Валентинов день

               


Ольга Березина
 
ВАЛЕНТИНОВ ДЕНЬ

РОМАН


                

1. И  АДАМ В УГОЛ САДА ЗАЙДЕТ МЕЖДУ ДЕЛОМ.

        -Ты иди, иди, а я вслед погляжу, - как всегда, догнав Тамарку на крыльце  и, тоже по давней привычке, оглаживая ее спину, сказала мать.
         -Ну, чего ты не видела? – ни с того ни с сего разозлилась Тамарка, дернувшись от ласкового прикосновения. – Делать, что ли , тебе нечего? Провожает каждый день… Я в полярную экспедицию собралась? На годок иль чуть подольше? А?
       Ночью выпал снег. Лениво падать-то он начал еще вечером, часов с пяти, но ночью, видимо, зима решила:  пора! И мигом подвалило, а не напорошило, как уже было несколько раз после первого осеннего снегопада. Это, наверное, и разозлило Анисимову Тамару Сергеевну, в мутных ноябрьских сумерках поспешающую на лекции, а вовсе не материна рука на спине.
-Блин, сапоги надо было обуть! – оскользнувшись на деревянных досках  двора, возопила Тамарка и, вытянув вперед длинную ногу, скептически оглядела ботиночек и джинсовую брючину. – Выйти не успела, брюки сырые.
-Так вернись, - предложила мать, делая гостеприимный жест  в сторону открытой двери в дом.
-Ты  соображаешь? – потумкало дитя пальцем по собственному лбу, прежде чем натянуть кожаную перчатку. – У меня контрольная – и я вернусь?  – И Тамарка решительно дернула калитку, полосато загребла калиточными рейками сугробик,  улегшийся за ночь у забора. – Ой, утону к чертовой матери!
-Тома! – без особой строгости, скорее по привычке урезонила мать. – Что за слова? Ты же будущая учительница!
- И что? – обернула к ней вовсе пока не учительское лицо дочь. –  Они все сплошь ангелы, да? Да если хочешь знать, в школе матерятся, не хуже  Яши Коркина.
 Яша Коркин был на улице Ташкентской не самым главным матершинником, просто дом его стоял наискосок от дома Анисимовых и все окна в нем почему-то светились, несмотря на ранний час, вот и попал Яша для примера в беседу рано просыпающихся дам.
- Ну, иди-иди-иди, - махнула рукой мать, не желая  вступать в затяжную дискуссию о нынешней педагогике. – А я сейчас лопату возьму да тротуар чистить буду.
- Холуи и лентяи! – нелестно отозвалась Тамарка о соседях, не протоптавших для нее тропы вдоль длинного порядка частных домов, не вышедших, подобно ее матери, за ворота с достаточным запасом  трудолюбия, чтобы сделать Тамаркин путь к автобусу чистым, гладким и комфортным. А уж она ли этого не стоит? Еще как стоит, если верить матери, традиционно произнесшей в спину: «С Богом, красавица моя!»
Красавица пошла, стараясь делать шаги пошире, по – журавлиному ставя ноги, обтянутые джинсами-стрейч, думая по-старушечьи «Зима, зима!» – только вздохов и кряхтения не хватало: Анисимова-младшая факт своего проживания на окраинной улице  часто  воспринимала как  печальное недоразумение  даже при хорошей погоде, а уж нынешнее утро и местного ангела заставило бы чертыхнуться: холодно, ветрено, неуютно, ибо меняется не просто погода, но сезон, время года. И осень, конечно, не подарок, если учесть, что улица не асфальтированная, а   тротуарчики вдоль нее содержатся попечением  домовладельцев, всяк из которых о ближнем печется как Бог на душу положит.
-Убить Пестряковых! – громко произнесла Тамарка, оступившись в заметенную снегом колдобину возле дома местных «кулаков». – Что они тут рыли? Нефтепровод Грозный-Ташкентская? У, мафия!
Семь часов утра. Спят проклинаемые  Тамаркой соседи, одна собака всегда на страже: грозно и тяжко метнулась на цепи, загавкала хрипато. Тамарка погрозила злой твари кулаком,  мимолетно  вспомнила, что после школы Пестряков сватал ее   работать в ларьке. Надо было согласиться! Вон девчонки, считай, полкласса  ларечничают и лоточничают, и что? Прекрасно выглядят. А она делает вид, что это ее стиль – джинсы бессменные, футболка просторная, рубаха  мужская безразмерная навыпуск, куртяга  на все сезоны. В чем смысл жизни – в образовании, за которое потом копейки будешь получать, или все же в возможности по-человечески одеться?
На интересной этой мысли ее настигла чья-то вежливость. «Здравствуйте!» – было произнесено  в спину, и ее обогнал сосед из дому напротив. Тоже в легкой куртке круглогодично ходит, образованный потому что. Интеллигенция: очки,  бездна обаяния и ни копейки в кармане. Куда его несет в такую рань? Такой стремительной походкой… Кстати, чего он сутулится и вообще производит впечатление сжавшегося? Какой-то несчастный вид со спины. Летом совсем не так спина выглядела.
А ей какое дело? Идет и иди…Кто куда – мы на автобус… Мимо штакетника, ограждающего стык огородов улицы Ташкентской и улицы Туркестанской надо идти, придерживаясь за забор – тротуара тут нет, зато грязи было по щиколотку, ботинок и сейчас завязнет в ней, толком не подмерзшей, следовательно, надо аккуратно-аккуратно, по  бровочке, возвышающейся над тропой. Этим местом уже пробежал народ, раздавил легкий ледок на лужах, перемешал снег с грязью. «Тьфу, ноги уже сырые! – закипела Тамарка. – Видимо, права была мать: не те ботинки куплены. Изящные,  замшевые, а надо было, по ее мнению, тяжелые лапти купить, вездеходы. Или в резиновых сапогах тут плавать. Ничего не соображает человек! Не имеешь средств на полную экипировку – покупай изящную обувь, сумку и перчатки, вот какой принцип  правильный! Но, с другой стороны,  вот промочу ноги, а потом автобус ждать – и развешу сопли. Тут уж никакие новые перчатки красоты не спасут». Крадется вдоль забора и думает: с матерью все же ссориться надо бы пореже. Как та мечтала одеть ее в зимнее пальто вместо этого, что сейчас на ней, «полупердончика», а доверила с трудом накопленные деньги «взрослой дочери» – и сумма   жахнулась на протекающую  замшу на ногах, две пары перчаток и кожаный рюкзак. Сидит маманя  день-деньской в своей «мастерской» в закутке за печкой, дышит, как токсикоман, запахами клея да сырой мездры шкурок… Еще бы она не орала, что деньги «вылетели на роскошь», бедная. Ох-хо-хо, частный бизнес…Весь дом им пропах, зимой вообще спасения не будет от запахов. Уж скорей бы доучиться да помогать ей начать. С учительской зарплатой? Но все равно: скорей бы вырасти!
Тамарка  усмехнулась: сказанулось – вырасти! Вот что есть – так это рост. Буквально баскетбольный. Все кавалеры до плеча, подруги до подмышки. Аж смешно.  Тренеры с факультета физвоспитания абсолютно не могут смотреть на нее спокойно: такой товар пропадает! Зачем такая богатая фактура девушке с филфака? – вот  прямо так вопрос и ставится. А она баскетбол терпеть не может, хотя и в школе чуть не с первого класса в команду сватали. Летать по площадке потной и грозной, отшибать соперников от мяча крепким плечом? – нет, это не для нее, для этого она слишком… Умна? Ну, может, и не так. Попроще: слишком ленива. Для того, чтоб биться за столь ничтожную цель – закинуть мячик в корзину. Спорт, по большому счету, вообще не ее стихия. Она для этого слишком нежна.
Размышляя о себе столь лестно -  «нежна» – это подумать только! – Тамарка  с  улыбкой подошла к остановке. А что? Как известно, мимические мышцы, их положение, регулируют самочувствие. Сведешь мордочку в кукиш – и скучно на душе, улыбнулся – душа расправляется. Это неопровержимый факт.
- Чему ты радуешься? – кисло спросила уже сидящая под навесом  Ирма Потапенко.- Автобус минуту назад ушел. Ждать теперь будем.  Почти пустой ушел, - уныло глянула  задушевная подруга, отроду не умеющая следить за своими мимическими мышцами.
- Тем хуже для него: фирма не выполнит коммерческого плана, - отмахнулась Тамарка. – Слышь, ты не знаешь, к чему покойники снятся?
- К перемене погоды, - вместо Потапки ответила полузнакомая толстая тетка: личико постное давно примелькалось, а как зовут – неизвестно, и на какой улице живет, не ясно.
- О, кей, сон в руку!- глянула на эрудированную тетеньку Тамарка. И села рядом. -  А что надо увидеть во сне, чтоб изменилась судьба? – спросила серьезно.
       Тетка пожала плечами. Потапка вытаращилась по-детски, шмыгнула носом,  спросила неуверенно:
-А что тебе в судьбе не нравится?
-Необходимость объяснять  кой-кому, что коли автобус пришел, а меня нет, то надо садиться и ехать, а не киснуть тут, сопли не морозить.
- Я  тепло одета, - обиженно ответила Ирма, но достала носовой платок, промокнула нос.
- К перемене судьбы часто видят текучие воды. Если поток чистый – это значит хороший поворот, а если  мутный – то плохие обстоятельства, - авторитетно сказала тетка.
- Да-да, - кивнула Ирма. – Мне именно  какая-то река снилась перед тем, как за мной этот псих погнался.
 - И сколько это можно помнить? – насмешливо подняла брови Тамарка.- Это же в прошлом году было.
             Ирма  обиделась: легко Тамарочке говорить, коли не сама испытала. А она помнит.  Привязался   в автобусе: век, дескать, мечтал познакомиться с такой девушкой. А темень уже, на улице  ни души. Она побежала, этот негодяй – следом и еще бормочет: «Ну,  чего вы испугались? Я не маньяк!» – и за руку схватить пытается. А у маньяков  на лбу написано, кто они? Месяца не проходит, чтоб  не донеслась весть о каком-нибудь убийстве или пропаже людей в их микрорайоне, телевизор смотреть невозможно, две тетки , зарезанные на этих улицах, в лицо знакомы были – и Тамарка пошучивает, что надо было не бежать, а познакомиться? Между прочим, преступников, убивших  теток-соседок, милиция  не нашла, такое впечатление, что ее вообще в городе нет, сам институт охраны общественного порядка еще не изобретен.
- Лучше бы, конечно, чтоб о таких случаях помнил твой папа, - зло сказала Ирма. – Он ведь у нас начальник райотдела.
Тамарка сделала вид, что не  расслышала, спросила у тетки:
- А горы снятся к чему?
-  В гору лезут к горю, - нараспев, как стихи, произнесла  всезнайка. – Если подъем не крутой, то горе будет посильное, а если одолеваешь с мукой, то тогда  пильдым.
-Красивое слово – пильдым, - кивнула Тамарка. – Вы на какой улице живете? У нас ведь тут деревня, а я вас что-то давно не видела.
- В гостях я была, - не ответив на первый вопрос,  потупилась тетка. – Живу, аки птица небесная. Погостила -  и дальше. Мы, человеки грешные, вообще гости на земле. А еще, милая девушка, перемену судьбы сулит во сне незнакомый дом. Домишко тесный да новый аж смерть обещает.
       Ирму передернуло: холодно, снежно, слякотно, а эта еще тут: смерть…Веселые разговорчики с утра. Конечно, Томке этого не понять – страха смерти, раз не испытала. А Ирма помнит, буквально какой-то точкой между лопатками, как ждала удара ножа. Неслась по улице, беззвучно кричала «Мама!» и ждала смерти. Это ужасно! Зачем ей надо, Анисимовой, беседовать с этой неприятной бабой, одетой во все черное, с лицом рыхлым и белым, каким-то картофельным, и с голосом противно-елейным?
- Ирен, встань и  станцуй что-нибудь, - мельком глянув на нее, посоветовала Тамарка. – Ты синеешь, как тот тип, который мне приснился.
- Красиво: Ирен, - вздохнула тетка. – По-импортному. А я бы Ирочкой звала, да и все.
- А вас, простите, как зовут? – заинтересовалась Тамарка, а Ирма  покосилась, шмыгая носом.
- Сестра  Септимия, - воззрилась на них тетка. – Благовествую я, вот поэтому и имя такое прекрасное. С сестрой Децимой на пару недавно благовествовали. Уехала.
- Куда уж прекрасней! – ухмыльнулась Тамарка. – Перевод: «седьмая» и «десятая».  Я понимаю, Прима! А то какая-то «седьмая». Хотя, пардон: Прима- это имя для сигарет. Это кто вам такие имена дает? В честь чего? По жизни-то вас как кличут?
- Так и кличут! – перестала сладко улыбаться тетка. – Святое имя! При новокрещении нареченное! А вы, как я поняла, без Божьего догляда живете. Это грех, великий грех!
- Ха-ха-ха! – коротко и звонко хохотнула Тамарка.- Вас послушать, святых, так вы  и трахаться не умеете.
 Тетка вытаращилась и отшатнулась.
-Разве это жизнь, коли нет главного греха? – азартно сияя глазами, насела Тамарка. – Его рука скользит по вашему голому организму! – протянула руку в дорогой кожаной перчатке к  тетке, провела ладонью по ее боку в допотопной плюшевой кацавейке. – Приближается к колену, округло лаская коленную чашечку, - перчатка кожаная черная  поползла по черной юбке. – Тут, гражданка Септимия, очень много нервных окончаний.
- Изыдь, сатано! – вскочила с лавки тетка. – Покайся, окаянная!
- Да ни в жизнь, - хладнокровно ответила Тамарка. – Че задергалась? И с мужем, что ли, век не спала?
- Тьфу на вас! – плюнула тетка на нее и на Потапенко за компанию.
- Плеваться  грех! – засмеялась Тамарка. – На меня – ладно, я ваш идейный оппонент, но за невинную мою подругу, не вылезающую из храмов и монастырей, я  могу и в лоб дать.
        Тетка глянула дико, выскочила из-под навеса остановки, потопала по дороге в сторону дальних улиц.
- Ты чего? – спросила Потапенко. – Она тебе мешала?
- А ну их! Развелось, понимаешь, и всяк знает, что грех, что не грех.- Тамарка широко зевнула и продолжила: - Бога, видимо, вообще нет, коли святых забижают, над блаженными декаются.
- Что ты имеешь в виду?
- Нас с тобой. Ты забыла, что у нас с утра? Непроспавшийся человек должен написать тест, который  зачтут как контрольную по современному русскому. Это ли не абсурд? И не абсурдно ли твое поведение: ты ведь могла уехать, а сидишь тут , как дура. Опоздаем – не пустят. И пересдать не дадут. Так предупреждали. Общегосударственная какая-то контрольная.
 Потапенко поникла в тихой тоске.
- И чего ты за мной, как хвост, всю жизнь? – добила, вставая с лавки эта дылда, ничуть не поникшая.
- Рюкзак сколько стоит? – чтоб отвлечься, спросила Ирма.
- Который? – улыбнулась Тамарка. – Про кожаный ты спрашивала. Что-то с памятью?
- Нет. Вот этот, на твоей спине.
- Ни копейки. Зря кожаный купила. Этот сама  вчера  сшила. Из старой джинсовой куртки. Плюс материн старый ридикюль изрезала на отделку. Ой, моя Лариса бесновалась! Он ей дорог как память, оказывается, был. Какой-то единственный любимый человек подарил. В подробности я не лезла. Выходит, данный рюкзачок стоит столько же, сколько стакан  крови. Выпитый из меня. Мамашей. У тебя ноги не промокли?
- Нет. Ботинки хорошие. Просто отличные.
Тамарка с сомнением покосилась на ноги  подруги, хотела промолчать, но не вышло:
- Странный вкус для девочки - Дюймовочки! Это же армейские берцы! Сколько тебя воспитывать? Я ломаюсь как личность! К длинному светлому  пальто ты обуваешь берцы? Где вкус? Пальто прямо просит: Потапенко, встань на высокий изящный каблук!
- Пусть хоть запросится! – отрезала Ирма. – За тобой маньяк не бежал, ты не знаешь.
- Твой маньяк, дура, хотел тебя до дому проводить, и не больше.
- Ну да!
- Ой, да что ты понимаешь? Ну, признайся, ты  еще и не поцеловалась ни с кем толком.
- Зато ты вся зацелованная!
- Надо понимать разницу. Я этого сама не хочу, а ты мечтаешь. Ты так на всех  поглядываешь, кто ко мне клеится.
- Автобус! – закричала Потапенко. – Маши руками, а то мимо проедет, полный!
 Анисимова махать не стала, а просто  вышла из-под навеса   и встала посреди проезжей части. Шофер погрозил кулаком, но дверь заднюю  открыл. Они втиснулись. Анисимова тут же шуранула с ближнего  сиденья двух знакомых пацанов, издали помахала проездным кондукторше. Та хотела пробиться к ним, интуицией просекая в Анисимовой зайца с просроченным проездным документом. Но народ стоял плотно. Кондукторша прищурилась и вытянула шею, взлядом пытаясь  отыскать на Тамаркином лице страх плута перед возможным разоблачением, и, как всегда,  ничего на этом лице не нашла, кроме гордой отваги.
- Ой, как хорошо! – простонала Потапка, снимая перчатки с замерзших рук и расправляя съеженные плечи. – Завтра шубу одену.
- Шубы шубами, но ты меня не жди. Кстати, рано ее надевать. Она у тебя длиннущая. Снег еще сырой. Да и зимой-то… Просто оторопь берет, на вас, мелковатых, глядеть, как вы меховые подолы по тротуарам таскаете. Да по лужам в транспорте. Обрежь ты ее!
- Ну да! Она дорогая!
- Другого слова мы не знаем, к сожалению, - кивнула Анисимова.
- Господи, хоть бы Хмырь быстрей вошел, переключил тебя! – искренне воскликнула Ирма, отворачиваясь к окошку.
- Пусть входит, - хладнокровно ответила Анисимова. – С чего ты взяла, что он противоядие? Зря надеешься, что он мне настроение испортит.
 У остановки «Третий гастроном»  тот, кого они меж собой именовали  Хмырем, действительно показался в задних дверях и стал пробиваться к ним.
- Кого я вижу! – радостно воскликнул.
- Кого? – холодно спросила Анисимова. – Кого вы увидали, молодой человек, что вас аж повело от счастья?
Хмырь этой фразы не ожидал, но не растерялся. Раздернул с  восторженной улыбкой мохеровый шарф, расстегнул верхнюю пуговицу кожаной куртки: Анисимова, видимо, его бросала в жар – он всегда так делал.
- Вы правы , - говорит, - всякая встреча с вами – праздник, который всегда со мной. Увижу – и целый день готов совершать подвиги.
- Какие конкретно?
- Ай да много  чего, -  махнул Хмырь рукой так красиво, что у Потапенко екнуло сердце.
- И все же поясните, - предложила Анисимова. – Меня давно интересует диапазон моего влияния на вашу судьбу. Расскажите не мне, коли стесняетесь, а народу. Мы ведь всегда так громко беседуем, что  всему  автобусу интересно, чем кончатся приступы вашего красноречия. Итак, не стесняйтесь.
- Ну, блин! Чтоб я да чего-то стеснялся? Слушайте, кому не лень: коли я с утра побеседую с этой девушкой, так хоть в отряд космонавтов:  решу – и запишут.
- А как насчет выигрыша крупной суммы в казино? – спросила Тамарка. – Которого хватит на покупку «Мерседеса».
- Это уже было, - снисходительно улыбнулся Хмырь.
- Чего же едем казенным транспортом? – ехидно улыбнулась Анисимова.
- Раздал выигрыш нищим. Ни минуты не колеблясь. Иначе где бы я увидел вас?
- Логично. Тебе сколько лет , дорогой? – сурово спросила Анисимова.
- Двадцать, - удивленно поднял тот брови: Анисимова никогда не интересовалась фактами его биографии до этого.
- Почему не в армии? Дебильность? Склонность к суициду?  Энурез?
- Хроническая дезинтерия, - хладнокровно ответил Хмырь. – Медвежья болезнь, попросту говоря.  Врагов до смерти  боюсь, внутренних и внешних. Так ничего, а приду в военкомат, в животе сразу закрутит – и привет, - насмешливо  посмотрел.
       Анисимова выдержала паузу и любознательные взгляды стоящих поблизости пассажиров, спросила громко:
 - Сейчас откуда едешь? Не могу определить, у меня нос заложен: из военкомата или в военкомат?
  И  со счетом «один-ноль» в ее пользу автобус подъехал к остановке  «Пединститут».
- До встречи, любимая! – крикнул Хмырь ей в спину.
     На эту традиционную прощальную фразу Анисимова принципиально не отвечала. На тротуаре надернула рюкзак на одно плечо, скомандовала: «Вперед!» и ломанула через дорогу. Трусливо подхватив длинные полы пальто, Потапенко помчалась за ней. В аудиторию влетели под последнюю замирающую трель звонка.
    Не успели отдышаться, вошла  всей группой нелюбимая преподавательница, поплыла между рядами, раздавая  тесты, громко и ласково объясняя, что списать не удастся и виртуозам:  внутри теста есть вопросики, контролирующие  истинное знание, сводящие на нет  надежды тех, кто привык  верить в удачу, а не серьезно работать. Надо быть очень внимательным и спорым : на обдумывание ответа на вопрос отводится всего лишь минутка, от силы – полторы.
- Всех не перевешаете! – громко сказала Анисимова, мастерски подделав голос под тембр и интонации  злорадно поглядывающей на аудиторию преподки, но прикрыв уста ладошкой, якобы в большой и сосредоточенной задумчивости перед началом сложной работы.
- Кто это сказал? – взвилась преподавательница.
- Зоя Космодемьянская, - своим голосом ответила Тамарка и посмотрела удивленно. – Вы не знали? Это она перед виселицей. В деревне Петрищево. Вот как мы помним героев!
- Анисимова! – заиграла желваками строгая дама. – Это сделали вы! Когда –нибудь мое терпение лопнет!
- Помилуйте! У меня и голос-то не такой! – возроптала Тамарка так искренне, что  изрядно смущенная  Алина  Кадыровна  вынуждена была отвести взор, начать им шарить  по другим рядам в поисках испуга, раскаянья, виноватости, ехидства, которое бы выдало истинную  злоумышленницу.
    Анисимова  прикинулась, что обижена смертельно, даже минут пять не приступала к работе, разглядывала потолок. Преподавательнице сделалось стыдно, и в дальнейшем, строго буровя публику взглядом , она все время обходила  стол Анисимовой и Потапенко. Ну, Томка и принялась за писанину, настолько быструю, что Ирма, покосившись, просто удивилась, не сразу сообразив, что среди печатных листов с тестом перед подругой лежат такие же точно  форматом листы шпаргалки, отпечатанной на компьютере. Прямо на столе! Потом, великодушная, как никто из людей, Анисимова дернула к себе листы Потапенко, сунула ей свои, шепнув «Делай вид, что пишешь!», и поправила  все Ирмины ошибки. Закончили они работу первыми.
  До звонка было еще минут десять. Пошли в буфет. «Кофе, коржик, «Сникерс»! – приказала Анисимова, и это было справедливо. Ирма оплатила заказ и поднесла  посиживающей за столом Тамарке. Сама стала пить чай с дешевенькой плюшкой. Спросила:
- Как думаешь, мне «пять» поставят?
- Бог его знает. Там же исправления. «Пятак» – это твердые знания. Как у меня.
    Подошел и плюхнулся на свободный стул Сединин  с физмата, небрежно бросив «Привет!» то ли одной Анисимовой, то ли  имея в виду и Ирму. Анисимова на приветствие  не ответила,  Потапенко покраснела и прошептала: «Здравствуйте!» После этого, похоже, Сединин и заметил, что Анисимова кейфует не одна: кивнул Ирме головой.
- Тумороу, айда на дискотеку? – предложил. – Истфак делает. Билет есть. Сегодня.
- Мерси боку, но не могу, - ответила Анисимова. – Настроение плохое. С утра испортили.
- Так дискотека-то в семь.
- Я очень медленно выхожу из стрессов, -  вполне серьезно поведала Тамарка, надкусывая «Сникерс». – Хотя, впрочем, давай билет.
- А ты его не отдашь? К примеру – ей? – кивнул Сединин на затаившую дыхание Потапенко. – Эта шуточка твоя мне уже знакома.
- И что? Ты его нес  мне, а уж дальше мое дело: хочу – иду, хочу – думку крестиком вышиваю. Не тормози! – протянула она руку. – И давай не строй из себя. Моду взял: я от билета отказываюсь, он хвать Балабанову – и оба счастливы.
- У нас первая семейная ссора? – осклабился Сединин.
- Много чести, беби! – отрезала Анисимова, тряхнув длиннущими тяжелыми волосами, и вырвала билет из его  руки.
- Ну, может, придешь? – присмирев, заканючил Сединин, заставив Потапенко жалостливо  сморщить лицо. – У них весело. Ди-джей – супер. – И смотрит по-собачьи преданно на вставшую из-за стола  Тамарку, снизу вверх.
  Потапенко шмыгнула носом обиженно:  и что такого в ней находят, в этой Томочке? Лицо широкое – лопатой, глаза бандитские, брови прямые , косметики ни грамма, даже на дитскотеку не накрасится и в этих же обтяжных джинсах, довольно потертых, припрется, дай Бог, если  рубаху свою в крупную клетку поменяет на маечку в облипку, выставит  голыми свои прямые плечи. А все будут балдеть. Особенно когда войдет в раж, замотает головой на длинной шее, резко и ритмично завиляет своей узкой, но красиво  подхваченной джинсами попой. Руки еще… Потапка сто раз слышала, как Анисимовой говорили с придыханием: «Ой, какие у тебя руки! Ну, обними!» Но та  их наоборот спрячет за спину, скажет: « Ладно, не чалься. Бог подаст!» В школе  терпеть ее еще можно было, а сейчас… Красавица? Кобыла, блин!
-Кого так откровенно ненавидим? – насмешливо покосилась Анисимова, когда они вышли из буфета. – Неужто  единственного человека, который хоть сколько-то печется о твоем личном счастье? Я ведь могу  билет и кому- то другому отдать.
Ирме стало стыдно.  Сказала со вздохом:
- Ну и отдавай. Я  одна   тоже не пойду. Возвращаться поздно. Страшно.
-Господи! – всплеснула руками Анисимова. – Ну почему меня, хотя я не нуждаюсь, взвод проводит, а тут и одного рекрута организовать не умеют? А? Ты как жить-то собираешься? Сединин! – заорала. – Подь сюда!
  Сединин, уже далековато удалившийся по коридору, примчался готовно.
- Новые правила игры, - объявила Анисимова, небрежно отбрасывая  волосы за спину. - Билет отдаю ей, о чем ты честно предупрежден. Танцевать ее будет кто угодно. А ты проводишь до дому.
- Ну да! В Тмутаракань вашу, - скривился  Сединин.
- Была бы честь предложена. Я-то хотела сказать, что после этого ты  мог зайти ко мне в гости. На чай. Но учти: автобус последний пропустишь – попрешь пехом.
- О,кей! Возьму у отца машину, - обрадовался Сединин моментально и даже на Ирму посмотрел ласково.
- Слышь, Ирма, какое отзывчивое население! – подняла палец Тамарка. – Ну, желаю счастья, как говорится. До встречи в полночь!
- Тамара, а , может, все же сама пойдешь? – заканючил Сединин, отойдя и снова  вернувшись,  заставив Анисимову укоризненно покачать головой:
- Нет, до человека тебе, Стас, еще расти и расти, Ты чего, садист, светлую девичью радость губишь? – кивнула на подругу и пошла по коридору, не выяснив вопроса до конца. Ирма поплелась следом, чуть не плача. – Не волнуйся, проводит, - успокоила Анисимова на пороге аудитории. – Только пусть попытается не проводить!               
    Домой после лекций возвращались порознь: Анисимова отправилась на центральный рынок купить провизии подешевле, чем в  магазине возле дома, Потапенко заходила в публичную библиотеку , готовилась к семинару, а на автобусной  родной остановке оказались одновременно. Ирма приехала на общественном транспорте, а  Тамарку с ее кошелками галантно выгрузил из иномарки какой-то богатенький хлопец.
- Гуд бай, бэби! – небрежно махнула та рукой на настойчивые приглашения кавалера отвезти ее, как он выражался, «к подъезду дома». - Как-нибудь в  другой раз. – И пацан обиженно полез внутрь своей сияющей машины под насмешливыми взглядами всех, кто был на остановке.
- Но отчего же? –все же задал вопрос, снова открывая  дверку. –У вас сумки тяжелые. Я бы вообще мог вас возить! – добавил отчаянно.
- Всю жизнь? -  строго спросила Анисимова.
- Возможно.
- Э, так не пойдет! Не люблю колеблющихся. Отъезжай! Мы не пара!
  И парень газанул со зла, развернулся так, что чуть не подставил зад под передний бампер опасно приблизившегося автобуса. Остановка дружно охнула.
    Пошли по Туркестанской. Ирма спросила,  а в чем смысл кокетства:  не приятней ли, действительно, доехать до калитки, а не тащиться, оскользаясь и балансируя, по  заледеневшей тропке у заборов?
- Больно надо! – отрезала Анисимова. - Летом как-то доехала с таким же, потом  спасу не было. Слава Богу, что водопровод сломался и дорогу перекопали. Отстал. Пешком-то ходить уже разучился, а проехать нельзя. Представляешь, однажды букет рыночных роз в окно швырнул ночью, кошку покалечил. Ни черта не соображают! Там же, на импортных розах, шипы такие, что человека уродом сделать можно, если  прямое попадание, а тут кошка. В августе дело было, а до сих пор к  окнам подходить боится. Ну, старой закалки животное, розами не балованное. Родилась чуть не при социализме, «Вискаса» до сих пор не попробовала, в сексуальной сфере инвалид, и тут еще такие неприятности. Кормят одной килькой, да  вдобавок  к окну не подойди. Ты бы могла так жить? Вот и не  предлагай мне, человеку по большому счету гуманному, ездить с кем попало до крыльца. Здрасьте! – завершила  Анисимова  рассказ с интонациями крайнего изумления, заставившими Ирму поднять  взор от тропинки.
        С Анисимовой,- и чего она изумилась? – всего- навсего рассеянно  поздоровался  молодой мужчина, очкарик в серой, не по погоде легкой куртке, в серых же брюках, высокий, симпатичный вообще-то, но какой-то невеселый.
- Незнакомый что ли? – поинтересовалась Ирма. – Ты чего?
- Знакомый. Что и возбуждает, - ответила Анисимова. – Утром здоровался. Сейчас опять. Какая любезность! Куда-то чешет, не глядя, приветы дарит, как столбу. Я возмущена!               
- Может, влюбился? – съехидничала Ирма, поглядев вслед мужику.
- У него детей четверо! – тоже оглянувшись, прошептала Тамарка.
- А так-то ничего. Что-то в нем есть, - заявила Ирма.
- Ха-ха-ха! – залилась Анисимова. – Ой, ну ты и дура!  Хоть бы подумала: четверо детей – это же опасный половой гигант. Хватит с тебя  Сединина и автобусного  говоруна.
    Потапенко покраснела и разозлилась: ну кому приятны такие подначки? Однако сказала спокойно:
- За кого ты меня принимаешь? Уж, по крайней мере, на твое автобусное счастье …это… замахнется только жестокий.
- Одобряю. Фраза построена вполне грамотно. Интонацию подработаешь, и можно пользоваться. Растешь , мать! Еще чуть-чуть – и быть тебе Демосфеном, философом и краснобаем. Вот что значит постоянное  соседство  умного человека – мое то есть, - насмешливо подвела итог дорожной беседе,  взяла  из рук Ирмы свой кулек с яйцами и бутылкой растительного масла, свернула на   улицу Ташкентскую, к своему дому.
    « Гадина невозмутимая!» – целый километр до родного порога уязвлялась Ирма, стараясь не  вспоминать, что сегодня, кроме этой беседы, были еще и билет на дискотеку, и спасение на контрольной: тест был немыслимо трудный, сама бы не написала, это уж точно. Но все равно надоедает каждый день при самых разных ситуациях ощущать Тамаркино превосходство. Это какой-то комплекс! Просто мешающий жить. Они рядом с первого класса. Раньше ничего не мешало, а выросли – стало мешать.               
       Остаток дня был проведен в сборах на дискотеку. Под насмешливыми взглядами пятнадцатилетней младшей сестры Дайны  Ирма перемеряла весь свой гардероб, потом красилась. Получилось  вроде бы ничего, но в «детскую» зашла мать и ужаснулась, громко, с прибалтийским , до сих пор не истребленным акцентом:
- Божжэ мой! Ты с умма сошла илли каак? Уммойса, я тэббя прошшуу!
Дайна громко заржала, обрадовалась.
- Ну, почему, мама?! – тут же захотелось заплакать Ирме.
- Поттому што ты выглятышь, как кукклаа. Ты дружишь с Томмой…
- Тома твоя почти брюнетка. А я бесцветная! – заорала Ирма, зло таращась в бесцветное же, но очень привлекательное  лицо матери. – Она вообще, может, секс-маньячка. Всем нравится! А я?
- Ф-фу! Что ты орешь пры деттях! – поморщилась мать. – Быть сексапильной – не значыт быть ушербной. Дайна, буть добра, оставь нас.
     Дайна ушла, презрительно глянув на старшую сестру. Гадина! Ей достались краски отца- украинца, а ей,  Ирме, как жить, если она моль-молью? Еще ухмыляется!
-Сядь! – приказала мать. – Сто первый раз объясняю, что никакая красота не спасет и косметика не поможет человеку, не любящему самого себя. Такого, каков он есть! Ты должна быть самой собой. Отец  не прав, что позволил тебе одеваться в эти взрослые наряды. Ты подчеркни, что ты маленькая и очень беленькая! Чуть-чуть косметики, самую крошечку! Волосы не распускай. Заплети! Чтоб коса казалась потолше, вплети в нее  тонкий большой платок. Ты юная и  наивная девочка, раз нет росту. В коротком платье.
    Странно, что вся выведенная из себя сборами, умытая и практически не накрашенная, в простеньком бледно-лиловом трикотажном  платьице   и с французской косой, в которую был вплетен  сиреневый материн платок, она даже Сединину понравилась.
- Ишь ты! – сказал одобрительно, подходя на дискотеке. – И чего бы так на лекции не ходить? На фиг тебе подол, если у тебя, оказывается, есть ноги?
  Танцевал, правда, он преимущественно с Балабановой с романо-германского отделения, но Ирма  вниманием не была обойдена и без него. Когда Балабаниха потащила его в буфет, Стас  махнул рукой: айда и ты! Купил обеим дамам по мороженке и по стакану апельсинового сока. От пива  и бутербродов они отказались, Балабанова  при этом  завела очи к потолку: у нее , дескать, режим, артистическая диета, она и так-то  пошла на преступление, позволив себе мороженку. Балерина! – форс давит. Танцы ничем практически не отличаются от дискотечных, а гордости-то… Если подумать, Тамарка Анисимова могла бы в их балете примой  стать. Видимо, та же мысль пришла и Сединину, потому что, поглядев на манерно держащую мороженку Балабанову, Стас спросил:
- Ты не знаешь, чем Анисимова  сегодня была занята? Отчего она не пошла-то? Что за дела?
- Окна конопатит, - коротко и чистую правду сообщила Ирма.
- Да?! – оскорбился Сединин. – Важное дело, ничего не скажешь. Ну ладно, коли так.
    Танцы вскоре закончились,  в раздевалке Сединин, какой-то заметно посмурневший к концу дискотеки, без очереди взял свою куртку и пальто Ирмы. Сели в машину, поехали. Молча. А дорога неблизкая. Уже когда подъезжали к Самаркандской, на которой жила Потапенко, провожатый поинтересовался:
- Понравилась дискотека?
- Да! – искренне просияла Ирма. – Особенно тебе благодарна:  ты был сама любезность. Я запомню этот день.
- Вот что значит неизбалованность, - удивленно покосившись на нее, подытожил беседу Сединин.- А зря, между прочим, ты в  свет не высовываешься. В короткой юбке ты выглядишь клево.
- Разве дело в юбках? – не очень уверенно спросила она, однако ворохнулась на сиденье так, чтобы полы длинного пальто разошлись. Сединин тут же положил ей руку на обтянутое тонким чулком колено. – Не надо! – замирающим шепотом попросила она.  И, видимо, это была единственно правильная интонация, потому что он газанул по улице, не убирая руки с колена. Жаль, не знал, видимо, что улица короткая: в торце ее стоят  плечо к плечу гаражи, а так-то Ирма готова была мчаться в этой волшебной темени  сколь угодно долго и сколь угодно далеко.
    Однако и это путешествие было прекрасно: Сединин загнал машину в узкий створ между гаражами, остановил и властной рукой  обхватил затылок Ирмы. «Целовать будет!» – замирая и закрывая глаза, подумала она.
  Целовался он, как бог! «Ага, Томка!» – злорадно подумала Ирма, представив, как Анисимова где-то сидит, ждет Стаса в гости, а, может, и в окошко поглядывает. Торжество над "соперницей»  было сильным и ощущение счастья столь пронзительным, что не понятно как и с какой целью Потапенко вдруг прошептала между двумя сладкими лобзаниями: « А больше ты ничего не хочешь?»               
      И свершилось… О чем можно поговорить в группе. Не в подробностях , естественно, а вот так , например: «Ой, девчонки! А я, как дура, в машине!» Подробности-то были ужасны: кончив дело, Сединин пробормотал зло: «Ты совсем уж? Предупреждать надо!»  «Как предупреждать?» – завсхлипывала Ирма и от боли, и от обиды. «Так и сказать: я в первый раз!» – психанул любимый. « А почему ты злишься?» – в три ручья заплакала Ирма. « Ты же чехол испортила! На фиг надо было! Как барана прирезали! Не соображаешь, что машина не моя, а отцовская? Он что мне скажет? Перегружайся на переднее сиденье. Снегом попытаюсь оттереть». Ей захотелось просто не умереть, а сдохнуть, но Сединин опомнился, погладил ее по голове, дал свой носовой платок, сказал: «Ладно. Благодарю вообще-то. Это дело считается за честь. Мерси за доверие. Только, знаешь, честно скажи: ты на что теперь  рассчитываешь?» «На то, что довезешь до крыльца!» – слава богу, удалось разозлиться и ей, а то просто невыносимо было глядеть, как он, насупившись, оттирает  этот чехол снегом, беззвучно шевеля губами, ругаясь про себя, очевидно.
    Возле дома Сединин галантно обежал капот, открыл дверцу и подал ей руку, помог выйти. У калитки сказал: «Извини. Ерунду я под нервы наговорил. Не ожидал потому что такого:  на третьем курсе – и как из монастыря. Это на филфаке-то! Слушай, а ты не знаешь… как с этим делом у Анисимовой? Вдруг у вас местность такая, - повел взглядом по преимущественно спящим домам, усмехнулся, - патриархальная. Микрорайон-то Восточный, а Восток – дело тонкое». Он еще и шутит!  Захотелось его убить и Анисимову тоже – за компанию. Но Сединин, как воспитанный человек, нагнулся к ней, поцеловал в лобик и красиво шепнул: « Спасибо, детка! Завтра скажешь, как дома обошлось». Ирма поплелась к крыльцу, сколько-то смирившись с собственной глупостью и болью при каждом шаге. Ай, все ерунда! А сидеть и помалкивать, когда другие девчонки хвастаются победами – это не ерунда. Теперь и у нее есть то, что называется «личной жизнью». А есть ли личная жизнь у Анисимовой? Достоверно этого никто не знает и вряд ли узнает: той  что соврать, что правду сказать.
     Дом спал, так что давно желаемого грехопадения никто не заметил.
    Утром она сказала, что на дискотеке было очень весело, утанцевалась  до упаду, голова болит, есть не хочется, и лежала в постели целый день, читала, чтоб никто  не привязался,   литературу по программе. Попутно думала: она чья теперь -  сама по себе или все же  Седининская? Так воскресный день и подкатился к вечеру. И тут неприятно заболел живот, заскулила душа, подумалось «цитатой из Сединина»: и на фиг было надо? Мысль о том, заезжал ли Сединин к Анисимовой и о чем они говорили, просто всю голову  разворошила: в висках заломило, захотелось зарыдать. Ирма  простонала сквозь зубы и резко отвернулась к стенке, сунув лицо поглубже в подушку. Дайна, румяная кареглазая паразитка, обрадовалась, побежала звать мать, голося: «Мама, ей совсем плохо! Она даже стонет!»
  Мать пришла, села рядом на кровать, погладила по растрепанным волосам, вздохнула и сказала: « Нэ плачь. Все нормально», - скучным, спокойным,  абсолютно без интонаций голосом.
- Мам, а это нормально? – тут же влезла Дайна. – Чтоб стонать.
- Да. Сделав глупость, нормально раскаяться. Но не надо долго. Ибо все уже сделано.
- Ничего я не сделала! – провыла в подушку Ирма.
- Ну-ну-ну! – похлопала ее по лопаткам мать. И о, ужас! –добавила, обращаясь  к Дайне: - Запомни, будет вот так же, если без любви, а особенно – если без презерватива.
- А она без любви? – вытаращилась, видимо, младшая сестрица.- И с кем это, интересно? Вот здорово! Ирка, с кем?
- Пусть она уйдет отсюда! – заорала Ирма, заколотила нервно ногами по матрасу.
- Нет уж, пусть слушает! – сказала мать твердо.- Я вообще потрясена! У тебя были идеальные условия, чтоб все осталось тайной. А ты, как идиотка, сунула трусики и колготки в мусорное ведро, вместо того, чтоб застирать холодной водой с хозяйственным мылом. А если бы отец был дома? Это еще что такое? Дайна, повтори, что надо делать в подобном случае!
- У-у-у! - завыла Ирма , и озадаченный ризеншнауцер Грот  зашел в «детскую» и тоже не совсем уверенно произнес: «У-у-у!»
- О! – восхитилась мать. – Гро, и тот понимает, что все сделано неправильно.
- Мам, а как правильно? – спросила Дайна. – Вроде все романтично: она же на дискотеке была, и до дома подвез. Любит, значит!
- У-у-у! – вспомнив обшарпанные коробки гаражей в свете фар и  какое-то злодейски азартное лицо Сединина, провыла Ирма, а Грот залаял.
- Дайна, уведи собаку и принеси ей воды! – приказала мать. – Накапай валерьянки, что ли. Или корвалолу. Что есть.
    Сестрица быстро выполнила приказ и даже сунулась заботливо напоить пострадавшую, что просто вывело Ирму из себя.
- Уйдите, уйдите все! – заорала она , садясь и мотая головой.
- Тьфу! – сказала мать. – Нэльза же так потэрять сэбя, чтоп сопли по сторонам летелли! Прекратти! – Затем она сняла с плеча  пахнущее кухней полотенце и, твердо прихватив затылок Ирмы,  грубо отжала ее нос, приказав, - Просморкайся хоррошо!
  «И это люди? Родные, да?» – молча затосковала Ирма, выпив корвалол и тупо уставившись в потолок.
- Ай! – сказала мать. – Все отлично! Тебе  уже двадцать лет, ты большая. Чего убиваться? Я думаю, не при царизме живете.
- Действительно! – влезла Дайна. – У нас все девчонки… Кроме меня, конечно.
- Надеюсь, - холодно посмотрела мать. – Надеюсь, хватит ума понять, что даже в двадцать это процесс достаточно мучительный. Если романтично, а не как положено: после свадьбы. В красивой постели. С единственным.
- Как у вас с папой? -  скривилась , не глядя на мать, Ирма.
- Н-ну… Будем считать, да. Хотя я не сторонник  откровенных бесед об интимном.
- А ты не врешь? – нахально засомневалась Дайна, что-то не то прочитав на материном лице.
- Роддитэли никогда не врут! Ясно? Они тактично умалчивают. И не все положено спрашивать. Но, с другой стороны, хорошо и спросить, как надо правильно делать.
- Мам, а почему ты сказала, что Ирка без любви? – вкрадчиво полезла  Дайна. – Мне кажется, наоборот.
- Дай-то Бог! – вздохнула мать, усаживаясь в плетеное кресло.- Но тогда зачем плакать?
- А от боли, к примеру?
- Она плачет сердцем, -  отрицательно помотала головой мать, взглянув на профиль  помалкивающей Ирмы.
       И от слов этих слезы побежали  быстро-быстро, покатились одна за другой в ушные раковины и пролились из ушей вдоль скул и по шее: Ирма представила, как пойдет завтра институтским коридором, а Сединин – с улыбочкой навстречу. Еще и скажет что-нибудь вроде: «Ну что, бэби, все обошлось? Предки живы, нервы целы?» А если  лицемерно-заботливую речь его услышит еще кто-то? Как  вспомнишь все детали – и свои голые коленки, белеющие в полумраке, и Сединина, дергающего ее на заднем сиденье поудобнее, с вопросом «Ты что, в машине первый раз?» и совет его: « Согни ноги, правую на спинку закинь», а рука его быстро-быстро задирает ее платье буквально до горла, он суетливо при этом второй рукой расстегивает и спускает свои джинсы, бормоча: «О, какое счастье! Я не ожидал! Сейчас-сейчас!»… И это – таинства любви? Этого она  с первого курса ждала?
          Она увидела его в день посвящения в студенты.  Они с Анисимовой стояли во дворе под липами – дискотеку сделали там, потому что погода была очень хорошая, вечер яркий и теплый. Аниска ради великого праздника явилась в материных туфлях на платформе, длинная, как телеграфный столб. Ее за версту было всем видно, вот Сединин-то и подкатил, заулыбался, заинтересничал, но Тамарка посмотрела на него сверху вниз, сказала лениво: « Шел бы ты, малыш. Мне  твое темечко разглядывать надоело», хотя Сединин никакой не малыш. Как позднее выяснилось, ростом он  - брови в брови с Аниской, когда та  на низком каблуке. Сединин не обиделся, ответил: « Люблю конкретные беседы и деловой тон. Вы с какого факультета?» «Мы филологи, - робко пискнула Ирма. – А вы кто?» «Мы? Вообще-то я сын ректора».  «Специализация такая? – ехидно усмехнулась Тамарка.- О, я туда переведусь! Буду  «дочь ректора». Нормально! И даже примет интеллекта на лице не надо, не то что мозги напрягать. Мерси, пацан, за подсказку!» Тут Сединин чуток засомневался, с той ли ноги пошел, говорит вполне серьезно: « Физик я. На втором учусь. А ты мне понравилась, «Дюймовочка». Айда на круг», - и руку к  Тамарке протягивает. « Не стоит, - не подавая своей руки, ответила Тамарка. – Вон объекты для твоей нешуточной привязанности, -   показала Сединину подбородком  на двух увесистых девчонок  невдалеке. – И в рост, и бюстищи такие, что  с моим не сравнишь». - И Сединин покраснел, отвел взор от низко расстегнутой молнии  Тамаркиного блузона.
    Музыка гремела, так что позор Сединина, может,  только человек пять и отследили, но не подходил к Тамарке он долго, до Нового года. А на новогоднем балу подошел. И Тамарка его не узнала: Сединин в костюме был, а не в джинсах  с растянутым пуловером, а в костюме, особенно причесанный-прилизанный на бочок, он совсем другой человек. Даже манеры другие, как у испанского гранда. Щелкнул каблуками: «Разрешите?» – и Тамарка с ним классно и серьезно  провальсировала, видимо, абсолютно молча, ибо под локоток сопровожденная кавалером к стенке, сказала Ирме: «Какой-то вовсе нетипичный. Просто «тургеневская девушка». Аж как вести себя, не знаю. Пошли отсюда в  холл: там хоть музыка нормальная. А вальсировать в джинсах – это чушь. Надо было платье надеть. Хотя как бы я пошла в платье с курткой? Ай! Пусть тут буржуазия танцует!» И они  спустились  на первый этаж, хотя Ирма была одета «по-буржуазному» – в длинное, по щиколотку, пышное, очень красивое темно-зеленое бархатное платье. Но Сединин ее на вальс не пригласил, хотя в душу запал с первой встречи. Вот вечно так! И в толпе, скачущей под «убойную» музыку, она была в своем бальном платье лишней, все на нее поглядывали скептически.
    Вообще зря она пошла на филфак с Анисимовой. Можно было поступить на любой факультет в любом институте: отец не отказался бы оплатить коммерческий набор, если бы не удалось прилично сдать экзамены. Они не как Анисимовы живут, копейки не считают, это во – первых. Во-вторых, папа ее по-настоящему любит, гораздо сильнее, чем мать. Но и та  говорила: на образовании экономить грех, так что ты вольна в выборе. Но Аниска сказала: «Из головы выбрось, что я с тобой пойду в мединститут  или на  инъяз. Блатные места! Они специально всех на балл режут, даже медалистов, чтоб   на платное зачислять. В социальном государстве , дорогая, надо учиться  бесплатно, как в конституции записано. Моя маманя суетилась год, впроголодь жили – деньги копила. Да я лучше второй компьютер куплю, но хапугам наглым на лапу не дам! И тебе не советую. Кстати, не трепли лишних нервов ненужной мечтой: ты ведь провалишь без меня экзамены-то». В заявлении этом был элемент истины, Ирма это понимала. Вот и стали они филологами русского отделения, куда и конкурса толкового не было, учитывая педагогический профиль вуза. «Нормальный факультет, как раз то, что нам надо,- сказала Анисимова. - Для умственно отсталых. В любом другом месте зубрить пришлось бы, а тут читай в свое удовольствие. Красота!» Потом  она же углядела на доске объявлений вторую специализацию: «Порядок, - говорит, - вот куда маманькины копейки пригодятся: я еще на психологию поступлю. И тебе советую. Там вообще – музыка! Способна ответить, что это такое – фрустрация и прострация? Нет? Учись, малыш! Пока я жива».
           Вот и учатся. Анисимова всю свою повышенную стипендию до копейки тратит в институтском книжном киоске, покупая Фрейда, Юнга, Ясперса и иже с ними, причем причитает: «Ой, какие цены!» А Ирме говорит: « Нужна будет книга – у меня возьмешь. Чего их плодить-то, этих «психов», на полке. Но рассчитаешься со мной обедом. В библиотеку публичную и в нашу читалку ходишь ты, я читаю твои конспекты, так что старайся. А я буду делать шпаргалки. Вполне разумное распределение труда. На мах и без надрыва образованными барышнями станем». Ей легко говорить: у нее все «без надрыва»…
- Не спишь? – снова зашла  в комнату мать, а Дайна, слава Богу, где-то осталась, то ли на кухне, то ли перед телевизором.
- И когда мы эту  мансарду доделаем? – озадачив мать, сурово спросила Ирма. Вопрос был задан из единственного: чтоб мать снова не вернулась к неприятным поучениям. Тамарка всегда так делала: хочет избежать темы – брякнет  какую-нибудь абсурдистику.
Но, видимо, всех на неприятной теме заколодило. Мать спросила:
- Он собирается жениться?
- Кто?
- Твой партнер.
- На ком?
- На тебе, естественно
- С чего ты взяла?
- Речь идет о  жилплощади, как я поняла, - растерялась мать. – А иначе – зачем? У нас достаточно места. Я возражала против  переоборудования чердака. Денег пока нет. Надо ехать в Ригу. Тетя Дануте , ты знаешь, очень  старенькая. Пишет жалобно, что хочет все же увидеть нас. Мы с папой решили: едем в зимние каникулы.  Даже постараюсь на Рождество. Думаю, Дайну отпустят в гимназии.
- А я уже не нужна?
- У тебя сессия. Ты разве забыла? – удивилась мать. – Тетя хворает. Я не прощу себе, если что-то случится. Господи, какая жизнь! Я тут – родня за границей. Денег на самолет надо целый мешок. А на поезде не успеем погостить, каникулы короткие.
- Мне Данка надоела! Мы не маленькие в одной комнате жить.
- А-а-а! Вон в чем дело! Ну, в общем, я понимаю: ты выросла.  Но у тети Дануте  юбилей. Ты же знаешь, я ее люблю  больше моей мамы. Нельзя не ехать!
- Все меня главней! – громко шмыгнула носом Ирма, обиделась искренне. – Хоть сдохни – все только обрадуются.
- Это абсолютно не мотивированная истерика, - спокойно сказала мать.- Дануте не виновата в том, что с тобой случилось по твоей же глупости. Надо было правильно думать перед этим.
           «Золотые слова!» – снова заволакивая  взор слезой, подумала Ирма, так как вспомнилось: Сединин  стаскивает с нее колготки, а у нее в голове колотится: ах, если бы на его месте был тот, кого они с Аниской зовут Хмырем, тот – из автобуса. И с чего такая мысль в голову пришла в самый неподходящий момент?  Сединин  автобусного Хмыря красивей, танцует хорошо и целуется классно. Но дело, видимо, не в этом   Тот, другой … как-то … родней?  Странное слово в приложении к человеку, который  абсолютно не обращает  на нее внимания, хотя видятся чуть не год и довольно часто. И это ведь  не свидание -  минут пятнадцать-двадцать езды в обычно переполненном автобусе. Откуда ж чувство-то  «родственности» взялось? Но вот лежит она, смотрит в потолок, а мысль колотится такая: зря я ему изменила, и так неприятно от этой мысли, тоскливо. Как будто был шанс на что-то по-настоящему… хорошее, а она взяла и все испортила. Как будто не знала, дура, что Сединин вообще знаменит на весь институт: ни одной юбки не пропустит, и побед этих у него – сто тысяч штук, о чем он, кстати, не стесняется рассказывать. А все Аниска  виновата! Очень хотелось именно ей насолить, сказать небрежно: а  Стас, между прочим, ничего так… во всех смыслах ничего. И посмотреть, как дорогая Тома отреагирует. Но кто знал, что все процедуры самоутверждения так болезненны  физически, так неприятны эстетически и так  царапают душу в придачу? Девчонки о таких делах рассказывают, как о приятных пустячках, а врут, видимо: никакой сладости в сексе нет, одно унижение.
       И даже если считать альтернативным вариантом ее  возможную любовь  к  тому, кто  препирается с Аниской в автобусе, то там тоже все  непонятная муть и глупость. Если Томка узнает, что по утрам она ждет ее на остановке  для того, чтоб  несколько минут вблизи поразглядывать физиономию Хмыря, уже будет смешно до слез. Когда она едет одна, тот к ней не подходит, вообще не замечает ее присутствия  в транспорте. И стоит ли замирать в муке ожидания после  объявления  остановки  «Третий гастроном», внутренне ликовать, коли дверь открылась, народ ломанул – и «предмет увлечения» нарисовался  в автобусных дверях, коли знаешь, что ищет он глазами в толпе вовсе не тебя? Однако, надо честно себе признаться,  почти год жизнь была интересной именно из-за этих кратких минуток. Как жаль, что это стало понятно  лишь вот так, при совершении дурацкого поступка. Ирма крутанулась к стене, слезы снова побежали, страшно не хотелось, чтобы  их заметила мать, отошедшая от одра, что-то проверяющая в  шкафу на Данкиных полках.
     Но мать  заметила, сказала назидательно:
- Ты не урод. Иметь такую низкую самооценку глупо. Я просто удивляюсь. Возьми пример с Тамары: человек всегда уверен в себе. А известно ли тебе, что от этого зависит половина  жизненной успешности? Я тебе когда-нибудь расскажу, как это было у меня.
- Тебе легко говорить: ты красивая.
- Не всегда была.
- А Тамарка – всегда! И нечего ее примером мне пожизненно в глаза тыкать! Ее все любят, все! Даже наш декан Виталий Борисович усы топырит и первый с ней здоровается.
 Мать как-то странно улыбнулась, криво и невесело, подняла светлые брови:
- За что? За что он ее любит?
- Ну, может, за учебу: она же отличница. Он же не знает, что она шпаргалит. Наделает  опорных сигналов на компьютере. В читалку даже не ходит. Я подробно конспектирую, она берет конспект, переводит в опорные сигналы, на контрольных с ними сверяется. И на экзамене не постесняется листы достать. Свободно так, прямо на парту.
- Кому-то дает шпаргалки?
- Ну, мне, - неохотно сказала Ирма.
- Удобная вещь?
- В общем-то, да.
- У Томы серебряная медаль. Тебе не кажется, что «сигналы» она делает для тебя?
- Ну да! Стала бы я  для кого-то стараться!
- Это не ответ на вопрос. Так как?
- Она вообще прохиндейка. Конспекты на лекциях тоже я пишу, а она под партой шарфы вяжет. Потом пришьют со своей мамой меховые шарики и  какие-то лейблы к ним, и продаст их Томкина  мать с лотка. Вместе со своими шапками.
- Мне не нравится тон. Мы все носим  шляпы и шапки, сшитые Тамариной мамой. Отлично сшитые! И шарф с поддельным лейблом ты купила. И шпаргалки , похоже, помогают тебе   учиться без завалов. Кстати, от такой системы в голове что-то остается?
- Да, - неохотно призналась Ирма. – Квинтэссенция. Иногда запутаешься в материале, все перемешается, а опорные шпаргалки вспомнишь - и  все нормально.
  Мать села в кресло, о чем –то долго думала, изрекла  наконец:
- Мне пришло в голову: на филфак она пошла из-за тебя.
- А не я из-за нее?
- Подумай, - предложила мать вставая.
- Она из-за бесплатности туда пошла!
- Она могла поступить куда угодно. И учиться – тоже. Ты могла только поступить.
- Это ты мне самооценку повысила?
- Нет. Просто сказала правду. Поразмысли над ней. И перестань Анисимовой завидовать.
- Ха-ха-ха, было бы чему! Они живут-то…
- Есть чему, и ты это прекрасно понимаешь. Но, советуя брать пример, я вовсе не советую казниться из-за  Тамариного бесспорного преимущества. Самооценка – это трезвая и объективная   инвентаризация собственных сокровищ, - усмехнулась мать, - к каковым черную зависть отнести трудно. Хорошо, на сегодня хватит. Постарайся уснуть .
          Ушла. «После таких заявлений уснуть, конечно ж,  и  приятно, и не трудно», - горько думает Ирма, ворочаясь с боку на бок. Никто ее не любит, никто! Может, только папа. А мать всегда так спокойно нотации читает, нет бы пожалеть. К Данке совсем по – другому относится. Если у той неприятности, начинает нервничать, сопереживает, следовательно. Они очень разные, Ирма и сестра. Данка – человек без комплексов. Со стальными нервами. С безрассудной отвагой, чего бы это ни касалось: учебы, прогулок по опасным улицам, отстаивания своего дурацкого мнения перед матерью. «Современный ребенок» – так сестру с иронией папа кличет. Вот он справедливый человек… Однако, слава Богу, что его нет дома, и надо молиться, чтоб он никогда ни за что не узнал о Сединине. А еще надо молиться, чтобы  понять, кто же из знакомых парней хоть сколько-то похож на ее отца: вот тогда  риска не будет, что бы ни случилось, это будет родной человек, надежный.
    Боже мой, какие трудные, сумбурные, непоследовательные мысли: родной, родной, родной… Это самое главное… И самое трудное – найти родню…  Не чувствовать себя чужой и ни кому не нужной, как с ней частенько бывает. А почему? А, может, это бывает у всех? Просто люди умеют не обращать на это внимания? А она всегда обижается. С детства. Например, когда она была еще совсем ребенком, ну, детсадовцем, она почему-то очень боялась, когда говорили: « Ирмочка совсем не похожа на тебя, Илза, хотя и беленькая». Отец, правда, успокаивал, потому что смеялся: «Она  у нас латышка с русским акцентом. Морозом уральским маму непривычную прижгло, ребеночек от страха махонький и писклявенький родился, а все равно милее нет! Это наш с Илзой  узелок, мы ему  семейным счастьем обязаны. Обеих своих девчонок люблю:  и жену, и малявку мою сладенькую, непонятно, кого больше. Пожалуй, что вторую». Данки тогда еще не было, мама была ею беременна. Вот запомнилось, хотя ей было всего пять лет, когда состоялись эти беседы, во время единственного приезда  к ним сюда  в гости рижской   бабушки и тети Дануте. Бабушка  придиралась, кто на кого похож. Тетя Дануте была приятнее. Обе говорят с акцентом, но бабушка, коли беседует с дочерью или сестрой, то непременно на своем языке, а тетка Дануте старалась говорить со всеми только по-русски.
  Если они ездили в Ригу, то останавливались семьей у маминой тетки , хотя  у бабушки  большая богатая квартира, а у тетки две комнатки в старом доме. Тоже сложные отношения у матери:  дальняя родня ближе самых близких. Предельно ясно видно: бабка не одобряла , что дочь вышла за русского и уехала  из Риги. Националистка такая, что просто жуть. Написала  в письме: согласна признавать твоих девочек, Илза, как моих внучек и наследниц в единственном случае: по паспорту они должны быть латышками. И еще: учи их языку! Письмо пришло, когда Ирме было лет пятнадцать, и выяснилось, что она и так была записана латышкой, еще в свидетельстве о рождении. Отец удивился, захохотал: украинец по отцу и фамилии, он был записан русским. Чумовой национальный вопрос! – сказал. – Вы эмигрировать, что ли, хотите? Дайна сказала, что будет, как папа, русская, но язык бабушки учить не отказалась, говорит на нем очень прилично. А  «латышке» Ирме язык не дается. Из-за  слабой памяти. Да, мать  делала все, чтобы ее развить, эту память, из-за которой Ирма  весьма средне училась в школе. Мать, например, платила   большие деньги за курсы быстрого чтения. Но зря тратилась: Аниска без всяких курсов читает быстрее Ирмы и все схватывает моментально. И по-английскому  Томку никто не репетировал ни в школе, ни в институте, и по-русскому у нее, у одной на всю школу, всегда была круглая пятерка. Это, видимо, правда: шпаргалки с опорными сигналами Аниска делает для нее! Тащит Ирму в учебе, как привыкла с первого класса. Но почему? Такой человек хороший? Не сказать… Девчонки в группе вообще считают Анисимову нахалкой и грубиянкой. Ни с кем она особенно-то не дружит. Ну, может, чуть-чуть со  Светкой-поэтессой, такой же нахальной грубиянкой, как сама Анисимова. Даже манерой переть от автобусной остановки  напрямик, не смещаясь к светофору, они похожи. Анисимову, видимо, уже все городские автовладельцы знают:  выйдет из автобуса, накинет обе лямки своего рюкзака на одно плечо, властно поднимет руку – и пошла на другую сторону дороги, и машины останавливаются, пропускают ее.  Светка так не делает, а просто лавирует между машинами весьма рисково. Какие-то странные они, поэты. Особенно  главная поэтесса из их группы – Филонова.
    На этой мысли  Ирму сморил наконец-то сон. И начали сниться…похороны. Сон был, в общем-то , нестрашный. Ну, лежит в гробу какая-то жутко раскрашенная девушка: просто килограмм туши на опущенных ресницах, веки сине-черным намазаны и губы очень яркие. Румянец густой  кругленько выведен. То ли  Панночка из «Вия», то ли Наташка Филонова. Ирма смотрит  на эту  смутно знакомую незнакомку и думает: если это действительно Наташка, то как ей, наверное, обидно: она же собиралась стать знаменитой, как Ахматова, Цветаева и Ахмадулина. Писала стихи денно и нощно, без сна и отдыха, на лекциях и в перемену. Печаталась в институтской многотиражке. Сборничек тоненький издала, называется «Грезы». И вот умерла…
       Анисимова обычно подтрунивала над стараниями Филоновой, хотя всем, кроме нее, стихи Натальи нравились. Даже преподаватели относились к  поэтессе с большим вниманием, не дергали ту, не напрягали требованиями  внимательно слушать, о чем говорят с кафедры. А, может, снисходительность объясняется просто: вовсе не верой в большой поэтический дар, а тем, что  Филонова – единственная «коммерческая» студентка на бесплатном русском отделении? Все знают, что  вступительных экзаменов она не сдавала: прихворнула после школьных трудов, но мама, директор банка, заплатила, сколько надо, и  первого сентября Наташка явилась в группу, густо намазанная отличным гримом , томная, вся из себя неземная.
    Все попутные комментарии  по поводу сна Ирма додумала, чистя зубы, завтракая и одеваясь перед выходом в институт. Матери дома уже нет: та работает с семи часов в своем  частном стоматкабинете. Коммерческий расчет: поликлиники открываются с девяти, а человек, всю ночь продержавшийся  ладошкой за щеку, меньше всего думает о цене платных услуг стоматолога, а  думает о том, как быстрее к нему попасть. Хотя не только расчет: мать – милосердный человек, отличный специалист, а коли  время ее не регламентируется «конторой», то работает, как  удобно ей и как удобно жителям этого захолустного микрорайона с исключительно «спальными» функциями. Это  благо – заскочить раным-рано к зубному врачу и успеть на работу, как тут говорят, «в город». Она, бывает, и вечером приходит позднешенько: кто-то позвонил, попросил принять его после работы, да добирался на автобусе с пересадками, да  в кресле с ним возились по неказенной щадящей схеме… Весь микрорайон знает стоматолога Илзу Бруновну, любит ее за легкие руки и нестрашные муки, вот по полсуток и длится трудовая  вахта, особенно осенью и весной. Странно, что мать никогда не устает, не жалуется на жизнь, всегда сохраняет ровное, спокойное отношение к людям. Это, видимо, национальная черта, потому что про нее говорят: таких людей нет. Жаль, что  Ирме-«латышке» она не передалась, очень жаль. Характер у нее трусливо-неустойчивый. И еще бы хорошо иметь материн рост. Тогда бы она была лишь чуток пониже Анисимовой.
          Ирма пьет чай, представляет, как бы они ходили с Томкой уверенной заметной парой, а не как сейчас -  «кобыла с жеребеночком», как съехидничал  в школе один  местный хулиган. Думает,  часто встречаемая в последнее время на остановке неприятная тетка с рыхлым «картофельным» лицом, оказывается, права: покойники снятся к перемене погоды -  все кухонное окно разрисовано морозными узорами. Была мысль обуть ботиночки на  высоком каблуке, но ведь кочки намерзли, дорога еще не прикатана, не утоптана. Да, хотелось выглядеть суперэлегантно. Ради Сединина. Если он способен  только поехидничать, пусть знает, что ее это не трогает – она пришла  спокойной и красивой, как будто ничего не случилось. Или пусть влюбится! Вот так… И даже пусть женится на ней. И будут жить в мансарде.  И каждую ночь... Ужас! Нет, не надо его!
- Чего тебе надо? -  вскрикнула Ирма, отвлеченная от серьезных раздумий о жизни появлением  Данки.
       Стоит  сестра – «малютка» в своей полудетской коротковатой пижаме, трет сонные глаза кулаками, шепчет: « Я хотела спросить, как ты себя чувствуешь?»
- Радостно! – прошипела Ирма и пошла одевать джинсы со свитером, «берцы» и старую, еще школьную дубленку.
    Собака и та этой любознательной дуры умней: Грот подошел в  прихожей и молча лизнул руку. Мать хороша: вечно воспитывает эту идиотку на ошибках старшей сестры, как будто у той собственных ошибок нет. Вернее, со своими промахами Данка должна предстать перед отцом, мать говорит: «Я буду необъективна, потому что все еще считаю тебя маленькой девочкой. А папа рассудит мудро».
    Оскользаясь на замерзших кочках дороги, Ирма подошла к пересечению «Туркестан- тракта» с Ташкентской, а тут ее, оказывается, заметив издали, ждала Анисимова. Видимо, все же Сединин к ней заходил, что-то шлепнул, иначе зачем стоять и ждать?
- Привет! – сказала Анисимова, мотнув волосами. – Холодрыга, в натуре! Капюшон, дура, не пристегнула,  уши замерзли.
- Привет, - ответила Ирма, трусливо  приглядываясь в сумерках к лицу Тамарки.
- Мудро ты свой чепчик одела, - сказала Анисимова по поводу округлой пушистой песцовой шапочки с завязками, завершающимися крупными помпонами. – Кстати, это и есть твой стиль: маленькая девочка. Мило-мило… Сединин проводил тебя?
- Все нормально, - буркнула Ирма.
- И походка такая тебе идет, - сказала Анисимова , идущая по тропке сзади. – Ты просто как гейша семенишь. Прибавь ходу! Уй, блин! Не прибавляй. Тоже семенить приходится: сотый раз уже оскользаюсь. Пора в зимнюю обувь перелезать.
- Мне покойник приснился.
- Ну и что?
- Вот и похолодало.
- Да, ты чем-то похожа на мою мать. Той приснилось, видимо, что эта зима будет для нас последней: не выживем. Все настроение испортила! Целый день ругаться пришлось. Планы строит поистине идиотские. Сдаст мою комнату какому-нибудь хорошему мужчине. Мы обе ему понравимся лицом и характером, и он на матери женится. Я про дело не знаю, а она в газете объявление дала, какие-то хмыри в мое отсутствие жилплощадь ходят смотрят. Один вчера приперся – клейма негде ставить! По харе видно, что многоженец, причем пьющий, а моя Лариса Васильевна его любезно чаем поит. Ну, он ушел, поорали мы друг на друга, я от нервов и всей этой глупости в мансарду залезла. Сижу, понимаешь, в холоде и голоде, и представь себе, стихи пишу. Как Филонова. Психоз, видимо, был сильный.
- А ты  разве умеешь? – ошеломленная, остановилась Ирма.
- Оказывается, совсем нетрудно, -  сообщила Анисимова. – Там какая-то странная штука: слова сами лезут, как будто кто-то их диктует. Едва успеваешь записывать. Довольно приятный процесс. От всего отвлекает.
- И что получилось?
- Философская лирика. Хлеще филоновской. С эротикой, кстати.
- Да ну! – не поверила Ирма. – Та с детства мается, а ты первый раз взялась, и все получилось?
- А, видимо, не обязательно маяться. Вспомни Пушкина. Он, что, маялся? «Минута – и стихи свободно потекут» – вот так. И зря ты себя считаешь  филологом, коли для тебя мучительная Филонова – поэтесса.
- Ее печатают!
- Редактор многотиражки, как Филонова, в детстве с горшка упал – вот и все объяснение.
- А сборник? Критиковать легко.
- Сборник издан на денежки мамы-банкира. Ну, хорошо: я читаю, ты сравниваешь мое стихо с Наташкиными опусами. Если скажешь, что получилось, как у Фильки, это были мои первые и последние стихи. Айда на проезжую часть – машин нет. Что это я тебе должна в спину рифмами сыпать?
    Они вышли на дорогу, и  Анисимова  стала читать, не сбиваясь, печальным задумчивым голосом:
 « Вот подкатится осень, засветится яблоко спело,
    Над тобой нависнет, краснея боками, так низко…
     И Адам в угол сада  зайдет между делом,
   Встанет рядом под древом, наивный такой, очень близко.
   Приглядись к нему, Ева, познания плод не вкусивши,
   Раскуси его, Ева, узнай, что есть тайна соитий,
   Кто Адам? Вдруг ты будешь иметь, соблазнивши,
   Просто темную дурь, под личиной «хозяин событий»?
   Чей хозяин? Земли, что небрежно пятой попирает?
   Тебе землю пахать, сноп вязать, хлебы печь для детишек…
   Он же будет хозяйничать, душу твою обирая,
   И иметь тебя ночью, дыша, как на пахоте дышат.
   «Я здесь главный! Я семя, а ты, Ева, почва сухая!
     Я - как дождь над пустыней, зерно в борозде мирозданья!
    Без меня ты ничто! – доведи эту мысль до сознанья
    И не будь, Ева, дурой, ты девочка нынче большая».
   Он уснет, «отпахав», ночь темна, но не спишь почему ты?
   Да, он прав, как ни грустно признаться,
   Но подумай: за сладость минуты
   Не обидно ли будет всю жизнь перед ним пресмыкаться?
   Не сгибай ветку, Ева, пусть яблоко с древом увянет!
   Пусть Адам отойдет, ведь в раю так уютно, безгрешно…
   Что же руку твою краснобокое яблоко тянет?
   Сорвала, надкусила? Ну, можешь рыдать … безутешно».
     Машина какая-то их обогнала, радужно осветила фарами висящую в воздухе изморозь. «Почему я плачу? – подумала Потапенко, суетливо тыча мягонькой пуховой перчаткой в глаза. – Но ведь это обо мне написано!»
- Что молчишь? Не понравилось? – спокойно спросила Анисимова.
- Наоборот. Но это не то слово, - тихо сказала Ирма. – Даже не верится…
- Что я сама придумала? Точно, мне тоже не поверилось. Думала-думала о матери и отце. Он,  мне бабушка   как-то сказала, тоже так с мамой познакомился: приехал сюда работать, комнату в доме снял, потому что квартиры не было, а в общежитии жить не хотел. Вот и поженились. На свое несчастье. Дураки!
- Странно ты рассуждаешь! Если бы не поженились, тебя бы не было.
- Тебе хорошо так говорить, у тебя семья отличная. А мои жили – только людей смешили. Мать-то я хоть люблю, а его просто ненавидела иногда. До желания убить. Естественно, ты об этом не знаешь, этим перед людьми  не похвастаешься. Мать опять, видишь ли, замуж хочет: мужчина – это опора. Да, я понимаю, что она у меня молодая и симпатичная. Но на  кой черт ей этот хомут, а мне новая нервотрепка? Я вообще всех мужиков не перевариваю!
- И я, - ни с того, ни с сего заявила Ирма, заставив  Анисимову покоситься с сомнением.
- Опять он идет! – вдруг схватила она  Ирму за рукав дубленки, та испугалась:
- Кто?
              Навстречу шел вчерашний  молодой мужчина, глянул на них, поскользнулся , взмахнул рукой с полиэтиленовым пакетом…
 - Здравствуйте! – первой поздоровалась Анисимова, нагнулась, подняла отлетевший ей под ноги пакет и  в полуметре валяющиеся очки, протянула владельцу. Тот поблагодарил кивком, быстро пошел дальше.. .
 А Анисимова затормозила, шепчет Ирме:
- У него что-то случилось. Не знаю, что именно. Чуть свет – он уже на ногах. Раньше так не было. Странно…
- Слушай, вы такая пара, когда рядом стоите! – вдруг сказала Ирма.
- Мерси вам за могучий комплимент! – сердито  обиделась Тамарка. – Да, я понимаю, что с Мэрилин Монро меня никто не сравнит, но сравнивать с каким-то мужиком… среднего возраста… многодетным, это, дорогая, бестактность.
- Я не то хотела  сказать. Вовсе вы не похожи. Но он выше тебя. Вы очень пропорционально смотритесь.
- А это как?
- Ну, не как два богатыря, а ну, знаешь… Вот мой папка для мамы широковат. А этот тебе в узину.
- Заслушалась  я, как всегда! – захохотала Анисимова. – Ты порой скажешь так скажешь. И откуда  это: «он тебе в узину»? Твоя мать- латышка грамотней по-русски говорит . Ай, ладно! Как думаешь, подействует поэзия, если я стихи о Еве на компьютере набью и листок подсуну матери? Мы с ней не разговариваем. Недельку, может, промолчим. Мне хотелось, чтоб от своей бредовой идеи она отказалась сегодня же. Поймет она поэтический намек, как считаешь?
- Понять, может, и поймет, но она на  тебя обидится.
- Это еще почему?
- Она же тебя ребенком считает, а ты пишешь «соития», «иметь ночью» и так далее.
- Абсолютно обывательский взгляд на поэзию! – заносчиво сказала Анисимова. – Неправильно я для тебя факультет выбрала: что такое свобода творчества,  ты не понимаешь.
Пришли к остановке, непривычно переполненной, причем преимущественно мужиками.
- Селяне едут на сенокос? – громко вопросила  Анисимова. – Это отчего вас так много?
- На работу едем. Цеха на заводе открылись, - сообщил  махонький росточком пожилой дяденька, одобрительно оглядывая  видную девушку и широко улыбаясь.
- Плакать, дядя, надо! – сурово осадила Анисимова.
- Это почему?
- Вы же из патронного цеха или из снарядного. Вывод: опять в Чечне наступление начинается. Твоего же внука сгребут конституционный порядок наводить, а ты  лыбишься.
- Н-да… Диалектика, - поскреб дядька за ухом. – Ан, девка, порядок тоже нужен.  И без работы сидеть впроголодь невесело. Что сделаешь, раз мы все тут оружейники? Половина поселка, считай. Да, ты права: от нашего усердия хорошего не жди. А я удивлен: ты подумай, как у тебя быстро голова политически работает!
- И практически тоже. Раз вы все, здесь присутствующие, непочтенные милитаристы, то мы с подругой садимся в автобус первыми, и , чур, не оттирать.
- Прослежу, - пообещал мужик. – Будь он проклят, этот капитализм. При советской власти уже бы троллейбус сюда пустили. Вишь, - махнул рукой, показывая, - столбы поставлены? Вовсю линию тянули, а потом  никому мы тут стали не нужны! Автобусы ходят еле-еле. Кто как, а я  голосую за КПРФ! Надоело все к лешему! При коммунистах патроны делали, но не воевали.
- С утра и о политике? – строго воззрилась Анисимова. – Это верную язву нажить, дяденька.
- А ты из меда, что ли?
  Анисимова хладнокровно кивнула, вруша.
 - И кем будешь?
- Хирургом. Не хотелось бы увидеть на столе поутру ваше знакомое прелестное лицо. Меняйте тему.
  Подошел автобус, внимательно слушавшие Анисимову мужики, возможно, в расчете на ее далекое  хирургическое будущее, подсадили их в автобус и постарались создать  условия: упихали на заднее сиденье чуть не на колени к таким же оружейникам  в годах.
 У  Третьего гастронома сел Хмырь,  с недоумением послушал, как Анисимова вдохновенно описывает печень алкоголика влезшему в медицинскую беседу мужичку с похмельным амбре.
- А не скажете, дорогая, как выглядит сердце влюбленного  трезвенника? – вмешался Хмырь. – Правда или нет, что в нем желудочков больше нормы становится?
- Ой, и не говорите! – весело округлила глаза Анисимова. – Особенно у  молодых и веснущатых. Тебя как зовут?
- Егор. Егор Максимович Потапов, рад представиться.
- Ну, Егорушка, ростом меньше скворушки, пришел мой час: вот скажу этим дяденькам, и тебя в автобус с сегодняшнего дня пускать не будут.
- А за что мы его не пустим? – засомневался махонький оружейник, еще на остановке завязавший беседу с Анисимовой.
- Регулярно сватается, прямо при людях, в транспорте. А, как вы только что расслышали, я даже имени его не знала. И он моего не знает.
Народ задумался: такое ли уж это преступление? А тут и остановка, где надо половине автобуса  выйти. Мужики весело попрощались  с разговорчивой девушкой, бегом сыпанули на трамвай. Назвавшийся Потаповым сел  на сиденье против Ирмы и Тамары.
- Интересно, - сказал, - интересно… Оригинальная у вас , Анисимова  Тамара Сергеевна, оказывается мечта.
  Анисимова подпрыгнула от неожиданности, услышав свое имя-отчество. Буркнула:
- Что за мечта?
- Выскочить за меня замуж. Впрочем, я не против.
- Ах, так! Прекрасно! Сейчас мне некогда, но  после лекций извольте ждать меня в автобусе с букетом. Угадаете сесть именно в тот, в котором я поеду, – выйдем у загса. Судьба, значит. Не угадаете – чтоб я больше ни голоса вашего поутру не слышала, ни веснушками вашими не любовалась. Вы меня утомили.
- Заметано! – спокойно сказал Потапов. – У меня документы всегда с собой. А вы при паспорте?
- Не сомневайтесь! – ответила Томка, вставая, и скомандовала Ирме. – Чего сидишь? Мы приехали.
  Возле раздевалки  Ирме удалось преодолеть немую заторможенность, охватившую ее, едва она увидела Хмыря в дверях автобуса: сердце к горлу подкатилось и так и пребывало там всю дорогу, мешая дышать.
   - Ты серьезно, что ли, способна с незнакомым человеком в загс пойти? – спросила она у Анисимовой.
- Что за глупости? – лениво улыбнулась та, подошла к стоящей в очереди  Милке Паршаковой, стянула куртку, сунула в руки Милки и пошла  по коридору, через плечо кинув. – Мила, номерок отдашь Потапенко. Вон в конце очереди стоит.
  Догнала ее Ирма у киоска с книгами: Аниска листала журнал « Интерьер плюс дизайн». Киоскерша шипела: «Вы, девушка, всегда только смотрите, а не покупаете  этот журнал».
- А зачем мне его покупать, если я посмотрела? У меня хорошая зрительная память.
- Я вам его не буду давать!
- Я тут же затею судебное дело по нарушению моих потребительских прав, - пообещала Анисимова. – Потребитель вовсе не обязан покупать кота в мешке, он имеет право подробно ознакомиться с образцами и получить всю информацию о товаре. Понятно?  В конце концов, я и так ваш почетный покупатель, умный человек не стал бы со мной ссориться. Я ведь те же самые книги могу и в магазине за квартал купить.
- Там дороже.
- Это на рубль – то? Месть стоит  гораздо больших трат. Запомните это.
  Киоскерша уныло отвязалась от листающей журнал  Аниски. Ирма встала рядом, терпеливо ждет.
- Иди-иди, - сказала ей Тамарка. – Тут Сединин пробегал. О чем-то поговорить с тобой хочет. Я сказала, что ты сейчас поднимешься на второй этаж.
- Пойдем вместе, - вдруг чего-то струсила Ирма.
- Мне с ним говорить абсолютно не о чем. Я после обеда замуж выхожу. За Егора Максимовича Потапова.
- Ты серьезно, что ли? Ты же его даже не знаешь!
- Вот его-то я как раз знаю. Какое-то у тебя странное представление о знании и незнании. Год знакомы, через день свидания. Чего еще надо? – насмешливо сказала Анисимова. И Ирма поплелась уныло, так и не поняв, правду та говорит или шутит.
Настроение настолько испортилось, что, увидев Сединина в конце коридора, Ирма вдруг резко развернулась, сбежала по лестнице и свернула в коридор  к раздевалке. Тут уже было пусто, она взяла свою дубленку, оделась, выскочила на улицу. Сединин красовался у крыльца, съежившись  в своем свитерке на морозе и приплясывая.
- Ты куда побежала? – спросил строго. – Я не привык, чтоб от меня бегали. Бегаю только я!
- Ха-ха! – совсем как Анисимова, произнесла Ирма. – А за сладость минуты не обидно мне будет всю жизнь пред тобой пресмыкаться? – сказала и пошла вдоль по улице. Не оглядываясь. А он, она спиной чувствовала, недвижимо борзел, пока  ее не скрыл поворот. Вот так! Нужные стихи, помимо всего прочего, написала Анисимова. Иначе топчись тут , перед «Адамом», подбирай слова. Она вдруг почувствовала себя взрослой и мудрой. Какой-то этап жизни кончился, его не стоило проклинать и оплакивать, просто стоило подумать: а впереди-то что? В свете того, что она сейчас другая.
    Улица из-за раннего часа  была малолюдна. Шла она под горку, и тротуар был толком не почищен: идти пришлось осторожно и неспешно, семеня, как гейше.    Вообще-то экскурсия получалась интересная,  они с Томкой, видимо, заражены комплексом окраинности: никогда, практически, не ходят по этим центральным улицам пешком просто так, поглазеть на дома и витрины. Студенты из деревни, наверное, их эрудированней по части содержимого центра. Вот это кафе, например, Ирма видит впервые. Зайти? Одета она тепло, но ее как-то знобит от мыслей. Потапов… Если только не соврал, подобно Аниске. Как здорово: он – Потапов, она – Потапенко. Это судьба! А вдруг Аниска сдержит слово: сядут в один автобус и выйдут у загса? Он симпатичный, несмотря на веснушки, и уж поведением-то явно на Томку похож – такой же раскованный, что угодно ляпнуть способный. Да, наверное, он чуть ее пониже. Но жил же сладкой парой  кабаре-дуэт  «Академия», Саша с Лолитой. И вообще на улице не редкость увидеть длинную девчонку с маломерным пацаном. Такие «дюймовочки», как она, вышли из моды, мир помешался на длинновязых кобылах. И что, интересно, за жена получится из Анисимовой? Ей же всего  восемнадцать в Новый год исполнится, как раз 31 декабря. Несовершеннолетний ребенок!
     Вундеркинд, пошедший в школу в неполные шесть  лет. Тетя Лариса рассказывала, что сознательно Томку так рано в каторгу сдала: уж очень она была крупная. Если бы подождали полных семи лет, ее бы стали малыши-первыши Мамой обзывать. А Ирма пошла в школу  в восемь. Как раз потому, что была очень маленькой, из-под стола не видать. Еще была плаксивой и рассеянной, так что ее решили пощадить, науками рано не мучать.  Странно, но в их паре Тамарка держит себя как старшая, всегда, с первого дня их знакомства. А, видимо, вся ее отвязность – это и есть свидетельство ее  щенячьей молодости. Данка   пятнадцатилетняя точно так же себя  ведет: сначала говорит, потом думает. Странно еще вот что: ни Томка, ни она не совпадают в поведении со своим знаком Зодиака. На психологии им был прочитан курс «Зодиак и ребенок», факультативно, потому что астрология все же считается лженаукой, но в институте есть фанат этого дела, Иван Григорьевич  Геркин, астролог, уфолог, экстрасенс, подвизающийся на общей кафедре философии, забавный средних лет мужичонка, больше похожий на рассеянного бомжа, по ошибке забредшего в академическую среду. Однако, несмотря на небрежную странность одежд – зеленый пиджак, синие брюки, розовато-серебристый галстук на рубахе в клетку, все  перечисленное не помнит встречи с утюгом – рассказывать Геркин умеет интересно, просто зажигательно, хотя и скачет с темы на тему в процессе лекции. Но Томка как-то слушала- слушала и задала вопрос о Ирмином и своем  гороскопе, и тут уверенный  в своей лженауке  доцент  встал в тупик. Наволок на следующее занятие каких-то иностранных изданий, на весь академический час полностью сосредоточился на фактах биографии и поведенческих реакциях Томки и Ирмы, чтоб в результате сказать: «Ну, я не знаю! Про  Потапенко можно предположить, что она родилась семимесячной. А про вас,  Анисимова, я склонен думать, что ваш знак зодиака Лев, то есть летний знак, а отнюдь не декабрьский».  Ну, похохотали они и забыли об этом  казусе. Правда, каждая спросила у матери, отчего такая белиберда. Илза Потапенко  твердо ответила, что ее дочь – доношенный ребенок, просто она очень тяжело переносила беременность, вот Ирма и родилась слабенькой и крохотной. Лариса Анисимова темпераментно воскликнула: «Чушь! Я тебя в Рождество, седьмого  января,  домой принесла, тебе каждый скажет!»
