Круиз 5. Экзекуция

                5.
                Экзекуция

Надо признаться, хотя бы самому себе, что занесло меня в морскую стихию и случайно, и, видимо, не совсем. Я все искал, расспрашивал родителей – есть ли моряки в роду. На первый взгляд никого не было. Но тогда выяснял это не слишком настойчиво, глуп был, выходит значительно. Молодость – не оправдание. А сейчас дело к старости идет, - совсем безрадостно. Тем не менее, копаясь на чердаке воспоминаний, сравнительно недавно обнаружил сверкнувший самоцветик. Для меня он несказанно драгоценен. Съездил к единственной оставшейся живой свидетельнице тех времен – родной тетке по матери – расспросил, и подтвердилась моя находка.
Их было шестеро. Три сестры и три брата. Из Новгородской губернии. Братья полегли все, очень быстро, в первые дни и месяцы войны. Так вот – старший брат Михаил, мой родной дядька, был балтийский матрос. Призвали его за два-три года до войны. Из рассказов матери помню только один. Перед самой войной дядька приехал к моей матери на побывку. Она жила в Ленинграде, в коммуналке. Попросил он сеструшку отгладить ему клеши к вечеру. Сам ушел куда-то. Маманька положила их плашмя на стол и старательно отпарила. С уксусом. Стрелки получились, понимаете где. Брат посмотрел на распростертые клеши, молча сгреб лапищей, а здоров был, по рассказам, неимоверно, сеструшку на животе за халат вместе с кожей, да и вообще со всем животом, в горсть, поднял над головой и молвил проникновенно:
- Ну, что, Катька, с тобой сделать-то? Зажилась ты в городе, видать. Зафитилить тебя обратно в Иваново, что ли?
Иваново – это моя родина новгородская, по материнской линии, стало быть. По линии балтийского матроса – Михаила Корочкина.
Живым более его мать не видела. И никто из наших не видел. Синяки на животе у нее, вспоминала, оставались и после начала войны.
Я когда этот рассказ слушал, хохотал, как ненормальный, много раз требовал повторить.
А дядька сложил голову очень трагично. Через два-три месяца – расстреляли. Несколько матросов приказ не выполнили, не отступили, где-то в районе Ораниенбаума – Петергофа. Потом, ясно дело, реабилитировали.
Очень мне хочется считать, что какая-то соленая капля морской воды, с моего дядьки на меня попала. Через мананю.
Но даже подобия его силы и стати мне естественно не передалось. Хотя жену свою, Гальку, мне очень часто мечтается вот также – в горсти и ... . А ведь никогда даже и в голову не приходило попросить ее брюки погладить. Как говорится – другие времена, за другое воздать хочется.
В школе учился – одиннадцатилетку Никита  придумал. Все ринулись работать и учиться в ШРМ (вечерняя школа рабочей молодежи). Не остался и я в стороне. Отец хотел бы меня увидеть в военных погонах. Сам он был журналист, начиная с войны – военным журналистом. И чтоб я был не чисто военным, а военным врачом. Он в те времена в военно-медицинской академии в газете “Военный врач” служил. И мамаша тоже очень для меня этого хотела. И устроил меня, сопляка, папаша работать санитаром в клинику судебной медицины. И в вечернюю школу. И чтоб я так два года отмантулил, и с рабочим стажем поступил бы в академию. И стал бы военно-морским врачом. И ... ничего не вышло. Поработал я в этой клинике меньше часа. Кажется меньше часа. Может еще меньше. Пришел, а там мужик с двумя бабами на большом мраморном столе голому покойнику пилой голову пилят.
После этого я два года в академии отработал все же. Но слесарем. В ремонтных мастерских. И про море, если не ошибаюсь, на какое-то время забыл. За компанию с друзьями поступал на физико-механический в Политех, а поступил на физико-металлургический в него же. Год отучился. Но там химии – страшный суд сколько было. А с ней я не очень дружил. Особенно на таком высоком уровне. И по сю пору мои в ней знания не простираются дальше, чем разведение водой до “типового раствора”  .
