Присуха

               

      По прошествии очередных пяти лет, я, как обычно, помчалась на встречу выпускников нашего 10-го « Б».  Не доехав до станицы, вышла на краю родного хутора у кладбища, чтобы попроведать родные могилки, где должна была бы найти последний приют и я, если бы не уехала учиться в город, где волею судьбы живу по сей день.
Кого – то хоронили. Оказалось, умерла на сто первом году бабанька Маманчиха. Старёнки умилялись чудесам господним, ибо в день её смерти правнучка Леночка явила миру четырёхкилограммовую, толстолытую и лобатую, в прабабку, девочку, которую решено было назвать Любашей, в честь усопшей Любови Евлампиевны.
« Чуток не дождалася, сердешная. Хочь ба разок взглянула на свою – то кровиночку. Сделали, как сляпили Любане подарочек, отблагодарили за всю её разнесчастную жизню», - причитали старухи. « Таперича будить вторая Любаша по хуторским стёжкам – дорожкам топотить».
      Подошла Елизавета, жена моего одноклассника, хуторская подружка детства. Она приехала поправить могилки отчима и матери. Очень мне обрадовалась – не одной придётся добираться до станицы, где она проживала с мужем и тремя детками.
Опираясь на клюку, подошедшая баба Шура оттащила меня в сторону, чтобы порасспросить про мою маманю, которую я забрала в город лет как шесть назад и, которая « лежит лежмя» все эти годы, не держит ложку, только мычит и стонет, отлежав все живые и неживые места.
« Ну, признайси», -  поглядывая на Елизавету, шептала баба Шура, - « от кого же она Пашутку родила?».
Моя любопытная, теперь уже покойная тётка Маня ещё в студенческие годы, в одном из писем писала: «Гаварять, Стяпан– то найдака так и пестуить, с рук у няво он ня слазиить».  Степан приходился отчимом Елизавете. И по мере того, как рос мальчонка, досужие старухи приглядывались, на кого из хуторских шалопаев Пашутка "кидаить", кто же ещё в десятом классе лишил выбражучую Лизавету невинности, да к тому же и обрюхатил. От неведения, от неудовлетворённого любопытства сплетницы стали подозревать её отчима, который относился к падчерице получше иного родного, что по тогдашней, да что греха таить, и по теперешней  жизни было странным.
«Прибралась на могилках – то», - спросила я Лизавету, чтобы отвязаться от бабы Шуры. « А как же. Маманю недавно схоронили. Не ладили мы с ней. А отца давненько, до конца помогал, с последних сил. Когда замуж в станицу вышла,  дом помог построить. Акромя Пашутки ещё двоих моих деток «нянькал», большой души был человек. Не уберегли мы его с мамашей, в трудную минутку рядом никого не оказалось».
« Ну, а что, Пашутка с родным папаней ладит?», - спросила я Лизавету, зная, что за моим одноклассником Серёгой и она и детки, как за каменной стеной. « Да где там», - бросила она вяло, - «как – то два раза съездил к нему в город, как из армии пришёл, потом, когда жениться собрался. Ты сама видела – вылитый папаша, так тот дитю свому сказанул: «Чёта не похож ты на мине», - не подлюка он после этого?».
Бабка Катя Пашутку признавала, часто говаривала: «Прости, внучок за отца – то, шалопутный он у мине, а ты – наша кровь».
Всю жизнь привечала парня, примоловала.

         Мы сели в маршрутку. До станицы езды – всего ничего, двадцать километров. В одной из пассажирок узнала тётку Елисееху. Давно, продав дом, они с Петром Ивановичем переехали из нашего хутора в станицу.
По охапке чабреца в её корзинке я поняла, что шикарный, покрытый жестью домище в станице так и не стал родным, если она зачастила в хутор. «Что, тётушка, чабрец в станице не такой что ли?». Мы понимающе улыбнулись проказнице-жизни,  и она протянула мне пучок со словами: « На, понюхай, душистый в этом году, как никада».

       В эту ложбинку, неподалёку от кладбища, я девчонкой бегала, чтобы к святому празднику набрать чабреца.
Помню, с охапкой в дом заходишь, а тётка Маня уже дощатые полы намыла: и ножом поскребла, и жёлтым песком натёрла. Я залезала на табуретку, которую смастерил нам дядя Яша за бутылку первача, развешивала, засовывала за икону, разбрасывала по полу душистые веточки. Запах от ладошек кружил голову так сладко, что остался в памяти навсегда. Он стал дороже всех запахов мира, запах  донщины и моего далёкого детства. 