    Ирма зашла в пустое кафе, села за столик, взяв у стойки пиццу и стакан кофе. Пицца была так себе, Данка дома стряпает  вкуснее, а кофе - пакетиковый, то есть даже не пахнущий по-кофейному. Мама никогда не покупает банки растворимого кофе, их отец тайно приносит в дом, считая блажью прибалтийскую привычку возиться с поджариванием зерен, их тщательным перемалыванием и кипячением  напитка в  джезве. Но дом, пахнущий  свежезаваренным кофе - это приятно, это респектабельно. Когда она выйдет замуж за Потапова, то обязательно постарается  вести дом, как он сейчас ведется – на латышский манер: чистота, запах кофе, живые цветы в вазочке круглый год…
    Ирма горько усмехнулась: и как это, интересно, можно было дойти до такой мечты, точно не зная, а шутила ли Анисимова, обещая руку и  сердце их автобусному знакомому? Чужая душа -  потемки. Все девчонки мечтают выйти замуж и не скрывают этого.  Анисимова, правда, как-то сказала , что разговоры на эту тему ей просто надоели, они унижают человеческое достоинство: должна же у «коллег» быть какая-то самодостаточность, не так ли? И чего сидеть считать, на каком факультете процент «выходов» выше и прикидывать, кому из знакомых  повезло  выскочить замуж еще учась тут, в этом городском малопрестижном курятнике? «А идеал ваш смехотворный? – закатила глаза Анисимова. – Квартира, машина, сам бизнесмен! Это же скука смертная!» Девчонки завопили, что посмотрят, что она запоет  к выпуску, как на учительскую тарифную ставку восьмого разряда жить будет, даже при ее привычке носить одни  джинсы и рубахи. Кстати, сказали, пойдем на педпрактику, так тебя, «малютка», класс освищет в твоих нарядах. «Меня? – подняла брови Томка. – Никогда! Становитесь рядом, хорошо одетые красавицы, позовем парней, и те объективно скажут, над кем хочется хохотнуть, особенно если вы умоетесь». После такой аргументации у человека обычно друзей не прибывает.    Да, еще Филонова на этом форуме выступила оригинально: сказала, что замужество – не главное, главное – любовь. Ее тоже освистали. Но не разубедили: Филонова закричала: «Да, она  выше всего: богатства, семейного положения, возраста! Она нелогична и прекрасна! Жалок тот, кто этого не понимает!» Поэтесса, что с нее возьмешь. Так и говорит: «Стихи не пишутся, сегодня я не влюблена». В последнее время  Наташка ходит какая-то загадочная и счастливая, влюбилась снова в кого-то. Анисимова сказала: в декана. Неужто?
     В кафе зашли трое парней, очень прилично одетых, но через слово матерящихся, просто так, не со зла, громко и безобидно. Молодая девчонка за стойкой спокойно не обращает на них внимания:  дело-то привычное. И на улице  парни точно так же себя ведут. Да что там! В институте, в коридоре, нет-нет да прозвучит самобытное русское слово и не только из мужских уст: девчонки тоже матерятся. Ирму это коробит, потому что мать считает такое  поведение хамски разнузданным. И от отца она никогда ничего подобного не слышала дома. На работе-то, родитель признает,  и с ним бывает: директор автопредприятия  - это пост специфический. Но в семье, при детях, или при женщинах,  считает он, любому за мат надо язык отрывать! Папа у них просто неженка, «облако в штанах», такие мужчины нынче тоже перевелись. Жаль-жаль…
  Ирма натянула дубленку, глянула на часы, вышла на студеную улицу. Так, академический час миновал, первой парой шла русская литература, ХУ11-ХУ111  век, ничего интересного. Преподавательница старая, с замашками дворянки, очень интеллигентная, но одета просто по-нищенски. Хотя Анисимова считает, что у нее бездна вкуса, никогда не критикует ее и даже внимательно слушает на лекциях, заинтересованно слушает. Единственная из группы. Или это просто солидарность бедняков? Ведь,  если подумать, Томка тоже очень просто одета. Однако этого на ней не видно, не одежда в ней главное. Не косметика. Отец Анисимовой – подлец, иначе не скажешь: абсолютно не помогает ей и матери. А еще называется блюститель закона, милиционер. Забрал под развод  все – все более-менее приличные вещи из дому. Мать Томки с ним не судилась . И к чему такая гордость? Или все же гордость нужна? Еще в группе просто и однообразно одевается поэтесса – бард Светка. Но это уж вовсе крайний случай!  Поэтическая безалаберность такая, что вообще живет, как птичка божия. Уходит время от времени в  «академы», потом восстанавливается, досдает пропущенное, живет в общежитии, часто не имея копейки денег, спит, с кем хочет, не испытывая мук совести. Правда, в отличие от остальных, Светка никогда не рассказывает про свой секс – про нее рассказывают. Она  постарше многих в группе,   живет, практически не касаясь коллектива, может неделями ни с кем не беседовать и не ходить на лекции. «Ушла в запой», - говорят про нее в таком случае, и непонятно, действительно ли та водку пила, или песни свои писала. Вот ее Анисимова считает настоящим поэтом, относится к ней без иронии. И даже как-то сказала, что , если бы собралась с кем-то по-настоящему дружить, то выбрала бы Светку.   Светка из деревни, но  отсвет экологически здоровой местности давным-давно потерян на ее лице: тощая,  бледноватая, в придачу рыжая. Волосы красивые, очень густые, небрежно заплетенная коса пушиста и толста. И не короче Тамаркиной, но Анисимова  волос не заплетает, кроме случаев, когда ей придет в голову сыграть  этакую наивную простушку. Заплетет косу, потупится скромно, продемонстрирует недюжинный драматический дар, а после скажет: нет, это не моя роль.
  И чего они толпятся в памяти, вся группа? Даже представляется, кто и как сейчас сидит  в аудитории, на  семинаре по  философии. Интересно, как чувствует себя Анисимова, коли она  и не готовилась к семинару, и конспект у Ирмы не брала? Может, не надо было пропускать семинар? Преподаватель довольно вредный, пожилой, «Сталинский сокол», как зовет его Анисимова, любящая давать клички педагогическим кадрам. А пусть помучается сама! Нечего! Но на последнюю «пару» придется идти, потому что  ее ведет декан Виталий Борисович, строго следящий за пропусками.  Отметит все пропущенные лекции, а потом на экзамене или зачете задаст дополнительные вопросы именно по пропущенной  теме. И как тут все  вспомнишь без подготовки, коли и так душа от страха дрожит? Читает он у них первый год, но о подлой этой манере группа предупреждена  из солидарности девчонками - старшекурсницами. Еще про него ходит слава, что он коварный обольститель: в каждой, мол, группе у него были жертвы. Пассиям следуют всякие поблажки помимо красивого ухаживания, но в постель к нему – не стоит, счастья от этого маловато: мифология вуза и слава в городе у него, ой, чудовищная! Бабник, во всем  прекрасном и ужасном объеме этого слова. Многим поломал судьбу. Но ведь это и интересно! – представить, что за тобой ухаживает холеный взрослый красивый мужчина, а не какой- то сопляк, которому под силу только мороженку купить и то со стипендии. В общем-то, все  или почти все преподаватели в разной степени бедноваты, есть студенты, которые по сравнению с ними – Рокфеллеры. Но декан стоит наособицу. Говорят, он из Прибалтики, из обеспеченной семьи, которой по реституции отошли какие-то буржуазные богатства. На родину он не поехал, отвык, дескать, от нее за двадцать лет и не нравится ему вся эта нынешняя политическая белиберда. Достаточно того, что оттуда идут деньги – рента с его имущества. У него, видимо, двойное гражданство, как и у них  с Данкой и матерью. Но у них-то просто, чтоб иметь возможность без визы посетить мамину родню. Отец к делам натурализации относится наплевательски, говорит: я  - ископаемое сэсэсэрского периода. Какого черта я еще буду какую-то прародину искать, коли у меня тут деды жили? Да, на Украине есть могучий клан. Но там не такие дураки, как в Прибалтике, туда, полагаю, всегда съездить можно будет , и никто, надеюсь, мне моей русопятостью в глаза не кольнет.
 Декан, кстати, знает, что Ирма – латышка.  Ее  в деканат на первом курсе вызывали, уточняли эти данные: а вдруг с кого-то и валютой за учебу можно взять? Секретарша Лидия Ивановна аж расстроилась, что студентка Потапенко не  настоящая иностранка, а Виталий Борисович, случайно оказавшийся  в приемной, засмеялся, похлопал растерявшуюся  Ирму по плечу ободряюще, ласково сказал: «Не обращайте внимания, соотечественница, на этот великодержавный шовинизм!» Он читает зарубежную литературу… И не надо нарываться, портить «национальные отношения», надо идти на лекцию, хотя была мысль зайти в кинотеатр, посмотреть американскую комедию с Джулией Робертс.  Анисимова как-то сказала, что младшая сестра Ирмы, повзрослев и отощав, будет похожа на Робертс – такие же веселые карие глаза, крупный отцовский рот с яркими губами, заметный рост. Да, кому-то везет, природа  отпускает щедро, а кому-то…
  Она почувствовала, что вся продрогла, хотя после кафе заходила в несколько магазинов, задумчиво таращилась  на  витрины и вешалки, какие-то вещи даже трогала, вертела в руках, но мысль-то при этом была единственная: бирка  из гардероба лежит в ее кармане, Томке не выдадут ее  вишневый потертый анорак с не пристегнутым капюшоном, следовательно,  ни в каком автобусе, чтоб поехать в загс, она  с Потаповым не встретится. Это судьба, ведь могла же Ирма забыть, что Мила Паршакова, выходя из  гардероба, отдала ей Анискину бирку? Хотя, с другой стороны, если Анисимова захочет что-то сделать, то она и в чужом пальто уйдет, но сделает, это раз. И на какую судьбу потом жаловаться самой Ирме, если декан отметит  пропущенную тему и задаст дополнительный вопрос на экзамене? Это два.  Уж ей ли про себя не знать, как трусливо и медленно она собирается с мыслями при неожиданных вопросах? Надо идти на лекцию…
  Декан был в ударе. Красноречиво и  витиевато вещал о  новых горизонтах человеческого самопознания, открытых западными мастерами слова в ХУ111 веке, особенно впечатляющими горизонтами на фоне того, что оказалось подвластным нашей отечественной словесности, архаичной и зажатой скудостью впечатлений от домостроевской российской действительности. Впрочем, отставание накапливалось века, история не терпит сослагательного наклонения, так что бессмысленно даже задаваться вопросом, а могли ли русские иметь  к той поре что-то похожее на  то многоцветие жанров, тем, сюжетов, которыми блистала  Европа.
  Анисимова, сидя на последнем ряду аудитории, в самом углу, как всегда вязала шарф, не афишируя, впрочем, своего занятия, держа руки с вязанием под столом, но время от времени почему-то усмехалась и встряхивала головой. А потом и вообще спрятала  вязание,  села , подперши щеку ладошкой, сурово и внимательно смотрит на оратора, подняв одну бровь. Небалованный таким ее персональным вниманием, декан поперхнулся, сделал паузу, покашливает, шевеля указательным пальцем  пшеничный ус.
- Простите, Виталий Борисович, что кашлять мешаю, - вдруг раздается с задней парты, - но я хотела спросить.
     Аудитория перестала любоваться деканом, повернула носы к Тамарке, кто заранее возмущаясь, кто с предвкушением микроскандальчика: Анисимова не впервые вступала в дебаты на лекциях, и попадало ей за это не раз, но опять нарывается.
- Ну-ну, - поощрил декан одобрительно и улыбнулся ей ласково, доселе не пуганый ее манерой уточнять детали.
    Тамарка встала, одернула свою клетчатую рубаху и откинула волосы за плечо: у декана взгляд становится все ласковей, улыбка все милей…
- В возможной дискуссии с Софьей Георгиевной Лебедянской  по поводу ее  восемнадцатого века, я могу сослаться на ваше мнение, что она  поэтизирует такую чушь, какую умный человек  нашего столетия и в голове-то держать не должен?
- Как это? – подпрыгнул Виталий Борисович.
- А так!  Я по часам заметила: вы семь минут своей лекции посвятили дискриминации русской литературы.
- Ну… Это явное преувеличение! – засмеялся декан.-  Возможно, меня, как человека неравнодушного к своему предмету,  увлекла тема, но ни о каком развенчании святынь Софьи Георгиевны и речи быть не может. Уверяю вас!
- Кстати, обращали ли вы внимание, что весь западный восемнадцатый век мы читаем в современных переводах? – ткнув в сторону декана пальцем, вопросила  Анисимова.
- А это вы о чем?
- О том, что язык освобожден от архаики. Перевод искусственно приближен к нам, упрощен для восприятия. А  русскую литературу того периода для нас на современный русский никто не переводил. Но по мысли, по философскому наполнению, по чувствам, которые она пыталась будить в современниках, она вряд ли заслуживает уж такой-то уничижительной  реакции.
    Декан  закусил верхнюю губу, задумчиво поерзал зубами  по единственным в городе пшеничным усам, сощурил голубые глаза и поправил супермодный галстук: видимо, собирался с мыслями во время этих  нехитрых манипуляций. Улыбнулся примирительно. Сказал искренне, прижав руку к сердцу:
- Я рад, что у нас  не изжит патриотизм. Но Тредьяковский с Кантемиром…
- А неплохие люди, если хорошо их знать. И правильно понимать, - уперлась Анисимова.
- Вы правы, - сдался декан. -  И ради Бога, не проболтайтесь Софье Георгиевне об этой полемике. Вы у нее пишете курсовые?
- Нет. Я пишу у психологов. По проблемам суггестии, - сообщила Тамарка садясь.
- А не хотели бы работать в моем семинаре?
- Нет. Я больше всего ценю в науке объективность, - нахально сказала Анисимова с места и снова взялась за вязание.
- С вашего разрешения я продолжу лекцию? -  галантно спросил декан.
- О, кей! – кивнула Анисимова с полным самообладанием.
- На чем, бишь, я остановился?
- На том, что Россия безнадежно отставала, - подсказала  поэтесса Филонова,  восторженно улыбаясь лектору.
- Забудьте, юные леди! – махнув рукой, приказал тот, а тут и звонок зазвенел.
- Вечно!  - вскипела Наташка Филонова, когда Виталий Борисович покинул аудиторию. – Для Анисимовой безупречных людей нет! Сейчас он будет мучаться: лекция не удалась. Это такой тонкий человек!
- Да брось ты, Филя! – лениво урезонила Анисимова, вытаскивая на парту свой рюкзак и усовывая туда  вязание. – Он же не поэт. И  как ученый русскую литературу он явно не знает. Верхогляд.
- Зато ты не верхоглядка, а уж стихов написала!
- Представь! – широко улыбнулась Анисимова. – Не много, но зато вполне  качественных. Потаповна, подтверди!
 Ирма кивнула.
- Про что, интересно? – прищурилась Филонова.
- Про любовь, естественно.
- Чтобы писать о любви, надо любить! – совсем закипела Филонова.
- Ты еще скажи, что Лермонтову надо было быть  нечистой силой, чтоб написать «Демона», - заржала Тамарка. – Чувства только мешают, как я заметила, наблюдая за вашим творчеством, Натали.
- Ты не слышала мой новый цикл!
- Девки, садитесь! – приказала Анисимова не успевшим выскочить за дверь. – Турнир: если наша Сафо опять срифмует «радостный – жизнерадостный», я за себя не ручаюсь.
- Мне некогда, к сожалению, читать все, - манерно вздохнула Наташка. – Но кое-что, буквально две миниатюрки. Из цикла «Осень».
  Встала, сложила  ладошки, подняла к потолку густо накрашенные очи:
   «Я иду аллеей и себя жалею
     Ты меня не встретил, слов не произнес…
     Осень плачет горько, и листочек желтый
     Вдоль аллеи к церкви ветерок  унес».
  Народ сказал: «Не хило, с настроением»
- Хило! – отрубила Анисимова. – Читай дальше.
- «Купола, как вы ясно сияете!
Но меня под венец не ведут…
Вы качаетесь, в сети так тянете,
Только мне нету счастия тут.
Я сложила ладони молитвенно,
Губы шепчут: Христос сохрани!
А вокруг и печально и жертвенно
Вянут…» 
- …сопли девичьей любви, - договорила Анисимова  вместо забывшей слово  авторицы. – Хочешь экспромт, Филонова?  Абсолютно в твоей манере запою.
- Ну, ты уж! – загомонил народ. – В своей бы хоть умела!  Выпендриваешься вечно, Анисиха! Крутая, да? Резкая, как понос, да?
- Ой, что за слова во время поэтического диспута! – азартно обрадовалась Тамарка. – Ша! – подняла руку. – Приготовились! Я десантируюсь на поэтическое поле, не по праву занятое  Наташкой. Улюлюкать будете потом. « Неожиданный мой, неожиданный! Странно встреченный, смутно увиденный в час рассвета, когда мне мерещится, что такая я  вся чудо-женщина. Все миражится, все туманится, что-то сбудется – не обманется: подойдешь – под венец поведешь, а не сбудется – хрен забудется. И сияет храм, купол новенький над тоской моей ерундовенькой». Ну и так далее.
- Ты просто циник, Анисимова! И не надо таращить на меня свои глаза, как у коровы! – смертельно обиделась Филонова.
- Ага! Мы перешли к личным оскорблениям? Все свидетели: я просто вынуждена сказать, что иметь глаза, как у коровы, ничуть не хуже, чем губы, как у лошади, Наташа, - с этими словами Анисимова подхватила рюкзак и пошла из аудитории, не глянув в сторону  плаксиво  растянувшей  свой «чувственный» рот поэтессы. От двери бросила: - Простите за правду, юные леди!
    Ирма вежливо сказала всем: «До свидания, девочки!», побежала за широко шагающей коридором Тамаркой, на ходу спрашивая, зачем она это все затеяла?
- Тоска! – коротко и непонятно ответила Анисимова. – Ты домой? Мне в читалку надо зайти.
  «Она забыла, что назначила свидание в автобусе!» – молча возликовала Ирма, а вслух сказала:
- У нас меняется система отношений?  В читалку ходила я.
- И конспект не дала тоже ты. Видимо, какое-то коварство тебя на это подвигло. А зачем мне зависеть от тебя? Я могу читать и вязать шарф. Сегодня я ничем другим заниматься не собиралась, домой не тороплюсь. Кстати, верни бирку.
- Ах, да!
- И ступай. Хотя «партия» у меня сорвалась отличная. Я сообразила, кто он, этот Потапов. Очень полезный для меня человек.
    Идет по коридорам, по лестнице и рассказывает, что, оказывается, давно знает о нем, с лета:  это  подрядчик, строящий новый дом  Пестряковым. А коли так, то возле него можно было кое-чем поживиться. А именно, достроить мансарду на  анисимовском доме. И вот ее-то и сдать в аренду, порадовать мать. А жениху уж потом отказать: ошибочка, мол, вышла, не судьба.
- Как-то ты странно говоришь, - вытаращилась Ирма. – Какой-то такой голый абсолютно расчет. А он же ведь мог расстроиться.
- Не думаю. Он просто паясничал. И много врал, а я этого не люблю.
- И что же он тебе наврал?
- Он старше, чем сказал. Ему не двадцать. У него строительная фирма. Его сам Пестряков и то в деловом общении побаивается. Ну, ты же знаешь: он чистый мафиози, этот Пестряков. Попытался, наняв строителей, их обдурить, деньги какие-то зажилить, так этот Потапов так с ним один на один поговорил, что тот кубарем со второго этажа особняка до подвала катился. Это мне  бригада  рассказывала, когда я у них утеплитель для мансарды просила. Просто я не знала, что он это он.
- Фирма, говоришь? И в автобусе ездит?
- А, видимо, правду сказал: из-за нас.
- И где вы познакомились, прежде чем беседовать начали?
- В троллейбусе. В прошлый Валентинов день. Я еду на конкурс красоты, вся из себя прекрасная. В шубке, в платьице, в тоненьких колготках и ботиночках на шпильках. Высоченный каблук, просто невозможный. Троллейбус пустой практически, но Потапов стоит у кабины. А меня к кабине понесло, чтоб в переднюю дверь выйти, ну, поближе к светофору. И вдруг водитель, не доехав до остановки квартал,  как тормознет! Я – вперед и бахаюсь на колени перед этим Потаповым. Вообще-то я его не задела, но чисто с горя подняла на него глаза и громко говорю: «Простите!» А он, мерзавец, руку надо мной распростер как папа римский  и тоже громко: «Вставай! Все прощаю!» Вот так.  Очень величественно. Представляешь? Весь салон так заржал, как табун лошадей не заржет. Все настроение испортил!  Я заорала, чтоб мне открыли дверь, выгрузилась и пошла  назад, отдавать наряды  маминой знакомой.  На конкурс красоты не пошла.
- Да-а-а…  Везучая ты. Мы тебя так ждали всем факультетом.
- Ай! Чего вспоминать такую ерунду, - махнула рукой Тамарка. – Было бы хуже, если бы я пришла и не заняла первое место. А так что? Ничего не случилось.
Зашли в читалку. «Очередь, -  вздохнула Тамарка. – Очередная тоска. И есть хочется. Айда домой».
       Когда выходили из парадных дверей института, встретился откуда-то приехавший ректор и первым с ними поздоровался. Ирма ужасно удивилась, а Тамарка сказала:
- Воспитанный человек! Всегда первым здоровается с тех пор, как лично познакомились. Ну, когда мне за неявку на конкурс красоты выговор декан дал, а я приказ порвала. Вызвали к ректору. Вот и знакомы. Скоро год.
- А что ты ему сказала? Ректору. Рассказала про троллейбус?
- Еще чего! Заплела косу, потупилась, сообщила, что мне всего семнадцать и я очень скромна. Никогда не бывала на сцене. Не могла преодолеть застенчивость. И за это грех наказывать выговорами. У меня от этого сделался аффект. Как сорвала приказ – не помню. В таком состоянии, любой психолог скажет, можно даже убить. Он меня очень трогательно  утешал. А декану впарил по первое число, видимо. Тот с инсультом  в больнице очутился. Ну, я этого не хотела, просто так случилось. Однако, заметь, старого декана на пенсию проводили без слез сожаления. Правда, новый тоже не подарок.
- А чем тебе Виталий Борисович не угодил?
- Низкопоклонством перед Западом. Одно дело, импортное шмотье, другое – мозги в лейблах. Ему не нравится русская литература, чего он и не пытается скрыть! Ты что, не замечаешь, что русское отделение держат в париях? У романо-германцев  все: и новое оборудование, и своя аспирантура, и отремонтированные туалеты в их крыле, я уж не говорю об аудиториях. А у нас?
- Так они же «платные»! Больше половины составляет коммерческий набор.
- Факультет-то один. Вуз педагогический, но кто из них идет в школу? А «русаки» идут.  А  дискриминация год от году нарастает. За державу обидно.
- А твое ли дело думать о державе?
       Перешли дорогу, подошел  автобус, по-государственному озабоченная Анисимова, прежде чем сесть в него, вытянула шею и оглядела салон, потом махнула рукой Ирме: садись! Вздохнув, устроилась у окошка и вдруг кого-то увидела, замахала рукой. У Ирмы екнуло сердце, но подошла всего лишь  расфуфыренная Балабанова, с романо-германского.
- Ой, Тамара, я так рада, что встретились! – защебетала.- У меня задание: поговорить с тобой. А я все забываю и забываю.
- Послушай, а чего это у нас сегодня «зарубежка» была  не в большой аудитории, не совместная?-  перебила Анисимова.
- У нас  все расписание сбили: иностранный гонят усиленно. Из министерства кого-то ждут. Институт будут  аттестовать, или как там называется, на университет. Факультет разделят, мы будем факультетом иностранных языков. Кафедры бьются, чтоб доказать, что от нас уходят с синхронным переводом, а не просто  школьные учителя. Вам легко.
- Нам очень легко, - кивнула Тамарка. – Мы все синхронно «по фене ботаем». Языком нас тоже, между прочим, умордовали. У нас бакалавриат  введен гувернантский, правда, по желанию. По иностранному все зачеты нынче дифференцированные. Тот, кто не хочет получать смежную педагогическую специальность, пока может выпуститься после четырехлетнего обучения, но можно согласиться и на «пятилетку», на университетский курс. Латынь уже ввели, старославянским мучают, как в классическом университете. Тоже  все смешалось, как в доме Облонских. Вон девушка, - кивнула на Ирму, - уже  второй семестр без стипендии из-за «трояков».
- Да, это неприятно, - кивнула Балабанова, мельком глянув на Потапенко.- Хотя о чем я? Я же вообще не знаю, что такое стипендия! Родители  платят за меня, а не мне – Родина. Но я не об этом  хотела! Тамара, ты не хочешь пойти в наш ансамбль? У нас рослых не хватает. Второй линии.
- Ха, пригласили бы в солистки – я бы подумала, -  нахально осклабилась Анисимова. – Так и передай. А еще можешь сказать: оказалась патриоткой. Вы как себя объявляете?  «Выступает танцевальный ансамбль романо-германского отделения филфака!!!» На фиг мне вашу славу множить? Я пляшу по русскую сторону окопа!
- Жаль-жаль, - покачала головой Балабанова.- Ну, мне выходить. - И пошла к дверям автобуса, тонкая и длинновязая, по-балетному  твердо ставя ноги в модных узконосых ботинках на неустойчивом тоненьком каблуке, красиво мотая  расклешенным подолом  норковой шубки.
- Какая балансировка! – восхитилась вслед  Анисимова. – Вот где я ей завидую: я бы уже три раза  упала.
  До конца дороги они молчали, Анисимова о чем-то думала, полуотвернувшись к окну, но когда шли по Туркестанской, Ирма не выдержала:
- Зря не согласилась! Они в зимние каникулы едут в Нижний Новгород, летом в Москву, а оттуда в Болгарию. Это идиотизм – не воспользоваться такой возможностью.
- Возможностью, говоришь? А ты когда-нибудь интересовалась, на какие шиши они ездят и костюмы шьют? Это же все родительские деньги, - устало сказала Тамарка.- А мне на гастроли ездить не на что. Вот в стриптиз в кабаре пригласили бы за хорошие деньги – я бы с лапочками. А бесплатно плясать, плюс самой билет, гостиницу и питание оплачивать я не согласна.
- К декану можно было подсыпаться. Он, между прочим, тебе глазки строит.
- Ай да ну их! Пусть провалятся вместе с Нижним Новгородом.
- И Болгарию увидеть не хочешь?
- В свадебное путешествие туда съезжу, - засмеялась Анисимова, и сзади раздалось:
- Мудрая мысль!
- Ой,  как тебя, Егор Моисеевич! – подпрыгнула, оглянувшись, Тамарка. – Что за черт возьми?
- Максимович, с вашего позволения, - сказал тот, галантно протягивая  добытый из-за пазухи букетик в мятом целлофане.- Значит, через недельку едем в Болгарию?
- Ой, уйди ты! – застонала Тамарка, отмахиваясь. – Я по утрам-то с великим трудом, не матерясь, на тебя реагировать научилась. А тут вторая половина дня и натощак!
- Сдаешься?
- Ты про загс, что ли?
- Нет, вообще. Со мной, дорогая, кроме тебя, никто не позволял себе так разговаривать.
- Хорошо. Сдаюсь. Но не бесплатно. Вон в том переулке у нас  стоит шашлычная. Кормишь обеих, ее и меня.
- Но это же забегаловка. Может, в ресторан хотите, или  в «Баскин – Роббинс»?
- Нет. Очень есть хочется. За то, что я не настаиваю на замужестве,  в шашлычной беседуешь только с ней.
- А она и говорить умеет? – поднял брови  Егор Максимович весело. – Простите, Ирма Геннадьевна, я вынужден был задать вопрос: за год знакомства я и слова из ваших уст не слыхал.
- А откуда вы знаете мое имя?
- Фамилию тоже. И она меня потрясла редким благозвучием. Я Потапов, вы Потапенко, это не может не восхитить.
 Ирма  кивнула, покраснев:
- Вы не ответили на вопрос. Когда и как вы узнали наши имена?
- Ну, не так давно и очень просто. Зашел в институт. Вы поднимались по лестнице. Спросил: с какого факультета. Вахтерша мне ответила, я пошел в деканат. Секретарю сказал, что я из уголовного розыска и мне надо допросить вас как свидетелей. А мог сказать, что и как подозреваемых.
- Ужас! – от неожиданности пискнула Ирма. – Я никуда не пойду с вами!
- Да. Нервами вы не в подругу. Однако не бойтесь, больше пугать не буду.
    Анисимова молча идет рядом, отдыхает, слегка улыбаясь, в разговор не вмешивается. Снег неожиданно посыпал, густой-прегустой, пока дошли до шашлычной, волосы Тамарки и Егора, который тоже был без шапки,  густо залепило. В кафе они одинаково встряхнули головами, Ирма  сняла и вытряхнула  свою пушистую песцовую шапочку. Раздеваться тут было не обязательно: павильончик шашлычной отапливался электричеством, и хозяин, похоже, экономил на отоплении, даже  обслуга щеголяла в  меховых жилетах и уличной тяжелой обуви, а посетители в большинстве своем сидели, не снимая даже шапок. Были это преимущественно южане, носатые чернобровые мужики, лишь две разбитные русские бабенки затесались в их  компанию, веселились, заметно пьяненькие, хохотали визгливо. Ирма тут же раскаялась, что пришла, а Тамарка уверенно  двинулась к свободному столику, села нога на ногу, повесив свой рюкзак на спинку стула, оглядела помещение, как будто сто раз тут бывала, скомандовала Егору: «Мне большой шампур».
- Вина? – спросил тот.
- Не стоит. Пива  - можно.
  Принес шашлыки и пиво. Ирма сказала: «Пиво я не буду».
- Ой, не кокетничай! - сморщилась Тамарка. - Они с аджикой, без запивания не обойдешься, а запивать шашлык спрайтом сладким - это вообще нонсенс. С пивом вкуснее.
- Ты уже тут была?
- Я тут отметила  свое  шестнадцатилетие, - сообщила Тамарка, берясь за шампур. – Поссорилась  с отцом, сломавшим мою гитару, вылетела на улицу, и Пестряков –младший пригласил меня на открытие данной торговой точки.
- Вы что-то не то говорите, дорогая, - урезонил Егор. – Павильон строила моя фирма, и я точно знаю, что его сдавали  чуть менее двух лет назад. Как раз под  Новый год.
- Вот тогда мне и было шестнадцать. 31 декабря.
- А сейчас тебе сколько?
- Скоро восемнадцать. 31 декабря.
- О, господи! Я считал, тебе больше.
- Я так старо выгляжу?
- Нет. Сейчас-то я вижу, что ошибался. И вот я никак не мог понять, отчего не могу найти к тебе цивилизованных подходов, - покрутил он головой. - А это возраст!
- Ну, я хоть никого не обманывала. С возрастом. А тебе сколько?
- Двадцать три.
- И не врешь? А, может, больше?
- Нет.
- А фирма?
- Вынужденно унаследовал. Ее отец организовал, - сказал он, понизив голос. – Но я бы не хотел об этом. Шашлыки нравятся?
- Угу! – кивнула Анисимова, трудясь над шампуром с большим аппетитом. – Ирма, разговаривай с благодетелем, ведь не только поесть мы сюда пришли.
- А о чем?
- О том, что тебе уже двадцать и с тобой вполне  можно наладить цивилизованные отношения, - хохотнула Анисимова, тактичная, как никто. Ирма снова покраснела. – Слушай, Потапов, - продолжила  Аниска. – А что, если я тебя о небольшой услуге попрошу? Сделаешь? За то, что тебе почти год было весело ездить с нами в автобусе. Кстати, что, у тебя машины нет?
- Есть. Джип. Уже не первый. Один уже угнали. Со стоянки возле дома. Так что этот у меня стоит в казенном гараже. Я пока не миллионер. Автобусом  еду до него, по делам гоняю, как крутой мэн. И опять же демократом возвращаюсь до хаты. Нервы целее, имущество сохраннее. Я очень практичен.
- Я заметила, - кивнула Тамарка, - букетик-то так себе.
- Ха-ха. Первый, из роскошных роз, давно уже кто-то поднял из урны возле пединститута. А потом я купил эту скромность, - кивнул он на лежащую возле Томкиного локтя ветку мелких хризантем, - сунул за пазуху, чтоб не морозить,  и стал курсировать туда-сюда две остановки.
- Ты что, действительно, поперся бы в загс?
- Я верю в судьбу, - сказал он твердо. – Но считаю, что судьба не должна ставить меня в унизительное состояние. Поэтому я тебя выцепил.  Но в автобусе не подошел, сидел в уголке у кабины, в шарфе, по-бабьи повязанном.
- Ха-ха-ха! Ой, я не могу! Зря мы с тобой по-человечески давно говорить не начали. Я бы успела в тебя влюбиться. Ты не обижаешься на меня?
- Да нет. Я думаю, у нас еще все впереди.
- Ты меня ростом ниже, учти.
- Не сказал бы. Просто женщина одного роста с мужчиной почему-то кажется выше. У меня  так мать с отцом    выглядели. С тобой я давно померялся. Заприметил, какой зазор остается у тебя над головой в автобусе и сравнил со своим. Фифти-фифти. Но без каблуков. Вот когда мы самый первый раз встретились, да, ты была меня выше. Куда ты шла, такая красивая?
- Спроси, куда не дошла, - вздохнула Анисимова. – Ай, не будем  о неприятном. Так вот, мне  крайне надо оборудовать мансарду. Но, понимаешь, денег нет. Я могу на тебя рассчитывать? Как на строителя и  бизнесмена.
- О! – восхитился Егор. - Это ведь очень дорогая вещь. Я весь  в раздумьях об алчности нынешних молодых.
- Я из-за тебя на конкурс красоты не пошла, где мне было гарантировано первое место, - вытаращилась Анисимова, перестав жевать. – И автомобиль в качестве приза! Но я тебя не упрекаю, - врет, не моргнув глазом. - У Пестрякова, которого ты строишь, дополна материалов. Можно сэкономить.
- Увы-увы! Все достроено. Последние отделочные работы идут, мелочевку чистим. Но хорошо. У нас и другие объекты есть. Наскребу каких-нибудь товарных остатков. Если на день рождения позовешь. Сделаю подарок. У тебя мать в роддоме работала? – спросил почему-то чуть не на ухо.
- Да, - озадаченно ответила  Тамарка. – Только давно уже. Сейчас она частник. Шапки шьет.
- Прекрасно-прекрасно, - поколотил он пальцами по столу.- Где ты живешь, я знаю. На днях зайду, предупреди ее. А сейчас, милые девушки, коли все доели, пойдемте отсюда.
  Выйдя с ними на Туркестанскую,  Потапов  вежливо откланялся, пошел в сторону автобусной остановки. Снег все еще валил, «как мешок развязался», сказала Тамарка, вжимая голову в плечи. «Слава Богу, что глаза не крашу!» – добавила, глянув на Ирму.
- А что?
- Дома в зеркале увидишь, - улыбнулась коварно Томка, сворачивая на свою  улицу.
 «Ужас!» – глянув в оплетенное рамой из лозы круглое зеркало в прихожей, запаниковала Ирма: неужто  она так и сидела в шашлычной, с этими черными  размазанными потеками под глазами? Захотелось заплакать, вспомнив, что  Егор, обращая к ней взгляд, все время веселел глазами. Убить мало всех торгующих косметикой! Понапишут на тюбиках: «стойкая», «гарантия  24 часа», цену заломят такую, что  просто ужасаешься у кассы, а потом вот такая гарантия позора?
- Что-то ты сегодня перестаралась, - насмешливо сказала сестрица, наблюдая из дверей кухни, как Ирма оттирает  веки  косметической салфеткой , морщась от попавшей в глаза туши. – Понравиться кому-то хотела? Да?
- Это тебя касается? – холодно спросила Ирма.
- Еще как! – заулыбалась Данка. – У него довольно красивый голос. Как человек с музыкальным слухом я не могла не обратить на это внимания.
- У кого?
- У того, кто звонил.  Я  думаю, что это тот. Ну, понимаешь?
    Нервы почему-то взыграли моментально. Видимо, от  ехидства, прописанного на  лице этой долговязой, всегда уверенной в себе гадины, сующей нос не в свои дела. Спасу нет, до чего противный ребенок!  Стоит, обряженная  в короткие  шорты, растянутую майку и пестрые вязаные  мохеровые чулки, небрежно сбитые в гармошку, фартук еще на ней в черно-белую клетку – нелепей наряда не придумаешь, а выглядит  нарядно одетой.
- Славное  балетное прошлое вспомнила? – криво усмехнувшись, кивнула Ирма на  чулки.
    Данка  училась в хореографическом, год назад отчислили из-за роста и малого старания. Но  ее это  ни капли не расстроило, а если и расстроило, то только тем, что гимназическая  программа оказалась  гораздо трудней тех "гуманитарных азов», которые им в училище преподавались  по общеобразовательному курсу. Хотя вряд ли  и этим  вышибешь младшую Потапенко  из незамутненного  состояния: абсолютно не думает о жизни человек! Отец порой выходит из себя, упрекает: Ирма, де, хоть переживала, получая «трояки», а эта? На что Данка отвечает: «Странный ты человек, папа.  Трояк есть трояк, переживай-не переживай. И вообще меня возмущает родительская привычка видеть в детях только плохое. Ты почему не замечаешь, что я у тебя красавица и отличная кухарка?» « Данка, ты добьешься! – кипит отец. – Ты будешь первым ребенком, которому я всыплю, причем с удовольствием. Если бы ты была тупая, я бы тебе многое прощал. Но ты просто ленивая. Ты же не учишь уроков!»
- Ты уроки выучила? – строго спросила Ирма.
  Потапенко - младшая, не ответив, встала в арабеск,  красиво дрыгнула  длинной ногой, брезгливо сказав «Фи!», прыгнула в сторону гостиной, на лету весело сообщила:
- Я, дорогая, в манекенщицы пойду. Вот так! Мы с Ленкой Гаманковой сегодня  на просмотр ходили.
- Вместо уроков?
- Ну и что? Ты лучше спроси, взяли ли нас.
- Ну?
- Меня – да. Правда, заплатить надо, учить будут. А Ленку нет. Неперспективная. Рост мал. Как у тебя, - добавила после паузы, глядя на сестру сверху вниз, с улыбочкой большого превосходства.
- Ну, отец приедет, он тебе задаст! – пообещала Ирма.
       Данка молча усмехнулась, скрылась за портьерой. Из гостиной громко полилась музыка, забила ритмом по ушам.
- Сейчас же выключи магнитофон! – закричала Ирма.
- Ай да, ну тебя! – откликнулась  будущая гордость европейских подиумов. – Завидуешь! – И прибавила звука.
    Сумасшедший дом! И будет таким, пока не придет с работы мать. Стоит той появиться на пороге, вокруг разольется благостная  тишина, а Дана талантливо преобразится в воспитанную  девочку. Защебечет: «Мама, устала? Раздевайся скорей. Я  такой салат приготовила – пальчики оближешь. И по поваренной книге латышский молочный суп сварила. С селедкой. Представляешь? И профитроли училась делать. Но получились так себе. Видимо, не рассчитала температуру в духовке. Следующий раз выйдет лучше». И мать скажет, сдержанно улыбаясь: «Умница моя!», чего никогда не говорит о Ирме. Если надо похвалить, говорит: «Молодец, я тобой довольна» или «Хорошо, Ирма. Я даже не ожидала». Разница материного отношения к ней и сестре почему-то будоражит всю жизнь, хотя никто со стороны не может сказать, что Илза Потапенко не любит  одну из своих дочерей. Любит, но по-разному. Вообще-то они с отцом мечтали иметь сына. Особенно отец. Ожидая Данку, Ирма помнит, мать  говорила: « У тебя будет братик. Я надеюсь».  А отец кивал головой, весело улыбаясь, спрашивал: «Будешь его любить, малявка моя?» Тогда же еще не проверяли всех рожениц на УЗИ.  Пятилетняя  Ирма готова была полюбить братика. Но не Данку. Соперничество и зависть пришли в дом давным – давно. Случай сам по себе не редкий, но почему ее так обижает, когда говорят: вы с сестрой совсем не похожи, как не родные? Просто до слез обижает.
     Надо что-то делать с собственным характером, думает Ирма. Сидит за письменным столом  в «детской», читает « Гаргантюа и Пантагрюэля», каясь, что послушалась Анисимову и не взяла в  детской библиотеке адаптированное издание, вовсе тоненькую книжечку, а мусолит  данный Анисимовой толстенный том из «Всемирной литературы». Аниска его прочитала еще в школе и очень хохотала, восхищалась стилем и остроумием  Рабле. У нее огромная библиотека, доставшаяся, в основном,  в наследство от Елизаветы Лазаревны и Петра Ивановича, Анискиных соседей, живших через дорогу. Тамарка звала их  дедушкой и бабушкой, этих чужих людей, бездетную пожилую пару. Вот уж поистине  уникальные коммуникативные возможности у девушки! Все ей  родня! Кроме родного отца, впрочем. С тем не повезло, но зато как любит Тамарку ее мать! Все для нее готова сделать! Тамарка  не похожа ни на одного из своих родителей, прежде всего ростом: оба они у нее невысокие. И лицом не похожа. Но характер у Томки – материн, легкий, веселый и отходчивый. Золотой характер… Нет, это преувеличение. Томка вредная. Норовистая, хоть и не злая. Обидеть способна  как нечего делать. Для красного словца что-нибудь ляпнуть, отчего  собеседник готов зарыдать, а та вытаращит свои смелые глаза  и спросит: «А что? Я не права?» Мать ее гораздо мягче, деликатней.
    А чего сидеть, ползать взглядом по строчкам бессмертного шедевра, а думать о чьих-то характерах? Ой, это же душа болит по поводу вечерних занятий! Так не хочется идти на  дополнительную психологию! Там  семинар по теме «Характер и темперамент», надо было написать реферат, а она забыла. И уже, естественно, не успеть. И на улице снегопад. И возвращаться они с Тамаркой  будут в кромешной темени, ждать автобус придется долго-долго, потому что вечерами  на их окраину  автобусы ходят крайне нерегулярно… Дура она была, что  пошла на эту дополнительную учебу! Но бросить нельзя: папа расстроится. И мать не поймет, поднимет светлые брови, скажет со своим акцентом: «Поччэмму всо лэгко для Томмы? Поччему ты таккая жалобная? Ты всросллайя, а ветешь сэпя, как реппенок!» Когда она чем-то недовольна, голос спокоен, но акцент заметней. Вот, кстати, разозлиться бы и сказать: а почему ты за двадцать лет, мама, не научилась толком говорить по – русски? Пусть обидится, наплевать!
    Занятия начнутся в семь. Был бы у Анисимовой телефон, можно бы было справиться,  стоит ли, как всегда, надеяться, что та  на компьютере сделала два реферата: себе – большой и заковыристый, Ирме – попроще, листика на  два - три. Небесплатно, но гораздо дешевле, чем рефераты для других лентяев или бездарей. Томка с первого курса зарабатывает таким образом. И как только времени на все хватает? Но, с другой стороны, ей же никто не дает никаких денег, кроме стипендии. Стипендия тратится на книги, а мелкие радости жизни на что купишь? Поэтому у Аниски  спартанский режим: весь день расписан, выходных нет, развлечений - тоже. Даже на институтские дискотеки ходит редко, а в театр  лишь тогда, когда  Геннадий Семенович, отец Ирмы, вдруг откажется сопровождать «своих дам», скажет: «Отдайте мой билет Томочке». Или когда ее пригласит какой-нибудь поклонник с машиной, и у Анисимовой будет в этот день  приличное настроение, не  критиканское. С Седининым она в театр ходила  раза три.
- Дана, тот, кто звонил мне, не назвался? И ничего не передал? -  строго спросила Ирма у полеживающей на диване в гостиной Данки. – Ты что читаешь?
- Учебник физики, - скривилась сестра. – Ой, какая мура! И зачем все это люди учат? Нет. Не назвался. Но обещал позвонить, когда ты придешь. Что сказать, если тебя не будет?
- Пусть оставит номер телефона, - поразмыслив, ответила Ирма. – Я к Анисимовой. Если мама спросит. Готовиться к семинару. Потом поеду на занятия.
- Ни за что не буду учиться в институте! – вставая с дивана, решительно заявила Данка.
- А куда денешься?
- Лучше замуж выйду!
- Это, ты считаешь, так легко сделать? – усмехнулась Ирма.
- Я же не ты, - ответила сестра. – Для меня вообще нет ничего трудного.
- Кроме физики,  в которой ты абсолютно тупа, -  осадила Ирма, прищурившись.
- Ой, а ты, оказывается, умеешь … это… злобно  парировать? Ну-ну, сладкая малявочка! – разозлилась младшенькая и демонстративно сжала кулаки.
    Ирма быстренько ретировалась в прихожую, стала одеваться. Как все нормальные дети, они когда-то дрались. Но в двенадцать лет сравнявшись с Ирмой в росте, сестра ей уже ни разу не уступила, а нарываться на унижение умный человек не будет.
- Можно, я буду носить твою шубу, раз она тебе не нужна? -  встав за спиной, как ни в чем  ни  бывало, спросила  сестра. – Она тебе до пят, а мне будет в самый раз.
- С чего ты взяла? – нахмурилась Ирма,  застегивая дубленку. – Ты  еще не стала манекенщицей, не забывай этого. А соплячки в  девятом классе …
- А иди ты… сучка маленькая! – вдруг  неожиданно и страшно сказала Данка. – Что вытаращилась? Папе любимому пожалуешься? Ну-ну, ему  будет приятно узнать,  как ты тут у нас  без него развлекаешься.
  Ирма  с трудом  преодолела кипятком ошпарившую ее  злую обиду, соблазн завизжать, схватить большое  керамическое блюдо, в котором  на тумбочке возле зеркала  лежала декоративная косметика – тюбики губной помады, тубы с тушью, тональным кремом,  подводочные карандаши, и, рассыпав всю эту мелочь, опустить тяжелое  блюдо на Данкину голову с легкомысленно подвязанными «хвостами» небрежной домашней прически, сказала спокойно, только  комок в горле с трудом  проглотился:
- Да, его вряд ли порадует  твоя манера говорить со мной. Он ведь, как ты знаешь, матерных слов  в доме не произносит. Но я готова  ни слова не сказать ни ему, ни маме о том, каким отвязным  щенком ты у нас  стала, если ты сейчас передо мной извинишься.
  Данка растерялась, завиляла глазами.
- Ну, я жду. И мне некогда, - натягивая перчатки,  спокойно поторопила старшая сестра.
- Прости…
    Ирма взяла с комода для обуви  свою сумку, молча вышла. Идет по улице, психует из-за  Данкиных слов, живот заболел, как вчера, во время неприятной беседы с матерью, мысли панически заскакали в голове: а что, если она  в придачу еще и забеременела? Девчонки из группы, кого ни послушаешь, уже знают, что такое аборт. Да что там! У них в классе, еще в девятом когда учились, две пацанки с самой окраинной улицы, примыкающей к городской свалке , где вообще полубомжи живут, оказались беременны. Был медосмотр, и все это узнали. Одна, Катя Полупанова, страшно испугалась, заплакала: «Я не виновата, я только один раз!» Вторая просто сидела и ухмылялась, а потом ушла из школы и, по слухам, родила.  И оставила ребенка в роддоме, наверное, потому что после этого Ирма  много раз видела ее без всяких колясок и детей. Всегда веселую,  в компании с парнями и чаще всего подпитую. Окраинные улицы Восточного  так и живут: непонятно на что, но весело. А Кате Полупановой  сделали  искусственные роды, ребенок родился мертвым. Потом она вышла замуж, сразу после школы, за преподавателя физкультуры. Видимо, он-то и был виновником «первого раза», педофил. Но это к делу не относится. Ей-то что делать после ее «первого раза»?
    У Анисимовых, как всегда зимой, противно припахивало ацетоном и еще чем-то. Мать Тамарки выглянула из своей крохотной мастерской, из-за печки, поздоровалась, приказала  дочери  поставить чайник, раз гости.
- Она могла дома попить, - буркнула Анисимова. – А ты не разговариваешь со мной, так и не разговаривай, - предложила матери.
  Та пожала плечами, сощурила свои ярко-синие глаза, улыбнулась Ирме и показала язык в спину удаляющейся в гостиную дочери.
- Чего пришла? – хмуро спросила Тамарка, усаживаясь за стол с компьютером. – Из-за реферата?
- Ну.
- Как вы мне все надоели, люди со средствами! – сообщила Анисимова, роясь  на столе в бумагах. -  Тебе известно, сколько стоит   бумага  для принтера? У меня сейчас принтер лазерный. В предыдущий еще можно было  серую дешевую бумагу сунуть, а в этот уже нет, только специальную. Иначе зажует и выплюнет. Усекла, что с тебя пачка бумаги?
    Ирма  давно не была  в гостях, стоит  оглядывается.. При отце у Аниски тут  были современные и даже с претензией мебеля: пузатый   громоздкий мягкий гарнитур, слишком внушительный для этой небольшой комнаты, велюровый, какого-то темного «защитного» цвета, стояла черная матовая мебельная стенка, в которую отец не разрешал ставить книги: за стеклами был хрусталь, а в открытых секциях – магнитофон, видеоплейер, японский телевизор и железный  блестящий уродливый кубок с надписью: «За победу в милицейском многоборье  в командном зачете. 1980г.»  И непонятно было, то ли вся команда состояла из Тамаркиного отца, то ли тот приватизировал труды какого-то большого заслуженного коллектива, чтобы  единолично любоваться наградой. На полу при Сергее Дамировиче  лежал большой ковер, по которому не разрешалось ходить даже  кошке, не то что Тамарке с игрушками рассесться. Тамаркино место было за печкой, там, где сейчас мастерская ее мамы. У них совсем маленький дом: коробка из шлакоблоков «шесть на семь» и пристроенные сени из бруса. Улица Ташкентская – из самых старых улиц микрорайона, дом строили настоящие дед и бабушка Томки, видимо, люди без претензий. Впрочем, и вся-то улица застроена ничуть не богаче. Исключение составляет только дом Пестряковых, соседей справа, да  дом  напротив Анисимовых, тот, где жили  старики, которых Томка именует дедом и бабкой без всяких на то родственных оснований. После развода, какого-то на диво скоропалительного: жили-жили – бац! -  и Сергей Дамирович  грузит  длинную  грузовую машину мрачными гарнитурами из гостиной,  туда же помогающие ему милиционеры умещают гораздо более жизнерадостный по цвету спальный гарнитур, большой холодильник и шкафы из кухни, коробки, чемоданы, узлы – и дом остается совсем пустым, даже штор на окнах нет, даже диван из Томкиной комнаты, не такой уж новый,  вывезен, даже ее,  купленный для компьютера, выданного за победу на  городской олимпиаде,  письменный стол уехал, не говоря о коврах с пола. Но соседи  натащили из своих сараюшек в тот же день  кто что мог, на полу спать не пришлось, да и в собственном дровяном сарае нашлись кой-какие вещи, мудро спасенные в свое время от соблазна  выкинуть на помойку : мать и дочь обставились. 
    Илза Бруновна, прослышав о несчастье, послала к Анисимовым  Ирму и Данку : в  картонной коробке на санках те привезли кухонную  и обеденную посуду, две клетчатых скатерти и дюжину полотняных салфеток   да керамическую вазочку для цветов, под мышкой принесли  туго скатанную большую, но не тяжелую вьетнамскую циновку из пальмового волокна. Вот она и лежит теперь в гостиной вместо ковра.   И прекрасно лежит, потому что в  прежнем доме  ей было  отведено малопочтенное место на веранде, выходящей в огород, ее топтали зачастую немытыми сапогами, правда, на зиму всегда  чистили, мыли  и скатывали, а тут  она  разлеглась центром интерьерной композиции в стиле « кантри». Посреди нее стоит круглый стол под длинной вязаной скатертью в окружении старых венских стульев с  плоскими круглыми подушечками на сиденьях.  Чехлы подушечек сшиты из ткани…
- Тамара, как называется ткань? – ткнула Ирма пальцем в подушечку, прежде чем сесть на стул.
- Бортовка, - ответила  Анисимова, не отвлекаясь от  компьютера. – У матери целый  тюк был куплен. Для работы. Так еще шипела, за руки хватала, когда я  чуток отрезала. Нравятся аппликации? Отличная манера - ничего не выбрасывать! Это мое плюшевое пальто, в котором я в первый класс пошла. Или бархатное. Оно изрядно выгорело, зато цветы, гляди, с какими замечательными   переливами вышли. И еще две юбки  бабушки на цветы ушли. Там , где бордовое и черное. А пайетки не помню с чего спорола. Может, с кокошника какого-нибудь детского карнавального. Помнишь, как мы были с тобой  Снежинками на карнавале? Мама костюмы шила.
    Ирма погладила пальцем  синевато-голубоватые фантастические цветы на подушечке соседнего стула, подумала и сказала:
- Но все же шторы из бортовки…  Не кажется, что слишком смело? Даже с аппликациями.
- Нет. Ты в этом мало понимаешь. В отличие от твоей матери. А Илза Бруновна просто восхитилась. И абажур ей понравился. Я  сама сплела. Во время практики нынешней. В лагере во вторую и третью  смену  кружок плетения из лозы был. Мои все туда ходили. Вон кашпо под цветами, -  кивнула в угол напротив окон, - их работа. Прекрасно цветник выглядеть стал.
- Том, а зачем  ты все лето в лагере протрубила? Мне так там надоело! Еле одну-то смену  выдержала, - разглядывая  абажур над столом, спросила Ирма.
- Кхе. Тебя после практики ждал юг. А мне все равно работу надо было искать. Да я бы и не сказала, что там скучно: мне нравился мой отряд.
- Это детдомовцы-то? Головорезы!
- Какие они головорезы, окстись! Им всего по девять-десять лет и было-то.
- А матерились?
- Это ты Павлика Заякина, что ли, имеешь в виду? Так ты сама заслужила. Мы сидим с ним, по душам беседуем, ты приперлась: ах, тихий час, тихий час, пойдем, Тома, купаться! Я ведь тебе знаки делала, чтоб ты тихо-мирно ушла. Но ты добилась, он тебя послал.
- И ты считаешь, это нормально?
- Для человека, всего месячишко назад извлеченного  к высотам  цивилизации из недр  канализационного коллектора, где он жил с шести лет, да, нормально.  И это надо понимать. А ты зарыдала и побежала, как полоумная. Вот твой дебильный отряд из коммерческого корпуса с полированной мебелью и коврами был ненормальным: они все подыхали со скуки без электронных игр. А мои умели развлекаться и не судить строго жизнь.
- Он даже не  извинился!
- Ну, передо мной-то извинился.
- За что?
- За то, что опозорил меня как воспитателя. И, не крякнув, стерпел десять шелбанов  в лоб. Мы с ним так договорились:  за каждое ненормативное словечко или десять шелбанов, или я с ним два дня не разговариваю. Отличный парень! Письма пишет.
- Да он и читать-то не умел! В десять-то лет.
- Ему было девять. И ты бы читать не умела, если бы в коллекторе жила. Но к концу лета мы с ним программу первого класса добили. Он нынче вполне успешный  второклассник. Так что пишет.
- Врешь!
  Анисимова порылась в  тумбочке стола, достала листок с корявыми каракулями. Сказала, держа его на отлет:
- Во! «Томара Сиргевна, проздравляю вам с семым ноябрем. Жилаю вам всево наихорошево!» - прочла и подняла указательный палец. – Как сказано! Да это Ломоносов, будущий академик! « А так же всиво атличнаво. Чтоп вас всегда хвалыли за учепу, как миня. Ваш Павел Иванович  Заякин. От пацаноф  тоже привет. Особено от Фили и  Карпа». Вот так, дорогая.
- Ответила им?
- В гости съездила. Побалдели, вспоминая, как тырили турнепс на поле у фермера, когда ходили в поход в родительский день. И как купались тайком в тихий час. На прощанье они поклялись учиться на  четыре и пять и бросить курить, чтоб вырасти с меня ростом. Жаль, детдом  далеко, а у  меня вечно нет времени.
- Ты не врешь? Тебе действительно было с ними интересно?
- Ирма, интересен практически любой человек! А в нашем случае вопрос стоит чаще всего так: интересны ли мы им? Как ты собираешься учителем-то работать?
 Ирма пожала плечами:
- Как-то не получается их всех любить.
- И не надо. Достаточно жалеть. Ты представь, что ты никому не нужна, что в детдоме ремонт  и тебя на все лето засунули в лагерь. И тебя никто не навестит, хотя эти сволочи из детдома могли бы и приехать на родительский день, не так уж это и трудно. Хоть раз за лето. Но никто не приехал. Просто в этот день дают двойную порцию конфет и фруктов. И они не лезут в рот. И так скучно на душе. Вот мы и  пошли в поход. Но одними конфетами и бананами  не прокормишься, поэтому мы  еще  наворовали турнепса. Фермер орал, как резаный. Но я ему все объяснила, и он понял. Напоил нас еще и молоком, некипяченым, естественно. Потом все вместе,  и я  в том числе, лежали в изоляторе с поносом. Это роднит. Когда ко мне туда приехала мать, вызванная директором, я так обрадовалась тому, что я семейное дитя! Даже не расстроилась, что меня уволили «по собственному». В конце концов, это было справедливо. Но подельникам  своим, скорбящим по этому поводу, я объяснила: это наказание за грех воровства. Я, мол, больше так делать никогда не буду. Многие кивнули, соглашаясь. А Пашка попросил адрес. И первая написала ему я, поздравила с началом учебного года. Это пустяк, это не трудно. Но жизнь состоит из пустяков. Как говорит моя маманя. На, читай свой реферат. И не крякай, если я там чего-нибудь не то написала, отвлекаемая твоими разговорами. - Тамарка  отъехала на стуле от стола, сложила  и спрятала письмо Заякина в тумбочку, известила, что чай будет готов  минут через пять, и ушла на кухню.
  Ирма села к компьютеру, стала читать « свои мудрые мысли».  Томкин реферат  лежал рядом, уже напечатанный на принтере, упакованный в  прозрачный  красивый файл.
- Сама  вывести на печать сможешь? – крикнула из кухни Анисимова.
- Попытаюсь. Но принтер-то новый, - ответила и тут же засомневалась Ирма.
- Да что уж это такое? – недовольно забурчала  Тамарка, появляясь в комнате. – У меня мать на нем спокойно этикетки фальсифицирует и  скоро деньги фальшивые делать научится. Потапенко, для твоей же пользы  мне бы надо бросить тебя в самостоятельное плавание, честное слово! Ты просто тупица  какая-то!
- Если пыталась обидеть, тебе это удалось! -  вскипела Ирма: ну что за день, одни оскорбления со всех сторон!
- А зря заводишься, - сердито сказала Тамарка, через ее голову  нажимая  нужные кнопки. – На правду обижаться себе дороже: неприятной правды о каждом гораздо больше, чем приятной. Так что утомишься  бурно реагировать.  Это опять не моя мудрость, так бабушка говорила. Елизавета Лазаревна. Поедешь со мной в воскресенье ее навестить?
- Нет!
 Зашла  Томкина мать, глянула на них, подняла очи к потолку, непонятно кого оповестила:
- У соседа напротив жена серьезно заболела. Так что я ночевать, наверное, не приду: он в больнице дежурит. А мы всей улицей ему с детьми помогать будем. Моя очередь нянчиться.
- Ирма, спроси, как их зовут, соседей? – приказала Тамарка.
- Динара и Илья. Жалко. Молодые совсем, - ответила мать. – Ну, до свидания. Ирма, скажи Тамаре, чтоб манку утром не искала: я всю банку с собой заберу. И сгущенку тоже.
- Да вы чего, теть Лариса? -  засмеялась Ирма. – Просто, как маленькие.
- Наоборот. До того, блин,  кое-кто взрослый, что отлупить хочется. Но не допрыгнешь, - ответила   Анисимова-старшая, развернулась и ушла.
    По пути в институт Тамарка была хмурой и задумчивой.  Ирма подумала: из-за ссоры с матерью. На лекциях тоже сидела какая-то непонятная, грустная и рассеянная. На психологии  конспект она  писала  сама, обычно очень быстро и  подробно, с подчеркиваниями  основных  тезисов, а тут  сидит вялая, то пишет, то  затормозит. Обопрется лбом о ладонь и глаза прикроет. Ирма спросила, что с ней. Ответила неохотно: голова болит. Группа  на  «дополнительной»               психологии была сборная, со всего института, практически со всех факультетов, приблизительно на половину состояла из парней. Из них половина  не теряла надежды когда-нибудь  завоевать Анисимову. Некто  Хазин сунулся  после занятий: не желает ли Тома в кино, на самый последний сеанс? Он  заметил: настроение у нее гиблое, а  комедия, говорят,  веселая, развеялись бы.
- Развейся с глаз! -  сурово предложила  Анисимова. 
- Вот вечно ты так! – обиделся Хазин, не столь красивый, сколь обеспеченный юноша. – А я, может, только из-за тебя  тут все  извилины надорвал. Нужна мне эта психология, как таракану белый бантик.
- Опасно не надорвать, опасно выпрямить, - дергая из его рук свою куртку,  усмехнулась Анисимова. - Ты на что рассчитываешь-то, когда так жалко кривишь губки?
- Что пожалеешь и приголубишь, - заулыбался только что  скорбевший юноша. -  Билет, между прочим,  зациклил за сотню.
- Ага. Сейчас пожалею и приголублю. Слушай: эх ты, голубь жалкий! – ткнула Хазина  в  немудрый лоб Анисимова указательным перстом и пошла на выход, громко сказав: - До свидания, коллеги!
  Почтительная тишина была ей ответом: до Хазина точно в таких же ситуациях побывали почти все кавалеры, так что привычка смеяться остротам Анисимовой или трунить над пострадавшим  давно была изжита.
  Автобуса все не было и не было, и вдруг рядом затормозила машина,  джип, высунулся  из нее не кто иной, как  Потапов. Сели,  поехали. Тамарка удивилась:
- А это не перебор – три встречи за один день? Ты откуда?
- Бабушку на поезд отвозил. К сестре моей в Москву поехала.
- У тебя есть сестра?
- Да.  Почти незнакомая, если честно. Она меня намного старше, ей тридцать два. Виделись только на каникулах,  да меня вдобавок в пионерлагеря посылали, когда она приезжала. Она  в Московском хореографическом училась. Потом там же замуж вышла. Танцует в театре Немировича -Данченко.
- О, из какой ты семьи! – восхитилась Тамарка. – А отец с матерью у тебя кто? Чем занимаются?
- Уже ничем. Погибли три года назад, - ответил он глухо.
- Прости.
- Мама была  главврачом роддома, - поведал он после довольно долгого молчания. - Там, где когда-то работала твоя мать.
- Ой, я ее знаю! Я в ее честь названа Тамарой Сергеевной. Имя так себе, но мама твоя была блеск – женщина! Ее так моя дорогая Лариса обожала! Но слушай: они же как-то трагически погибли, твои родители. Непонятно как-то, да? Мать так плакала, когда об этом узнала. Она уже к тому времени  надомницей была. Рожать мало стали, кадры сократили. Вернее, ее отец принудил оттуда уйти, денег, дескать, очень мало платят. Ну, она переучилась по направлению биржи, купила лицензию. Но все вспоминала роддом. И Тамару Сергеевну. Раз в год меня обязательно возили, пока маленькая была,  показывать твоей матери. Не знаю, зачем. Я ей нравилась.  Слушай, у меня даже где-то кукла валяется, ею подаренная!
- А это не ты, прости, с трех лет читать научилась? И на машинке печатать?
- Да.
- Так мы знакомы. Больше скажу: одно время я тебя ненавидел.
- Как это?
- Ну, приводят в гости  какую-то  карапузиху. Потом мать мне читает нотации: ты  такой лоб, а я  в школу хожу только позориться перед учителями. А вот  у Ларисы Васильевны дочь так дочь! Вундеркинд, воспитанный ребенок,  а как стихи читает, а на машинке  свои сказки печатает! Допекла меня этой машинкой.
- А ты что, тупой был?
- Да как сказать? Может, и да. Учиться не любил ужасно. Просто до тоски. Не мог спокойно урок высидеть, и хоть ты меня застрели. А в той же школе, пока к бабке в Москву не уехала, моя талантливая сестра вдобавок училась. Учителя меня долбят и матери на сознание капают: как хороша была ваша Лерочка и как безобразен Егорочка. Суровое детство. Вспоминаю и стыдно, честное слово, но кто знал, что они так рано погибнут? Я в армии был. Вызывают к комбату: едь домой, на твоих руках осталась престарелая бабка…. Полгода не дослужил.
- А в каких ты войсках служил?
- В стройбате.
- А они, что ли, есть – стройбаты?
- Ну, инженерные войска. Хотел-то я, конечно, в десант. Но отправили по специальности. После строительного техникума. Им я отцу  душу надорвал. Тот мечтал меня правдами и неправдами до института дотянуть. Но школа высадила после девятого класса не столько из-за успеваемости, сколько из-за дисциплины. Я был такой олух, но батяня строго цыкнул, что отречется к чертовой матери, если не одумаюсь. Так что техникум я добил вполне успешно. Без особых приключений.
- Я не поняла: так бабушка где жила – здесь или в Москве? Чья? Матери или отца?
- Мать сюда приехала по распределению из Рязани. И тут вышла замуж, укоренилась.Отец - москвич.  Но когда я осиротел, его  маманя  приехала сюда. Сказала, что за Валерию она спокойна, та твердо стоит на ногах, у нее отличный муж. Детей нет из-за карьеры. А я  молод и, как ей известно, глуп. Так что она  пристроит меня, подождет  правнуков, а потом  спокойно умрет.
- Дряхленькая?
- Да как сказать. С виду божий одуванчик, но характер – кремень. Учительницей была, кстати. Даже директором школы.  Воспитательный пыл до сих пор не заржавел, а если учесть, что она снайпер, то ёкалэмэнэ!
- Воевала, что ли?
- Не успела немножко, но готовилась. Чемпионка по пулевой стрельбе, в сборную когда-то входила. Глаз меткий и рука без дрожи. В страхе держит. Господи, как я с ними устал, не столько с бабкой, сколько с ее болонкой! Слава Богу, уехали.
- Надолго? – тихонько спросила Ирма.
- Бог весть. Чтоб я не распустился, точные сроки мне не названы. Вернуться могут  в любой день, сказано, хоть бы и через неделю. Но неделя-то у меня есть! Я просто чувствую, как во все мои поры льется  сладкое чувство полной свободы, -  Потапов ликующе поднял руки, отцепившись от руля. Джип вильнул, Ирма ойкнула, Тамарка  захохотала.
- Слушай, - говорит, - у меня мать к соседям ночевать ушла. Давай посмотрим  наш чердак. Не хочу я, чтоб ты вестью о   его  реконструкции  ей на нервы действовал. Это мой самостоятельный проект. Отвезем Ирму,  и зайдешь. И точно мне скажешь, будешь делать или нет.
  Потапов подумал,  кивая головой  молча, проехал мимо Ташкентской, повез Ирму. У той враз испортилось настроение, хотя его рассказ сидела слушала с улыбкой. Опять она лишняя! Могли бы посмотреть чердак все вместе, а потом она бы уехала  на  джипе до дома. Аниска наглая!  Ведь она его не знает! И сразу приглашает в гости в пустой дом. Распущенная, как все нынешние девчонки! Просто до безобразия!  Всех приглашает в гости ночью: Сединина, этого Егора. Всех старается отбить, кто ей нравится. И так будет всегда, пока  Ирма от нее не освободится. Да, надо рвать эту  дружбу. В ней выгоды ровно столько же, сколько неприятностей. Все из-за нее!
- Как тебе идет ревность! – громко сказала Анисимова, когда Ирма выскочила у своего дома, зло дернув за длинный ремень сумку с сиденья. – Лицо такое одухотворенное.
- Мне твои шутки надоели! – крикнула Ирма и побежала к калитке, не попрощавшись.
- Зачем ты ее так?  - спросил Егор. - Безобидная скромная девушка.
- Не со злобы, скорее, по привычке, - лениво сказала  Тамарка. – Настроение целый день плохое, тоска какая-то накатывает. Ничего не пойму!
- Может, в меня влюбилась? Каешься, что под венец не пошла? – насмешливо предположил он.
- Ой, эти шуточки плебейские! – строго глянула она. – Ты не вздумай себе вообразить, что из дамского интереса приглашен. Это деловой интерес. Мне надоело жить, как мы с матерью живем. Такая уж нищета, что просто терпения не хватает  Да сам увидишь!
  Зашли в дом. Гость разулся у порога, поискал глазами тапки.
- Мужских нет, - сообщила хозяйка. – Вообще-то чисто, иди в носках. Пардон, обувайся снова: иначе как ты на чердак полезешь? Чаю хочешь? С вареньем. Вернее, с протертыми ягодами. Мать у меня исповедует  натурализм: обливается водой по системе старца Иванова круглый год,  не ест мяса, не губит витамины варкой.
- А ты обливаешься?
- Увиливаю. Волосы очень длинные. Там же надо с головки хлестнуть ведро-то, а ты представь, как до  поясницы   все это , ледяное, холодное,  на спине висит, пока бежишь из огорода в дом.
- Бррр!
- То-то и оно! Ей легко: я ее очень модно и коротко стригу. А она скорей застрелится, чем мне позволит волосы обрезать.
- И я бы не позволил, - сообщил Егор, проходя из прихожей на кухню.   
  Огляделся, встав со скрещенными на груди руками  у двери.
- У вас очень красиво, - сказал. -  И  печное отопление? –поднял брови.
- Нет. Газовый котел.  Просто батареи  сознательно мебелью загорожены. Что в них красивого-то?  Печка оставлена для уюта. Видишь, какая мудрая конструкция?  И на кухню работает, и гостиную с бывшей моей комнаткой греет. Духовка в ней лучше, чем в газовой плите.
- И часто топите? Я шаньги люблю.
- Когда есть деньги на муку и масло, - ответила Тамарка, ставя чайник на газовую конфорку.
- Ты учла, что газовики  за приращение площади отопления  вам накинут плату?
- Не на ту напали. Я  уже давно принудила мать купить газовый счетчик. Мы меньше всех по улице-то платим.
- Удобства во дворе? – спросил он, принюхиваясь.
- Нет.  Закуточек с умывальником  есть. Пахнет не удобствами, а мокрыми шкурками.
- Душ хочешь?
- Наверху?
- Можно и внизу. Перепланировка нехитрая. Я люблю, чтоб после моего вмешательства дом стал принципиально новым, понимаешь? Водопровод у вас есть. Коллектор по улице протянут. Можно очень лихо сделать.
- При наличии средств, - вздохнула Тамарка. – А нам   еле-еле хватает на вегетарианскую жизнь.
 На плите зашипел чайник.
- Ну вот! – заглянув в маленькую  жестяную расписную коробочку, огорченно  вскрикнула хозяйка. – Опять чай кончился! Или мать со своими травами смешала, - предположила, снимая с полки большую чайную коробку. – Так и есть! Ладно. Пей, не бойся, у нее вкусные смеси получаются, причем целебные. Она в этом понимает. Тебе какой заварить? Улучшающий сон, регулирующий нервы или  лечащий пищеварение?
- Сыпь, что хочешь. Можешь из каждой банки по щепотке. Комплексно  оздоровительную смесь. Можно приворотное зелье.
- Нет уж, извини. Это я кому-нибудь другому насыплю. Года через два. Когда отучусь, - серьезно ответила  Анисимова, колдуя над заварочным чайником. – У меня жизнь спланированная.
- Неужто? – засмеялся Егор, садясь к столу.
- А что ты думал? Нынче дурой быть себе дороже.  И мать огорчать жалко. Она и  так у меня натерпелась возле папочки. Пусть хоть со мной отдохнет.
  Тамарка нарезала черный каравай, намазала его аккуратно и тоненько маслом, спросила:
- Ты в чай ягоды положишь или на бутерброд?
- А в розеточку, как белому  человеку?
- Можно и так, но розеточек нет. Ладно, черпай из банки. Сахар клади сам. К сожалению, это все, чем я могу тебя попотчевать. У матери неприятность: с лотка украли две шапки. Мужские . Одна из норки, вторая из ханорика.  Она у меня закаленная, но тут чудом не заревела. 
- А отец у тебя где?
- Ой, мы  уже два года на свободе с чистой совестью! Развелись.
- Он у тебя кто?
- Вообще-то начальник районной милиции.  Подполковника дали. Прежний погиб при каких-то невыясненных обстоятельствах. Задохнулся в собственном гараже. То ли пьяный в машине не выключенной уснул, то ли кому-то его смерть была  выгодна. Следствие так ни черта и не накопало. Но,  судя по тому, что папаша все подтрунивал над его старым драным  «Москвичом», человек был честный.
- А твой отец?
- А мой нынче живет  в особняке над прудом. Причем и кусок побережья  в виде частного пляжа огорожен. И на железных воротах камеры слежения. Жил тут, достатка не афишировал, хотя обставлены в дому мы были, аки  наши местные кавказцы. Все в коврах и хрусталях!
- Ты напоминаешь мне Павлика Морозова, - засмеялся Егор.
- И я этого мальчика прекрасно   понимаю! -  глянув  прямо и строго, сказала Тамарка. – Все воют, что мало платят, а ездят на иномарках. Я терпеть не могу милицию! Он мать бил и обзывал сукой, а она по сравнению с ним ангел непорочный. Я пыталась его любить, когда была совсем маленькой. Но он и мне отпускал затрещины по любому случаю. Ты просто не представляешь, как  жутко жить, когда к тебе лучше относятся чужие люди, чем родной отец. Я не знаю, кем бы я выросла, если бы не  соседи из дому напротив. В садик я не ходила, потому что у матери дежурства, отец тоже не может меня в него водить. Со мной нянчились два пенсионера. Вот благодаря им  я вундеркинд. Это мои гувернеры. И защитники наши с матерью.
- А чего она раньше не развелась? Она у тебя симпатичная?
- Да. Очень. И молодая. Ей сорока нет. Но какая-то глуповатая, что ли. Его боялась. По-моему, не любила, но держалась за него. Время, видишь ли , еще такое. Да дом этот. Его весьма трудно содержать без мужчины. Это я по себе  знаю.
- Каким образом?
- Много денег жрет, это раз. Страшновато в нем порой, микрорайон-то разбойный. Особенно в последнее время. Какой только нечисти тут не населилось!   У кого  деньги появятся, все отсюда съехать стремятся. А на их место селятся  южные россияне. Милиции тут практически нет, кроме как возле пруда, возле папашиного дома. Да еще у нас улица сравнительно тихая, потому что «авторитет» Пестряков в соседях живет. Ну, Самаркандская – те спасаются корпоративностью:  мужики с одного автопредприятия,  сроду жить привыкли коллективно да шоферюги в придачу, а это неробкий народ.
 Гость допил чай, отодвинул чашку, внимательно слушает.
- Пошли на чердак, - спохватилась Тамарка. – Там свет есть, ты не бойся.
- Да я  вообще-то редко чего боюсь, - ответил Егор.
    На чердаке было сделано в выходящем на улицу фронтоне большое полукруглое окно. Тамарка пояснила, что мастерил его ее дедушка - сосед Петр Иванович. Года три назад.  Мечтал переселить ее от отца с матерью в светелку, как он говорил. Но отец наорал на них: не потерпит, мол, топота над головой. И работы прекратились. Потом Петр Иванович захворал. Два года назад умер. Но нынешним летом она взялась за реконструкцию сама. Обила чердак старой  парниковой пленкой и  утеплителем.
- Неужто? – изумился Егор, проверяя качество работы. -  Вполне сносно. «Пятерку» б не поставил, но сойдет. Долго колупалась?
- Не так уж. Вернулась  из пионерлагеря раньше , чем планировалось. Вот и сделала. Причем учти, что в этот срок входит и заготовка материалов, а это  у меня  довольно много времени заняло.
  Егор прошел в дальний, затемненный конец чердака, спросил:
- А тут тебе окно не нужно?
- Эта часть над холодными сенями. Я ее планировала перегородкой отсечь да под кладовкой оставить.
- Неразумно. Тут бы я посоветовал тебе сделать роскошный санузел. С окном.
- Ага. У нас на задах как раз какие-то чеченцы живут. Из бани-то  в сугроб не прыгнешь – в вечном  карауле кто-нибудь да стоит. Целый дом темпераментных и сексуально озабоченных мужиков! Прополоть  грядки без присмотра не удается. Разорились с мамой  на горбыль, поставили глухой забор, так те какие-то дырки в нем насверлили. Вот чумовая Азия, честное слово! А чтоб увидеть меня в ванне, они и телескоп купят. Люди не бедные.
- Весело, весело живешь, - рассеянно сказал Егор, вымеряя шагами  чердачное помещение и охлопывая ладошками печную трубу, что-то в уме прикидывая. – Значит так: возле трубы ставлю тебе небольшой каминчик. Лестница будет  немного крутовата. Перегородку между гостиной и кухней придется снести. Лестница как раз пойдет серединой  по этому месту. Или надо сносить печь. А это не зимняя работа.
- Нет, печку я люблю. Иногда и летом бывает холодно, а затопишь – милота.
- Согласен. Это одно из преимуществ частного домовладения. Лестница у меня есть. С точеными перилами. Пестряков завыпендривался, купил импортную винтовую. Потолок переделывали из-за козла. В гости к ним не  ходишь?
- Еще чего!
- Надо бы сходить.
- Зачем?
- Узнать,  не поедет ли он  куда-нибудь. Ну, к примеру,  на дачу. Желательно бы всей семьей.
- Это зимой-то?
- А вдруг у него  такая дача, что только там и зимовать? Откуда ты знаешь?
- Я вообще ничего про них не знаю. И знать не хочу!
- Ну, милая! При таком подходе мы с тобой  ворованный материал не завезем. Так что думай.
- Вообще-то я с  его старшим  сыном  в первом классе училась. Один день. И почти целый урок за одной партой сидела.
- Отчего так долго?
- Ну, нас с Ирмой  тут же в другой класс перевели. А через неделю в третий. В третий по счету первый класс.
- У кого из вас такой уживчивый характер?
- Потом как-нибудь расскажу. Сейчас уже поздно, - ответила Тамарка , широко зевнув. – Извини! – похлопала по  губам ладошкой. – Спать хочу ужасно. Мне рано вставать. Все посмотрел?
- В общем и целом, - ответил он, первым направляясь к люку.
 Одеваясь  в коридорчике, сказал, внимательно посмотрев на нее:
- Судьба мансарды в твоих руках. Наведи мосты. И, ни в коем случае не засвечиваясь, узнай про  поездки Пестряковых на дачу. Спрашивай ненавязчиво, когда раньше ездили, в прошлые годы. Систему потом вычислим, традиции семьи, так сказать. Но осторожно до предела. Этот  старик Пестряков – очень подозрительная гнида.
- Егор, а зачем ты таким людям строишь такие дворцы? – спросила Томка у калитки.
- А кому бы я нынче строил? – спросил он насмешливо. – Ну, пока!
    Прежде чем уснуть, Тамарка хотела подумать о чем-то приятном. Например, представить мансарду уже  достроенной. Но  представилось ей, как она  в августовский  день колотилась наверху с утеплителем., одетая в купальник. Окно было открыто, но все равно она  вся  вспотела, липко и противно: нелегкая была работа, хоть и  не сложная. Бросив молоток в ящик с гвоздями, она подошла к окну, села на низкий  подоконник отдышаться и хоть чуточку  охолонуть. Вроде невысоко от земли чердачное окно, а вид на окрестность открывается  совсем новый. Особенно  непривычно  смотреть сверху на давным-давно знакомый  двор соседей через улицу.
  После смерти мужа  Елизавета Лазаревна  тоже стала прихварывать, хандрить и , наконец, заявила, что большой  дом ей не нужен. Мечтается, дескать, пожить в казенной благоустроенной квартире. Мать Тамарки  сказала: вы правы, я бы сама куда-то с удовольствием снялась, но толкового жилья на наш дом не выменяешь, а на  ваш можно. Дед Петр Иванович был мастер на все руки, что дома, что на заводе, зарабатывал всю жизнь хорошо. Дом построил из красного кирпича, с цокольным этажом, в котором размещена  кухня-столовая, ванная,  погреб и мастерская. Четыре комнаты на основном этаже. Плюс летняя комната,  огромная просто, на чердаке. Веранда, выходящая в сад-огород. С этого дома, видимо, потом брал пример отец Ирмы  во время застройки улицы Самаркандской. Только гараж еще пристроил, а у Петра Ивановича его машина –«козел» с брезентовым верхом стояла в аккуратном дровяном сарае, где еще была и летняя мастерская. Ну, все думали, что Елизавета Лазаревна поместит объявление в газете, будет смотреть варианты. А та позвонила в  гороно, сказала, что желала бы поменяться жильем с какой-нибудь многодетной семьей, непременно молодой и не пьющей, у которой стесненные жилищные условия. Она , дескать, одинока, ей хватит однокомнатной квартиры. Желательно бы в центре. Но если и на окраине, она капризничать не будет: хочется помочь людям, которые рискуют рожать, не надеясь  на идиотское наше государство.
    Все эти  благотворительные акции она затеяла  в начале лета. Тамарка как раз уехала в  лагерь на практику, а когда вернулась, мать доложила, что  «бабушку» ее уже перевезли на новое место жительства. Квартира однокомнатная  всех скопленных за жизнь вещей, естественно, не вместила бы, так что  Елизавета  Лазаревна подарила Томочке  все  книги своей большой библиотеки со стеллажами работы Петра Ивановича. Самой Ларисе – кучу всяких  старых нарядов и швейную машинку «Веритас». Предлагала взять  и автомашину, но мать отказалась:  и ставить некуда, и марка смешная – «козел», и бензин купить будет не на что. А вот ящик гвоздей из мастерской взяла. И тюль на окна, новый, неразрезанный. И хватит! А все остальное так  и осталось в доме: какая-то мебель была и у молодой семьи, так что поменялись «баш на баш». Елизавета Лазаревна увезла  в однокомнатную одежду и дорогие реликвии на легковушке. Новоселы выгрузили  из  микроавтобуса детские разобранные кроватки да тюфячки,  детские горшки да три чемодана. Симпатичная  вообще-то пара: он  блондин, она брюнетка, похоже, татарочка. Детей четверо, мал-мала. Две девчонки -  погодки  лет эдак четырех и пяти и пацанчики – двойня, еще не ходят.   
    И вот сидит  Тома на  подоконнике, вспоминает всю эту предысторию, а  на крыльцо выходит, держа на каждой руке по карапузу, новый сосед. Следом идет его жена, очень приятная на вид: тоненькая, с косой через плечо,  босая, в  облегающей маечке желтой, а короткая юбка – портфель сиреневого насыщенного цвета, в меленький деревенский узорчик. Ноги красивые. Рост  приличный, но не долговязая. Жена прошла  на зеленую лужайку посреди двора, расстелила  старенькое одеяло, мужчина посадил карапузиков  на него, дал им  какие-то погремушки из стоящего возле песочницы ведерка. Разогнулся и ласково  прихватил тоненькую  женщину за талию, придвинул к себе. Та гибко повернулась лицом к нему, руки его обхватили ее бедра, и он подался к ней своим тазом. Она засмеялась и откинулась верхней частью туловища – и стоят, как на сексапильной рекламе импортных джинсов, и его рука  вкрадчиво и ласково ползет, отодвигая коротенькую полу юбочки… И глядя на них сверху, внимательно и неотрывно, Тамарка вдруг почувствовала  странное возбуждение: ей  жутко захотелось оказаться на месте этой, черноглазой и черноволосой. Самое необъяснимое было вот что: оказаться  не с кем-то, а именно с этим человеком, высоким и  плоским, хотя плечи у него очень хорошо развернуты, просто как у молодого Грегори Пека, американского актера, однажды виденного в ковбойском фильме. «Это что со мной? – подумала она ошеломленно.  – Что за инстинкты?», но  упорного взгляда от пары не отвела. И они как будто почувствовали ее  взгляд. Повернули головы , подняли глаза к ее окну, засмеялись, но не отпустили друг друга. Она громко и вызывающе  сказала сверху: « Здравствуйте!» А что еще можно  было сделать?                Поздоровалась и отошла. Но чувство было неловкое. И работать расхотелось. И весь остаток дня было какое-то заторможенное  неуклюжее состояние,  и странно перекатывалась легонькая судорога в самом  низу живота, когда она думала о них.
    Потом это прошло. Может, потому, что, работая наверху, она  видела  в основном только женщину? И детей, естественно. Малышня копошилась на одеяле, старшенькие любили сидеть на ступенях крылечка. Мать то развешивала постирушки на веревке, то полола палисадник, то чистила, сидя на крыльце, картошку, то читала старшим книжку, то кормила  мальцов из  бутылочек молоком. Они  все любили солнце, или оно им было в диковинку, вот такое – в сочетании с  чистым  воздухом окраины, в соседстве зеленой муравы, но они  не уходили со двора целый день. И почему-то было завидно. Да, она как-то неконкретно, а вообще завидовала этой гибкой красивой Динаре.                «Динара… Отличное  имя. Не то  что Тамара», - вздохнула  Анисимова, так и не представив  свою мансарду во всей красе,   подумала, почти засыпая: «Бедный он, бедный!». И захотелось заплакать. Но она точно знала, что не получится, для этого она  слишком злая и дрянная, чтобы вот так, из сострадания к ближнему, взять и зарыдать. Заплачется  о себе. А при чем тут она? У нее все  нормально, все хорошо, она просто счастлива! Да!
            