Дружок мой тех молодых лет Ленька, по Политехническому, тоже отверг химико-металлургический уклон и перешел в Макаровку (высшую мореходку). У меня опять внутри заиграло. Сунулся и я было туда же – ан нет. Меня отвергла медкомиссия. Зрение мое, по матери наследственное, с неисправимым изъяном. Так-то я вроде нормален: все различаю, в армии, кстати, потом подошел им для службы, а в мореходку тогда - хер! Причем я хотел не на капитанский мостик ведь, а в механики.
А год отучился уже. Первый курс на исходе. А вокруг весна, и весна была прекрасна, как не часто бывает в Ленинграде. Да, Вы, знаете – описывать не будем. Тратить время, у нас его не так уж и много, на посредственную попытку воспроизведения белых ночей – кощунство. Пошли вчетвером погулять вот в такую удивительную ночь на Неву, Петропавловку. Ленька, только что получивший курсантскую мореходную форменку, и нас трое – остающихся на тривиальном скучнейшем факультете. По тем временам финэки да педики (педагоги, значит) считались позорнее. Не говоря уж, конечно, о всяких там агрономах и ветеринарах. Мы о таких и не слышали. Врачам, кстати, в те времена Василий Аксенов здорово планку поднял своими «Коллегами». Он же в этой эпохальной книге одной фразой «отметил» (как бы сейчас, блин, выразились – прорекламировал) геологов.  И что, в конечном итоге, в скором будущем на долгие годы, да что на годы ... на всю оставшуюся ... , определило мою судьбу. Товарищ Аксенов! Не смогу сказать «господин Аксенов», хоть убейте. Вы слышите? Мы – я и многие мои друзья-коллеги, из «вереницы, тронутых», Вам глубоко благодарны! Ребята, Вы со мной согласны? Надеюсь, что согласны. Ну, погнали далее.
Стало быть, погуляли по Неве. На бастионе Петропавловки присели покурить. На четверых у нас собой было прихвачено две бутылки красного сухого болгарского «Каберне». Ничего другого, кроме сухого вина, в моей компании друзей, не использовалось. Бог меня миловал. Спасибо! Потому, может, и пишу, к Вам, сейчас, после стольких лет прикосновений ко всему «романтическому». А многие уже сошли с дистанции. По разным причинам, но способность к «употреблению» – на первом месте. Может, позжее выделим это в отдельный параграф, постараемся изложить веселее, как традиционное хмельное российское застолье. Но в конце-то всего этого будет рядом в итоге «брести пьяненькая печаль» .
Штопора у нас, естественно, не оказалось. В одном пузыре пробку внутрь протолкнули, в другом – она заартачилась. Пробка. Пятьдесят на пятьдесят. Сколько в дальнейшей жизни ни пил «сухого», а поверьте, при моих скромных габаритах – довелось, ой, довелось, - это железный закон. Одну пробку, бывает, даже простым (немеханизированным) штопором очень трудно извлечь. Тогда у нас образовался именно такой случай. Один из нас, Алька (Олег по метрикам) взялся рьяно освободить остающиеся в заточении 0,75 кабернухи. Стучал и ладонью, и кулаком в донышко – ни фига. А желание страстное довести начатое до логического завершения – уже тогда было Альке свойственно. Ни тогда, ни позже он из-за стола не вставал, если на нем еще чего-нибудь оставалось. Вот и сейчас. Стал стучать днищем бутылки о земляной вал Петропавловской крепости. Его там внизу – услышали. Но не так, как и Альке, и нам хотелось бы. Бутылка в правой ладони его раскололась. Каберне красное смешалось с Алькиной кровищей.
Дорогу в «травму» я опускаю. Характерно, что добрались мы в травмотологию и ортопедию Военно-медицинской академии у Финляндского вокзала. Я, чай туда, путь знал. Альку обрабатывали без очереди, благо никого тяжелее не было в тот момент. Мы у входа курили, ждали. Втроем. Ленька – Шланг , - в новенькой матросочке. Рядом мужичок оказался. Его в «травме» перевязывали. Ухо и локоть. Явно творение рук посторонних. Выглядел довольно прилично. Загорелый, сухощавый, бывалый. Без вещей, без пиджака, рубашка, ясно дело, порвана. У Леньки закурить стрельнул. К нему же и с разговором подкатился.
