Сдавали мы как-то кровь...

Ой, какие все душещипательные истории–то рассказывают… Вот вам, на контрасте, смешную. Но про обморок. Но только не совсем про обморок… Хотя… Короче, слушайте!
В нашем институте проходила ежегодная сдача крови. Ну, как же такое мероприятие/веселуха, да без меня! Словом, участвую. Сдаю. Отстоял очередь — сколько–то–там–человек. Да, кстати, душновато: МИРЭАшный коридор без вентиляции. Ладно, захожу в средненьких размеров кабинет: слева у двери вешалка, сразу за ней 2 или 3 стула, на одном из которых скучает медбрат; справа — столы с медицинскими бырышнями, вооружёнными марлевыми салфетками, иглами и прочими шприцами да контейнерами, — словом, всем, чему положено быть у медиков при взятии донорской крови.
...
Всё Ok; взяли у меня "дозу"; я встаю, собираюсь уйти — но, как человек воспитанный (не в меру) жду, что мне скажут что–нибудь типа: "Спасибо, до свидания!" или "Можешь идти" или "Пошёл вон отсюда", — ну или, хотя бы, белобрысой башкой с чёлкой мотнут в сторону двери. Словом, стою как дурак. Белобрысая чёлка (медсестра) усекла: что–то идёт не так. Решила, что мне плохо. Но, вроде бы и не так, чтобы совсем уж плохо — стоит перед ней эдакий верзила, с довольной наглой мордой… И всё–ж таки, какая–то непонятка, видимо, имеется, раз верзила не уходит. У барышни "разрыв шаблона", но надо же ситуацию как-то разгребать, а как? Ну, –ясен пень- их медицинскими методами. Она, для диагностики, говорит мне: "Нагнись". Ну что ж, коли просите (и хрен его знает, для чего, — но раз говорят, то надо слушаться), я, что называется, "переломился в пояснице", как заслуженный артист перед залом, в котором сидит комиссия на предмет представления его к званию народного: стремительно, на 90 градусов. И так стою, теперь уже жду команды распрямиться. Медсестра видит, что я согнулся и не разгибаюсь, и кричит медбрату из их гоп–, пардон, мед–компании: "Вася, ему плохо, сейчас упадёт — лови его". Вася, понятное дело, бросается меня ловить. Я же, по–прежнему, чувствую себя преотлично, но уже понимаю, что чёлка — набитая дура, и что стоять дальше, согнувшись, смысла нет ни малейшего. Я распрямляюсь (столь же стремительно, как и сгибался) — и затылком отправляю подбежавшего несчастного медбрата в нокдаун, аккурат в подбородок ему заехал. Бедняга пролетел через кабинет, грохнулся обратно на стулья, собрав их в кучу, — а уж означенная куча, в свою очередь, опрокинула вешалку.
Медики начинают чинить распластавшегося коллегу; я же скороговоркой бормочу что–то типа "извините" — и, пока ещё кого не убил, сваливаю, перепрыгнув через поверженную вешалку.
Кстати, это ещё не конец...
Вышел я, значит, в коридор и иду к лестнице. Впереди меня горделиво вышагивает прелестная студенточка в серой юбочке и высоких сапожках. Сворачиваем к лестнице на 2-й этаж... Кстати, откуда я знаю, что она — прелестная? Так разглядел, когда она в обморок-то свалилась. Но, слава богу, свалилась, однако не шлёпнулась: поймал я её, успел подхватить, когда заметил, что крен незнакомки превысил все расчётные значения. (Будь на её месте преподавательница — вряд ли я смотрел бы столь заинтересованно). Ладно, барышня — в обмороке: толпа студиозусов обмахивает её сумками-тетрадями; под голову ей тоже какой-то баул определили; в медкабинет, разумеется, кто-то побежал — а к нам солдатик из стройбата, что в институте хозработы вели, подошёл; симпатичный такой азиатик. Из самых, не сомневаюсь, что ни на есть наилучших побуждений, он и подал ценную идею: "Задерите ей ноги", — говорит. И знаете, — подействовало! Только никто ничего задрать не успел: прелестная незнакомка распахнула глазищи на пол-лица (я сразу слёзы Ирины Родниной в 1980-м на пьедестале в Лейк-Плэсиде вспомнил), проверещала: "Не надо мне ничего задирать!" — вскочила,  да как рванула вверх по лестнице! Вот не поверите: я как-то даже и не подумал, что ведь можно было бы её догнать...