          2. ПРИГЛЯДИСЬ К НЕМУ, ЕВА!

  В среду приехал отец. Когда Ирма вернулась с лекций, все уже были в сборе, все сияли, включая ризеншнауцера . Отсутствовал папка недолго, всего-то на две недельки ездил на курорт, в набирающий популярность санаторий, расположенный в захолустной деревне.
- Но там славно, славно, - сообщил  Геннадий Семенович. – Тишина такая, на лыжах катайся, сколько хочешь. Очередей на процедуры практически нет. Это тебе не Мацеста. Я там прекрасно отоспался, и колено практически не болит. Жалко, мама не поехала: танцевать было не с кем.
- Я сделаю вид, что верю каждому твоему слову, - кивнула мать.
    Отец встал из кресла, вообще-то толстый, но так ровно облитый своей массой, без всяких пузатых выпираний, что  все считали его интересным мужчиной, расправил плечи, улыбнулся лукаво своими карими глазами, обнял мать за талию и, вихляя попой, сделал несколько танцевальных па:
- Ты же знаешь, малышка, что для меня другой партнерши нет!
    Мать  подыграла:  томно сощурила светлые глаза, прижалась щекой к его щеке. Ирма подумала, вздохнув: они идеальная пара. Большой надежный мужчина и  худая, но не плоская, не тоненькая,  а с прочным  основательным скелетом стильная поджарая женщина – тоже большая и надежная. Как странно, что они встретились…
- Ай, папа! – махнула рукой Данка. – Ты описал какой-то пенсионерский рай. А курорт, я считаю, должен быть… фейерверком! Вот если бы я поехала, то только в Майами. Человек год работает.. Нет! Я бы поехала на Ибицу!
- Это что за неприличные слова? – вытаращился Потапенко, выпустив даму из объятий.
- Остров такой. В Испании. Туда со всего мира едут только молодые. Дискотеки работают ночи напролет. Легкие наркотики продают на улице с лотков. Секс никого не шокирует. И вообще любовь – это культ.
- Ну-ну… - покивал головой отец. – Это при СПИДе-то? Культ! Удивляюсь нынешней морали! Вы способны забыть с этими культами, что от любви обычно бывают дети. Танцоры! Нынче, мои дорогие, - погрозил пальцем дочерям, - никто  после трех дней знакомства, как я вашей беременной маме, телеграмму не пришлет: «Приезжай». Так что сильно головой думайте!
- Ой! Вы всего три дня были знакомы? – восхищенно завопила Данка.- Вот это да! Ирка, слышишь! Ты – культовое дитя! Пап, расскажи!
  Отец смекнул, что ляпнул что-то не то, решил круто сменить направление педагогической беседы, приказал Данке:  « А принеси-ка, красавица, дневник», чем сильно умерил ее веселье.
- Да ну, прямо сразу – дневник! – забурчала младшенькая. – Их у нас на проверку взяли.
- Верю. Как всегда каждому твоему слову, - строго сказал родитель. – И делаю вид, что не вижу, что у тебя замаскировано умело  сделанной прической. Мать, ты куда смотрела?
- А что? – спокойно отозвалась направившаяся стопы к дверям Илза.
- У нее три сережки в левом ухе!
- А что? – почесала пальцем собственное не продырявленное ухо жена.
- Тормозишь по-лытышски? Это пирсинг! Проверь обеих: может, они на пупы или еще куда этих сережек насадили? Не успеешь уехать… - укоризненно помотал Геннадий Семенович головой.
- Папа, как ты мог! – вскрикнула Ирма. – Подумать про меня!
- Ну-ну-ну! – поднял тот руку. – Не надо строить из себя ангела, хотя, конечно, ты  драгоценной Даночки надежней. А тоже: ночь, ее какие-то молодые люди на машине катают. Я уехал, соседи остались, так что
  Ирма мучительно покраснела, мать и Данка переглянулись, Геннадий Семенович бдительно навострил взор, стал им шарить по лицам своей «команды». Мать сказала, нагибаясь и спокойно поправляя  вязаную салфетку на журнальном столе:
- Тебе не кажется, Гена, что нам бы надо достроить мансарду? Все же половина работ уже сделана. А тут удачный случай: бригада будет делать чердак у Анисимовых и за компанию  завершит наш. Так  вполне удобно подрядчику. Цена не такая уж.
- А ехать в Ригу?
- Съездим поскромнее. Только я. И на поезде.
- Хотелось повидать  тетку Дануте. И подарок ей купить человеческий.   И вручить. Я ее, Илза, люблю. Она у вас настоящий человек.
- Понятно. Но девочке двадцать лет. Пора  жить в своей комнате.
    Ирма тихо вышла из гостиной, перевела дыхание и вдруг заплакала: дни летят, а воспоминание о злосчастном приключении не оставляет ее. Как и страх, что  забеременела. Даже тема  вот этой беседы – это какое-то мистическое предупреждение. И в институте мучительно: увидит Сединина издали, и если он хохочет, с кем-то беседуя, то, значит, рассказывает о ней. Попытается тот, заметив ее, подойти, она старается спрятаться. А если он пройдет, не заметив, то горько: как же так?   И сейчас страшно: а вдруг отец спросит: чего плачем? Она на цыпочках  пошла по винтовой лестнице на чердак.
  Крыша у дома  Потапенко изначально строилась под мансарду. Молодая жена настояла: хотелось ей чего-то родного во внешнем облике дома, поэтому на четыре стороны горизонта были выведены большие  окна. Крыша красивая, сложной конфигурации,  летом ее перекрыли красной металлочерепицей, за одним  утеплили чердак, поставили винтовую лестницу, а до отделки дело не дошло: фирма заломила какие-то немыслимые суммы. И помещение пока похоже на большой сарай: сероватые листы гипсокартона  по скатам стен, не струганные плахи пола – основы под  так и не положенный ламинат, голые лампочки  висят по деревянным массивным балкам, радиаторы водяного отопления не покрашены, но камин можно топить. Поэтому  сюда занесена кой-какая старая мебель: большой диван,  вышедшие из моды тощие креслица, две банкетки  и старый журнальный столик. Ирма легла на диван, всхлипывая, отвернулась к стене. Все кувырком! Такое одиночество… Никакой радости! Даже по утрам, потому что Потапов  нынче не ездит на автобусе. С  Томкой Анисимовой Ирма не разговаривает. Даже рядом не сидят. Анисимова выползла из угла аудитории, сидит теперь с Филоновой на два ряда столов впереди. Подошла к той извиниться за  поэтический диспут, сказала Вере Холодковой, соседке Наташки: «Поди сядь на мое место», и та пристроилась рядом с Ирмой. У нее кличка – Вера Холодная, ну, кинозвезда немого кино, а  выглядит… Толстая. И потом от нее пахнет. И какими-то приторными духами. От Анисимовой не пахло ничем . И, оказывается, это был самый прекрасный запах – запах  чистоты.
    В придачу  Вера Холодная оказалась поэтессой! Кто бы мог подумать… На лекции по ОБЖ – обеспечении безопасности жизни – сует Ирме листок  с каллиграфически выведенными буковками, шепчет: «Посмотри! У меня  концовка не получается. Второй день мучаюсь». Ирма читает:
   « Неожиданный мой, неожиданный,
   Странно встреченный, не засекреченный!
   Как мне сладко забыться, мой  сладостный,
   В час рассвета, в момент звездопадостный
  Рядом, чуя дыхание вечности, теплоту и добро твоих  чресел!
  Мне не надо Вселенной, беспечна я! И любовь – не река быстротечная»…
- Надо с чем-то сравнить любовь, - шепчет Холодная. – И ничего не приходит на ум, - шепчет, а посматривает с каким-то поэтическим превосходством: дескать, где тебе!
    Ирма разозлилась и написала крупно и размашисто прямо на «чистовике» этой второй Сафо: « А тоска гинекологов кресел». И сунула листок под локоть лицемерно сосредоточившейся на лекции Верки. Холодная долго, вытаращив глаза, читала  отреставрированное произведение, потом кивнула, прошептала: «Спасибо. Очень сильно!» «Обалдеть, честное слово! – подумала Ирма. – Такой жиртрест и такие  могучие страсти!» Верка долго смотрела в потолок, потом стала  дописывать произведение. Дописав,  подвинула  Ирме. « Я распята на них, я  повержена, но тебя я люблю самоотверженно!» – прочла Потапенко.
- Ну, как? – спросила Холодная, сопя от волнения.
    Ирма вежливо улыбнулась и кивнула. И затосковала: а, может, это тоже  мистическое предсказание ее судьбы? Любовь, которая закончится креслом гинеколога и абортом? Ведь ей искренне казалось, что она  влюблена  в Сединина, даже переживала, когда видела его рядом с другими девчонками, не говоря уж об Анисимовой.
       И об Анисимовой как соседке по парте затосковалось. Одно дело – держать в руке, свободной от авторучки, клубок  пряжи, чтоб тот не упал на пол, демаскируя  Тамаркин промысел, а другое – писать стихи на пару с Веркой. Анисимова посиживает впереди, время от времени встряхивая своей  русой гривой с красиво обесцвеченными солнцем отдельными  длинными прядями: то ли беседует с Филоновой, то ли просто от тяжести волос устала шея.
  Последней парой был  английский. Группу делили надвое по алфавиту: Аниска была  в подруппе «А», Ирма – в «Б», сидела на инглише обычно со Светой Некуриловой, бардом, от которой как раз сильно пахло табаком. Изощрялись в переводе. Что-то вроде контрольной. Одну идиому Ирма никак не могла вспомнить, пришлось аккуратненько лезть под партой в сумку, перебирать, не шурша, пальцами листочки, вытаскивать  сделанную  Анисимовой на компьютере шпаргалку. И опять стало тошно: даже если она лоб расшибет, ей таких методически грамотных и  прекрасно исполненных «костылей» на своем компьютере век не научиться  делать. Для Анисимовой еще со школы компьютер – что паровой утюг,  привычная, обыденная вещь, а для Ирмы – сложная техника, которая как хочет, так себя и ведет. Да еще Данка, начинившая компьютер без всякой системы скачанной из Интернета информацией о моде, кухне, кинозвездах и гонорарах манекенщиц. И вся эта муть может выплыть на дисплей посреди любой Ирминой работы, хоть ты курсовую пиши, а собственный кусок текста куда-то провалится. И как жить без Анисимовой, способной все это  поставить по местам?
    Домой ехать пришлось одной. Сидела она у окошка, печально прижав голову в пушистой шапочке к стеклу, так тут какая-то старуха привязалась: «Че шапку гваздашь? Окно-то грязнущее. Или не жалко, раз не сама покупала? Ниче не жалеют, бестолковые! Я кому говорю? Че зенки-то вытарашила?» Есть такие старухи – просто стихийное бедствие, но Тамарка бы не позволила последние нервы трепать, а без нее – сиди, слушай. Защитить-то некому…
  Вот и льются слезы, бегут вдоль щеки, мочат  жесткую диванную подушку , аж ухо отсырело.
- Что с тобой? – нерасслышанно поднялась по лестнице мать. – Ну  какое это горе? Почему ты не можешь успокоиться? Это русский менталитет: каяться, каяться и каяться…
- А что надо?
- Жить! Жить дальше. С учетом  нового опыта, который полезен, так как предохранит  от похожей глупости. И только!
- Мама, это правда, что вы с папой три дня были знакомы?
- В принципе, да, - подумав, ответила мать.
- Ты счастливая, потому что красивая.
- Хорошо, рассказываю о счастье, - решительно сказала мать, садясь на банкетку.- Он приехал в наше Рождество с комсомольской делегацией. Тогда были такие встречи, обмен опытом. И для дружбы между народами. Этот политех приехал в наш мединститут. Мне было двадцать лет, как тебе. Только исполнилось. Был бал, мы танцевали, а потом он провожал. И вот… Потому что было грустно. Одиноко. Он уехал. А я беременна. Да. И я написала письмо.
- О чем?
- Дословно? Если помню. Да. Уважаемый Геннадий! Я не хочу к вам замуж и не считаю, что это ваш долг, но ребенок – не мышь. Поэтому  я решила спросить вас как отца о его судьбе. Ведь не могу я распорядиться  плодом единолично, только поэтому. Ответьте мне в сроки, безопасные для моего здоровья. Илзе  Круминя. Рига. Январь. Число не помню.
- И все?
- Да, все.
- И он послал телеграмму: «Приезжай!» Тут же?
- Нет. Видимо, думал. Через две недели. От письма.
- И ты поехала? Со мной в животе? Сразу?
- Нет. Очень долго оформляла перевод в этот институт. Я училась на космического хирурга. Здесь такой специальности не было.
- Космического?
- Нет. Косметического, - поправилась мать. -  Тут не было мест даже на лечебном факультете. Еле-еле договорились через министерство, что меня примут на стоматолога.
- Потом все было нормально?
- Нет. Я приехала такая страшная, опухшая, пятнистая. Абсолютно не  нужная  твоему отцу. И его матери. И ректору. И всем-всем. «Латышка! Уродина! Лошадь белобрысая!» - так все говорили. Я плохо  говорила по-русски, все смеялись. И мне нельзя было возвратиться в Ригу, потому что моя мать сказала: ты дура, ты мне не дочь! И я все терпела. Не плакала!
- Мама, мамочка! – вскочила, зарыдав, Ирма, обхватила  мать за шею. – Почему ты никогда этого  мне раньше не говорила?
- Зачем? Я не совсем уверена, что и сейчас надо сказать. Но не плачь! Нельзя так – плакать и плакать. Ты выросла.
- Что это за композиции? – спросил  появившийся  снизу по пояс отец. – Чего вы  обвили-то друг друга? Илза, ты становишься сентиментальной? На Ирку не удивляюсь. Ой, нюня! О чем вы говорили?
- Женские секреты, - похлопывая Ирму по спине, ответила мать. – Но тебе скажу.  Рассказывала ей, какая она была маленькая.
- Да уж,- улыбнулся отец. – Буквально с варежку. Ты когда мне ее   выкупать разрешила? Месяца в два? Вот, доча, поверь: ты вся в этих ладошках уместилась, - сложил  Потапенко ладони ковшиком. – И меня просто пронзило. Я тебя  все детство и мыл. У них, - кивнул на мать, - ты  все время орала. А я мою - улыбаешься. Из-за тебя практически  вся моя жизнь изменилась. Стал строить дом. Денег ни шиша нет, но тут наше автопредприятие  вдоль по улице застройку повело, помогали друг другу сильно. Все же своими руками, хозспособом, на банковскую ссуду. Пока строился,  три года, не говоря уж об остальном, в одних трусах проходил.
- Без брюк?
- Да нет. Трусов была одна пара. Ой, жили! Комната проходная, ты ночами орешь. Мама болеет. Диплом дописываю да в придачу механиком в гараже работаю. И строю дом. А все равно хорошее время было, счастливое. Тетя Дануте, правда,  половину счастья обеспечила. Очень деньгами помогла. Продала три кольца старинных,  а  в Риге не как у нас: у них в этом толк понимали, не по весу в скупке такие вещи-то принимались.  Потом еще мебель высылала рижскую, какой у нас и не было. Сто раз предлагал ей, пойти со мной в ювелирный да кольца  купить. Смеется: зачем они ей, старухе? Спасибо, Генна,  что сделал мою девочку счастливой, - вот и весь ответ, - покачал головой отец. – А ты счастлива, девочка? – спросил у матери.
- Не знаю, - улыбнулась та. – Но Дануте говорит, что я очень похорошела, а это верный признак. Я решила ей верить.
- Вы у меня все – красавицы! – убежденно сказал отец. – Но я что-то есть хочу. Так что хватит сентиментальничать: мужиков надо кормить. И не баснями, а , к примеру, пельменями. Марш  на кухню обе. Данка уже тесто месит.
    И вечер прошел замечательно: сначала все вместе стряпали пельмени, потом сидели за красиво накрытым столом, обсуждали, как будет выглядеть мансарда. Данка, правда, попыталась надуть губы: дескать, больно жирно Ирке – там , наверху, сто метров площади, а она, как жила, так и будет – в какой-то «детской». Но отец засмеялся, сказал, что Даночка не блещет умом: их же мыть надо, эти «сто» метров. А он еще  намерен  там кухонное оборудование поставить: Ирма ничем не прославилась, как кухарка, а двадцать лет – это не шуточки. Введет такой порядок: не только Дана матери на кухне  помогает, но старшая тоже регулярно должна приглашать их всех  в гости и кормить. Данка высунула язык, запаясничала: хороший проект! А летом, сказал отец,  пригласим тетю Дануте пожить с нами подольше. Эх, хорошо! Вот еще бы  сынишка маленький у них был. А то, понимаешь, скучновато на душе у Геннадия Семеновича, как подумает, что дочерей скоро надо замуж отдать. Илза урезонила: «Господи, Генна, да нам же за сорок, особенно тебе! Аж сорок два.  Какие сынишки?» Отец сказал: «Уж и мечтой поделиться нельзя? Ну ладно: спасибо, девчонки, за  отличную встречу. Нигде мне не бывает так хорошо, как дома после разлуки. Мойте  посуду, а я спать пошел. Илза, не задерживайся: я соскучился».
    Илза посуду поручила мыть Данке, Ирму  попросила  погладить белье, сама пошла выгуливать  ризеншнауцера. Практически в каждом доме по Самаркандской были псы, может быть, не такие уж злобные и решительные, как хотели они  показать, когда мимо забора кто-то вел  собаку на поводке, но лай поднимался оглушительный.  Грот напружинивался, скалил белые зубы, дергал ее в сторону калиток и ворот, ей это никогда не нравилось, как впрочем, и собаке, не такой уж молодой. Поэтому она решила просто пойти за дом, в огород. Светила луна, яблони стояли все в куржаке, и казалось, что сад  цветет. Илза прислонилась к  углу веранды, отстегнула поводок, сказала псине: «Бегай, но на яблони не писай. Это не полезно». Пес гавкнул коротко и радостно: дескать, согласен, хозяйка! Но тут же помчался и задрал ногу именно на яблоневый ствол. Обманщик, лгун… И она  лгунья, подумала о себе Илза, просто патентованная  вруша. Это стыдно.  Стыдно до сих пор? Или уже все прошло?
    Не надо было ничего рассказывать, думает она,  как в муфту, зябко пряча руки в широкие рукава дубленки, вот и не вспомнилось бы. Как дико и  бесчестно она погналась за ним, за Витасом. Ведь ясно было, что нечего ждать, что он бросил ее, что ему наплевать, что с ней будет, влюбившейся  в него, как кошка, до  полного забвения стыда, до отсутствия самолюбия. А она добивалась встреч. Намеренно не предохранялась. И забеременела. А он просто сказал: это твои проблемы. Я предупреждал, что не собираюсь жениться. Я вообще уезжаю. На Урал. Тут у меня нет перспектив. После аспирантуры московской я как меченый: им надо и партийного, и националиста.  А это взаимоисключающие  понятия. А там  я  буду  столичный специалист и наконец-то защищусь. Для чего люди учатся? – чтоб сделать человеческую карьеру. А где жить – это дело десятое.
     Возьми меня с собой, возьми! – завыла она, заревела так, как не умеет слезливая дочь Ирма, но он только усмехнулся. А она поняла, чего не сказал: она недостаточно красива, недостаточно умна, недостаточно богата –  в ней ничего нет, что не стыдно показать в далеком краю чужим людям. Он уехал, а она осталась жить. В холодной декабрьской Риге, под сырыми жесткими пронизывающими ветрами. Вся пустая, только где-то глубоко внутри – маленькая точка, крохотный эмбрион, на который она надеялась, а вот – не  помогло, и непонятно, что делать с этой «точкой», ведь, в конце концов, ребенок – это не мышь. Было Рождество, и чтобы не  разоблачить себя перед матерью, вдруг  ставшей следить за каждым ее шагом, она  пошла  на бал, где выступали эти русские. Веселые и красивые парни, этого нельзя отрицать. Но было не весело, хотя она  надела новое платье, очень дорогое, как все вещи, которые ей дарила мать. И красиво причесалась. И  аккуратно  накрасилась. После концерта  сразу, на первый же танец, ее пригласил он, Геннадий. Она бы так и не узнала его фамилии, но парни звали его Потапом. И вот они танцуют. Он высок и ведет ее легко, рука его на ее талии  тепла и  мягка, хотя он тогда был совсем  худощавый. А когда строил дом, без денег, которых бы хватало ему на обед, был совсем дистрофиком.
    Она  почувствовала, что вдоль носа бежит слеза, сглотнула ком в горле и смежила веки. Ресницы стали смерзаться. Пришлось достать  ладонь из теплого рукава, провести ею по глазам. Да, не надо плакать. Никогда. После бала они долго бродили улицами Риги – ей не хотелось идти домой, только и всего. Поэтому, когда он начал ее целовать, она  сказала себе: хорошо, Витас, видишь? – кому-то я нравлюсь. Видишь? – этого парня просто трясет. Видишь? – мне наплевать, что ты думаешь обо мне! Меня можно любить, не думая о карьере, вот так!  Со мной можно задохнуться в чужом подъезде, потерять голову и  стонать, опрокинув меня на подоконник: еще, еще! Мне, Витас, хорошо как женщине, если ты хочешь знать!
    Он уехал, Геннадий, с которым они  были близки вот так – в подъезде.  Но почему-то она  все думала и думала. А Витас не отвечал на письма, которые она писала ему через день. Это сейчас письмо может  затеряться или  идти до Риги чуть не полгода. Тогда авиапочта работала, как часы. И еще надо было думать, как быть с беременностью. И не с кем посоветоваться. Вернее, мать закричит,  обзовет и пошлет на аборт, это без разговоров ясно. Тетка Дануте скажет: рожай! А как ему жить без отца, ее мальчику? Она точно знала, что будет мальчик. Он уже начал мучать ее. Тошнило почти постоянно. И еще нервы. А  Геннадий Потап из того же города, куда уехал Витас. Надо ехать! Смотреть в глаза Витасу. Но и подумать о том, чтоб у ребенка был отец. Это не стыдно. Что вообще – стыдно? Лишь бы было хорошо, она так устала…
    Она думала, что  Геннадий не ответит на письмо. Когда его писала. Но стала ждать ответ почему-то.  Иначе бы мать просто не отпустила ее в этот город, вот и все . А ей НАДО было сюда приехать. Она так обрадовалась телеграмме!  И спокойно вынесла  все, что сочла нужным сказать ей мать. Если  бы удалось уехать сразу, она бы вот сейчас снова не заплакала, не морозила бы ладонь и щеки этой лишней, если хорошо подумать, соленой водичкой. Боже, как все  получилось жутко  и страшно… Да, она увиделась с Витасом, приплелась уже с очень большим животом, страшная и ненужная,  на свидание к университету, где он тогда работал. Он засмеялся!
     И да, все люди смеялись над ней, все эти русские. А свекровь просто ее ненавидела, брезговала ею.  И Геннадий с трудом терпел. Видимо, каялся в собственном благородстве. Его часто не было дома. Она ревновала, хотя права не имела, если подумать. А свекровь злорадствовала. И внутри непонятно за что ей мстил ее ребенок: она ни дня не чувствовала себя здоровой. «Гнилая какая-то!» – шипела свекровь. И надо было учиться, потому что все неясно и шатко было впереди, а это ведь вещь устойчивая -  будущая работа. Ей надо будет кормить ребенка.
    Как мучительно она его рожала! Чуть не двое суток. Видимо, у них не хватало персонала: она стонала  сквозь зубы и выгибалась в предродовой палате, но к ней никто не подходил. В палате было темно, потому что она не могла встать и включить электричество. Только  фрамуга над дверью  чуть-чуть сочила коридорный свет. И ей показалось: она уже умерла. А за стеной слева страшно кричала  такая же , как она, несчастная, но только меньше привыкшая терпеть. Когда ее взяли на стол, сил уже не осталось – все ушли на терпение: она просто потеряла сознание. И помнит себя уже  только на  койке, сырой и холодной: ее все время трясло, хотя была укрыта несколькими  тяжелыми одеялами.  Их приносили кормить, детей, завернутых  в пеленки туго-претуго, краснолицых и страшненьких, а ее сын где-то лежал – где? – красивый и бледненький, плотно закрывший выпуклые большие глаза голубоватыми веками: ей его показали, голенького. И стало все  просто: вот кончится  последнее тепло внутри нее – и наступит покой.  Она совершенно забыла русский язык, лежала и  шептала  по-латышски: «Я хочу умереть, я хочу умереть, я хочу умереть. Разрешите мне, пожалуйста, умереть. Помогите мне, пожалуйста, умереть». К ней подходили врачи, осматривали ее, пытались  расспрашивать о самочувствии, а она  смотрела мимо них, потому что не понимала ни слова. Решено было найти переводчика.
  И он пришел. Витас. А кого еще тут можно было найти?
- А, это ты? – сказала она. -  Радуйся, ты свободен. Я умерла. И у тебя никого нет: ни меня, ни твоего ребенка. До свидания. Все.
- Больная заговаривается, - спокойно сказал он. – Какой-то бред о смерти.
- Ей же всего двадцать! – вскипела  главврач. - Переводите: она родит еще десятерых!
  Он перевел. Но она ответила по-русски:
- Пусть он уйдет. Я не хочу от него детей больше.
- Вот видите? -  развел руки Витас. – Бред.
  И его отпустили. Главврач побегала по палате, приказывает:
- Переводите ее  в одиночную.
  Ее укатили  в маленькую палату на ее же кровати. Главврач зашла, спрашивает:
- Жить и беседовать намерена? 
- Нет, - ответила она и попыталась отвернуться к стенке.
- А ну-ка  последнее средство: несите  Нюрку!
  И ее принесли, ту, что зовется сейчас ее старшей дочерью Ирмой.
   Главврач  откинула одеяло,  выпутала  ее  грудь из скомкавшейся широкой рубахи,  пожамкала ее, спрашивая у медсестры, тщательно ли делали сцеживания, пообещала:
- Заболеет маститом, я вам головы сниму! – И  «Нюрку» приложили к соску.
  И  холод отпустил, она перестала дрожать, сидела,  криво привалясь к подушкам, закрыв глаза, и слезы бежали по щекам, а губы тянула улыбка.
- Вот так- то лучше, - устало сказала главврач, садясь на стул возле ее кровати.  - Хочешь ребенка?
- Да. Эту. Да.
- Она  не совсем удачная. Намучаешься. Наследственность. Ты ведь медик? Отец пил. Многодетная семья. Недоношенная.
- Эту!
- Другой, честно говоря, нет.  Почему муж не идет с передачами?
- Не знаю. Может, занят. А, может, из-за сына.
- Вот тут тебе повезло. Семья не интересовалась, родила ли ты.
- Нет, один раз звонили, - поправила медсестра. – Она в предродовой  еще была.
- Значит, что?  Оформляем?
- Да. Я назову ее Ирмой.
- Прекрасно. Красивое имя. Но это потом.  Сейчас  еще раз спрашиваю: мужу сказать, что у тебя девочка?
- Да. Мне все равно. Это моя дочь. Латышка, как я.
- И тут тебе повезло, она будет гарантированно белобрысой, - засмеялась главврач. – Ну что ж, Илза. Поздравляю

- Илза, где ты там? – раздалось из- за угла дома.
 Она  быстро  и туго вытерла еще разок  глаза и щеки, откликнулась протяжно:  - Аауу! Генна, что ты мэня ишшэшь? Заччэм?
- С ума сойти, какая недогадливость! – засмеялся муж. – Сколько можно с собакой гулять, когда я хуже собачки по тебе изголодался?
    И он стал целовать ее, притиснув к стене веранды,  и голова закружилась привычно, но ведь всякий  раз по-новому, руки его  скользнули под дубленку, под  пуловер и бюстгальтер, сжали  грудь, она тихонько застонала  и засмеялась, прошептала: « Девчонки же не спят!»
- А мы на чердак уйдем и люк закроем.
- Там же нет белья.
- Ой, какие мы стали капризные! – заехидничал он. – А, бывало, и пыльному подоконнику в подъезде рады.
- Ты с ума сошел?  – спросила она строго. – Не было этого! Какой-то бред!
Когда они зашли в дом, раздался  телефонный звонок.
- Ирма! – позвала мать. – Тебя, - передала трубку и приказала отцу: - А ты что остановился? Уж не подслушивать ли собрался? А ну-ка наверх! Мне надо  с тобой обсудить, какую еще тут кухню ты затеял.
  И  родители пошли на чердак, не сняв дубленок. Люк сверху закрылся.
- Алло? – осторожно  сказала в трубку Ирма.
- Это ты? Ну, наконец-то. Ты чего бегаешь-то? -  тоже приглушенным голосом произнес Сединин.
- А в чем дело?
- Я не люблю непонятного поведения!
- Объясни, как выглядит понятное.
- Ну… Одна дура, например, позвонила, что  живет в общежитии, ей нечего есть,  но  она ни за что не расстанется с ребеночком. – Помолчав, он добавил: - Это не со мной было. Это я к примеру. Мать, как дура, приперлась в институт. Не моя. А  на самом деле, у самой отец два магазина имеет.
- Понятно. А с чего ты взял, что я могу вот так же?
- У тебя больше оснований. Там вообще… Я не первый. И все меры предосторожности  были. Так что я понимаю: у тебя есть повод для претензий.
- Ну и?
- Что «ну и»? Ты говори!
  Ирме почему-то стало смешно, но она зажала рот ладошкой, сказала, покашляв:
- Ну, не знаю, что и сказать. Подумаю. Ты звони, - положила трубку и отправилась спать в отличном настроении: слава Сединина  как маститого сердцееда сильно преувеличена. Он точно так же всего боится, как боится она. Это приятно, это роднит. Как понос после турнепса, съеденного Анисимовой в компании с детдомовцами.
- Ты чего хихикаешь? – спросила со  второго этажа двуспальной  кровати Данка.
- Да так. Смешной случай вспомнился.
- У тебя очень неустойчивая психика, - резюмировала  сестра. -  То ты  плачешь, то смеешься.
- Это и есть равновесие, - ответила Ирма. -  То плакать, то смеяться. Вечно смешливый – это идиот, а вечно плачущий – имбицил в депрессии.
- Очень умная! – обиделась Данка. – Это он тебе звонил?
- А кого это касается? Тебе не кажется, что ты забываешься?  Мне, дорогая, двадцать лет, и не любую тему  надо обсуждать с детишками. Так что спи спокойно.
- А я тогда папе все расскажу!
- Это твое право. А мое право…
- Ну-ну, - поторопила Данка с большим интересом.
- Не разговаривать с тобой после этого вообще. Не считать сестрой, а считать стукачкой.
- Как страшно! – заерничала сестра, свесив вниз голову.
- А чего мы вечно спорим и пугаем  друг друга? -  поразмыслив, снова  засмеялась Ирма. – Глупости все это, глупости! Прости меня, Дана.
        Ошеломленная, сестра молча  утянула   бедовую голову на подушку, повозилась наверху,  поворочалась с боку на бок. Заснула. Ирма уважительно подумала о себе: о, я становлюсь мудрой! Как Анисимова  У той давно  в ходу такой афоризм: «Не знаешь, как поступить, поступай правильно». В данном случае правильно было – не нарываться.
       Аниска любит пофилософствовать. По поводу афоризма пояснения  дает такие: каждого человека в любой ситуации выбора раздирает ангел и бес, иначе говоря, ум и темперамент. А «правильно» – это серединная позиция, то есть поступить надо глупее или умнее, чем обычно, и не совсем так, как привык. Мораль человеческая, ее постулаты, как раз  закреплены на этой серединке. Вот почему они и легки и трудны к исполнению одновременно  Вроде многого не требуют, но ум пытается их ревизовать, а темперамент отторгнуть. У кого эти  потуги проходят менее болезненно  - тот от природы нравственный человек. Но это редкость. А остальные, увы, безнравственны. И, в принципе, не виноваты. Воспитание  «по примеру» – это муштра.  А вот если  объяснить человеку эти хитрости, то он становится способен к саморегуляции…
  Странная она, Тамарка, если подумать. Для  своей семьи – странная. Слишком и не по возрасту умная. Мать у нее всего лишь медсестра, да, добрая, ласковая, красивая, но немудрящая женщина, простая, как о таких говорят. Отец… вообще какой-то по - солдафонски тупой, неинтересный. Ну, юрфак, конечно, закончил, как положено по службе, но ни остроумия, ни эрудиции, которые бы  светились естественно и ненавязчиво, проявлялись бы в быту в виде каких- то поступков, слов, интонаций. Одна суровая озабоченность тем, что его мало уважают, совсем не ценят, ни во что не ставят его ближние. Какой-то комплекс,  поистине. Величавое в своей бессмысленности  постоянное бытовое самоутверждение: « Я что сказал?, «Я это повторять должен?», « Вы не поняли?» и так далее – вот  и все, что запомнилось Ирме из сказанного милиционером Анисимовым в бытность его жителем  улицы Ташкентской, Тамаркиным отцом и мужем  тети Ларисы. Ужасный человек! А по службе продвигался нормально. Вот и уважай милицию после этого. Страшно не любил, когда к ним приходили гости. Даже одноклассники Тамарки. Гонял всех самым хамским образом, если  был дома. Как-то еще в начальной школе они пришли к Томке на  день рождения всем классом: у них один год была учительница – романтик, только-только окончившая институт, хотела завести традиции вечной детской дружбы. Начать решили с дня рождения Анисимовой, все ж под Новый год приходится. Сложили в общий кулек  самодельные поздравительные  открытки и каждым принесенную из дома конфетку или мандаринку, приперлись… А отец Аниски их и на порог не пустил. Учительница стала доказывать ему, как это важно – детская дружба и детская радость. Зря старалась. Выгнал. И Борька  Кашин, странно похожий на Ирму маленький беленький заморыш, оставшийся на второй год хулигашка, крикнул Анисимову, когда они уже вышли за калитку: «Чтоб вас бандиты убили!» Томка его очень за это уважала, даже собиралась за него замуж выйти. Они все в первом классе собирались  меж собой пережениться, весь класс. Потому что учительница как раз вышла замуж, за офицера из воинской части. Смешные такие были… В том числе и Анисимова.
     Борька Кашин нынче сидит в тюрьме, кто-то из одноклассников  рассказывал. Так, между делом: ехали в автобусе,  болтали. Кашин-то доучился с ними только до девятого, в их многодетном семействе никто иной науки не осилил, как многие ее не осиливают  из тех домов,  что тянутся вдоль городской свалки. «Бандустан Восточный» зовет Анисимова их микрорайон в целом, а те дома – «Местный Гарлем» и «фавелы», а пацанов оттуда – «генералы песчаных карьеров». Начитанная. Самая  эрудированная в классе. И в школе, в их  захолустной окраинной школе, где не  приживались романтики-учителя, а работали, совмещая педагогику с аграрными победами в своем огороде, усталые пожилые тетки, умевшие очень быстро раздражаться и очень медленно выходить из мстительной сердитости на уроках. Ни Тамарка , ни  Ирма не любили школу. И почему их понесло в учителя? Ну, Ирма-то еще и не определилась, а Тамарка спокойно говорит: буду работать в школе, ничего страшного нет. И на практике в лагере взяла детдомовцев, которых никто не хотел взять. Еще  и засмеялась: завидовать мне будете, мамзели! Завидного там было только то, что отряд маленький -  всего пятнадцать человек, но зато каких! А ведь приручила. Письма пишут. Интересно, поздравит ли ее матершинник  Заякин с днем рождения? Еще интересно, будет ли она отмечать свое восемнадцатилетие? Все же юбилей. И кого пригласит? Помирятся ли они до тех  пор? И кто первый подойдет с примирением? Ирма не намерена , вообще-то. Надоело уступать. Ум говорит: помирись, темперамент говорит: помирись. А середина «правильно» какая?
    Думала-думала, так ничего и не решила, заснула, перед  сном  мимолетно удивившись, отчего так долго родители не спускаются с чердака, а все ходят-ходят по нему, осторожно и ритмично поскрипывая.
  Анисимова в это время сидела на кухне в своем доме, подперев щеку кулаком,  смотрела, как ее мать  быстро орудует ложкой,  ест гречневую кашу, по-новаторски приготовленную Тамаркой. Рецепт, как  всегда у нее, гениально прост:  в тефлоновую сковородку, когда-то подаренную Илзой Потапенко, сыплется немытая крупа, заливается выше  на три пальца водой, закрывается крышкой, огонь делается крохотный – и можно работать на компьютере, пока по дому не разнесется запах сварившейся гречи. Крышка снимается, в содержимое сковородки раскрошивается бульонный кубик "Магги", огонь выключается,   и сковородка под крышкой не тревожится еще минут пять-десять. Потом можно есть, посыпав  сухой молотой петрушкой.
    Мать целый день проторчала на морозе,  на рынке возле своего лотка с шапками и шарфами. Выручка была  средней,  не плачевной. Поэтому  она отправилась  в гости к  подруге – должны же у человека быть какие-то свои, личные небольшие радости? Подруга работала в той же «отрасли», возила из Прибалтики и Польши шкурки и готовые изделия. Из-за бездетности  да из-за того, что она все же была «поставщик», а не лоточница, жила  вполне «богато», но завидовала не Лариса, а подруга – ей.  Сядут возле бутылки водки, сгоношат наскоро каких-нибудь казенных пельменей или бутербродиков, тяпнут по маленькой, и та начнет выспрашивать про Тамарку: как учится, о чем с матерью беседует, помогает ли по хозяйству, есть ли  мальчик и какой он из себя? Были они и раньше коллегами, Лариса Анисимова и Катя  Выгузова, но в роддоме, медсестрами, не дружили: Катя моложе, ей всего тридцатник сейчас, а Ларисе уже тридцать семь.. Одна девчонка, вторая замужняя женщина, да и работали на разных постах: Лариса – в «детской», а  Катя в приемном отделении.
- И в кого она у вас такая умная? – частенько удивлялась Катя на Тамарку.
- В мать-отца, - улыбалась Лариса.
  Роддом тоже был частой темой их бесед. Тут лавры красноречия  надо отдать Тамаркиной матери. Очень любила работу! Как пришла после медучилища, да нет, даже еще на практике, в «детскую», так и  влюбилась  в  «своих зассанцев». Так Катя говорила про новорожденных, а Лариса, сияя глазами: «Ну, ты просто хамка! Они такие все чупочки! Спит, а мордочка серьезная-серьезная, как будто о чем-то размышляет. А другой  улыбается. Наяву еще не умеет, а во сне уже улыбается. Встанешь, смотришь: все разные, аж смешно, у всех характер. А у нас  воздух чистый всегда и вообще все стерильное, не то что у вас. Тихо… Не спорь! Это они только тогда орут, когда их везут кормить, а в «детской» тихо. Если накормлен, подмыт, как положено, присыпан, пупик грамотно обработан – чего орать-то? Они же умные!» Катя сидит слушает, иногда скажет: «А у  нас, в нашем «бегемотнике», одни нервы. Все же родов боятся, как бешеные. Вот ее трясет всю. Ведь никто не умер, а трясутся. Или пьяную привезут. Из нее воды - рекой, а она, зараза, убежать пытается: у нее че-то там не допито,  и хахаль может изменить, пока она тут с нами, б…ми, спорит. Ой, убила бы некоторых! Особенно из вашего микрорайона».  Разговоры  про роддом часто завершались тостом: «Ну, давай за наших. За Тамару Сергеевну, светлая ей память». И они молча, не чокнувшись, выпивали.
- Да, хороший была человек, хоть и строгий, - сказала сегодня Катя. – Если она дежурит, бывало, то никаких приключений. Но, Ларка, шутки шутками, а мне сейчас  все ж лучше живется. Я б в роддом и за маковую коврижку не пошла. Даже рада, что сократили. Заревела, помню, а сейчас думаю: вот дура-то была!
- Не скажи. Я бы с удовольствием  вернулась. Но уж больно мало платят. Не прожить.
- А твой как живет?
- Не вникала. Хорошо, люди говорят. А мне наплевать.
- Я не пойму: он какого фига  всю-то тебя обобрал?
- Ну… По справедливости. Он же зарабатывал, не я.
- Еще законник!
- А за что мне по закону-то? У меня от него детей нет, - сказала и прикусила язык.
- Как? – изумилась Катя.
- Неправильно сформулировала, - завиляла глазами Анисимова. – Ну, Томочка к нему неважно относится. Он и брякнул на обиду: как не мой ребенок, не родной. Вот. Поняла?
- А-а-а, - сказала Катя.
- Пусть живет, - улыбнулась Лариса с облегчением. -  Не стоят эти мужики  нашего внимания!
- Истинно! Твари! Суки! – горячо сказала Катя. – Вот мечтаешь замуж, вроде бы положено, а сойдешься – ой! ой! Один убыток. Шкурки будешь брать?
- Сегодня не возьму. Отложи, как-нибудь днем заеду. Ты что! Ночью-то да на пустой улице? Цапнут сумку – и поминай как звали. Я, пожалуй, даже товар у тебя оставлю, если не возражаешь. Засиделась. И что-то выпили мы с тобой, как всегда… Не наливай мне больше.
- Слышь, с товаром не получится. Я завтра  раным-рано опять в вояж. Чуть не забыла, гад! Билет давно куплен, а за числами не слежу. Машину поймай. Я денег дам. В автобусе не езди, поняла?
  Лариса  сняла легкий Катин халатик, оделась  в свой рыночный прикид:  в купленный в секонд-хэнде  горнолыжный комбинезон стеганый, в  кожаную длинную куртку, в ботинки  на толстой  «платформе».
- Ноги не мерзнут стоять-то? – заботливо спросила Катя.
- Не. Я  поверх стельки  прокладки гигиенические кладу да подошва хорошая, - притопнула ботинком Лариса. – Носок опять же самовязаный, с собачьей шерстью. Плюс холодной водой по системе Иванова обливаюсь. Ты тоже начни. Хотя бы в  ванной. И нервы лечит, а не просто так.
- Элегантно выглядишь, - одобрила Катя.  - Вот что значит – стройная. До сих пор. Хотя какие твои годы? И девка уже просто невеста.  А красивая, гадина!
    Лариса засмеялась, взяла свою большую клетчатую сумку с шапками не распроданными, пошла домой. Тратить сотенную на частника , хоть и чужая денежка, подаренная, ей стало жалко, тем более, автобус подошел. Села   поехала. Народу в нем маленько, знакомых не видно, но  думает: а, не такая уж я невинная овечка, чтоб на меня напали, а я и  лапы вверх. В случае чего звездану связкой ключей – хорошо получится, ключи-то здоровенные. Успокоилась и даже улыбается.
  Доехала. Идет по Туркестанской. А это такая улица: широкая, потому, что по ней проходит основное русло канализационного коллектора и еще какие-то там магистрали, с одной ее  стороны – огородный штакетник, а с другой старые домишки снесены и какие-то новые русские, объединив по несколько усадебных территорий, начали строить дворцы. Словом, пустое место ночью. И  вдруг сзади снег «скрип-скрип-скрип».  Она шагу прибавила. Скрип убыстрился. Связку ключей правой рукой в кармане сжала, оглянулась: двое! Ну, молись, едри  твою мать, смелая Лариса Васильевна!  Ой, дура, дура! Идет, клянет себя, на бег не переходит, потому что бесполезно, только страх покажешь. В голове все слышанные случаи про ограбления тасуются. И как потом жить-то, о,  Господи! А если еще и…
  Остановилась, повернулась, смотрит на них, а сердце «бум-бум-бум»!
- Ха-ха! – сказал один. – Не барахтаешься? Молодец! – И подходит.
  Ночь лунная, деревья в куржаке, красиво так, может, последний раз видит – это хорошо, что красиво… Опа!
- Это кто меня пугает? – весело  спросила она. – Ой, имя не помню, а на рожицу знаком. Ты, что ль, с моей Томкой в спектакле Зайчика играл? Ну, помнишь? С Анисимовой. Дылда такая.
    Вообще-то душа подрагивает: товарищ-то Зайчика руки за спину убрал, но  монтировку-то она уже заметила и на тени ее видно.
- Ой, парни,  какая жизнь смешная! – тараторит она. – Чуть ведь не испугалась, честное слово. Не проводите, а? А то тут мне еще квартал да за угол. Идите-ка  впереди, но не торопитесь: у меня в сумке мука да че да.
- Давайте, поможем, - хмуро  усмехается  второй, незнакомый.
- Нет. Яйца еще там же. А дорога каткая. Нет. Денег вечно не хватает, расколотите, прокляну, вместо благодарности.
 И ведь дошли! На Ташкентскую они с ней поворачивать не стали, буркнули, что морозно, а они куда-то спешат  по делам. И пошлепали своими кроссовками драными, согнулись в своих  холодных болоньевых куртках, пряча уши в воротники. Нищета, нищета чертова! Ради куска хлеба... И проклял бы, да как их не понять-то?
      И вот сидит она, живая-здоровая,  трескает гречневую кашу: от нервов у нее всегда  повышенный аппетит, от адреналина, и такое смутное настроение – одновременно хохотать от радости и зареветь от жалости хочется. Истерика, словом накатывает, до сей поры незнакомая. В доме тепло, лицо Тамарки вызывающе, шары вытаращила, носом  водит – унюхала, как всегда, что они с Катей чекалдыкнули, но молчит, раз они с ней не разговаривают. Принцип: кто сдастся.   Господи, вот это и есть – счастье: сидеть в теплой кухне,  есть кашу,  смотреть на эту долговязую дуру и радоваться, что осталась жива!
  Тамарка молча  встала, налила  горячий-прегорячий чай – пар над большой кружкой, травками пахнет… Господи, значит, снова будет лето, цветы в палисаднике, цветы  на полянах в лесу за воинской частью, куда она  чаще всего ходит собирать целебные травы, а могло ничего не быть… Господи, вот еще бы только Его во сне увидеть – и все, и ничего больше не надо, но не снится, не снится, хоть проси – не проси… А вот если бы был жив, да увиделись…
- Чего у тебя лицо такое? – не выдержала Тамарка.
- Да так чего-то, - подняла на нее  ярко-синие глаза мать. – Человек один вспомнился.
- Это который ридикюль подарил? – насмешливо спросила дочь.
- А не смешно! Я посмотрю, чего ты запоешь, когда влюбишься. У меня –то уже все было, а у тебя все впереди. Вот и похохочем.
- Мам!
- Ну?
- А мы можем мне день рождения сделать?
- Можем! Какой  выйдет – такой и  справим. Муку куплю, пирогов  всяких настряпаю, а выпивку пусть гости несут. Кого позовешь?
- Да из группы.
- Девичник, что ли?
- В основном.
- Зря. Если сделают чердак, место будет. Потанцевали бы от души. Я так это дело любила когда-то. А не пришлось по жизни…  Жить надо весело. Иначе умирать обидно.
- Как там у соседа  с женой?
- С Динарой-то? Боимся спрашивать. Она  в гематологии, а это, доча, очень страшное отделение. Старухи молятся.
- А дети как?
- Старшие тоскуют немножко. А младшие-то пока, слава богу, глупы. Месяц полежит, так кого-нибудь из нас и мамой звать будут. Да. Жалко мужика, жалко. Ты не против, если я в свои дежурства их сюда буду брать? Не помешают?    Я бы шила, они б играли. Но ты-то занимаешься.
- Не получится. У нас же ремонт.
- Ой, да! Я и забыла. Ну что, спать пойдем?
    Спальня у них была совместная – небольшая комната с окном, выходящим в «сад»: так гордо называлось узкое пространство меж стеной дома и  штакетником, разделяющим  их и соседскую усадьбу. Три яблони посажены без особых забот о капризах плодоносного дерева,  малинник – возле самого штакетника, три крыжовенных куста… Мать подошла к окну, чтоб задернуть штору. Тамарка уже улеглась, дернула за веревочку выключатель  кособокого старого торшера, и  мать отошла к своей кровати, не прикоснувшись к шторе. Сказала, вздохнув:  « Пусть хоть  маленько  природа  в окне поторчит».  «Природа» торчала в виде  яблоневой ветки, приникшей к стеклу. От окошка, видимо, хоть оно и уконопачено, тянуло теплом, поэтому иней  на  ветке был иглист и пушист, голубовато, с таинственными тенями, облит лунным светом. Красиво выглядит…
    …Яблони у пруда были облиты белыми цветами, листочков зелененьких  не видно. Он сорвал  белую ветку, протянул ей, сказал: « Выпуск ранний в связи с чрезвычайными обстоятельствами. Так-то нас попозже выпускают, ну, как шпаков из их институтов». «А кто такие «шпаки»? – спросила она. «Ха! Не знаешь? Делаю  логически грамотный вывод: соврала  ты мне, что  гуляла с местными  курсантами». Она засмеялась: «Ну, соврала. А чем похвастаешься? У меня родители  староверы какие-то, честное слово! Из дому – ни ногой. Плюс работа с дежурствами. Да роддом далеко. Да дом частный: воду таскай, печку топи. Дрова помогай  папке пилить». «Ах ты, Золушка моя!» – цапнул он ее  обеими руками за талию, ласково дернул к себе, аж бедрами ударились. «Ой!» – смущенно вскрикнула она, но негромко, не так, что, дескать, орет и зовет на помощь, а просто – непривычно, мол, мне, какой-то ты уж очень решительный. Яблони у пруда – дичок, сроду никто за ними не ухаживает, не подрезает их, растут, как бог на душу положит. Ветки  широко топырят, переплетаются ветки пологом. «А иди-иди-иди сюда!» – негромко зауговаривал он, крепко  держа ее за руку и  шажок за шажком  поддергивая   за собой, под полог. Им пришлось пригнуться. Он пятится,  и  она  в наклон  за ним идет, в лицо его смотрит. Каблуки нарядных туфлей проваливаются – земля мягкая. И запах – горьковатый, нежный, и от него запах – одеколон «Щит», и вся земля под яблонями усыпана белыми лепестками, а рука у него такая горячая,  глаза светлые, с ободком. Фуражка упала – за  ветку зацепился, он ее не поднял. Китель снял, на землю кинул… И вдруг она сама, - ну никто не принуждал! -  встает на колени, поднимает новенький китель и вешает на  ветку, снимает свой плащ,  расстилает и ложится на него, на спину, закрыв глаза. Руки за голову закинула -  а голова плывет- плывет, «Боже мой, как хорошо!» -  думает. Все хорошо, все без исключения!  И то, что губы кусает, и то, что соски сдавил до стона, и что главная боль так остра, что кричать хочется, но незачем: ей же хорошо. И хорошо, что места мало, поза такая дикая, но зато видно все, что он с ней делает, и это ни красиво – ни безобразно, а просто так надо. И что там говорят об этих делах - стыд, дескать, и срам, так вот все это – ерунда. Так надо, именно ТАК надо, они без этого не могли обойтись – и кому какое дело, спрашивается, где находятся ее ноги? Все, что происходит, касается только их двоих,  и вот  этот  процесс, или как его там назвать, просто слил их в одно отныне и навек: он – ее мужчина, она – его женщина, а яблони на рассвете у пруда – это их рай, как у Адама с Евой. И они оба запомнят его навечно, и никакая разлука после этого не страшна -  «рай» будет сам себя беречь, возвращать их друг к другу. И наплевать, что в загсе захохотали: ну, дескать, вы фантазеры: у нас никого без серьезного раздумья не регистрируют. Какое нам, дело, сказали, что лейтенант уезжает? Можете оставить заявление. Не скоро вернется? Ну, еще раз придете. Время есть. Невесте девятнадцать, жениху – двадцать два: какие ваши годы? Ой, наживетесь! Еще надоедите друг другу! Давно знакомы? А какая разница: давно или не давно?
  Он уехал в тот день, на поезде, в три-двадцать, или , как он говорил, в пятнадцать-двадцать.. Она  его даже проводить не смогла, потому что у нее дежурство. Обидно, конечно, на Тамару Сергеевну было, на главврача, что сказала: «Лариса Васильевна, я не могу оставить пост  голым, уж не взыщите». Она всех медсестер и даже практиканток звала по имени -отчеству. Он уехал непонятно куда. И непонятно почему приезжал всего лишь на неделю к родителям, если речь шла о службе в гарнизоне: обычно же отпуск после военного училища дают нормальный, как гражданским – шпакам. Училище он окончил в Пскове, десантное. Адрес живущих тут, в центре города,  родителей ей оставил. Но чего она к ним попрется? Да, ходила к дому, выяснила, кто такие, на вид понравились. А знакомиться не подошла: неудобно как-то. Станут расспрашивать: как вы да что вы?  И как скажешь, что познакомились в ЦУМе, возле прилавка галантереи: она  вертела  в руках сумочку из натуральной кожи, купить хотелось до смерти, но ведь дорогая очень - сорок рублей. Он, видимо, за ней наблюдал. Потом подходит бесцеремонно, показывает  чек и говорит с улыбкой продавщице: «Мы ее покупаем»…
     Эх, Тамарка, Тамарка, доченька драгоценная! Сумка югославская, форма классическая, ну и что, что шелковая подкладка вся уже обрямгалась? Можно было, в конце-то концов, свозить отремонтировать. А не резать на какие-то рюкзаки! Не орать, вытаращив глаза: « Да ремонт дороже твоей ридикюли  обошелся бы!» Твое ли это дело, и что ты понимаешь в том, что дорого, а что дешево?
     А уехал он в Афганистан. Все это тогда были дела секретные. Сроду бы ей самой не догадаться, откуда пишет, если бы   у одной девчонки знакомой парень со службы не вернулся, не рассказал, что значит адрес на его конвертах. Да, у той девчонки вернулся… Впрочем, они поженились да потом развелись. Но она бы согласна и так! Лишь бы жив был! А тут письма прекратились. И негде, собственно, спросить, что с ним случилось. Хотя, да, она знала, что случилось страшное. Ей как-то сон приснился: горы, горы, серые такие, каменные. Глыбы, небо и высота… Она идет вверх ужасно трудно, лезет, карабкается куда-то, босая, в том платье, в котором была под яблонями. Ноги тянет и режет каменьями еле различимая тропа. А еще режет сердце вид железа – ржавые, покореженные бэтээры, пушки, самолет - не самолет, обломки какие-то крылатые. Тихо вокруг, никого нет. И трупов нет, но она знает: возле этого ржавого, раскаленного солнцем железа, стонали и умирали. А она идет, чтоб найти его, потому что надеется: он жив. Его должен сохранить «рай»! Должен! Да, он ранен, где-то лежит, загороженный от взгляда камнем или железом, но она-то ведь медсестра. Так что обоим надо просто потерпеть: она его найдет, дойдет до него, босая и усталая… Мамочка родная сон не дала досмотреть: вставай, доча, на работу пора. Но он додумался в автобусе, когда сидела, привалясь виском к окну, закрыв глаза. Нашла. С ужасной раной во всю грудь. А кругом-то никого, она одна! И кого спасешь-дотащишь? Выход был единственный: сесть рядом, загородить от солнца собой, взять за руку и шептать: «Сережа, Сережа, я тут, не бойся!» Ну, протянули бы, сколько протянулось.  И лежали бы рядом, пока солнце не высушило, ветер прах не развеял…
       Да, к дому его родителей ходила. Звонила в квартиру. Вышла какая-то тетка из соседних дверей, сказала: «А они уехали. С вещами. Нет, ничего про их жизнь в подробностях не знаю. Но люди говорят, что-то у них случилось. Мать все время плакала, из-за стенки слышно». Парень, который в Афгане служил, сказал: ой, не верь, что тут у нас газеты пишут. Там такая война и так нас жмут -  только масло каплет! Оттуда вырвешься, так сам себе не веришь. Там пропасть, как два пальца обоссать.  А уж десант – это вообще самоубийцы. Бросят их в горы, вернутся на базу, ну, если от роты - полроты, то просто Аллаха надо благодарить. Слышь, говорит: ты по кладбищам походи. Трупы сюда привозят хоронить. Памятники ставят казенные, приметные, может, найдешь.
  А куда зимой пойдешь, на какое кладбище? Болит, болит душа… Снится сон про горы все страшнее раз от разу: то она в ущелье летит, то в каком-то горном потоке тонет, то точно знает, что он вон на той скале, а добраться невозможно.  Дело к помешательству, словом. Все, ничего не осталось! Ничего! На работе, правда, немножко полегче: их ведь не бросишь, зассышек, неподмытыми, так что копошиться приходится. А иной раз и вовсе забудешься из-за них.  Тоже бывают трагедии, ой-е-ей! Вот, например, привычка кидать их прямо в роддоме. Это что, спрашивается? Так положено? Родят, отчалят и хоть бы что тебе! Ну, тех, кто родился гидроцефалом или дауном – это ладно, хотя тоже жалко, не мышонок ведь. Она бы даже такого не бросила…Отлично бы было, если бы у нее от него ребенок остался, да, отлично! Вот вроде этой девчонки: абсолютно здоровая, богатырская девчонка. Ей пять месяцев, сидит уже во всю, а живет вот тут, в «детской», потому что Тамара Сергеевна сказала: буду ждать, мать должна  вернуться! Приличная девка, из деревни, студентка – одумается. А в доме ребенка дитя загубят, ухода толкового нет, малыши  инфицируются часто, из детской больницы не вылезают…
  Глаза у Тамарки были, конечно, посветлей, чем сейчас, и  с ободком, ну, ободок-то сохранился. Смелые такие глаза, на  Сережины  похожие. И роста он хорошего был, так что она и сейчас, дылда  верстовая,  по виду -  его дочь. Его и ее дочь, названная в честь главврача.  Да, та руками замахала: ты что, сумасшедшая! Какие тебе дети, незамужней-то соплячке? Я отдаю детей, говорит, только искренне  веря: это единственный выход. В исключительно надежные руки. А тут что? Ты через неделю замуж соберешься, а ребенок кому нужен окажется?
  Пришлось все-все рассказать, заплакать, пригрозить помешаться и намекнуть открытым текстом: как самой вам , дак можно взять пацана, никаких родителей настоящих с сомнениями и раскаяниями не ожидая, законспирировать его, своего бесценного Егорушку, а как кто другой из надежного медперсонала, так ему никакой веры, хоть он сдохни от одиночества. Пришлось самостоятельно поискать ту студентку, которая девчонку оставила. Нашла: в психбольнице. Ну, тогда Тамара Сергеевна  говорит, хорошо, Лара, но у меня требование: я слежу, как ты ее воспитываешь. Все же и молоденькая ты, и родители у тебя, как на грех, далеко отсюда жить перебрались. Кто помогать-то будет?
    Вот поэтому они с Тамаркой  все детство до школы под отчет в гости к главврачу ходили. А законспирировали Томку нормально: в свидетельстве о рождении стоит дата появления на свет: 31 декабря. В пределах года дату рождения  изменить можно, а тут так удобно: и Новый год, и  день рождения. И вообще женщине  выгодно быть помоложе, так что Томка ей еще и спасибо должна сказать.
  Отец с матерью, правда, как дураки, ей лично нервы хорошо потрепали. У них мечта была дом продать. Перебрались  на Украину, к теплу да фруктам, ее тут оставили, как бы временно, а как только приличную цену за дом предложат, она шлет телеграмму в Винницу и потом тоже собирает манатки. Так злились, что она  по-своему решила собой и домом распорядиться, что с тех пор  и отношений никаких. Только открытки поздравительные на праздники друг другу шлют. А как бы хорошо Томку было на лето в тепло возить. Но на нет и  суда нет. И так росла здоровенькая.
     Да, одна была по отношению к приемной дочери глупость сделана: вышла замуж за Анисимова. Ну, зарплаты не  хватало, комнату, где сейчас спальня, сдала. И вроде ничего человек был: из районного городка на повышение в областной центр вызван, почти что военный, тоже мундир носит, юрфак заочно заканчивает. Ребенку отец нужен, да и денежек бы иметь побольше не мешало. Не любила, нет, просто жизнь прижала, хоть и помогали Петр Иванович, царство ему небесное, да Елизавета Лазаревна… Томка маленькая была, еще не поженились, а она его: папа, папа… И ведь маскировался, зараза! И на ручки возьмет, и  посидеть, если ей куда-то сбегать надо, не откажется. А жить стали -хоть вой да волосы на себе дери: он тут такой хозяин, все по струночке ходить должны. Что приказал – чтоб пулей и навытяжку, чтоб все по его было, ворюга сраная! Да перестройка еще эта, от которой только огород спасал, а то бы и с голоду  половине микрорайона загнуться можно было.
    Вот, жизнь прошла фактически, ничего уже в ней не поправишь. Но и проклинать ее – это грешить, потому что есть  память о «рае» и есть Томка – единственное свидетельство того, что она жила не напрасно. Это ее дочь, то, что останется после нее. Да, все так и скажут: Тома, отличная у тебя была мать, ты всем ей обязана. Любила тебя, и ты ее помни. Ой, Господи, Господи, слезы рекой текут, через нос сопливый воздуха затянуть невозможно, ветка яблоневая в лунном саду на морозе цветет… Да уснуть бы уж, что ли! Господи, пусть он мне приснится! Живой или мертвый, в горах или в долинах,  в кипучей быстрой воде или под яблоней возле тихого пруда!..  Господи, трудно ли тебя послать мне всего лишь изображение того, кого я любила и люблю, с кем в душе и  в могилу уйду, одинокая, несчастная…
  Томка  ворохнулась на своей  железной койке , заскрипела пружинами, чего-то забормотала и простонала во сне.
 - Ш – ш - ш! –  пошипела Лариса, убаюкивая, как в детстве,  свою  дылду, просморкалась тихонько, встала, штору задернула: в полнолуние плохо спится, тревожно, а обеим  рано вставать, так что в темноте, без природы в окошке спать надо.      
  Утром спросила у дочери, что ей снилось, почему она  во сне  аж стонала?
- Грегори Пек, - хмуро ответила  дочь.

          3. ОН ЖЕ БУДЕТ ХОЗЯЙНИЧАТЬ, ДУШУ ТВОЮ ОБИРАЯ.