       Лизавета дремала, а я, поглядывая на её, ещё красивое лицо, задумалась. Русоволосая и белокожая, с розовыми щёчками и пухлым белозубым ртом, будучи к тому же обладательницей фигуры богини Венеры Милосской, но, в отличии от оной, двурукой, она много лет царила в станице, смущая сердца казаков до замужества, да и во время оного.
Не моргнув глазом, да ещё и, как у нас на Дону говорят, с «довеском», вышла за хорошего парня, который её боготворил, а допущенный до божественного тела, сделал двух ребятишек, в которых души не чаял. Прощал любимой жене мелкие шалости, не смотря на свой старорежимный характер.
Боль и обида уходили, как только ясно солнышко появлялось на пороге дома. Умела она обезвредить, вернее, разоружить, приласкав исстрадавшегося мужа, который в Елизаветиных объятиях забывал все обиды. Кроме одной – многолетней связи с Андреем, который, будучи четырьмя – пятью годами старше, сумел разглядеть в шестнадцатилетней женщине с ребёночком свой « секс символ».
Хуторской чернявый красавец, учась в институте, успешно женился на городской, но любовь к хуторянке, теперь уже замужней станичнице, не смог вырвать из сердца, да и в Елизаветином сердечке эта вечная любовь поселилась навсегда.
«Сходились ба, нечива сердца рвать мне да Наташке», - так звали Андрееву жену, часто говаривал Серёга, на что следовал неизменный ответ: « Нам и так хорошо» и, при случае, собираясь в город, бросала на ходу: « Я по делам, вернусь обыдёнкой».
Судьба ни разу не отвернулась от Елизаветы. Женив детей, заимев внуков, Серёга лишь однажды ушёл от жены в родительский дом. Прожив несколько лет в разводе, так и не прикипев сердцем ни к одной из станичниц, он вернулся раз и навсегда доживать свой век со своей присухой, дабы было чем заняться – подрастали внуки.
       По приезде в станицу я направилась в старую школу. На входе меня дожидалась моя одноклассница Леночка, ставшая близкой подругой на всю оставшуюся жизнь. Существо обворожительное, нежное – она всегда удивляла умением общаться с людьми. Никогда с её уст не слетало грубое слово или осуждение в чей либо адрес. А дочери и внуки её боготворили: говорила она, в любой ситуации не повышая голоса, мягко изъясняясь с домашними, получив  взамен уважение и послушание. Дом поражал уютом, двор  с весны до поздней осени радовал глаз цветами.
Мы расцеловались, как будто сто лет не виделись, хотя в городе Леночка была недавно – стриглась она постоянно у одного мастера.
Если оставалось свободное время, встречались у меня, чтобы поговорить о наболевшем.
«Больше половины класса приехало,
уже все расселись за парты», - сообщила Леночка. « Ванька речь приготовил, а ты Александру Васильевну стихами порадуй, новенькое что написала?» - частила она на ходу словами.
В школе задержались недолго, общение продолжили  в кафе « Тихий Дон». За накрытыми столами откровеннее беседа, ярче воспоминания.
А с утреца дружно добрались и расположились на песчаном берегу
Дона. Под деревьями разложили снедь, наварили ухи. Красные раки разного калибра были главным украшением. Снова подняли казачьи стопки за встречу, за жизнь.
«Эх, Танюшка – Танюшка, что жа мы с тобой наделали», - приговаривал подвыпивший Елизаветин Серёга, подставляя восходящему по над Доном солнцу грустное лицо. Танюшка пересыпала с ладони в ладонь белый, ещё не прогретый полуденным солнцем песок и молчала.
Все помнили, как таскал в школу Танюшкин портфель белобрысый, ниже её на голову, Серёга, а она – тростинка с толстущей и длиннющей косой, губастенькая, с большими умно – карими глазами, шла двумя шагами раньше своего рыцаря, явно стесняясь его маленького роста. Глядя на эту странную парочку, никто не сомневался, что эта прелюдия закончится свадьбой.
Но в девятый класс с хутора, также как и я, после восьмилетки, приехала учиться Елизавета. За два года учёбы в станице сумела вскружить головы не одному однокласснику, родить от городского внука бабы Кати Пашутку и, наконец, отбить у тихони Танюшки и женить на себе её верного рыцаря.