Снисходительно так. Через губу. С полным презрением к своим нынешним неприятностям. Рыбак, мол, он бывалый. Пришел с промысла в Архангельск. С хорошими деньгами за весь рейс, тысяча четыреста рублей, по тем временам огромные деньги, прилетел в Питер, надо было ехать сразу к другу, в Сестрорецк что ли, а зашел, дурак, в аэропорту в ресторан, поддал вроде немного, две чувихи подкатили, угостил, туда-сюда, к себе его зазвали, тачку взял, поехали в город, по дороге взяли в гастрономе, чего надо в таких случаях, в такси еще шлепнули, чего-то они еще у него выпытывали, не помнит, приехали куда-то в центр, расплачивался, они деньги видели, в парадную пошли и ... Все. Вот пришел подлечиться. Денег нет до друга доехать.
Шланг – «поплыл». От оказанного ему внимания моряка. Которому, как в старой морской присказке; на выходе из порта:
- Морячок, ты хочешь получить удовольствие?
- Фпасипо, я иво уфе повусил.
Ленька сам ему предложил дать, сколько у него есть. Все отдал – рублей двенадцать, как сейчас помню. Я тоже был немного очарован настоящим морским волком.
- Так что теперь – обратно. Опять пойду за треской месяцев на пять-шесть, тебе сразу, кореш, вышлю сотню-две.
Это он – Шлангу, пряча деньги и беря еще одну сигарету.
Нас позвал врач. Сказал, чтоб Альку домой сопроводили. Он ослабел, его шатало вправду. Морячок «бывалый» тут рядом крутился, что-то еще вроде как хотел сказать, рассказать, но ... испарился. А врач и говорит:
- Этому-то, хмырю, ничего не давайте. Это наш постоянный клиент. Раньше вроде моряком был, а теперь ...
Альке мы это по дороге домой рассказали. Он хоть и не адекватный был, но прореагировал грамотно:
- Спустил деньги зазря, ты Леха, в канализацию. Кабернуха мне б сейчас полезная была. Взамен разбитой.
И интуитивно, ухватил смысл понятого позднее мной жаргона:
- Шланг, ты и есть шланг.
А в душе у меня опять засвербило. И захотелось даже таких вот прелестей, типа «моряк вразвалочку сошел на берег».
Бог – не фраер. Я потом свое получил.
И настолько я с катушек той весной съехал, что сразу и безоговорочно согласился на конфиденциальное предложение другого моего товарища по группе в политехе, Славки, перейти в темпе в горный институт на геофизический факультет. Призыв Саввин (Савва - его кликали тогда, и по сю пору) звучал, ну прямо, как развернутая цитата Аксенова. В огромном длиннющем высоченном коридоре Савва прижал меня где-то в углу и горячо, с горящими глазами, зашептал прямо в ухо:
- Старик, у них сессия уже в мае заканчивается, их на Кольский на вертолетах забрасывают, на 3-4 месяца, семестр начинается почти в конце сентября, это у них первая такая практика, а дальше, что будет представляешь? Все время работа в партиях, по всему союзу ... И в горы, и везде ... .
Как это там в партиях, я, надо признаться, ни хрена не представлял, но море сразу было забыто, на все время дальнейшей учебы в Горном. Проситься принять нас из Политеха в Горный пришлось в пару визитов. Деканом был Игорь Васильевич Клушин. Крепкий, цепкий, весь собранный, как – клещ. Мужик – умница. Сначала нам отказал. Через пару дней мы еще более обнаглели: заходим прямо к нему в деканат:
- Здрасьте. Мы опять. Вот наши зачетки.
А уже полтора курса в Политехе отучились. И вот, надо же а? Со второго на второй соглашались. Во как затронула нас эта инфекция (тоже женского рода слово). У Саввы-то, я позднее понял, была еще и другая причина. Сердечного характера. Но я на него не в претензии. Наоборот.
Клушин разве, что на свет, не просматривал наши зачетки. Уж нюхал – это я точно помню; на нас своими медвежьими глазками-буравчиками посматривал, в свои бумаги заглядывал, без лишних церемоний сказал:
- Общую геологию сами досдадите. Забирайте документы быстро. Ваши-то на практику в Крым уезжают. А вас я в нашу новую экспедицию отправлю. На Гиссарский хребет, в Таджикистан. Зачтем Вам, как геологическую практику.