    Да, думает Анисимова, нахохленно сидя на остановке, пальто бы не помешало…  На фиг  были нужны  перчатки и  дорогущий кожаный рюкзак, когда точно знаешь, что декабрь придет с неотвратимостью паровоза? Именно   к той ветке, на которой разлеглась Анна Каренина. Холодища… Надо бы встать и потанцевать, а не сидеть, зло поглядывая на дорогу из норы капюшона. Мех от дыхания закуржавел, внизу  у подбородка оттаял, мочит ей кожу, как кошка драная. Жизнь что-то завинчивается неприятным винтом. Хотя, с другой стороны, « На свете счастья нет, а есть покой и воля». Золотые слова, как все сказанное Александром Сергеевичем! Но ведь, блин, покоя и воли лично у нее что-то все меньше и меньше  с каждым днем.
  Начнем с мелочей. Хотя, правильно сказано: вся жизнь состоит из мелочей. Но, все же самое мелкое: убей, не может вспомнить, из-за чего они не разговаривают с Потапенко. Убыток невелик. Иной раз даже приятно, что этот пожизненный «хвост» не торчит перед носом, не  заглядывает в глаза своими  кругловатыми  наивными зенками, не ждет ее опеки и защиты поминутно. Вот ведь, куколка!  Да-да, именно беленькой   фарфоровой куколкой она была по виду  на школьном дворе, когда их привели  в первый класс. Стоит, самая нарядная из всей  мелкотравчатой толпени, за ручку с Илзой Бруновной,  Геннадий Семенович в виде почетного  эскорта – сзади,  такая на их крупном фоне малюсенькая,  волосенки белые пострижены «под пажа» – ее всегда в хорошей парикмахерской стригли, очень волосы  мягкие и легкие – бант огромный, очень красивый на макушке, в руках -  букет гладиолусов, чуть не больше ее. Мать  яркий  ранец в руке держит, видимо, боится, что малявка упадет от перегруза.
- Мама, - громко сказала  Тамарка, - посмотри, какая девочка маленькая. Как лилипутка.
    Медсестра Анисимова  сначала поправила ранец на  спине своей дочурки, потом подумала и начала вытаскивать из-под него  длинную косу, потом  еще раз подумала и стала косу пристраивать обратно, под ранец, лишь потом глянула в предложенном  направлении. Смотрела-смотрела, улыбалась – улыбалась, нагибается, шепчет  на ушко:
- Ты чего у меня такая горластая? В школе так нельзя. И запомни: лилипут – это обзывка.
- А если это правда?
- Все равно! Это очень хорошая девочка. Запомни: в школе дерутся.
- Ну и что? Я как дам – все улетят!
- Да я не за тебя боюсь! Ты у меня большая и сильная. А за эту девочку. Ты ее должна защищать. Поняла?
- Нет. Я ее не знаю.
- Да какая разница? Тебе что Елизавета Лазаревна читала: сильные всегда защищают слабых. И это правильно! Вот ты и должна. Поняла?
- А как ее зовут?
- Ирма.
- Какое-то имя…
- Красивое имя. Как у тебя.
- Ну да уж… Томка-котомка – это красиво, по-твоему? Я больше люблю, чтоб  Тамаркой звали. Вот  никак нельзя обозваться,  даже не пытайся.
- Тамарка – санитарка.
- Ха-ха-ха! Вот и хорошо! Санитарки полезные.
- Отлично соображаешь! А про девочку запомнила?
- Да. У меня хорошая память,  не бойся.
     После всяких торжественных слов их повели в класс. Ирму посадили на первую парту среднего ряда. А  ее – на последнюю, с толстым и рослым  Пашкой Пестряковым, сеседом, с которым они и дрались и мирились дома, на своей улице, так что как школьный сосед он ей был абсолютно не интересен.  Посидела с Пашкой пол – урока, а потом подумала: кого можно защитить, если ты  так далеко? Взяла ранец и пошла к первой парте.
- Анисимова, ты куда? – вскрикнула учительница.
- Я с этой девочкой сидеть буду, - спокойно объявила Тамарка. – Она маленькая, я буду ее защищать.
 Учительница стала объяснять, что все посажены по росту, из-за Тамаркиной спины не будет видеть доску следующий ученик. И вообще так нельзя – вставать без разрешения.
- Поди, Анисимова, и сядь на место! – приказала строго.
  Анисимова пошла к двери.
- Ты куда? – закричала учительница.
- Домой. Посоветуюсь с мамой.
- Сядь на место, кому сказано! – вышла из себя пожилая  противная тетка. – Это еще что такое?
      Но Тамарка уже открыла дверь. Тут за ней с ревом побежала Ирма: в классе так страшно! Учительница кричит, а девочка, которая ее собиралась защищать, уходит. Директриса   вылетела из кабинета: что за  горестный вой в самый праздничный день? Попыталась угодить всем -  и разозленной опытной учительнице и  деткам-первоклассникам: Тамарку и Ирму завели   в первый «Б» класс.
  Там они пробыли неделю. Посиживая раздельно: Анисимову удалось убедить, что расстояние – защитной функции не помеха. С учительницей она поссорилась по  другому поводу. Громко сказала: « А у вас штаны видно в разрез, когда вы на доске пишете!»- и засмеялась. И весь класс захихикал. Собрался летучий педсовет, вызвали Ларису: ну что это такое? Та стала мямлить, что ребенок не привык к роевой жизни,   воспитывался дома, очень любит правду, но ведь не тупица же: с трех лет читает, на машинке  печатает, ей, видимо, просто скучно было, раз тема урока -  какая-нибудь буква «А». Директриса покачала головой: «Зря  я согласилась ее взять против всех правил, ей даже шести еще нет, ребенок просто не созрел психически для процесса школьного обучения. Придется забрать ее, пусть посидит годок дома». «И что? – спросила Лариса. – Кому-то  от  этого лучше будет? Она же еще вперед уйдет в грамотности, плюс обзываться начнут: она и так  чуть не всех  первышей выше ростом. Вы ей судьбу поломаете, это на вашей совести будет: она хотела в школу, ждала, мечтала. Нет, я  в районо пойду, но Тамара  в школе останется!»  «Ну, во второй  класс я ее посадить не могу, - сказала директриса. – Было бы семь лет, еще бы можно было думать. Вот уж – горе-то от ума! Ладно: садим  их в первый «В», и работайте, работайте с ней дома: больше пересаживать некуда».
    В первом «В» учительница была молодая, с неизношенными нервами, покрикивала и она, конечно, но этой многое можно было простить за красоту. Вдобавок  она не настаивала, чтоб Тамарка непременно  вырезала  для кармашков разрезной азбуки буквы, коли хорошо умеет читать, а  на чтении разрешила той  сочинять свои сказки, или  читать взятую в библиотеке книгу, или помогать Ирме – посажены они были за одну парту, первую, на  первый от двери ряд, и никому Томкина спина не мешала. Так она  и сидела до выпуска во  всех классах, вольготно вытянув  вперед ноги,  – самый первый человек, которого видишь, заходя в класс.
Хорошо подумалось: « самый первый человек». Кстати, это внутренняя язва Львов по гороскопу – лидерство во всем, вплоть до пустяков,  она ее за собой знает … Ну да ладно, вот развспоминалась, сложив до кучи рассказы мамы и свои детские впечатления, а повод зряшный: Потапенко отдаляется. Ну и пусть, Бог в помощь, как говорится.  Но ведь вредничает! Тоже  благоустраивает  чердак, подкатилась  к Потапову с подрядом, деньги есть.  А  к ней, за бесплатно,  он посылает  пожилого дядю Витю да зеленого Славку – пролетарский отброс, по сути дела: первый  умеет работать, но умеет и клюкнуть, непонятно как протаскивая свои шкалики и фанфурики на чердак, второй не пьет, но ему от силы шестнадцать лет, заморышу, руки еще корявые. А у Потапенко работает нормальная высококвалифицированная бригада. Для  подъема производительности труда Тамарке приходится колотиться наверху и самой. От этого некогда заниматься интеллигентным промыслом – не берет заказов  на компьютер. Правда,  заглянув как-то в секонд – хэнд, она  дешевле грязи купила в нем  несколько пар  тертых женских джинсиков,  отпорола пояса, нарезала  дыр,  все обрямгала, вышила   вразброс цветочки – и впарила  «самопал» Филоновой по цене бешеной, купив ту вестью, что  джинсы – это подарок  одного обеспеченного юноши, привез из городу Парижу, но оказались маловаты. Вернее, коротковаты. А Филонова, дескать, будет в них летом – как царица Савская, как Дженнифер Лопес и Кайле Миноуг, вместе взятые. Жизнь посылает на бесчестье, хоть душу рвет его формат… - это что, ритмическая проза или стихи? Опять? Какая-то привычка завелась – думать-думать и брякнуть какую-то строчку. А все соседство Филоновой: сидит, пишет на лекциях стихи, грызет наконечник шариковой ручки, сует листки ей, чтоб прочитала с пылу – с жару. Ой, графоманы! Но одно стихотворение у Фили нормальное, почти нормальное. Начинается так: «На той горе – мой дом любви. Фундамент заложил мой первый. Ему  я посвящала перлы»… Дальше у нее идет нелепица: «Замешанные на крови».  Надо бы не так, а понежнее, чтоб было понятно, что это была первая чистая любовь. Ну, например: «Окрашенные в тон зари». Фильке это сказано, но слово не подсказано:  третий день сегодня будет мучаться, закатывать глаза к потолку на лекциях. Трудная вещь – работа над словом. И трудная мысль – отчего она  сама-то на  диспуте, экспромтом,  сказанула: «Неожиданный мой, неожиданный, странно встреченный, смутно увиденный в час рассвета, когда мне мерещится, что такая я вся чудо-женщина».   О  поэтических достоинствах говорить не будем, не в них дело.  Но ведь она описала именно утренние встречи ноябрьские  с многодетным соседом. И себя. Свои ощущения, комом  закопошившиеся  во всем организме – от головы до пяток. Испуг, радость, какие-то искры в мозгах вовсе бешеные, вроде того:  ну и что, что женат, а я красивая, у меня все с ним будет, все-все, что положено, он мой. Да, скажем так: очень «неожиданный». Вдобавок снится. Сюжет у снов нелепый , их можно, блин,  как сценарий фирме «Парамаунт» продавать: она – какая-то полуодетая принцесса, белокурая, как Мэрилин Монро, кони, автомобили,  кладбища с очень    четкими  рядами каменных  памятников… А он, сосед, бездетен, коварен, увешан пистолетами системы  Смит-Вессон,  одет, однако, в свою серую куртку, очки на нем,  и зовут его Грегори Пек. Подходит во сне и говорит: «Тамара, я Грегори Пек». Вот тут, видимо, и застонешь: ведь видно же, что врет! Да, и раньше снилась всякая абсурдистика, вроде покойника  к снегопаду, но это были незнакомые люди, до которых ей и дела-то не было. А тут она во сне волнуется, то тянется к этому Пеку, то бегает от него, но не быстро, в надежде, что догонит. Но он еще ни разу не догнал. Проснешься и обидно. Подумаешь – и плюнуть хочется: ну, это уж все-таки ни на что уж не похоже. Подумать про себя, что влюбилась – это извините. Зачем? В кого?  С какой целью? Это посмешнее, чем у мамы Ларисы с ее ридикюлем. Предложила ей однажды: расскажи. Усмехнулась маманя  криво и говорит: нет, это только мое. А ты много будешь знать – скоро состаришься. Живи своей жизнью, зачем тебе родительскими тайнами сознание забивать?
     Суббота. Вот и нет автобуса. На первую пару, видимо, опоздала. Мужики-оружейники на выходном, остановка пуста. Выйти на дорогу, что ли, да проголосовать какому-нибудь чудику?  Но   каждый второй за рулем –  «южный русский», положит  глаз, не приведи бог, это вообще погибель:  тут уж  статистика копится   - девчонок, убитых по причине большой и специфической  национальной гордости  чернобровых кавалеров.  Или пропавших без вести. Следствие роет – и тормозит на такой черте: за жертвой ухаживал Ахмат, Кадыр, Бекир или еще кто-то, она не откликнулась. Черт знает, как работает милиция, что никого и никогда не может  уличить. Вот русских парней – это пожалуйста. Например, Борька Кашин сел. Зарезал человека южных кровей. Из-за любви. Он хоть и махонький, этот Борька, но с самолюбием. Девчонку у него  отбил какой-то «Хан-Гирей», Кашин от обиды взъерепенился, ребят организовал, пошли  «черных» бить. Ну и зарезали вовсе не того, а как раз пожилого мужика, который  пытался драку разнять. Посадили пятерых, все русские, все с окраинной улицы. Борьке  дали срок больше всех, потому что вину на себя  взял полностью. Остальные выйдут годочка через два.
    Любое правосудие бессмысленно, если вдуматься,  когда обыкновенный, простой, как лапоть, человек попадет в жернова   нынешней жизни. Вот она, например, чуть не убила отца в день своего шестнадцатилетия.  Надоело все: и хамство его, и вполне   обоснованные подозрения, что он мафией купленный - а иначе с чего бы они в мебелях и хрусталях-то зажили?.. Она сидела, никому не мешала за печкой, учила аккорды на гитаре, стараясь не прислушиваться, как  родители ссорятся : дело-то привычное. И вдруг – материн вскрик, короткий и отчаянный: опять, значит, руки распустил. Она вылетела из своего закутка: так и есть – мать держится за глаз, и из левой ноздри – кровь тоненькой струйкой. И вдруг в ней все вскипает, удушьем кидается к голове. Как она его метелила, невысоконького, как кидала по гостиной, трахая о мебельную стенку так, что хрустальный звон стоял, как  им  кресла  на  роликах по ковру  катала, мотая его  за  ворот  домашней толстовки – вспомнить и приятно и жутко, вообще-то.  Мать кричит: «Тамара, Тамара! Не надо! Это грех! Не надо!»  Он, конечно, проявил самообладание. Или привык только беззащитных бить, но  от него ей и царапка не досталось, лишь схватил гитару и трахнул  ею об угол печки – в щепки разлетелась. Она, конечно, тут же благоразумно смылась из дому. И мать убежала к Елизавете Лазаревне. Папаша выместил первый гнев, покромсав материну шубу да ее довольно нарядное демисезонное  пальто, но праздник своеволия удался в полном объеме: наконец-то родители развелись. Забавно: отец  сейчас женат на сестре Борьки Кашина, на молодой девчонке, работавшей в ментовке секретаршей. Богато живет и не скрывается: домина такой выстроен. Да и никто не скрывается, никто. Скоро не вором да не бандитом вообще немодно будет считаться – вот такая страна и такой в ней великий народ, что поделаешь. С такими успехами в боевой и политической подготовке мы подходим ни к чему-нибудь, а  к миллениуму: на следующий день после ее восемнадцатилетия начнется 2000 год…
    Она  встает и пляшет самбу-румбу: ноги замерзли, как черт знает что, пальцы на руках схватило до онемения. Давно надо было встать. Жаль, нет плейера, под музыку бы вообще прекрасно получилось, а так  «пурым-бурым-бурым - бурым» приходится  петь. На душе становится веселей. Не напрасно Марк Аврелий говорил: жизнь – это то, что мы о ней думаем. В данную минуту она думает: эх, ля – труля - ля, ну, чего ты , Анисимова , двигай конечностями: все пурым-бурым!
- Вас подвезти? – спрашивает, остановив иномарку, незнакомый симпатичный дядька, светлоглазый, без шапки, с седыми висками.
- Денег, дяденька, нет.
- Ну, за такие могучие  впечатления от балета с меня надо деньги брать, - отвечает он. – Садись, балерина.
  Поехали. Он говорит:
- Ловко, ловко танцуешь! Я чудом на столб не наехал, когда ты до собственного носа ногой махнула. Училась, что ли?
- Ну да! С моим-то ростом? В баскетбол – брали, а в балет – нет. Обидно вообще-то, уроды! Ну, я под телевизор да против зеркала. Каждый день, вместо физкультурной зарядки. Как считаете, Дженнифер Лопес удивилась бы?
- Как нече делать!  У той, правда, зад, прости, очень впечатляет. А, может, я чего-то под  твоей курткой не разглядел?
- Не. Все правильно увидели. Но я ее красивей. Как считаете? – спросила Анисимова и для объективности  ее оценки  спихнула на плечи  капюшон, мотнула  волосами, распушила их ладошками.
  Мужик засмеялся, помотал головой укоризненно:
- Ох  вы, нынешние! Да, в мое время таких не было. И когда нарасти успели?
- Это  в зависимости от  того, что вы  своим  временем  числите. Так-то вам, конечно, с виду не сто двадцать, хоть вы и седой. Меня этот вопрос тоже  волнует, потому что  мать любит мявгнуть: в наше время таких не было.   Она меня на  девятнадцать     лет  старше. А начнет рассказывать о том, какие девчонки были, получается, что  ту мораль от этой целый век должен был отделить. Жили-жили  прекрасные люди  – бац, превращаются массово в скотов,  это нелогично. Вывод: врете вы все про свою скромность. То же самое делали, но  тщательней  нас маскировались, внутренней свободы не афишировали, вот и все.
  Дядька подумал-подумал, кивнул головой: да, дескать, логика в ваших рассуждениях, девушка, есть. Они уже выехали за пределы Восточного, завернули к дороге, ведущей на дамбу. Ходко идут, дорога из-за выходного дня пустоватая.
- А чего вы не спрашиваете, куда меня везти? – спохватилась Анисимова.
- Потому что знаю: к пединституту.
- Батюшки, как я популярна! Вы там работаете? Или как?
- Мимо на работу езжу, и ты мне  часто семафоришь: стой, дескать, я дорогу перехожу. Запомнил, потому что сто раз хотелось газануть и переехать. Тебе что, жизнь не дорога?
- Она и вам дорога. Смерть каждого ждет – это аксиома. А вот срок в лагере за сбитого пешехода – только автоводителя. Так что, дорогой товарищ,  вам  не менее  выгодно остановиться, чем мне сократить путь. Я вечно на лекции опаздываю. Но вы мне понравились, и я готова извиниться.
- Ух, плутовка! Как зовут-то?
- Септимия. Красивое имя?
- Да, - неуверенно ответил он. – Непривычное. Это я в Югославии похожие имена  часто встречал. А у нас что-то не попадались. Чтоб молодая, а имя монашеское. А меня зовут Сергей Андреевич.
- Как моего отца. Запомню. Правда, у него отчество другое. Можно, дядь Сережей буду звать?
- Намек понял: староват ты, чтоб мне улыбаться, - сказал он, останавливаясь у светофора.
- Вовсе нет.  Я люблю, когда люди  друг другу улыбаются. Однако, очень не люблю, когда на колено руку кладут.
- А я и не собирался, - обиделся он. – Вот она какая, понимаешь!
- А что это вас так раззадорило? Чего насупились-то? – любознательно повернулась к нему Анисимова.
- Ремень не пристегнула? – спросил он.
- Нет. Из чувства предосторожности, если честно. Со мной случай был: везет скромник не из нашей эпохи и вдруг начинает приставать, а ты практически связан. Жуткое чувство, если честно. Так что я после этого случая  ремень безопасности  просто в руке держу.
- Ну, я не из таких, не бойся.
- Если бы боялась!  Я  давно стала опаснее  для этих старперов, чем они для меня. У меня нейтрализующий удар по яйцам  всегда готов. На том хаме отработан. Ошибаться можно только раз. Что минеру, что остальным гражданам.
- Ой, да чего ты меня ? Пугаешь?
- Нет. Рассказываю, как симпатичному человеку.
  Дядька заржал. Светофор открылся.
- А не проще просто сзади садиться? – спросил,  стартуя.
- Ну и сидишь, как дурак: подбородок на коленках. У меня ноги длинные, мне сзади тесно.
- Да. Интересная кому-то учительница достанется, - сказал Сергей Андреевич, переключая скорость. – Но мне жаль того, кому ты в жены попадешь.
- Безусловно.  А, кстати, у вас какая жена?
- Сейчас – никакой. Развелись. А что?
- Да так. Подумалось. У меня мать тоже разведенка. Дурью мается: замуж ей хочется. Вот я сижу и прикидываю:   в  качестве бойфренда  вы бы ей очень подошли. Как-то вы бы даже, я бы сказала, пикантно рядом смотрелись. Она у меня очень ничего собой.
- Интересно. А вдруг влюбится и замуж попросится?
- Ответите: ой, Лариса, разве я как отец с твоей дурой справлюсь?
- Ха-ха-ха!  Нет, милая, с тобой ездить в любом случае опасно! Я чуть руль не выпустил. Она на тебя похожа?
- Характером иди видом?
- Ну, вообще.
- Характер спокойный, нордический.  Тут мы с ней один к одному. А вот  внешностью сильно отличаемся. Я ей завидую: рост -  в стандарте, вес -  в стандарте, глаза  уникальные.
- Это какие?
- Синие! Ну, остальное там идет уже все поскромнее, но общее впечатление –лапочка. Причем вы не думайте, что я завысила оценку как цыган на ярмарке: все про нее так говорят. Что-то детское в ней есть. Романтик.
- А это что?
- Да вообще. Ну, например, вы бы сегодня на улицу вышли из ведра холодной водичкой облиться?
- Я  просто утром душ ледяной принял, - сообщил мужичок. – Привычка. С Афгана. Горные реки  холоднущие. Все скок в водичку, прыг на бережок, а мне надо поплавать. Вернее, уцепившись, в воде  поторчать. Там течение бэтээры валит. Просто как чувствовал, что эта привычка потом мне жизнь спасет.
- То есть?
- Во время боя ранило, контузило и  в реку сбросило. Вертолеты прилетели, всех  подобрали, кого удалось. Душманы ушли, меня не заметив: уцепился и сидел сутки. Или около того. Там время  смутно воспринимаешь. Да. Как раз в день рождения: двадцать три стукнуло. Потом по этой реке к своим  сплавлялся. Без подручных средств. С примотанной к туловищу левой рукой. Дня три, а то и больше. Потом полз сушей. Это уж вообще не помню. Амнезия была  с месячишко полная. В Кабуле в госпитале лежал. Не могли понять, не шпион ли я, в отдельной палате держали. Видишь ли, и река извилиста и ползал без компаса – ну, не мог человек из моей воинской части там оказаться, где меня нашли. Вот и не поверили жетону.  Домой полетело  извещение: пропал без вести. Маму жалко: тогда ей сердце надорвал, нынче серьезно прихварывает.
- Ох!
- Да. Да-да. Это было в первый мой приезд в Афган. Давно.
- А что, и недавно в Афгане были? Там же наших нет.
- Наших где только нет. Вот так говорить вернее.
- Как интересно! И что вы там делали?
- Служил, если честно, в наемниках. В военных инструкторах. Как и в Югославии, - непонятно почему брякнул он, вообще-то не любивший посвящать посторонних в факты своей биографии. Впечатление, что ли, произвести хотелось? Или взгляд какой-то у нее? Очень прямой, как бы требующий откровенности.
- Ой, приехали, а так дослушать хочется! – проныла  Тамарка, выходя у института. – До свидания. Вы не будете возражать, если я вас когда-нибудь остановлю, чтобы дослушать?
- А, может, я, действительно, к  вам  в дом?
- Да нет, это я пошутила. Спасибо большое! Рада была познакомиться, - присела  в шутовском реверансе  перед ним, вышедшим  из машины. И потопала через дорогу, властно подняв левую руку: стойте, иномарки, я иду!
     Он поехал на работу, в частную фирму  с претензиями: особняк, черные стекла, клерки в костюмах… Охо-хо, подумал, скука-то какая! Платят, конечно, нормально, и пост хорошо называется: начальник службы безопасности, но представишь, что и завтра, и послезавтра, и всю оставшуюся жизнь будешь вот так ерзать – проснулся,  умылся, побрился, духами надушился, галстук завязал, костюмчик в зеркале оглядел, ботиночки модные наширкнул… Впрочем, чего это он? Франтом и аккуратистом, чтоб все, как влитое, сидело и блики сыпало, он  и раньше был. И одеколон чтоб всегда, и щека гладкая. Даже в Афгане, в ауле этом сраном, в Гульзибе, и бритва –самый лучший «Жиллетт», и спрей английский. Под названием «Меч». Да, был курсантом – душился одеколоном «Щит». Щит и меч. Романтика! «Защитник Родины - породистый мужчина, щека побритая и выправка на ять! Чего ты плачешь, провожая сына, простая клушка, старенькая мать?» Так пел его лучший друг, Валька Катышев, с которым со школы - рядом. Вместе -  в десантное училище, за один стол, и в «увольнительную» – через забор, и в вытрезвитель – на одни нары, и к генералу – на  «ковер», и заявления писать, «чтоб смыть позор кровью», парочкой. « Просим направить нас в Афганистан  для  исполнения  интернационального    долга после  досрочного выпуска и присвоения звания  лейтенант». Или что-то в этом роде: он уже плохо помнит, как по форме пишутся рапорты  высшим чинам. Это с какого же года он  стал простым рейнджером, солдатом удачи? Ну,  в  связи с распадом СССР и разделом Вооруженных Сил.  Думал- думал, пробормотал: « А ну их на х…й, Ельцына с Шушкевичем и Кучмой. Или там от Украины кто-то другой был?»
  Словом, он не историк, а жертва истории. Служил на Украине. Потребовали присягнуть желто-блакитному флагу. Кто-то присягнул, а ему с чего? Он  не хохол и не дворняжка, на каждый-то столб лапку задирать. Но и России они оказались на хрен не нужны – лишние офицеры. Никто никуда не переводит, торчат возле  старых гарнизонов. Ему-то еще и неплохо торчалось: жена украинка. Частный дом в Виннице. Богатый сад. С голоду не сдохнешь. Но скука-скука-скука…. Как пел Катышев: « Жена вцепилась, крашеная сука: «Не отпущу?» А кто тебя спросил? Жить  в гарнизоне мне такая скука, что  спать с тобой  совсем не будет сил».  Словом,  подались кое с кем  в Югославию Жена  плачет, Оксанка – дочь тоже. Но вышло прекрасно. Там специфическая война была. Как у нас в Чечне, не тотальная. В одном месте друг друга режут, а сел в машину – и в соседней деревне в кабаке отдыхаешь. « Я развлекусь между двумя боями, она красивей той, что воет тут… И что мне думать о заветах мамы или о том, что все ее  дерут? При этом буду думать, как ни странно, как шел с одной курсантом  вдоль пруда…Ее зовут, по-моему, Светлана. А, может, нет, но вроде все же да». Да, хорошая была война. И нормально платили. Жена приезжала в гости. Смеялась, позируя перед фотоаппаратом  в каске и бронежилете, загорелая и одетая  в  шортики. С ним в обнимку. С  Оксанкой даже один раз приезжала, на несколько дней съездили на машине к морю, покупались всласть. Красивая страна! Отличное море – Адриатика. И чего воюют, рушат собой же построенное? Причем не по-нашему построенное, а добротно, с чувством, на века. По нашим-то деревням как раз бы и пройтись мировым пожаром. А потом по-человечески застроиться. Хоть дети бы пожили, не как мы. « Но по ночам я думаю о сыне. Да, я скучаю, он мне снится, сын. И об отце, отличном гражданине: он офицер, я у него один». Когда Катышев это пел, никаких сынов у них не было. Это пелось в Афгане. Большая палатка, суховей  полотно шевелит, жара, они сидят по пояс голые, молодые взводные и ротные, маленько выпито, кое-кто курнул «косачка», Валька поет, пригнув налысо  побритую голову  к гитарной деке. Талантливый был, как черт! Ну, он тоже может и сыграть, и спеть, и даже слова песни вместе писали, но Валька был, безусловно, главным артистом  в дуэте. Без него песни уже не сочинялись. « Я упаду, меня окатит  болью. Я захлебнусь то ль кровью, то ль слезой… Я  закричу: прочь, Родина, с любовью, но, Бог, верни мне Светкину любовь!» Вот такая песня… Пользовавшаяся большой популярностью в их десантном полку. Даже замполит пел под стакан теплой  водяры. Конечно, никто не сказал ему, высокоидейному, что это они  с Валькой сочинили. Фольклор и фольклор.« А похоронят, ну и что?  - все сдохнем… Еще и буду воинам пример. Фуражку сняв, у памятника охнет, мой бравый сын, отличный офицер!» «Песня кшатрии» – так ее назвал, эту песню, Валька. Династийным  военным  Катышев не был, но  поэты способны видеть душу и судьбу, а вот он – да: офицер – сын офицера. И куда-то глубоко в нечерноземные пласты уходят корни родового древа, по веткам которого течет кровь кшатрий – воинов, иначе говоря. Да, он таков, как описывает песня – мужик-сволочь, если хотите. Но и Ганна  Мыколавна, его благоверная, тоже еще та сволочь, про которую можно писать песни. Классическая офицерская жена тоже ничего не боится,  а она сходу стала «классической» женой. Ей понравились югославские доллары. И когда там все закончилось, она его сгрызла, хотя он искренне хотел осесть. Да, было такое настроение: продать дом в Виннице, перебраться в Россию, сюда, в этот город. Нет, заявила Ганна, никуда не поеду. Какой-то Урал! Совсем уж идиотом надо стать! Он спросил: а на что она собирается жить, коли не идиотка? Это не работая-то. И ему места гражданского на  Украине не сыскать: не намерен он «мову» учить, чтоб «челноком» тут ширкать, как ей поначалу в голову пришло. Ну, она порыскала, подумала, прикинула: нашла!  Едь в Афган. Платят хорошо. Служба ненадсадная. Посмотрел он на них, своих женщин: Оксанке уже четырнадцать, здоровенькая такая, в мать, с виду совсем взрослая, одеваться любит, капризничает. А еще и учить в каком-то институте надо будет. И все не бесплатно. Поехал. Место-то знакомое. Контракт приличный.
  А место оказалось очень новым! У них, бляха, гражданская война разгорелась так, что деревня с деревней воюют. В каждой стоит   свой гарнизон, у каждого   сопливого пацана автомат Калашникова. Война «все против всех». Аул Гульзиб населен был этническими таджиками. Тут даже русский кое-кто знал, так как к границе близко,  перевал, ведущий к  реке  Пяндж,  с  прошитого снарядными дырами минарета  в армейский  бинокль видно.  Ехать, правда, до  границы, петляя горами, километров  сто.  Он приказал минарет разобрать. На фиг такой ориентир для артиллерии, коли у самих – одна легкая пушка, к которой снарядов нет. Реактивные снаряды были в изрядном количестве. Ими так пользовались:  РС лежит на земле, бикфордов шнур подожгут – и оно полетело, оставляя  дымный след, а где упадет, кого прихлопнет, это уж «ракетчиков» не касается. Радуются, гомонят по-своему, наряженные в  балахоны и кацавейки, в тюрбаны свои, потом пропахшие: счастье-то какое – стрельнули! Он в первый афганский  приезд общался с аборигенами, правда, не с деревенскими, но все же – ну, нельзя было предположить, что так  одичают! В каждой деревне – шах, не больше, не меньше. И такое расслоение, что диву дашься. Все зависит от того, много ли садишь маку. Кроме него ничего практически не посажено. Ну, фруктов, правда, до дуры. Они там  очень вкусные. Крупные, красивые... Нормальная земля, если бы не дурь в человеческих головах. Талибов местных и их боевой стратегии он не касался  –  у них свой командир был. А он командовал интернационалом из наемников: все  «наши», но  из разных мест -  украинцы, белорусы, прибалты, татары, грузины,  русские,  естественно, узбеки, таджики из-за Пянджа, «кшатрии», едрена мать. Даже еврей один был. Оплата сдельная –  двести долларов  за  каждый выезд на боевую операцию. Бухгалтерию ведет человек шаха и вроде бы не хитрит.  Наркоты-то много продавали, доллары были. Стоит отряд отдельным лагерем, на окраине  аула. Он бивуак сдалал. Ну, бля, надоело глядеть на талибские дела! Молодые там  все, а пацан послушает  радио, музыку западную – все:  приговор, через полчасика исполнение – народ согнали, секир башка сделали. Кровища каждый день рекой хлещет. Так Аллах велел – и ничего не попишешь.
  Он сказал себе: меня эти дела не касаются. Я приехал и уехал, я на заработках. Мой долг научить свою команду воевать так, чтобы  выжили. Каждый наемник покупается в России и в других  местах за весьма приличные деньги, я берегу «товар», не вникая в проблемы «товара» – это их дело, что они захотели убивать и на этом зарабатывать. Я их не лучше, но это моя профессия, а эти засранцы? Молодые ведь, а куда лезут? И посмотришь, как он, зараза, в записной книжечке боевые выезды отмечает, аж противно. Выезды-то -  маковую территорию охранять да караваны грабить. А принцип - кто первый выстрелил, тот и прав. Вербовщиков, а их там кишело, в Афгане, старался вежливо от  своей команды отстранять: и от Бен Ладена были , и в Ливию можно было ,  и в какое-нибудь  Джибути в Африку, и в Индонезию , как и в Чечню, впрочем,  и в какой только чертов кровавый уголок нельзя было попасть!  И там пропасть. Как и тут. И на пыльную могилку никто всплакнуть не придет. Все ведь без документов, инкогнито,  многих псевдонимами зовут. Или только по имени. Никто никому не сообщает: ваш сынок геройски погиб при защите чужой Родины. Его тоже вербовали, причем  за  куда большие деньги, чем он тут огребал. Репутация у него была отличная. Отряд  вполне дисциплинированный, успешный и подтянутый, аккуратный с виду: у всех американский камуфляж, немецкие «берцы», автоматы «Узи», два бэтээра и  джипы всегда на ходу, все научены ходить и бегать по горам, метко стрелять,  хорошо маскироваться и появляться  неожиданно, как снег на голову. Ну, нормальным десантом бы не назвал, но это все же был армейский быт, строй и порядок. Шах Гульзиба, Наур, когда-то учившийся в МГУ, отлично говоривший по – русски, просто в друзья лез: не было, говорит, у меня  до тебя, Иван, такого полководца. Да, его звали там  «капитан Иван». А на фиг надо засвечиваться-то. Жизнь впереди долгая, и Аллах знает, куда его еще занесет. По прихоти жены Ганночки  да дочки Оксаночки. В боевых операциях он непосредственного участия не принимал. Но бывали ситуации, когда и пострелять приходилось – и все  считали его  смелым человеком. А уж в разработке стратегических планов, типа наступления на две соседние деревни с неправильным политическим режимом, ему в тех краях и равного не было.
  Жил  схимником, потому что в чадрах и длинных, черных преимущественно, платьях мешком тамошние носатые красавицы не вдохновляли. Когда ездили в Кабул, а он кишел когда-то красивыми  стройными девчонками – студентками университета, он просто скорбел: выродился народ! В деревне же царствовала  пуританская мораль: бабы   все спрятаны за дувалами. Иногда приезжают проститутки: ну, это вообще отдельная тема – их проституция. На улице живут: их в дом никто не пустит, грязных перед Аллахом, такие несчастные, затраханные с виду, что надо уж очень небрезгливым быть, чтобы покуситься. А ничего, больше года  прожил,  и сперма из ушей не полилась. Правда, все время вспоминалась одна. Не жена. Медсестра роддомовская. Уж и имя забыл, Света, что ли?  Видимо, по контрасту с серым пейзажем, а Афганистан,  в общем и целом, не очень красивая страна, серовато-бежевая на цвет, пыльная, вспоминался  пруд на рассвете, яблони  над ним, синеглазка Света, все время опускавшая веки с длинными ресницами и красневшая, когда он что-нибудь ляпнет с армейской непринужденностью. Писала ему в Афган. Но как-то так наивно,  скромненько, что просто не верилось: а с ней ли он был на сырой земле под яблоней? Сама легла. В тот день, когда они в загс заходили. Удивительно! Вот дурак был: шли-шли по улице – бац! -  вывеска: «Загс», и ведь женился бы, если бы там   тетеньки, строго стоящие на букве закона, не оказались.
  Вообще-то, может, и зря не женился. Может  быть, с ней  хоть этого унижения избежал  – ревности. Причем не беспредметной, а с доказанными основаниями: Ганнуся его еще та сучка была, если честно. Ну, дашь в лоб, ну, поматеришься, но от привычки строить глазки, хохотать, запрокидываясь так, что ляжки до трусов сверкнут, жаться ко всем  во время семейных пьянок, обязательно нацеловаться с кем-нибудь из его друзей до  свороченных губ, и без того, понимаешь, губошлепых, она все равно не откажется. Еще и скажет, тварь: на себя посмотри! Ты мне верен, кобель патентованный? Словом, жили, как все живут. Зато сейчас с удовольствием  холостяжится. Мама, конечно, шипит: ты вырос таким же, как твой отец. Но тот хоть к семье относиться на старости по-человечески стал. А ты? Ты бобыль! У меня, говорит она о себе, нет никакой радости: я внуков хочу! Я их практически не имела. Вы мне Оксаночку только на фотографиях показали!
    С другой стороны, слава богу, что только на фотографиях. Эта еще дальше матери пошла. Он вернулся из Гульзиба – дочь беременна! Причем, что-то он не понял, а точно ли она знает отца своего ребенка: шантажировала-то троих пацанов сразу. Еще и ему, отцу, не постеснялась сказать: пап, набей им морду так, чтоб кто-нибудь женился. В шестнадцать, де, пора иметь мужа: на Украине сейчас такой ценз для вступления в брак. Ну, полный атас! Плата за грехи жизни  самая щедрая, какую можно представить. Развелся сходу, сел в машину, еще на югославские деньги купленную – и сюда, к маме с папой. Едет и думает: а, оказывается, Валька – друг детства, веселый бард, счастливый, потому что вовремя погиб. В том же бою, где и его зацепило. Никого сиротой не оставил, никакая вдова черное не одела, и даже старички – родители  уже не плачут: умерли, как выяснилось. Лет через пять после  Валькиной гибели, один за другим. Да, ничего не осталось от жизни Катышева, кроме  «Песни кшатрии», которую он помнит, да, может, еще  несколько человек, певших ее в афганских палатках… Хотя, возможно, и не одна песня в памяти уцелела, а и то, что  был Валентин Катышев отличным солдатом,  честным молодым офицером, для которого приказ был – закон, и воевал он все же за Родину, ибо таковы были ее  установки в тот момент, а выше ее целей не должно быть ничего! Вы – не деловые партнеры, Россия и ее солдат, как сейчас, причем такие партнеры, что всяк друг друга обмануть тщится, нажулить и нажилить, а …Кто? Как бы сравнить-то?
  Думал, думал, сказал, выходя из машины у крыльца фирмы:
- Е…  твою мать! Расфилософствовался!
    Видимо, что –то было в сегодняшнем  утре очень   располагающее именно к меланхолической  поэзии, какие-то флюиды или что там еще, но ведь не одного  начальника службы безопасности  частной фирмы с самыми широкими функциями и с пышным именем  «Гонорин плюс» посетила муза, пропев ему в уши «Песню кшатрии», слова которой  наполовину  составляли именно его труды и озарения, о которых он  не вспоминал многие годы.  С Тамаркой  то же самое случилось. Заходит она в институт, опоздав изрядно, сдала анорак в раздевалку, одернула  самовязаный  отличный свитер, пушистый, бело-бежевый  У них когда-то колли был, звали Колей, добродушный, мягкий и на ощупь и характером,  так что  пушистых вещей всегда было много: Колю вычесывали и пряли, как какую-нибудь ангорскую козу. Идет Анисимова мимо вахтерши – институтского раритета: ровесница вуза, а тому  70-летний юбилей на следующий год, в сентябре, будут справлять, так эта  Селивановна, век тут работающая,  своей «конторы-то» выглядит бодрее.   Каменные институтские стены снаружи  обглоданы временем, усталы и грустны на вид, а  вахтерша  до сих пор нетленно безукоризненна.: халатик синий всегда наглажен, воротник блузочки всегда бел, узкие губки всегда накрашены ярко-красным, а на голове вечно белокурая  «химия».  Есть мистики, которые уверяют, что она  такой и родилась, это, мол, эликсир Макропулуса.  Тамарка же считает, что Селивановна являет миру  всего лишь пример того, как может сохранить человека счастливо найденное призвание. Ведь даже   и тени маразма нет, память – колоссальная: всех знает в лицо и поименно. И привычки , и манеры, и факультет, и основные параметры личности – все о человеке! И все – для человека:  очень любит ректора, Сергея Ивановича Сединина. Наушничает ему напропалую. К деканам и кураторам групп обращается с заметной брезгливостью, уж только в отсутствие  кумира. Помыкает всеми, исключая его же. Студентов ненавидит, считая, что ни на ком так не видна человеческая деградация, как на них , питомцах пединститута. Поэтому обращается к ним так:
- Анисимова, ты что себе позволяешь? Третье опоздание за неделю! Не многовато ли, голубушка?
- В самый раз, - нахально ответила Тамарка, что не каждый себе может позволить. – Наши тут не мотаются?
- И это говорит будущий педагог? – поджала губки вахтерша.
- Ай, ладно, сама найду, - махнула рукой Тамарка. – Чтобы  вы не преувеличивали свою власть над событиями.
- Ну-ну… - холодно посмотрела сквозь дальнозоркие очки Селивановна.
  Тамарка пошла в курилку, а попросту говоря, на черную лестницу, где курить, как и повсюду,  запрещалось, но принцип «Всех не перевешаете!» спасал и охранял уют территории, несмотря на приказы ректора и указы  правительства. Итак, все на месте:  немытое высокое  окно, сизый дым в воздухе,  скомканные пачки в урне, банка из-под растворимого кофе с окурками на широком холодном подоконнике  и Светка Некурилова  рядом с окурками. Сидит, задумчиво щиплет свою гитару.
- Привет, -  поздоровалась Анисимова. 
 Светка кивнула.
- Накатило, что ли? Я могу уйти, -  предложила Тамарка. – Я ведь не курю. Так что скажи.
  Светка отрицательно  покачала головой. Потренькала еще сколько-то, вздохнула,  спросила:
- Аккорды смотришь?
- Нет, в окно. Чего смотреть? -  мне такой гитары не купить. А дешевку  ширпотребовскую уже не хочется.
- Ну, что за месяц! Ничего в голову не приходит. Ни в музыке, ни в тексте. На! – протянула  Света  гитару Анисимовой и встала с подоконника..
- Спасибо, - искренне растрогалась Тамарка: Некурилова свой инструмент берегла больше девичьей чести. Не Тамарке чета музыканты  и те не могли дерзать, чтоб попросить  поиграть на этой большущей, звонкоголосой гитаре.
 Тамарка села на подоконник с мыслью  сыграть и подмурлыкнуть какую-нибудь песенку из своего давнего – до разбития об угол печки ее гитары – репертуара. И вдруг не совсем уверенно перебирая струны, как бы нащупывая  путь, запела, косясь в окно:
     «Обнаженное дерево, где твои ризы,
Золотые и красные, словно огонь на ветру?
Ну зачем ты опять уступило капризу
Бессердечного дурня,  влетевшего к нам  поутру?

Обнаженное дерево, серое, жалкое взгляду,
Ствол корявый да хрупкие ветки торчат,
Ну зачем ты позволило делать с собой, что не надо -
Ворошить твои кудри и рвать твой прекрасный наряд?

Обнаженное дерево, всё -  твой покой не порушу!
Я чего-то подумала, в зябкой тревоге крестясь:
Буду только цвести -   что откроет мне душу,
Коли жизни  моей не коснутся  печали и страсть?»

- Это кто? – спросила Некурилова.
- Это я, - ответила Тамарка.
- Завидую! – сказала Некурилова. – Влюбилась, что ли?
- Вот еще! – ответила Тамарка. -  Смотрела  вон на тот пейзаж, - потыкала пальцем в окошко.
- С музыкой вообще-то слабовато. Мелодия есть. Аранжировки нет. Проигрыши надо сделать в миноре и не ту тональность взять.
- Я не петрю, - сообщила Анисимова. – Я по слуху играю. Или из-под руки чьей-нибудь. У гувернантки моей пианино было, а вот музыкального образования не было. 
- - У нас после Нового года музграмоту погонят. Для тех, кто  пятилетку учиться будет, - сообщила Некурилова. – Наверстаешь. Я тоже неграмотная.
- Ну да! – изумилась Анисимова.
- Слухачка –слухачка, не сомневайся. Просто заборзела очень рано. И зафанатела, а не как ты:  хоп – и поем. Я сутками пальцы мозолила. Меня вся семья ненавидела. Отец обещал гитару сломать, а братья мне башку проломить. Суровые будни таланта. Если бы не мать, которая  меня от них телом прикрывала, все б так и было:  я в могилке, и на холмике – дека покалеченного инструмента. И эти гады клянутся, что любят меня!
- Свет,  сделаешь проигрыши?
- Ну, - кивнула та  рыжей головой, - давай мою старушку.
- Звонок скоро будет?
- А он нам зачем, если мы делом занялись? – подняла  на Анисимову светло-зеленые глаза Некурилова, сев  нога на ногу на подоконник.
  Гитара в ее руках запела  уверенно,  громко, в полный голос, печально, страстно, задумчиво.
- Вступление кончается, - сказала Некурилова. – Пой! Не мурлыкай, а пой.
  Анисимова запела, стоя над сидящей Светкой, внимательно глядя на ее тонкие, но сильные пальцы.
- Рефрен! – скомандовала Светка. - С повтором: « ну зачем?»
 Анисимова повторила две последних строчки куплета.
- Цыц! Проигрыш, - сказала Некурилова, нагибаясь  ухом к деке  и раскачиваясь.
- Не длинно? – спросила Тамарка.
- Нет. Ты же стоишь, шаришь взглядом по веткам, выбираешь слова. Пошла!
 Тамарка вступила,  чувствуя, как  гитара и собственный голос ворошат ее нервы - аж холодок по коже  рук бежит под теплым свитером.
     Допели. Доиграли. И вдруг от двери в коридор раздались аплодисменты.
- Ректор, блин! -  вскочила и вытаращилась Светка.
- Не «блин», а Сергей Иваныч, - спокойно сказал Сединин. – Не скудеет талантами Русская земля! – покачал головой. – К  Некуриловой я привык. Но, Анисимова, от вас не ожидал.
- В каком смысле?
- И в плохом и в хорошем. Это что теперь: из отличниц – вот сюда? В бардессы? И на лекции  не ходим?
 Красны  девицы потупились. Светка – «хвостистка» привычно, а  Анисимова ненадолго.
- Да нет, - говорит - я не бард. Просто автобуса долго не было, опоздала сильно. Так что тревожить руладами вас не буду. От безделья  вот сейчас сложилось и спелось. Извините. Это моя первая, а если прикажете, то  будет и последняя песня
- Да нет. Не прикажу. С удовольствием послушал бы еще. Но не здесь, в этих антисанитарных условиях, а  в цивилизованной обстановке. Со сцены, например. На Студенческой весне.
- Нет, - возразила Анисимова, - я не того полета птица, чтобы чирикать в такой большой конкурентной борьбе. Вот если бы вечер бардовской песни был – иное дело. А там налезут бандуристы и юмористы. Танцоры и маститые чревовещатели.
- А это кто? У нас такого жанра  нету, вроде бы, -  поднял брови ректор.
- А  чтецы? - ответила Анисимова. – Их такая куча, косноязыких, что я просто удивляюсь ангельскому терпению, с которым вы сидите в первом ряду. И аплодируете.
  Ректор почесал щеку, сказал:
- Ну, я  из деревни. Какая у меня может быть культура? Я, дорогая Тамара Сергеевна, еще и тому рад, как много трудных детей отвлечено от улицы, пивнушек и дискотек  художественной самодеятельностью. Я готов аплодировать даже тому, кто шашнадцать буков алфавита не выговаривает.
  Тамарка  засмеялась Ректор тоже улыбнулся, кивнул им, пошел в кабинет, через плечо кинув: « А вас поздравляю. Отличная песня получилась! Спасибо».
- Замечательный  мужик! – сказала Анисимова. – По идее, надо бы влюбиться в него.
- Совсем чокнулась? – спросила Некурилова. – Фильку перещеголять хочешь? Та допрыгается. Вот дуры! Сколько учусь, столько недоумеваю. И чего им надо от зрелых мужиков? Там уж, к сорока-то годам, в отдавленных наукой гениталиях, на два раза пописать, а девки, как на мед. Уже аспирант, и тот не всякий годен: секс и ум вообще плохо совмещаются. А  Виталя наш в придачу убийца по призванию.
- Чего-чего? – вытаращилась Тамарка. – Какой еще убийца?
- С ним по-доброму, без урона еще ни одна не развелась: обязательно личность поломает. Или по рукам   пустит, или  душу надорвет, или до унижения доведет. Противный мужик.
- Ты-то откуда  это знаешь? Он, что, к тебе подкатывался?
- Хэ! Естественно. Моя Суламифь! – подергала она себя за рыжую растрепанную косу.- На первом курсе. Понимает, сволочь, что  когда жрать нечего, то Суламифью легко сделать. Ты думаешь, чего я такая простая, когда дело секса касается? Это он. Разбередил, словом, раскрепостил.
- Как ты  просто о себе рассказываешь, - поежилась Тамарка.
- Ну, во-первых, мне двадцать один. Ежить из себя девочку не приходится. Во-вторых, он на тебя щурится. Хочу предупредить. Правда, понимаю, что порой и рта открывать не надо, только сама же и  наслушаешься всяких комплиментов. Я Фильке говорила. А та в обморок: ах, она и не знала, что у нее так много завистниц! Идиотка! Ты умнее, несмотря на то, что моложе. Но вот пели – я  и подумала: а не он ли вдохновил? Я тоже такие песни писала: про страсть и  обнаженность.
- Свет, а как кончилось?
- Запрезирал. Велел убираться с глаз, - спокойно сказала Светка. – Ушла в академ. Поработала дояркой. Полегчало. А Фильке не полегчает. Я  тут разведочку  предприняла: у нее семья – говно. Мать то ли третий, то ли четвертый раз замужем. Мужья все время моложе ее. Сплетни ходят: все без исключения, кроме первого, естественно, который Филе отец,  к падчерице очень специфически ласковы. Ну, понимаешь?
- Не очень.
- Ее очень рано развратили. Стихи ее спасают, выводят эти дела в разряд сублимации, но  она  лечилась в психушке не раз.
- Да не может быть!
- Ладно. Поговорили  - и забыли. Я – никому, и ты – никому. Жалко ее. Защитить некому, бедную.
- А если вдвоем поговорим?
- Ты что? Совсем уж? Это такие болезненные точки – что ты! Я рада, что она с тобой закорешилась. Направляй ее тихонько, отвлекай.
- Да я не знаю – как. Видишь ли, у меня на нее просто времени нет, если честно. Да, она меня в гости приглашала, так и то зайти некогда.
    Зазвенел звонок с лекции. Они вышли в коридор, пошли в аудиторию. Мимо парадной лестницы , по которой с третьего этажа спускалась, твердо держа спину и твердо ставя ногу на высоченной шпильке, Балабанова.
- Привет, Музы поэзии! – сказала Балабанова им, а потом закричала, замахала рукой, - Стас, лапочка, стой, стой! – и дернула, махом проскочив площадку, вниз, к  вестибюлю.
     И вдруг раздается  мягкий шелест, громкий крик, жуткий вскрик – Анисимова с Некуриловой  прыгнули назад, смотрят: Балабанова,  как с ледяной катушки, катится  на попе по лестнице, вытянув вперед  балетно развернутый модный узконосый ботиночек, вторая нога – под ней,  ее пытаются схватить, но ее несет по сношенным  мраморным ступеням, и  юбка ее, стеганая, длинная, узкая, из блестящего плотного шелка, свистит и шипит   от трения о ступени. Приехала. К ней кинулись. Подхватили под руки, попытались поставить на ноги. Балабанова подломилась в коленях, застонала тихо. Вахтерша стала набирать «скорую», народ набежал: Наташку знал весь институт, как же – прима! Посадили, бережно поднеся, на вахтерский стул, оперли о стол,  чтоб  удобнее сиделось. «Скорая» что-то не спешит, Балабанова сидит бледная, по щекам катятся слезы, пепельно-белокурая голова клонится  вниз на тонкой нежной шейке, губы закусила. Анисимова  спустилась по лестнице, цапнула  Сединина-сына за рукав, приказала шепотом: «Утри ей слезы, идиот!»
- Ты еще скажи, что это я  виноват, - глянул тот злобно, но к Балабановой подошел, протянул свой платок в ее нежную руку, спросил: - Очень больно?
- О, теперь уже не так! – благодарно улыбнулась та. – Я хотела тебе сказать, что сегодня мы выступаем.  Сразу после лекций. В рекреации истфака. Ну, генеральная репетиция, по сути. Однако во всем антураже.
- Хорошо. Я приду.
  Приехала «скорая». С правой  ноги Балабановой  еле стянули  ботинок – так все распухло. Ощупали ногу. Приказали принести ее вещи и верхнюю одежду: повезут на рентген.
- Я смогу танцевать? – спросила  Балабанова. – Сегодня после обеда?
- Ха-ха, девочка! – ответил молодой  врач в заношенном, буквально сером халате. -  Я вам и через два месяца  не гарантирую. А может, и вообще… Молитесь.
  Балабанова заплакала навзрыд. Анисимова  сказала хаму:
- Ну ты, Эскулапище!  Можно человеку нервы не рвать?
- Но связки-то порваны, - ответил тот. – На фиг вам мрамор, который помнит термы Каракаллы? Я ведь  не первый раз сюда приехал. И вправе спросить: а на кой черт каблуки? Танцоры, блин! Эвакуируйте! Что встали?
  И   укутанную в шубку Балабанову понесли на руках, схваченных в «седло», два здоровенных парня с физкультурного факультета. Сединин, мерзавец, даже проводить не вышел на улицу. Добрел до стеклянного тамбура – и хватит. Зазвенел звонок на лекцию.
- А чего это перемена такая длиннущая была? Ты не в курсе? – спросила у Анисимовой  Филонова.
- Твою тезку на «скорой» увезли. Балабанову.
- Беременна? Токсикоз? – беспокойно спросила  поэтесса.
  Некурилова посмотрела выразительно, Анисимова пожала плечами. Вошла Алина Кадыровна. Монотонным голосом, безотрывно глядя  в тертую тетрадь с конспектом, начала читать тему: «Служебные слова и междометия в русском языке». Анисимова  широко и демонстративно зевнула, стала вязать под партой шарф. Филонова – отделывать  стихитворение «На той горе – мой дом любви».
    Вдруг в дверь аудитории настойчиво постучали. Алина  Кадыровна отправилась открывать, ярко-красным ногтем сделав в конспекте отметку: прочитано по сю пору.
    Анисимова  тут же размечталась, что хорошо бы встать, на цыпочках подойти к кафедре, пролистнуть несколько страниц и сделать ногтевую отметку: пусть бы  Кадыровна осрамилась со  своими междометиями. У, разбойное отродье! Недавно выдала тесты, написанные в ноябре, прочитала  по бумажке оценки.  «Пятерка»  была только у  Тамарки, еще  Мила Паршакова,  Некурилова и Ирма получили по «четверке», остальные однополчане, как бешеные, обрадовались своим «троебасам». Преподавательница  говорит  врастяжечку:  «Тест показал объективную картину состояния грамотности на сегодняшний день. Впрочем,  ошиблась, простите. Анисимова, очевидно, больший виртуоз, чем я считала. «Отлично» на этом тесте, не списав,  получить было нельзя , по-определению. А тут ни помарки, ни  ошибок в вариативности, которые даже меня поставили в тупик. Жаль, что оценки зафиксированы комиссией, а так бы  я  все же снизила ей балл. Есть же…»   Бог знает, что она хотела сказать дальше. Тамарка встала, хладнокровно собрала рюкзак, пошла к двери.
- Вы куда? – вскрикнула Кадыровна.
- Потребую комиссии, которая посадит только нас двоих, даст не менее трудный тест, и напишем: вы и я, - ответила Томка.
- С какой стати?
- Будет у вас «пятерка» – я перед вами извинюсь. У меня – извинитесь вы. Не хотите писать – извиняйтесь сейчас.
    Группа оборзела. Но многим понравилось: сидят, улыбаются , ждут.
Преподавательница извинилась. Но наказать ее вот так, как сейчас вот придумалось, стоило бы. Тамарка  поднялась из-за стола,  а  Кадыровна оборачивается от дверей:
- Анисимова, к ректору.
- Я пока ничего не сделала, - заулыбалась Тамарка озадаченно. - С
парты встать нельзя? Занемевшие мышцы расправить?
- Анисимова, - сунула в дверь голову секретарь Сединина, – это не по учебе. Давай быстрей, ради бога! Вещи возьми. 
- Кто –то умер?
- Нет. Вместо Наташи Балабановой танцевать будешь.
- С какой стати? Я не репетировала. Что у них за программа  даже не знаю. Кто как, а я не люблю позориться.
- Ректор приказывает.
- Вот пусть он и танцует, если такой резкий.
- Ты соображаешь, что говоришь? – возмутилась секретарь. – Мне не трудно, я передам ему твои слова.
- А че он понимает в танцах? Был бы хоть художественным руководителем хореографического училища, а то математик какой-то.
- Все слышали? – зловеще прищурилась секретарь.
- Все, - сказала Некурилова. – И все согласны с Анисимовой. Да, он математик. И что?
- Он приказал ей танцевать. Ему порекомендовали ее кандидатуру, - растерялась секретарь.
- Вот я пойду сейчас, порекомендую  вашу кандидатуру, Ксения Яковлевна, на роль Дездемоны  в оперный, и пусть вас на сцене придушат за неумение петь, - прищурилась и Анисимова,  демонстративно садясь.
- Ой, господи, ну даст же господь напасть, и все филологам, филологам! – заверещала, не показываясь, секретарша факультетская, Лидия Ивановна. - Анисимова, я тебя имею в виду! Ты когда нервы людям   прекратишь издевать?
- А что надо – вздевать эти нервы, выдевать или надевать?
- Я с тобой скоро вообще зазаикаюсь! – пообещала  Лидия Ивановна. – Ты о чести факультета думаешь или нет, зараза?
-    Сильно сказано! – хладнокровно парировала Тамарка. – Рейтинг  филологов вы, безусловно, повысили. Освоите мат в общении со студентами, нам  вообще равных не будет.
- Ой, ой, валерьянки пойду попью. Там иностранцы приехали, как на грех!
- Так бы и сказали! – ласково воскликнула Анисимова. – Раз так, опозорю своим танцем Родину на весь мир. Пусть вам будет стыдно. Потом. Когда уже ничего поправить невозможно.
  Взяла рюкзак и пошла.
    Институт, как положено, имел актовый зал, но его на определенные дни сдавали в аренду  театру «Модерн Провансаль», не имеющему своего помещения. Несколько физкультурных залов тоже были  расписаны по часам и на  тренировки, и на арендаторов. Поэтому  детище всего лишь факультета, ансамбль «Батман», в просторечии именуемый  «Бэтмэном»,  репетировал, где придется. Чаще всего - в рекреациях исторического факультета. Истфак удобно помещался: кусок первого этажа  плюс уютненький такой заворот здания, давным -давно  образованный пристроем, а  в нем какие-то укромные уголки, лестницы, переходики, в которых хранились исторические коллекции в плоских стеклянных шкафах возле стен, идешь, идешь – и  очутился  в небольшом  зале  окнами во двор, причем на уровне  третьего этажа. Лабиринт замысловатый Анисимова сама, пожалуй, и не осилила бы, но ее вел Харон. Фамилия у парня такая.
   - Привет, господа бэтмэны и бэтмэнши! Моритури тэ салютант,  Виолетта Степановна! - сказала Анисимова   ансамблю и руководительнице – бывшей балерине.
- Ну что уж так, Тамарочка? Не бойтесь: все у вас получится, -  изящно подерижировала  та сигареткой в тоненьких пальчиках, миниатюрная донельзя  рядом с Томкой и своими терпсихорами. -  Я решила показать всего три номера с вами.
- А вы ничего не перепутали? – взвеселилась Томка. – Это как я спляшу без репетиций-то?
- Тома, - строго сказала Степановна и погрозила пальцем, - у коллектива  чрезвычайные обстоятельства. Вас позвали  помочь.
- Все так, - кивнула Томка. – Но кто поможет мне, освистанной и закиданной тухлыми яйцами и гнилыми помидорами? Ставьте кого-то своего.
- У нас концепция: солистка одна и очень приметная. Остальные, если вы заметили, идут в одном стандарте. Я о девочках. Принцип кабаре. Юноши поразномастней, ибо не из чего выбирать. Но все же созданы линии. Позволяющие добиваться целостного эстетического впечатления. Мы гордимся…
- Короче. Рост мой заметят, это уж точно. А что танцую-то?
- Решено:  верим в вас и в вашу способность к импровизации. Все равно партию  за  час не разучишь, тем более – три.
- Там загвоздка не в этом. Дрыгнуть ногой я способна. Но жалко мне того, кто под эту ногу попадет. Ставьте их, как они стоят. Я помещусь вон там, на подоконнике. Врубайте музыку , танцуйте, а я смотрю  только мое свободное пространство. Вы стоите рядом и говорите: пошла налево, идешь вперед,  поворот на три румба  со смещением  на юго-запад, - приказала Анисимова Степановне.
  Кордебалет,  криво улыбаясь, встал в линии. Анисимова влезла на подоконник, картинно уперла руку в бок.
- Включать? – заискивающе  глянула на нее, задрав голову,  маленькая балерина.
- Вперед! – кивнула Анисимова.
- Ну, опозоримся  по полной, - деланно улыбаясь, прошелестела  вторая линия третьей.
  Анисимова сделала вид, что не расслышала. Смотрела - смотрела, как танцуют, закричала:
- Стоп-стоп! Это что  вон тот у вас, - тычет пальцем -  шел-шел, вильнул? Причем, как я поняла, в момент, когда я должна в раскрутку пойти.
- Ой да уж! – брезгливо сказал уличенный. – Можно подумать, до миллиграмма филигранно  станцуешь.
-   Я, дорогой, не за себя боюсь. За тебя. Ты под меня попадешь, такой женственно хрупкий, от тебя останется пятно на сцене, куда любящие тебя первокурсницы будут потом класть цветы. Одно тут будет хорошо: на похоронах экономия, - хамски сказала Анисимова. – Начали снова!
    Потом она  заржала, соскочила с подоконника, уже когда почти допел магнитофон третью мелодию, говорит:
- Пильдым  затее. Балабанова меня ниже. А в коротковатых джинсах и в  жмущей в плечах кацавейке я на сцене не появлюсь. Я девушка честная, у меня гордость есть. И кроссовки ее мне наверняка не подойдут.
 Ансамбль, уже припотевший, застонал, кто-то громко, но за спинами, произнес: «Убить мало!»
- Такая постановка вопроса мне нравится, - хладнокровно ответила Анисимова. – Ладно, фафнурики.  Спляшу в ботфортах и своих штанах, но  в свитере я не могу. Вы в футболках, и вас хоть выжми. Так что ищите мне черную рубаху.
- Где? – заорали все вразнобой. – Еще бы пачку балетную заказала!
- Это не надо, это лишнее. Ловите мужчину в коридоре. Раздевайте. Если будет сопротивляться, его ударом  кулака оглушит та, которая сказала: убить мало.
    Пока Анисимова  бегала в туалет снимать из - под своих черных джинсов теплые колготки,  умывала холодной водой  взволнованное лицо и красилась по-сценически, нашли и приволокли какого-то первокурсника в черной рубахе. Бледный юноша вцепился в лацканы аккуратненького пиджачка и наотрез отказывался остаться в нем поверх  теплой нательной рубахи, хотя бы  даже и  с галстуком. Одевать чужие футболки он брезговал. Посидеть неприлично одетым  в пустой  аудитории отказывался. Об него сломался весь ансамбль. Анисимова молчала. Потом говорит:
- Отпустите его.  Это очень безнравственный человек. Своя рубашка ему ближе к телу, чем мой успех во всемирном масштабе. Эй ты, суслик! Тут какая-то иностранная делегация припрется нас смотреть. А ты нас ставишь перед дилеммой:   удалиться со сцены со щитом, или на щите. А еще историк!
  Рубаха была снята и протянута Анисимовой. Та кивнула.   Сволокла свой свитер через голову, предлагает:
- Одень. Тепленький, во-первых. Во-вторых,  когда –нибудь будешь гордиться: я сидел на первом концерте  великой Анисимовой в ее свитере.
  Ансамбль засмеялся  дружно: ну, девчонка!  И в отличном настроении закончил все последние приготовления к концерту.
    Народу в зале понабилось предостаточно. Ректор и  приближенные лица, иностранная делегация и ушлые старожилы истфака сидели на стульях, а остальные кто как. В том числе и на полу впереди  почетного ряда с администрацией и гостями, чуть ли не на условной кромке  сцены. Из - за отсутствия занавеса, чтобы обеспечить эффектное построение, задернули окна специальными черными шторами  и  вырубили свет. Кордебалет, шурша кроссовками, побежал по местам, растерявшуюся  Анисимову  на ее место за ручку вывела Степановна, прошептала дрожащим голосом: «Благословляю тебя, Тома!»
  Зажегся лучик направленного фонаря, кругло  осветил фарфорово-белое лицо  директора труппы Эльки  Чумаковой.  Сверкнув аспидно-черными азиатскими глазами, та,  медленно  растягивая гласные, делая паузы между словами, громко и торжественно  произнесла:
- Выступает «Батман» - ансамбль современного танца романо-германского отделения филологического факультета  ордена Трудового  Красного знамени педагогического института! Композиции в стиле рок, соул, диско и рэгги! Солистка - студентка третьего курса  Таня Анисимова!
- Тамара! -  из темноты громко сказала Аниска. – Тамара Анисимова с русского отделения. Страна должна знать своих героев!
    Ошеломленную Эльку как-то криво дернуло из светового потока.  Вкрадчиво и  ритмично  вошла в помещение музыка , заглушив  поднявшийся хохоток. Цветные боковые прожектора  медленно послали круги света к ногам  Анисимовой., осветив ее ботфорты до колена. . Она, не сходя с места, качнулась туда-сюда. Поймала маленький синкоп мелодии и, согнув, выставила  вперед  левое колено, потом правое. Свет разгорелся, весь – на нее! И Анисимова  как махнет вверх  длинной ногой, как утром на остановке, заставив отшатнуться рассевшихся  слишком  близко!  Руки  дернулись вниз, голова широко мотнула гривищу волос… И понеслось! Свет  сверху хлынул на всю сцену,  дружно и мощно  саданули  о пол  кроссовки подпрыгнувших  девчонок и парней, взлетели  вверх руки. Еще разок, еще ! Сместились, качнулись,  поворот, еще поворот,  и все так  слитно, просто  как невидимой веревкой связаны. А высокая впереди  них, вся в черном на их сине-белом джинсово-футболочном  фоне,  гибкая, быстрая, прыгучая, ведет свою вязь движений, руки летают над головой, распахиваются  и смирно замирают вдоль боков,  ботфорты  шелестят неслышно, на цыпочках неся ее  вбок , и вдруг стоп! – музыка приказала им  остановиться, но зато стан все еще пытается что-то  догнать впереди, пошел-пошел-пошел кругами… Она не следила за тем, как ведут себя ее конечности, и даже за  своим пространством не следила: залетела в кружении  явно не туда, остановилась, расставив ноги , прижала руку тылом ладони ко лбу и просто посмотрела в зал  огромными накрашенными глазами – и раздались первые аплодисменты, несколько хлопков. « Браво! - отметив этот нервный срыв какого-то восторженного зрителя- мальчишки, прошептала Степановна. -  Резко- диагональ!» Анисимова, как услышав ее ,  метнулась к левому краю «сцены»,  махнув гривой, согнулась вперед, резко выпрямилась, откинулась назад, выставив  острый бюст, подчеркнутый  высоко подвязанными полами мужской  черной рубахи -  и все это, безукоризненно попадая  в ритм  выросшей до грохота музыки. Что она танцевала? А бог весть. Может, злость на Кадыровну, непонятно за что отметившую ее  персональной неприязнью. Может, чувства Балабановой, ехавшей вниз по скользкому, твердому и холодному мрамору – смесь отчаяния и бессилия. А потом брезжила надежда … ну и так далее. Она спиной чувствовала кордебалет, как дружный, ловкий,  надежный в своей усредненности  тыл: он спокоен, благополучен, добродушен – а скачи, если сердце болит, ты, та что впереди – вот было его назначение  на этот номер, под эту мелодию. Ей этого никто не объяснял, она сама так ввела и  подчеркнула его  функции. « Боже!» - прошептала Степановна. Дескать, сейчас конец, Тамара, не ошибись, моя девочка! И Анисимова  за мгновение до конца мелодии резко остановилась, взмахнула руки вверх… Замерла и чуть-чуть так постояла. Уже под шквальными аплодисментами. Ф-фу! Можно перевести дыхание. Похоже, за  весь танец она не сделала вообще ни вдоха, ни выдоха…
  Домой она приехала на ректорской машине, с букетом. Мать вышла   из закутка в старом  отцветшем ситцевом  халатике без двух нижних пуговиц. Спросила:
- Чего долго так? Мы же договорились: приезжаешь домой сразу, садимся оболванивать.
- Ай, ну тебя! -  отмахнулась дочь. – Ну-ка, сбегай: мне цветы поставить надо. Даже вазы нет!
- Что за цветы? – спросила мать, беря из Тамаркиных рук букет. – В банке упадут. Стебли длинные.
- Поклонник подарил, - самодовольно ответила Тамарка, стягивая сапоги.- Ну, блин! Даже не знала, что это такое утомительное дело. Все мышцы болят! Да, это не на дискотеке: тут ноги иначе задираются, когда за партнером следить надо. Чтоб и ему и мне приятно было. В движениях.
- Что-о-о! -  потеряла дыхание мать. – Да я тебя, сучку! А не рано? Ой, батюшки! Я ее ребенком считаю, честной девушкой, а она! Еще морду накрасила, не постеснялась, - из глаз матери хлынули слезы, руки с букетом затряслись, голос взлетел. – Да мне тебя убить легче! Я с тобой всю жизнь мучаюсь! Из школы не вылезала: то ты одной нахамила, то другой урок сорвала, то директриса ноет: все по- своему делаешь! В институт  и то вызывали: лекцию сорвала, какой-то, лешак побери, бойкот сделала, забастовку. А лагерь? Пятнадцать человек угрозе дезинтерии подвергла! Пятнадцать!  Я сейчас как звездану букетом! – и замахивается.
- Ты что? – озадаченно отпрыгнула Тамарка. – Крыша едет?
- Я тебе покажу крышу! – заорала мать, как припадочная. – С ума сойдешь!  Мастер этот , Витя преподобный, напился, сидит, вместо  того, чтоб работать, сватается, да еще и лапаться начал. Вон, вон, - задрала полу халата, - аж две пуговицы оторвал!  И она … ой! Головушка моя горькая, я знала, знала, что мне, несчастной, весь век так…
  Бросила букет Тамарке под ноги и поплелась, рыдая, в спальню.
    С чердака слез заморыш Славка, посмотрел сочувственно, но с ухмылкой:
- Че, - говорит, - конфликт поколений? Ни хрена нас, молодых, не понимают. А ее дело, где ты деньги берешь?
- Какие деньги, идиот?- зло вытаращилась Тамарка.
    Потом подняла букет, стала его, бедного, в порядок приводить, в банку трехлитровую ставить, бормоча: «Она со мной измучилась!  А я с ней –нет?  Налетит вечно, ниче не поймешь!»
- Ну да! – осклабился Славка. – Вы не понимаете! Овечки… Не виноваты. Это вас просто плохие дяденьки.. . А вы и не хотели.
- Ты на что  мне тут намекаешь? – прищурилась Тамарка.
- На задирание ног! – сказал он, на всякий случай отходя к лестнице на чердак.
  Тамарка тупо постояла, а потом как захохочет!
- Ой, я не могу! – просто гнется от хохота. – Мам, вылезай! Я танцевала! Меня в солистки ансамбля  взяли, а букет ректор подарил.
  Славка разочарованно сморщился. Лариса вышла из спальни, просморкалась в подол  халата, говорит: 
-Ну, извини. За то, что не то подумала. Но я тоже не виновата. Вон вы как живете: то одна проституткой стала, то другая. Тут не хочешь да подумаешь. Вон у Славки сестра…
- А я вас просил всем рассказывать? – разозлился  подмастерье. – Работать не буду у вас, коли так! – и полез на чердак. – Заберу инструменты, и колотитесь сами!
- Ой , Слава, прости-прости-прости! – побежала за ним Лариса.
  Сумасшедший дом!
    Но кое - как мир наладили, поели пшенной каши с тыквой, запили молоком. С чердака спустился проспавшийся дядя Витя.  Помотал головой: « Б…дь буду: не знаю, как так получилось! Никакой задней мысли в голове не имел! Прости, Лариса Васильевна! На колени могу встать!»
- Ты лучше, дядь Витя,  им  канализацию наверху переделай, - посоветовал Славка.
- А че?
- Да ты по пьяни так трубы свинтил, что  от унитаза вода в поддон к душу потечет, а не наружу.
- Не ври, сосунок! Я мастер с сорокалетним стажем! Я этих долбаных унитазов за жизнь столько поставил, сколько ты девок не перетрахал!
- Господи, да  вы что, мужики? – вся расстроилась Лариса снова, приготовилась зареветь. – Вы че со мной делаете? А?
    У Тамарки заболела голова, пропало настроение: вот жизнь! Обрадуешься чему-нибудь, а тут со стороны подвалят, поправку сделают. Небось,  у Ирмы никто так чердак не строит. А тут… Порвала бы этого Потапова на части, как Тузик варежку: обещал подарок к дню рождения – сделай! А иначе и обещать незачем. Трепло поганое!
- Мир вашему дому! – раздалось  весело: явился, легок на помине. – Ну, как?  Стройка века продвигается? Чего сидим в неурочный час? – спросил у кадров.
  Хозяйки переглянулись, кадры потупились.
 - Что-то не так? – спросил генеральный подрядчик. – Виктор Петрович, я не приезжал, не надсматривал, надеясь на ваш опыт и честное, безукоризненное отношение к службе. Надеюсь, вы меня не разочаровали?
- Нет- нет, что вы! – горячо прижала к сердцу руки Лариса. – Так прекрасно все делают, мы не налюбуемся! А тут просто чайку спустились попить. Перекурчик. Буквально на минуточку.
- Ну-ну, - строго глянул в помятое лицо дяди Вити Егор. – Посмотрим сделанное? – двинулся к лестнице.
- Ой, да что вы, Егор? – расцвела  улыбкой старшая  хозяйка. - Таким людям не доверять? Виктор Петрович так старается, что…
- Что просто домой вечером отправить не можем, - договорила Тамарка. – Да. Очень добросовестно работают. Ты лучше расскажи, - предложила грозе -  начальнику,- как у Ирмы дела. Садись, я чаю налью.
- Так мы пошли? – переведя похмельное  дыхание, спросил  дядя Витя.
- Идите – идите, - махнул шеф рукой. – В сроки управитесь?
- А как же! Когда я вас подводил? – твердым голосом ответил мастер, махнул рукой помощнику: пошли!
  Попили чаю. Егор говорит:
- Тамара, ты не могла бы куда-нибудь в гости сходить? У меня к Ларисе Васильевне конфиденциальный разговор.
- О тружениках твоих, что ли? – спросила Тамарка. – Так мы уже поговорили.
- Да нет. Немножко другая тема.
- Свататься, что ли, будешь? Через мать
- Увы, разочарую. Мне сейчас вообще не до женитьбы. Я  с бабкой и болонкой снова повенчан. Но тут одно такое обстоятельство. О котором тебе не обязательно знать.
    И кто после таких слов не наденет сапоги и куртку, не сделает вид, что уходит на век, а сам не вернется на цыпочках?
 Сели секретничать они в мастерской. Мать, видимо, снова  взялась за работу, шлепается с оболваниванием -  на  сделанные покойным Петром Ивановичем деревянные «головы» пристраивает  основу шапок, намазанную клеем бортовку. Тамарка подумала: ой, хоть бы не чихнуть: у нее на этот клей аллергия. Но сжала нос, слушает.
- Ничего я не знаю, - сердито отвечает мать на какой-то заданный вопрос. – Мне даже подумать странно, что это могло произойти из-за Тамары Сергеевны.
- Слушайте внимательно. И поправьте, где пропадет логика, - предложил Егор.- Да, отец мог быть объектом. У него фирма. Но к этому периоду  фирма жила уже совершенно спокойно. Они вообще в тот год работали на муниципальном подряде. И никто их не тревожил. Мелкий рэкет их трогать боялся. А крупно ими заинтересоваться еще было нельзя. Ну, было СМУ, ничего не меняя в кадрах и специфике, стало фирмой. Колупаются, на жизнь хватает, а так, чтоб  какие-то миллионы подозревать или из-за  битвы за рынок убирать шефа, этого еще не заслужили. Долгов у них не было. То есть  никаким «заказом» отца тут не пахнет. Убили их на даче.
- Может, ограбить хотели?
- Там нечего грабить. Это простой деревенский дом со старой мебелью. Да и не взято было из него ничего. И машина не угнана.
- Егор, милиция  ведь вела следствие.
- Это не следствие – то, что они провели. Я смотрел дело. И говорил с деревенскими. Их даже не опросили.
- А что они тебе говорят?
- Ну, вначале говорили, что ничего не видели-не слышали. А потом все же кое- что нашел. Но не в этом дело. Меня бесит, что когда я  принес эти сведения в милицию, меня  слушать никто не стал. С вашим мужем говорил.
- Ну?
- И стало мне как-то подозрительно, потому что после этого  привязались ко мне.  У меня  подозрение, что ментура  пытается меня убрать.
- Как это ты подумал? В связи с чем? – испугалась мать.
- В связи с этой же дачей. Я туда приехал в августе, слава богу, один. Ну, хозяйства я там сейчас не веду. Пошел по соседям  соли и чайной заварки  подзанять. Забыл купить. Возвращаюсь. А свет в доме был оставлен. Ночь темная, но кое- что видно. И кто-то маячит, в окна пытается заглянуть. Я тут же  приховался, наблюдаю. Два мента. Чуть по дурости не вышел рано. А тут слышу: нет, дескать, его, но ни хрена – не уйдет, нормально уберем.  И  учапали, таясь. Можно было сесть в джип и тронуться. Но машина не завелась. Видимо, над ней поработали. К соседям не пошел. Там старики одни живут, чего их пугать-то. Сварил ужин, поел. Лег спать, но сам, естественно, прислушиваюсь. Приглядываюсь в темноте. Даже интересно. Как действовать будут.
- Да ты дурак, что ли? – вскрикнула мать.
- Нет. Просто не трус.
- Ну и?
- Ну и глушанул  их, обоих.
- Убил?
- Нет. Но думаю, однако, что милиции они стали бесполезны. Башки прошиб молотком, руку одному сломал, второй, видимо,  импотентом жизнь коротает. Было следствие. А что с меня возьмешь? Лезут, мол, в дом ночью. Подумал: грабители. Испугался: тут же мать с отцом погибли. Ну, спросонья и превысил чуток пределы самообороны. Мне же никто не представился, в дверь не стучал.
- Ой, какой ты отчаянный!
- Сосед- старик очень помог. Да, говорит, я  в сортир как раз шел. Никто по букве закона в дом зайти не пытался. Парень не виноват. Он, де, бедный свет включил и заплакал: что наделано?  Его рядом не было, этого деда. Но вот догадался так сказать. И мертво на этом остановился: видел, я свидетель. А пацан меня не заметил, потому что в состоянии аффекта был, это про меня. Ну, и дело закрыли. И никто не копает, а чего там городским ментам  вообще надо было. Как они там очутились, если в вашем районе служат? Под началом вашего мужа.
- Ты это голосом не подчеркивай: муж, муж, - сказала мать. – Во-первых, мы развелись. Во-вторых, его мои дела не касались, а меня - его.   Я даже не от него услышала о горе  с твоими родителями. Он вообще о работе никогда дома не говорил. А если кто и заходил к нему со службы, так я лучше к соседям уйду. Напьются, заматерятся, песни патриотические запоют до тошноты: «Наша служба и опасна и трудна»… Ну их на хрен всех! В этой песне только то правильно, что служба « и на первый раз как будто не видна», и на  второй  не видна, и на третий. Как скажут, что им зарплату повысили, я аж вся возмущусь. Хотя, как милицейская жена, радоваться должна. В роддоме дак не повышают, а этим сукам – все время.
- Ну вот, - вздохнул Егор, - вы как я думаете. Дальше. Хотя, боюсь, эти детали не для женских нервов. Сама картина убийства  выглядела так, как будто их пытали, стараясь что-то узнать. Причем от матери. Она была привязана к стулу, вся истыкана горящими окурками, потом ее ножиком тыкали, прежде чем перерезать горло. А отец умер, похоже, естественной смертью. Он связанный на диване лежал, лицом к матери, с заклеенным  ртом. Смотрел на нее, а помочь не мог, вот сердце и не  выдержало, - завершил Егор  глухо. – Так должен или нет я этих сук найти? – спросил спокойным голосом после паузы.
  Мать заплакала, засморкалась в какую-то тряпицу, сказала:
- Ой, Егорушка! Бедный мой! Я не знаю!
- Я третий год копаю. И кое - что нашел.  До моего приезда из армии опечатанную квартиру посетили воры. Всю- всю перетряхнули, как бриллианты искали. Ну, дело  привычное: всех грабят. Следствие , как всегда, никого не нашло. Потом  у меня уже бабка жила.  Целый день дома торчит, двери  поставил такие, что граната не возьмет. Так они ее на наивность купили. Пришел милиционер, говорит: возобновляем следствие. Хотел бы ознакомиться с документами вашей снохи. Чуете? - опять снохи, а не отца. И роется, всякую бумажку нюхает. Я как раз пришел, понаблюдал, сказал, что  окажу всемерную помощь, но  дайте, мол, визу на обыск. Какой обыск? – улыбается, так, де, зашел, как следователь. Ну,   покажите удостоверение, говорю. И тот засобирался: ах-ах, он торопится. Вот тут я сам все обыскал. Нашел старую повестку в милицию на материно имя.  И тщательно запрятанную тетрадь. Со странными записями. И с такой информацией: у вас была фамилия  Калинина.  А  у девочки… Вы понимаете, о чем я говорю?
  И тут Тамарка чихнула, не выдержала.
- Ой! – выскочила из мастерской мать. – Томка, ты когда пришла?
- Да только что, - ответила дочь. -  Видишь, даже не разделась. Чихаю с мороза. Пить что-то захотелось, - налила в кружку воды и выпила. – А вы о чем секретничаете?
- Да так, - отвела заплаканные глаза мать. -  Тамару Сергеевну вспоминали.      
- А почему это при мне ее нельзя вспоминать?
- Да ты чего привязалась? – изумилась мать. – Опять?  Иди на чердак. Посмотри, что там и как.
       Пришлось уйти.
  Егор сказал  Ларисе:
 - Я вас понимаю. Вам не хочется сказать, что она вам чужая. Да?
- Много вы понимаете! Если хочешь знать, ты тоже приемыш. Просто Тамара Сергеевна, видимо, в тетради держала тех, за кем наблюдала. А себя  не занесла. Чего ей за собой-то наблюдать? Но поискать -  так и ты записан.
- Не понимаю! – вытаращился  Егор.
- Вот я и говорю. В роддоме  были лишние дети.
- Какие- какие?
- Ну, брошенные. Ты ее принес, тетрадь?
  Егор вытащил из папки общую тетрадь, помятую , в синем дерматиновом переплете. Сели в спальне, дверь плотно закрыли.
- Так и есть, - ткнула Лариса пальцем  в страницу. –  Вон про тебя. Учет вела, строгий, по годам. Чтоб вы, брошенные, имели, если захочется , полную картину  своей жизни. Кому отданы, как мать с отцом настоящих звали. У нас, честно говоря, официальная система была  неправильная. С усыновлениями-то. Из роддома всех переводят в детскую больницу, мучают там ребенка месяцами в специальной палате. Уход так себе, микробы летают, хворает он там, смертность  госпитальная есть.  Тайна усыновления разрушается. Ну, принеси-ко ты его уже  чуть не годовалого в дом, какой сосед не поймет, что чужого принесла? Трагедия! Хочешь тайны – квартиру меняй или даже город.  А тут договорись с Тамарой Сергеевной, она  позвонит: можно  прийти, лечь на недельку, взять брошенного, и сразу все оформят, как твои роды.  Или мертвого родишь - живым заменят. Или дауна – умным. Инвалида безнадежного – почти что здоровым. От которого отказались. Понял?
- Она за это деньги брала?
- Нет, - помотала головой Лариса. – Ты что? Мать свою не знаешь? Да она бы приплатила , но только б все были в семьях да росли здоровыми. Она вас, зассанцев, любила, жалела и защищала. Ты думаешь, ей легко было это все наладить? Она под суд каждый день рисковала пойти. Незаконно ведь все. Но  коллектив нормальный был. Не все, правда, и знали. Она  верных выбирала, кто  эти дела, тоже из-за любви к детям, маскировать помогал. Так что тетрадку , дорогой, надо сжечь. Нет  ее, твой святой матери, а посторонним незачем  знать.
- Я понял. Те думали, что у нее есть деньги.
- Или информация. Они ведь могли и такую вещь наладить: шантаж. Приди ко мне да скажи: деньги на бочку, дорогая! Или девка узнает, чья она. Да я все с себя сниму! И заплачу.
- А чья она?
- Так я тебя и сказала. Ладно. Все узнал? Ой, расстроилась я, честное слово! Трепнешь что-нибудь, не удержишься.
- Да нет, удержусь. Вы  ведь тоже  меня порадовали. Так что из солидарности удержусь. А про моих… настоящих… не расскажете? Он кто был: отец Сухмин А.В.?  И мать: Коротких  Е. Г.
- Солдатик из военной части, что за свалкой да кладбищем стоит. А мать – Лена  с нашей улицы. С окраины девчонки страшно любят на танцы да че да  к солдатам сбегать. Дуры, конечно. Случаев ранних родов дополна. Но этих детей мы с успехом раздавали:  неплохой генофонд. Оба родителя молоды, спиться не успели. Если в момент зачатия и был парень чуток под турахом, ничего. Это раньше. Теперь-то, думаю, так  уже не понадеешься. И пьют, и наркоманят, как чумовые. А с нашей улицы ходить к солдатам считалось позором. Но у твоих нормальная любовь была. За ручку ходили. Конечно, не на виду у родителей. Она, конечно, молоденькая  слишком – пятнадцать лет, но о ее поведении никто худа слова не сказал.  Вся в веснушечках, но очень приятная. А семья чумовая  донельзя. Его демобилизовали, уехал, она беременна, чего, видимо, он не знал, а  родители давай ее из  дому гнать. Хоть и не дружили  так-то, но я ее  жить  к Елизавете Лазаревне пристроила. Ну, дотянули до родов, а  выхода нет: в семью не примут. Работала  санитаркой в роддоме недолго. А потом решила: поедет своего милого искать. Очень отговаривали, очень! Но уехала. И так вот и потерялась. А тот приехал, Сухмин-то. Явился свататься, представляешь? Я, дескать, ждал, когда ей восемнадцать исполнится.  Письма писал ей, но она не отвечала. Видимо, отец Ленкин их просто ей не показывал. Потому что она расстраивалась, что уехал и забыл. Вот так.  Ревел он  тут сидел, просто рекой лился. А что сделаешь? Ребенка, говорит, отдайте. А  к кому ты пойдешь, если ты с рождения к своей новой матери привык? Так что тебя ему даже не показали. Тамара Сергеевна из-за этой истории  первый волос седой из головы достала. Потом-то ты их ей каждую недельку, можно сказать, добавлял. Но любила тебя – как своих не любят.
  Егор повесил голову. Странные чувства копошились внутри, просто зареветь хотелось.
- Не убивайся, - сказала Лариса. – Все нормально в твоей  детской жизни, все правильно. Да, повезло Тамаре Сергеевне, ничего не скажешь. Ты такое шило был: с пяти месяцев, как заползал, покою она уже не видала. Няньки от тебя увольнялись – только шум стоял. А она придет на работу, хохочет: ой, опять что выкинул! Стеллаж с книгами уронил, я, дескать, думала, с ума сойду: ведь его могло насмерть, малявку, прихлопнуть. Но обошлось. И так вот всю жизнь.
- Я пойду, - сказал он. – Дела есть. Надо на один объект съездить. Спор с заказчиком. По его вине в срок не уложились. А теперь претензии.
- Ты на всякий случай бдительно себя веди, - сказала Лариса, провожая его  в сени. – Я вот что подумала. А вдруг  след ее был пойман именно потому, что кто-то шлепнул о роддоме и дело заинтересовало милицию? Как прибыльное. Да, я что-то помню, ее куда-то вызывали. Но нас не допрашивали. А раз ты не успокоился, копаешь, ты им опасен. Уехать бы тебе.   
  Он сел в джип.  Подумал: и бабка настаивает, чтоб все тут продал, перебрался в Москву. Но он не уедет, пока их не заметет. И ни в какую высшую инстанцию обращаться не будет, потому что бесполезно. Килограмм бумаги на прошения изведен, но всякие там доследования только к тому и привели, что его убить пытались. Да причем не один раз, как он Ларисе рассказал. И хотя  киллеров  подсылали из шпаны, не повторяли деревенскую свою ошибку, но  ментовская рука  им обнаружена, и все следы ведут, похоже, к Анисимову. Жаль, конечно,  что не его фирма строила  дворец менту, можно было прослушку поставить, а сейчас –то  не подберешься: хоромина окружена  забором выше человеческого роста, за ним  собаки бегают, два  ротвейлера, в воротах камеры слежения. Да, смешная жизнь! Милиционер живет, как премьер-министр, и никакую службу внутренней безопасности это не настораживает. И милиции не касается, как это  Пестряков,  Егоров заказчик, умудряется ходить в одеждах от Кардена, учить тупого сына Пашу платно в университете, содержать свою любящую меха и кожаные пальто безработную жену плюс четырнадцатилетнюю дочурку, тоже большую модницу, на ничтожную социальную пенсию, получаемую им за заработанную в зоне инвалидность. Чудеса! Видный предприниматель! Да он нигде не зарегистрирован со своими  киосками и балаганами! Видимо, побаивается нового раскулачивания, пахан.
  Кстати, что-то есть сомнительное  в самой кандидатуре. Ну, положим, законов зоны Егор не знает, может, в авторитетах ходят и такие: скучненькие на вид, побаивающиеся, не гаркнула бы на них жена, худощавенькие туберкулезники, начавшие тернистый путь воровством на овощной базе. Но если бы он сам был «авторитетом», то хрен бы он спустил какому-то молодому пацану  драку по поводу недоплаты на стройке.  А этот встал на карачки, спущенный им со второго этажа по лестнице, и сразу говорит: « Вы уж не сердитесь, Егор Максимович. Это моей жене показалось, что много плачу. Ладно. Отдам я эти деньги.  Не буду с вами спорить». Да, какая-то шушера возле него  копошится, приходят, тайно шушукаются. Тот иной раз аж расстроится: «Ой, - говорит, - какое дело неаккуратное! Бог с вами, ребята!»   
    Вот сын у него, тот да, тот уже сейчас мафиози: харя сытая, туповатая, но самоуверенная, манеры  победительные, смех громкий. Заявления типа: «эта мне не даст? – куда денется!» И мамаша приблизительно такая же. И младшая сестренка с вечной жвачкой во рту. В отвратительно коротких кожаных юбках. Мала еще, гадина, а взгляды шлет «возьми меня, дяденька!» Да, совсем не обязательно было так часто ездить сюда, на этот объект, но хотелось разобраться со всей «малиной». Дед – деревенский сосед  рассказал: прежде чем  налететь, убийцы вели разведку. И он  может поклясться, что Пашка Пестряков  совсем не напрасно ходил выспрашивал, а не приедут ли на эти выходные копать картошку Потаповы. Знать бы, говорил дед,  можно было  понаблюдать, но, когда он выглянул из окошка, привлеченный  взвоем собачки, то поклясться может: похожая на Пашкину фигура у дачи маячила. Видимо, стоял на шухере. «Но ведь опять, пойми,- сказал дед,- я и про дело не знал. Спать лег. А собака воет и воет. Так я ее еще и выматерил. А утром гляжу: не идут Потаповы в огород. Пошел будить»
    Их уже не добудишься, двух пожилых людей, которых он до сегодняшнего дня считал родными отцом и матерью. Но с тем большим основанием он за них отомстит. Это его долг, его отмывка перед собственной совестью, оправдание  той вины перед ними, которая за ним числится, как за существом, не дававшим им спокойно жить, но ни разу эти двое не упрекнули его так: вот, мол, взяли на свою голову.
 Надо остановить джип. А то налетит из-за слез, заволокших глаза, на какой-нибудь столб. Он остановился при повороте дороги на дамбу, не в очень удобном месте. Ему тут же забибикали. Пришлось вылезти, сделать вид, что что-то с мотором, покопаться, отдышаться. От мороза слезы кончились, но ресницы смерзлись. «Ой, какие у нас реснички! – говорила мама. – Длинные – длинные, как у девочки! Ты у меня самый главный красавец! Даже Лерки красивей, правда, Максим?» «Тома, ты его всего  избаловала. Этот красавец только тем хорош, что смелый! – И  хапнет на руки, подкинет к потолку, уже большого, тяжелого. – Ух, морда! Я все жду, как ты завизжишь. А ты с детства только хохочешь. Ну, посмотрим дневничок. Опять колы с пятерками вперемешку?  Егор, видимо, ждешь, когда я возьмусь за ремень». Так и не взялся, хотя все время хотел… Провожал  в армию, сказал: «Служи нормально. Маме почаще пиши. Я-то обойдусь. Хоть отдохну от тебя два годика. Ой, хорошо будет! И зарплату не надо. Никто не спросит: пап, ты че своих пьяниц не разгонишь, деловым человеком не станешь?»  Они вечно спорили на темы бизнеса. Отец, по его мнению, был никудышным дельцом. Жили, по его мнению, «как бомжи»: квартира  без евроремонта, дача – старая халупа, машина – таратайка. Вот он будет – миллионер!
  Вот , видимо, эта жадность и поволокла его, а не только то, что часть была – хуже не придумаешь. И не кормили, и мыла элементарного в умывалке не было, и обмундирование – третьего срока носки шинелишки. Зимой  так просто бедствие. Кашне нет, перчаток нет. А пришлют из дому, все «деды» порасхватают. Он вообще-то не такой уж и обобранный был, потому что дрался с ними на равных. Парни, его сверстники, урезонивали: «деды», мол, кавказцы, прирежут, добьешься. Да, дело к тому и шло. И уже в лазарете полежал из-за драк, и уже пообещали: ну, Потап, ты приговоренный.  Живешь до первой командировки. Он знал: так и будет. В командировке, на каком-нибудь ремонте железнодорожного моста пихнут под поезд – и никто не докажет, что это было убийство, а не несчастный случай. Офицеров там рядом нет. Условия идеальные. Вдобавок  пьет солдатня в командировках до посинения. Его  вполне могут зарезать ночью, вынести на рельсы,  свидетелей не будет. А на защитников он и так не рассчитывал. Парни советовали: гони домой. Он отвечал с улыбкой: я не дезертир. Меня отец, если прибегу, хуже военкома  устыдит и опозорит. И мать с ним согласится: они у меня патриоты.    И тут один парень говорит, отведя его в сторону:  есть еще один вариант. Вербуют в наемники. И деньги обещают очень хорошие. Поехали, говорит, Потапов. Мы  с одним пацаном  договаривались, но он сканил. Все шито-крыто будет. Прогуляемся, заработаем, а нас за это время эти дельцы переведут или в часть ближе к дому, или в нормальный вид войск, где этих «чурок» нет.
  И он поехал. Как Ленин из Швейцарии – со всеми ухищрениями конспирации. Да, если задуматься, в бизнесе, торгующем «пушечным мясом», столько людей занято и такие, видимо, деньги крутятся, что в голове не укладывается. Из Подмосковья через сеть агентов, чаще всего женщин, их доволокли до Белоруссии. С запутыванием следа. Он даже все Поволжье поглядел, до Ростовской области добрался на перекладных.  Веселое было путешествие! Связник скажет или записку сунет: ехать до такого-то пункта и даст денег. Их, идиотов, группка сбилась, пять человек, в том числе одна девка из  Риги, говорит, что снайпер. Тут он подумал: а уж не в Чечню ли волокут? Но решил: откажусь ближе к месту. А пока едут они на побитом  автобусе ЛиАЗ с экзотичными гражданами.   « Религиозное общество «Бог мира» называет себя  гопкомпания, у которой веселый такой, разбитной апостол Коля, общие жены , общие дети, замечательная программа  российского жизнеустройства, отпечатанная  на листовках, и оригинальный метод агитации. Приедут в село, закатят концерт, селяне, соскучившиеся по культурному обслуживанию, набегут со своими стульями, музыка гремит, весело! А секта пляшет и поет. И раздает листовки. И он пел. Возьмет у апостола Коли гитару,  запоет, перебирая струны – на душе легко, век бы так жил, честное слово. Пение его селянам нравилось: всегда на «бис» вызывали. Апостол Коля сказал, что возьмет его в свое правительство министром культуры. Предложил остаться  в секте и путешествовать с ними.  А если, мол, общежитие не устраивает, то, так и быть, выделят ему самостоятельную жену. Я, мол, заметил, что вы  с самой красивой, с Райкой, перепихнулись: забирай! У нас , говорит Коля, нет ничего, что бы мы пожалели друг для друга. И для  идеи общего мира. Мы даже денег не берем за концерты, чтобы они нас не ссорили, только продукты.
  С дороги писать домой не разрешали. Но он знал, что мать волнуется, если он ей раз в неделю не напишет. Так что, маскируясь от своих, нет-нет да бросал письмишко. Весело написал, что поехал туда, где лежит много денег, которые можно заработать вполне честным образом. Описал кое-какие эпизоды путешествия юмористически и попросил не расстраиваться, когда  для нее откроется то, что он покинул часть. Все будет хорошо, мама! И если, мол, по обстоятельствам он не сможет писать, пусть она знает: он жив, здоров, весел, и нигде не пропадет.
    Задумался о содеянном он только в Белоруссии, в лагере, скрытом в дубраве. Народу было много. Кто-то приезжал, кто-то уезжал. Все были нервно недовольны ожиданием и темнотой  посулов. Кормили, как на убой, но носу из леса показать было нельзя, кругом охрана. А те, кто ныл, что хочет переиграть, вдруг пропадали, хотя точно знаешь: маршрут за ними не приходил. Ему обещали, что повезут в Европу, «в одну такую европейскую страну». Однажды ночью разбудили, погрузили в огромную фуру с каким-то товаром, к кабине, приказали жить там, звука не издавая. И  несколько машин, торговый караван, двинулись... Куда едут – не понять. Спишь или бодрствуешь  в закутке меж коробками, а машина идет, идет, изредка останавливается: проверка. Тут дыхание перехватит не столько от страха, сколько от сомнений: а, может, не надо ехать? Может, выбраться отсюда? Так вот несколько суток, а вернее, с потерянным чувством времени ехали. Раздалась команда: вылезай! Приехали: осталось реку Пяндж вброд перейти – и здравствуй, батюшка Афган!
    Потом был аул Гульзиб, мерзкое местечко. Некрасивое, пыльное, жаркое днем, холодное ночью, потому что Гульзиб  стоит в горах. Боже, какой скучный вид – эти горы! Кто бы мог подумать, что ему когда-то хотелось не просто сюда прогуляться, а воевать тут. Он кровно  пацаном обиделся на наших солдат, что ушли из Афганистана. Сидел смотрел цветной телевизор, как они идут, могучие войска, по мосту через Пяндж , с красными знаменами на танках, с генералами, высунувшимися по пояс из танковых башен, и все в нем кипело : как же так! Мы – и отступаем? Он с детства таков: мы не отступаем! Мама смеялась, что век бы не научила его читать, лентяя, если бы ему, пятилетнему, не понравилось стихотворение  Лермонтова  «Бородино». Книжка была красивая, большущая – подарочное юбилейное издание. Красивые картинки  про русских солдат и пушки. И прекрасные стихи, не то что «Мишка косолапый по лесу идет». Мама  прочла «Бородино» наизусть. Объяснила ему, что учила его, когда ходила в школу, очень давно. Он тоже захотел выучить наизусть. Мама сказала: нелегкое дело. Она, мол, не собирается такое длинное стихотворение с ним репетировать. Вот покажет буквы, пояснит, как с ними обращаться – и читай все, что тебе нравится. Читать ему не нравилось, не может похвастаться, что особо-то начитан. Но «Бородино» он самостоятельно прочел буквально через неделю, выучил наизусть, и орал « Ррребята, не Москва ль за нами?» даже по дороге в садик, потрясая  встречных. А мама шла, смеялась и гордилась.
    Он , видимо, родился солдатом, кшатрией, как говорил «капитан Иван», их гульзибский командир. Отличный мужик! Егор вообще любит армию, строй и выправку. Это  точно, он и из части-то не от армии бежал, а оттого, что она армией быть перестала, превратилась в бардак. А тут, в Гульзибе, супербардак: у него просто в голове не укладывалось и рвало его от кровищи ежедневной, от талибских дел. Инструктируя их, новобранцев, капитан  сказал: это дело не наше. Да, понимаю, к этому трудно привыкнуть, но такова участь солдата: приказ - и твои руки по локоть в крови. Я приказал – вы беспрекословно подчиняетесь. Кроме меня и моих заместителей у вас командиров нет. Горло резать беззащитному я не прикажу. Но, если для спасения шкуры понадобится выстрелить даже в ребенка, стреляйте! Вы должны запомнить: хотите жить – умейте убежать от смерти своими ногами, тут нянек нет и защитников нет, и нет Родины, потому что вы сами сделали этот выбор – вы преступники, по большому счету, вы нарушили присягу.
- А вы? – спросил Егор.
- Я нет. Я давно уволился из армии. По всей форме. И не давал присягу местному шаху. И не против России воюю. Я военный инструктор вне политических доктрин. И  служба есть служба: ее надо делать или хорошо, или никак, рядовой Егор. Вы меня поняли? Делаю первое и последнее замечание: репликами из строя меня не перебивать.
    Он был отличным командиром, всегда подтянутый и красивый. Ух, их гоняли по горам в период учебы! Как мышка дохлая на бивуак приползешь. И на стрельбище патронов не жалели. И бэтээр да джип водить научен был каждый. И с ножом обращаться да рукопашке  их учил и сам капитан, и инструктор афганец. Афганец учил маскироваться  в горах, показывал тропы. Словом, на первое ночное патрулирование  Егор с группой старослужащих выехал обученным, но появиться перед гражданской машиной , в которой едет простая семья, поставить всех под дуло автомата и  обшмонать машину, забирая все, что приглянется - это вам не  пустячок: душа-то ноет. Ворюга, говорит душа, разбойник с большой дороги. Вот бы тебя мать с отцом увидели, сволочь такую.
  Одно оправдание: ты едешь точно на таких правах, как эти ехали. Заморгался – добыча ты. С такими же, как у тебя, автоматами налетят хлопцы, такие же , как ты, но из другой деревни, от другого шаха, и выбор невелик – либо драпаешь, как заяц, либо мертвый на дороге лежишь. Так что стреляй первым. И мстить не забывай, чтоб хлопцы не распускались.
    Капитан вообще-то со своей «армией» по-бытовому не общался. А Егора выделил, приглашал изредка в гости. Беседовали. Капитан хохотал: гражданская война, а что ты хотел? Вот и задумайся, как деды жили. Точно так же глушили друг друга. И ничего героического – кровь и грязь. Плюс полная неразбериха. Ох, Егор, Егор! Нравишься ты мне: не трус, не жадина  вшивая, не копишь тут тряпье, с трупов снятое. Веди себя осторожно. Особо-то не беседуй ни с кем, не делись переживаниями. Тебе известно, что есть люди, для которых убить – удовольствие? У нас в отряде такие есть, нервно-психические. Не по году служат, не деньги их держат.  Наркотики потребляют. Ты не смей! Я знаю, когда ты тут тошнотой, как беременная девочка, маялся,  тебе знатоки давали: отпускает, мол, страх и гадливость. Это хорошо, что тебе не понравилось с первой дозы. Но вторую не прими. Тебя мать ждет, помни. Живой вернуться должен.
- И с деньгами? – спросил  Егор. – Мне что-то кажется, что  тех, кто  уезжает, далеко не отпускают.
- Как это?
- Мы при патрулировании следы нашли.  Сумка у одного мужика была приметная. Валяется  пустая. В ущелье, километрах в десяти. И  пятна, как кровь, возле этого места.
- Не исключаю, - подумав, сказал капитан.- Но сделать ничего не смогу,- еще раз подумав, добавил. - Даже если в открытую прижму шаха, соврет, что это дела   царя  из соседней деревеньки. Так-то. Будем стараться давать сопровождение понадежнее. Но вы ведь, прости ты меня, и друг друга почистить способны. Я не тебя имел в виду.  Ладно. Держись ко мне поближе. Таким-то гнусным образом тебя не уберут, гарантирую. А уж в поле, на задании – это ты, деточка, сам.
       Воевали там, в основном, не подолгу, кто сколько выдержит. И  потери, конечно, были, но и контракты были краткосрочные. Люди  быстро уставали, так что шла постоянная ротация: кто-то уезжает, кто-то приезжает. У капитана дел хватало, так что, обжившись, привыкнув, Егор к нему старался не лезть. Но тут наступили  вовсе тухлые времена: с севера на Кабул пошел генерал Дустум. Талибы  из Кабула двинулись навстречу. Гульзибское войско регионального значения оказалось зажато меж двух огней.  Можно было примкнуть к той или другой армии, но шах решил, что он сам по  себе, герой такой – защитит землю отцов, и  п…ц.  Отряду пришлось воевать и с теми, и с другими, а это ведь все-таки армия, а не воинство из соседней деревни, которое, побив, потом прощали и ехали туда на праздник с миссией мира, не забыв прицепить к джипу не стреляющую пушку для представительности – вот, де, мы  какие, а у вас и пушки нет. Пока  воевали с отдельными небольшими  частями в надежде, что главные бои все же не зацепят, пройдут стороной, была какая-то надежда: уцелеют. Но в один прекрасный день, когда половину отряда стебанула специально подвезенная артиллерия, стало не до шуток, а  до вопроса: куда бежать?  Решено было двигать к Кабулу по принципу неожиданности. Рассредоточиться там, затеряться, а потом  кто как может доберется до Родины. Быстро погрузились, грязные, усталые,  контуженные, на бэтээры и джипы. Взяли в путь сейф с казной, вернее, мешки с деньгами: раздадут, дескать, в  спокойной обстановке. Капитан приказал ему сесть за руль  джипа, в котором он поедет. Едут. А артиллерия  лупит  вдогонку.
- А как ты , парень, смотришь на то, что это вовсе нам  не компания? - неожиданно говорит капитан.
Они в хвосте колонны шли уже по равнине.
- То есть?
- Что-то я устал, - усмехнулся капитан, - быть стратегом. Для ворья и убийц по призванию. Пусть самостоятельно спасаются. А ты сейчас остановишься, сделаешь вид, что мотор заглох. И мы постараемся выбрать свой маршрут.
- А деньги?
- А на шиш они! – рубанул рукой капитан. - На них счастья не купишь. Верь мне: выберемся. И это дороже денег. У тебя  вся жизнь впереди.
     Остановились. Сказали  к ним подбежавшим: едьте, едьте, догоним. За колонной развеялся пыльный след, они поехали  обратно, в горы. Ночь уже была, но капитан хорошо знал местность.  Да, путешествие… Каких-то полторы сотни километров, но за каждой кочкой ждет смерть. Он знает,  солдат удачи , что значит ее ожидание. Он день рождения, свое достославное девятнадцатилетие,  встретил и провел под  ржавым бэтээром, оставшимся в ущелье с первой афганской кампании.    На  патрулировании   поутру налетели  на  каких-то афганцев. В джипе  с ним было пять человек, троих сразу  срезали автоматной очередью, а он и Ромка Ушаков успели выскочить. Кинулись вниз по ущелью, забились под бэтээр, стали отстреливаться. Ну, враг к ним не полез, нужды не было: они же сверху, их больше, они просто развлекаются. Поставили кого-то стрелять, коли  затаившиеся  высунутся, а сами там, наверху,  живут, хохочут, пируют. День жаркий, ржавая машина вся раскалена, хочется  пить нестерпимо. И тянется как резиновое время. Ромка не выдержал, пополз, дурак, к горной реке, в ту сторону, откуда не стреляли. Пуля – чпок, очередь – по железу бэтээра - тра-та-та! И нет боевого товарища… того, кто сагитировал его бежать из части за сокровищами. А сверху орут: вылезай, в плен возьмем, резать не будем. Иногда, да, не резали, а обменивались пленными. Но  резаных было больше. Так что он решил: еще полежу. Потерплю. И даже  постонал  громко: ранен, мол, я, уезжайте, сам сдохну. Но те не уехали. Демонстративно снайпера поставили: видно его, того кто в его сторону  дуло держит, на фоне костра. Снял бы прицельно, но позиция дрянь - не достигают его пули кромки ущелья. Похоже, прощай, мама… Он еще  долго-долго  лежал, теперь уже замерзая  в темноте под ржавым железом. Время от времени громко стонал, или  посылал коротенькую очередь из своего «УЗИ». Те, у костра, снайпера сняли, видимо, утром решили проверить, жив ли он, да и тронуться. Потише стало с их весельем, он пополз. К ним,  а не в ту сторону, где Ромка пытался  жизнь спасти. Он в тот день на голове имел  их тюрбан, так что часовой, видимо,  за желающего за джипами пописать принял. Он   прошел  не к своему, а к  чужому джипу, свой стоял неудобно, разворачиваться надо, а этот -  мордой в нужном направлении. Сел за руль  и газанул!
    Капитан похвалил: молодец, говорит. Особенно то хорошо, сказал, что не бросил оружия и техники. А куда бы он без техники-то? Только скорость и спасла. Да удача: стреляя, те вполне могли попасть в канистры с бензином на заднем  сиденье. Но не попали. «Кто-то хорошо за тебя молится», - сказал капитан, осматривая следы пуль.
    За них обоих кто-то хорошо молился:  выехать  к границе по горам, забитым  войсками, патрулями, такими же спасающими шкуру, как они,  а поэтому стреляющими без раздумья, было непросто. Они трое суток ехали, кружили, прятались, выползали из ущелий и уползали обратно на своем джипе, как   партизаны, и их ни разу никто не остановил.   Возле Пянджа  продали оружие и машину какому-то «фермеру», вброд перешли реку. Денег им дали мало: там этого добра, оружия и машин, хватает, так что в Душанбе они очутились  в «фермерский»  секонд-хэнд приодетые. Капитан сказал раздраженно: «Ну, бля! Сроду я такого шпаковского дерьма не носил. Потом еще чужим  воняет».  И  захохотал: вот это возвращение  с заработков! На самолет обоим денег бы не хватило, в придачу у Егора не было никаких документов. Долго ломали голову: как быть? Егор придумал: иду в  свое консульство, во всем признаюсь, а вы летите, поезжайте на аэродром. Нет, сказал капитан: не зная, что с тобой,  я не полечу. И ждал  у консульства, маскировался под окурок. Там, видимо, настолько нередкий случай подобные истории, что консул даже не удивился Егорову чистосердечному признанию. Пришла какая-то контрразведка, два молодых мужика, записали его данные, записали показания, принесли билет на  рейс до Екатеринбурга, сказали: больше никуда не лезь, следить за тобой будем. Покажешься дома, сразу возвращайся в часть.  И он простился с капитаном.   В аэропорту. В обстановке строгой конспирации, потому что один из контрразведчиков поехал его сопровождать, а иначе бы без документов  на самолет не посадили. Капитан прошел мимо, повел глазами: в  туалете, мол. И у писсуаров тихо расспросил, как да что, пожелал удачи. И тоже сказал: больше жизнью не рискуй.
    А ею придется рискнуть, потому что он помнит и никогда не забудет, как бежала  его мать, немолодая, довольно  полная, неслась роддомовским  коридором,  и полы белого халата, не застегнутого, летели  ему навстречу, как крылья птицы. Он помнит, как она упала ему на грудь, как прижала его голову лицом к своей шее, как зашептала: «Я знала, я знала, что ты сегодня придешь! Я чувствовала! Я  молилась всем богам, каких только могла вспомнить, ночи напролет – и не помогало: камень, камень на душе. А потом сказала ночью громко: Егор, я отдаю тебя твоей судьбе!  И проснулась уже не психом, спокойная. И  спокойно, все время спокойно жила с 15 сентября. А сегодня  утром  почувствовала даже счастье: ты недалеко».  15 сентября как раз начались бои… Ну что ж, он тоже сейчас это  произнесет:
- Отдаю себя своей судьбе! – сказал он громко, озадачив подошедшего гаишника, захлопнул капот и поехал .

