминать скатерть-самобранку, вдруг уменьшившуюся раз в десять при сохранении плодородности волшебства. Некоторые яства, я имею в виду пирожки, пришлось поместить на полку, подложив под них Мегаполис.
Обильная трапеза располагала к благости. Мы оставили волнительную во всех отношениях архитектуру, и обратились к традиционной теме интеллигентов – к литературе, как, наверное, интеллигенты американские обращаются в подобных случаях к Голливуду; литературы ведь у них нет, а по****еть охота.
К середине второй бутылки выяснилось, что в культурном отношении мы братья близнецы, как Ленин и партия в воображении Маяковича. Мы читали одни книги, слушали одни песни, смотрели одни фильмы. Мы восхищались одними и теми же писателями и Тарковским; негодовали другими и теми же писателями и Рязановым. Небольшое расхождение произошло у нас только при сравнительном анализе Окуджавы и Высоцкого, но даже между однояйцовыми близнецами неизбежны небольшие отличия. Витек полагал гений первого выше таланта второго. Я же доказывал, что они явления одного порядка, просто творили в разных измерениях бесконечности.
От былинных времен, ставших уже ностальгическими, мы перешли к отвратительной современности, и нашли, что не только архитектуру облепили как мухи никчемные людишки. Такое же положение сложилось в современной литературе (просто ничего читать, разве что Пелевин и Быков) и в музыке. Классическую музыку мы, не сговариваясь, не трогали, по причине её надменной холодности, к попсе мы испытывали брезгливое отвращение, характерное для нашего круга, а вот среднюю часть спектра – рок – мы любили, и это тоже было характерно для нашего круга.
М. продался властям – мы определили – и перестал быть настоящим певцом рока. Настоящий ду Рок должен быть неудобен и неугоден чиновникам. Настоящий ду Рок должен олицетворить протест, неважно против чего и кого. В этом, если хотите, его сущность. Ш. остался верен предназначению и идеалам и остался, стало быть, настоящим ду Роком.
– Мы сами виноваты в том, что произошло, – говорил Витек, отхлебывая пиво из бутылки, после того как объедки и обертки скатерти-самобранки были отправлены в переполненную корзину нерабочего тамбура и на столе образовались радующие глаз пустоты.
– Ты знаешь Витек, я своей личной вины не чувствую.
– Я не говорю, старик, о твоей личной или моей личной вине. Я говорю о нас, как о явлении.
– Всякое явление, пусть даже самое массовое, состоит из единиц.
– Вспомни, с каким энтузиазмом мы приветствовали Перестройку, – Витек, казалось, не слушал моих возражений, – вспомни, как восхищались мы остротой Взгляда, как радовались разгрому путча.
Я вспомнил. Действительно: приветствовали, восхищались, радовались. Стало быть – некого винить. Стало быть – сами виноваты.
– Мы-то хотели жить как там, а работать как здесь, – произнес Витек таинственную формулу, в какой для меня никакой тайны не было.
Я встал.
– Пойду покурю.
Витек с завистью посмотрел на Президента.
– А я вот бросил. Сердце, знаешь ли.
В нерабочем тамбуре висела табличка, по-украински категорично запрещающая гражданам «палiть». Для особливо непонятливых или случайных иностранцев, этот же запрет был повторен на английском. Украина уже несколько лет стремилась в Европу. Примерно как турист, вышедший прогуляться после сытного обеда в отеле, неожиданно для себя вдруг устремлялся на покорение Монблана. Стремление это выражалась пока что в копировании того, что копировать было просто. Изготовленные вместе с вагоном пепельницы были выломаны, но вместо них сердобольная проводница, зная славянскую непоследовательность и недисциплинированность, повесила жестяной гробик тихоокеанской кильки, которую злые люди забальзамировали, судя по надписи, «в томатном соусе».
Тамбур был пуст, заплеван и прокурен. Я курил и равнодушно смотрел в черноту стекла, просто потому, что надо ведь куда-то смотреть. Осмотр окна прервало появление солидного господина. Он вошел, брезгливо посмотрел на пол и безапелляционно заявил:
– Шайзе!
Господин был одет в неподдельные штаны Адидас и неподдельную футболку Глоба Тротер. Адидас и Глоба встречались на необъятной округлости живота. Господин решительно походил на бульдога. Те же отвислые щеки, выступающий вперед подбородок и вздернутый нос. Тот же холодный взгляд породистого зверя. Он посмотрел на меня, и уверился в своем первоначальном впечатлении.
– Шайзе, – произнес он с чувством и отвернулся к противоположной двери.
С появлением мрачного господина привлекательность тамбура уменьшилась наполовину. Я не стал, как намеривался, курить вторую сигарету, а поплелся в свое купе.
За время моего десятиминутного отсутствия атмосфера нашего купе неуловимо изменилась. Витек куда-то собирался. Выражалось это в том, что он причесывался и протирал очки. Наше единоутробное братство улетучивалось с каждым выдохом алкогольных паров и потому мне стало неудобно просто спросить Витька: куда это он навострил лыжи на ночь глядя. Наверное, видя мои затруднения, он сам сказал:
– Иду знакомиться с богиней.
– Давай, – равнодушно сказал я, – а я спать лягу.
– Тоже мысль, – молвил Витек, выходя в коридор.
Наверное прошло полчаса и перед моим внутренним взором начали уже мелькать разноцветные пятна, готовые сложиться в фантастический образ сна, как дверь отворилась и вошел Витек. В руке он держал две бутылки пива.
– Будешь? – спросил он.
– Нет, спасибо. Я уже сплю. Ну что богиня?
– Да так... Я передумал.
Однако царапина на щеке предательски выдавала, что Витка низвергли с Олимпа самым постыдным образом.
Я отвернулся к стене, закрыл глаза и увидел комнату.
Просторная комната была вся убрана кумачом. Кроваво-красныe банты висели на стенах, кумачовые ленты свисали с потолка, как в сельской, травящей студентов столовой свисают липучки для привлечения мух. Кумачовые шторы раздвинуты на манер знамен, скорбно склоненных над павшим комиссаром. На стенах висели портреты. На правой стене в середине пятна, очевидно произошедшего от долгого висения большой картины, находился портрет лысого немолодого человека, с аккуратной бородкой и сверлящим душу взглядом. На противоположной стене висело изображение человека со свинцовыми глазами. Его длинное лицо еще более удлиняла интеллигентная бородка клинышком. Оба портрета увиты алыми лентами.