Дорогие, ребята-товарищи! Эти слова: «Гиссар, Таджикистан», - сказанные покойным ныне  доктором, профессором Игорем Васильевичем Клушиным, до сих пор для меня звучат, как песня. Я вспоминаю те мгновения, и не вру, - у меня слезы капают. И я совершенно, в который раз, не жалею, что не стал ни металлургом, ни горняком, ни нефтянником «типа: Черномырдина, Сосковца и им подобным». Вы ж понимаете – о чем я. Пусть не принимают на свой счет эти слова простые честные трудяги-металлурги, горняки, нефтянники.
Ладно, проехали. Обо всем этом может быть еще и удастся как-нибудь ... . Про Горный институт, горы, Казахстан, Забайкалье. Потом – армия, Заполярье, Печенга. А уж в армии-то сколько веселья было! Принимал взвод – за ним числилось пять с половиной тысяч портянок, сделанных из старых несписанных шинелей. Увольнялся – на двести пятьдесят счёт увеличился. Списать их наверное не удаётся до сих пор. Ежели дивизион мой существует.
Вернулся в Ленинград, по протекции, сунулся устраиваться на работу  в институт Геологии Арктики. К Арктике я уже привык. На Печенге научился спирт пить. Не очень мне это понравилось, но опыт-то есть. Не пропадать жеж зря. Пришел на прием к генеральному директору – Игорю Сергеевичу Грамбергу. Прямо в его кабинет. На Мойке, 120. Окна на воду. Рядом Новая Голландия. Серчишко затрепыхалось испуганно и вопросительно. В Новой Голландии ведь – военные моряки. Окопались. В полном смысле этого слова. К чему бы это? А вот к чему.
Оказалось – все неспроста. Все имеет свой конец и свое начало. Грамберг принял меня за работой. За письменным столом. Среди книг, бумаг, карт, диаграмм, В очках. Аскетический, немного убеленный сединами, похожий на артиста Жакова. На красного дипломата из интеллигентов. Разговор был недлинным.
- А зачем Вам так уж и оседать сейчас в Ленинграде? – раздумчиво молвил Игорь Сергеевич.
- Надо ковать свою биографию там, где ново, перспективно. У нас организовалось на базе института научно-производственное объединение «Севморгео» ..., - «Мамочка моя! – застучало у меня в тыковке, - в середине названия-то «мор»! Море что ли? Постойте, это что же значит?»
Круг замыкался.
Грамберг продолжал. Очень весомо, доверительно. Он всегда так говорил. Потом я уж за долгие годы узнал. Были случаи общения. И надо признать: всегда положительные и действенные.
«И у нас на базе «Севморгео» в Мурманске комплексная морская геолого-геофизическая экспедиция создается. А Вы только из тех мест, отслужили. Я бы Вам рекомендовал ...»
«Мурманск, морская экспедиция», - опять в мозгах закоротило. Захотелось вскочить и закричать:
-Все! Стоп! Я согласен, еду. Я – один. Больше никого не надо. Все один сделаю. Организую!
Ну, результат Вам ясен. Уже дома меня, правда, близкие спросили:
-А, на хрен, тебе нужна была протекция! Коньяк еще кое-кому ставил. Лучше б конфет шоколадных нам купил.
А я не жалею. Нисколечко. Я жалею о другом. У Антона Павловича, прочел краем, на труднодосягаемом уровне, есть о русском мужике-умельце. Такие вещи удивительные мог делать. Его помещик рассказывает, похваляется. И тут же сокрушается:
- «Русский ум – изобретательный ум! Намедни кучер Иона сделал из дерева человечка: дернешь этого человечка за ниточку, а он и сделает непристойность  ... Изобретет что-нибудь и поломает ...».
Вот и я жалею. Ну, почему, почему? Мы все ломаем. И ведь вместе ломаем-то. И помещики, и мужики. И не видать, ни конца, ни края.
В результате всего этого – я опять попал  в Заполярье. В Мурманск. В город моряков, рыбаков и женщин, которые их ждут. А также и тех, и других, и третьих, которых никто не ждет, и они никого тоже. Попал я в морскую геологическую экспедицию, по-простому говоря. Одним словом – сбылась мечта идиота.
