Трусом не нужно быть

В МИРЕ СУЩЕСТВУЕТ ПРОБЛЕМА ПУСТЫХ БУТЫЛОК

В Германии и ЮАР любят свою страну, и уже много лет новые бутылки вообще не производят (сберегая природу и воздух от загрязнения) – сдают и используют старые. Если кто-либо бросил бутылку или баллончик из-под Кока-Колы – их тотчас же с удовольствием  хватают чернокожие ребята и мчатся сдавать.

В США и Канаде больше любят деньги. Сдать бутылки невозможно. Чернокожие ребята с удовольствием хватают их из мусорных урн на остановках и тотчас вдребезги разбивают прямо на этой же остановке об асфальт. Полиция беспомощно за этим наблюдает: сделать замечание представителю привилегированной расы означает автоматическую потерю работы «за расизм при исполнении служебных обязанностей». Думаете, хоть один полицейский сможет доказать начальству и борцам за права негров, что он сделал за свою смену точно такое же количество замечаний за вандализм и белым гражданам?
В России в этом вопросе традиционный бардак. С одной стороны стеклотара должна сдаваться и приниматься, а с другой стороны - всегда нет «деревянной тары», чтоб эту стеклотару складывать: потому что её (деревянную) немедленно сжигают во дворе любой базы прямо по прибытию, чтобы и разговора на эту противную тему возникнуть не могло. Одновременно с этим, именно на приёме стеклотары делались миллионы. У меня в самодеятельности пел отличный оперный баритон, который покинул сцену ради участия в этом сумасшедше-прибыльном семейном бизнесе любимой жены, но в итоге загремел на 6 лет



Был бардак и в вопросе об оставлении на месте либо сносе старинного дома с аптекой на Пушкинской площади в Москве. То объявят жильцам, что снесут; то, что сносить не будут. Страшно запущенная (хозяин пьяница) квартира в этом доме была ключевой точкой в многоходовом квартирном обмене, в котором участвовал и я. И вот, когда уже весь этот обмен развалился, поскольку пришла «точная информация» от Моссовета, что никакого сноса не будет (и никто, следовательно, ничего на этом выгадать не сможет), появляется на горизонте невероятная (даже по размерам) бабка, которая была, по её словам, секретаршей у самого Дзержинского, и у неё на руках документ, повергающий любого неприятеля в трепет. А именно – удостоверение ВЧК выданное самим Железным Феликсом с его собственноручной подписью. Ну и так, на всякий случай, бабуля  всегда имела при себе тяжёлую артиллерию: что-то вроде небольшого семейного альбома, в котором было несколько её фотографий в обнимку с руководителями того же самого ведомства, но в более поздние годы, вплоть до современных (у начальства-то принято фотографироваться с ветеранами).

И вот наша бабка просто вдохнула новую жизнь в наш обмен своим уверенным заявлением: дайте ей, мол, только въехать в этот дом (вместе с её потерявшим при разводе квартиру сыном), а уж снос этого дома она моментально обеспечит. И вправду обеспечила, но перестаралась при этом – слишком рано и «слишком высоко»  кому-то позвонила. В результате её звонка дом приказали сломать немедленно, к 50-летию образования СССР (официальная версия: чтоб гостям со всего света, проезжающим в кремль из «Шереметьева», впечатления не портил от  главной улицы столицы). А бабка-то ещё в этот дом въехать не успела, что делать? У нас для её заселения осталась лишь одна ночь, всего лишь несколько часов до начала сноса.

Приезжаем с бабкой в её «новую» квартиру – а у неё вдруг начинается истерика из-за того, что в квартире всё: и полы, и шкафы, и полки – всё усыпано пустыми бутылками, и бутылок этих горы. Казалось бы: ну велика ли беда, выбросишь потом куда-нибудь? Да только с бабкой этот вариант не проходит. Наутро дом начнут ломать, непременно возникнет конфликт с её не совсем законным (мягко скажем) вселением, и непременно НАВЕРХ пойдёт эта ужасная для неё информация об этих горах, но уже ЕЁ бутылок. Бабка объявляет, что лучше она прямо тут сейчас застрелится, но в квартиру с горами бутылок она не войдёт. Или я немедленно эти бутылки убираю, или «все по местам» - обмен аннулируется.