Посреди комнаты стоял массивный стол, застеленный кумачовым бархатом, весь в чернильных разводах, которые на красном приняли цвет артериальной крови.

За столом сидел Чик в кожаной куртке. Склонив голову набок и высунув язык, он старательно водил пером по бумаге. Занятие это ему было непривычно.

«С коммунистическим приветом, – медленно повторял Чик, вслед за начертанием букв, – точка. Чик». Отложив перо, Чик любовался своим творением, мелким жестом поворачивая голову то вправо, то влево. Чика унутренне волновало слово «коммунистическим», его право и писание. Всегда писал он его с двумя «м», но внезапно его одолели сомнения. Быть может, в силу чрезвычайного прихода светлого будущего, теперь следует писать слово с тремя «м».

В дверь постучали первыми тактами интернационала, эти «входи проклятьем заклейменный...».

– Войди, товарищ! – громко отозвался Чик на революционный стук.

Дверь отворилась и в комнату вошел Бух. Его матросский бушлат в нескольких местах был продырявлен пулями, а из дыр торчала желтая вата. Из-под лихо заломанной бескозырки с надписью «Быстрый» выбивался чуприна, такой курчавый и светлый, будто его содрали с агнца и приколотили на круглую башку Буха.

– Революционно приветствуя тебя, товарищ Чик! – вскинул руку Бух.

– Коммунистически приветствую тебя, товарищ Бух! – вскинул руку Чик.

Он молча указал на намертво прибитый к полу железный стул, стоящий в полутора метрах от стола. На нем обыкновенно Чик принимал разных связанных графьев да князьев. Эту подставу Бух знал. Он взял стул, стоящий под портретом вождя, поднес его к столу и сел верхом, как на коня.


– Дух у тебя тяжелый, – поморщился Бух.

– Не нравится, – оскалился Чик, – это пахнет страхом буржуйским от железной поступи пролетариата и его коренных интересов. Ты думаешь, я здесь в бирюльки играю! Ошибаешься, товарищ, я здесь кую светлое будущее.

– Да знаю я, знаю, – отмахнулся Бух, – только иной раз так затошнит от крови, мочи нет. А иной раз: по локоть – и ничего.

– Слушай Бух, у меня к тебе вопрос как коммунист к коммунисту.

– Давай свой вопрос, – Бух приосанился.

– Слово «коммунистический» пишется с двумя «м» или с тремя.

– С четырьмя, – уверенно заявил Бух.

Это даже такому пламенному революционеру как Чик показалось чересчур.

– Да, нет. Не больше трех.

– Ах ты контра! – Бух привычно выхватил товарища Маузера.

Чик нажал укрепленный на столе рычажок и на Буха наехали два Максима и маленькая пушечка Пищаль. Один Максим выехал из потайной дверцы в стене, второй – из книжного шкафа, а Пищаль выскочила из тумбы стола. Своим жерлом она уперлась пряло в гениталии Буха, словно моля его о любви. От неожиданности Бух спрятал товарища в кобуру, чего он никогда не делал, не дав ему сказать хотя бы пару слов.