«Что жа ты не билася за мине, Танюха?», - спрашивал Сергей, вглядываясь в её, оставшиеся на всю жизнь удивлённо – грустные, карие бездонные глаза. Танюшка в девках не засиделась, после Сергеевой женитьбы вскоре вышла замуж за Диму, нашего одноклассника и они уехали в город.
Говорили по – казачьи, «гакая и чавокая», гуляли с размахом: мужьям, жёнам не возбранялось потанцевать, «погутарить»  с кем – то из компании, конечно, в рамках дозволенного.
Лизавета, неподалёку, хватив лишку, в последнее время она стала чаще обычного заглядывать в стопку, похохатывая, умело обольщала Анатолия. Рыжий, здоровенный детина был женат на Антонине, нашей хуторянке. Они проживали долгую и счастливую своей обыденностью жизнь. Антонина, маленькая пышнотелая и пышногрудая казачка, своим обличием да и характером напоминала Шолоховскую Дуняшку: в говоре своём сохранила весь колорит и красоту донского наречия. Женой была верной, домовитой. Анатолий в ней души не чаял.
Антонина, видя, как неудобно за жену Серёге, подошла к ним урезонить разомлевшего от  Елизаветиных объятий своего тюху, храброго с женским полом только после рюмки – другой.
« А вы ишо поцалуйтися, ни нацаловались что ля? Ишь, разошлися!
Чаво ты иё титьки шшупаишь? Мои получи будуть!». Она потащила мужа охолонуться, приговаривая: «Вот, тебе, вот», - окунала Анатольину голову в воду. «Седина в голову, бес в ребро?», - вопрошала Антонина. Еле обхватил, успокаивая свою ненаглядную жёнушку Анатолий, приговаривал: « Ты ни сярчай, это я так, балуюсь».
        «Не родись красивой, а родись счастливой», - это не про Елизавету, потому как красота ничуть не мешала её счастью. Конечно, время взяло своё: расплылась фигурой, подурнела лицом, но, что удивительно, сама она не замечала этих перемен и ощущала себя прежней, желанной. Это принималось станичниками как должное, да и к тому же слегка одутловатое белое лицо оживляли блескучие, неправдоподобно – ласковые глаза. Они цепляли и не отпускали до тех пор, пока сама владычица не снимала добычу с крючка, за ненадобностью.
Глубокой Елизавета никогда не была и даже к старости не призадумалась. Это было ненормально и
Серёга великодушно жалел её, как убогую. Только так и не иначе можно было всё оправдать.
Порой, после жаркой ночки, искоса поглядывая на умиротворённую, улыбающуюся в предутреннем сне Лизавету, Серёга рассуждал: « Чего же ей ещё на стороне нужно?».
Но сама Елизавета точно знала, что за неведомая сила толкает её в мужские объятия. Восхищение и обожание – вот без чего ей не жилось.
        Я неотрывно смотрела на проходящую тяжёлую воду батюшки Дона. Когда ещё придётся свидеться?
Силу течения и крепость отеческих объятий я по – настоящему узнала на свой выпускной, когда попыталась переплыть «на ту сторону».  Казачата с детства вместе с гусятками постигают мастерство плавания в местных реках, прудах, озёрах и не боятся воды, а девчонки ничуть не уступают сильному полу.
То ощущение заплыва осталось со мной на всю жизнь, подарило  бесстрашие. Потому, много позже, поплавать в Волге было для меня, как в колыбели покачаться.
          Прощались со слезами на глазах.  Где, как не в кругу одноклассников так сладко вспоминаются школьные годы, сделавшие нас родными.
Леночка на прощание тактично наставляла меня. Жизнь свою я прожила по - книжному, уж больно реальная коробила, а порой убивала меня. Это теперь, спустившись с небес на землю, научившись стойко принимать удары судьбы, я радуюсь любому  дню: жива и, слава богу, а всё остальное уже было и, значит, не так страшно, переживу. Леночка продолжала вправлять мне мозги, порицая моё безразличие к собственному здоровью и неумение правильно распорядиться деньгами: « Трудное время настало, собирай копейку – то, пока мать живая. На свою – то пенсию ноги протянешь».
 Уже в автобусе, закрыв глаза, я с нежностью перебирала в памяти эпизоды из прошедшей встречи. Дорогой длинной, в полудрёме, думала о том, как удивительна жизнь и неумолима судьба. Каждому своё, только так и не иначе, только так...