                4. БЕЗ МЕНЯ - ТЫ НИЧТО!

    Остаток месяца дядь Витя и Славка работали, как звери. В благодарность хозяйкам за спасение репутации в глазах шефа мастер с сорокалетним  стажем начисто прекратил пить. Славка иногда  ворчал: лучше б пил! Гоняет и гоняет, к любой мелочи придирается, переделывать заставляет, если что не так. Но виду чердака, преображенного  в том  числе и его руками, Славка порадовался: знатно получилось! Ни одно чмо не сможет сказать, что тут работали какие-то косорукие. И ни одно чмо не догадается, что все это сделано из обрезков и огрызков, а не по фантазии. Скаты обшиты вагоночкой. Коли это была обрезь, то ее расположили елочкой. Подбили – ни одной шляпки гвоздевой не видать. Под самый скат Тамарка придумала  сделать низкие длинные комоды. И они исполнили  как какие-нибудь столяры – не придерешься. Дверочки из вагоночки, все светленькой специальной морилочкой чуток тронутое. Светильники – простые лампочки, но все так замаскировано, что и галогеновых не надо. У торцевого полукруглого окна Тамарка сделала длиннущую тахту, от стены до стены. Из  простых пружинных сеток для железных коек. На основании сделанного дядей Витей рундука. Застелили это дело ватными матрасами, забросили  покрывалом с оборкой из бортовки, поверх – кучу подушек диванных, пестрых   ярких разноцветных, тетей Ларисой нашитых. Тамарка еще украла у матери марлю, накрасила ее, накрахмалила,  присборила, укрепила, навесив всяких веревок,  – на полукруглом окне появилась  штора «Алые паруса», очень красиво. У большого раздвижного стола обрезали ножки – стал журнальный. Словом, кто хочет да умеет, тот из любого дерьма конфетку сделает. Но больше всего, конечно, восхищает санузел: плиточка на стенах голубая, сантехника белая, пол плиточный черный. Да, думает Славка, еще  подучусь, свою квартиру отремонтирую. Может, моя пьянь – родители дорогие очухаются в человеческих-то условиях. Деньги им Потапов выдал приличные, посмотрев качество. Сказал: «Ну, слава богу! А то, Виктор Петрович, все я маялся, что держу вас  только от памяти по отцу. Умеете, когда хотите!» Хозяйки засмеялись и пригласили мастеров на день рождения и Новый год. Славка кивнул, а  дядя Витя засомневался: клюкну, мол, грешный, все впечатление испорчу. « А вы с женой приходите», – посоветовала тетя Лариса. А Тамарка сказала, что праздник будет трезвым: не на что спиртное покупать, да и девочки соберутся, ее однокурсницы. Мальчиков немного будет.
    Да, хорошо жить хорошо! – думает Тамарка на зачете по ОБЖ, улыбается предвкушению праздника.   Радуется, что удачно перед зачетом отбилась от Степановны, укорившей , что не ходит солистка на репетиции.  «Даже не мечтайте, Виолетта  Степановна! Некогда – и все. Плюс опасно: я не могу по вечерам тут уродоваться, а потом в темноте домой красться. Репетируйте новые номера с  ансамблем, а я уж только так – импровизацией. Дайте мне магнитофончик с записью музыки, буду дома самостоятельно партию себе придумывать». « Да как же так? – возмутилась балерина. – Я так работать не умею!»  «Дело ваше, - сказала Тамарка.- Ищите кого-то другого, я не против. А  Балабанова чего?» «В гипсе и хандре, бедная девочка. Новый год, родители уйдут на праздничный концерт и «капустник» в театре , а она будет сидеть и плакать. Тамара, хорошо подумай: твоя человеческая судьба решается. С талантом так не шутят!» «Ну, я и говорю, - переиначила  Тамарка, - я талант, а вы меня за курицу держите». Пока Степановна собиралась с мыслями  после столь наглых заявлений, Анисимова шмыгнула в аудиторию. И сидит, бестрепетно отвечает на каверзный вопрос: как учителю отличить школьника –наркомана от нетронутого зельем дитяти и как бороться за душу ребенка. А коли в борьбе  за  душу победил наркотик, то как   спасти ребенка, упавшего в обморок от передозняка в простых  условиях  школьной рекреации и отсутствия спасательных средств в медкабинете.
    Все по теме рассказав, сверх темы Анисимова добавила:  откачав паразита, надо уволить весь педколлектив, допустивший такой казус, ибо школа – место святое. Преподавательница из мединститута посмотрела на нее озадаченно, вывела  « отл.» в зачетной  книжке, поставила подпись. Поднявшись из-за парты, Анисимова добавила: и школьного медика  уволить непременно, за то, что распустился, как вся современная медицина!  Медичке захотелось  густо-густо зачиркать только что ею в зачетке написанное. Но сдержалась, сказала воспитанно: « До свидания, Анисимова. Какая радость, что я  вам курс отчитала!» «Обоюдная!» - широко улыбнулась Анисимова.
     И пошла звонить  Балабановой. Та, отнюдь не плаксивым  голосом, защебетала:
- Тамара, я рада, что ты позвонила. Прежде всего, поздравляю. Девчонки приходили, говорят: у тебя классно получилось. Ты не хочешь со мной скоротать новогодний вечерок? Старцы мои удалятся, хочу девчонок  позвать.
- Нет, мне нельзя, я день рождения справляю. Восемнадцать стукнет.
- Какая прелесть! Как бы я хотела, во-первых, чтоб это мне было восемнадцать. Во-вторых, ты Сединина можешь пригласить?  Отказался ко мне пойти. Говорит, не любит нашу компанию. Девочки, дескать, наглые. Это, конечно, ерунда, но разубедить не смогла. А как бы я мечтала встретить миллениум рядом с ним, лапочкой! Тома, я очень прошу!
- Ну, хорошо. А ты-то как  приедешь?
- Элементарно. Для любви  костыли не помеха. Поклянись, что он там будет, дай адрес и можешь даже не звонить: я приеду.
       Анисимова поклялась: жалко инвалидку, такой голос горячий, как о Сединине заговорит, просто удивительно. Пошла искать Сединина.  Нашла  и испортила себе настроение: вот он ломается, как сдобный пряник!  И дома-то ему желательно быть, и надоел-то ему дом, хуже горькой редьки, и да, можно подумать, и нет, далеко до вас. Или еще хлеще – условия ставит: приду, но не надо Потапенко. Тамарка раздраженно  буркнула: « Мы с ней не разговариваем. Уже месяц». Про Балабанову  она  Сединину не сказала ничего: ну что за радость увидеть девушку  на костылях, плюс ты эти костыли ей обеспечил? Да  через минуту еще и выяснилось, что относится он к той вовсе кое-как. Шипит: звонила, дескать, прима – совсем уж безумное предложение! « Ну, как хочешь, - сказала Анисимова, решив плюнуть на собственную клятву. – На фиг я тут перед тобой стою, все это слушаю? У меня, что, кроме тебя потанцевать не с кем?  Не беспокойтесь, бэби!»  И пошла, а тот побежал вслед: «Тома, Тома, я приду!» Вот и считай после этого, что загадка есть только у женской души.  «Принесешь торт, - приказала она, - да такой, чтоб было видно, что ты ректорский сын. У меня юбилей. Так что старайся».
    Она думала, что девчонки побегут к ней толпой, а оказалось, что группа с праздником уже определилась: иногородние едут по домам, городские смущены расстояниями  и все или почти все куда-то приглашены. Тамарка  просто растерялась, но не уговаривать же , валяясь в ногах.  Сказала:
- Ну, как вам угодно. Видимо, мое спартанское жилище  вас смущает.  Бог вам судия, решившим, что мой юбилей не стоит вашего внимания.
- Я приду, - сказала Некурилова.
- И я, - поддержала Филонова.
    И еще согласились  трое: Мила Паршакова, Вера Холодная, Светка Гнездилова – махонький бойкий чертенок, ужасно забавно танцующий на дискотеках. Ирма промолчала. Ну и черт с ней. Хотя обидно.   Предстояло подумать о парнях. Чтоб всем хватило. Егор, Славка, Сединин… Маловато будет.
  Вышла из аудитории – плетется нога за ногу Костик, первокурсник, давший ей рубаху выступить на первом концерте.
- К великой Анисимовой на день рождения пойдешь? – спросила она.
- А мы? – подвалили  двое  балетных, из ансамбля, зовут  вроде бы …
- Я не помню, как вас зовут, но приходите, - кивнула она.
- Форма одежды?
- Смокинги.
- О, кей!
- Подарок?
- Бриллианты.
- С этим хуже, - говорит тот, кто повыше. – Не успеем найти самые крупные.
  Ничего, оказывается, с юмором ребята.
- Ну, тогда, видимо, белые розы, - развеселилась она.
- А помимо них? Розы и так предполагались
  Зазвенел звонок. Тамарка побежала на английский, в маленькую аудиторию в дальнем конце коридора, через плечо  крикнула:
- Да ладно!  Сами думайте!
- Спиртное можно? Виски, например.
- Ой, господи! Тогда ящик! – вот они выламываются, сэры коммерческие, подумала о парнях.
    Отсидела пару,  в основном наблюдая допрос: девки маялись, устно пытаясь доказать, что молоденькая преподавательница английского не напрасно ест свой хлеб и все же чему-то их научила. «Анисимова, поправьте ошибки, допущенные при переводе, и я поставлю вам автоматический зачет!» - раздраженно сказала «англичанка». Тамарка сосредоточилась, уткнулась глазами в книгу «Лондонский жаргон «кокни» Ричарда Митса. Вот тоже, хитрожопая, эта  «англичанка», подумала: самой для диссертации  ученую сухомятину переводить не хочется, сунула им, а нет  бы дать «Прощай, оружие!» Хемингуэя  или еще что-нибудь про любовь. Получив «автомат», Анисимова сомнения ученого толка преподавательнице высказала, на что получила ответ: «Любая коза догадается взять Хемингуэя на русском в библиотеке. Я  сама была студенткой, дорогая, так что учить меня не надо».
- Отлично! - сказала Анисимова. - Раз у вас такая хорошая память на прошлое, то ставьте «автомат» всей группе.
- Не заслужили! – поджала губки строгий педагог.
- Еще как! Мы коллективно за вас кандидатскую пишем. Не надо делать вид, что вы  удивлены неожиданностью постановки вопроса. Я у вас тему  диссертации спрашивала,  вы мне русским языком сказали: « Жаргон «кокни» в произведениях английских писателей»
- О! – простонала по поводу собственной небдительности  преподка. Но потом собралась с силами, засмеялась и всем поставила зачет. Расстались друзьями.
  Последней парой была зарубежка. Декан  вещал о таинствах любви,  мастерски описанных в  произведениях классиков Франции. О сексуальной компоненте, являющейся, по большому счету, главным нервом всей мировой литературы.
- Вот просто так? - перебила Анисимова с места. – Не эротической, а сексуальной? Надеюсь, аудитория понимает разницу, - повернулась даже  к задним рядам, потому что девчонки зашумели: ну, вечно, дай послушать! – Эротика – это влюбленность или любовь, чурки! А секс – это всего лишь телодвижения.
  Декан заулыбался, ласково расцвел навстречу вступившей в интересную полемику девушке. Аудитория приутихла, сказал:
- Конечно, конечно, Тамара. Вы, как всегда, правы. Просто вы поторопились: об Эросе мы бы тоже поговорили.
    Филонова рядом с Тамаркой вдруг сжалась, сделала громкое глотательное движение , подняла руку, попросилась выйти из аудитории. Декан небрежно кивнул: ступай, мол, никто не держит. А оставшимся разрешил  высказывать собственное мнение, не забывая, что речь идет не о жизни вообще, а именно о французской  литературе. Замелькали громкие имена и фамилии, титулы и звания, репутации и факты биографии, перехлестнулись мнения в оценке тех или иных поступков литературных героев,  взгляды спорящих  поразили диапазоном от щенячьей наивности до старушечьей консервативности , в среде ораторов определились  «сцена» и «галерка», но совсем равнодушных не было.  Абсолютно пассивны оказались двое: Некурилова сидела, цинично усмехаясь,   да  вернувшаяся из коридора Филонова – страдальчески.
    Декан очень довольный, просто радостный, приказал всем  приготовить зачетки: ай, дескать, все трын-трава! Берет на совесть грех, всем ставит «автоматы». Незачем выносить зачет в сессию, раз он видит такую начитанность. Впрочем, есть сомнения относительно двух кандидатур: Некурилова – Филонова.
- Что за глупость? – грубо сказала бард, протягивая свою зачетку. – Вы прекрасно знаете , Витас Борасович, что мы-то с ней как раз самые начитанные.
- Меня зовут Виталий Борисович, - спокойно поправил декан.- Ну что ж, не хочется портить себе и вам предновогоднее настроение. Филонова, можете подойти.
  Филонова подошла, какая-то бледная даже под гримом  с нарисованным румянчиком, прошелестела:
- Если вы сомневаетесь, Виталий Борисович, я могу подготовиться  и сдать  вам зачет самостоятельно.
- Да нет уж, не надо, - равнодушно ответил сидящий за столом декан, не глянув на нее. Чирканул в зачетке, недоуменно  спросил через минуту: - Что вы встали? Идите-идите! Пишите свои стихи, - добавил с улыбочкой.
    Филонова поплелась к парте, стараясь сдержать слезы.
  Декан покинул аудиторию. Анисимова сказала расстроенной в лоскуты Фильке:
- Ну чего ты, ей Богу? Чего такого он тебе сказал? Дескать, иди, талантливая наша, не буду отнимать времени: твори. Вот и все.
- Ты считаешь? – жалобно подняла на нее глаза Филя.
- А что еще –то?
- У него был непривычный голос.
- Филя, я сейчас тоже непривычный голос сделаю. Меня глупость твоя поражает. Отвяжись ты от него, да и все. Или сделай вид, что отвязалась. Чем меньше мы деканов любим, тем больше нравимся мы им.
- Тем гадов, их, вернее губим, так что  валит из жопы дым, - поэтически поддержала Некурилова, смертельно обидев Филю некорректностью манер: так говорить про Виталия Борисовича?
- Да ладно тебе! – засмеялась Светлана, пристраивая на колено гитару. – Мы –поэты, а он кто? Читатель!  Эх, Филя! Счас как запою! Девчонки, слушайте: песня посвящена  моей подруге и соратнице Наталье Филоновой.
  Струны супергитары  зазвенели под тонкими сильными пальцами, что-то произошло с лицом  севшей боком на стол Некуриловой,  какое-то светлое и задумчивое оно стало и вроде бы не ей принадлежащее, она запела  мягким взволнованным голосом, без всякой хрипотцы своей обыденной устной речи:
- Он лесоруб, крепки его объятья,
И от волос исходит дух лесной.
Я посветлее надеваю платье
Когда он возвращается домой.

Мне говорили: я ему не пара,
Что он, дурак, погнался не за той,
Что я была бы парой для завгара,
И мы б в кино ходили в  выходной.

А этот что? На грудь он примет стопку,
Селедку – в зубы  и со мной – в постель,
Он мне, ученой, хлопает по попке
И матерится, как бурлак, досель.

Уютен дом, в нем пахнет пирогами,
А писк детей мешает спать мышам.
Муж неугоден очень милой маме,
Она с восторгом жить мешает нам.

«Он лесоруб! – орет она годами. -
Зачем учила, дуру, не пойму!»
Но с лесорубом жить не милой маме,
А я верна ему лишь одному.

Да, лесоруб, но так крепки объятья,
И так пьянит могучий дух лесной…
Я посветлее надеваю платье:
Из лесосеки муж спешит домой!

  Филонова развеселилась, вместе со всеми  спела рефрен последнего куплета, искренне сказала  спасибо за посвящение  Светке Некуриловой, вознамерилась прочитать свои стихи, но всех шуранули из аудитории: пришла на лекцию следующая группа.
- Пойдемте ко мне в гости! – весело сказала Филя в раздевалке. – Всех приглашаю. Будет кофе, конфеты и фрукты.  И много-много стихов.
- Вот если бы ты сказала: борщ, бифштекс с гарниром, кусок черного хлеба, я бы пошла, -  вздохнула Некурилова. – А так-то мне надо в читалку сходить: вечером «хвост» сдаю по русской литературе.
  Анисимова тоже поблагодарила за приглашение: некогда, надо порыскать по магазинам, купить кой-какие мелочи по хозяйству.
  И вот выходит она на остановку, а перед нею тормозит машина, машет рукой некто пожилой, приглашает:
- Садись, Септимия.
       Тамарка удивилась обращению, потом с трудом опознала как-то прокатившего ее дядю Сережу, улыбнулась, села:
- Как жизнь, солджер оф форчун? – спрашивает.
- Все о, кей, - ответил тот без улыбки. – Куда везти? В бандустан Восточный?
- О, нет!  Если вы в настроении, скатайте меня  вовсе в другую сторону, в один такой хозяйственный - прехозяйственный  магазин. Там опт, все дешевле. А мне кучу добра надо купить: занавеску для душа, мусорное аккуратное ведерко, ерш для унитаза, держатель для туалетной бумаги, зеркало  и полочку для  душевой, щетку для мойки кафеля, химсредства, красивые полотенышки. А потом отвезете домой. Время есть?
- Времени больше чем денег, - ответил дядя Сережа, - а денег – как мусора. Замуж, что ли, взяли? Такая хозяйственная озабоченность.
- Нет. Я замуж вообще не намерена выходить. Мне мужчины как класс не нравятся, это во-первых. А  во – вторых, имя обязывает: поблаговествую какое-то время  в миру, а потом  - в монастырь.
- Да ты что?! – удивился  водитель, чуть не налетел на зад передней машины перед светофором.
- Господи, благодарю: отвел беду, - перекрестилась Септимия. – Учтите: на небо я пока не тороплюсь. Так что едьте повнимательней.
- Нет, я серьезно! Ты правду сказала?
- Мы, благовествующие, вообще никогда не врем: это грех. А вы в этом смысле грешный человек? Многих обманули? – И смотрит внимательно  синевато-серыми глазами с ободком.
  Солдредж оф форчун задумался. Через два с половиной проеханных квартала  отвечает:
- Особого греха за собой не нашел: меня обманывали ровно столько же , сколько я. Получилось око за око, зуб за зуб. Приблизительно. Лишь один случай выбивается. Девчонка писала в Афган. Посчитал не парой.
- А почему?
- Дурак был, - вздохнул солдат удачи. – Молодой, зеленый, девочками балованный. А она скромняшка, медсестра роддомовская. Все разговоры, да и в письмах-то, какие они у нее «чупочки», эти зассанцы.
- Да? – удивилась и повернулась к нему круче Тамарка. – А как звали?
- Не помню точно, не буду врать. Совсем немного переписывались. Что-то с месяц, с два. Вроде бы Светой. Вот что странно: живу хорошо – не помню эту Свету начисто, а прижмет – она вылезает. Начинает сниться. Все время один и тот же сон: идем вдоль пруда, вода парит розовато, рассвет потому что, я ее за руку держу. Весна была, май. Но очень теплый, нетипичный. Все цветет, яблони особенно. Просто облаками белыми. Смотришь и кажется: ветер дунет – и поплывут над прудом, над землей… Да. Вот так. А ранили, и в воде , контуженный, отмокал, в горной реке, над которой, буквально в двух шагах, душманы, побившие нас в дым, свой отряд в порядок приводили, она, считаю, мне жизнь спасла. У меня, видимо, крыша поехала: вот как тебя видел – пришла, усталая, босая, прокралась за камни, меня , разрезав  камуфляж, перебинтовывает. Вернее, руку, раненую в плечо, туго к туловищу приматывает, я ей зубами и здоровой рукой только помогаю. Шепчет: выберемся. Поспи и не стони, иначе услышат. Мы хорошо  спрятаны:  а от солнышка, чтоб голову не пекло, я тебя собой прикрою. Терпи! А потом,  - шепчет, - представляешь, как хорошо будет нам у пруда, возле яблонь? Это наш рай, мы туда попадем непременно.
  Замолчал и долго ехал суровый.
- Не встретились?
- Ай! – покривился. – Где уж? Замотало. Да и времени-то уж прошло: госпиталь в Кабуле, да санаторий на юге, да, честно говоря, у меня  пассия серьезная была: дочь генерала. Рад бы отвертеться, но субординация. Папа вызвал: «Этто что такое!» – орет.  Под козырек да в загс…
- Здорово! – восхитилась Септимия. – Вот это да – любовь по приказу! Ну и какую карьеру вы сделали, генеральский зять?
- А никакой, из чувства противоречия. Попросился в другую дивизию, в Винницу перевели. Правда, на генеральскую родину, но из-под его руки  высклизнул. В доме родовом жил, это правда, но жил небрежно, не копя добра. А тут еще и перестройка подвалила, так что всего лишь капитаном ушел в запас. А потом развелись с божьей помощью.
- Дети есть?
- Дочь.
- Ну вот, еще ее обманули.
 Он опять ехал долгонько, сосредоточенно помалкивал, потом сказал:
- Алименты шлю, а большего не стоит. Вы, детишечки, тоже горазды, когда  вырастете, на все  наплевать, во что мы, родители, верим, когда вас на ручках качаем да баюкаем маленькими. У вас возможности обмануть нас, ойёеё, какие огромные!
- Так-то да, - подумав, сказала Тамарка. – Но есть проблема необоснованных претензий. Вот моя мама, например,  иногда из кожи выпрыгнуть готова из- за моего поведения. Простая клушка, так сказать. Не понимает моих орлиных парений.
- А против монастыря она не возражает?
- О, нет! Она как раз против благовествования настроена.
- К примеру?
- А вот увидите. Приедем к дому – вылетит на мороз в халате, будет глаза таращить, во мне сучку, в вас совратителя  подозревать.
    Водитель захохотал, замотал головой:
- Господи, какая ты, - сказал. – Я не понял, что такое благовествование.
- Элементарно. Я, по-вашему, какой человек? Хорошо подумайте, прежде чем ответить.
 Ехали, ехали, он сказал:
- Загадочный и прекрасный.
  Анисимова вся расцвела, говорит:
- Это благая весть для сегодняшнего дня, для данной местности?
- Ну.
- Вот  вы и ответили на свой вопрос.
 Потом они  с чувством прошлись по оптовому  хозмагу, набрали целую кучу  отличных вещей, потому что она обмолвилась про день рождения, рассказала  про новоселье в мансарде. Он сказал:
- Оплачиваю разницу меж твоей первоначальной скромненькой мечтой и стоимостью качественного импорта: это мой подарок.
- Мать заноет. Она же знает, сколько у меня денег было.
- Ой, что-то мне не верится, что ты никогда не врешь. Придумаешь что-нибудь.
- Ну, так –то можно сказать, что вы заочник, которому я курсовую написала,- кивнула Септимия. – У меня компьютер и мозги, а у них деньги и желание иметь диплом. Неплохо платят. Особенно бизнесмены.
- А ты на каком факультете?
- На филологическом.
- И какой тут бизнес?
- Ну, есть чурки,  годы в зоне просидели. Им экономику не осилить. А у нас факультет нетрудный. Что-то почитают, что-то купят, вроде моих курсовых, и красуется рядом с уличным павильоном уже  не Вася –Маята, а Василий Кондратьевич с высшим образованием. Я конкретно  такого дяденьку к высотам знаний тяну. В нашем  микрорайоне живет. Опорные конспекты для него делаю. Да и девчонки-то наши  тоже склонны  лучше такое купить, чем головой подумать. Вот на это и живу модной красавицей. Обратили внимание, что на мне джинсы новые, причем не подделка, а фирма?
- На синий цвет перешла?
- На другой уровень респектабельности. Меня к ансамблю танцев солисткой приписали, а там, блин, все с коммерческого набора. Они на рынке  вещи не покупают. Потом у меня задумка, как во всем блеске на гастроли поехать. Куплю темно-синюю синель, или наоборот, голубоватую – это пряжа такая, свяжем с мамой пальто. Вот бы еще песец синий крашеный по  всей отделке, так меня бы ни одна их  мартышка из кордебалета и даже сама Элька Чумакова  не догнали бы. А так, видимо, придется просто капюшон с вытянутой петлей вязать.  Да, еще надо синий пластиковый плоский чемодан купить. Но он такой дорогой, собака! Просто не знаю, как к маме подступиться. Ну, и бельишко надо, пеньюарчики.
    Он покивал головой, соображая, как после этаких забот молодости благовествующий человек может попасть в монастырь, решил, что, видимо, уже каясь в грехах  и никак иначе, засмеялся и спросил:
- Ты есть не хочешь?
- Я всегда есть хочу, - рассеянно ответила она, аккуратно укладывая пакеты с покупками на заднее сиденье машины. – А что?
- В кафе зайдем?
- В центре, где шведский стол, - посоветовала она. - Это ресторан, но шведский стол у них не такой уж дорогой. «Таверна» называется. Вечером какой-нибудь вшивый салатик – полторы сотни. А днем еда от пуза – сто рублей.
  Приехали в  «Таверну»,  набрали на  длинном столе и  салатов, и супов, и несколько  сортов закусок, и второе в ассортименте.
- А съедим? – засомневался он, оглядывая заставленный столик.
- Как нече делать, - заверила Септимия. – Домашнее вегетарианство у меня иной раз такой порыв наесться про запас будит, что местные завсегдатаи делового ланча чуть выпученные  шары в свои тарелки не роняют.
- А потолстеть не боишься?
- Нет. У меня быстрый обмен веществ. Да и сюда нечасто хожу, к сожалению, - ответила  она, берясь за  высокий стакан с апельсиновым соком.
- А чего с десерта начинаешь?
- Это не десерт, а кислота, которая поможет быстро и качественно перевариться  съеденному. У вас неправильные представления о диете. Пейте сок.
  Он послушно выпил, спросил, что есть дальше.
- То, что разрушается именно кислотой. Значит, рыбу и мясо.
  Жуют.
- А чего гарнир не взяли, салатом зеленым заедаем и без хлеба?
- Нам не нужен крахмал. Его разрушает щелочь, а пока в желудках идет кислотный процесс.
- Вон оно что! – поднял он брови. – А суп почему не стали есть?
- Да я только что объяснила.
- Ах да, там  картошка.
- Кроме того, зачем нам разбавлять съеденное жидкостью, гасить химреакцию? Это потом.
- Ой, я и не знал, что так надо. А кто так ест  - наоборот , чем мы?
- Китайцы. Те обед с конфет и пироженок начинают, супом кончают.
- Ты подумай! Ну и голова у тебя – все знаешь.
- Это не трудно – все знать. Надо просто интересоваться.
- А что тебя больше всего интересует?
  Задумалась, даже нож и вилку отложила.
- Трудно ответить, - сказала , снова берясь за еду. - Пожалуй, пока мне все интересно. Видимо, концентрация происходит позже. Или есть люди узкой, фокусированной направленности. К которым я не отношусь. А вы какой – фокусированный или  широкий?
- Фокусированный, - подумав, сказал он. – Меня  интересует только армия. Я кшатрия. Понимаешь?
- Понимаю. Но тогда почему вы не в ней?
- Порядка нет. Судьба загогулину сделала. Ты веришь в судьбу?
- В нее глупо не верить, - ответила она, берясь за тарелку с супом.
- Можно, я покурю? – спросил он, доставая из кармана  пиджака пачку «Кэмела» и зажигалку.
- Курите. Но это не полезно. Вначале надо доесть. Мы никуда не торопимся. Успеете.
  Он  положил пачку на стол, зажигалку рядом, взялся за ложку.
- Ха-ха-ха! – раздалось знакомое, он оглянулся на звук через плечо и обомлел: в зал входила его любовница, тридцатилетняя бизнес-леди, финансовый директор фирмы. И Гонорин, хозяин и шеф, держал ее за талию властной привычной рукой, что-то шептал в красивое ушко, чавкал возле него жвачкой, шлепал своими обвислыми губами. Прошли, его не заметив. Септимия улыбнулась, видимо,   разглядела ситуацию, минутку подумала, говорит:
- Вот наглядный случай . Я вам послана судьбой.
- То есть?
-   Она – с этим обмылком, а вы – с красавицей. Есть разница? Так что сидим тут, пока нас не заметят. Рассмейтесь. И я засмеюсь.
  И они засмеялись, громко, весело. Септимия сказала на весь зал.
- Сережа, ты просто как мальчишка! Я вечно с тобой позорюсь! Не  коситесь в их сторону, - прошептала , пригнувшись.- Я скажу, как реагируют. Ешьте спокойно.
- Ага,  - говорит вскоре, - она вся на нервах. Тот ей руку под подол сунул, решительно вытащила и отбросила. Тот что-то шепчет грозно. Она жалко улыбается. Встала. Дернул за руку и посадил. Улыбается ему, руку пожала примирительно. Контрмеры с нашей стороны? Встаем, уходим в обнимку, или вы говорите громко: девочка, я устал с тобой , если честно, детской глупости тоже есть предел. И мы выходим как чужие, я – надув губки и чуть не плача.
    Он долго думал,  покуривая сигарету: да, мечталось осесть. Красива, хороша в постели, хорошо зарабатывает, молода – не поздно родить. Да, влюбился, в определенном смысле. Да, многого не видел, всему верил, когда  прижмется и  зашепчет: «Ты не знаешь, что такое  сплетни? Тебя, тебя люблю!» Чай, не средневековье:  у всех должна быть какая-то свобода. В смысле секса. Но этот кургузый – и его соперник? Бля! Ганка хоть изменяла с достойными мужиками, с его друзьями, офицерами, а этот кто?  Подобного унижения  без мордобития спустить нельзя!
- Сидеть! –  пригнулась и тихо, но грозно цыкнула  внимательно наблюдавшая за ним Септимия. – Я существо нежное, легко ранимое. Если вскочите, как дурак, и с матюгами – я  вам сходу в рожу дам. Вы до них добежать не успеете. Тут , у стола, падете.
 Он захохотал, не оглядываясь, встал, протянул Септимии руку, сказал громко:
- Пойдем, горе ты мое!
  И они ушли.
 Проехав полдороги, уже в виду микрорайона Восточный, он сказал:
- Спасибо, девочка. Удивляюсь, удивляюсь…
- Да не за что.  И удивительного ничего нет: я сама не люблю унижаться. И, думаю, никто не любит. Кстати, она чуть не рыдала. Так что у вас с ней есть будущее.
- Нет! – ответил он.
- И тоже правильно. На  ваш век таких хватит, - кивнула  Септимия.
- А каких не хватит?
- Такой, с которой у пруда шли.
    Молча  доехали до остановки, на которой он ее увидел танцующей самбу-румбу.
- Остановитесь, - сказала она. – Дальше я пешком пойду. Чтоб мать не нервировать.
- Ну что ты! С такими сумками? Скажешь, что частника сняла. Какие претензии?
- И правда! Едьте прямо, по Туркестанской, потом налево, на Ташкентскую. От угла по правой стороне  седьмой дом.
  Что-то смутно мелькнуло в памяти,  какие-то  призраки: вроде он тут был. И вроде нет. Та улица была  поуже, дома стояли с двух сторон, одноэтажные, друг на друга похожие, как братья. А сейчас с одной стороны пусто, с другой -  недостроенные дворцы каких-то богачей, машин встречных много, сплошь чернобровые красавцы за рулем, неместные.
- Это кто? – спросил он.
- Бедствие наше -  кавказцы. Тут проще всего дом купить. Вытесняют русских. Им, видимо, удобно диаспорой жить. Или в городе, в центре, опасно селиться. Или невыгодно: тут на своей усадьбе, что хочешь,  делай, а там все под надзором или милиции, или русских соседей.
- А ты хочешь отсюда уехать? В городскую квартиру?
- Да как сказать? Иногда хочу: все же тут деревня деревней. А иногда – ни за что! Особенно  весной и летом. Пруд, яблони в цвету… Что вы! Или наш огород – без него не прожить. Или соседи…
  Сказала и чуть не ойкнула: никто не должен знать этой ее тайны! Слишком постыдной, если откроется.
 - Мать еще у меня. Тоже суперпатриотка. Непонятно, по каким причинам. У меня   впечатление, что она кого-то ждет здесь, боится с места сняться. Не поймешь вас, взрослых.
- А тебе сколько исполняется?
- Восемнадцать. Отличный будет праздник! А вы где Новый год встречаете?
- Нигде. Ты же меня «отбила» у этой, -  усмехнулся он.
  Подъехали к дому, тоже какому-то смутно знакомому, но на фронтоне того дома не было большого полукруглого окна, и забор был другим, и калитка. Нет, не эта улица, видимо. Запутаться-то несложно: кварталы по линейке, домишки похожие, названия – сплошь Азия. Ферганская, Самаркандская, Туркменская, Туркестанская и иже с ними… 
- Ну, спасибо большое, Сергей Андреевич, - сказала, открывая дверцу машины,  Септимия. – Зря вышли. С сумками не помогайте: вон маманя из окна таращится. Видите, какое выражение лица? То ли счастье встретила, то ли покойника увидела.
  Он не успел разглядеть: тюль опустился.
- А знаете что? – обернулась Септимия от калитки. – Надоели мне ее  психозы! Приходите ко мне на день рождения! А то, понимаешь, подарок с вас имею, а пригласить – дудочки. Жду вас! Тридцать первого,  время сбора – семь часов. Но можно и позже, коли  вас что-то отвлечет. Дверь будет открыта, гулять – до утра. Милости прошу, словом. Меня Тамарой Анисимовой зовут.
    «Ну, гадина!» – подумал он ласково, улыбаясь, сел в машину,  развернуться тут было нельзя – узковато дорога почищена, пришлось пятиться. А на душе было так хорошо – ну просто в молодость вернулся, в яблоневый рай. Да, именно здесь он и находился, этот рай: по ту сторону шоссе, возле которого  данная Тамара  танцевала  самбу-румбу. Ну и что, что зима, что под снегом не виден пруд  , а возле пруда  вырублены яблони, понастроены  роскошные  частные дома? Главное, весна неминуема. Вот что главное!  Запикал сотовик, раздался голос  финдиректора, умоляющий: «Сережа, нам надо поговорить!» Он спокойно нажал на кнопку отключения,  услышав новый писк, отключил телефон вообще. Даже хотел его выкинуть, проезжая мостом возле пруда, но потом подумал: а куда же ему более родные, чем эта сучка, люди позвонят?
     Тамарка  в это время в полной  растерянности стояла над  сидящей под окошком матерью. Сидит ее Лариса Васильевна на полу, вытирает слезы и смеется.
- Что с тобой? – спросила дочь подозрительно. – Ты  что, пьяная?
- Ой, нет, - ответила мать. – Как-то непонятно голову обнесло, баздак виском о  косяк – и все. Села. И в ногах  до сих пор  слабость.
- Поднять или посидишь?
- Посижу. Кто тебя привез?
- Тебя от этого баздакнуло? Я его не знаю. Частник.  Наняла.
- А как  зовут, не спросила? Фамилия не Нестеров?
- Ты на частниках ездишь – спрашиваешь?
- Непременно! Чтоб на всякий случай знать, на кого в милицию жаловаться. И номер запоминаю. А ты? Ой, до поры ездишь!– вставая на карачки,  сердито сказала мать.
- Ну, я сроду ничего правильно не делала, - скривилась Тамарка, помогая ей подняться. – Сидишь тут, токсикоманишь со своими шапками. Сто раз говорила: поработал полчаса – иди подыши. Тогда, может,  от вида мужчин о косяки валить не будет. И еще! Мы как людей примем, если у тебя опять шкурками пахнет? Мы же договорились!
- Что на рынке сосредоточусь, чтоб дом проветрился? Да, хотела. Но тут случилась большая радость: у Пестряковых все головные уборы украли, всю полку. Заказ прекрасный. Срочный. На четыре головы.
- Ой, господи! А не ты клялась, что с ними сроду не свяжешься? И потом: им что, западло на рынке купить?
- Я делаю шапочки индивидуально: у Пашки голова нестандартно большая, у самого Пестрякова тяга к мягким шапкам, а на рынке формовки, сама Лидка любит мягкие береты, жесткие ей ум давят. Если Лизку за шапкой послать – купит взрослый фасон, в гимназии заругают. А тут  я ее выслушаю, но сошью детскую  прелесть. В придачу за срочность, ты знаешь, сколько я с них ломанула?  Вот то-то и оно… И аванс выдали. Тебе на праздник. Так что не морщи губу, а иди помогать. Или уж, в крайнем случае, иди да продукты закупи. Все рассчитай, чтоб всех накормить можно было! И дезодорант купи, чтоб дом опрыскать. Елово-новогодний. С мандариновым привкусом.
- Я только зашла – мне опять куда-то переться? Даже не спросит: голодная ли я?
- Голодная?
- Нет. В кафе заходила. Сытая.
- Дак какого лешего?
- Попрошу повежливей!
- Ты чего заедаешься?
- Просто так, - сказала Тамарка, поднимаясь по лестнице в мансарду.- Чтоб отвлечь тебя от истерики. Понятно?
- Ой - ё - ёй! –крикнула вслед мать. – Да чтоб одну истерику другой заменить, заботливая ты моя! А это у меня была приятная истерика, если хочешь знать!
    «Это он! – думает Лариса, садясь на  специальную табуретку в своей  мастерской. – Это он!!! Томка, конечно, дура, что имя не  спросила, но я не ошиблась. У меня как сердце екнет, как ноги подломятся! Живой! Живой! Зря боялась столько лет! Вот оттого и не  снился, потому что у меня задняя мысль была: не надо-не надо, чтоб  приснился  в гробу… Теперь снова будет сниться, лапочка моя ненаглядная. Теперь я знаю, как он выглядит. Поседел, а глазочки прежние… Ой да хватит мне реветь, я ведь так никакую работу не сделаю, - утирает глаза ладошками. - А я все-все сделаю! Теперь у меня жизнь легкая. Он тут живет  - да чтобы не увиделись? Нет, господи, так не бывает! Значит, что? Надо, чтоб он меня узнал при  встрече. Жалко, волосы обрезала, косу. Из-за обливаний этих дурацких. Нет, не дурацких: мне все говорят, что я на свой возраст не выгляжу. Особенно, когда в хорошем настроении. А я всегда в хорошем настроении, с тех пор, как с ментом  своим  развелась. Даже когда ни копейки нет, не унываю. Тамарка помогает  настроение держать. Вот, скажу я ему, хорошо жила, твою дочь растила. А что? Я  ведь ее взяла как его дочь, ну и что, что мысленно?  Он-то этого не знает. И Томка у меня выращена – погордиться можно. Кругом таланты! Да, характер сложный, нордический. Но скажу: а чего ты хотел, Сережа, если   с отчимом бедный ребенок жил? Нет. Упрекать не буду. Послушаю сначала, что о своей жизни расскажет. О своих детях. Ой, интересно, кто у него и какой? Красивые дети, наверное, умные. Батюшки! А он почему  не в военном, почему одет очень хорошо, а сам извозом зарабатывает? Что-то не так с ним? Аж сердце защемило: тоже плохо жил? Не как мечталось? Он мне сказал: я буду генералом. Ой, смешной мой, родненький… Ну  все-все-все! Думать -  думаю, а руками быстро шевелю. Висок от косяка болит. Но сейчас, как на кошке, зарастет – я же счастлива!»
    Кошка Матильда посмотрела на хозяйку загадочными глазами, соскочила с  мягких разноцветных норковых шкурок, лежащих на столе, прыгнула на выступ печной трубы, спрыгнула на кухню, не отделенную нынче от гостиной, пошла по лестнице на чердак.
- Ой, гадина! – упрекнула вслед  грациозное животное  старшая хозяйка. – А я не пойму, отчего у меня тут вечно пыль просыпана и на плите пустые кастрюли гремят? Ну, дождешься: на овсянку переведу! Я ведь тебя, сволочь ты этакая, за домового принимала из-за грохота! По собственному дому со страхом ходила!
« А я что ли в этом виновата? - подумала кошка. – У вас мозгов нет, а мы отвечай?»
- Пришла, Мася? – спросила Тамарка. – Ну, садись, гляди в окошечко. До этого окна никто розы не добросит. Особенно  из-за чеченского забора. Гранату – могут. Да и то далеко.  И забор помешает
  Кошка мягко впрыгнула  на  подоконник небольшого окна, мявгнула, повернув к младшей хозяйке черную пушистую мордочку с большими желтыми глазами.
- Спрашиваешь, отчего бумагой не оклеено? Потапов уверяет: не надо. Очень, мол, плотный  стеклопакет, хорошо загерметизирован.  Мася, ты как думаешь: поможет, если я на него внимание переключу? Так-то парень неплохой, - говорит все это, а сама весит на гвоздочки полочку туалетную, зеркало, остальные причиндалы для санузла.
     Кошка неподвижно задумалась. Смотрит в окно душевой комнаты на окрестности. Отличный вид – сверху. Хорошо видно  чеченскую усадьбу, ненавистную лично ей кавказскую овчарку, кобеля, который ни за что спокойно по верхотуре забора пройти не дает летом. Идешь, перебираешь лапками, а  верхушки у горбылей так себе: ну, что сказать , если бабы делали?  Томочка с Ларисочкой. Разновысоко доски нарезали, а так-то горбыль не узкий, ходи- не хочу. Так этот нервно-паралитический завоет, залает, запрыгает, глаза - краснущие от злости. Ну, сядешь, посмотришь на него презрительно сверху. А это разве прогулка, коли весь облаянный? Да еще она как-то раз при развороте нечаянно сорвалась – ой, что было! Душа во всех четырех пятках! Ты висишь, от страха мяукаешь, а  задом  горячее дыхание этого хама чувствуешь – это еще те ощущения…  Спасибо Тамарке, главной хозяйке, за то, что высокая и прыгучая. Спасла, хапнула ее за шкирку, выдернула на свою сторону. Да, некрасиво получилось: царапнула ее Мася под нервы, да не куда-нибудь, а за шею, заорала Тамарка: «Ты что, сволочь, делаешь?» Ну что сказать о  привычке ее хозяек ругаться плохими словами? Да, грешны. Но не более других людей, это во-первых. Во-вторых, злой мат в их устах – исключительно редкое явление. А доброе «Сволочь» и кошке приятно.    Относительно Потапова и всех других мужиков, включая окрестных котов и кобелей на привязи и просто так, как в чеченском дворе, что можно сказать? Для них, голубчиков, не жаль ни роз, ни гранаты. Вот кто ответит: что сейчас делают чеченцы, если не оружие  грузят? Грузовик загнан задом во двор, к кабине кладутся очень осторожно оружейные ящики, их закладывают коробками с макаронами и другой съестной  дребеденью. Маскируют. Сумерки. Тамарка свет яркий зажгла. Маячит в окне. И во что на нее чеченцы пялятся, если не в армейский бинокль и два прицела к снайперской винтовке? Но кто об этом знает или хотя бы догадывается? Дураки – местное население, ой, дураки! И не поможешь ему: кошачьих мявов да собачьих гавов люди не понимают. А жаль! Все тут может на воздух взлететь, все! И пропадет, к горькому сожалению, мирный дом для мудрых кошек и собак. Вот об этом  мяукают местные кошки днем, а собаки лают ночами…
  А люди меж собой разговаривают о полной белиберде.
     Славка, подмастерье дяди Вити,  мастера  с сорокалетним стажем, держит отчет перед родителями. Отец упрекает, сидя у стола, заваленного огрызками хлеба, обглоданными костями, закапанного томатным соусом от банки с килькой: « Я тебя, сосунка, не кормил? Не поил? Не ласкал, е…на мать, маленького?  И ты мне после этого…Ну, я запомню, ох, я запомню!» Мать пришла из кухни, пошатываясь, встала, расставив ноги, изрекла: «Ты на ребенка не кизди! Он заботливый. Да,  и кильку в томате купил. И хлеб легулярно покупает. Не проси с него ничего!»  Вылетает из маленькой комнатенки старшая дочь, кричит: «Вы когда все это кончите, уроды! Да я Славку убью, если, черт возьми, он вам будет с получек на свои  водку покупать! Так и знайте! Славик, ты меня слышишь?»
  Славка молча меряет новый пиджак.
- И галстук купил, - мотает  от обиды над столом папашу.- А папке шкалик – это жалко, - заплакал, бедный,  да так искренне, просто рекой разлился.
  Мать озадаченно посмотрела,  неуверенно говорит:
- Обиделся папа. Конечно. Для вас – все, а вы как нелюди. Юлька особенно. У, проститутка!
  Юлька заплакала, ушла в свой закуток. Славка крикнул:
- Юль, на кого ты обращаешь внимание? Ну? Я хотел в Новый год, но сейчас отдам. Не плачь: я тебе платьице купил – закачаешься!
- Вот, - говорит мать.- Ей дак – подарок, а мне дак – шиш! Даже на шкалик не дал! А я его рожала, мучалась!
 Юлька вышла, утирая слезы, сказала примирительно:
 - Славка, дай им, сволочам, на бутылку. И пусть идут. Хоть час отдохнем. Но чтоб оба  в магазин пошли – такое условие. И чтоб долго ходили. Проветрились чтоб. Понятно?
  Разменных денег, чтоб точно дать,  не было, Славка дал сотенную. Папка  с мамкой оделись мигом.
- Как думаешь, Юля, сдачу принесут? – спросил Славка.
- Да кто их знает, - ответила Юлька, протягивая руку за пакетом  с подарком. – Главное, чтоб догадались по дороге выпить. Сюда придут уже совсем готовенькие. Упадут. И до утра тишина.
  В платье, бледно-сиреневом, трикотажном, выглядела сестра …
- Просто лучше Ирмы Потапенко! – заявил Славка.
- А я и так ее лучше, - оглядывая себя в зеркало, сказала Юлька. – Меня бы так одеть, как ее. Ой, Слав! Спасибо! На фиг: не пойду на работу. Хотела к празднику  наряд купить, а он уж есть.
- Юлька, я вообще сказать хотел, что … это… больше не ходи. Я заработаю. На хлеб хватит. И не надо больше ничего, - сказал и вдруг по-детски заплакал.
- Ну-ну-ну, Слава, - обняла его старшая сестра. – Все нормально будет, все, - по лопаткам похлопывает ладошкой.- Вот еще б куда-то мне на работу устроиться. Или папу с мамой… Ой, дикое подумалось, прости , Господи, и помилуй!  Как  бы вот Новый год, конечно, встретить?
- А я в гости приглашен, - просморкавшись, сообщил  Славка.
- Да? К кому? Если к своей шаре, то я спать не буду, учти.
- Нет. К Анисимовым. За то, что хорошо работу сделали с дядь Витей. Слышь, Юль, я тебя возьму. Принято приходить с дамами? Да? Будешь моя дама.
 И они стали хохотать.
    Дом, в котором они жили, был когда-то конторой местного СМУ. Барачного типа  двухэтажное строение вблизи от кладбища. СМУ помогло  кинуть коммуникации под огромный микрорайон частного сектора, да и съехало куда-то  в город, а тут  остались жить строители. Временно. Вот и живут, сменяясь поколениями, лет сорок. Барак обветшал. Нынче его зовут «бомжатник», абсолютно незаслуженно: люди-то тут прописаны, а бомж – это без места жительства  который.  Работы долго не было, спасались картошкой, насаженной  по любым лоскуткам земли возле кладбища, грибами из близких и дальних лесов, ворованными ягодами  из частных садов – и как-то так привыкли жить, как птички божии. На рынок летом сбегаешь с грибами или с ягодами – деньги есть, бутылка будет, и сиди, кляни демократию, суку Ельцына да рыжего Чубайса, плачь и песни пой. Нормально! Это родители. А вот дети – те с претензиями. То им много надо своровать, то им  уже сейчас богато надо жить, то им злобно надо кого-то убить… Нетерпеливые, видимо. И пьют  отчаянно, и наркоманят, как бешеные, и … Да, господи прости и помилуй, молодежь – она вечно такая, ей родительский положительный пример -  сморкнуться да выматериться, не в лом, как они говорят.
  Магазин, в который , по идее, должны были пойти отец и мать, это далеко . А они и не пошли! Тропочкой учапали к гаражам над оврагами, кой – куда  в заветные двери железные побрякались, им на сотенную-то  под предлогом того, что сдачи нет,  четыре бутылки  дали. Золотой человек Мухтар сказал: «На Новий год зато будит, да? С Новим годам  вас, дарагие, да?» Мать и отец его тоже поздравили. Пошли домой. А ведь морозно, хоть и не очень. Открыли одну бутылку. Отец говорит:
  - Ну, Катя, пей первая. Помнишь, как тут гуляли, в оврагах-то?
- Ой, чего это ты? Ну, да. Потом  Сашу родила, - засмущалась мать под пристальным отцовским   взглядом. – Как не помнить. Пей сам.
  Отец отпил изрядно. Протягивает бутылку.
- Хорошо пошла! Да, молодость – молодость… Что и говорить…
  Стоят за гаражами, в заветрии, ночь безлунная, но не так чтоб темная. Город вообще, наверное, подсвечивает небеса. Все видно: таинственные овражные тени, пухлые кромки снега  по овражным бортам, ели с мягкими  подушками снежными на лапах, небо, затянутое облачной пеленой, огни военной части за кладбищем и свалкой.
    Мать отпила с отцом на равных, но водка ей не понравилась:
- Кака-то жесткая, - сказала.
- Ну, дорогая! – засмеялся отец. – Чтоб и дешевая,  и пуховая – этого  вместе не бывает.
    Они, видимо, продышались на улице, все же долго шли, сосредоточенно по узкой-то тропинке, поэтому и лица стали милее, и речь без заплетания языка, и злости в голосе никакой. Мать подошла к отцу, встала ему под руку, он ее  за плечи приобнял, сказал:
- Ну, допьем да пойдем. Вот смешные ребята: дайте час отдохнуть! Паразиты!
- Не скажи! – возразила мать. - Они у нас хорошие. Юлька добрая, Славка работящий. Хорошо, что Потапов его не пришиб, а на работу взял. Я за него, за Потапова, и на том свете молиться буду.
- Да. Это ж надо придумать: тормоза портить у джипа! Вот зассанец.
- А он не виноват. Я  узнала, верней, признался: его менты заставили. Схапали со всей  шарой, подержали не жрамши суток трое – помнишь, он пропадал? Ой, ребята бедные! Ну как жить, когда разницы нет: что милиция, что преступный мир?
  Они  допили бутылку, не так уж хмельную: с градусами у бодяжной водки не все  и всегда благополучно. Мать заботливо сунула ее , в полиэтиленовый пакет, пустую к целым. Пошли по тропке домой. И вдруг муж как-то странно согнулся, говорит: «Схватило что-то меня. Ой, ой!»  «Да ты что, Коля? – забеспокоилась мать.- Консерва, буди что?» Отец упал, скрючился со стонами, она попыталась его поднять,  залезла в сугроб возле тропы, набрав полные голенища снега. Поддернула на себя – и что-то оборвалось в ней, острой болью садануло от желудка  в сторону сердца, оттуда отдало в спину, в лопатку, искры посыпались из глаз, стон растянул рот и оскалил зубы…
    Таких их найдет к весне , в овраге, вытаявшими из сугроба некая Танька Милетина. И будет недоумевать: как они туда попали? Сами заползли или кто-то помог? Следствия  никакого не будет. А относительно еще одной компании из трех подростков – пацанов  да двух девчонок  дело вообще не этот район завел: отравились суррогатной водкой. Заворочало тех, заколбасило в общественном транспорте, в позднем трамвае. «Скорая» приехала, до больницы довезла, а откачать не смогли. Кондуктор даст показания: на пятерых было три бутылки. Пили из горлышка и хохотали, как оглашенные, вспоминая каких-то тетеньку с дяденькой.
  Славка с Юлей ждали-ждали, спать легли. Юля сказала:
- Ну, Славочка, фиг тебе – не сдача. Видимо, подались  к родне. Раз богатые. Там Новый год проведут. На наше счастье. Или вернутся? Как ты думаешь?
- Лучше бы не возвращались, - зевнув, ответил Славка.
  Анисимовы в своем благополучном доме тоже вели разговоры про преступный мир. Причем отзывались о нем одобрительно.
- Молодец кто-то! – сияла глазами и хохотала Лариса за ужином. - Лидка рассказывает: они, дескать, с мужем спят каждый в своей спальне, Лизка уроки учит, ей во вторую смену. Вдруг звонок. У  калитки парень нормально одетый, симпатичный. Говорит Лизке: твой брат велел прийти. А его нет,  отвечает Лизка. Мы договорились к этому часу,  улыбается гость. Если, мол, его не будет, велел подождать. Ну и заходит в дом. Разуваться начинает. Но не заканчивает. Ай, говорит, завтра зайду. Тащи бумагу и ручку, записку напишу. Та - в  свой отдельный кабинет, а этот шапочки сгреб и на выход. Лидка прямо слюнями брызжет: какая наглость, какая наглость! Я, дескать, не спущу: найду этого нахала  и шкуру сдерну! Мне так смешно стало: до  дальних огородов, как говорится, все знают, что Пестряковы  - воры. А ишь какое осуждение нечестности.
- Мам, а вот как это: вы же по-соседски общались. Раз  у тех тоже дом старый, она же здесь жила и твоя ровесница.
- Вообще-то старше. Она  Анисимову ровесница-то, а не мне. На пять лет старше. Так что не общались. Я сопля, а она замуж пошла за Пестрякова. Довольно рано. На базе овощной работали на пару. А сидел он один, Пестряков-то. Выйдет, что-то своруют – сядет. И по  новой. И так всю жизнь. Ее еще и прижаливали, бобылку. Тяжело, мол, без мужа. С детьми. А сейчас она нас прижаливать может, бедноту серую. Вот как вот так, а?
- Ну, вообще-то  это определенная финансовая сметливость, - сказала Тамарка. – Уметь найти в бизнесе лазейку для внедрения твоего частного интереса. Второе: брать свое и не стесняться – это тоже принцип бизнеса.
- Ты договоришься, - сощурила глаза мать. – Мол, разницы нет, что бизнес, что воровство. Я опять запсихую, учти. Мне такая мораль не нравится. Если вас учат таким принципам – что ждать?
- Мама, я вообще-то не на бизнесмена учусь. Я гуманитарий, - успокоила Тамарка.
    Мать вздохнула. Подумала: ну и будешь век на копейки жить, бедная. Хоть бы замуж кто хороший взял. А какой «хороший», если бизнесмен  и  вор – синонимы? Хотя не всегда: вон Потапов – отличное дело! Но опять же на воров строит. Ой, аж голова болит от всех этих мыслей. Ну ее на хрен – философию!
  Попили травяного чая с успокаивающим и сонным эффектом, мать тут же зевнула, спросила:
- А вообще-то ты как? Могла бы на бизнесмена?
- Могла бы , но не хочу. Ты почему ничего о соседях не рассказываешь? Вы дежурите?
- Нет. Уже нет. Нанял  женщину, чтоб постоянно пребывала. Молодец! Думает о детях. А сам  на работу да в больницу.
- Кем работает?
- В похоронном тресте. Главный инженер.
- Чего? – изумилась до  пароксизма Тамарка – аж всю передернуло.
- А что ты так вытаращилась? Хорошая работа. Богоугодная.
  Вот тебе и Грегори Пек! Анисимова-младшая сложила руки на груди, свела прямые брови  в линию, уставилась в темное окно кухни. Стекло отражает:  сидят в маленьком пространстве две курицы плохо одетые: мать – в халате выгоревшем, она – в футболке вытянутой, тоска, тоска… Она была гуманитарий, а он, представьте, гробовщик. И числить их какой-то парой никто, представьте, не привык. Так себе стихи… Экспромт…
- А Динара как себя чувствует?
- Сообразно диагнозу, - неохотно сказала мать. – Лейкемия у нее. Не жилец, скорей всего.
- Да ты что! – ужаснулась Тамарка. – Ей сколько лет?
- Сколько и ему – двадцать восемь. Боже мой, боже! Как все быстро, как все стремительно, - запричитала мать, раскачиваясь на стуле. – Вот ты жил, а вот и приговорен. Бедная, бедная Динарочка! Надо в больницу сходить. Все не соберусь с этим ремонтом, аж стыдно.
    И они пошли спать. Лариса счастливо вздохнула, покрутилась на постели, уютно завернулась в мягкое  стеганое одеяльце, самошитое, из синтепона и лоскутиков, спросила у Томки, будет ли та перебираться наверх из их общей спальни. И не дождалась ответа – моментально уснула.
  А Томке не спалось, хотя и чай выпит, и штора задернута, и кобель на задворках относительно спокойно  себя ведет – не лает, не надрывается, и кавказская овчарка Пестряковых не воет.  Думы одолели. Причем какие-то бесформенные. Ну да… работать везде почетно… инженером. А что делает инженер на кладбище? Как толкует слово «инженер» словарь Ожегова? И вот так зациклило на этом словаре, что стала вспоминать, где он у нее конкретно стоит. Шарит мыслью по стеллажам. Они, сделанные дедушкой Петром Ивановичем, подаренные  с книгами бабушкой Елизаветой Лазаревной, разрезаны в большинстве своем, чтоб можно было установить вдоль  стен до уровня подоконников. Классно получилось: не загромождают пространства, скрывают батареи, тюля на шторы меньше надо, раз  не до полу. И бортовки. Над которой причитала мать. Как и над марлей, впрочем,  потраченной на штору «Алые паруса», марля тоже – материал для работы, а не просто так. Нашла! Ожегов должен стоять на чердаке, где организована сейчас  строго научная библиотека. Возле перенесенного туда компьютера  Компьютер  встал на фоне стенки санузла, тоже украшенной стеллажом, причем  стеллаж с укосом – дядя Витя ладил, хорошо получилось.  А Ожегов – на том стеллаже, что зонирует помещение, отсекает  пространство за люком лестницы, превращая его в гардеробную – очень нужную вещь перед дверьми душевой. Но  уж радости живущим на задворках чеченцам будет – сколько весь их великий народ не заслужил. В душевую подглядывать можно, в гардеробную можно. Или нельзя? У них ведь мансарды нет. Но все равно на окна надо весить что-то непрозрачное. К примеру, жалюзи. Эх, кто бы знал, что мудрость приходит после полуночи! Можно бы было эти жалюзи сегодня купить с дядь Сережей. Проявил бы  благородный порыв – оплатил бы. Хороший мужик. Очень мужественный.  А это как? Ну, много мужского шарма. Даже удивительно, что ему с каким-то обмылком изменила та, в «Таверне». Но ближе к инженерам. На фиг словарь, надо просто извилины напрячь. Итак формулируем: инженер – это специалист с высшим техническим образованием. Завтра  по словарю проверить: точно или нет.  А какая техника на кладбище? Зачем он там нужен – технарь с институтом?  Это хитрое дело – закопать гроб? Насколько ей известно, на кладбище, примыкающем к родному   бандустану, это делают пропойные мужики, живущие или  в домах над оврагами или в «бомжатнике».  А инженер точит технически грамотно их лопаты? Или вымеряет теодолитом геометрию могил? Ходит, понимаешь, междурядьями, высокий, широкоплечий, но  с тонкой талией, с плоско втянутым  животом, узкобедрый в летних джинсах… Матушки! Это почему я опять щупаю его фигуру? Этого Грегори Пека с высшим кладбищенским образованием. Кстати, где этому учат? Не в политехе же. Или есть там и такой факультет, и туда устремляются в конкурс юноши, решившие стать гробовщиками. Учатся, учатся, потом  делают завидную карьеру – становятся главными инженерами. И за них, как ни странно, выходят замуж очень красивые татарки. А вот этого не надо, Анисимова, - обзываться . Бедная Динара  не виновата, что ты привязалась к Грегори Пеку. И она безнационально красива. Не как ты – разбойной красотой, а женственной. Тебе такой , может, и не стать, а жаль. И стыдно лежать и думать: она в больнице , он бесхозен, можно покрасоваться невозбранно. Зачем это делать, зачем? Из принципа? Так  перед кем принципиальничать – перед человеком, сломленным несчастьем и жестокой болезнью, из которой, по слухам, один  путь – на кладбище? И он будет ее хоронить, любимую, желанную женщину… Господи, за что!? За что это ему? Бедный он, бедный! Несчастный! Единственный!
  Слезы мочат подушку – она даже не знала, что так умеет плакать. Никогда ведь не плакала, никогда! У нее прозвище с детства – Железная Томка. Видимо, накопились  слезы, да, видимо, накопились… Всех-всех жалко! Такая ужасная жизнь, защиты нет!
- Ты че там у меня? – тревожно спросила мать. – Что случилось? Не хмунькай – я слышу. Иди сюда.
  Тамарка вылезла из постели, перебралась на койку матери, легла под невесомое теплое одеяльце.
- Ну-ну-ну, - сказала мать, похлопывая ее, здоровеннущую,  по боку и попке. – Спи-спи-спи, маленькая моя.