Начальники и среднее звено – выходцы, в основном, из института с определенными неплохими честолюбивыми помыслами. И подавляющее большинство всех со своими погремушками в только что разрушенных избушках. Кто уже новую сколачивает, но за старую расплачивается алиментами, а кто надеется тут найти новую напарницу для очередной стройки. Низовые инженеры – почти все выпускники из разных институтов, но более всего – из нашего родного – Ленинградского Горного. По началу жили в общежитии квартирного типа. В новостройке Мурманска – в долине Уюта. Лыжные гонки всех уровней, праздник Севера, олени. «Увезу тебя я в тундру…» - все это из окон наших было видно. Радостное, прекрасное время.
Мы – головная организация в Советском Союзе, которая первая начала поиски нефти и газа на заполярном шельфе.  Сухое вино, рыба всех видов – копейки! Кольское пиво – копейки, очень много его, прекрасное пиво, потому что замечательная вода на Кольском, это я вам ответственно говорю. Вкусная, мягкая, мыло с рук и лица полчаса не смыть. Длинный белый удивительный полярный день. Но… Длинная темная с отвратительной, обычно, погодой – полярная ночь. Всего два времени года. И, если на период полярной зимы Вы не уходите в море, в рейс, на промысел, то после первой же зимовки понимаете, что «полярки»  платят не за так, не за красивые глазки. У мурманчан есть легенда. Про «полярки» и про Никиту. Лысый пострел и здесь поспел. Приехал он в 60-х годах в Мурманск. Выступил на митинге. Поприветствовал мурманчан:
- Дорогие труженики Заполярья. Вы нам вдвойне дороги…
И заморозил «полярки». Кто сколько выработал – и амба. Было чувство юмора у «кукурузника» - не отнимешь.
И первая, и вторая зимы нелегко давались, особенно тем, кто впервые в Заполярье. Особенно оттого, что заняться на досуге нечем. А в Мурманске построили в те времена бассейн. Новый 50-метровый бассейн. И не очень он был загружен. В отличие от ленинградских и, тем более, столичных.
Я пошел к бассейновой администрации. Туда-сюда, потолкался, пообщался, бумагу от месткома экспедиции организовал с ходатайством. Благо, председатель месткома хороший мужичок был, сейсмик, Гальперин. Не спортсмен, не пловец, но купаться имел желание. И организовал я дорожку по часу три раза в неделю. Местком платил. Народ ходил с удовольствием. Честно говоря, - я больше всего для себя старался. В молодости, еще до института, в академии – занимался. И подводным плаванием немного. Ничего не достиг, но плаваю не по-собачьи.
Само собой получилось, через год меня народ выбрал секретарем комсомольской организации. Во, учудили: никто особенно тогда вешать на себя такую общественную нагрузку желанием не горел. Все рвались на полевые работы, в море, на радионавигационные станции. А когда дело дошло до выдвижения кандидатур кто-то из молодых матросов с судна «Север», будучи в лучшем случае под пивом, и предложил меня:
- А, что, - говорит, чуть ли не икая, - мы ходили в бассейн. Клево. Считаю – достоин. Купание организовал – пусть и дальше организо…зовывает. Доверяем.
А матросики бесспорно посещали бассейн. Чуть ли не в «семейных» трусах. Слегка после портвейна. Залезает на тумбу для ныряния, гордо осмотрев всю презренную лужу, часто бывало, смачно плюнув и – бросается плашмя с оглушительным шлепающим звуком. Все были довольны.
Далее я попробую покороче изложить и закончить затянувшуюся интермедию с комсомольским моим вознесением в секретари и вытекшими из него последствиями. Может быть, судьба мне давала в очередной раз шанс – да я не воспользовался? Двигать по комсомольской линии, а? Необходимые ритуальные действия пришлось выполнять. Одно из них мне, дураку, на душу не легло. С коллективом райкома комсомола пришлось выехать на пару дней в поселок Кола, где был заповедник для соответствующего отдыха, тех – кому положено. И комсомольцев, и комсомолок. Понял я – мне столько не выпить. И морем я в ту пору еще далеко не достаточно наелся. Стал подумывать: как бы соскочить с этого поезда – да не тут-то было.