– Ты это чего, – заикаясь, произнес Бух, – я ж шутейно.

– И я шутейно, – холодно ответил Чик.

Он нажал другой рычажок, и его бригада заняла исходные позиции.

– Красиво у тебя Максимы выезжают, – позавидовал Бух.

– Изобретение революционного товарища Лепиха из немецкого города Штутгарта, – гордо похвастался Чик. – Знаешь чем мы, чики, отличаемся от вас, бухов, – Спросил Чик, назидательно подняв палец.

– Знамо чем, – Бух кивнул на пыточный железный стул.

«Надо в дело Буха, – подумал Чик, – записать: сего числа сего года поставил под сомнение авторитет органов. Все-таки хорошо, что железный поляк завел обыкновение фиксировать контрреволюционные проявление пламенных революционеров. Когда-нибудь да пригодится».

– Ты пойми, дурья башка, это, – Чик указал на стул, – железная необходимость. Революция должна уметь себя защищать.

– Да уж назащищались, – недобро как-то усмехнулся Бух, – покрошили народу немерено.

«И это запишу, – решил Чик, – вообще проявил недоверие к линии партии».

– Так вот, – Чик сделал вид, что последнего замечания он не слышал, – у нас холодное сердце, горячая голова и... – Чик посмотрел на свои ладони, вытер их о грязную скатерть, – и чистые руки. Вот скажи, как на духу – стрельнул бы ты в меня.

– Ну стрельнул бы, – неохотно признался Бух, – потому как контра – со все революционной прямотой заявляю.

– А я вот нет, не стрельнул. Потому как сердце у меня холодное. Ты зачем пришел? – закончил он.

– На фронт еду, – мрачно сказал Бух.

– Ба, – удивился и обрадовался Чик, – погодь.

Он достал из тумбы стола, не той, где пряталась Пищаль, а другой, золотое блюдо с какими-то значками да вензелями. На блюде лежали несколько новых сторублевых ассигнаций прежнего, обанкротившегося режима и стояло серебряное блюдечко, на каком были проложены четыре аккуратные дорожки белого порошка.

– Угощайся, – широким жестом пригласил Чик, – прямые поставки из Туркестана. Эти беи смешной народ; думают откупиться от нас порошком. Да мы только злее становимся.

– Это точно, – Бух не мог отвезти голодный взгляд от дорожек.

Чик взял сторублевку и стал сворачивать трубочку.

– Бери бумажку.

– Благодарствую, – с достоинством ответил Бух, – бумажка имеется своя.

Он порылся в раненом бушлате, где-то в районе сердца, и извлек из его глубин красную книжечку Члена, а из неё достал сложенный вдвое листок. Это был подписанный вождем мандат с засохшими кровавыми соплями. Бух споро свернул из мандата трубочку. Чик с уважением глянул на Буха.

– А ты, я гляжу, и впрямь пламенный революционер.

Они по очереди всморкнули в себя белые дорожки. Носы их покраснели, а глаза воспламенились революционным задором.

– А то, конечно пламенный, – ответил Бух, отдвинувшись, – веришь, нет – готов всю контру голыми руками порвать на мелкие куски. Рвал бы и рвал, рвал бы и рвал.

– Ну так от нашей организации тебе чего надо, – остановил Чик рваный поток Буха.

– Бабу хочу из благородных, – ответил Бух, – перед смертушкой я, это – хотел разговеться.

– Это проще, чем два пальца обсосать. В феврале заходил ко мне ответственный товарищ их когорты. Он сказал... дай-ка припомнить, – Чик посмотрел на грязный потолок, будто там горели слова ответственного товарища из когорты, – «в этой юдоли печали встречаются весьма аппетитные экземпляры». Он увел с собой двух графинюшек. Сестер-погодок двенадцати и тринадцати лет. Через неделю мы их стрельнули за контрреволюционную деятельность.

Чик смотрел на стену, где зло прищурился вождь. Его некрасивое, изрытое оспой лицо утратило волчью жесткость и проступил рязанский крестьянин, на секунду ужаснувшийся: как это он стал палачом-душегубом.

– Эх, жизня! – махнул рукой Чик, – давай еще по одной.

– Давай, – согласился Бух.

Он и не разворачивал свой сопливо-кровавый мандат, зная по опыту, что одной бывает всегда недостаточно.

– Так кого тебе? Графиню аль княгиню? – спросил Чик, когда вторая порция была поглощена.

– Не, мне эту – балерину.

– Нету такого дворянского звания, – авторитетно заявил Чик.