                ВЕДЬ В РАЮ ТАК УЮТНО, БЕЗГРЕШНО…

       Первой приперлась Некурилова, вызвав определенное замешательство: времени три часа, ничего еще не готово, да и сама-то Светка хоть бы сколько-то приготовилась к празднику. Как ходит на лекции, так и сюда: красный, растянутый до невозможности свитер, вытертые синие джинсы, рыжая коса не переплетена.
    Некурилова явилась в гости первый раз,  да и вообще  девчонки –подруги визитами дом  не баловали, так что мать  Лариса, открыв на звонок дверь, не поверила, что это озябшее синее тощее существо  в отцветшем  черном анораке с облезлой искусственномеховой лохматой опушкой и  шмыгающим носом  и есть  интеллектуальная элита третьего курса русского отделения ордена Трудового Красного знамени пединститута. Говорит:
- Чего вам, милая?
- В гости, - просипела Некурилова  с мороза  и бросила в снег у крыльца окурок сигареты «Прима», которую курила по дороге.
- К кому?
- К вам, видимо, раз адрес совпадает. Вы Томкина мать?  Здрасьте.
    Раздевшись, Некурилова закатала служащие ей  и перчатками длиннущие широкие рукава красного свитера,  бережно сняла черный  байковый чехол с огромной гитары, сказав Ларисе:
- Пусть старуха греется . Томка где? А да ладно, дайте пожрать, потом я вам поиграю.
    Лариса  на  всякий случай тихонечко и аккуратно убрала  с полки прихожей все головные уборы и унесла в спальню свою кожаную куртку.
  Гостья сметала на кухне большую тарелку  вчерашнего борща, в нее же попросила положить   картошку в мундире, приготовленную для салатов, ошкурила это все , намяла вилкой, согласилась сдобрить  только растительным маслом и никак иначе, взяла пять кусков селедки, луковку. Ест и беседует с хозяйкой, копошащейся у двух плит, газовой и дровяной.
- Милое дело – печка! Так по ней тоскую, просто снится. К батарее, блин, как к родной матери, не прижмешься. На хрен такая ерунда изобретена –ребристая? А? Что думаете?
  Лариса пожала плечами: и что тут думать? Только что, буди, от высшего образования?
- Скоро Томка  из магазина придет? – поев, поинтересовалась гостья.
- Может, еще чайку заварить? Чтоб отогреться, - неуверенно  спросила Лариса  все еще синюю Некурилову.
- Я вполне. Это у меня цвет такой, - похлопала себя по щеке Некурилова. – С вашего позволения, я бы курнула после обеда.
- Да пожалуйста-пожалуйста, - лицемерно заулыбалась Лариса.
  Задымив всю кухню и завоняв весь дом своими сигаретами, Некурилова сходила за гитарой, села нога на ногу на табуретку, мать  Лариса отвернулась к плите, чтоб не видеть, и пожалела, что нет возможности заткнуть уши, чтоб не слышать. Шутки – шутками, но когда училась играть на гитаре  собственная дочь, Лариса сделалась ярой ненавистницей этого инструмента. Но Томка хоть родной человек и песенки пела приятные, а эта мормышка что споет? Своим-то прокуренным голосом.
  Сзади раздался перебор, переливчатый , пестрый, и вдруг опечалился: как будто было у человека настроение – и ша: кто-то испортил. И голос! Задумчивый девичий голосок:
  «Вздохи ветра в окне приоткрытом… Туманец
    Над прудом, словно морок, четвертые сутки стоит…
    Он сказал: « У нас будет «романец»,
    Ты вполне мне приятна на вид».
     Я в ответ: «Что за глупость? Прохладно.
     Я пошла. И не надо цветов».
     Он вдогон: «И пожалуйста. Ладно.
     Я не буду рыдать – не таков.
     Я найду себе завтра другую.
     Это ты заревешь, ты, учти!»
     И ушел.
Почему ж я тоскую, на осенние гладя цветы?
Палисадник потрепан дождями,
На листе грустно капля  блестит…
Не любила, но плачу ночами,
Бередит душу осени вид –
Этот грустный туман, это небо,
На котором  висят облака…
Хорошо, что ушел – будто не был.
Но обидно: не любят пока!»
- Ой, какая хорошая песня! – прижала ладонь к щеке Лариса. – Просто молодость вспомнилась. Все точь в точь так было! Ой –ё-ё-ё-ё! Света, ну ты и молодец! Ой, какая ты хорошая девочка!
- Спасибо, - сказала Некурилова прокуренным голосом.
И запела «Лесоруба», после которого захотелось сказать: ой, какая ты хорошая женщина. Лариса озадаченно  посмотрела на Некурилову, сказала:
- Ну ты и артистка.
- Эх, стопарик бы! – отложив гитару и потянувшись, воскликнула Некурилова. – А потом мужика!
  А как эти заявления понимать?  Лариса стала выспрашивать о жизни. Некурилова сказала: что в общежитии Новый год справляют круглый год, так что она не выспалась, и широко зевнула. Пожелала удач в кулинарии и почапала без спросу на чердак «покемарить». Лариса успокоила себя тем, что у Владимира Высоцкого манеры были не лучше, видимо, все барды таковы. Но Томке надо запретить писать песни. А на всякий случай – и стихи. Танцевать пусть танцует, но не больше. Балерины, конечно же, гораздо лучше певиц.
    Балерины оказались тоже я те дам! В полседьмого раздался звон и грохот в сенях, и нежный голос раздраженно произнес: «Хули вы мною эту халупу разрушить пытаетесь, уроды! Несите меня нормально!» И в прихожую всунулась  одна нога в гипсе, а  вторая - в красивом домашнем тапочке, потом заколыхались два подола – длинного вечернего платья и роскошной норковой шубы. Владелица экзотичной экипировки сидела на руках двух красивых, хорошо одетых могучих парней. Третий красавец нес за нею костыли ,  подарок имениннице, красиво упакованный в блестящую фольгу, и букет.
- Великая Балабанова и видные кадры филфака! – торжественно объявила Тамарка и убежала наверх переодеваться.
  Длинновязенькую тоненькую пепельно-белокурую очень коротко стриженную Балабанову поставили на одну ногу, ту что в тапочке, выпутали из шубы, она  капризно сказала, что не хочет костылей: они ей намозолят голые подмышки, поэтому пусть ее унесут на руках и посадят в кресло, а  видные кадры пусть сядут на пол и рассказывают ей, бедной, анекдоты. Что и было сделано, правда, один парень, солнечно-рыжеватый и самый большой, воспитанно предложил Ларисе Васильевне помочь с сервировкой.
- Как зовут-то тебя? – спросила она.
- Иван  Поляков.
- А папа с мамой кто?
- Он -  областной военком, она - директор садика.
- А в каком звании папа?
- Генерал-майор.
- Да, здорово. Тоже военным будешь?
- Ни за что!
- И на кого ж учишься?
- Языки учу. Английский – основной, немецкий – вспомогательный. А кем буду , не знаю. Пока. Я на четвертом. Еще год учиться, а там видно будет. Может, аспирантура.
  Хороший парень. Столы, у соседей занятые, сдвинул, скатерти набросил, стулья расставил, закуски носит, вилки-ложки кладет. Букет посреди стола пристраивает – пунцовые высокие розы, очень крупные, «бокалами».
- Это я сама, - говорит Тамарка и спускается по лестнице, ой, господи, красавица-то какая! У матери чуть слеза не брызнула:  черные шелковые  широкие брюки, атласный вишневый топ, от которого торс ее – просто роза, как из букета, волосы, хорошим шампунем намытые, гордо голову назад тянут…
- Анисимова, ты – блеск! – подняла большой палец и ногу в гипсе Балабанова. – Ты являешься моей достойной преемницей! Я уйду в могилу утешенная…- Задрала  широкий подол вечернего платья и сделала вид, что рыдает, сморкается от слез в него.
- Будет вам, прима! –  отмахнулась Тамарка. – Вы еще сломаете вторую ногу, пробираясь по кладбищу мимо наших обветшавших могил.
- Типун тебе на язык! – суеверно перекрестилась Балабанова. – Лапочка когда приедет?
  Тамарка  повертела в руках роскошные розы, сказала:
- Им тут не место. Они будут стоять у камина.В высоком никелированном  сосуде для  унитазного  ерша.
  Балабанова тут же приказала нести ее наверх: любит  причуды дизайнеров, хочется посмотреть на букет. Унесли. Сверху раздалось:
- Ой, блин! Анисимова, я хочу такую мансарду!
- Польщена, но ничем не могу помочь, - ответила Тамарка, спускаясь к матери. Балабанова осталась наверху.
       Вскоре сверху раздалась музыка и крик Некуриловой: «Поспать дадите, сволочи?» Музыка вырубилась.
    Между тем гость прибывал: пришел дядя Витя с супругой, тут же бросившейся резать пироги. Дядя Витя тоскливо побродил по гостиной, сказал уныло Ларисе: « Закодировала меня. Зря сдался: как жить – не знаю». И пошел по ее совету в  мастерскую приладить  полку для  «болванок ». Закопошился там, затюкался, стал насвистывать, как привык, бормотать  вполголоса матершинку, словом, отвлекся человек от юдоли. Явился Славка с сестрой, оба такие нарядные, чистенькие, скромные -  просто прелесть. Пришли с автобуса румяные Мила, Вера, Светка -Чертенок, Филонова, Костик. Сгрузили свои подношения в кучку, отдали общий букет – мелкие хризантемы.  Тамарка цветы подкоротила, разделила на небольшие букетики, поставила  на стол в центр веночков из хвои, рядом зажгла свечки: красота!
  Сервировка завершалась, когда приехали Сединины – отец с сыном.
- Блин, ректор! – ахнула сверху Некурилова.
- Сергей Иванович, - покосившись на лестницу, представился публике и поцеловал  старшей хозяйке руку представительный мужчина, пояснил, что зашел на минуту: только помочь сыну занести торт.
  Торт  – ой, невиданный, весь в цветах, величиной с тележное колесо! Фишкой заказа была сделанная из марципана  развернутая тетрадочка и ручка, лежащая поперек нее, шоколадом по «листку» выведено: «Т. Анисимова. 2000 г.» «Влюблюсь в ректора!» – окончательно и бесповоротно решила взволнованная Тамарка, принимая из его рук еще и бутоньерку – орхидею в прозрачной пластмассовой коробочке. Ректор поцеловал руку и ей, откланялся, ушел.
Балабанова тут же  запрыгала на одной ноге по лестнице с криком: «Лапочка моя, приехал!», чем ввела Сединина-младшего в ступор.
 - Грохнешься, вторую ногу сломаешь, - предостерегающе произнес он, после чего надувшую губы нежную красавицу на руках донес до кресла и усадил в него рыжий Иван.
    Мать убежала переодеваться в спальню, менять белые брючки и черную футболку на что-то непонятное, засекреченное, изготовлявшееся втайне даже от дочери. Приехал Егор, выгрузил из джипа двух старушоночек, одинакового роста, сложения и даже как бы  похожих с лица, но одна была в зеленоватой полной седине, а вторая - в голубоватой.
- Елизавета Лазаревна! – кинулась Тамарка к зелененькой, поцеловала горячо в обе щеки, представила. - Это моя бабушка!
- А это – моя! – сказал Егор про голубую, опуская на пол болонку с синеньким галстуком -бабочкой. – И ее  цепной пес Муар!
    Болонка ласково улыбнулся  всем, даже подошедшей кошке Матильде, заставив ту подумать, что среди мужиков встречаются исключения – воспитанные нежные люди. Сострадательные, кстати. Как кошки. Потому что болонка без приглашения подошел к грустной Балабановой, завилял ей хвостиком, заставив сказать : «Ой, какая прелесть!» и взять на ручки. Вид Балабановой, сидящей в черном платье на бретелях с белой собачкой на руках, побудил одного из ее носильщиков  достать фотоаппарат. Балабанова и Муар  стали позировать, чем отвлеклись от скверны жизни полностью. Снялись в разных позах и разных эмоциональных состояниях: и сидя в кресле, закинув подолом гипс, и выставив его с видом страдальческим, и стоя, на костылях, и без костылей, откинув загипсованную ногу в батмане. И с Муаром, балансируюшим на этом гигантском гипсе, а  раненая  держит  арабеск. Сединина аж повело от всего этого неприкрытого кокетства. Стал мечтать, чтоб пришла Потапенко. Или бы дали выпить.
      Водки на столах он взглядом не обнаружил, шампанского, правда, было несколько бутылок, но как права Некурилова, растрепавшая челку до глаз и произнесшая возмущенно: « Со всего этого мы только писать будем бегать да в животах заурчит»! На что Егорова бабушка, Анна Васильевна, хладнокровно сказала звонким педагогическим голосом:
- Абсолютно верно , Света! Я прослежу, чтоб вам не наливали.
- Это еще почему? – выпучилась Некурилова.
- Чтоб не писалось и не урчало.
    Наметился , таким образом, конфликт поколений, снятый пояснением Томки, что, если в стакане помотать  железной проволочкой пробочной обмотки, то шампанское, выпустив пузырьки, превращается в обыкновенное и вкусное вино.
- Я всегда так делаю, - сказала Томка, слава богу, не расслышанная матерью, красящейся в спальне.
    Тут раздалось в сенях шабаршение и кряхтение, дверь открылась – вошли согбенно  балеруны, волоча меж собой ящик водки! Народ замер, кто с каким чувством на лице. Балеруны в придачу оказались оба  в смокингах, оба с белыми букетами роз, оба с извинениями по поводу жадности родителей: на ящик виски предки пожалели денег.
- Вы, что, с ума сошли, сэры?! – вскрикнула Тамарка.- Уж, извините, но
 превратить свой единственный , можно сказать, за жизнь праздник в попойку с блевотиной я не позволю!
- Ты же сама сказала: ящик! – вытаращился тот, что повыше.
- Шутки, Паша, надо понимать, - посоветовала дама с болонкой из кресла. – Где это ты так пить научился? Вроде в хореографическом мы не глушили. Стыдно, честное слово.
- Ай! – махнул рукой второй, Николаша. – Ну и что делать? Другого подарка у нас нет!
- Поставим  ящик в спальню, - решила именинница. – И чтоб никто не прикасался! Я потом его продам в киоск и куплю себе  чего-нибудь в  качестве подарка.
  На многих лицах появилось разочарование.
- А почему Ирма не пришла? – спросил Сединин. – Вы же неразлучны.
- Были, - ответила Тамарка. – А потом у нее появилась личная жизнь.
  Сединин покраснел, стал прилизывать ладошкой и без того прилизанные волосы.
- Ну что? За стол? – спросила виновница торжества у присутствующих, крикнула: - Мама, да скоро ты там?
- Иду! – ответила Лариса и появилась на пороге спальни.
    И вдруг  лукавая улыбка уползает с материного лица, оно становится очень серьезным , чуть бледнеет и как-то каменеет. Тамарка оглядывается по направлению материного взгляда – на пороге гостиной стоит капитан Сергей Андреевич с букетом.
- Мой хороший знакомый и замечательный человек Сергей Андреевич, - представляет его публике  младшая хозяйка.
- Капитан? – не веря глазам, спрашивает Егор.
- Егор, да ты ли это? – сияет тот, топыря объятия. - Извини, я сейчас. Только подарю цветы маме Тамары, главной виновнице торжества. Надеюсь, вы понимаете, что я хотел подчеркнуть?
    И идет, не снявший новорусского длинного пальто, только расстегнув его, с повисшим на шее длинным  шарфом, седой, элегантный, красивый, к ней, замершей в дверях. Опустился на одно колено, поцеловал руку, встал, протянул букет. Все зааплодировали. Она  вежливо сказала спасибо, приняла букет в дрогнувшие руки, как тогда – яблоневую ветку у пруда. А в глаза посмотреть испугалась.
  Началась суета  посадки за стол.  Замурлыкала музыка негромко включенного черно-белого телевизора.
- Раритет! – значительно подняла указательный палец Томка  Анисимова. – Ну не вписывается  в стиль «кантри» японский цветной, как ни старались привыкнуть к этой мысли.
- В придачу мы любим читать, - сказала мать,- а  телевизор отвлекает. При этом больше шансов сохранить грамотность. И вообще за столом лучше петь самим, чем смотреть, как беснуется Пугачева.  Вы согласны? – спросила у помещенного рядом с ней капитана.
- О да! – кивнул тот. – Я когда-то любил спеть под гитару.
    Балабанова расселась всех удобнее:  загипсованную ее ногу пристроили на банкетку, рядом с нею, на пол, сел  персональный зоопарк - кошка и пес, чуть поодаль разместился собственный сад – белые розы в пластмассовом ведре, к  креслу придвинули персональный журнальный столик, уставили обильно и  изящненько, а народ за большим столом   уселся  локоток к локотку. Кавалеров оказалось больше, чем дам. По другую руку капитана  сел Егор, и они смогли перекинуться парой слов на тему «ху из ху». Егор спросил, почему капитан без жены. Тот ответил, что нынче холост, развелся. Дядь Витя, сидящий напротив, буркнул: «Правильно сделал!», как будто знал далекую Ганну Николаевну  Костенюк, в замужестве Нестерову. Жена дядь Вити демонстративно не прекратила лить в его стакан газировку, набуровила полный, придвинула ему под нос. Свою стопку тянет по шампанское. «Держись, солдат! – улыбнулся Нестеров. – Со мной тоже бывало». «Лечился?» - спросил  дядя Витя с сочувствием. « В другом смысле, - засмеялся капитан. – В Афгане, например, больше года не пил. А только выпивал». Дядя Витя кивнул, как человек понимающий эту тонкую разницу.
  Капитан встал, обернулся к сидящей рядом, кивнул  Тамарке через стол, сказал:
- Чтобы  сократить муки ораторов и сразу подойти к делу, предлагаю  поднять  бокалы за двух  хозяек этого дома: маму и дочь. Эх, парни, поживете с мое, поймете, что нет ничего прекраснее для одинокого путника,  как долго идти темной метельной ночью по незнакомой улице -  и вдруг увидеть  в светлом красивом  доме двух женщин, зрелую и молоденькую. И они как цветы: одна – яркая роза в бутоне, вторая – распустившаяся ромашка. Виват! Я пью за вас стоя,  царицы этого рая!
    Народ обомлел от такого красноречия, галантности и породистой манеры поведения , даже Балабанова засомневалась, кого считать лапочкой. Старушоночки, зелененькая и голубая, просто категорически и громко сказали, что да, кроме военных, никто никогда не мог похвастаться   настоящим мужским воспитанием. Чтоб все было, от чего способно сжаться и не расправиться женское сердце. Это элита! И дружно подняли  следующий тост  за русскую армию.
- Не знаю, не знаю, -  с сомнением сказал рыжий Иван. – Может, раньше она тостов и стоила, но не теперь. Это я  вам   как сын военного говорю. Набирают в нее исключительно «детей понедельника». Там породистому делать нечего. В том числе и в офицерском училище.
  На что Егор ответил:
- Да, туда не так надо набирать. А только по желанию. Это место святое, по идее. А у нас даже не тестируют.
- Ты там был? – в голос спросили балеруны.
- Естественно. Три года назад отслужил.
- Понравилось? – прищурился Паша.
- Не то слово. Восхищен! – И трет щеку с заметным  шрамом.
- Нет, серьезно? – привязался Николаша.
- Ну, если честно, она не может быть другой. Там тяжело, но так надо. Иначе как тебя, привыкшего к крахмальным  простыночкам, послать в окоп? Ведь ты  даже не от огня противника, а от укуса комара там сдохнешь. И как ты выполнишь приказ «Стоять насмерть!», если ты не представляешь хотя бы приблизительно, что такое  смерть, боль, страх?  Почему-то никого не возмущает, когда смотрят фильм об американской армии, просто радуются, глядя, как валтузят солдат их сержанты. А нашим нельзя?
- А вы кем были?
- Демобилизовался сержантом. Сначала валтузили меня, потом я  валтузил.
- Зачем?
- Я отдал приказ, меня положено слушаться. Беспрекословно. Вот и все дела. А поройтесь в себе: вы это умеете? – слушаться.
  Подзакусили, разговор опять возвращается к этой теме: почему в армии одному служится, а другому нет. Заспорили  – дым  стоит.
- Фу! – приказала Тамарка. – Секрет   всякой   избранности в типе темперамента. Это с древности понимали. У индусов: брахман, кшатрия, вайшнав, шудра. Это основняк, как четыре колонны под обществом: мудрецы-учителя, воины, промышленники и  торговцы, люди для черной  тяжелой работы. Каждый из нас кем-то из этого  набора родился. Правильно осуществился – счастлив и успешен. Занял чужое место – маешься и скрипишь.
- А ты кто? – спросила Балабанова.
- Брахманка,- ответила Анисимова, не задумываясь. – Брахманка, даже если по жизни придется  полы мыть и сортиры чистить. Человек , да не покажется странным, запрограммирован в этом смысле.
 Молодые стали спорить, пожившие - прислушиваться. Лариса сказала:
- Все хорошо, но вы есть-то не забывайте. А иначе,  зачем я  вам  пироги старалась пекла.
- Дочь – брахманка, а вы кто? – спросил, улыбаясь, капитан.
- Подруга кшатрии, - вздохнув, ответила  Лариса. – И не больше.
- Не вайшнава и не шудры? – взвеселился он. – И не брахмана?
  Она долго думала. Сказала: «Нет!»
- А вот такая вещь, - спросила Юля Зарубина робко, - династия  как отзвук касты. Это запрограммировано, это навек?
- Нет, - сказала Тамарка. – И ты – наглядный пример. Ты тоже брахманка.
- Да?! – изумились в голос брат с сестрой.
- И Славка, похоже, - заявил дядя Витя. – Он меня, ешкин корень, больше моей бабы перевоспитывал.
  Все с интересом  посмотрели на парочку скромно помалкивающих. А Томка подняла указательный палец:
- Но есть проблема осуществления. Если ты ничего для своей судьбы не делаешь, то она к тебе и не идет. Ты ей, выходит, пассивно, но упорно сопротивляешься. Вот ты, Юля, училась в медучилище на валеолога  и бросила. А нельзя было бросать.
    Юля покраснела. Но Томка уже отвязалась от нее, так что зря она боялась , что поучения повлекут разоблачения.  Именинница сказала:  надо пойти наверх потанцевать. Балабанова завопила, что не согласна сидеть тут в костылях одна-одинешенька. И так это у нее  жалобно получилось, что Сединин  произнес:
- Наташа, ты из-за меня с лестницы упала. Я посижу с тобой , не волнуйся.
    Как-то странно он себя ощущал, Сединин. Тема беседы серьезная, к чему он не питал никакой симпатии: ему всегда было тошно во время домашних застолий, когда к отцу или матери собирался ученый мир.  Родовое древо   доктора математических наук  профессора и ректора  в отслеженный исторический период произрастало на ниве сельской педагогики, мать, кандидат математических наук, директриса  математической школы, тоже была династийным  педагогом, а он не чувствовал  никакой тяги к родовому «брахманству».  Отсюда – конфликты. Зудеж из-за любой «тройки». Нотации. Недоуменное поднятие родительских бровей: как он собирается учиться в аспирантуре при таком уме и старании? А, оказывается, надо просто подумать: кем он родился?
  Все  улепетнули наверх, потолок над головой  содрогнулся от топота, музыка резанула по ушам, Балабанова стала притопывать здоровой ногой в тапочке и с улыбкой поводить голыми плечами.
- Чего такой грустный? – спросила.
- Да вот, размышляю: а не шудра ли я?
- Ой, брось! Томка, конечно, хорошая девка, но я не думала, что настолько мудреная. Испортила мне лапочку, - потянулась Балабанова  нежной рукой к его прическе «на бочок».
- Оставь, Наташа, - отклонился Сединин. – Лучше побеседуем  на мудрые темы. Ты кто?
- Я? Баядерка, - ответила Балабанова без раздумий. – Храмовая танцовщица, влюбленная в тебя, дурачок. Знаешь, как я ждала  этого вечера? Стас… - Смотрит в его лицо серыми глазами, лучистыми и  ясными, чего он никогда не замечал. – Если бы ты знал, как мне тяжело: меня все любят, кроме тебя. Я всех могу поманить – и пойдут. А тебя – нет. Это просто рвет мне сердце  с первого курса. А ты не замечаешь. - И слезы капнули ей на декольте. Она подняла  длинный черный подол, промокнула глаза. – Ступай, - сказала глухо. – Не надо, чтоб ты это видел. Я успокоюсь сама. Подай мне болонку.      Ступай, ступай…
    Он пошел к лестнице,  поднялся на нее до середины, встал в люке: все танцевали, даже две старушки, азартно сияя глазами, выплясывали в кружке, где главной была  Гнездилова –Чертенок. Махонькая, в джинсиках и безрукавой майке, она так прыгала, так винтилась и  так жила в пространстве музыки, что казалось – ее держит над полом, она к нему опускается лишь для того, чтоб повыше от отскока был ее штопорный полет. При этом лицо Чертенка цвело то безмятежной, то заядлой улыбкой, коли рядом был кто-то, решивший ее переплясать. «Забавная девчонка, современная баядерка», - подумал про Гнездилову Сединин и  решил было выйти против Светки, свинтить что-нибудь свое, но вспомнил, что он в костюме, а не в джинсах с пуловером, а это нелепо – баядерить в галстуке и пиджаке. И еще: внизу непонятная и непривычная сидит другая баядерка, слушает музыку, под которую она бы выдала такое , что только Анисимова, и то может быть, была бы ей соперницей. Но на ноге гипс. Из-за того, что, очертя голову, она неслась к нему, презренному  шудре…
    Он спустился вниз, сел на вторую банкетку, прижал лоб к руке Балабановой, красиво лежащей на подлокотнике кресла, прошептал: «Прости меня, Наташа!»
Та долго молчала, потом положила ему на затылок  ладонь, сказала тихонько: «Стас, я очень устала. Можно меня унести в спальню? Я немножко полежу, отдохну».  И он понес ее, легонькую и прохладную, положил на железную койку, заправленную лоскутным мягоньким одеяльцем. «Выключи свет, - сказала  баядерка, - и задерни штору. Я подремлю. А ты иди танцуй». Но он остался, потому что понял: ей хочется  плакать, она для этого велела унести ее в темноту. И он стал целовать ее, встав на колени возле кровати, тихонько, начав  с пальцев рук. И это было так неожиданно хорошо, что его губы  просто обрадовались. И обрадовались его руки, тихонько поглаживающие  голые плечи и шелк платья Балабановой. И она была тиха, даже тогда, когда он дошел до ее губ, и ничего нарушившего тишину не было в том, как она стала развязывать его галстук и расстегивать парадную белую сорочку, а потом  потянулась тихими руками к его ремню и молнии на брюках.  И он был бережно тих, когда осторожно снимал с нее платье и  маленькие  кружевные трусики. Он шепнул: «Наташа, а гипс?»  «А-а-а! – шепотом простонала она. – Быстрей! Я так хочу тебя, господи!» И пружинная сетка закачала их тихонько, бережно, без скрипа, долго-долго, и последний взрыв был мягким, сладким, тягучим – просто  какое-то  горячее вино разлилось по всем жилкам, лишив  сил,  и они  уснули, обнявшись, укрытые широким подолом ее  черного бального платья. 
    Дверь открылась, на мгновение сверкнув светом, но они не проснулись. «Там кто-то есть», - прошептал балерун Николаша Светке  Некуриловой. «Протяни руку, хапни бутылку – всех  делов», – буркнула та. Он хапнул две. Некурилова наставила на поднос всего-всего, что под руку подвернулось на столе, и парочка крадучись  проследовала  наверх, в санузел, где уже ждал Паша. Поднос  поставили на угол душевого поддона, Светка села с гитарой на унитаз, заперебирала струны,  кавалеры в смокингах разлили водку в пластиковые стакашки, произнесли тост: «Будь проклято время, прожитое невесело! Будь благословен человек, придумавший водку!»  «Ну, за  профессора Менделеева!» – кивнула Некурилова, поднимая свой «бокал».
- А он при чем? – тупо спросил Паша.
- Здрасьте! – ухмыльнулась Некурилова. – Отечественную историю надо знать, юноша! Именно он нашел экспериментальным путем оптимум – сорок градусов. Просто не знала, что вы такие тупые, танцоры.
  Выпили и зажевали. Налили по второй.
- Хорошо сидим, - сказал Николаша, пристраивая зад на край душевого поддона.- Отличное место. Но могут потревожить.
- Да закрой ты дверь и не майся, - посоветовала, жуя, Некурилова. –Вот он прислушивается! Внизу еще один унитаз есть.
- А мы тосты за Новый год не пропустим? – глянул на часы Паша, поправил галстук - бабочку.
- Будь проще, - посоветовала Некурилова. – И воспитанней: ты в хорошей компании. Давайте мне бокал, тост скажу, – и  сказала: « Какая-то морока населению – приход  твой светлый, господин Миллениум. А будет  то же, что и до тебя: учеба, танцы и  подобная  фигня. Так выпьем, граждане танцоры, не вставая, за то, что молвила я, девушка простая!»
- Долго сочиняла? – поинтересовался Паша.
- Экспромт. Я не вы, у меня мозги танцами и гомосексуализмом  не калеченные.
- С чего ты взяла, дура?! – вскрикнули они в голос.
- Да так, ходят слухи.
- Да мы тебе можем доказать!
- Отлично! А то я  все тут поглядывала, с кем бы перепихнуться. Но это попозже. Дайте сигарету.
  В дверь кто –то настойчиво запостукивал.
- Кто там? – бестрепетно спросила  Некурилова.
- Я, - ответила Вера Холодная.
- Иди вниз. Там есть туалетик.
- Я очень хочу! Света, пусти!
- Кыш за занавеску! – приказала Некурилова парням. – И натюрморт спрячьте.
  Открыла дверь, вышла со своей гитарой. Холодная быстро села на унитаз, пожурчала и убежала, выключив свет.
  Балетные вышли из-за душевой шторы. Темень, только чуть-чуть светится маленькое окно. « Ну и жопа у Холодной!» – одобрительно сказал Паша, а Николаша – неодобрительно: «Она нас закрыла, жопа!» И что оставалось делать? Сели  да стали  пить и закусывать – не колотиться же с такой-то славой: «гомосексуалисты»!
- И что будем делать дальше? – спросил Николаша. – Хорошо сидим, но кто нас откроет? И что сказать?
- А ну! – махнул рукой Паша. – Жизнь милостива. Один может за занавеску спрятаться.
    Вскоре зашабаркала  чья-то рука по  наружной шеколде. Пришел Иван. Паша выскочил, бормотнув: «Казус. Замуровали тут меня» И на радостях ушлепал вниз. А друг после ухода Ивана опять вынужден в темноте сидеть в смокинге  на унитазе.
  Сидел- сидел, решил принять душ. Были сомнения: может хлынуть  холодная вода -  дом-то частный. Но тут, видимо, был поставлен проточный  электронагреватель. Водичка быстро согрелась, и  Николаша с удовольствием встал под теплый дождь. Дверь открылась, в темноте к струям протянулась рука, а Николаша отстранился, пьяная Вера Холодная разделась, полезла под душ. Ее встретили заботливые мужские руки: балерун подумал, что это пришла Некурилова, которой надо доказать правильную сексуальную ориентацию. И он доказал:  Холодная просто вся извыгибалась и исстоналась под горячим дождем. Николаша тоже был в полном восторге, что с ним в этом тропическом раю не костлявая Светка, а полновесная, мягкая, гладкая, умелая и  прекрасная незнакомка. 
 Незапертая дверь открылась, Паша прошептал: «Кто тут? Колька, ты где?»
- Закрой дверь и вали сюда, - пригласил друг. - Свет не включай.
- Ты че, с ума сошел? – возмутился Паша, а Вера Холодная сказала томно:
- Иди-иди, поместимся.
    И снова стала стонать и выгибаться уже с другим, а первый просто ее всю гладил со спины, прижимался и показал ей доселе неведомое – анальный секс.  Они обтерли ее большим полотенцем, одели .  Сами оделись в смокинги и первыми покинули  рай.
  Вера Холодная, шатаясь от сладости и безумия, вышла в танцзал, попыталась еще и станцевать, соображая, с кем же она была, но усталые ноги подвели: села на пол. Ее  подняли, вчетвером донесли до тахты под «Алыми парусами», и она уплыла в мир грез, на прощанье трезво подумав: «Ой, блин! Опять аборт делать!»  - и уснула, счастливая.
  Все , кто уцелел от происков Амура,  спустились вниз, к столу, подняли тост за Новый год. Горели свечи, трещали бенгальские  рассыпные огни, били в стеклянных стаканах фонтанчики пузырьков шампанского и газировки, народ целовался меж собой по ритуалу.
- Че  вовсе не пьешь? – спросил насильственный трезвенник дядя Витя у сильно накрашенной девочки, оказавшейся рядом.
- Нельзя, -  шепнула ему Филонова. – Ребенка жду.
- Ой, молодец, ой, молодец! – одобрил дядя Витя. – Но поешь по-хорошему.
- Нельзя. Меня все время тошнит.
- А пойдем на кухонку. Я тебе простой соленой  капустки сгоношу да черного хлебца найдем. Покушай. Это не вредно - капустка.
     И они ушли за лестницу, в кухонную зону, прихватив бутылку со своей минералкой. Сели возле капустки, стали говорить про жизнь, про детей. Филонова заплакала, поев.
- И чего? – спросил дядя Витя. – Отказывается, что ли?
  Та кивнула.
- А насери! – приказал дядя Витя. – Их, кобелей, много, а ребенок один. Ну-ко, выше нос, да танцевать пойдем. Я прикажу медленную музыку поставить.
    И они стали танцевать, вызвав двойную ревность: дядь Витиной жены и Костика, первокурсника с истфака.  Жена пошла плакать в туалет на нижнем этаже, а Костик стал отчаянно ухаживать за ненужной ему Светкой Гвоздиловой. Сэры в смокингах поискали глазами Светку Некурилову: долг чести-то остался, хотя и устали оба. Но той нигде не было.
  Объевшаяся Светка просто почувствовала желание соснуть. Удалилась в спальню. В  темной, сравнительно тихой комнате обе кровати оказались заняты. На одной спала парочка, а на второй – какой-то компактный юноша, откатившийся к стенке. Светка разделась, откинула  легкое мягонькое одеяло  и легла рядом спиной к нему – места хватит, а желания развлекаться у нее не было. Поначалу. Но парень  спал тихо, тепло дышал ей в затылок, приятно пахнул земляничным мылом – просто детской чистотой, ни больше, ни меньше. Некурилова заинтересованно повернулась, ощупала Славку, заботливо снявшего перед сном  новый костюм: ниче так-то, худощавенький, но мускулы есть и реагирует на ладонь. Славка испуганно  перевернулся на спину, зажал руками возмутительную плоть, но Некурилова, сдернув с себя  все, убрала его руки и села сверху, закачалась задумчиво и осторожно: кто это, под ней? Качается, а так хорошо ей: парень не торопит, не ерзает по ее костям руками, не хватает за хилую грудь – просто поэзия, а не секс. Даже спать абсолютно расхотелось, стихи какие-то в голову полезли, приятные: « Любовь  чиста, чтоб люди ни болтали! Нам не судья – народная молва.  И я уйду, простившись без печали, мой милый мальчик, крошечка моя!» И последний взрыв был у нее ласковым, нежным, просто доселе не испытанным, честное слово. И она шепнула парню: «Спасибо!» прежде чем натянуть свои джинсы и свитер. И Славка, у которого это было  в  первый раз, прошептал « Спасибо!»  прекрасной женщине, нежной и ласковой, чистой и легкой, от которой, да, пахло табаком, но так далеко и неуловимо, что ни капли не портило  настроения. Он долго лежал в темноте, пытаясь представить, как она выглядела, решил, несмотря на смущение, одеться, выйти и присмотреться. Но тут  в спальню зашла его сестра Юля, шепотом спросила: «Ты спишь, Славочка? Ну-ну, спи, мой маленький.  Я рядом лягу». И легла поверх одеяла в своем красивом лиловом платье, только туфельки сбросила. « Юль, - шепотом спросил Славка, - тебе понравился праздник?» « Что ты? – не то слово. Все такие умные, воспитанные. Просто замечательно. Я так хорошо натанцевалась, аж ноги гудят. Спи!» И они уснули.
  Тамарка танцевала  в упоении,  махала ногами до носа и гнулась, мотая гривой, до земли – ей не было равных, хорошо, что Балабанова  где-то спит да в придачу еще и хромая. Вечеринка  раскидала народ по интересам, растащила по углам, но были неутомимые танцоры –   «видные  кадры филфака» – Илья Ильиных, гибкий и тонкий, Кузьма Безматерных,  высокий и сухопарый,  Иван  Поляков, могучий, но ритмичный. С ними она  и отплясывала наверху. Внизу были танцы –ретро: Егор воспитанно вытанцовывал свою бабку, капитан – старшую хозяйку, дядя Витя – грустную Филю. Кое - кто не танцевал, а был зрителем, например, Мила Паршакова  в кресле с болонкой, Костик, упарившийся  во время танцев с Гнездиловой в дым, Гнездилова, углубившаяся в размышления: да, молоденький, этот длинновязый беленький Костик, и танцует не так чтоб очень, но, может, «усыновить»? Какая это разница – каких-то два года?  Или лучше  соблазнить этого веснущатого с бабушкой? Приятный  «солдат», несмотря на некоторую прямолинейность мышления. « Милка, как думаешь? Стоит на вон того глаз положить?» – как у доброй спросила у Паршаковой, но та обиделась и возмутилась: «А я, по - твоему, на кого смотрю? Видишь, болонка уже ко мне привыкла?» Классический прием, черт возьми! Болонка… «Ты как Молчалин!» – желая обидеть,  резанула Светка. «А ты – как Софья! – отрезала  Милка. – У тебя есть парень? Есть. Но ты вечно еще чего-то хочешь». Пришлось потупиться. А эта  неповоротливая кувалда еще и делает упреждающий удар: «И на капитана не пялься. Он тебе в отцы годится, бессовестной!»  « А где Сединин?» – нейтральным голосом спросила Светка. «В спальне, где еще ему быть. Что, ты его не знаешь? Сбылась мечта Балабановой». Гвоздилова вздохнула: ну, дела! Кто-то  и с гипсом на ноге ее обскакал, как танцорку. Стиль, что ли, поменять? Начать танцевать, как Анисимова, но где рост для этого? От расстройства  пошла  выпила водки в тайном закутке с балетными. И они упокоились втроем на  длинной тахте:  она -  в джинсиках и майке, они – в смокингах, головами к непорочно храпящей Вере Холодной. Засыпая в серединке между сэрами, Светка бормотнула: «Чур, не приставать. У меня мальчик есть». И сэры обняли ее чисто по-братски.
  Дядя Витя сказал Филоновой:
- Поди-ко спать. Тебе нельзя тут без сна мотаться. До утра пусть колобродят беззаботные.
    И проводил ее наверх, пристроил рядом с Верой Холодной, по его приказу чисто умытую, наряженную в длинную ночную сорочку Ларисы, укрыл одеялком, приказал пляшущим кончить все танцы, погладил  Наташку  по голове: « Спи, спи, хорошая моя!» И Филя уснула, перед засыпанием немного поплакав: ну почему, почему среди родных ей людей нет такого родного, как этот чужой пожилой дяденька!?
    Дядя  Витя спустился вниз, на кухне стал помогать мыть посуду своей жене.
« А че не с девочками?» – зашипела та, на что он ответил: «Пить меньше надо, дорогая!»  Жена шмыгнула носом, подумала и кивнула. Помирились, значит. Домыв посуду, решили идти домой. Но Лариса сказала: далеко, транспорта нет, а давайте-ка, дорогие, до кучки устрою вас в дом напротив. И повела их, по договоренности с соседом,  ночевать: двух веселых старушек, одна с собачкой, да семейную пару. Капитан пошел следом.
  В краснокирпичном доме  пахло детьми, стояла тишина, хозяин, белокурый красивый  парень, сидел задумчивый у  кое-чем накрытого стола, возле бокала с шампанским, почти нетронутого, одетый парадно, при галстуке.
- Ильюшенька, - сказала Лариса, - а не пойти ли тебе к нам? Все же Новый год, родной ты мой. Ребятки спят. Доглядеть за ними есть кому. Пойди, милый, развлекись хоть чуточку. У нас уже тихо. Почти все спят. А остальные песни под гитару поют. Хорошие песни, тебе понравится. Иди, иди!
    Илья послушался. Побежал через дорогу, подняв  к ушам плечи пиджака, сунув руки в карманы брюк.  Морозец был легкий, снег падал хлопьями, мягко, цветные ракеты взлетали где-то далеко, не пугая грохотом. Он постарался не думать, как хорошо бы было, если бы все это увидела  его Динарка. Постарался не  злиться на нанятую бабку – черноюбочницу, что та сказала: «Мне за домом доглядеть надо. Чтоб неприятностей не было в Новый год. Сходите, господь вас благослови, поздравьте жену с вечера. А уж потом я уйду». «Все нормально! – сказал он себе. – Бог просто не допустит, чтоб случилось страшное. Динара улыбалась. И съела мандаринку с аппетитом. И конфету. Ей лучше. Она непременно вернется в наш рай – в дом, что у меня за спиной. Да, мне нельзя унывать или показывать Динаре, что я боюсь. Это добрый знак – что меня направили в сторону веселья: у нас будет веселый год впереди, у меня, у моих детей… Там, куда я иду,  живет очень красивая девочка. Я смотрю на нее иногда – и легко на сердце, она очень забавная. Совсем не такая, как моя Динара. Но повода для ревности, естественно, никакого: я смотрю совершенно бестрепетно».
    Илья  прошел холодными сенями  , открыл двери в дом, и они столкнулись  нос к носу – Тамарка и он. Она вскрикнула коротко и  болезненно, он молча схватил ее за руки, и они, показалось, вечность стояли, таращась друг другу в лицо. Глаза у нее были – как голубиное крыло, чего он и не подозревал. А у него, разглядела она, точь в точь такая же «трещинка» на нижней губе, как у Грегори Пека.
  Он отпустил ее руки, сказал смущенно:
- Вот. Направлен вашей мамой. Отвлечься.
- И правильно! – ответила Тамарка. – Проходите, пожалуйста. Я вас накормлю сначала. Надо?
- Да. Пожалуй. Да.
        И они сели за кухонный стол, на котором  в аккуратных тарелках были аккуратно собраны богатые остатки праздничного стола. Она  освободила место для его закусочной плоской тарелочки и стала заботливо накладывать ему еду: много и повкуснее. Он улыбнулся ей благодарно, вдруг почувствовав, что очень голоден, взял нож и вилку.
- Я налью вам вина? – спросила  Тамарка, берясь за  бутылку шампанского, початую, криво заткнутую пробкой.
- Один я не буду, - ответил он.
- Со мной?
- Пожалуйста, - подставил он тонкий  стеклянный стакан.
- За что? – улыбнулась она, подняв свой стакан с шампанским.
- Не знаю, - вздохнул он, опуская голову.
- За вас с Динарой, - серьезно сказала девочка. И первая выпила. - Мне посидеть или вам удобнее одному? – спросила.
- Ох, а я думал: я в гостях.
- Да-да, - засмеялась девочка. – Конкретно у меня: мне исполнилось восемнадцать. Ешьте!
- А вы?
- Ой, я уже не могу! Мы с семи часов только то и делаем, что едим. Давайте, лучше я чай поставлю? Любите чай?
- Угу, - ответил он с набитым  ртом.
  Девочка стала  копошиться у плиты за его спиной. А в углу гостиной тихо звенела гитара,  рыжеволосая скромная девчонка с косой пела чистым голосом:
« Уютен дом, в нем пахнет пирогами»…
- Хорошо поют, - сказал он Тамарке, поднесшей чашки с вкусно парящим чаем. – Чем заварено?
- Приворотным зельем! - засмеялась та. – Травы это, мама собирала. Я вам насыпала сердечноуспокоительного и снотворного попутно.
- А себе?
- Тонизирующего. Я хозяйка, мне нельзя спать. Пока все не уснут. Потом надо двери запереть.
- А на улицу не хотите? Там здорово. Снег падает. Ракеты вдалеке.
- Вообще-то, Илья, у нас плохой микрорайон, если вы не знаете.
- Но я вас часто вижу поздно возвращающейся.
- Да, приходится порой. Знаете, чем спасаюсь? Вру, что я невеста  Пашки Пестрякова. Это мафиози рядом с нами.
  Он засмеялся, покрутил головой: ну, забавная!
- И все-таки я бы рекомендовал пройтись. Я без  этого не представляю Новый год. Можем же все вместе.
- Вы в пиджаке.
- Полагаю, гунька какого-нибудь уже спящего подойдет.
  И все живое выползло на улицу.
- Ушли? – шепотом спросила Балабанова.
- А что? – полусонно откликнулся Сединин.
- В туалет хочу. Принеси костыли.
- Ты с ума сошла, - пробурчал он. – На руках понесу.
  Дал ей какой-то подобранный на стуле халатик. Надел брюки. Взял легонькую теплую Балабанову и понес.
- Дальше я сама, - сказала Наташка у туалетных дверей.
- Глупости. Там тесно, зацепишься и упадешь.
- И что ты предлагаешь? – немножко возмутилась она, напряглась голосом. – Чтоб я при тебе?
- А что в этом такого, Наташа? Ты моя, и тебе трудно. И что?
    Балабанова чудом не уронила слезу, сидя на унитазе, на который он ее пристроил, и стоял ждал, отвернувшись. А потом снова взял на руки и понес в постель. «Родной мой!» – шепнула она ему. И сетка  железной койки еще раз покачала их, бережно и прекрасно… «У меня такого Нового года никогда – никогда еще не было!» – тихо и серьезно прошептала Балабанова. «Спи, маленькая», - прошептал он и долго лежал без сна, уткнувшись носом  в мягкие-мягкие пепельные волосы  тихо уснувшей Наташки. Думал: «Боже, как пахнут! Какие прекрасные духи! И вся она – прекрасная. Даже несмотря на костыли». Потом подумал и добавил: « А без костылей дура-дурой». Хмыкнул, вылез из постели, оделся полностью,  покинул дом.
     Шел и думал:  удивится, наверное, проснувшись. Ну и что? У него обет: где бы ни шлялся – ночевать домой. Да, Новый год, да, идти далеко, но это  мужская честь – дать слово и сдержать, а он на первом курсе обещал маме, что никогда не заставит ее больше не спать и звонить по больницам и моргам. Мама… Странное дело: Анисимова Томка похожа на нее. Мама ниже этой дылды, но даже походка: ставят ногу одну перед другой, как манекенщицы. Мама, разумеется, шире Анисимовой, хотя толстой не назовешь, но возраст есть возраст. Они с отцом прекрасная пара. Дома, наверное, уже спят. И Анька – ходячая добродетель,  и  Макс, девятилетний шубутной брательник. Чудо-юдо, семейный позор… Ни черта не соображает в математике, только мать-директора позорит в своей математической школе. Рожа такая лукавая. Все знает, учиться незачем.  Опять все каникулы после Нового года сидеть с ним, долбить азы. А он еще и вертеться будет, отвлекать вопросами: кто тебе звонил, Стас? А как зовут эту девочку? А почему она все время звонит? А почему ты на нее сердишься, а потом сам звонишь? Гувернантку бы какую-то нанять. Анька следит только за манерами, у нее, дескать, в ее мединституте и без Макса учебы выше головы. Еще по- русскому этого неуча тянет и пытается  приохотить к чтению. Но тут приохотишь, с его-то характером, как же…
  За чисто «отцовскими»  мыслями  дорога легла под башмаки  быстро, незаметно, плюс   за дамбой  какая-то компания в УАЗик подобрала.
- Вернулся? – услышала его копошения в коридоре мать, вышла заспанная, в длинном халате, с заплетенной на ночь косой. – Хорошо  Миллениум встретил? Есть не хочешь?
- Мам, ты ложись. Я сам, - сказал Сединин-младший. – А вы как тут?
- Отлично. Как всегда. Однокурсники наши с Сережей были. Ты же знаешь.
- Да-да, - жуя на кухне остатки пира, кивнул он. – Ой, хорошо дома!
- Ты такой румяный. Долго шел?
- Прилично.
- Конечно, я побаиваюсь, Стасик. Пешком не надо. Надо звонить, мы подъедем.
- У Анисимовой нет телефона.
- А что за девочка?
- На тебя похожа. Большая и прекрасная.
- Ты в нее влюблен?
  Сединин - младший подумал и ответил:
- Много будешь знать – скоро состаришься.
  Мать улыбнулась,  сказала коварно:
- За такие остроумные ответы мой посуду сам, - и ушла досыпать.
    Бандустан Восточный угомонился к этому часу отнюдь не полностью. Из домов неслись песни, веселя собак, поддерживающих  меломанов –хозяев лаем, бибикали автомашины на Туркестанской – это джигиты катали наперегонки полные кузова несговорчивых обычно русских красавиц, визжала и хохотала  публика на ледяной  горке, специально возведенной к Новому году возле недостроенных дворцов, взлетали ракеты, трещали и сыпали искры петарды…
    Вся компания  из Анисимовского дома пришла к катушке, включая присоединившихся к молодым Ларису и капитана. Егор спросил у Ларисы, довольны ли постоем  у соседа его бабка и особенно болонка. Та засмеялась, запрокинув голову.
- Света? – неуверенно спросил капитан, углядев, как синим полыхнули ее глаза в свете прожектора.
- Ой, господи, - перестав смеяться, сказала она. – Меня Ларисой Васильевной зовут, если я не представилась. Я только в переводе «светлая, лучезарная», а не Света.
- А-а-а, - сказал он. – Перепутал. Извините.
    И все полезли на гору, уцепились друг за друга «поездом», понеслись вниз. Света- Лариса, стоявшая в шеренге впереди капитана, визжала то ли от ужаса, то ли от восторга. Приятная женщина. Да, Томка –Септимия права: мама  у нее симпатичная, очень моложавая, невысокая, стройная, и глаза - прелесть. В доме она их все опускала, а сейчас хохочет, румяная от мороза, в сбившейся на плечи белой пуховой ажурной шали, сияет глаз ами по-детски. Вместе со всеми, а то и  впереди всех бежит на горку, грациозная в своем  сереньком приталенном пальтишке, как девчонка. Да, с удовольствием  бы… Прямо сегодня. Сейчас, в эту ночь. Но где? И как предложиться?   А, вези меня, судьба!
- Ларочка, - сказал он, поймав ее за руку и удерживая от нового  карабканья на гору, - я – военный инвалид, контуженный неоднократно воин, такая жертва всяких межнацинальных конфликтов, что мне эту клятую мою жизнь жалко, как родную. Не хочу я на этой опасной горке кататься. Еще и снаряды кругом рвутся.
- Ха-ха-ха! – ответила она.
- Вам смешно, а мне, старому  козлу,  где-то бы голову преклонить, утанцевался я.
- Ну, право… Домой к нам проводить?
- Вот это – мысль! И напоить чайком, - кивнул он пресерьезнейше.
 И они пошли к дому. Но не дошли до него. Он сказал:
- Ларочка, а вон совершенно случайно стоит моя машина, ждет нас. Видите, как фары с надеждой за вами поворачивает?
- И на что надеется?
- Что прокатит.
« Ай, вези меня, судьба!» – подумала она и села в машину.
    Покатались  по городу, беседуя о пустяках: кто как живет да сколько получает. Выехали в самый центр, к оперному, свернули во двор  старого дома.
- Это куда? – строго спросила она.
- Но имею же я право пригласить вас на чашечку кофе? В благодарность за ваше  гостеприимство.
- В принципе, да, - сказала она неуверенно.
    Зашли в спящую квартиру, он стал галантно снимать с нее пальтишко, потертое довольно, хоть и элегантное. Платье у нее было превосходное – в тон глазам, ботиночки  на очень высокой подошве, а ножоночка крохотная, вся поместилась в ладонь – он с нее  обувь,  встав на одно колено, снимал, как положено. И вдруг нагнулся, поцеловал эту ножку в своей руке. Она вздрогнула. Он поднял глаза: готова. Стал целовать, притиснув к  вешалке своим телом, она оплела руками его шею, закрыла глаза. Ну, что ж… На руки – да в свою комнату на раскладной диван.
  Диван был скрипучий, собака: мать непременно станет утром расспрашивать, с кем был. Можно сказать, что с той сучкой из «Таверны»…
  Нет, оказывается, нельзя и сравнивать: та берет, эта – отдается.  Не очень ловкая, но такая вся – ему в угоду, что просто голова кружится, а уж он ли их не перетрахал? Долго-долго… До ее тихого стона, до шепота  «Ой, умру!», и последний взрыв,  неожиданно одновременный, мощный, и  такой, что его, трахаля, просто расплавиться заставил: собственный стон слушать – это что-то… И уснули, он - седой головой в ее шею уткнувшись, она – оберегающе  обвив его. И странное чувство во сне – он маленький,  нуждающийся  в этом тепле, в этом  теле по соседству, потому что это – Его женщина…
  Проснулась она часа через два, стала выбираться и одеваться.
- Куда? – сонно спросил он, протянул руку  к настольной лампе, включил.
- Домой.
- Зачем?
- Ну, да не возникнет у вас впечатления…
- Понимаю, - он сел, потянулся. – А если оно возникло?
  Она растерялась, затеребила платье на груди.
- Дурочка, надо спрашивать: какое? – наставительно сказал он.
- Какое?
- Что ты – моя женщина. Понимаешь, о чем я говорю?
- Не совсем.
- Я тебя никому не отдам.
- И никогда не забуду? – криво усмехнулась она. – И генералом стану?
  Его вымахнуло из постели, голого, схватил ее за плечи, затряс:
- Это ты? Как тебя, ой, Калинина?!
- Анисимова, дурак! – ответила она сердито, убирая  его руки. И пошла в коридор.
- Нет! – заорал он, выскакивая за ней. – Вот сейчас уж не уйдешь! Я все помню! Это тебе не на станцию не прийти! Ты уже хватит ... это  самое!
     Она одевается. Из приоткрытой двери родительской спальни торчат две испуганных стариковских мордочки.
- Мам, - обернулся он, - ну скажи ты ей, что она мне снилась! Я же тебе рассказывал!
- Светочка? – засияла глазами мать. – Да-да!
- Мам, ее Ларисой зовут. Меня, видимо, тогда сильно контузило.
- Лара, - строго сказал отец, - он вообще по жизни  контуженный. Но его проверить можно, а просто так не уходить. Это обидно. Всем нам. Сергей, ты что тут нагишом торчишь? Матери постесняйся, урод!
- Ой! – мявгнул он,  загораживаясь ее подолом. Лариса засмеялась. Потом заплакала. И осталась.
  В этот  предрассветный час Ирма Потапенко ехала на машине домой. Родители уехали  в Ригу. Ей велено было встретить  Миллениум у друзей семьи, в центре города. Она  пришла в  знакомую квартиру, к хорошо знакомым людям, встречающим праздник по-семейному. Было скучновато, традиционно. Жалко было себя: догордилась, не пошла к Аниске, а у той все же соберется  молодежь, все свои, а не то что тут: два стоматолога, их, понимаешь, четыре родителя, да  двое детей – шестнадцати и пятнадцати лет пацаны. Ну, потанцевали, поиграли в фанты, погадали, вытягивая из шляпы записки. Она вытянула: «Вас ожидает приключение». Приключение, естественно, никакое не предвиделось. Но вдруг раздался звонок. Хозяева, выйдя в коридор, кого-то встретили, загомонили – и вошел декан. Ирма просто растерялась. Но Виталий Борисович  оказался очень веселым и демократичным. Танцевал с ней классические бальные танцы и кружил при этом на весу. Впрочем , как и хозяйку дома и даже двух  бабушек. Словом, сама любезность.
  Ей не хотелось спать в гостях, и ризеншнауцера Грота, запертого в доме, было жалко: собака старая, мочевой пузырь невыносливый, но он, бедняжка, будет крепиться, а надо бы выгулять. Словом, декан повез ее домой. И по дороге был само веселье и любезность. Ирма хохотала над анекдотиками. Показалась Туркестанская, забитая машинами и  народом. Декан остановился. И вдруг грубо хватает  ее,  ремнем безопасности связанную, начинает целовать, шарить по ней, смертельно испугавшейся, руками – и это так противно, что просто вот –вот вырвет. Особенно шепот: « Малыш мой! Малыш мой! Дюймовочка! Девочка!» Ирма завизжала истошно, откинув к стеклу голову в своей пушистой шапочке, заорала: «Помогите!» И он опомнился.
- Выпустите меня! – закричала она, от ужаса не соображая, как расстегнуть  замок ремня и какую ручку на двери нажать.
- Ну-ну-ну… - успокаивающе сказал он. – Сейчас все открою. Простите мне, Ирма, этот порыв. Мне стыдно. Я не хотел сделать вам ничего плохого.
  Но она вылетела из машины, забыв пакет с туфлями, побежала, плача. Ее кто-то стал догонять, схватил за руку.
- Ай!!!
- Да что ты , с ума сошла? – дернул ее  и встряхнул Егор. – Что случилось? Этот в машине тебя обидел? – Она отрицательно помотала головой. -Успокойся. Ишь газанул! Зря я не на джипе, поговорили бы. Козел!
  И ведет к горке. Поясняет: там, дескать, все наши.
- Нет – нет, - прошептала она. – Я домой хочу. Мне собаку выгулять надо, вот я и спешила.
- Ну, дело твое. Не хочешь – не рассказывай. Проводить?
- Да. Если можно.
  Они пошли рядом, молча. Дошли до дома, темного, неприветливого и страшноватого.
- Я зайду. Проверю всю усадьбу, - как поняв ее страх, сказал Потапов. – Чаем напоишь?
- Может, неудобно? – прошептала  она. – Или ты торопишься.
- Знаешь что? Все-то я удивляюсь твоим комплексам. Нормальная девчонка, а как придавленная живешь. Это почему?
- Не знаю, - тихо ответила она, отпирая дверь.
  Грот вылетел и сразу у крыльца поднял лапу. Потом стоял, блаженно  закрыв глаза. Егор засмеялся, говорит:
- Ну просто как я в день девятнадцатилетия. За  вражеским джипом.
  Зашли в дом, и он ей рассказал про Афган, пока она грела чай и ставила на стол нехитрые закуски. Она ужаснулась, выставила детские глаза, спрашивает:
- Разве об этом можно рассказывать?
- Мне – можно, тебе – ни в коем случает. Поняла?
- Да.
- Ну, смотри. Проверяю тебя на предательство, учти.
- А зачем?
  Он усмехнулся, придвигая чашку с чаем:
  -  На всякий случай. И чтоб знала: твое горе   и твои ошибки – это полгоря и манюсенькие дамские пустячки. Полегчало?
- Да
- Что и требовалось доказать.
 Допил чай, проверил чердак, сказал:
- Живи – не бойся. У тебя собака надежная. И я изредка заходить буду. Для поднятия тонуса. А лучше бы помирилась с Анисимовой.
    И ушел.  Она легла спать. Думала-думала над всем, им сказанным, уснула. Приснилось, что лежат под раскаленным бэтээром  рядом. По ним стреляют, а им наплевать: целуются и все. А вокруг яблони, яблони цветут, как у пруда весной…

  6. ТЕБЕ ЗЕМЛЮ ПАХАТЬ, СНОП ВЯЗАТЬ, ХЛЕБЫ ПЕЧЬ ДЛЯ ДЕТИШЕК

        Анисимова сидит на подоконнике черной лестницы, в курилке. Из незаклеенного старого окна дует в спину, но встать и отодвинуться лень. Какое-то странное  чувство заторможенности. 25 января, Татьянин день, а веселья в душе никакого. Хотя одета парадно: в черных широких брюках из тяжелого шелкового крепа, в тех, что мать купила  в качестве подарка на день рождения. Кофточка тоже превосходная: материна, черненькая, пушистенькая и мягкая, как кошечка, в очень интеллигентной вышивке черным стеклярусом и пайетками. Из-под брючины торчит узкий-преузкий носок парадной туфельки на  низком.
- Анисимова, ты блеск, - уныло говорит Балабанова и затягивается длинной тоненькой сигаретой «Данхилл». Сидит бочком на перилах лестницы, тоже нарядная, тоже в широких брюках,  в  отличном пиджаке, надетом на голое тело –  в низком вырезе между отворотами деликатненько белеют грудки, самый их краешек. – Ой, блин! – глянув на  выставленную вперед правую ногу, кипит прима. – Калоши «Прошшай, молодость!» - это по поводу ботинок, на низком каблуке, на устойчивой подошве. – Ведь просила: хотя бы платформу! Нет, нет и нет! Ни черта не соображают, особенно отец! Мать хоть поглядела сочувственно, а этот – коробку брякнул: я сказал, будешь носить! У, инвалиды умственного труда?
- А это разве умственный труд – быть солистами балета? – спрашивает Анисимова.
- Ты мою династию не трогай! – подумав, приказала Балабанова.- Не знаю, как танцуешь ты, а у профессионалов каждое движение продумано.
- Да? – удивилась Анисимова. – Даже когда фуэте крутят? Каждое?
- Ну, блин! Я бы тебе показала, если бы не инвалидность. Ты их, во-первых, считаешь, следишь за оркестром, следишь за балансом, чувствуя, что не довертишь, соображаешь, отчего? – и умственно, подчеркиваю, умственно! – рассчитываешь, а какие еще мышцы поднапрячь, чтоб все - таки докрутились эти витки.
- Наташ, а почему ты ушла из хореографического?
- Привет! Ты погляди, какого я роста. Я на пуант встану, мне только директор оперного будет в пару, но он, к сожалению, с пузой и в возрасте. Так с кем мне танцевать?
- И что, вариантов не было? А Майя Плисецкая?
- Под нее, как приму,  кордебалет в Большом  рослый. А у нас? Там пистолетки есть, как Гнездилова. Ох-хо-хо, не сыпь соль на рану.
- Жалеешь?
- Ну, вопросы! Да я в три года была знаменита тем, что выходила к гостям и  танцевала исключительно, как Плисецкая, потом делала низкий комплимент, ну, реверанс, с посылом широкой улыбки и воздушных поцелуев галерке. Моей матери на «Дон – Кихоте» так не аплодировали, как мне! Все гости дома просто уписывались. А потом представь, ты учишься, учишься – и шарах: не годна. Да, держали, а то, что кобыла,  видно стало лет с тринадцати. Надеялись, что приторможу в  росте. На старших курсах дуэтный танец. И некого поставить в пару, со всех я «свешиваюсь». Потом стали искать варианты: варьете!  Но тут на дыбы встал папа: он не позволит, чтоб дочурка  «народного» плясала с голой попой перед хмельными «купчишками». Где слова-то  такие только находит, просто удивительно. Как будто он на сцене робит в телогрейке и в ватных штанах, а не в обтяжном трико и с голым торсом. Двойной стандарт! И те же «купчишки» в первом ряду сидят.
- А на филфак почему?
- Французский хорошо шел, читать люблю. Но не учиться!  Заразы! Всю кровь выпили. Опять «троебас» по английскому обещают. Преподка шипит: не подняться вам, Балабанова, выше гувернантки.  Сдать, что ли, сходить? Именно на гувернантский уровень.
- А что за уровень?
- Ты объявление не читала? Всем предлагают, кому  диплом бонны хочется. Сегодня. Он уже с утра идет, этот экзамен. А сейчас два часа.
- А в чем специфика, не знаешь?
- Методику спрашивают. Ну, типа, как заинтересовать бэби.
- Айда,  сдадим! – загорелась Анисимова.
- А методика? Я и книжки в руки не брала.
- Фигня! Представь, что ты кого-то чему –то учишь, сосредоточься, логику выстрой – и вперед.
- А вот я такое представить просто не могу.
- О чем, девы, плачем? – спросила, появляясь со своей гитарой, Некурилова.
- Здравствуйте, Светлана, - вежливо  сказала Балабанова, поморщилась и зашарила в своей пачке «Данхилла». – Ах, кончились! А как бы хорошо – под нервы.
- На мою, - протянула Некурилова  «Приму».
  Балабанова вытаращила глаза, но сигаретку воспитанно взяла, даже прикурила из поднесенной Светкой зажигалки. Затянулась – и чуть не упала с перил. В пролет.
- Кха-кха-кха! - зашлась, как туберкулезник. Сигарета выпала из дрожащих пальцев.
  Некурилова ее подобрала, зажала краем губы, саданула приму по горбине – Балабанова чуть не свалилась уже вперед – на площадку.
- Спасибо – спасибо,- говорит. – Мне уже хорошо. Больше не надо.
Некурилова , одернув красный суперсвитер вниз, села на подоконник, дымит «Примой».
- Свет, - сказала Анисимова, - зачем ты эту дрянь куришь, такая нежная?
- Я? Нежная? В натуре! – сначала  засомневавшись, потом  согласившись, воскликнула Некурилова. – Пойдешь  на «Привал кавалерии»?
- На балет, что ли?
- Какой балет? Бардовский конкурс. Объявления не читаешь?
- И где?
- В рекреации истфака.
- Да мы тут с Наташей решили гувернантский язык сдать.
- Ой, ой, я забыла добавить, что два языка-то надо, - замахала руками Балабанова.
- Я б тоже сдала, - кивнула Некурилова.
- Два?
- Ну да, русский и английский.
- Чумово. Пойдем, предложимся, - загорелась Тамарка. – Наташа, пошли! – махнула рукой.
- Интересно-интересно, - улыбнулась Балабанова, берясь за палочку. – Не торопитесь, я хромая.
  Ну, прихромали. Конкурентов не было, зашли в аудиторию. Сидит подобие комиссии – три крашеных мамзели с языковых кафедр. Появление Балабановой  вызвало  улыбку недоуменную.
- Наталья, разве вы  отказались быть «синхронисткой»? – спрашивают в голос.
- Запас карман не ломит, - весело щебетнула Балабанова, протягивая зачетку. – Если вас не затруднит, учтите мою инвалидность. Слабовато, если честно,   подготовилась к методике – трудно ходить в читальный зал.
 Как будто она раньше из него не вылезала!
- Наташенька, мы просто поставим оценку! – замахали руками три клушки.
- Деньги есть – ума не надо! – прошептала Тамарке Некурилова, намекая на «коммерческое происхождение» Балабановой.
  Получив «пятак» ни за что ни про что, Балабанова, как птичка, упорхнула.
- А вы? – с улыбкой пренебрежения глянули на «русачек» мамзели. - У вас тоже два языка?
- Даже три, - спокойно ответила Анисимова. – Нет, четыре.
- Это, интересно, какие же? – подняли экзаменаторши щипаные бровки.
- Английский. Латынь. Русский. Эсперанто.
- Ха-ха-ха!
- Попрошу без иронии, перерастающей в сарказм! – строго осадила Анисимова. – Мне непривычен такой педагогический стиль общения со мною. Могу у любой из вас спросить, а были ли вы отличницами по-русскому, и уверена, двое из трех ответят  - нет. Так гувернантское ли это поле деятельности – учить русскому языку? Далее. Вы учили латынь?
  Преподавательницы переглянулись.
- Допустим, да. Но помните ли? А я ее знаю на «пятак». И почему это не язык в моих устах?  Эсперанто вообще универсален. С него надо начинать учить ребенка, как с простой основы для всех  европейских языков. Про английский…
- А методика?
- Нас ею, в отличие от романо-германцев, задолбали. Давайте сяду, часа два буду отвечать.
- Нет-нет, не надо! – испугались экзаменаторши. - Давайте зачетку.
  Некурилова  подает и свою.
- А вы?
- То же самое, что Анисимова, плюс татарский. Потому что я  с детства жила в «нацменском» районе.
- Плюс она бард, - веско добавила Анисимова. – То есть ей ничего не стоит. нарифмовать песенок, если обучаются маленькие дети. И я это умею.
 И они покинули гостеприимную  аудиторию.
- Неплохой подарок к Татьянину дню, - сказала  Некурилова, пряча зачетку в задний карман джинсов. – Но «пятерку», заразы, не поставили, не то что тебе.
- Ну, дорогая! Сначала надо было работать на репутацию, а потом уж она работает на тебя. А ты чем занималась? Песни пела да декана любила?
- Вот этого попрошу не касаться, - строго посмотрела Некурилова. - Все, что было – все свято. Или живо, или похоронено. Над чувствами и могилами не смеются.
- Понятно, - кивнула Анисимова. – Вон Холодная идет. Может, подскажем, чтобы тоже на арапа оценку получила?
- Не надо. Ее к детям – не надо.
- А что?
- Она была «Моя Валькирия», понятно?  Здоровенная толстая девочка. Застенчивая.  После школы. А сейчас просто огненная печь, причем никаких принципов. С любым. Со  многими сразу.
- Ой, Светка, ну чего ты на него все вешаешь?
- А на кого? Это же была ее первая любовь. Ты что, не знаешь, что от любви зависит судьба? У меня она не сломалась. А у Верки – да. Она СПИДом кончит.
- Ну что ты каркаешь и каркаешь?
- Тамара, у меня душа болит. Он нас развращает. Всех. Типом лекций, поведением, влиянием. И никто этого не видит. Мы приходим сюда такие чистые, маленькие… Это же педофилия, едри твою мать, его речи и касания! Тебе известно, что он на Потапенко глаз положил, а она от него бегает и боится?
- Да ты что? – ужаснулась Тамарка. – Да я ему! – прибавила шагу. Потом притормозила. - Нет, я тебе не верю, надо понаблюдать.
  Встали они у окна в коридоре. Оживленнейшее место – коридор в сессию, едва успеваешь отвечать на приветствия и кивки знакомых. Правда, поболтать не останавливаются – всех куда-то гонит судьба. Один мчит в аудиторию, на экзамен опаздывает, второй полетел в читалку, как будто именно сегодня, именно сейчас ему удастся выучить и понять то, чего он, дундук, не выучил и не понял за семестр.
- Суета сует, - сказала Анисимова, отворачиваясь к окну.
  Окна выходят во двор, там – плохо чищеные тропы меж корпусами, серое небо, ветреное  мотание беззащитных веток на деревьях. Настроение какое-то такое… Из-за матери, что ли? Ну да, загуляла Лариса Васильевна, только шум стоит, но стоит ли осуждать? Мужчина очень красивый, умный, интересный, даже девчонки из группы до сих пор опомниться не могут. И расспрашивают, кто таков и с чем его едят, и чуть ли не приветы передавать пытаются. Гнездилова – нахалка  увидела с ним мать, рассказывает в группе, закатывает глазки: дескать, если бы она за этого мэна  взялась, то обломилось бы Ларисе Васильевне, старушке. Так захотелось в лоб дать, просто чудом удержалась. Спасибо Паршаковой, мудро прошелестевшей: «Гнездилова, столько, сколько тебе, Томкиной матери уже было. А столько, сколько ей, тебе еще, ой, не скоро. Не боишься в лоскуты до этого строка  износиться, дорогая? Ты ведь , козочка, по виду ей в подметки не будешь годиться». Гнездилова от злости заревела, когда девчонки захохотали. Но проорала,  идиотка: «Просто этого никто не заметит! Я не буду у оперного в сквере целоваться, как эта пресловутая красавица!»  «Ой, не зарекайся! – сказала Паршакова. – Ты к этому возрасту как раз  ловить и в объятиях душить научишься, станешь в городе первой женщиной –маньяком». « Милка, я знаю, почему ты так говоришь! Завидуешь! У меня есть мальчик, а у  ..»  Договорить ей Тамарка не дала: за ворот куртки выкинула из аудитории. А Мила расстроилась, хотя и старалась не показывать виду. Пришлось сесть  с ней рядом на консультации, сказать:  «Нашла на что обижаться. У меня тоже никого нет, ну и что?»  Милке полегчало.
     Что ни вечер – мать на свидании. Иногда и ночевать не приходит, врет, что  подзадержалась в гостях у Кати Выгузовой. У них сейчас поставлен телефон, который они не могли позволить себе из-за безденежья. Мэн оплатил, ему важно знать, как живет, чем занимается  и каким временем располагает Лариса . Тамарка проверила  Катю: мать сидит рядом с ней, а она набрала номер ее  подруги, говорит: «Мама не ночевала. Ты не знаешь, где она?» «У меня, у меня. И сейчас еще не ушла. В ванной моется». Вот такова солидарность. Просто анекдот. Мать возмутилась провокацией, заплакала, засморкалась в подол халата: уж она ль не была всю сознательную жизнь образцом добродетели? Ну да, была, хотя папаше-менту  изменить сам бог велел. «Ты меня ревнуешь!» – шмыгает в свой подол.  Намекает, что такой мэн каждой понравится? «Ты не маленькая, а за мной гоняешься!» А, вон в чем дело! По-детски ревнует к чужому. Слушала-слушала Тамарка молча, потом отрезала: «Я бы поняла, если б это была любовь. А так? С первой встречи? Это что?» Мать заорала, что ни шиша  дочь в этом не понимает, и умчалась в спальню. Было это буквально утром.
  Пользуясь скандалом, Тамарка тиснула  из шкафа вот эту разлюбимую материну кофточку, что сейчас на ней. Удачная мысль! Кофтярка коротка  из-за разности ее и  материна роста -   широкая вязаная резинка ее пояса  точь в точь подошла до  уровня  пояса брюк, шевельнешься – обнажается живот, мило, мило… Накладные плечики у нее впечатляющие, что тоже пленяет  мужские взоры. Именно сегодня объявлено начало сбора подписей под звание «Любовь имститута». До начала Валентинова дня народ будет заскакивать в кабинку с компьютером, водруженную в вестибюле под присмотр Селивановны, набирать имена тех, кто больше всех нравится ему красотой и высотой. С непременным указанием своего имени и факультета, иначе получится, как в прошлом году, когда ввелась церемония: все девчонки печатали свои имена.  Подводя итоги, компьютер чуть не задымился: получилось, что красавиц больше, чем студенток: видимо, некоторые заскакивали в кабинку не по разу. Кое –как  компьютер вычленил тех, кто с минимальным преимуществом  постороннего внимания к его персоне мог претендовать на   перевес в споре  красавиц уже всего вуза.  От каждого факультета выставлялось по одной кандидатуре. Тамарка шла с Ирмой  по вестибюлю, а институтское радио вещало, перечисляло  имена счастливиц   голосом торжественным, как при чтении сводок  «Совинформбюро» в войну. И вдруг: «Любовь филфака» -  студентка второго курса русского отделения Тамара Анисимова!» «Гип-гип, ура», – вполголоса сказала она  Ирме.    «Ты не рада, что ли?» – удивилась Ирма. «А чему радоваться? Ты , что, не слышишь?»  «В Валентинов день эти девушки появятся на сцене актового зала  не в купальниках, ибо мы педагоги, а в полновесном  и  продуманном гардеробе. Парад делового  стиля – вот как будет называться это дефиле. Перед зрителями они скинут только верхнюю одежду, - вещало радио, - и останутся в том, в чем не стыдно появиться   в классе, чтобы продемонстрировать детям свой  вкус, интеллигентность и воспитанность. Или своим товарищам по группе, привыкшим ходить на занятия в вуз в чем бог на душу положит». «Круто, круто, - сказала Тамарка, - а главное, как раз для меня. Ты ж прекрасно знаешь, каков мой гардероб». Задняя мысль была  - Ирма скажет: возьми мою шубку, она же длинная. Да и юбки могут подойти. Но детище большой заботы ехидно улыбнулось, сказало: «Да. Пролетишь ты, Тома, как фанера над Парижем». Правда , мать нашла выход: они сбегали к Кате Выгузовой, и та, щедрая душа, дала сходить на конкурс совершенно новые вещи из контейнера - кроличью  шубку и очаровательное платьице с меховой оторочкой, добавив ко всему этому свои новые ботиночки на двенадцатисантиметровой шпильке. С которой оказалось так удобно грохнуться на колени  перед Егором Потаповым  в троллейбусе. Так что? Плюнуть на славу или все же пройтись по коридору  гоголем, чтобы  и сегодня филфак заметил ее, свою прошлогоднюю опозорившуюся любовь?
Стоит спиной к коридору, теребит прядь волос. Потом  решила: а ну их всех!  И стала заплетать косу.
- Гляди-гляди, - толкнула ее  Некурилова.
 В конце коридора, у деканата, декан с покаянной мягкой  улыбкой что-то втолковывал Потапенко. Та стояла, опустив очи долу, бледная и  испуганная.
- А я что говорила? – вопросила Некурилова. – В каникулы будет приглашена на лыжную прогулку, или в кафе, а потом и в квартиру, богатую библиотеку посмотреть. Что-то будешь делать?
- Например?
- Отбей! У Ирмы.
- Да ты соображаешь, что говоришь? Он мне на фиг не нужен. Счас, счас, придумаем… Айда! – махнула рукой через минуту.
 Они причапали к телефону- автомату в вестибюле. Тамарка набрала номер, загородила трубку рукой,  тоненьким голоском сказала:
- Мама, я сегодня выступаю на  концерте бардов. Приди, пожалуйста, послушай меня. Это через  два часа. На историческом факультете. Мама, я тебя плохо слышу. Жду! Очень жду.
- Ты чего это? – изумилась Некурилова. – Чего ты запищала-то?
- Увидим! – пообещала Тамарка. – Иди, лови Ирку, поручай ей прочитать что-нибудь твое. И у Фили стихо попроси. Пусть ей даст «Дом любви». Прямо с листа.
- Я, что, сама не в состоянии?
- Мы будем петь. Так и объяснишь. А для выдающегося образного  воплощения Фили, скажи той,  нужна Потапка. Она мнит себя чтецом. А он будет сидеть в жюри. Посмотрим на реакцию. Ничто так не открывает души, как искусство. Ну, шуруй!
       Сама Анисимова  пошла подзакусить. С  «новороссом» Андреем Симановским в «Таверну». Съела там супер-ланч, озадачив мысленно собиравшегося на ней жениться Симу: а прокормит ли он такую жену даже с помощью отца -бизнесмена? В зал пришла, когда на сцене как раз красовалась Потапенко, тоненько и жалобно читавшая  великую Филонову. Стол жюри стоял диагональкой к залу, виден был  в лицо и сцене, и зрителям. Илза Потапенко, высокая, элегантная, вся выдержанная в пастельных тонах, стояла, привалясь плечом к стене, стиснув  красивые белые зубы в деланной и напряженной улыбке.
« На той горе – мой дом любви, - читала ее дочь.-
  Фундамент заложил мой первый.
  Ему я посвящала перлы,
  Окрашеные в тон  зари.