Подходит как-то ко мне секретарь парторганизации – Гаврилов Всеволод. Бывалый мужик. Геофизик главный был на Кольском полуострове. Пришел к нам – из интереса. Мы с ним были в одной партии. Гравимагнитной (это значит основное занятие – гравиметрическая и магнитометрическая разведка). И говорит мне весьма конфиденциально. Так-то любил пошутить, а тут очень серьезно:
- Ты, вот что. Секретарь ты комсомольский теперь. Должен соответствовать. Есть твердое правило и разнарядка. Пиши заявление. Я дам рекомендацию. И Мельницкий даст, я уже поговорил с ним.
А в армии у меня уже был такой вариант. Предлагали мне вступить и агитировали. Так это было стремно. Некрасиво так выражаться, но что-то другого слова не подобрать. Было ясно дальнейшее. Стали бы оставлять служить в кадрах. А этого в те времена моя душенька (душонка, будет точнее) никак не желала.
Итак, Сева Гаврилов привлек уже артиллерию потяжелее, не знаю, может им где-то галочку положительную ставили за производство нового члена партии. Скорей всего – нет. Это мой язык – такой уж он мне достался от кого-то из дальних предков. Надо бы попытаться выяснить. А за него, за язык, я позднее еще получу тренделей, ох получу…
Мельницкий Владимир – начальник геологической партии. Тоже очень и очень нормальный мужик. С новой женой новую ячейку обустраивал. Давно, еще в институте, на практике в Казахстане, мне техрук поведал изречение, основанное на многолетнем опыте поисков и разведки месторождений полезных ископаемых: «Геолог без развода – что паспорт без печати».  Итак, два начальника двух партий геологеофизических рекомендуют и запихивают в другую третью партию. Коммунистическую. А это – уже серьезно. Вы скажете: «Хотел бы – отказался». Приведете массу очень известных ныне людей, которые так и поступили в подобном случае. И будете Вы правы – на все сто. Но – каждый за себя. Я имею в виду: каждый в ответе за себя, в первую очередь.
Вот так пошел мой кандидатский стаж. В начале лета 1974 года. А через год надо все этапы проходить по новой. Собирать рекомендации. А мне, одну из 3-х, - от моей комсомольской организации. Утвержденную на общем собрании. А уж экспедиции «нашей» три года с гаком. Пароходы есть. Летом самая работа. Собрать нужное количество комсомольцев (две трети или три четверти, не помню точно) – легче к каждому в море добраться, поговорить. Да всем нормальным-то и наплевать, с высокой горки, кого там, куда рекомендуют. Но это – нормальным...
Я говорю и нашим в парткоме, и в бюро в райкоме комсомола – мне кучу нужную не собрать. Кворум, значит. С тех пор слово это – если сказать ненавижу, - то ничего не сказать. Может, подождем до осени, отложим мое вступление в члены. Осенью я с трудом, подвыпивших сильно, геологов и морячков, соберу.
Мне в ответ все в один голос орут:
- Ты чего? Рехнулся. Временные рамки – жестокие. Это ж – Устав! Может ты и правда не созрел. Устав плохо знаешь. Вот если б ты в «вытрезвон» загремел и на тебя «телега» пришла, или б морально как разложился, тогда б все нормально. Оформили бы тебя, как не оправдавшего доверие. Ну, получили бы втык, но не смертельный. А тут безо всяких объяснений не подготовить документы: всем достанется. И мало не будет.
Ну, я-то в недоумении, мягко говоря. Чувствую себя – дурак-дураком. То, что не созрел для этих игр, так это точно. Я и за всю оставшуюся жизнь для этого не созрел. Иначе сейчас бумагу вот эту не марал бы.
И еще мне тихо сокровенно говорили:
-Чего тебе объяснять-то? Против тебя есть кто? Нету. Собирай втемне собрание, пиши, народу хватает, кворум есть. Не строй, ты, проблему на ровном месте.
Ну, вроде не построил я ее. А построили другие. Совсем от кого я не ожидал бы, если мне такую задачку б задали.
У меня в бюро были еще три или четыре девушки. Две геологические и одна-две радиотехнические (или вычислительницы, что ли: не важно). Одна, главная, из нашего Горного. Не Ленинградка, слава Богу, а то совсем горестно мне бы стало. В душе. Она, Нинка (Нанончик - ее изредка называли), с Мишаней, вроде, на курсе училась. Это ничего не значит. Мало ли с кем садиться рядом приходится по воле судьбы.