– Ты чё! – Бух потянулся к маузеру, и тут же отдернул руку, будто обжегся, потому что Чик взялся за рычаг.

– Истинно тебе говорю, Бух. Еще раз дернешься, отправлю на небеси, которого нетути, как учит нас товарищ Маркс.

– Ладно, ладно. Больше не буду, – повинился Бух.

– Слушай, возьми баронессу. Все они б...ди на б. Балерина, б...ядь, баронесса.

Бух некоторое время кумекал.

– Давай баронессу.

– Тогда пошли.

Чик достал связку ключей и поднялся из-за стола. Но выйти они не успели. Дверь без стука открылась и вошла баба Маня с ведром мутной воды, со шваброй и грязной тряпкой на ней.

– А накурили, накурили-то, – громко стенала баба Маня, – сидите тут, как пауки в норах, света белого не видите.

– Ты вот что, мать, – Чик, казалось, растерялся, – осмотрительней в выражениях.

– А не боюсь я вас, иродов. Мой Пашка жисть отдал по тюрьмам да ссылкам, чтобы вы могли эту отраву нюхать.

Горючая материнская слеза скатилась по толстой щеке, упала на кафтан, с кафтана она скатилась... Так она срывалась и катилась, пока окончательно не пала на грязную половую тряпку.

– Выметайтесь душегубы, – мать энергично взмахнула шваброй и грязная вода вперемешку с горючей слезой забрызгала кумач и пламенных революционеров, – к Харькову подъезжаем.

Чик и Бух в недоумении посмотрели друг на друга.

– Какой еще Харьков, – хором воскликнули они, и растворились в сером свете наступающего дня.

Сердце громко бухало в груди. «Приснится же такая чертовщина», – содрогнулся я, вспоминая кумачовые, вурдалачьи глаза чекиста.
Моего соседа не было, и след его простыл. Не было ни его сумки, ни книги, ни очков. Из этого я заключил, что Витек не совершает утренний туалет, а вышел насовсем. Это мне показалось странным, ведь он ехал в Харьков – я это точно помню.
«Просыпаемся, встаем, – снова раздался в коридоре бодрый голос проводницы, – подъезжаем к Харькову». Последнее замечание хотя и было поставлено в повелительное наклонение, но явно относилось не к нам, пассажирам, а к паровозу.
Я поднялся и увидел на ковровой дорожке свой бумажник. Недоумевая, я поднял его и открыл.
«Ах Витек, ах шалун!». Ровно половина моих наличных валютных запасов исчезло. Сначала я расстроился, а потом решил: это даже справедливо. Сладку ягоду рвали вместе, стало быть – надо делиться. Мог бы все забрать вместе с банковской карточкой и карточкой медицинской страховки. Так что поступок Витька еще отдавал былой благородностью.
Короткий стук. Я уже натянул штаны.
– Войдите.
Вошла проводница.
– Вот ваш билет.
Она достала из кармашка сумки восьмикратно сложенный билет и положила его на стол.
– Скажите, – обратился я к ней, – мой сосед; он когда сошел.
– Перед Харьковом, – безмятежно ответила проводница, – наказывал вас не будить, потому как уставши вы после вчерашнего, – вдруг она заволновалась, поднесла руки к лицу, – ах, батюшки, неужто украл что-то.
Меня всегда удивляла способность народа сразу схватывать суть вещей.
– Нет, нет, что вы, – постарался успокоить я проводницу, – просто он не оставил мне свой телефон.
– Фу ты, – успокоилась женщина, – а я уж грешным делом подумала. Забыл наверное про телефон.
Поезд начал притормаживать и проводница проявила несвойственную ей торопливость, потому что ехать оставалось всего ничего, а ей следовало обойти еще три купе.
Харьков встретил меня сырым промозглым утром ранней весны. Где-то там за плотными свинцовыми тучами солнце едва-едва окрасило мир в серый цвет.
– Холлё, майн шатц!
Я обернулся на голос. На толстом вчерашнем немце весела маленькая спортивного вида женщина, словно моська на бульдоге.
– Ви гейтц диа? – щебетала она. – Ви ва дайне райзе?
– Шайзе, – лаконично ответил бульдог на оба вопроса.
Интересно, другие слова он знает. Оказывается знал.
– Их вайз нихт, – дал он расширенный ответ, когда моська опустилась на землю, – варум ин диса ланд со шмутциг ист.
«Почему, почему, – хотелось крикнуть мне, – да потому!». Меня больше занимал другой вопрос: почему они у нас чувствуют хозяевами, а мы у них, в лучшем случае, непрошенными гостями. Я вспомнил так ярко и осязаемо, словно увидел, холодные глаза фрау Мюллер.
«Найн, герр Захарофф. Эс ист инмёглих. Эс тут ми ляйд».