   А стены заложил второй,
   Успешен, с виду простодушен.
   Но дом казался слишком скушен, 
   В нем догорал рассвет сырой.

Но третий окна прорубил,
И оказалось , мир  чудесен,
А горизонт отнюдь не тесен,
Дом , как корабль, куда-то плыл.

Казалось, вместе строить дом,
Стропила возводить и крышу…
Наступит день, и я услышу:
Он детским  смехом оглашен…

На той горе  - мой дом любви,
Ни очага, ни детских песен…
Мой дом в плечах мне узок, тесен,
Закат над ним плывет в крови…»

    Надо признать, у Анисимовой был режиссерский дар: в устах маленькой, беленькой  Потапенко стихотворение  рвало  душу. Автор Филонова пулей побежала на выход, зажав рукой горестный рот.  Декан встал спокойно, поглядел вслед, сказал:
- Ну что ж. Все овации достанутся исполнительнице, - и зааплодировал, восторженно улыбаясь малявке.
    Ирма покраснела и потупилась, неуверенно улыбаясь. Из-за отсутствия сцены  барды и менестрели самовыражались на двух сдвинутых столах, путь к славе упрощал стул, придвинутый к торцу одного из столов. Потапенко затопталась возле неудобной «лестницы». Декан любезно подал ей руку, помог спуститься.
  Илза  Бруновна у стены улыбнулась еще шире и напряженней. Ирма пробралась к матери, встала под бочок, та  рассенно погладила ее плечо, восхищена, мол, взгляда от жюри не отводит.
  На сцену с видом скучающе  - обыденным вышла Некурилова, спела «Лесоруба» и «Вздохи ветра». Анисимова под ее аккомпанемент исполнила  «Обнаженное дерево». Хлопали хорошо.
  Председатель жюри, сам ректор,  объявил:
- По предварительным подсчетам  впереди русское отделение филфака. Есть еще акыны, готовые положить голову и честь на алтарь славы своих факультетов?
  На сцену полез его сынок, по дороге отобрав у Некуриловой ее бесценную гитару. Все были поражены, особенно ректор: Сединин – младший пел в курилках и на вечеринках исключительно чужие  песни. А тут запел:
« Я повешен на проводе длинном,
Я к наборному диску пришит…
Отзовись! – страхом просто былинным
Заведенное сердце стучит:

Ты с другим, вы вдвоем, вы в слияньи –
Оттого и молчит аппарат…
Застонать? – но иссякло дыханье,
Я уменью вдохнуть был бы рад.

Нас связала навек пуповина –
Этот провод, кошмарный, как сон!
Отзовись – ты моя половина! -
Я готов разнести телефон.

Я люблю тебя! Я все  прощаю –
И неверность, и слезы мои,
И носить на руках обещаю,
Петь пожизненно песни любви!

Наконец отзывается хмуро:
«Кто трезвонит? Але? Ты, поэт?
Я вздремнула». – «Иди на фиг, дура!
И верни мне сегодня конспект!»

Трубку – шмяк! Пусть поплачет…
 Ведь этого  стоит наше чувство,
Большое, как слон.
Я ложусь на тюфяк, я конкретно спокоен -
Надрывается мой телефон».
 
    Ему аплодировали , как бешеные! Балабанова, сидя в первом ряду, с инвалидной ногой пистолетом, колотила  тростью о пол и кричала: «Лапочка!»
- Фиг нам? – развела лапочки Некурилова.
- Нет! Шиш -  им! – завелась Тамарка. – Я начинаю а капельно. Сможешь, бей аккорды в ритм, не поднимаясь на сцену. Захочешь и найдешь нужным  - подвой  в каких-то местах. Я пошла!
 И вымахнула на сцену без помощи стула. Встала, расставив ноги в широких брюках, сказала громко: «Мое. А капелла». И запела низковато, хмуро:
  « Вот подкатится осень, засветится яблоко спело,
     Над тобою нависнет, краснея боками, так низко»…
    Странно, она редко вспоминала это стихотворение ноября, а, оказывается, жило в памяти, и даже мелодия к нему где-то  созревала молча, а вот сейчас льется мукой из горла, заставляяет оттопывать ритм  правой ногой, а ладони рук  раскрываться  у лица, клонит голову с косой, заплетенной в коридоре перед походом в «Таверну». Да, музыка навеяна: богатенький Сима все выпендривался и озирался, все по-хозяйски пытался продемонстрировать ее залу ресторана… Молодец, Сима, очень помог! Снизу ударили струны, печально и страстно – Некурилова вступила. Волнение шевельнуло волоски на коже рук под теплыми мягонькими рукавами кофточки. Руки заломились вверх, кофтенка обнажила полоску живота:  « Он уснет, «отпахав». Ночь темна. Но не спишь  почему ты?» Руки бессильно упали вниз: « Да, он прав, как ни грустно признаться»… Руки предостерегающе выставили вперед ладони с растопыренными пальцами: « Не сгибай ветку, Ева! Пусть яблоко с древом увянет!»
 Гитара снизу вся исходит болью, тревожно трепещет аккордами. Некурилова подпевает – человек, ни разу не слышавший стихотоворения, высоким  испуганным голосом: «Что же руку твою краснобокое яблоко тянет? Сорвала? Надкусила?  Ну, можешь рыдать … безутешно»… Тихо - тихо сошли на нет  звуки,  гитара уснула…
 И зал как спит. Тишина полная.  Они со Светкой переглянулись и запаниковали: полный позор что ли? И вдруг все заорали, затопали, захлопали.
- Филфак! Филфак! Филфак! – заскандировал зал.
 Тамарка засмеялась и только тут догадалась поклониться.
- Могем, когда хотим! – крикнула Некурилова, потрясая гитарой.
- Безоговорочную  победу в конкурсе бардов и менестрелей одержал филологический факультет,- объявил ректор.
- Впервые за последние десять нет! – ехидно дополнил кто-то из зала.
- Чужой победе не умеете порадоваться, уроды! – в ответ возмутилась Некурилова.
- Ой, держите меня четверо! – сказал ректор. – Я этой интеллигентной девушке скоро голову оторву за лексикон.
- На то я и филолог, - с достоинством ответила Некурилова, - чтоб знать все языковые пласты.
    Все пошли из зала, гомоня и толкаясь в единственных дверях. Анисимова и Некурилова сели на край стола-сцены, стали пережидать толчею. Тамарка видит: к матери Ирмы подошел декан. Повел под локоток куда-то. И какая-то в нем неуверенность и нервозность, во всей позе.  Интересно!
  Ректор тоже вел под локоток красивую даму, та все оглядывалась.
- Ишь, понравились, - дернула на нее подбородком Анисимова. – Не знаешь, кто это?
- Его жена. Она часто заходит. Директор математической школы. То конкурс, то олимпиада, то выпускников своих пристраивает. Мария, Мария.. . Не помню отчество. Красивая.
- Да. Что-то есть.
- Эх – ма, была бы я такая же, я бы в ректора влюбилась! – воскликнула Некурилова.
- Умиляешь. Карьеризмом. И мазохизмом.  Это же будет  повторение грустного опыта.
- Что за чушь? Они же с нашим Виталей совершенно разные люди. Этот - интеллигент. Европа. Учился в Оксфорде и Сорбонне. Языки знает. В том числе и русский. У него юмор чисто народный. Разве не замечала?
- Замечала. Слушай, а чего ты декана однажды как-то странно поименовала? Не своим именем.
- Как раз своим. Он латыш. Витас. А отец – то ли Борис, с ударением на первом слоге, то ли Борас.  Фамилия Чумайс. Отказался от национальности. Стал Чумаковым. Кстати, ты знаешь, что Элька Чумакова его дочь?
- Неужто?
- Такая же губительница. Вот и  не верь в наследственность. А Кадыровна наша – его жена, Элькина мать. Правда, они в разводе. Давно. Но чувства по сю пору живы. Ты, поди, удивляешься, что она тебя гноит, а она всех красивых девок так – боится. Из-за его вены резала. Они в московской аспирантуре одновременно учились. Та с Элечкой сюда приехала. Он – в Латвию. И только потом уж перебрался в наш город. В университете начинал. Оттуда деликатненько убрали. Молодой был – вообще моровая язва.
- А ты откуда это знаешь?
- Да, в принципе, об этом знает весь город. Это  тогда до кучи в виде крох в голову собрать догадаешься, когда  над пропастью повисишь. А я висела. Тоже первая любовь был. Ты маленькая. Но, блин, бойкая: вокруг тебя все время   вьются. Не ошибись. Сама выбирай. Не допускай, чтоб тебя выбирали. Вот так.
- Интересно, - сказала Тамарка, - о чем ему с Илзой Бруновной на латышском поговорить придется?
  Говорили они на русском.  Она отказалась сесть в предложенное кресло, встала  у двери кабинета, не озаботившись плотным запиранием дверей,  произнесла с акцентом:
- Эсли я уснаю, что с моей тэвочкой что-то слючилось, я упью тэбя! – повернулась и вышла.
- Илзе, Илзе! – закричал он вслед истошно, озадачив секретаря факультета Лидию Ивановну.
- До свидания! – вежливо, абсолютно без всякого акцента, сказала красивая и элегантная дама секретарю, спокойная такая и плавная в движениях,  и покинула деканат.
  « Господи! – подумала секретарь. – Наконец-то! Хоть кто-то нашелся… Да… Слава богу». И зашла в  кабинет:
- Вы меня вызывали?
- Ступайте, ступайте прочь, - махнул рукой декан, что-то  нашаривая в ящике стола.
«Хотелось бы, чтоб это был валидол», - подумала секретарь.
  А в кабинет ректора  его секретарь  валидол занесла. Для жены.
- Это она, - прошептала  жена. – Сережа, это она.
- Перестань, Маша, - опустил ректор голову. –  Положи таблетку под язык. И выслушай. Не она. Эта родилась 31 декабря. Я ездил на улицу, где она живет. Специально. Как только она пришла в институт. На первом курсе. Говорил с соседями. Ее помнят новорожденной. Я говорил с очень интеллигентными стариками из дома напротив. Наш Стас был у нее на дне рождения в этом году. Ей исполнилось восемнадцать. Да, прекрасная  и очень похожа на тебя. Но не она.
- О, как  мне тяжело! – простонала жена.
- Маша, Маша, держи себя в руках! Прошу тебя! Умоляю! Ради наших детей! Маша, их трое! Макс мал. Я прошу! Не о себе, о них…
  Долго сидели молча. Она дососала  таблетку, сказала тихо:
- Пойдем. Или у тебя дела?
- Да. Ученый совет. Я велю найти Стаса. Он проводит тебя, Машенька.
  Что-то было в его голосе и позе,  от чего она подошла, положила теплую руку  на  его понурый, начавший седеть затылок, тихо сказала:
- И ты выпей. Не обязательно таблетку. Можно коньяку. Есть?
 Он кивнул.
- Пойду, - сказала она. – Не надо Стасика. Зачем волновать. Ты ж знаешь. Там тоже все тонко. Ах-ха-ха-ха!
  Он помог ей надеть  легкую песцовую шубу,  поправил и выложил на пушистый воротник тяжелый узел  волос. Она не любила головных уборов, говорила, что волос пока достаточно, чтобы служили шапочкой.  И вообще  это нелепо:  в тридцать семь  нарядить себя старухой – в норковый  калач на голове. Вот и  пошла, бедная, стараясь держаться попрямее, ставя ногу одну перед другой, как манекенщица. И пышный легкий подол шубы замотался плавно. Но, господи, какую тяжесть она носит всю жизнь! Из-за него… Он выпил не коньяк, а валидол.
- Пожрать бы где-то, - мечтательно сказала Некурилова. – Праздник называется! Ни выпить, ни закусить.
  Ее как услышал бог: не успели  выйти  в свой коридор, столкнулись с  понурой Балабановой.
- Чего? – спросила Тамарка.
- Сбежал, мерзавец! – возмущенно ответила Балабанова. – Ну, он дождется! Эй, вы! – замахала рукой.
  Подошли «видные кадры филфака».
- Ощущаю упадок сил и депрессию, переходящую в агрессию, - сообщила Балабанова. – Вы куда следовали? Отстрелялись на сегодня?
 Троица кивнула.
- Праздник для трех гурий – это не западло?
- Пожалуйста, - лениво сказал Иван. – Я сам бы водочки дерябнул. Можно ко мне. Тут недалеко.
- Это, возможно, для тебя, двуногого. А я хромая и грустная.
- Ну, хорошо, на руках донесем.
- Не думала я, что у вас машины  нет.
- Илья  в ремонте. У  Кузи брат взял. У меня конфискована. Я из дому ушел. Квартира в двух шагах. А домой тебе – поймаем тачку.
 - О, кей! – радостно сказала Некурилова. – А пожрать дома есть?
- Да можно сообразить. По дороге.
- Вообще-то я домой спешу, - сообщила  Анисимова.
- Даже не рыпайся! – возмутилась Некурилова. – Или все или никто.
- Это отчего? – поинтересовался Иван.
- Я люблю компании, а не шары. Чтоб попеть. Стихи почитать. А уж потом все остальное, - довершила Светка, поймав  скептическую ухмылочку Ильиных. – Ты, видимо, мою репутацию знаешь да не очень, - одернула его.
- Ну, ладно, Света. Чего заедаешься? – примирительно сказал Илья. – Говорят, вы  выступили классно. Нам некогда было.
- Одним слушателем меньше – одним больше, - равнодушно обронила Некурилова, смеряв его взглядом. – Пошли!
В гостях она сразу уселась на подоконник со своей гитарой.
- Это бестактность, - прошипела Балабанова, которой досталось чистить картошку.
    Анисимова из ничего делала салатики: пошарила в холодильнике, добыла  задубевший сыр, заматеревший в открытой банке майонез, какую-то рыбную консерву, остаток  колбасного батона – хвостик с умилительной веревочкой, гречневую кашу  в небольшой  кастрюльке, кетчуп.  Натерла на терке, нарезала, смешала, заправила, разложила – вроде еда.
- Ой, даже вкусно! – обрадовалась Некурилова, пробуя со всех тарелок щепотью.
- Кыш, несыть! – треснула ей Тамарка по руке. – Сядем  за стол – хоть объешься.
 Парни принесли из ларька круглый черный каравай и буханку белого, пачку масла, пачку печенья,  банку растворимого кофе и литр водки.
  Сварилась картошка. Сели за  столик на кухне впритирку, положив на  три табуретки две доски.
- Скудно живешь, отрок! – заявила Балабанова, разглядывая алюминиевую гнутую вилку. – Позоришь бытом генералитет России.
- Свобода, дорогая, слаще того сахара, который мы забыли купить, - заявил Иван, встрепав  рыжую шевелюру. – Ой, идти или нет за ним?
- Да ладно, сиди. Черный кофе пьют без него.
- А лучше бы с ним, -  сказала Некурилова уже с набитым ртом. Место ей определилось на подоконнике, выше всех. Взяла на себя  роль тамады. – Ну, наливай да тяпнем. За свободу, блин! Сессию похерили – это ли не праздник? День Татьяны встретили – праздничек – проказник. И сидим компанией , на столе – жратва, словом, будет завтра лучше, чем вчера!
- Долго сочиняла? – спросил Илья.
- Я не вы – у меня мозги гомосексуализмом не калеченные. Экспромт.
- С чего ты взяла, дура? – подпрыгнули Иван и Кузьма.
- А чего вечно неразлучной троицей ходите? И на девок не так чтоб очень?
- А это-то ты откуда можешь знать?
- Ну, жалуются некоторые. Опять же слухов нет.
- Для мужчины вообще позор, - веско сказал Иван, - когда об его интимной жизни знает весь майдан. Понятно? Подобная слава очень осложняет жизнь.Особенно семейную.
- А втроем мы – потому что  ансамбль, - добавил Кузьма.
- Породистых самцов? – заулыбалась Светка.
- Танцевальный. В ночном клубе. «Огонь и ритм» шоу называется. У нас самостоятельный номер. Зарабатываем этим.
- Гли- ко че! – восхитилась Светка. – Покажете? Я заметила: в комнате – электроника. Рояль, понимаешь.
- Зови для краткости «синтезатор», - посоветовал Иван. – Хорошая вещь. Подарок мамы. Единственное мое имущество, на которое не покусился папа, выкидывая меня из дому.
- А что? Развод был не по любви? – заинтересовалась Балабанова. – Я думала, предок купил жилплощадь. Обстановка – дело времени.
- Увы-увы! Арендую, - сообщил хозяин.-  Дорогая, собака, квартирка-то. Но площадь комнаты позволяет репетировать танцы – там двадцать пять квадратов. В клуб не набегаешься. Да и хореограф тамошний – приходящее лицо. Только дошлифовывает номер.
- А не налить ли нам по второй? -  предложил Кузьма. – Кто салаты делал? Вкуснотища!
  Тамарка сказала, глянув на  всех, сосредоточенно жующих:
- Вам хорошо – вы в городе живете. А я, пожалуй…
- Ты, Анисимова, не артист, а ренегат какой-то, - сообщил ей правду о ее поведении Кузьма.
    Однако, не устыдил. Пошла, надела свой анорак, потепала на автобус. Какая-то непонятная тревога вдруг поволокла ее домой. О чем-то надо было подумать или с кем-то встретиться.
  Села она на самое первое сиденье у кабины, носом в стеночку. Сзади, спиной к ней уже сидела какая-то пара.  У девицы были отличные меха – енот, не отличимый от чернобурки. Большуший такой, пушистый капюшон накрывал ее голову, а кавалер  со спины был так себе: на голову тоже  надвинут капюшон  - сероватого хаки плащевка. Нет, она специально не прислушивалась, просто донеслось.
- Она безнадежна. Я ходила. Беседовала с врачом. Возможно, тебе не хотят сказать.
 И долгое молчание.
- Тебя настолько это циклит? Почему ты молчишь? Ее скоро не будет. Ты это понимаешь?
- Меня, как ты говоришь, циклит твое упорство. Отвяжись от нас!
- Ха-ха! – лицемерно хохотнула дама. – Я имею право быть упорной.
- Какое?
- Ты был моим    мужем. У нас есть ребенок. Один из четырех.
- Сейчас скажи, что и остальные трое тебе нужны.
- Хорошо. Не будем так ставить вопрос. Но я не могу без тебя. Сегодня. Сейчас. Здесь.
- И что ты предлагаешь? – в голосе кавалера сквозила  усталая насмешка. – Слиться в экстазе прямо тут?
- Тебя это забавляет – мое желание?
- Ты меня давно не забавляешь. Для меня тебя нет. Запомни это и успокойся.
 Опять долго молчали. Она завсхлипывала. Он сказал:
- Поверь, у меня гораздо больше оснований плакать. Так что не надо…
- Ты зверь!
- Хорошо, если тебя это способно успокоить – думай так.
- И что мне делать?
- Я бы посоветовал выйти из автобуса. Сейчас. Сегодня. Здесь, - спародировал он ее речи. – Иначе тебя завезут в микрорайон, где не любят меха на чужих плечах. Темным вечером.
     Автобус остановился у  Третьего гастронома. Мимо Тамарки к дверям  метнулась , или ей показалось, Элька Чумакова: те же отличные тугие джинсы на широкой попе, тот же енотовый с капюшоном  короткий жакет  , туго перетянутый  ремнем на тонкой талии, те же ботфорты. А вот еще чего-нибудь более конкретного разглядеть не удалось. А интересно: это чьей женой она была, известная свободными манерами институтская львица? Всякое нарядно одетое да  отвязно марширующее по жизни  существо обречено на внимание - это уж точно. Тамарку Чумакова интриговала с первого курса: идет, махая бедрами, - засмотришься, остановится с кем-то поговорить – заслушаешься. Мила Паршакова, заметив интерес,  потянула однажды за рукав, сказала на ухо: «Тамара, я от тебя не ожидала, что тебе нравятся вот такие». «Какие?» – подняла брови Тамарка. И Милка, самая спокойная у них в группе, самая воспитанная, никогда не прибегавшая к фольклору, вдруг говорит, на ухо, разумеется: «Она б…дь. Неприличная женщина». Анисимова аж отшатнулась. Итак, сейчас мы узнаем, кто был супругом  неприличной женщины, думает Тамарка, сев бочком на сиденье, чтоб уж наверняка отследить кавалера Чумаковой.  Тот  встал с сиденья, когда и ей уже пора было подниматься, повернулся, и она  вскрикнула: Илья, сосед Илья – Грегори Пек!
- Почему я вас все время пугаю? – спросил он.
- Это не вы, - замотала она головой. – Это у меня в рюкзаке спицы. Я стала подниматься. И кольнули, - лопочет и радуется: нашлась, что ответить.
  Пошли по улице Туркестанской рядом. Молча. А ведь это странно, ну она и заговорила:
- Поздравьте меня с праздником.
- Каким?
- Сегодня Татьянин день, - упрекнула она голосом: как же, мол, такого не помнить.
- Да-да. Поздравляю.
- А вы где учились?
- В политехе.
- Что за факультет? Похоронный?
- Коммунального хозяйства.
- Вы сами хотели стать могильщиком?
- Сам.
- Почему?
- Кому-то надо работать и там.
- Ну и работа!
- Тамара, мне не нравится тон. Это нормальная, нужная людям работа. Кому-то надо быть рядом с ними в печали. Облегчать ношу этих страшных хлопот. Провожать их в последний путь. Я даже не буду пытаться говорить, что мы это делаем качественно или сердечно. Я скажу: это обыкновенный сервис. Который, к сожалению, стоит у нас на очень низком уровне. А чтоб он хоть чуть-чуть поднялся, я работаю в нем.
- Вы верите в бога?
- Иногда да, иногда нет, - вздохнул он. – Нельзя быть таким несправедливым, если он есть. Я так устал… Она умирает… Она умирает!
  И он, видимо, заплакал, согнулся в своем закапюшененном виде, навалился на чей-то забор.
- Идите, идите, -  махнул рукой.
    Она минуту постояла, не зная, что делать. Хотелось подойти, положить ладонь на его сгорбатившуюся спину, прошептать: «Не надо! Успокойся, милый мой, успокойся». Но вспомнилась Чумакова. Почему-то резанула злость, непонятно на кого и за что. И она побежала к своему дому, закусив губы.
    Дом был пуст. Ей захотелось зарыдать: никому она не нужна!  Даже матери! Она сдала сессию, а это некому не интересно. На столе записочка: «Ешь, что найдешь. Буду очень поздно». Усталость такая навалилась. Она побродила по дому, легла в спальне поверх покрывала, не раздеваясь. И моментально уснула. Приснилось: лето, жара, она заходит во двор к соседям, на крыльце появляется Динара. Почему-то это пугает, хотя соседка приветлива: что-то говорит, приглашает в дом.  Динара  весела и выглядит точь в точь так, как  во время подсматривания с чердака  из полукруглого окна: на ней желтая солнечная маечка,  ярко-сиреневая в мелкий цветочек коротюхонькая юбочка с отлетной полой. Но на ногах тяжелые армейские башмаки. Динара объясняет, что собралась в дальнюю дорогу – надежная обувь пригодится. И снова приглашает в дом, ласково сияет  кругловатыми большими  черными глазами, бархатными, в длинных ресницах. Над двором до солнца летит какой-то звон, тревожный – тревожный.
  Тамарка садится на кровати: а, это просто звонок! Бежит открывать: мама, видимо.
Нет, не мама. На крыльце стоит сосед.
- Лариса Васильевна  дома? – спрашивает быстро.
- Нет. А что?
- Ох, надо срочно ехать. С детьми. К Динаре. Я думал, поможет.
- Сколько времени?
- Девять, полдесятого.
  Его рвет какое-то нетерпение и какой-то страх. Слова отрывисты, движения рук суетливы – он ими ощупывает многочисленные карманы куртки.
  И вдруг Тамарка понимает: проститься!
- Сейчас! – крикнула она уже от  дверей в дом. – Сейчас! – Схватила куртку, сунула ноги в сапоги, схватила ключи.
  Они сели в машину – в УАЗИК, одетая в черное баба пристроила ей на колени малыша, Илья взял второго. Девочки сели самостоятельно. Баба  вылезла из автобуса.
- Илья Петрович, еду? – спросил шофер.
- Да. Побыстрей, но осторожно.
    Дети, видимо, уже укладывались спать. Девочек замотало движение по неровной дороге, заклевали носами, шатаясь на сиденье. Тамарка пересела к ним, отдав своего мелкого опекаемого отцу, обняла за плечики и придвинула к себе. Пацанята уснули на коленях  Ильи, припав носами к карманам его куртки. Лицо у Ильи было отрешенное, бледное, это видно было даже в полумгле.
  Больница была далеко – на другом конце города, ехали долго. Девчонки возле нее тоже уснули.
  В приемный покой она внесла по штучке на каждой руке младших, а Илья, растормошив, вел за ручки дочерей.
- Мы куда? – спросила старшая, подняв к нему нос.
- К маме, - улыбнулся  и беззаботным голосом ответил он. – Она соскучилась по вам. Говорит мне: папа, привези мне всех. Всю кучку – липучку. Я говорю: мама, да они же спят. А она отвечает: вот еще! Как я укладываю, так без конца бегают и балуются, а тут уснули?
  Девчонки заулыбались.
 Сверху спустилась пожилая медсестра, поздоровалась, сказала, что разденет их наверху, гардероб уже  не работает. Они поднялись на  второй этаж, разделись. Ее поразило, что дети были одеты, как на праздник: мальчишки, абсолютно одинаковые на мордочку, в одинаковых трикотажных нарядных костюмчиках, девочки в пышных платьях с нижними юбками, в косах у обеих по большому банту. Ей медсестра  выдала халат, Илье –нет. Шепнула: «Так-то особо глаза не мозоль. Постой в сторонке, но наблюдай. Сделай лицо-то, сделай!» Тамарка поняла, что надо расправить мышцы, улыбнуться. С трудом, но удалось.
  Вошли в палату, большую, на десять коек.
- А где мама? – растерянно спросила старшая, оглядываясь.
- Я тут, - тихо сказала неузнаваемая Динара.
    Она лежала плоская-плоская, бледная-бледная, вдобавок абсолютно лысая. Форма головы у нее была прекрасная, кругленькая такая голова, глаза остались ее глазами, но почти без ресниц…
 - Мама у нас, конечно, шалунья, - весело сказал Илья. – Посмотрите, что она с собой наделала! Не хочу, говорит, волосы мыть, постригусь! И меня не послушалась. Ну, идите целуйтесь.
Динара улыбнулась, протянула к кучке-липучке руки, чуть-чуть и через силу повернувшись на бок.
-Динарочка, - весело сказал Илья, - я  сяду рядом и подержу тебя, не напрягайся.
 Он сел, приподнял и прислонил ее к себе.
- Тамара, - весело приказал Илья, - а ну-ка помоги нам. Поднеси к устам некоторых граждан. Или на кровать рядом пристрой.
  Тамарка, вся облитая ужасом, но с улыбкой,  придвинула детей к матери, поздоровалась с Динарой и отошла. Чтоб не завыть в голос, стала смотреть по сторонам. Видимо, из палаты ушли все ходячие, с Динарой осталось четверо: трое спали, укрывшись одеялами с головой, одна женщина лежала вверх открытым лицом  и с настолько защуренными глазами, что Тамарка поняла: не спит.
- Мама, - шебетали девчонки  возле Динары, - а мы на горке катались, да! И в цирк ходили , вот так вот! А в Новый год, вот посмотри, мама, я вот в этом платье, дак стихи читала! Мама, посмотри, посмотри! Видишь? Мне больше Надьки хлопали! И неправда! Ну да! Ты щепелявишь! И ничуточки, скажи, папа!
- Конечно же, нет. Люба, ты старшая и сказать такое?
- Извини , Надечка. Но зато, мама, я ее лучше читаю. Вот-вот.
- Да, ты у нас умница, а Надя артистка, - сказал Илья. – А малыши, мама, просто замечательно себя ведут. Не плачут, улыбаются. Настоящие мужики! Да ведь, Васька и Ванька?
     Пацанятки дружно кивнули. Испуганные мордочки разморозились. Потянулись лапками к Динаре, стали щупать ее лицо. Та попыталась губами поймать эти лапки, Илья помог. Динара закрыла глаза.
- Ну, ребята, визит закончен, - весело сказал через минутку. - Наша мама спать хочет. Да и вам пора. Тамара, - позвал,- помоги мне  снять всю эту гвардию.
 Тамарка пошла к кровати, по пути кинув взгляд на незакрытую тетеньку: из –под крепко зажмуренных век ручьем лились слезы.
  - Нам уйти? – тихо спросила она, держа ребят у ноги, оплетя их всех  руками.
  - Сейчас, - глухо ответил Илья, бережно укладывающий жену на постель.
- Ты иди, -  тихо сказала Динара мужу. – А ты подойди, - Тамарке.
 Видимо, ей с трудом уже давалось каждое слово. Провожает своих темным взглядом к двери и ничего не говорит в ответ на их веселое «До свидания, мама!» Закрыла глаза прозрачными веками. Тамарке показалось, уснула. Нет, шепчет. Тамарка нагнулась, приблизила ухо к бледным губам.
- Не бросай их. Не отдавай их. Прощай.
 Тетка  на соседней койке глухо простонала, но не разожмурила век. Из-под одеяла якобы спящая довольно громко  произнесла:
- Иди-иди.
- Я? – спросила Тамарка.
- Ты. А он… если может… пусть останется…
    Тамарка, заплетаясь длинными ногами, побежала к двери,  сердце колотилось так, что грозило выскочить из полуоткрытого рта, воздуха не хватало. За дверьми ее цапнула медсестра, строго шикнула:  «Это что такое! А ну, прекрати истерику, ты не ребенок!» Но за  руку взяла, как ребенка, дернула в кабинет, накапала валерьянки, сунула стаканчик в руку.
- Они все умрут? – шепотом спросила Тамарка.
- Пей! Не твое дело!  Ты этих детей не испугай. И ему уже хватит. Одна проводить их домой сможешь? Ему надо остаться.
- Да-да-да-да, - закивала она.
  Улица спала. Света не было ни в ее, ни в краснокирпичном доме, и мелюзга спала, сбившись на сиденьи вокруг нее.
- Побибикайте, - попросила она шофера.
    Краснокирпичный дом так и не проснулся, из ее дома полуодетыми выскочили мать и капитан. Похватали на руки детей, бегом понесли в свой дом. Тамарка устало поплелась следом. Не раздеваясь, села на кухонную табуретку, головой откинулась к лестничным перилам. Наверху копошились мать и капитан. Слышалось: « Пописать? Сейчас-сейчас! И тебя? Ну, давай. А, и ты? Да хоть всех за компанию. Молодцы! А сейчас ляжем баиньки. Пить? Всем сразу? Ну-ну-ну. Пейте. А сейчас ляжем… Ох ты, господи! Да не знаю я песен. А ты, Лара, колыбельную знаешь, какую мама поет? Забыла уже? Ой, ну и память! А я вам - новую. Хорошая песня, вот увидите! Просто прекрасная. Закрыли глаза! Это я вам приказал. Слушайте внимательно, я тихонько буду петь». И капитан запел… « Бородино» Лермонтова. Красивым  тихим мужским голосом, на  мотив колыбельной, монотонно, усыпляюще, в ритме похлопывания ладони о чей-нибудь мягкий бочок или попку.
  Тамарка закрыла глаза, проваливаясь в тягучую дремоту…
- Ей хорошо, - сделала в эту минуту пьяное  плаксивое предположение о Тамаркиной жизни увечная прима Балабанова. – Она завтра отдышится и на гастроль поедет, а я?
  Ласково приобнявший ее Илья Ильиных решил осушить девичьи слезы поцелуем.  Нежная Балабанова саданула его острым локтем под ребро и сказала громко, зло сверкнув на всех очами:
- Идите на фиг! С ними горем делишься, а они яйцами трясут! И ты, Светка, хороша! Я знаю, знаю, чего тебе надо!
 Скандальная  прима схватила свою палку, похромала в коридор.
- Наташ, Наташ, ну чего ты? – в голос попытался  ее урезонить ансамбль «Огонь и ритм», но Балабанова натянула короткую дубленку, задом наперед насунула на голову лохматый  малахай из песца, схватила свою дорогую кожаную сумку, рванула дверь и поскакала на одной ноге по лестнице, трезвея от горя и разочарования.
- Наташ, подожди! – как ненормальная ломанула за ней Некурилова, таща за собой свою гитару за ремень и анорак - за рукав. – Ублюдки!
- Это она  с чего? – выпучился хозяин дома: ну, откуда ему знать, что в пьяную голову Некуриловой вплыло увиденное по телевизору судебное  дело о коллективном изнасиловании?
 А нимфоманки топают по улице со странным чувством коллективно спасенной девичьей чести, гордые и довольные собой, беседуют.
- Ты домой? – спрашивает  Некурилова. – А то пошли в общежитие.
- Нет. Спасибо.
- Но ты же хромаешь.
- Тогда постоим.
  Ветер дует, несет вдоль улицы поземку, кутает  взметенным снегом круглые шары света от уличных фонарей…. На небе звезд не рассмотреть: центр города, светло.
- А вот когда мы шли к Тамаре, звезды были видны, - задумчиво говорит прима. – От машины Кузя и Ваня меня довольно далеко несли. На руках. В седле. А я смотрела на звезды, запрокинув голову. Так красиво.
- Ну! - шмыгнула носом начавшая трезветь Некурилова, сжалась в холодном анораке, подтянула плечи к ушам. – У нас в деревне, да, такие звезды в морозную ночь! Знобит, бля.
- В деревне?
- Нет. Сейчас.
- У Тамары тоже холодный анорак.
- Анисимова  водой обливается. Она закаленная.
- И все-таки шуба бы ей не помешала.
- Шубы всем не мешают, - философски ответила Некурилова. – Проводить?
- Ой, нет! Видишь автомат? Сейчас звякну, папа подъедет.
- Ну, ты и чума, детка! Он утанцевался. Ему бы отдохнуть, поспать. И куда-то едь. Сколько времени?
- Полпервого. А вон и папа. Даже с мамой! – замахала руками прима.
    «Волга» остановилась. Взволнованные родители заволокли на первое сиденье враз капризно потерявшую силы приму, предложили Светке подвезти и ее, но та отказалась: обшежитие в двух шагах.
  Общежитие встретило барда уже  сходящими на нет  звонами общей попойки: конец сессии и Татьянин день – дело святое, даже вахтерши не ругались и держали двери открытыми. Замерзшую Некурилову тут же остограмили, и она, как человек,  с гитарой села на уютный подоконник  рядом  с банкой окурков, закурила поданную благодарными слушателями сигарету с фильтром, потренькала переборами, а потом и запела. Новую песню, начинавшуюся так: "Какие звезды у меня на родине! Зачем я, дура, в городе торчу?"…

                7. И НЕ БУДЬ, ЕВА, ДУРОЙ.   

С утра позвонила Балабанова, сказала тоном крайне официальным:
- Анисимова, тебе надо приехать ко мне.
- Зачем? – хмуро спросила Тамарка. – У меня очень настроение плохое.
- Будет еще хуже, коли я не проинтсруктирую, как себя вести на гастролях. Жду.
    Положив трубку, Тамарка пожала плечами: надо, видимо, ехать. Тем более, транспотрт есть: капитан, ночевавший тут, собирается на работу. Мать суетится с завтраком, бегом бегает по дому. Семейство –то большое: еще и детей Ильи надо будет чем-то накормить.
 Капитан весел и задирист. Спрашивает у Тамарки:
- Как тебе, дорогая Септимия, мысль, что наша семья так и будет  выглядеть: семеро по лавкам?
- Не поняла. Мы этих усыновим?
- Да, нет. Я еще мужчина хоть куда. Не находишь?
 Просто захотелось треснуть в лоб половником. Но сдержалась, ответила нагло, пользуясь отсутствием матери, ускакавшей в сарай за соленой капустой:
- Упускаете из виду, что подкатываетесь не ко мне, а к женщине в возрасте. Причем неглупой. Так что я останусь единственной местной деточкой. Понятно?
- Ну, какой это возраст? Твоей маме нет сорока, мне чуть-чуть за сорок.
- Седина в бороду – бес в ребро? Ну-ну… Я ей посоветую найти бойфренда поумнее.
 Капитан отклячил челюсть. Тамарка засмеялась:
- Я  предупреждала, что я непростой ребенок.
- Да уж. Видимо, в отца?
- Не сказала бы. Тот тупой мент. Это объективно.
- Ну, Павлик Морозов!
- Не надо, уважаемый, жить так, чтоб вашим детям ничего не стоило сдать вас  в ЧК.
- Они плохо жили?
- Подробности биографии спрашивайте у любимой. Мы можем по-разному смотреть на одни и те же вещи.
  Он серьезно кивнул. Видимо, вспомнил собственного ребенка. Постучал пальцами по столу, спросил:
- А чем я тебе не нравлюсь, как муж для твоей матери?
- Скажу, когда станете мужем. Я не люблю строить рисковых предположений. И за свою судьбу, на сей раз с вами, ответить придется тоже ей, а не мне.
- Мудро. Мудро беседуешь, - вздохнул он.
- Но могу сказать, чем не нравитесь, как жених.
- О, пожалуйста!
- Скоропалительностью победы.
    Он усмехнулся. И прекратил  терзать душу. А тут и мать зашла.
  В город ехали быстро и молча. Балабанова жила возле оперного. Он сообщил, что его родительский дом – через квартал. Тамарка кивнула: респектабельный район. Спросила, кто его родители.
- Отец – полковник в отставке. Мама – полковничиха.
- Это что за должность?
- Подруга кшатрии. Домохозяйка. Воспитательница потомства.
- Вас сколько было у нее? Много?
- Я один. Но крови выпил за семерых.
  Мучается покаянием? Бравирует? Ай да ну его!
 Балабанова  встретила, наряженная с поутрянки в  свеженькое домашнее платьице, в фартучке, пригласила позавтракать. Тамарка сказала, что сыта, но чаю выпьет. Династийное гнездышко Балабановой, судя по прихожей и кухне,  уставлялось с теми же идеями, что и Анисимовский дом: антиквариат царил везде. Но не в стиле  «кантри», как у Тамарки, а респектабельный, лощеный, ухоженный. Словом, «мореный дуб».
- Домработницу держите? – спросила она, прикинув умственно размеры квартиры.
- Хотелось бы, но не на что. Да, на генеральные уборки приглашаем. А так все мы с мамой.
- Солисты мало получают?
- Много тратят, - ответила Балабанова, подавая чай в тонюсенькой фарфоровой чашечке.
- А где родители?
- В танцклассе, где же еще им быть?
- «Народные» – каждый день? – изумилась Тамарка.
Балабанова вздохнула, ответила:
- Да, каторга. Но как  я тоскую, что меня сняли с этих галер! Но ближе к делу. Запомнишь или надо записать ритуал?
- Какой еще ритуал? – вытаращилась Анисимова.
- Тамара, - строго сказала Балабанова,  - там у тебя, как у солистки, будет регламентирован каждый шаг. Ты едешь с известным ансамблем. Ты не имеешь права не соответствовать.
- Ой уж! Эти ваши притопы – а проводы, как Большой в Америку поехал.
- Уважают только тех, кто сам себя уважает, - резонно возразила Балабанова. – Ты бегаешь от Виолетты Степановны. Ведешь  себя, как ребенок. Талантливый, да, но своевольный. Я говорю с тобой по ее поручению. Постарайся не дергать ее нервы. Гастроли – это большая усталость. А она уже слабенькая, - и так ласково это было сказано, что Анисимова перестала вякать, а внимательно и сосредоточенно выслушала все о ритуале.
  Завершая лекцию, Балабанова подчеркнула, что  солистка едет всех роскошней и за казенный счет: это надо понимать. Следовательно, не давать повода для кривотолков и зависти. Аристократизм манер должен сочетаться с тактичным неназойливым  демократизмом поведения.
- Ой, вали ты! – захохотала Анисимова. – Ну, как я выпендрюсь, если я  вот такая: спортивно – нищая? – похлопала себя по груди в теплой клетчатой рубахе.
- Это второй вопрос. И не главный. Ты берешь мою шубу, платья.
- Ну да! То они не знают, что это твое.
- Шуба нейтральна – это просто норка. Которая на тебе будет смотреться совсем иначе, чем на мне. Платья  постараемся выбрать такие, в которых я тоже не отсвечивала. Пошли мерять.
  И они отправились в комнату Натальи, обставленную по-современному: негромоздкая светлых тонов меблировка,  светлый  в абстрактных штрихах ковер на полу,  стенной шкаф с вешалками, вешалками, вешалками…
- Анисимова – ты блеск! – искренне восхитилась Балабанова в результате примерки.
- А ты, Наташка…- осматривая себя в зеркале, круто навороченную богатейку, сказала Анисимова. – А не жалко?
- Жалко, - честно ответила Балабанова. – Постарайся беречь вещи. Ну, все. Давай курнем, упакуемся  да можешь идти. Сборы – хлопотное дело. Ай, лезь на антресоль за чемоданом. Его береги пуще всего. Родительский. Мамин гастрольный. Кожа.
- Нет. Мне бы сумку.
- Это еще что такое? Солистка едет с чемоданом. Ты еще на плечо суму напяль. Или рюкзак свой. Шубу-то мою портить.
- Наташ, это не мой стиль!
- И учти: сама чемодан не носишь. Есть кому.
    Балабанова запретила одеть анорак. Сказала, что к шубе надо привыкнуть. Догнав  криком на лестнице, сбросила  вниз  со своей  площадки сначала косметичку, потом маленький флакончик французских духов, и перекрестила ее. И Анисимова отчалила, послав ей воздушный поцелуй, крикнув: «Наташка, ты велика, как никто!», потому что вспомнилась Потапенко   Ирма и прошлогодний конкурс красоты.
    Прелестной дамой в норковом манто, но с непокрытой головой она идет с полупустым чемоданом по Туркестанской. Народ, о чем она не догадывается, шепчется за спиной: «Ну, видимо, это Пашка надарил», и взгляды публики далеки от восхищения.
  Человек, в котором все подозревают ее  благодетеля, стоит у собственных железных ворот. Здоровается с ней, катая  меж зубами жвачку  «Орбит», спрашивает:
- Забурела?
- Попрошу по-русски! – отрезает она. – Вы, юноша, будущий юрист, а не блатняжка.
  Пестряков-младший восхищен хорошим знанием его биографии. Ржет.
- Отчего я все еще вынуждена слушать ваш пленительный смех? – холодно вопрошает она. – Вы не съехали во дворец?
- На хрен нужно. Самостоятельно жить лучше.
« Жаль-жаль, - думает  она. – С тылов огорода подглядывают чеченцы, с левого фланга – ты, чучело. Хотя, с другой стороны, с тобой рядом жить безопасно: хоть ворье не лезет. Причем на всю улицу. И дорогу чистят зимой тщательней остальных улиц».
- К тебе посватаюсь, - заявляет Пестряков.
- Поздно, дорогой. Я замужем.
- Это как? – тянет у этого психа рожу.
- А иначе откуда бы меха? Так что адью.
- Покаешься! – кричит Пестряков  вслед.
- Возможно, но не завтра, - оборачивается она через плечо.
         У их калитки стоит джип Потапова и «Вольво» капитана.
  Она заходит в дом. Почему-то не позвав мать, как обычно. Тихо. Разделась. Подумала: Пестряков, сука, будет наступать. Он предупреждал, что ждет ее восемнадцатилетия. Да, науськать бы на него кого-нибудь из мужчин. Хорошо, что мать завела бойфренда. Мужчина  - в  хозяйстве вещь полезная. Может, сдерживающим началом послужит ее заявление о замужестве? Ладно, будет видно потом.
 Из мастерской – голоса. Прислушалась. Егор говорит:
- Вот так. Я их замету. Мне остался пустяк: узнать, когда у них сходняк на даче.
- А дед не может сообщить? Он же увидит, что едут. Сотовый ему  и все.
- Сотовый у него есть. Но мне надо заранее знать сроки. Операция такая: замаскируюсь и покошу. Всех. И ничего не докажут
- Я понял, но надо бы вдвоем. Твой проект рисковый. Особенно для одиночки. Которого впридачу еще  и подозревают в возможности сделать подобное. А вот если «коробочку» соорудить на горе… Риска никакого: две тяжелые машины, ты и я. И продумать отход. Иначе вырежут семьи. Да , ты прав. Для «коробочки» надо знать заранее. Кого бы поставить выведать-то? Как на грех, Пестряковы из-под бока уехали.
- Меня, - предложила она, заходя в мастерскую.
  Конспираторы чуть не упали с табуреток, зазаикались: это что, это что?
- Егор, я слышала про твоих родителей, - сказала она. – Про гибель. Я помогу.
- Нет! – заорал капитан. – Тобой я рисковать не буду! Ты маленькая!
- Ха-ха, - улыбнулась она, посмотрев вверх: много ли осталось до притолоки дверей. – Это проще всего:  на меня зарится Паша – Рожа. Понятно? Сегодня вечером я уеду на гастроли. Это алиби. Понятно?
- Вот так пошла и узнала? – задрал брови Егор.
- Попытаюсь.
- Нет! -  твердо сказал капитан. – Без тебя хватает…У меня не все чисто: меня кто-то выцепляет. Не могу понять, кто.
- При вашей богатой биографии это может быть кто угодно, - усмехнулась она. – От ФСБ до Интерпола.
- Матери не проболтайся! – прикрикнул он.
- Не проболтаюсь, - кивнула она, криво усмехнувшись.- У нее слишком мало было счастья. Пусть уж за счастье считает встречу с вами. Искрометную вашу победу.
- Тамара, прости меня! – искренне сказал капитан, прижав руку к груди. – Но нами вертят судьбы. И ничего искрометного в моих поступках нет: твоя мать – это та, что мне снилась у пруда. 
- Ужас! – вскрикнула Томка. – Это вы подарили ей сумочку?
- Да, я. Но почему ты ужаснулась? Это ведь хорошо, что мы встретились?
- Тем ужаснее для нее будет расстаться, - чуть не заплакала она.
- Тамара, не мы ищем смерть, она нас ищет. Подумай над этим, девочка. И , ради Бога, еще раз прошу: матери ни слова. Пока все тихо, все нормально. Дай нам пожить в раю! Мы заслужили!
  В  сенях зашабаркалось.
- Мама? – крикнула она.
- Ау? – откликнулась та.
- Ты где была?
- Сюриприз! – засмеялась мать,  копошась с раздеванием. – Егор что ли в гостях?
  Капитан еще разок строго глянул на Тамарку, светлыми глазами приказал: ни-ни! Вышел к матери.
- А вы чего тут сидите? – заглянула  румяная с мороза мать в мастерскую.
- Да вот сговариваю Егора  подвести отопление к бане: там сделать твою промартель, - нашлась Тамарка. Егор кивнул.
- А мыться где?
- В душе.
- Нет, я люблю напариться   да в сугробик скакнуть, - засмеялась мать.
- И я люблю, - обнял ее за плечи капитан. – Пошли , Ларочка, баньку истопим?
- Так- то можно, - приникла головой к его плечу мать. – Тома, я тебе пальто принесла. Гастрольное. Как ты мечтала. Мы с Катей на пару связали. На подкладочку тепленькую, но тонкую поставили. Сережа синего песца купил. И я чемодан . Плоский синий!
- И-и-и-и-и! – завизжала Тамарка, бросаясь к матери на шею.
- О, господи, обоих чуть не повалила! – сказал капитан. – Да, дочурка, росток у тебя.
- Ребята, ешьте, что под руку подвернется, - приказала Лариса. - Я сажусь Тамаре опушки меховые кроить и пришивать. Это дело очень тонкое. Не отвлекайте.
- А банька? – скислился  лицом   капитан.
- Топить ее – дело мужское. Надо – иди, - отрезала мать.- За одним перед Пашкой Пестряковым покрасуешься. А то подглядывает, гадина. Че-то у ворот стоит, аж задубел. И манера еще: сошью  шапку человеческую на его кумпол –  так нет: оденет вечно на самый затылок, позорит меня. Аж расстроилась.
- Сейчас наведем порядок, - сказала, надевая норковое манто, Тамарка.
 Идет, неторопливо мотая подолом  шубы, не глядя на Пестрякова, прошла и вдруг обернулась, глянула через широкое норковое плечо:
- Не прокатишь? Мне надо в центр, в магазин. И обратно.
  Пестряков метнулся во двор, вывел серебристую «Мазду». Села, красиво подхватив широкий подол.
- Ремень пристегни.
- Еще чего! Мех-то мять.
- Да, красиво как, - покосился он. – Ни на ком так. А че без головы? Денег не хватило?
- Удивляюсь! – сказала она. – Такой неглупый парень… А словоизъявляется, как чурка. Тайный грех матери? Или со мной  дар речи теряешь?
- Теряю, - выбрал более достойный вариант ответа Пестряков. – А че тебя твои мэны не могли увезти?
- Это мэн матери. И что? Я по-сиротски прошу: подвези, так называемый папа?
- А второй?
- Его сын от первого брака. Но ты об этом ни гу-гу. Понял?
- Потапов-то?
«Прокол!» – подумала Тамарка и засмеялась.
- А раз знаешь, чего спрашиваешь. Вот смешной.
- По делам или ухлестывает?
- И то, и это, как водится, - снисходительно сказала она. – Не  могу же я вот тебе, например,  запретить меня любить. Так что и ему не могу. Пусть киснет. Мне-то что?
- Ну да. Бизнес у него тухлый пока. Он манто не купит.
- А я что говорю?
- А кто купил-то?
- Ну… Много будешь знать – скоро состаришься.
- Ты сказала: замуж…
- А вон чего тебя растревожило!  Но в тайны своего бытия  посвящать не собираюсь. Одно намекну: он есть и нету.
- Это че? – чуть не наехал на столб Пестряков.
- Павел, я выйду сейчас! – прикрикнула она. – Не газуй, едь медленно. Я никуда не тороплюсь. Как  сессию сдал?
- Сдал. Почти что. Тыши три – и свободен.
- Поняла. Хорошо вам, контрактникам! Тыши три… Я, пожалуй, тоже так учиться начну, - лениво молвила она, поправив пушистый воротничок шубки. – Скребусь всю жизнь на одни «пятерки», не замечу, как молодость аукнет. Пусть он платит. А я хоть чуточку наверстаю упущенное.
- Привет! А как ты наверстаешь? Он же узнает.
- Ничего-ничего… Вот ты представь: я по-сумасшедшему люблю природу. Говорю ему: давай купим дачу. Что слышу в ответ? Ну,  вот давай-давай, ответь мне, предполагай, что мне этот старпер сказал? – предложила Пашке.
Тот долго тупо рылся  в вариантах, сказал:
- Ты туда без меня, пока я бизнес делаю, догадаешься смотаться. Знаю я вас, нынешних.
- Из слова  в слово! – зло восхитилась Тамарка. – Не успели начать жить. Но ладно, это уже семейные тайны. Но где выход, если хочется – прихочется? Чтоб камин, ель за окошком… Мы одни… Или можно с компанией.
- Одни.
- О чем ты? – удивилась она, даже повернулась к водителю.
- У нас дача есть.
- Да что ты говоришь? Зачем она вам? Тут у нас, практически, те же дачные условия. И камин в новом доме, уж я  думаю, как-нибудь у вас есть.
- Ну, мало ли какие бывают ситуации.
Помолчали. Она говорит.
- Знаешь что, предложение заманчивое, но если ты туда каких-то курочек возил, то это извините. Из самолюбия  - ни ногой!
- Да нет. Там только деловые встречи.
- Тьфу! Мы приедем, а там , блин, твой папа-бизнесмен сидит.
 -   Он там раз в месяц, не чаще.
- Уже интересно,  - лениво сказала она. – А впрочем… нет… сомневаюсь… вот так!
- Не поедешь?
- Ай, риск! – махнула она рукой в дорогой кожаной перчатке. - Ты ведь не знаешь чисел, правильно?  Мы у камина – он приперся. Хватит , Паша. Не всем мечтам сбыться, - вздохнула и отвернулась к окну.- Да и потом,  мой может дома быть, а зачем мне…
- Нет, ты соглашалась! Соглашалась!
- Тебе показалось!
- Нет! Слушай: хочешь? – в Валентинов день у него юбилей и вся компания. Я  тоже там. А назавтра можно. Ни человечка не будет! Даже сторожа отошлю.
- Ну, можно подумать. А давай  вернее, через два хотя бы дня. Чтоб пир весь выветрился. А то приедем, там окурки, бутылки пустые.
- Да, нет. Это будет без пьянки.  Потом поедут в ресторан. В ночной.
- Ой-ой-ой, надо думать. Но вот еще что: не брякни про меня кому-нибудь. Не похвастайся. Понял? Нам обоим пока не выгодно  абсолютно афишировать все это. Ты не на ногах. Мне доучиться надо. Соображаешь? Останови! – приказала, ткнула пальцем в лобовое стекло. - Вот нормальный магазин. Дуй, купи мне импортные гигиенические прокладки, бельишка понаряднее, но не шлюшное, а интеллигентное, а себе, дорогой, средства конрацепции. Мне никаких приключений не надо.
     Пестряков пулей умчался в фирмовый  магазин, она подождала его, размышляя, что над подобной любовью можно бы и не трунить, жалко как-то его, хоть и мафиози.  Поэтому, когда он, счастливый и запыхавшийся, с двумя огромными фирмовыми пакетами, примчал назад, она вышла из машины, забрала пакеты, шепнула ему: « Нельзя, чтоб нас видели. Понял? Молчок и еще раз молчок! Позвоню сама, через два дня после Валентинова. Часов  в пять-шесть», – и поехала домой на автобусе.
  Мужики топили баню, мать пришивала к подолу и полам  отличного крашеного песца, пушистого – препушистого, синего – пресинего, как ее глаза.
- Мама, а почему ты не сказала мне, что это тот, кто подарил сумочку? – спросила она, садясь с иголкой рядом.
- Кыш! Убери ручки. Ты пока в работе с мехом мне не  ровня. Пойди-ка  на кухне что-нибудь сгоноши завлекательное, - ответила мать.
- А про сумочку?
- Тамара, не все можно рассказывать детям. Ну сумочка и сумочка… У тебя все к дороге готово? Сходи, пригляди, что они там делают. Не умеют, поди, топить-то.
  Она вышла в огород, прошла тропкой к бане, покосившись на Пестряковский двор. Машины не было. Из окон никто не таращился. Зашла в предбанник, сказала копощащимся у жерла печки мужчинам.
- В Валентинов день. Потом  едут в ресторан. В ночной. Егор, едь домой, не отсвечивай здесь.
    Вернулась в дом, стала собирать чемодан. И еще раз пожалела Пашку: белье он купил самое дорогое, очень красивое. И длинный шелковый пеньюар алого цвета. И шлепанцы, тоже алые, с белым пуховым помпончиком. Видимо, мечтал, как она будет сидеть у  камина  во всем этом.
 Она легла на тахту под штору «Алые паруса». Жалость… жалость… А кто пожалеет тех, кто мыкается, как Егор, пытаясь найти защиту и отмщение? И страшно жить, не зная, будет ли безопасным твой завтрашний день. Все ее сверстники выросли в этой небезопасной  среде, не представляют иной жизни. Здесь, в микрорайоне Восточный,  не бродят по весне до рассвета под яблонями у пруда, как бродила ее мать. Самое легкое, что могут сделать, отдубасить обоих, и Ромео, и Джульетту. До посинения, как говорится. А то и до смерти. Могут изнасиловать, как Славкину сестру Юлю, когда та поздно возвращалась из своего медучилища. Осталась жива – считается, повезло. Кто это делает? – никто не скажет, кроме пострадавших. Но милиция странно снисходительна.  Никого не ищет, хоть пиши, хоть не пиши заявления! Особенно, когда дело касается защиты интересов голытьбы, вроде Славкиного семейства. Центр города спокойней. На чуть-чуть. И никто не напрягается  в работе, никто! Чтоб найти угнанную машину, надо или самому искать, или нанимать мафию. Тут все схвачено. В этом городе окно без решетки считается свидетельством  глупости хозяев. Их необрешеченный из-за безденежья  дом спасается только тем, что в нем постоянно кто-то есть: или она, или мать-надомница. Да еще немножко держит то, что они Анисимовы, хоть и разведенные, но родственники начальника райотдела. Но ведь и райодел-то грабили: залезали в форточку в паспортный стол, украли печати и штампы прописки. И кому они понадобились, кроме тех, кого нельзя прописывать по закону? Это какое-то поистине чудовищное племя обезьян-ленивцев, а не милиция. И все на иномарках, как ее отец.
   Внизу громко ахнула мать. Тамарка встала с тахты, подошла к люку, крикнула вниз:
- Что случилось?
- Палец уколола, - ответила мать, подумав.- Ты там помойся хорошо. Чтоб волосы пушистенькие были.
- Да-да, - сказала Тамарка и пошла в душ.
- Илья, - всхлипнула мать. – Илья, - и обняла голову соседа, понуро сидящего на стуле. – Мальчик мой маленький, солнышко мое беленькое, ну что же сделаешь? Да, золотой мой, горько и обидно! Но у тебя остались детки. Тебе нельзя полностью в горе впадать. Ты поплачь, поплачь тут мне в манишку-то. Ты не сдерживайся.
 И он завсхлипывал, застонал тихонько, стал мочить слезами платье на ее груди, чувствуя, как  что-то вымывается из закаменевней души. А она гладила его по голове и говорила вполголоса:
- А потом спокойно домой пойдешь. Вечером я приду. И бабки, моя команда,  придут. А ребят сюда переселим.  И все, Илюша, нормально сделаем. Плачь, плачь…
 Минут через десять-пятнадцать он отодвинул голову, сказал, не подняв ее:  «Можно идти».
- На улице еще снежком лицо оботри. Постой чуточку. Ступай с богом,- сказала Лариса Васильевна , мать забавной девочки.
    Он вышел на улицу, постоял у крыльца, подняв лицо к небу. Пустое и равнодушное. Там нет защиты! – подумал он. И пожалел, что девочка не спустилась вниз. Он шел к ней почему-то. Может, спросить, что сказала ей Динара, когда простилась с детьми, не сказав им слова «до свидания»? Динара…Динара  на небе. Он стоит, подняв лицо. Тихо и непонятно -откуда опустилась на губы снежинка. Холодная. Он встряхнул головой, побежал через дорогу, подняв плечи и сунув руки в карманы брюк.
  После душа Тамарка  долго сушила волосы, сидя перед затопленным каминчиком в мансарде. Попутно читала книжку по программе, но как-то невнимательно. Вдруг полезло в голову прощание Динары с детьми. Стыдно: живет целый день в какой-то мелочной суете…
- Мам, -  крикнула   вниз, - может, мне сходить к соседям? Спросить, что у них и как.
  Мать замерла. Она догадалась, кого Тамарка видела во сне. Разглядела сегодня: да, до дива похож на Грегори Пека, только тот черноволосый, а у этого густые светлые волосы. Когда гладила ладонью по голове, расщупала  - хорошие волосы, долго не облысеет  и долго не поседеет. Не заметна будет седина на светлом-то. Красивый. Сексапильный, как нынче говорят. А она – ребенок. И у него – ребята. Четыре штуки. Это нам зачем? Чтоб судьбу поломать? Нет уж, извините: такой вдовец нам не нужен.
- Мам, ты что думаешь?
- А? Да заходил он, заходил. Все нормально, - ответила мать.- Ей маленько лучше. Повидала детей, успокоилась.
  А надо бы сказать: упокоилась. К утру Динара померла.
- Но зачем я тебя расстраивать буду, - шепчет мать  синей песцовой опушке под своими руками, быстрыми – быстрыми. – Поезжай, отдохни, развейся. На твой век горя хватит. Танцуй, пока молодая, танцуй… А я сейчас быстренько под машинку… А потом  к Сереже в баню. Господи, благодарю за все! Да-да… Жизнь милостива. Просто ждать – и дождешься.
 Кошка  Матильда соскочила с обрезков синего песца, лежащих на столе, махнула на выступ печи, соскочила на плиту в кухню, загремела чем-то.
- Ох, лешак! С овсянки на чистую воду переведу! Домовая!
 «Вы близки к истине, дорогая», - подумала кошка и пошла наверх.
- Мася пришла? – пробормотала Тамарка, загребая ее с полу к себе на колени.
  Кошка замурлыкала, рука Тамаркина гладит ее, а кошка думает: « Хоть немножко сердце успокою. Издевается мать над девкой: ей ли решать, кто ей пара, кто не пара? Нарожают, а потом декаются. Впрочем, пардон: эту никто не рожал. Из здесь живущих. Ох, сирота ты моя, сирота, Томочка!» И давай по Томке лазить, тереться об нее боками и мордочкой, щекотить ей нос высоко поднятым пушистым хвостом.
- Сублимация? – засмеявшись, спросила Томка.
« Сама ты сублимация! – обидчиво подумала холощеная Матильда. – Вам жалко котят топить, так вы меня женской радости лишили? А ну вас!» и ушла  в  окошко душевой смотреть на двор чеченцев. « Ага! – подумала про себя. – Сегодня у них старый гость. Усман зовут. Героинчику привез, о чем менты делают вид, что не подозревают. Полгорода на «игле», а облавы или обыска не помню, не наблюдала. Так  и до смерти доживешь, не порадуешься, чтоб это гадюшное гнездо хоть кто-то потревожил. Эх, снайперскую винтовку бы мне, я бы этого Усмана на мах сняла! Мирьям за калитку выходит. Ой, рисковая девка и Колька рисковый: узнают о них, обоим та же судьба, что Гуле  с Андрюхой. Убьют».
- Мася, Мася, - позвала младшая хозяйка. – Пошли на кухню, рыбки дам.
    День подкатился к вечеру. Стемнело. Баня была жарка и  сладка. Свет на всякий случай погасили, чтоб кто не подглядел, при тусклой свечке настонались, «навзрывались», нацеловались , намылись, в сугробах навалялись, еще раз напарились, домой идут по тропке гуськом – Лариса впереди, капитан за ней, полотенцами обмотаны оба, как  раненые в голову. Капитан подумал: «Как  страшно будет расставаться с этой жизнью… Бог ты мой, я тебя на горе встретил, единственная моя!?»
- Сережа, - обернулась Лариса,- ты не знаешь, сколько времени? Томка,  поди, волнуется.
  Томка-то что – весь ансамбль волновался, а потом потихоньку и с ума сходить стал. 
  На вокзале собраться положено было за  два часа до прибытия поезда. Время с таким запасом нужно было для того, чтоб провести полную инвентаризацию – собирались-то обычно в дорогу моментально. А багажа много: музыкальная и осветительная аппаратура,  костюмы, грим,  собственные сумки и чемоданы. Ритуал начинался так: ставился раскладной походный стульчик, на него, как Наполен перед Аустерлицем, садилась Виолетта Степановна, бывшая балерина. По бокам вставал генералитет: Элла Чумакова, директор труппы, Саня Востриков, ответственный за музыку, Фима Гужман, ответственный за свет, Гасана Ильязова, ответственная за костюмы, все с органайзерами. Ответственное лицо, например, выкликает :  «Колонки, микрофоны, драйверы?», а  его бригада поддержки из кордебалета  лазает, находит, пересчитывает и докладывает, сверяясь с листом, сколько надо, сколько в наличии. Если чего-то нехватает, фанат на машине мчит домой, в институт, находит и привозит забытое. Затем  Элька  докладывает Степановне и труппе наличие билетов,  расположение мест в вагонах, пересчитывает по головам присутствующих, объясняет специфику  погрузки и размещения, если есть какие-то нюансы. Выслушав всех, Степановна встает с табуреточки, поздравляет  и благодарит на хорошую работу, освобождает место для солистки.
  Солистке вовсе не обязательно  участвовать во всех суетливых мероприятиях инвентаризации. Ей разрешено появиться на вокзале за полчаса до отправления. А Анисимова где? Это что за манеры? Она уже должна сидеть на стульчике, тут ее часть ритуала. Труппа стоит возле нее фоном, а фанаты, почтительно толпившиеся в отдалении, могут приблизиться и пообщаться с кумиром, заняв его внимание на секундочку, чтобы пробормотать свое: «Ой, ты сегодня вааще!  Я не могу… да.. вот.. я надеюсь … быстрей приезжайте!» Балабанова – прима из прим находила для каждого улыбку, а то и ласковое рукопожатие с благодарным кивком. Не надо думать, что торсида состояла сплошь из восторженных сопливых первокурсников пединститута. Нет, в ней было и полуобученное, и преддипломное студенчество всех вузов города, плюс какие-то качки и на взгляд трудноопределяемые по социальному составу группы – то ли  отлично одетая шпана, то ли карнавально наряженная светская молодежная тусовка. Балабанову провожать и курсанты военных училищ приходили ротами, и даже депутаты местного Законодательного собрания, разумеется, инкогнито. Дело в том, что ансамбль «Батман» много выступал на всяких городских мероприятиях, так что влюбиться в пепельно- белокурого   воспитанного ангела было где и было кому.
    Разумеется,  сегодня  не пришли оповещенные о несчатье с солисткой, но зато прискакали те, кому  экспрессивно- страстный стиль новой примы понравился больше нежного классического стиля Балабановой. И их кумира нет! Стульчик пуст…
- Ну, Анисимова! – сорвали нервы Пашу. – Даже телефона у мыши нет!
- Ну, может, автобус, - примирительно сказал менее агрессивный Николаша.
- Сволочь она!
- Знаешь что? Не надо уж так-то выливать на публику свою обиду на то, что Анисимова танцевала не с тобой, а с этими коблами из ночного клуба. Погостили-то мы неплохо.
- Ты считаешь, я в нее влюбился? На это намекаешь?
- А чего намекать? – примирительно улыбнулся Николаша. – Ты ей  по плечо.
- А ты мне по плечо! – совершенную, но обидную неправду гавкнул друг.
 Пришлось отойти и пойти слоняться по залу. Решил посмотреть, как реагирует на отсутствие солистки  балетмейстер.  Первое впечатление – никак: бывшая балерина  традиционно стояла со своим генералом  в самом конце зала, тот держал ее за маленькие ручки, бодро- несчастно улыбался и что-то говорил ей, а она слушала и кивала, сияя поднятой к нему «загофрированной» мордочкой, довременно сожженной театральным гримом.  Букет и фуражка генерала, как всегда, лежали  на подоконнике.
  Николаша подумал: «Вот если бы меня так кто-то любил», и на душе стало тоскливо. Побрел к  труппе. И зря. Здесь стояла и тихо материлась  Элька Чумакова, распахнув  от злости свой енотовый «полупердон»,  и низкий вырез ее дорожного черного пуловера, пушистенького и мягонького, как  кошечка, демонстрировал глубокую щелку между грудей, белых- белых, сладких- сладких, но не одному ему  их тискать и целовать,  а сразу четверым. От этой мысли пьяно и неприятно повело голову, стало мерзко на душе.
  Отошел к кассам. Тут же подвалила Гаська Ильязова, танцовщица третьей линии, дочь мафиози, держащего центральный рынок, стала хватать за руки, заглядывать в глаза.
- Что такой грустный? – спрашивает.
- А это твое дело? – ответил Николаша, выдергивая руки. – Ты еще на шее повиснуть  догадайся.
  Глаза баядерки тут же зволокло слезой, отвернулась.
- Прости, Гасана. Нервы, - устыдившись, сказал Николаша.
 Та сразу засияла. «Отличная вещь – восточная женщина! – подумал Николаша. – Ну, кто я против нее с тремя-то киосочками, а вот, готова ноги целовать».
  И чуть утешенный, побрел дальше. Но тут, как мимо пустого места, махая широкой попой в обтяжных джинсах,  с каким-то седоватым мэном,  к которому она повернула свою черную очень коротко стриженную круглую головку,  прошла Элька. «Опять?!» – вскипел Николаша, проводив их взгядом.
И решил твердо: «Нет, надо линять.  Старуха! Врет всем, что ей двадцать три. А на самом деле двадцать восемь. Пошла к черту! Вот Анисимовой так  всего восемнадцать».
- Идет! – истошно закричал Николаша.
    Анисимова шла, как положено идти приме! Напрасно они в труппе ехидничали, строя предположения, что за шубейку ей даст со своего плеча Балабанова. Эта шла в том, что только ей придумалось и захотелось. Длинные ноги Анисимовой в ботфортах в облипочку и в голубых джинсах в натяжечку  коленями пинали закругленные полы   блекловато-синего  вязаного пальто с роскошной песцовой  ультрамариновой опушью по полам и широкому подолу,  красиво волнуя меха,   груда   русых волос с отцветшими светло-русыми прядками лежала, как в авоське, в сбитом на плечи капюшоне, в руке, затянутой дорогой кожаной перчаткой, Анисимова несла цветами вниз  букет роскошных белых хризантем. Рядом с ней печатал шаг высокий светлоглазый, седоватый мужчина, неся  в надежной руке синий пластмассовый плоский чемодан. «Какой лапочка!» – подумала женская половина труппы «Батмана» , а фанаты  новой солистки дружно выдохнули:
- Анисимова, ты сегодня блеск!
- Прывет, бэтмэны и бэтменши! – громко сказала  новая прима труппе. – Ой, блин, чуть не опоздала!
  Затем обратилась к спутнику: «Отстрелялись – свободны! Но, чур, домой не гнать. Я не люблю покойников».
  Мужчина засмеялся, отдал честь при непокрытой голове,  ловко и красиво поцеловал свободную от перчатки руку примы, сказал:
- Счастливого пути, Септимия! – и пошел печатать шаг  к двери на привокзальную площадь, развевая полами не застегнутого длинного черного пальто.
  «О, боже! Мой будет!» – загорелась азиатскими глазами ему вслед Элька Чумакова. И  строго произнесла, обращаясь к солистке:
- Хотелось бы верить, что я это вижу первый и последний раз! –  имея в виду опоздание примы, на что та ответила, широко улыбаясь:
- Что, больше не будешь ездить на гастроли?
 Чумаков  опешила до неспособности одернуть хамку.
 Тут объявили посадку. Генерал поцеловал жену в подбородочек, глазки и лобик,  подал в протянутые ручки букет,  в своей шинели, с фуражкой с голубым околышем в руке,  стал печатать шаг в сторону входных дверей. Девчонки из труппы подумали, уж если выходить замуж, то только за военных. За генералов авиации. Виолетта Степановна  подошла, скомандовала: «Выходим!»
  У мероприятия  этого тоже был ритуал. Впереди, плавно волнуя  норковое манто, идет прима, за ней, в полушаге, балетмейстер в невесомом каракуле и директор труппы  в еноте. За  ними, ни в коем случае не толпой, демократично одетый в спортивно- элегантный  прикид, идет ансамбль. Первые трое парней, помимо своих сумок через плечо, несут три чемодана элиты. Забежавшие вперед фанаты открывают двери по пути следования. Солистка идет неторопливо, приспосабливая шаг с семеняшему перебору балетмейстерских замшевых ботиночек на платформе. Анисимова сегодня умудрилась поломать и эту процедуру. Идущая чуть сзади  руководительница ансамбля то ли оступилась, то ли поскользнулась, ойкнула. Подхватить было кому, но солистка  оказалась проворней парней – хвать Степановну в объятия, взяла крепко под ручку и идет, светски беседует: « Ну, вы даете!  А известно ли вам, что переломы в этом возрасте плохо срастаются? Надо купить ботинки на низком каблуке, на плоской подошве. Конечно, я понимаю: роста не хватает. У меня мать такая же. Гонору много, на таких же «скамейках»  ходит.  Да , она не балетмейстер, вам простительнее, но о целости ног тоже стоит подумать. Творог едите каждый день?» « Нет. Я его ненавижу», - задрав к ней нос, ответила Степановна. «А надо, надо. В нем кальций, необходимый для костей. Хорошо, за вашей диетой я прослежу». И Степановна кивает! Далее  солистка спрашивает: « Муж моложе  вас?» «Нет. Мы ровесники. А что?» « Пора, давно пора делать маски из природных компонентов. Я научу. Зачем нам надо, чтоб наши  мужчины косились, как им  какая-то Эля Чумакова глазки строит?». Чумакову чуть кондратий не хватил. Степановна смеется и кивает. Спрашивает у примы: « А почему вы еще и с рюкзачком?» «За каждым капустным пирожком в  чемодан не налазиешься». «Вы едите пироги? Я возмущена! Надо же понимать: вы балерина! Вы же растолстеете! А мне что делать?» « Или смотреть , как я танцую, толстенькая, или найти другую», - хладнокровно отвечает прима, поворачивает голову к труппе,  через плечо   говорит: «Вас послабления с пирогами не касаются. Вы должны быть одинаковыми».
    По ритуалу в вагон балетмейстер  проходила сразу  и оставалась в нем, а Чумакова и солистка выходили в тамбур, чтоб послать последний привет провожающим. В этот момент фаны, сбросившиеся из-за дороговизны цветов на один букет, но роскошный, протягивали его солистке, скандируя подхоящие слова, ну типа : « Вас душевно провожаем, много  счастия желаем!», а солистка должна их поблагодарить улыбкой, кивком, а то и ласковым словом за заботу. Воспитанная Балабанова обычно говорила так: « Спасибо всем, кто пришел проводить нас. Мы постараемся не уронить чести нашего вуза. До свидания, друзья! До встречи!» – и мотала тяжелым букетом в высоко поднятой руке.
  Эта сказала фанам:
- И чего вы тут орете? У  вас денег на хлеб нет, а вы какие-то цветы дарите. И мерзнете тут часами в своих куртках. Просто как дураки. Кыш домой! Не возьму букет. Раздайте девчонкам. Спасибо за заботу!
  Те, кто в куртках, сыпанули с перрона. Подошли приятно одетые господа.
- А это кто? – громко вопросила Анисимова, глядя на них сверху вниз. – Эй, что я  Гекубе, что Гекуба мне?  Я ведь не голопопая из варьете, а солистка студенческого ансамбля. Так что ступайте, нечего меня позорить.
- Это спонсоры! – в ужасе произнесла Чумакова.
- А, ну-ну, тогда другое дело. Извините. Но это не ко мне, а к Элле Чумаковой. Все дела только с ней, однако опасайтесь СПИДа.
  « Сволочь!» – горячо подумала Чумакова, однако нашла в себе силы улыбнуться и помахать рукой спонсорам.
 В купе пытка  продолжилась.  Заскакивает на верхнюю полку и приглашает Степановну заскакнуть на вторую: в пути будут беседовать. Балетмейстер  деликатно сформулировала: «Я в кимоно. Стоит ли порхать?»  А та отвечает: «Зато у вас попка легче, чем у Чумаковой. Встанете ножкой на стол, оттолкнетесь  - и вы тама, заскочили». И Степановна засмеялась и заскочила.
Чумакову просто затрясло. Вышла в тамбур, курила, курила, бросая окурки «Данхилла» на пол, пришла кондуктор с веником, помела чуть не матом. Пришлось идти в плацкартный вагон, в котором вольно и демократично, выставив провизию на столики, а бутылки с винцом – под  лавки, ехала труппа. Все испугались, подумали, что наорет, как всегда. Она села, спрашивает : «Водка есть?» Парни потупились. «Налейте, сволочи!» – жалобно попросила, выпила целый стакан и осталась спать в этом вагоне на одной полке с Николашей. Это была ночь восторга! Он тискал, целовал и жевал белые груди единолично, гладил ее всю. Да, было тесновато, неловко, но Элька Чумакова умела всегда и везде. Они тихонько прокопошились под простыней, не сомкнув глаз, до утра.
    И всю ночь за стенкой купе тихо, укрывшись наглухо одеялом, проплакала нежная дочь мафиози Гасана. К утру решила: наймет киллера, убьет обоих. На том и успокоилась.