Следила, Нинка, за мной что ли? Если да, то почему? Поводов я ей сердечных не давал, вроде. Хоть тогда я и был в семейной жизни явно не благополучен. Об этом вся экспедиция знала. А, может, давал? Я об этом перестал голову ломать много лет назад. Вспомнил потому, что это был удар мне ниже пояса, очень неожиданный и первый такой в жизни. Потом-то было и похлеще. Но, тогда: меня обвинили (Нанон с подругами-комсомолками, соратницами моими по бюро) в гнустной фальсификации отчетных документов комсомольского собрания.
Что тут началось?
Секретарь райкома комсомола внезапно ушел в отпуск. И еще кое-кто. Вокруг меня – вакуум. Собрал с неимоверным трудом второе собрание, девицы его саботировали. Присутствовали матросы и члены ВЛКСМ, и не члены. Один молодой боцман Рябинкин с НИС «Север» встал и заявил, что я, на соревнованиях по плаванию (сдавали нормы ГТО), практически не умея плавать, бросился в бассейн, и поддержал команду судна. Я посмеиваюсь над этим эпизодом до сих пор. Это очень веселое и светлое воспоминание в моей жизни. Не так все плохо ведь, а, ребята!
На разбор моего персонального дела меня вызвали в райком на заседание ихнего бюро. Представляла меня единомышленница Нанончика, член моего бюро, девушка с вычислительного центра, родом из Днепропетровска. Что из этого города помню, а как звать не помню. Да, еще помню, что была она всегда в очках. Хотя против очкариков ничего иметь против не могу, сам в очках работаю. Ну, как она меня представила – ясно. Вел бюро заместитель секретаря, парень по фамилии Карасанидзе. Чернявый, без акцента. Как поживаешь, Карасанидзе? Ты - еще одно мое доброе воспоминание в «веренице» ребят, тронутых обычной порядочностью. И еще были четыре девицы из райкома. Одна очень жестко мою коллегу-украинку спрашивала. Нечто похожее было в прекрасном кинофильме «Разные судьбы» на комсомольском собрании  в институте. Долго меня «дрючили» другие две девицы. Результат: три – «за», два – «против» . Мне райком дал рекомендацию.
Через месяц ушли в рейс. В Атлантику. У меня еще пару месяцев челюсть нижнюю сводило. И казалось, что слова я как-то шепелявлю.
После голосования на бюро райкома побрел домой. Жил я тогда в отдельной отличной комнате в новом доме, пятиэтажке. Один. Зашел по дороге в «забегаловку». И второй раз в жизни приключился случай.
Первый – был в первой экспедиции в Таджикистане. Жили в гостинице, в Душанбе. Я – студент-практикант 2-го курса. Меня начальник партии послал вниз  в магазин за бутылкой минералки. Мы неделю ждали подъема в горы. Купил бутылку (тогда были 0,5 литра, стекло, металлическая пробка), марку не помню. Принес. Открыли – водка! Я тогда водку еще и пить не умел. Да и геологи, кажется, сразу не смогли. Жара - +38, но, каков факт!
И тут в «забегаловке» взял стакан сухого алжирского и палтуса кусок с хлебом. Буфетчица – «на бровях». Сел за столик. Она, как изваяние, стоит за стойкой, на меня пялится. Поднес стакан, 250 грамм, ко рту – коньяк! Чего поделать? Медленно, на одной силе воли, выпил половину. Вроде не поморщился. Только, думаю, обратно не пошло бы. Когда «захорошело» – допил таким же образом.
Буфетчица продолжала молча пошатываться. Я тоже пополз, пошатываясь, домой. Это мне повезло тогда, или что?
Ну, а в общем, все нормально, Нанончик! Это у нас с тобой был эпизод неутихающей классовой борьбы. Как твоя жизнь сложилась? Все ведь это были мелочи, ежели отсюда сейчас смотреть туда в тогда.
Вот, ребята, какие были стальные непримиримые кристальные комсомолки в середине семидесятых прошлого века и тысячелетия.
Заканчиваю эту нудную главу. На ум приходит хулиганское двустишье:
«Гвозди бы делать из этих девчат, мы сохранили бы уйму ребят».
Мишаня, ты скажи, ты одобряешь ли, что тут мы «накрапали» или чего не так? Ты только мигни, глазом своим рентгеновским. Разом подправим, подредактируем.