Сунулся я было эти бутылки распихивать по урнам на улице (это на центральной-то улице Москвы, по которой каждые 15 минут какой-нибудь членовоз пролетает), но мне уже через пару минут объяснили, насколько я неправ, и как мне повезло, что меня сразу, как террориста не пристрелили тут же возле урны. И вот я загружаю этими бутылками свой легендарный гастрольный рюкзак (см. другие истории), все чемоданы и коробки, которые попадаются на глаза, вёдра, и даже чьи-то шаровары и везу всё это на такси в Елисеевский магазин – единственное место, где ещё можно сдать бутылки поздно вечером. Расплачиваюсь с таксистом и помошниками, начинаю ждать в подвале приёмки моих бутылок вместе с другими мужиками, которые, оказывается, ждут эту приёмщицу уже с полчаса, хотя магазин вообще минут через 40 закроется. Мужики очень взволнованы перспективой быть выгнанными со всеми их бутылками на улицу, возмущаются, матерятся.

Я предлагаю им, что я дескать схожу, потороплю приёмщицу, а вы уж меня обратно, смотрите, в очередь пустите, «не забудьте», как порой бывает. Да ты что, мужики  кричат, если ты её-суку сюда пригонишь, так мы тебя наоборот – самым первым бутылки сдавать пустим.  Сходил я к директору, тому самому ещё, которого позже расстреляли за «в особо крупных размерах». Директор кому-то пару слов сказал, затем «иди (мне говорит) в подвал, она будет на месте».

Прихожу в подвал – точно, «она» уже там, да только место у неё больно странное: стоит она не за прилавком а НА прилавке и грозно орёт: «Какая б.ядь на меня жаловаться посмела? Кто ходил к директору? Или вы мне этого гада сейчас же выдаёте, или я все ваши бутылки забракую – ни одной ни у кого не приму. Кто этот гад!? Кто ходил, я спрашиваю!?» Мужики в штаны наложили, головами поникли, раздаются разговоры вполголоса: «Нужно выдать, конечно. Почему все должны из-за одного страдать? Давай выдадим, укажем, пусть другой раз умнее будет, не высовывается!»

Меня в тот момент эта рабская покорность говну на прилавке как-то ошеломила. Ведь просто подменили на моих глазах этих же самых пять минут назад бодрых, уверенных в своей правоте и силе мужиков на каких-то жалких пресмыкающихся, которые и сами-то себя людьми, похоже, не чувствуют. Но, с другой стороны, я не знаю, должен ли я сам вперёд в такой ситуации выйти, чтобы стать жертвой «показательной расправы», которую эта тварь со своими 3 подсобными рабочими, наверняка, собиралась учинить. Я стою, молча думаю, народ ропщет, приёмщица всё громче в крике заходится, понимая свою полную безнаказанность и трусливую безответность толпы перед нею.

Вдруг выскакивает из толпы какой-то крошечный кузнечик в очках, мне буквально по пояс ростом и кричит этой бабе на прилавке: «Ты работать собираешься, или до утра базарить решила? Я, да это я ходил к директору! Я тебя сейчас сюда пригнал, чтоб ты работала а не пивом надувалась, я тебя и вообще на улицу выкину – будешь сама ходить под забором бутылки собирать. Закрой свою пасть и пошла работать, пока меня вконец из себя не вывела!»

Побелевшая от страха приёмщица упала на руки подхвативших её с прилавка рабочих и за 10-15 минут обслужила всех: приняла все до одной бутылки, ни одной не забраковав. Когда этот на всю жизнь запомнившийся мне кузнечик (он с  какими-то прыжками на каждом шагу ходил) обогнал меня на улице, я сказал ему: «Спасибо за урок». Он, явно плохо видя меня сквозь огромные стёкла его очков, только махнул куда-то рукой и крикнул, удаляясь: «Трусом не нужно быть!»