   8. ПРИГЛЯДИСЬ К НЕМУ, ЕВА, УЗНАЙ, ЧТО ЕСТЬ ТАЙНА СОИТИЙ.

  В Нижнем Новгороде их встретили, как подобает: небольшая делегация от принимающей стороны, три скромных, но пристойных букета – балетмейстеру, директору труппы, солистке, быстрая погрузка в автобус, доставка до места жительства, размещение…
  В связи с начавшимися каникулами разместили всех  в общежитии университета, сделав нужные перемещения и перестановки. Они заняли левое крыло третьего этажа. Балетмейстеру выделен  отдельный «люкс» - уютная маленькая комнатка с одной кроватью, письменным столом, двумя  креслами и журнальным столиком. Солистке  и директору тоже подобали отдельные номера, но не вышло: универ принимал еще и студенческую Всероссийскую конференцию, чужого народа было много. Так что Элечку и Томочку завели в одну комнату, из которой, правда, удалены были две лишние койки.
    Элька тут же дернула от стены одну кровать, поставила ее спинкой к окну, сказала: «Я хочу просыпаться, встречая взглядом рассвет, а не твои пятки или спросонную рожу. Волоки свою койку к двери». Анисимова пожала плечами, дернула свою кровать, могучим плечом передвинула шифоньер, повернула его пыльным задом к  постели Чумаковой, и получилось, что у нее более комфортная жилплощадь – уютненькое изолированное  пространство, в котором стоит из двух тумбочек сделанный комод, на нем  - ее цветы в литровых банках,   замаскированных под вазы станиолевой фольгой  обертки букетов,  единственная настольная лампа тоже стоит тут,  пятна на обоях замаскированы композицией – на торчащий гвоздь повешен ее отличный кожаный черный рюкзачок и с него свешивается яркий шелковый платок, красиво  задрапированный. Особая фишка пространства – кресло для гостей, свернутое из второго тюфяка с ее кровати.
- Я, что, должна на эту паутину глядеть? – раздраженно ткнула пальцем Чумакова  в  некрашеную  ДВП на тылах шифоньера.
- Она гораздо красивей моей спросонной рожи, - хладнокровно ответила Анисимова.
- Я обратно все поставлю!
- В принципе, мне наплевать. Но условие: все ворочаешь сама. Посторонних в тайны нашего быта я посвящать не намерена.
    Элька попыталась  сдвинуть шкаф, похоже, до синяка натрудила плечо, но тот не сдвинулся, собака. А  соседка за это время чисто помыла пол в своей «комнатке».
- А здесь?! – возмутилась Чумакова.
- Я там не живу! – шмякнула на ее половину тряпку и ведро Анисимова.
    Пришлось мыть самой, кряхтеть в тесных джинсах, ползать, выставив зад, так та сволочь еще и сказала: «Ну и жопа у вас!» Захотелось от злости заплакать и заматериться. Первое было стыдно, второе доступно, и Элька громко спросила:
- Ты что себе позволяешь, б…дь?
На что  Анисимова хладнокровно ответила:
 - От б…ди слышу, - переоделась в роскошнейший алый пеньюар и алые шлепанцы, взяла роскошнейший дорожный несессер, казенное полотенце и отправилась в душ.
    Время гигиенических процедур  коммунальной соседки  Чумакова провела, сидя на своей постели, куря «Данхилл» один за другим и тыча окурки в традиционную для студенческих обиталищ пепельницу – банку из-под дешевого растворимого кофе на довольно ободранном письменном столе. Прима вернулась, замотанная полотенцем, молча прошла к форточке, распахнула ее настежь, выкинула банку с окурками и остатки «Данхилла» в пачке. Глянула на выпучившую глаза Чумакову, молча взяла роскошную павловскую шаль из ее разверстого, неразобранного чемодана,  пристроила  на спину шифоньера – получился яркий ковер, пространство повеселело. Затем дернула письменный стол, поставила в угол диагональкой, закинула его голубым легчайшим палантином из чемодана, сняла со стены зеркало, нашла какой-то большой кривой гвоздь, в шифоньере взяла гантель, заколотила гвоздь в угол, на него повесила зеркало – пространство увеличилось вдвое. Поставила в банку с фольгой букет Чумаковой, подумала, принесла сюда же свой новгородский букет, добавила для композиции красивую большую косметичку директора труппы,  на торчащий после зеркала гвоздь повесила композицию – черное в блестках концертное платье Чумаковой и длинно свешивающееся белоснежное боа из лебяжьего пуха, поправила казенные шторы, присобрав их с навесом на выдернутые из ботфортов Эльки декоративные шнурки, забила в косяки какие-то кривые гвоздочки, шнурки зацепила – окно стало совсем другим, пространство «забурело».
- Ах, какая роскошь! – воскликнула зашедшая проведать элиту Степановна. – Кто это делал?
- Я, - ответила Анисимова, и была уведена для дизайнерских консультаций в «люкс».
  Чумакова утомленно легла на постель, стала таращиться на оставленную на стене лакомую мечту мужчин – глянцевый постер с грудастой и бедрастой Дженнифер Лопес. Под постером диванчиком Анисимова разместила  все стулья, четыре штуки. Нормальное зонирование. По одну сторону кровати – гостиная, по другую – будуар. Двухкомнатно. И зеркало прекрасно будет отражать кой-какие сцены интимной жизни. Нервы успокоились, а так как она всю ночь не спала, барахтаясь с Николашей, то сон слепил веки. Снилось счастливое: она и Илья, бывший муж, еще до свадьбы гуляют в ночном  сквере возле оперного. Весна теплая-теплая, сирень пышная-пышная, Илья ласковый-ласковый, она чистая - чистая…  Застонала во сне, заелозила ногами в тесных джинсах,  заломила руки в пушистеньких рукавах черной кофточки, вытянулась: хочу, хочу… Но он  манит ее, смеется, просто побегать меж кустами. Она побежала, ощущая, как  влажно и прохладно касаются горячих щек листья и грозди цветов, хохоча. Он догнал, схватил, стал целовать, голова закружилась: хочу, хочу… И сон оборвался.
  Он никогда ей не снится до конца, этот сон. Она просыпается, а сердце бухает в ребра, в голове  - горе, а внизу живота - судорога. Лежит, лежит, скажет:
- Это ты виноват, ты! Я слишком сильно тебя любила!
      И злость удержит от желания  заплакать. Он выбрал Динарку, женатый человек – замужнюю женщину, ее двоюродную сестру, молоденькую жену ее отца. Да, той  жилось лихо с Витасом Борасовичем, кисла и дохла со своей дочуркой  от ревности и невнимания  эффектного супруга. Придет в гости с ребенком, такая стройненькая, бархатноглазая, утомленно- несчастная, как не пожалеть? Илья порхает, играет весело с двумя девчушками, Любой и Наденькой, обеих возит на спине и подбрасывает к потолку, те, дурочки, в один голос кричат: «Папа, папа, еще!»  «Доещекался» – ее порвала ревность. Да, изменила. Да, нашла в этом сладость, в изменах. Но ты пойми! А он – сразу в суд, и та, скотина, сразу в суд. И зажили – моментальная беременность, двойня, но все счастливы в однокомнатной халупе, которая ему отошла после размена квартиры. В хрущевке, рай в хрущевке  возле центрального кладбища. Есть какая-то мистика во всем этом: переехали в подаренный смешной щедрой старушенцией дом  - в микрорайон тоже возле кладбища. И финита ла комедия – Динарка умирает. Точнее сказать, умерла… Свершилось возмездие? – ведь она так часто молилась, чтоб Динарка сдохла. Сбылось, но нет радости. Илья не дается в руки. А, может, отстать? Пусть уж все идет, как идет: хотел быть  многодетным папашей – будь им. И пусть тебя, суку, кто-то подберет с такой-то оравой, в нынешние-то времена, гробовшика долбаного, с твоими доходами в виде честной зарплаты. Жить абсолютно не умеет! Для нормальных людей похоронное дело – бизнес, для него – сервис. Хорошо, наплачешься, сволочь, мои горькие слезы поймешь!
      Пришла Анисимова , оповестила: граждане приглашаются на прогон.
  Солистка на прогоне появлялась только в тот момент, когда все уже готово, закончена суета со светом, настройкой музыки, с гримом и костюмированием кордебалета. Кордебалет гнал  те номера, которые как бы предваряли взлет «звезды», разогревали публику, а солистка красилась и готовилась к выходу. Балабанова все делала аккуратно, у нее время было рассчитано до секундочки, никому не дергала нервов.
    Анисимова появилась в зале, когда  кордебалет дотанцовывал, на упреки в опоздании отвечает : а на фиг ей краситься, кожу-то лишний раз жечь, и на фиг в сценический костюм сто раз переодеваться, вещи-то замызгивать, она  прогонит все в своих  черных теплых колготках и безрукавой майке, в кроссовках. И быстрей, и экономней для ее сил плюс нежелания потеть.
     Степановна подумала, хотела прикрикнуть, но вспомнила, какое уютное гнездышко сделала  Тамара из ее казенной комнатенки, и кивнула. Анисимова впрыгнула на сцену. Встала в позу.
- Тамара, поза не та. На репетиции дома ты стояла иначе. Вспомни.
- У меня сегодня другое настроение. Его я и собираюсь танцевать, - ответила солистка.- Врубайте музыку.
- У нас ответственный концерт! – наконец-то, психанула балетмейстер. – В чем дело?
 Анисимова усмехнулась, встала в «домашнюю заготовку», но   предупредила кордебалет громко:
- Соратники, если на концерте вылечу из позы или каких-то  мизансцен, не удивляться, не обращать внимания! Вы топочете свое. Я свое. И старайтесь не попадать под ногу.  Я волнуюсь, - пояснила, глянула на сидящую в первом ряду Чумакову и добавила манерно, -  к тому же мои нэрвы изнурены убогим  коммунальным бытом.
Кордебалет засмеялся. Свет погас, вплыла музыка…
  На концерт она явилась точно  так же – к концу разогрева, но грим накидала быстро, потому что красила только глаза, напялила черную просторную рубаху, подвязала полы под грудь, натянула на ноги  ботфорты, встрепала волосы. Кордебалет откланялся под дружные аплодисменты. Анисимова подошла  к боковой кулисе, все еще румяная с мороза. Степановна молча вскипела, погрозила ей кулачком.
    Свет погас, кордебалет перестроился,  дружно ширкнув кроссовками, Анисимова широким шагом прошла на свое место.  Лучик осветил белое лицо Чумаковой, та красиво и размеренно произнесла: «Композиция в стиле «рок». Солистка – студентка третьего курса  романо-германского отделения Наталья Балабанова!» Невидимая залу Анисимова громко сказала: «Не верьте! Меня зовут Тамарой Анисимовой. И учусь я на русском отделении филфака!». Зал засмеялся, лицо Чумаковой криво дернулось во тьму. Степановна зло прошептала на ухо: « Эля, у тебя что-то с памятью? Старческий маразм?»
     Музыка вплыла, осторожно и ритмично.  Прожектора послали свет на ботфорты Анисимовой, узкие колени в голубых джинсах-стрейч сыграли туда-сюда, свет облил ее всю, высокую, стройную, с огромными  голубовато-голубиными глазами  и русой роскошной гривой– и зал зааплодировал  бешено. « Они что? Они – за что?» – изумилась Чумакова в кулисе. «Как символу России! - радостно догадалась  балетмейстер. – Молчи, Эля, молчи!» – сжала руки, стала молиться про себя: пусть станцует без помарок, без экспромтов, как отрепетировано!
    Анисимова махнула ногой до носа, еще разок , еще, поменяла ноги. Свет хлынул сверху, кордебалет вдарил дружно кроссовками, взлетел, качнулся, повернулся, как связанный веревкой, - без задоринки. И понеслось!
    Что она танцевала сегодня? Видимо, злость на  Чумакову, намеренно перепутавшую имена солисток, впридачу злость на кордебалет – богатеньких «контрактников» с романо-германского, давших дополнительное имя «Батману», а она – пришелец из других миров, единственная русская на фоне этой усредненной «заграницы». Ух, она дала им! Вы виртуозы? Крутите  «вертушку», а ну - ка – умеете, как я? И ее верчения превратились в вихрь!
У вас ритм? Вы поводите плечами? А ну, кто умеет, как я – согнувшись вперед низко-низко, так что зал, наверное, разглядывает мой бюстгальтер  в   проеме рубахи? А! А теперь откинемся назад, выставим остро грудь, и бедром их, бедром, начавших  хлопать в ритм! Музыка нарастает, время диагонали – прыжок, поворот, прыжок – поворот… Музыка грохочет  - скоро конец. Махнуть  гривой , вздернуть руки, вытаращиться  в зал, изображая муку на лице, уронить  кисти, поникнуть, не теряя натянутой стройности – попала: музыка резко оборвалась…
- Та-ма-ра! Та-ма-ра! – взорвался зал.
 Она опустила руки, сделала широкий шаг в правую  сторону, четко дернула к правой ноге длинную левую ногу, широко махнула красивой рукой на кардебалет. Все поклонились. И побежали со сцены.
А зал «бисировал», отбивал ладошки и визжал.
  Кордебалет выбежал на сцену одной линией, взявшись за руки, поклонился, она вышла широким шагом, подняла в центре сцены руку: вниманние, мол. Зал затих. Она громко сказала:
 - Мы не бисируем. Почему? А попытайтесь сбацать с той же энергией, что и мы.    И повторить через минуту. Но ладно. Без музыки.
  И несколько раз махнула ногой, засмеявшись.
Им снова зааплодировали. Они удалились со сцены гуськом вольным шагом. Она – крутясь в «вертушке».
- Ты что это? – зашипела Степановна. – Такой успех и не повторить номер?
- Вот идите и поплавайте, как Жизель, - громко посоветовала Анисимова. – У нас плохие перебивки, кордебалет устает.
- И что?
- Ставьте регги! – приказала она - Эй, кто живой! – повернулась к кордебалету. -  После меня, в непринужденной манере, отдыхая, костюмчик усилить тряпьем.
    Тамарка сунула рубаху в джинсы, какую-то самоотверженную малявку обернула по бедрам  сдернутой с плеч Степановны шелковой ажурной шалью, кому-то из парней приказала снять футболки, сама схватила со столика  отдыхающее белоснежное боа Чумаковой, махнула рукой «музыкантам»: включайте! Приказала громко: « Еще два-три гаврика придумайте свой индивидуальный выход сами».
    Вышла Чумакова, красивая донельзя в своем блесточном платье,объявила:
- Анисимова и группа солистов! Регги!
  Музыка  вышла в зал, Степановна стала молиться, стиснув руки, чтоб ее дети не опозорились с этой импровизацией.
    Но все шло нормально! Анисимова играла заядлую светскую львицу, махала бедрами и манила  манипуляциями с порхающим боа, скользя по сцене ритмично и соблазнительно. Гасана Ильязова вдруг узнала в ней Эльку Чумакову, выскочила в шелковой шали, замотала узенькой попкой  так, что  длинные кисти просто завились и засверкали вокруг ее бедер и талии, руки ее взметнулись вверх гибко: а посмотрим, кто кого! Лже-Чумакова улыбнулась снисходительно, загнулась, завиляла, дрязня мелкую соперницу. Вылетели парни с обнаженными торсами,   закрутились, соблазняя, вокруг дам, демонстрируя сексапильность, лениво, в самцовой расслабухе. Примчались две пистолетки в  подвернутых до колена джинсиках – мы тоже потанцуем! Лезут под ноги: глядите, и мы молодцы, а кавалеры пренебрегают, уже заведенные  страстью главных солисток. Приходит подспорье - мелкота  в  расписных  тянутых футболках,  в хайратниках на юных головах, утешает пистолеток: да, ладно, мол, пляшите с нами. Сцена заполняется  все новыми и новыми любителями танца, танцующими просто так – для души, без конкуренции. Выплывает дива  в блестках, в вечерем платье, широкобедрая, но ритмичная, пытается вмешаться в процесс: ей нравятся два голопузых, но тех уже зациклило на той, что в боа, и на той, что в шали. Появляется вовсе старушка , миниатюрненькая, в строгом  деловом костюмчике и замшевых ботиночках на платформе, ритмичная и милая до ужаса, проходит диагональ, заставив всех танцующих замереть с открытыми ртами. Музыка кончилась…Зал взорвался аплодисментами. 
- Регги танцуют все! -  крикнула Тамарка. – Включайте музыку, с нами танцует зал! Кто хочет - лезь на сцену!
  И  танец продолжился, приобретя характер оргии: на сцене извивались юные умники, приехавшие со всей  страны на  научную конференцию, в зале виляли бедрами, воздев руки, ученые дамы и мужи, прожектора лили свет на два фронта, музыка гремела для всех.
  Пленка кончилась, все сами себе зааплодировали, очистили сцену.  Анисимова вывела за ручку маленькую балерину, громко крикнула:
- Всероссийской ученой элиты и  ансамбля «Батман»… балетмейстер Виолетта Степановна Иванова… заслуженная  артистка  балета… заслуженный работник культуры!!!
  Никогда, даже в годы артистической славы, балерине так не аплодировал зал! Она стояла, прижав  стиснутые руки к  горлу, маленькая на огромной сцене, а народ отбивал и отбивал ладоши, свистя, топая, крича «Браво!» Это было счастье – и этот гул, и цветы, и целование рук с галантными мужскими поклонами, и слезы, вдруг навернувшиеся на глаза, и ее ребята, окружившие с улыбками и аплодисментами, и эта дылда, стоящая в сторонке, своенравная нервотрепистая  соплячка с глазами цвета голубиного крыла…
- Спасибо! – крикнула дылда залу. – Сегодня у нашего балетмейстера день рождения! Спасибо, гости, за ласковый прием!
… Он позвонил поздно, сказал, ей показалось, небрежно: «Валечка, я поздравляю тебя! Ну, вернешься, юбилей сделаем на полную катушку. Всех моих приглашу, упою и плясать заставлю».
- Спасибо, не надо: я сегодня уже отметила.
- С кем? – его голос стал подозрительным.
- С ребятами, со зрителями.  Было очень весело. Масса цветов. Саша, нас так прекрасно принимают! Я просто в восторге.
- Да, я знаю, давно знаю, что для тебя восторг – уехать из дому. Бросить меня. Ну, что ж… Вот оно и определилось.
- Ты о чем , дурачок? Что это за трагизм в голосе?
- Не задавай лицемерных вопросов! У меня каждый день сумасшедший, каждый день на нервах!  И еще ты! Ну-ну, добивай! Я готов! Солдаты не плачут! – загавкал он  как на плацу.
- Они, видимо, эти солдаты, просто без жены пьют? – холодно спросила балерина. – И имеют привычку шепотом материться, думая, что их не слышно в телефон?  Эх, генерал, постеснялся бы!
- Валя, Валя, это ты брось! – решительно пошел он на попятную.
- Не Валя, а Виолетта Степановна, заслуженный работник культуры.
- Извините.
- В единственном случае:  когда  вернусь, проверю, с кем пил, и окажется, что исключительно один и исключительно за мое здоровье. И не более стакана. До свидания, мон шер! – холодно завершила она беседу. – И не звонить больше! Я спать ложусь!
    Умылась, легла, а не спится. Стало ни с того, ни с сего вспоминаться, как она, уже  солистка балета, заприметила курсанта – вечно сидит в первом ряду, аплодирует так, что ладони дымятся. Заинтересовалась: кому бьются такие дроби из спектакля в спектакль? Оказалось, ей. Пустяк, а приятно, подумала и стала танцевать уже как бы для него, этого суперблагодарного зрителя. Ей было тридцать лет, она была замужем, за солистом. У них был ребенок, заведенный очень рано, уже десятилетняя девочка. И ее поразило, что муж стал ревновать к этому юнцу в  курсантской форме. Видимо, заметив, что он замечен, курсант стал вылезать на сцену с букетами ворованной сирени и тому подобной дребедени. Труппа трунила, а ей плохо танцевалось, когда в первом ряду не было этого оловянного солдатика и его нищенских цветочков.
 Потом он нарисовался в новенькой лейтенантской форме, с хорошим букетом, внутрь которого была нагло всунута записка: после спектакля ждет в саду оперного под сиренями. Труппа легла от хохота: она  уже была «заслуженной».       Она, конечно, под сирени не пошла. Так тот стал писать письма на вахту театра, рапортовать в них об успехах боевой и политической подготовки. Намекать, что его эскадрилья с небес не пала  лишь потому, что он молится на ангела. Имея его светлый лик на фотографии в кабине своего «МИГа». Ну и так далее. Она на письма не отвечала. Правда, к Дню авиации  отсылала  поздравительную открытку, желая успехов в карьере. Он в письме тут же обещал стать генералом. «У него хороший юмор», – решила труппа.
    Так прошло лет пять. Иногда грустилось, хотя жизнь была неплохая: девочка учится в хореографическом и подает надежды, муж тоже получил «заслуженного». Да, жаль, что годы утекают, и нет, несмотря на возросшее мастерство, такого восторженного  зрителя, каким был курсант Иванов, ныне капитан авиации. Посмотреть бы, как выглядит, сокол из захолустного авиаполка. Пишет, что вот-вот будет майором, «комэской», а что это такое – «комэска», не объяснил. 
  Было лето, театр уехал на гастроли,  дочь – в «Артек», а у нее была травма -  растяжение голеностопа, ходила , как военный инвалид, с замотанной ногой, в препозорных тапках, с палочкой в поликлинику на процедуры. И вот как-то хромает, а навстречу он. Захотелось провалиться сквозь землю – так мечталось увидеть, и вот: встретились, что называется… Еще был страх, что не узнает: она ведь постарела, в придачу не в гриме и не под софитами, а вот такая – кривая, хромая и горбатая. Но он кинулся к ней, схватил на руки, понес на  лавочку в сквер, прижав к себе, плачущую, бормоча «Валя, Валечка», целуя быстрыми и бережными поцелуями, что под губы подвернется – щеку, ухо,  завиток растрепанной прически, рукав ужасной непраздничной блузки… Сел с нею рядом на скамейку и сразу снял фуражку, как сейчас ее всегда снимает на вокзале: чтоб ему не отдавали честь младшие по званию.
- Сашенька, - прошептала она, – солнышко мое единственное.
  А ведь был соблазн упрекнуть за то, что разлучил ее с театром, за то, что увел из благополучной семьи, сделал  почти неродной старшую дочь, оставшуюся с отцом и с балетом. А она поехала  жить в халупах захолустных авиачастей, раскватрированных в районных городках. И потанцевать удавалось лишь на офицерских пьянках вальсы да танго, а он еще и упрекал, что она  развязна: прижимается к его друзьям. Да что там говорить: замордовал ревностью и до сих пор ревнует. К солистам ее ансамбля, сопливым мальчишкам, к спонсорам, целующим руки на мероприятиях , да практически к любому телеграфному столбу.  А она – его. Потому что он красив, подтянут и моложав, а ее бабий век кончился.
  Ой, ли? – думает она, улыбаясь. Он даже лучше стал – этот бабий век, потому что не надо думать о предосторожностях. Два сына - погодки, чьи роды дались ужасно – она же в возрасте-  разделились в жизненных пристрастиях:  один танцует в театре, второй  летает на «МИГе». Что странно, летчик похож на нее, а балерун на отца. Ах! – вздохнула она счастливо и уснула крепко-крепко.
  Дело к полночи, но спать легла лишь Тамарка, труппа колобродит, стараясь сильно не шуметь. Все выпили винца поверх чая с тортом, которым потчевала балетмейстер, в какой-то комнате тренькает гитара, где-то  ведутся разговоры.  О том, что Анисимова - блеск, своя девка. Балабанова была хороша  как солистка, но человек сложный: на гастролях никогда не принимала участия в групповых мероприятиях. Приедет с ними в чужой город, обособится в своем номере, в свободное время начнет ходить одна или с Виолеттой по музеям и выставкам, непременно посмотрит местный балет, погрустнеет, танцевать на сцене начнет без чувства, хотя и не сбиваясь с ноги. Аплодировали ей всегда, а вот таких  «бисов», как здесь,   «Батман» добился впервые.
- Ничего мудреного, - сказал Паша, - Наташа – классическая танцовщица. Да, выглядит неплохо  смешение стилей, но Аниска – это душа современного танца. И актриса посильнее Наташи. Импровизаторша.
- Как она  нас в регги ввела,  блеск! - сказал Николаша. – Были все простыми «топтунами», стали « группой солистов». Я не тщеславен, но приятно. А как Гаська солировала? Тоже блеск.
Сидевшая в парнячей комнате  Элька Чумакова,  наряженная по-домашнему, в коротком кимоно, вдруг сказала:
- А не  позабавиться ли, хлопчики? Горяченький душ то да  се.
  Четверка, всегда сселяемая на гастролях  вместе, попыталась отказаться : устали, мол.
- Вот и расслабимся, - потянулась томно Элька.
  Прошли в душ на другом этаже, пользуясь всеми ухищрениями конспирации, занялись делом приятным и привычным, меняясь местами, как в танце, все время держа в центре Эльку, но та, возбудив, вскрикнула:
- В постель! Не могу тут! Моя койка у двери, а Анисимовой нет – беседует с Виолеттой. Света не будет.
    И умчалась, как кошка, запахнувшись в  свое кимоно. Бежит и мечтает: о, Анисимова, как трудно будет твое просыпание, детка! Парни тренированные – изнасилование выйдет на славу. А я послушаю со стороны.  И осужу вслух твое аморальное поведение: допрыгалась по сцене, сексапильная.  К Виолетте, что ли, зайти? Но Степановна спала, не отозвалась на стук. Элька просто затаилась в  уголке коридора. Девчонки и мальчишки тоже, видимо, уже все спят. Тих коридор.
    И вдруг раздался страшный грохот,  звон стекла, душераздирающий мужской крик, да не один, а несколько.  Из всех комнат этажа вылетели испуганные полуодетые люди , Степановна выскочила в ночной рубахе и в папильотках – и что видят?  Из двери, из тьмы комнаты, ползет голый окровавленный солист Паша, а Анисимова, сквозь зубы матерясь,  долбит и долбит его по спине  пяткой длинной ноги, одетая в распрекрасную  шелковую  ночную рубаху, пластанутую по шву до талии. Ее отволокли от поверженного,  включили свет. Солист Николаша стоял голый  у шифоньера, мученически прижав ладонь к разбитой, окровавленной голове, далее, зажав стыдливо гениталии, на Элькиной постели помещался  некий Аркаша, отделавшийся  всего лишь  четырьмя  длинными царапинами поперек груди. Еще одна сексуально озабоченная личность не пострадала, но зато кинутой в него гантелью было разбито стекло окна.
- Что это? -  прошептала заслуженный работник культуры, генеральша и именинница.
- Ничего! – раздувая ноздри, ответила Анисимова, собирая свой чемодан. – Замечательные мальчики и девочки, выехавшие на гастроли. Элита! Но мне, бля, с вами не по пути! Общий привет! – взмахнула рукой, натянув свое вязаное пальто  поверх ночнушки, усунутой в теплые колготки,   схватила рюкзак в одну руку, в другую – чемодан, пошла длинным коридором, пиная коленями свои синие  меха.
- Томочка, не оставляй меня! – побежала ей вслед балетмейстер, плача по-детски.
- Собирайтесь, внизу подожду! – согласилась гневная  Валькирия, на миг обернувшись через плечо.   
  И они вдвоем, подхватившись, как шерочка с машерочкой, пешком ломанули на вокзал.  Чемодан  Степановны, как  тяжесть непосильная, был оставлен в «люксе», с собой в дальнюю дорогу балерина схватила только самое дорогое – специальный кубический чемоданчик для косметики и парфюмерии. Под шубу, правда, оделась основательнее солистки: в брюки и свитер.
    Морозец был небольшой, но бодрящий, отрезвляющий. В голове балетмейстера закопошились мысли: а как же «Батман», как же гастроли? Остановилась частная машина: девушки, подвезти? Рожа у водителя скабрезная, но бывшая балерина не умеет ходить в  два часа  ночи по гололеду.
Тамарка ткнула ее на заднее сиденье со своим  чемоданом , села впереди. Поехали – сходу предупредила  шофера, оттопырив  большим пальцем руки  карман  пальто:
 - Везешь на вокзал. Попытаешься вякнуть – пристрелю. Едь со средней скоростью.
  «Вот влип!» – облился холодным потом толстый здоровенный мужик.
- Ввы кккто? – спросил, дребезжа зубами.
- Машины не уводим, - веско успокоила  сидящая рядом. – Едь! Молча!
    Сидящая сзади засмеялась  ехидно, видимо. А если даст по башке? И ни одного мента!  Хоть убей, хоть раздень, хоть из машины вытряхни…
  У вокзала он вылетел из авто первым, побежал, голося и заплетаясь ногами, в сторону.
- Что случилось? – подбежал к машине милиционер.
- Не знаем, - недоуменно ответили ему красивая девушка и элегантная старушка. –  Любезно подвез и вдруг заорал. Мы сами испугались.
     Зашли в вокзал, пустой и пасмурный, в кассе сходу купили билет на проходящий. Тамарка так решила: едем через Москву, хоть Кремль посмотрю. Никогда не бывала, а тут такая удача. Из-за недостатка средств – деньги Степановны остались в чемодане -   ехали в плацкартном, заскочив на верхние полки. Постель не брали: дорого. Пожевали капустных пирожков  из рюкзачка перед сном, запили чужой газировкой со столика, упихали свои меха под голову, а матрасы им проводник разрешила взять. И уснули. 
  Степановне снилось, что часть мужа передислоцируется из одной дыры в другую. Она едет одна с малыми детьми, а ее «комэска» где-то в небе – перегоняет самолеты. Дети прихварывают, капризничают, она усталая, растрепанная, грязная от долгой дороги. Отдых один – выйти на минутку в тамбур, покурить. Тут  стоят мужики, галантные и свободные, как любое путешествующее существо противоположного  пола. Начинаются заигрывания: ах, какая стройненькая, грациозненькая, просто балерина! Ноют- ноют, треплют ей последние нервы, отвернувшейся с сигаретой к окну. Выхода нет, надо поступать, как на плацу… Спящая гаркнула: «Пошли все на х…!»  И задышала спокойно, размеренно, улыбаясь.

                9. ЗАСВЕТИТСЯ ЯБЛОКО СПЕЛО

        Степановна брякнула  по сотовому  дочери: встречай. И на вокзале в Москве их уже ждал зять, машина, букет для тещи.
    Едут, Степановна , посиживая на переднем сиденье, расспрашивает зятя о житье - бытье. В столицах все спокойно, все о,кей: съездили  с ансамблем  «Московский балет» на гастроли, хорошо заработали, привезли какие-то шубы немыслимой красы, купили, если ты не заметила, мама, новую машину.
- Н-да…- задумчиво сказала бывшая балерина.- хорошо-хорошо… Но, Гера, сколько можно ездить и сколько машин менять? Вы оба пенсионеры. Пора подумать о ребенке.
Зять засмеялся:
- Пенсионерам? Парадоксально мыслите.
- Знаешь что? Если  у тебя яйца отдавлены трико, то моя Ленка может  и соседа пригласить.
- Ужас! Ха-ха -ха! Виолетты Степановна, я, конечно, пардонюсь, но сзади нас сидит посторонний.
- Ничего-ничего. Пусть знает, как жить. Чего от жизни просить. И с кем связываться. Разреши ей уйти из труппы! Пойми, что всех денег не заработаешь.
- Она не просится. Ей нравится. И слава, и Европа. Впрочем, как и Америка с Австралией. Это вы, видимо, зациклены на внуке.
- Ну, хрен с тобой, - отступила бывшая балерина. – Покатай по городу: девочка в Москве впервые.
  И Тамарка  посмотрела  снаружи все-все, что принято показывать провинциалам. Даже по Кремлю прошлись экзотичной троицей: она, самая высокая, в центре, по бокам  средненького  роста балерун и маленькая  бывшая балерина машут  руками в разные стороны, предлагая ей поглядеть на то и это.
- Мне хотелось бы в Большой, - заявила Степановна. – Прямо сегодня. Можно по контрамарке.
- Ну… - сжал рот в гузку зять. -  Нет! Билеты достану. Всем. Пойдем семьей и  с гостьей.
- Ой, у меня, наверное, одеть нечего, - сказала гостья. – Видите ли, пальтецо короткое, приспособлено для  удобного гастрольного быта. Платье под него – нонсенс. В джинсах же туда не ходят.
- Туда нынче в чем только не ходят, - успокоил балерун. – Одно время ходили в спортивных костюмах «Адидас» и «Найк». Слава богу, сейчас с этим полегче: вся братва заработала на костюмы от Кардена.
- Что, в Большой ходит мафия? – изумилась Тамарка.
- Немыслимая тяга к искусству! – засмеялся балерун. – Поголовная любовь к балету.
- Гера,  сколько стоит билет? – спросила теща.
- Мама, что за вопросы? Вы так редко приезжаете. Неужели мы с Леной не можем сделать вам праздник? За свой счет. Кстати, почему вы без вещей? В чем вы пойдете в Большой?
- Ну, дашь свой костюм «Адидас».
- Ха-ха - ха! Виолетта Степановна, я  в восторге от вашего юмора! Даже тоскую, когда уезжаете.
- Ври-ври, мне приятно, - прищурилась  Степановна. – Но с Ленкой о ребенке я все равно поговорю.
    Зять промолчал. Глянул на Анисимову, поймал ее внимательный взгляд и юмористически сжал плечики.
       Квартира у солистов – детей  Степановны была огромная. Меблировка отличная. Ванная современная. Комнатка, ей выделенная, уютная. И Тамарка в простоте душевной вздохнула, разглядывая сорокалетнюю, хорошо загримированную Лену: вот бы ей так жить!
  Вечером собрались в театр. Тамарка вышла в своих широких шелковых брюках,  в пиджаке Балабановой, одетом на голое тело – и зять Степановны, красавец в смокинге, загорелся глазами. Она не накрасилась, лишь чуточку подсинила веки и легонько прошлась кисточкой по ресницам. Заплела косу, подумав, что сидящим сзади вовсе ни к  чему, вместо сцены, рыться взглядом в ее гриве.
    Степановна тоже выглядела великолепно: в полном гриме, в дочерином вечернем платье, в ее же туфлях на высокой шпильке, волосы уложены в пышный узел, обогащенный дочериным шиньоном. Дочь сделала полный макияж, но обошлась шелковым брючным костюмом, довольно скромным, темно-синим, с белой блузкой – вся манишка в кружевах, вышивке, гофрировочке, надела туфельки на крохотном каблучке, чтоб быть красивой парой со своим невысоким Герой.
  В машине, по дороге в театр, Степановна  расспрашивала, как живет ее бывший муж, отец Лены.
- Не знаю, - ответила Лена. – Давно не звонила. Гастроли были, мамочка. Ну, так-то прихварывает. Жалуется  на пенсию. На неблагодарность страны и забывших кумира зрителей. Он же не ты: сидит дома.
- Прикажи ему писать мемуары, - подумав, сказала  Степановна.
- А деньги на публикацию?
- Мы с Сашей поможем. Но про нас не говори: скажешь, что ты. С Герой.
    Театр поразил  Тамарку блеском и аграмадностью. Сцена -  простором и роскошью. Но «Лебединое озеро» в Большом, решила она, такая же фигня, как и в ее родном городе. Правда, фигня, моментами берущая за душу.  Когда красиво умирала  Одетта, вдруг вспомнилась Динара, ее умирание в палате гематологии. Вдоль носа  побежала слеза, она поймала ее пальцем, потерла глаз. И, видимо, растерла тушь: глаза защипало, слезы хлынули, сморкаться нельзя – еле - еле дождалась конца спектакля, зажав ладонями лицо.
    Так, всю обсопливленную, и привезли домой. Умылась, переоделась в порванную ночнушку, и вдруг опять заревелось, теперь уже о собственной погубленной жизни. Проходящий коридором зять  Степановны услышал хныканья и сморканья, зашел утешить. Было так тяжело на душе, что далась в руки: все же старенький сорокалетний дяденька. А тот начал заводиться, прижимать и прижиматься. Ну, и как удержишься, спрашивается, если человек сам просит в лоб? Она и размахнулась-то вроде бы не с плеча, но легонький балерун с грохотом рухнул на какие-то тумбочки и этажерки, уставленные ерундой в виде фарфоровых вазочек. Прибежала дочь Лена, заорала на мужа, заплакала над фарфором, балерун со зла обозвал  Тамарку лошадью, та гавкнула в ответ:
- На себя посмотри! Песик! Жене ребенка сделать не можешь, а туда же!
  И они с непонятно от чего  хохочущей Степановной  ломанули на вокзал.  А там обнаружилось, что денег – мелочь по карманам.
- Что будем делать? – спросила Степановна, распахнув от злости манто и демонстрируя всем желаюшим ночную рубаху дочери, усунутую в брюки. – У меня одна косметичка! – потрясла  кубическим чемоданчиком.
- Можно продать. В туалете цыганам, - предложила Анисимова.
- Нет! Это неприкосновенно!
- Тогда ваше обручальное кольцо.
- Нет! Это свято!
- Тогда вашу шляпку с наворотами.
- Нет! Это жалко.
- Ну, я не знаю! – возмутилась Тамарка. – У меня в чемодане вещи  тоже святые, неприкосновенные и жалкие.
  Встали в полном отупении. Степановна говорит через какое-то время:
- Гад будет, этот Гера, если со злости сегодня Ленке ребенка не сделает. Ох-хо-хо! Ему звонить, что ли?
- Не отвлекайте, - подумав,  ответила Анисимова. – Вот что сделаем: поедем на электричках. Суток за трое доберемся. В рюкзаке есть немного капустных пирогов. Газировку купим на мелочь. А билеты не надо.
- Это до дому. А до Нижнего? – поинтересовалась  Степановна.
- Видимо, за сутки.
- И куда выгодней? Учитывая мою неспособность долго быть «зайцем» и питаться  капустой.
  Ехали весело, пробавляясь подаянием.  В вагоне электрички Тамарка отобрала гитару у сидевшего  напротив и бессмысленно побрякиваюшего по струнам юнца. Запела « Вздохи ветра в окне приоткрытом, туманец …»  - себе под настроение, Степановне – развеяться, юнцу – поучиться. И вдруг вагон затих. А после  и захлопал.
- Граждане пассажиры, концерт не бесплатный,- сходу объявила Тамарка. – Перед вами выступят заслуженные артисты Виолетта Иванова и Тамара Анисимова. Освободите проход для танца.
  Степановна вытаращилась, но  на «Лесорубе» врубилась в процесс, скинула манто, брюки  и шляпку, очень задушевно и технично, сняв платформы, в красивой ночной рубахе побегала и пострадала в виде молодой женщины. Им закричали: «Бис!»   Концерт прерывался только для посадки и высадки. Высаживаясь, пассажиры бросали кто десятку, кто пятидесятку в шляпку  бывшей балерины, благодарили обеих, прижимая руки к сердцу. Слава об артистах полетела по составу. Набежала «галерка», столпилась в тамбурах, открыв двери вагона. Юнец, владелец инструмента, сбегал со шляпкой и туда: там в кассу насыпали мелочи. Певица с гитарой встала в проход, расставив ноги в широких брюках, Степановна села отдышаться. Тамарка запела  сначала «Обнаженное дерево». Аплодисменты приподняли вагону крышу. А уж после  «Адама и Евы» просто чуть стекла в вагоне не  вылетели.
  Юнец сказал:
- Я выхожу. Давай гитару.
 На него заорали слушатели, так, что чуть сквозь железный пол не провалился. Тамарка достала две пятидесятирублевки из шляпки.
- На, - говорит, - покупаю инструмент.
- Мало, - сказал этот злодей, мусоля в руках  кровью заработанные бумажки. – Добавляй, мне выходить.
  Но облагороженные искусством люди просто выкинули его из вагона на его остановке, а деньги вернули в кассу.
  Доехали до стыка двух железных  дорог: Московской и Горьковской. На вокзале петь не стали, убоявшись милиции. Просто пообедали толком, постирали в туалете грязные носки Степановны – балетную обувь, высушили их на батарее, а тут и электричка пришла. В ней Степановна решила  показать свое балетмейстерское искусство – в проходе, выстроившись за Тамаркой, народ танцевал ламбаду, сам себе напевая текст и музыку «на бразильском». Многие ради мастерства в латиноамериканских танцах проехали свои остановки: а где, блин, еще , в натуре, тебе, стоя на лавке, сверху пошлют указания:  «Экспрессивней, задницей, задницей, девочки! Парни, а вы что передком не шевелите? Сексапильней!»
    В общежитие  они вернулись еще не поздним вечером, богатые и счастливые, на такси. Поэтому «разбор полетов» был недолгим и не страшным. Перемазанные зеленкой сексуальные маньяки, встав на колени, извинились, что напугали спящую Тому, поклялись, что все вышло нелепо: просто  после душа они сняли купальные халаты, а свет почему-то не включился, вот наощупь и набрели на нее. Комнаты перепутали! Чумакова хохотала громче всех.

           10. Я – КАК ДОЖДЬ НАД ПУСТЫНЕЙ.
 
А в оставленном «Батманом» родном городе жизнь тоже  идет своим чередом.
  Сегодня на улице Ташкентской похороны. Динара лежит в гробу, сложив бледные-бледные тонкие руки на груди, лицо  подкрашено, лысая головка красиво замотана  пышным  тюрбаном из тюля , оборочки самой нарядной ее  блузки, светло-лиловой, подпирают и кутают подбородок, гроб засыпан цветами.
- А чего свечку-то в руку не дали? – шепчутся пришедшие проститься старухи.
- Дак мусульманка же.
- Муж сказал?
- Ой, он ниче, бедный, сказать не может. Господи-господи! Кого надо прибрать, господь не приберет, а тут… Молоденькая, муж любит, робятишки опять же. Ой, нет у бога справедливости!
- Тише ты! Вот разнылась! Он услышит.
- Бог?
- Нет, Илья. Пусть уж парень спокойно посидит, простится. Пошли, бабы!
  И соседская когорта  покидает дом, выходит на крыльцо. День ясный, солнечный, не очень морозный, все деревья в куржаке. Дети  где-то кричат, катаясь на катушке.
- Господи, господи, на все твоя воля. Но почто ты у детей мамочку-то забрал?
- Да кыш, я те сказала! И так реву, дороги не вижу! А мне еще пироги резать да че да. Поминки накрывать.
- Ох-хо-хо… Я б вместо нее легла!
- Ни сери!  Легла б она! Под своего Петровича.
- Ты че мелешь-то?
- Да под моего Кузьмича!
- Совсем уж? А? Крыша едет?
- Вали к себе домой! Лапша у самой не доварена, кутья не сделана, а она тут время терят да нас всех в рев пущат. Вали!
  Когорта вывалила за калитку, разбрелась по своим усадьбам. Готовят поминки, крестятся да кряхтят, старые ведь, у плиты тяжело, а , кроме них, некому: у Ильи  родня почему-то заране не приехала, Динарины мусульмане тоже, видно, как гости явятся  сразу за стол. Лариса Анисимова с детьми нянчится. Черноюбочница Септимия из дому утепала: покойников  боится.  Уж не врала б, возле свалки-то живучи. Там нет-нет да покойника найдут, дак  весь обшмонаный,   весь раздетый до нитки. И кто такое спроворит, если не эти  надовражные  бомжи в своих «сараюшках»?  Хотя, с другой стороны, там наглядишься – в путном доме покойник не поглянется .
  Охаянная народным мнением о ее быте,  сестра Септимия быстро и качественно моет крашеные полы в своем холодном домике, так называемом финском, расстилает стираные аккуратные половики, ставит на место, да,  подобранную на свалке мебель, но отчищеную, покрашеную масляной половой краской, поправляет вышитую дорожку на комоде, мимоходом заглядывает в сшитую из открыток шкатулку. Так и есть! Медаль за материнство украл, образина, пьяный явится. Да чтоб ты сдох, холера свалочная! Чтоб ты провалился, урод! Еще ведь, поддав, и приставать будет, лапаться, в постель ласковыми словами манить. У, гад хищный! Ой, Господи, да почто ты посадил в тюрьму Бога Живого, Марию – Дэви – Христос?! А? Она тебе мешала? Что люди счастливо жили, тебе не нравилось? Ведь счастливей меня не было, когда я за благовествующими ушла, в белую простынку завернувшись. А, думаю, живи, как знашь, семья дорогая! Я вам не раба. Кормишь вас, оглоедов, за кажным прибирашь, а вы токо декаетесь: Борька вот - вот сядет, кого-нибудь зарежет с его самолюбием-то да гордостью. Людка, тварь, с начальником спит. Следующие  через «кол на два» учатся. Одна Ирмочка приличная, потому что не моя, не тут живет. А все откуда? – любименький  Миша  пьет. Схватишь успеешь каки-то деньги из кулака – кашу варишь, не доглядел – на картошке сиди. Да, любила, пока молода была, а потом заездил, кобель.  Не буду ему  жрать варить! Сварю Витьке кашки манной, а ты, сопатый, хоть умри на моих глазах!
  Витька заворочался на кровати, она подошла, поправила одеялко, ласково заулыбалась. Витька открыл глаза, голубые-голубые, веселые-веселые, как не спал. «Мамка, - говорит, - жрать есть  чего?»
- Витя, - построжела сестра Септимия, - ты не маленький таки-то слова говорить. Следи за собой.
- А так папа говорит, - озадачился чертенок, чешет в светленькой кудлатой голове.
- Че расчесался? У тя не вошки ли?
- Ну и че?
- Я ведь тебя доглядываю! Ты  что, ирод,  в гости-то к кому попало ходишь? Тебе чего, заразе, своего дома не хватает? А?
- Дак играть. Когда папка пьяный.
- А я куда тебя? На работу ить не возьму. Там и так орава. Еле справляюсь. Девчонки бойкущие, пацаны еле-еле на ногах, да ты еще, а я ить не железная.
- Конфетку принесла?
- Полный корман.
- Праздник?
- Нет. У их мама умерла. Конфеты на поминки куплены, мешки не учтенные. Вот и взяла маненько. Чтоб ты помянул, святое дитя.
- Своровала?
- Опсихел, что ли? Воровать бог не велит. Запомни, а то ведь пороть начну за такие разговоры. Ну, айда кашу варить да деток кормить. Про сороку-ворону помнишь? – хапнула его из постели, тяжеленького, теплого, румяного, ясноглазого –на душе сразу стало легко. Поцеловала в обе круглые щеки да на ноги на пол поставила.
- Мама, а что, ихнюю маму зароют? – задрал он к ней носишко.
- Ой, господи, господи, да ты откуда такой грамотный?
- А нет, в натуре?
- Ой, Витька, ешь че-нибудь и иди на улицу. У меня уж голова болит, -  взмолилась она.
  И тепло одетый Витька Кашин отправился с санками на горку, где уже визжали и матерились его сверстники и пацанва постарше, беспроблемное многочисленное потомство улицы Надовражной.
    Лариса Анисимова  тоже доведена до  посинения детскими вопросами: почему они не дома живут, почему из окна видно, что к ним все время гости идут, а им, маленьким, туда нельзя?
- Вполне могли стихи почитать да потанцевать, - заявляет Надя.
 Остальные кивают.
- Какой сегодня праздник? - спрашивает Люба от окошка. - Старухин день?
  «Да, - горько думает Лариса,- день старухи с косой… И как дальше жить будут?  Хоть бы их поменьше было…» Смотрит на них, копошащихся с игрушками на плетеной циновке, все такие красивые, умные, тепленькие - и как, дуре, такое подумалось, что кто-то тут лишний? Через силу взбодрилась, села с ними  из кубиков город строить да паровозики катать. Потом пообедали, спать легли, все вместе , на Тамаркину длинную тахту: мальчишек в одну сторону головами положила,  девочки - в другую.
- Пой «Бородино»! - приказали взыскательные ценители прекрасного.
 Запела, куда денешься. На куплете « Забил заряд я в пушку туго»  народ сморился и уснул. 
 Она  пошла вниз, прибрать да ужин приготовить. Раздается звонок.
- Ой,  как вас, не помню, - заулыбалась она, открыв дверь.
- Наташа Филонова.
- Ну, проходите-проходите!
- Каникулы, я просто гуляла, очень тут у вас дома красивые, одноэтажные, - объясняет поэтесса, раздеваясь. – Замерзла, решила зайти.
- Да милости просим! – засмеялась Лариса. - Сейчас – сейчас чаю…
Суетится в своей крохотной кухонке «кантри», такая красивая и ласковая, такая уютная. «Ну, почему у меня не такая мама?» – думает Филонова, а сердце жмет-жмет.
- Тамара звонила? – спрашивает.
- О, да!   В день первого концерта. Отплясались на «бис».
- Счастливая!
- Да не во всем. Ростище-то вон какой.
- Нынче  в моде  высокие.
- Мода кончится, жизнь останется. И где пару найдет? Кто ее выберет?
 Филонова долго думала, потом ответила:
- Ее выбирать не придется. Она сама это сделает. Вот увидите.
- Кого-то на примете имеет?
- Этого я не знаю. Знаю только, что выбирать есть из кого.
- А у тебя?
Филонова долго думала, ответила:
-Есть. Но не хочется. А тот, кого люблю… видимо, меня не выберет.
- И такое бывает, а горя нет, - заявила Лариса .- Лишь бы человек хороший попался  да детей любил. Вон как наш сосед Илья. Четверо! А какое счастье было! Просто залюбуешься. Все завидовали.
- Было?
- Да, - неохотно сказала Лариса. – Было. Жена умерла. Сегодня хоронят.
  Подумала и добавила:
- И она, Наташенька, счастливая. Ей в раю жить.
- Почему?
- Мать ласковая была. Мужа любила. Верная. Золотая девочка! Да, ее душа полетит в рай.
  И душа Динары полетела по этому слову: поднимается над морозной и красивой улицей Ташкентской, смотрит сверху на все-все, плачет и смеется, шепчет: «Жизнь вообще такая – смех сквозь слезы. Но мне хорошо, хорошо было там! Господи!»  «Ты к кому из нас двоих обращаешься?» – строго спросили Аллах и Христос. «Я не знаю, - простодушно ответила Динарина душа. – Я знала и чувствовала, какой-то бог есть, коли меня мой Илья полюбил. Но какой? Честно говоря, мне было безразлично. Коли со мной был мой Илья. И дети. Да, дети. Это, видимо, и были мои боги. А сейчас мне все равно».  «Ну, женщина! – с полной синхронностью осудили ее Христос и Аллах.- И куда тебя теперь?» «На облако. Чтоб приплывала и все-все сверху видела. Зимой снежинкой  на них падала, летом – каплей дождя. Это же немного –то, чего я прошу». И так посмотрела бархатными глазами, что Аллах и Христос кивнули, сказали: «Ну что ж, на пару сделаем, работа не такая уж трудная. Размещайся. Живи. Учти, квартира только до тех пор, пока кто-то вспоминает. Год твой главный бог верным останется, боженят твоих возле себя и в памяти о тебе сохранит, можно будет говорить о  воскрешении. Ну там объяснять все эти процедуры хождения  по  мукам долго. Ты просто скажи: верую, ибо это абсурдно». «Верую! - сияя бархатными глазами, крикнула душа.- Все сделаю, чтобы вернуться!»
  Филоновой стало грустно, чай допит, пора прощаться.
    Вышла на крыльцо , подняла лицо к небу, снежинка крупная села на черно накрашенное  веко. Наталья  потерла пальцем глаз, размазала тушь, глаза заело, пошла к автобусу, и вот плачет и плачет, плачет и плачет, а понимает, что это ее заносит в депрессию, пытается тормозить. В клинику не хочется до ужаса, там такие же тоскливые, плачущие, сутками слоняющиеся по коридору. От мысли о клинике пришла мысль : «Лучше удавиться!» Но покойник-удушенец так ужасен с виду. Нет, надо что-то другое, какой-то новый способ, или  старый, проверенный, приятный – в теплой ванне, бритвочкой… и ничего, по сути, не чувствуешь…уплываешь,уплываешь…
  «Ты, что наделала душа- Снежинка?» - спохватились  Создатель и Благодетель.  « Кое-когда лучше умереть, - твердо сказала жилица снежного облачка. – Я сама за этим человеком замужем была. Уж я-то знаю, каково его любить. И знаю, что абсолютно не за что. Пусть девчонка отдохнет!» «Бардак! – махнули рукой Боги. – Вот всегда так от многобожия-то».
  Некстати помянутый Динариной душой крутил в этот миг вертушку телефонного аппарата.
 - Аллё-о-о? – протяжно  откликнулась она. И сказала, видимо, пациенту: - Не закрывайте рот, пожалуйста. Кто звонит? Я слюшаю!
У бывшего Витаса перехватило дыхание, руки задрожали, как у пацана, жарко стало в груди и тесно.
- Илзе, это я, - сказал он по-лытышски.
- Не поняла, - ответила она. И сказала, видимо, пациенту: - Вас не затруднит минуточку посидеть в коридоре? Прижмите ватку. Рукой ничего не трогайте, пальцами. Я поговорю, и мы с вами закончим. Навсегда… Да-да, - и засмеялась. – Я слушаю.
- Почему ты бросаешь трубку? Я звоню тебе каждый день!
- Вопрос: зачем?
- Я люблю тебя!
- Ха-ха-ха! Ты на это чувство абсолютно не способен! Запомни и не заблуждайся.
- Как ты смеешь? Я стою, и мне плохо. Меня колотит.
- Дурак! От любви должно быть хорошо. И никак иначе, - весело сказала она.
- Не понимаю, как можно смеяться над чувством! Ты жестока, жестока!
- Красивое заявление!
- Я не понимаю…
- А раз так, - сказала она , хорошо и долго подумав, - говорю тебе по-русски, очень коротко и понятно. Приготовился? Пошел ты на х…! 
  Бывшего Витаса шатнуло от этих слов на книжный шкаф, ударило виском, оплеснуло горячим гневом, а потом унижением и бессилием. Заплакал, скрежеща зубами.
    В кабинете стоматолога чуть со стула не упала молоденькая медсестра Шурочка Коркина, вытаращилась: « Илза Бруновна!»
- Да, Шура, материться некрасиво, - строго сказала  Илза. – Но есть ситуации, когда иного выхода нет. Этот человек пытается разрушить мою семью. Рай, созданный моими собственными руками. Никогда, слышишь, не приглашай меня к телефону, если там его голос. Запомнила?
- Да. А это кто? Может, отец Ирмы?
- С чего ты взяла?- растерялась врач.
- Ну, она на вас не похожа. И на мужа.
- Она – точь в точь моя старенькая бабушка-лытышка, - веско сказала Илза. – Такая же маленькая, умная и добрая.
  Шурочка, одноклассница Ирмы, не заметившая за Потапенко-младшей за долгие годы совместной учебы ни ума, ни доброты, пожала плечами, усмехнулась : буди что Ирмина доброта и ум – это низкий по сравнению с русским латышский стандарт?
- Пригласите, Шура, пациента, - строго сказала врач, усаживаясь на свой высокий стул возле стоматологического кресла.
- Эй, дядька, заходи, - крикнула Шура в коридор.
  Врач глянула в ее сторону строго, сказала пациенту:
 - Садитесь, пожалуйста, Владимир Ильич, и не бойтесь. Все страшное уже позади. Я просто пломбирую. Александра Яковлевна, не ошибитесь: средняя и подложечка.
    Молча поработали, отпустили с залеченным зубом трусливого пожилого мужика, Шурочка говорит:
 -Илза Бруновна, мне нельзя пораньше уйти? Я Динару проводить хочу. Все ж в соседях жили..
- Да-да, - кивнула врач, - я сама собираюсь пойти. Я люблю этих людей: у них такая приятная семья. Красивые дети. Летом мама и папа приводили их проверить зубки. Ни одного порченого! Просто прелесть, а не семья.
- Ох-хо-хо,   - по-старушечьи вздохнула Шура. – Остались вот. Никому не нужные. Пропадет с ними Илья. Никто замуж не пойдет. Из умных-то. А дуру сам не возьмет. Вот, Илза Бруновна, какая все же у бога  вечно несправедливость во всем! Он так мне нравится! А детей куча.
 Врач покосилась, подумала, говорит:
- Я могу тебе помочь. Взять малышей - близнецов. Муж мечтает о сыне, а я не могу родить. У меня кесаревым  доставали младшую, Дану. Трубы перевязаны.
 У Шуры враз мелькнуло в мозгу: надо об этом известить Потапенко- старшего, намекнуть, что она, Шура, как раз специалистка рожать сыновей – и живи, не кашляй в богатом доме под красной черепичной крышей, самой лучшей на Самаркандской улице.
- Нет, - махнула она рукой, - не нарывайтесь даже с этим предложением: этот малахольный Илья  вас пошлет, как вы этого послали.
- Но ведь вам же будет трудно?
- У меня и другие варианты есть, - нагло посмотрела  в  светлые глаза своей будущей жертвы Шура. – Ля-ля-ля, как говорится.
- Ну, хорошо. Проверьте  журнал: есть кто-то по записи? – предложила врач.
- А  вам самой трудно? – натягивая пальто, откликнулся подмастерье.
- Абсолютно! – усмехнувшись, сказала врач. – Александра Яковлевна, вы предупреждены, что через месяц получите рассчет. Ищите место. Мне не нравится ваш моральный облик, мелкие и постоянные ошибки в дозировании пластикаторов, плохая уборка кабинета, немотивированные опоздания на работу, развязный тон общения со мной и малое внимание к пациентам. Это достаточные причины для разлуки. Здесь не поликлиника. Здесь частный кабинет, и попрошу не выражать взглядом недоумение. Вы оделись? До свидания. Завтра точно в семь.
  «Сволочь такая! – бежит и плачет на морозе Шура. – Я  где работу-то такую возьму? Чтоб недалеко от дома и такие  условия. Ой!» Ну, естественно, быть ей признанной на проводах Динары самой душевной девушкой Восточного, коли слезы – рекой.  А злость поведет ее в сторону благородного поступка: увидит на проводах Юльку Зарубину с братом Славкой, бледных и взволнованных, аккуратненько, но нище одетых, скажет сестре:
- Юлька, иди к Илзе-латышке. Я от нее ухожу. Категорически. С завтрашнего утра. Просись. Оденься в лиловое платье. Это ее любимый цвет.
- Так я недоученая! – вздохнула горько  Юля. – Плюс и учили - то на школьную медсестру – валеолога.
- Зато характер, как у рабы. Ей такая и  нужна, белоглазой. И деньги приличные, не то что в поликлинике. Пойдешь?
- Пойду! – решительно сказала Юля. –Во сколько?
- К семи так-то. Но у меня сегодня кабинет не мыт. Видимо, в шесть припереть надо. На ключи.
  Безработная Юля приняла их, как ключи от рая. Славка обрадовался, шепчет: «Хорошо, правда?» И даже оба мерзнуть в легких куртках перестали.
Народу собралось – полна улица. Приехал катафалк и автобусы. Илья вышел на крыльцо без шапки, сказал собравшимся:
- Не рекомендую ехать. Мороз. Заходите в дом, начинайте поминки. Провожу только я, мне поможет похоронный сервис. Отпустите автобусы! – приказал в черное одетым элегантным мужикам.
 Все сели в катафалк и уехали. Народ помялся, пошушукался – что за новации? Зашли в дом, стали сами помогать накрывать столы, сели, подняли за помин души. Поговорили хорошо, поели. А без хозяина и по второй попросить стыдно. И разошлись.
    Илья постоял над свежей могилой, накрытой плитой  из белого мрамора, а  по середине ее  из порфира  неровная  «трещина» выложена, как кровавая рана. Нагнулся, положил алую единственную розу на золотые буквы «Динара Павлова», пошел, нагнув голову, к катафалку, возле которого с обнаженными головами стояли   друзья и соратники – похоронная сервисная служба «Река Стикс».
- Ну , вы свободны, - сказал Илья коллегам. – Домой я пешком пойду. Тут недалеко.
- Илья, а остограмиться? Динару помянуть, – спросили мужики.
- У вас еще одни похороны на Центральном. И как вы туда явиться надумали, напоминавшись? Едьте! – приказал строго.- И не забывайте: мы фирма.
 Мужики полезли в катафалк, отъехали:
- Вот дуб упрямый! – сказал один.
- Да нет, -  возразил второй.- Человек, он правильно говорит, вправе проводить свое единственное так, как ему хочется. А там, видел?- кого только не напозло. И родня татарская, которая Динарку гноила и прокляла, и родня русская, которая на многодетность орала да  какой-нибудь  нищенский исход предсказывала. Ему нужны их рожи?  Или половина бомжей Восточного, пришедших на поминки покушать. Поминки, кстати, он  в угоду мнению оплатил вполне  разливанные. Но сам на них не пойдет. Женщины приберут дом, проветрят, приведет детей, будет врать веселым голосом, что мама на год подлечиться в санаторий уехала. Ох, несчастный! –и говоривший уронил голову, заширкал по глазам черной кожаной перчаткой.
- Серега, Серега, выпей! – тут же сунулся к нему с плоской фляжкой третий.
Тот фляжку взял, поднял глаза к потолку мчащегося катафалка, сказал:
 - Не такое вино надо пить за тебя, Динара! Не водку, а тягучее, терпкое  десертное вино или церковный кагор хорошей выдержки. Но прости, другого нет. И прости… нас… мужиков… что   мы…   ничего для тебя сделать не смогли, бедная! Живи в раю, Динара, не поминая нас лихом! Молись за Илью, Динара. А детей  он сам защитит. Ты не бойся.
  Отпил, протянул фляжку по кругу, все молча выпили.
    Илья шел по дороге с кладбища Восточного, один- одинешенек, а дорога только на первый взгляд короткая, это если на катафалке едешь, торопящемся на другие похороны. Сунул руки в кожаных перчатках в карманы, схохлился в своем холодном анораке – не было денег две новых зимних вещи покупать, купил  шубку Динаре, недорогую, всего лишь кроличью, в лиловатых светлых тонах. Но как она была бы в ней красива! А и примерить не пришлось. Потому что в больницу легла, когда зимы еще не было. В ноябре, в студеную осеннюю распутицу. Он спрятал пакет с шубой, собирался подарить в им придуманный праздник « День молоденькой зимы». С девчонками репетировал песни и танцы, чтоб праздник понравился маме. Купил платья и костюмчики ребятне, чтоб были нарядные.  А она эти наряды увидела, прощаясь со своей кучкой- липучкой… Господи, как огромны и испуганны были глаза этой девочки, Томы, в палате гематологии, но улыбалась. Хорошая девчонка. Очень помогла… Динара! Все мои праздники были только для тебя, Динара! Их у нас было много-много, практически каждый день. Спасибо, девочка моя, ласковая моя, сладкая моя, незабываемая моя!
  Неожиданно пошел снег, обильно-обильно, отвесно падающий, неслышный, отрезал его от  скучного вида прилегающих к дороге пустых белых полей, которым предстоит стать новыми площадями  кладбищенского заселения. Город мертвых. Рядом с городом живых. И не понять, где кого больше. Подступают, подступают кладбища,  и город живых растет в ширину , и не понять, хорошо это или плохо – такое соседство, когда из окна высотки день за днем приходится смотреть на могилы, катафалки и процессии. Такая квартира у него была  возле Центрального. Девчонкам, любознательным Наде и Любе, приходилось врать, что это демонстрации, а дальше – митинг. Верили. Для детской души вредна постоянная скорбь. Она гнет нежненькую незакаленную душу. Поэтому российские кладбища с их убогим, но растратным ритуалом надо изменить. А вот  старушка Елизавета Лазаревна с удовольствием глядит из окна. Как-то сказала, когда он ее навестил, сказала смеясь: «Во-первых, радостно, что не меня несут. Во-вторых, любопытно: а кого же? В-третьих, тут такие характеры и страсти, что я, подобающе одевшись, хожу, как в театр. Абсолютно не чувствую одиночества! Вдобавок  Петя похоронен далеко, оставлен на Восточном, и мне, таким образом, совсем не обязательно играть безутешную вдову. Я его не забыла. Но сидеть, еженедельно киснуть на могиле, в уме упрекая мужа, что был бесплоден – это вовсе не любовь за гробом. Навещу раз в год, присобрав в памяти хорошее, и хватит. Я не права?» Очень милая старушка, очень, и уютен подаренный ею дом. Но в нем уже не пахнет Динарой, тем запахом молодого теплого тела, что сводил его с ума. Постоянно, пьяно, непрестанно, с тех пор, как он вдохнул этот запах во время какой-то семейной вечеринки, танцуя с двоюродной сестрой жены. Он любил ее, таясь, боясь самому себе в этом признаться года два, а то и три. А потом Элечка сорвалась – и пришла пора правды. Пора счастья. Такого недолгого. Ну, почему? Было ли бы иначе, если бы он сразу женился на Динаре? Ведь они ровесницы с его бывшей женой. И знакомы были до всех этих романов… Зачем думать? У прошлого нет сослагательного наклонения: прожито – забудь… Но не забыть, как шел в каком-то теплом снегопаде.  Даже руки из карманов достал, даже капюшон захотелось с головы спихнуть, даже на душе повеселело. Динара – Динара, ты – этот снег? Спасибо, милая, спасибо!
 -Теплый снегопад? – задумчиво переспросила поэтесса у родного отца, Леонида Григорьевича Филонова, кандидата философских наук, доцента из мединститута.
 Они гуляют по боковой аллее сквера  возле оперного. Тут безлюдно, приближаются сумерки, вот-вот зажгут фонари. И падает густой-прегустой снег. Ложится на плечи дубленки отца, на плечи Натальиной дубленки.
- Папка, мы идем, как в эполетах, - засмеялась Наташа.
  Он тоже засмеялся, стал стряхивать «эполеты» со своих плеч.
- А я оставлю, - сказала Наташа. – Пройдусь генералом.
- Ой, детка, для этого, как  минимум, тебе надо умыться. Наташа, зачем ты так… страшно красишься?
- Ну, - надула та и без того толстые губы, чувственные, как нынче говорят. – Я думала, тебе нравится. Обожаемый мной человек, говорил… когда-то… что я похожа на баядерку.
  Отец покосился на взрослую дочь: неприятно – и этот «обожаемый» в ее устах, и этот килограмм краски на веках и щеках.
- Наташа, баядерка – это храмовая танцовщица. И не просто хорошая танцорка, как ты у нас, а  участница ритуалов, о которых не всегда прилично рассказать порядочной женщине.
- Сексуальный культ?
- Ну, хорошо, коли ты такая грамотная. Да. Со всеми. Ее бы  нынче  звали проституткой. А нас? Ответь!
- Что за глупости! – занервничала дочь. – Мы редко видимся. И такие вопросы.
- И задать их заставил только твой внешний вид. Ты у меня девочка умная, талантливая. Хотя я, честно признаться, не люблю поэтесс –баядерок. Я люблю умных весталок.
- Цветаева кто?
- Баядерка. Очень сосредоточенное на мужском и женском существо. Плохая мать. Неряха-хозяйка. Рисковая собеседница. Неверная жена. Слишком нервная любовница. Почитай мемуары. Не знаменитостей, которые горазды соврать и приукрасить, а просто живших с ней рядом. Воспоминания современников.
- Ой уж! Она моя любимая!  Не смей, не смей о ней!
- Надо, конечно, разделить быт и творчество. Но Флобер сказал : «Эмма Бовари – это я». Формула универсальна. Всяк творец пишет только о себе. В широком смысле, как ты понимаешь. В  романе – его философский взгляд на  всю ойкумену. На любовь , смерть, подвиг, высоту духа и пределы человеческой низости. Так что, дорогая, бородатый Лев Толстой вполне мог сказать: «Наташа Ростова – это я».
  Они  похохотали. Она взяла отца под ручку. Он отстранился:
- Ни-ни, пока не умоешься снегом.
- Пап, снег холодный.
- Мы только что назвали его теплым. Поэтому он не заморозит. Наше сознание закодировано. Оттирайся, потом я дам свой абсолютно чистый носовой платок.
И, действительно, снег не заморозил. Наоборот, глазам стало тепло и хорошо, щекам – горячо, а горячие губы превратились  просто в нечто неощутимое.
- Пап, у меня некрасивые губы?
  Отец пожал плечами, ответил:
- В принципе, в человеческом лице все относительно. Форма глаз, губ, носа  одних созерцателей может просто бесить, а вторым нравиться до упоения. В чем секрет – рагадывать бесполезно. Относительно красоты надо помнить и о таких пустячках, как красота уродства. Вдумайся! Красота уродства. Есть люди, на ней помешанные. В молодости я знавал мужчину, который был настолько разнообразен в привязанностях, что оторопь брала. Его звали Витасом. Латыш. Вроде бы, прохладный народ, но этот…Ай, мы о какой-то ерунде говорим. Однако, девочка, влюбляясь, стоит присмотреться : в кого.  Но я думаю, на эту тему с тобой давно поговорила  мама.
  Филонова вздохнула. Усмехнулась. И кивнула головой.
 - Пап, а почему вы развелись?
- Я давно ждал этого вопроса. Поэтому отвечу кратко. Мы разные люди, не пара. Раньше я собирался тоскливым голосом описывать нашу с ней семейную жизнь. А это не надо. Это тайна.
- Ну все же!
-Хорошо: она – бизнес –вумен, я – брахман-бессребреник. Остальное додумай.
- А почему сошлись? Меня родили?
- Хорошо не подумали. Но то, что есть ты, нашу встречу оправдывает.
Филонова долго молчала. Шла, пинала снег.
- Не хочешь к нам в гости? – предложил отец.
- Нет. Мне кажется, в меня влюбился Костик. А он же мой сводный брат. Зачем мне это?
- Умница! Он моложе, он чистый мальчишка.  Ты права. Этого не надо.
- Я вообще не люблю мальчишек. Мне нравятся взрослые люди.
- Наталья, - остановился и вгляделся в ее отмытое снегом лицо отец. – У взрослого больше возможностей обмануть и надругаться. Это мой долг – сказать тебе, что среди взрослых больше подлецов. Задумайся об этом.
- Поздно.
- Что поздно? – испугался отец. – Говорить на эту тему поздно?
- Нет. Просто мне надо домой.
- А! Ну, спасибо, дочь, за прогулку. Если бы не позвонила, я бы не увидел этот прекрасный снегопад. Звони.
  И они расстались. Филонова пошла прямо. Отец свернул направо. При выходе из сквера встретил  отца и сына Нестеровых, соседей по дому, тоже вышедших погулять. Поздоровались. Разминулись.
- Я чего тебя вывел? В доме – прослушка, - сообщил Нестеров-старший. – Обнаружила мать. Полезла протирать пыль на нашем с ней свадебном портрете, висит. Она не знает, что это такое. Я ее просвещать не стал. Буркнул, что установлено мной от тараканов, увел  из гостиной. Отвлек. Как считаешь, за тобой или за мной? Хотя кому я нынче интересен, пенсионер.
- За мной. Интересно- интересно… Не снял?
- Нет.
- Я бы перевесил в туалет, поближе к унитазу, - засмеялся сын.
- Шуточки плохие. Система новая. Мы таких не ставили. Куда ведет?
- А черт его знает. Ездят за мной. Какие-то. Двоих-троих уже под аварию подвел, создал благоприятную ситуацию. И не замахиваются, и не отстают, уроды. Ладно, вернемся с прогулки, я им сделаю козью морду.
- Это как?
- Ультразвук. Пущу по волне, оператор, если он есть, башкой свернется. Аппаратура накроется.
- У, да ты дальше меня… Однако, мать жалко. Испугается, если узнает. С ней как быть?
- А придем, ее гулять выведешь. Но, отче, прощупай весь дом под видом обтирания пыли. Микрофончик может быть не один.
- Это понятно. Однако когда поставили? Ведь и двери – танком не пробьешь. И окна на зиму замурованы. И дома сидим в основном со старушкой.
- Не зови ее так. Она обижается. А поставить – это… тьфу. Беседы обо мне не ведите, лавируй. Или гони дэзу. Куда пошел, куда поехал.
- А, кстати, где сегодня был?
- Ездили с приятелем посмотреть его дачу. Это мой солдат. Может, куплю домок. Ему пока ни к чему. А я…
- Осядешь? Честное слово?
- Папа, не ерзай голосом. Ну какие честные слова я могу говорить, если прослушки ставят? Пойми.
- А кто это может быть?
- ФСБ  может подозревать во мне украинского шпиона, - улыбнулся сын.
- Не пошучивай! У нас отнюдь не дураки! – приказал отец, полковник КГБ.
- Ой, уйди ты! – непочтительно захохотал сын. – Скажем мягко: и дураки в том числе. А вообще-то, я считаю, кроме тебя, там и личностей-то не было. Все какие-то бывшие комсомольские работники. Чучелы и демагоги. Да. Карьеру делать умели, а кроме нее?
- Ну, хватит.
- И смена не лучше. Иначе бы преступность такой не была.
- Ну, хватит.
- Героин волокут сюда – только шум стоит, страну за рубеж частями вывезли.
- Ну, хватит! – рявкнул отец.
- Поговорили, как  всегда, - хладнокровно сказало любимое детище, первым выходя из сквера.
  Дома горел мягкий свет, две женщины  накрывали   стол к чаю: приехала Лариса.  Мир во всем мире… А за свадебным фотопортретом  родителей – прослушка.
- Идите-ка погуляйте, милые, - сказал отец. – Чаю можно и потом попить. Снегопад такой теплый – просто диво. Возьмите Марсика.
  Овчарка тут же прибежала с поводком. Дамы  с собачкой ушли. Отец показал знаками: делаем «козью морду»?
  Сын запел: «Ах ты, козочка-коза, ты школдивая была, в огородик лазила, да капустку хряпала». С песней удалился в свою комнату, отсутствовал минут десять, вынес нечто, похожее на старинный электрофен, крутанул рычажки, задумчиво присматриваясь к «блошке» на осторожно снятом отцом портрете. Запел: «Эту дикую козу я чего-то не пойму, но однако труля-ля, всем  привет и уля-ля».
- Колыбельные учишь? Рожать, что ли, кого –то будете? – спросил отец.
- Да я б не против, я мужчина в силе, - ответил сын, решительно нажимая на кнопку.
  И оператор с наушниками в далеком углу города, только что впавший в улыбчивую расслабуху по поводу колыбельной,  вдруг под легонький зуммерок как вскочит, как опрокинется, пытаясь содрать наушники. Но ультразвук уже долбанул мозги. Парень заползал по тесной, уставленной дорогой аппаратурой, комнатенке, встал, зашарил по всему руками, потянул какие-то провода, уронил что-то, дербалызнул пяткой, круша, замкнуло, защелкало, замигало, повалил дым, заставив закашляться, разума еще хватило, чтоб найти железную дверь, и уже не хватило, чтоб открыть кодовый замок. Огонь занялся ярко и побежал быстро, охватил парня, заставив орать, прыгать, кататься… Увы-увы, кто играет в опасные игры, обычно знает, за что хорошо платят. Так что плакать по этой судьбе незачем.
- Ой, - сказал капитан. – Грех-то какой! Калеченый башмак, папа, а выбрасывать не надо.  Я к нему привык и  сношенной набойки замечать не должен. Понятно? – и показал глазами на блошку –микрофон. – А вот ставить ее если придется, то тут, ну сам понимаешь.
Отец  чирканул по горлу: уберем, дескать, ставящих? И кивнул. Сказал:
- А с сапожником говорить, кто он да что он? Нынче такие мастера. Самозванцы.
- Естественно. А то, понимаешь, ничего не понятно, что прибьют и долго ли прослужит. Я мужчина экономный. Скоро дамы –мамы вернутся? Загулялись. Видимо, снег понравился.
  Дамы-мамы гуляли  во дворе, неспешно ходили под освещенными окнами , беседуя, а овчарка Марс, следуя впереди них на длинном поводке, все дергал Ларисину руку, обмотанную  ремнем.  Полковничиха засмеялась:
- Нетерпение сердца. В это время выгуливают его подругу Линду. А тут ее что-то нет и нет. Лариса, вы собираетесь пожениться с Сергеем?
- Не знаю, Мария Ивановна.
- Не сватается?
- Да не в этом дело. Люди не советуют, - усмехнулась.- И личный опыт не велит.
- О чем это ты? О том, что он тебя бросал? Зря-зря. Знала бы ты, как он волновался, уезжая, на вокзале. Как высматривал, как шею, бедный, тянул. А ты не пришла проводить.
- По независящим от меня причинам. У меня было дежурство. Не на кого было оставить детей в роддоме. Как на грех, то ли захворала, то ли просто загуляла вторая медсестра. Не надо это вспоминать. Судьба – и все. Никто не виноват. Я не люблю мучаться упреками и раскаяниями. Жизнь и так и нелегка, и коротка. Незачем ее делать утомительной из-за постоянных ревизий. А опыт, который я упомянула, это просто воспоминание о том, каким лапушкой был мой первый муж в женихах и каким  дураком стал в браке.
- Да, тут ты права: стоит им заштамповать паспорт… Это мне знакомо. Тоже всяко нажилась. Ты права, ты права… Но мне так хочется внуков. Хоть каких-нибудь, хоть невсамделишных.
- А это как?
- Познакомь нас со своей девочкой. Пусть хоть изредка приходит в гости.
- Не знаю, не знаю. Эта девочка ростом чуть не с Сергея. Характером… Ой, господи!  Характер нордический.
- То есть?
- То есть норд-ост подул – все живое, прячься! – засмеялась Лариса. – Я люблю ее, но иногда такие искры общение высекает. Правда, она меня умнее. Намного. Поэтому пожаров не случается.
- Не всякая  мать признает превосходство ребенка в уме. С какого      возраста вы к ней так уважительно относитесь?
- А с рождения. У нее взгляд был  внимательный – внимательный. У совсем крошечной. Посмотрит – и я ее боялась. Честное слово! Как будто она у меня спрашивает: зачем? Зачем делаешь глупости, зачем плачешь или смеешься, зачем думаешь, что надо от   всего отказаться. Я убегу от взгляда, потом подкрадусь и шепчу : Томочка, Томочка, мама пришла, давай помиримся, и она улыбнется.  Вот так и жили. Она как совесть надо мной зависла. И, видимо, душу-то и помогла сохранить. Без нее я бы жила развязно, весело и счастливо. А при ней я жила правильно.
- Сережа говорит: она красавица.
- Да. Именно. Не красивая, а красавица.
- А какая разница?
- Другой менталитет. Вот я просто красивая. И всю жизнь, как бы вам сказать, ждала от жизни милостей и подачек. А эта не так. Эта берет по праву, - подумав, ответила Тамаркина мать. -  Уверенности, что возьмет правильно, никакой. Но меня успокаивает, что она все-таки совестливая девчонка, справедливая. Не балованная. И не любящая комплименты, не тающая от них.
- Вы ее хорошо воспитали.
- Она – меня! Я тоже стараюсь быть совестливой и справедливой. Дети вообще воспитывают родителей, но не все родители это понимают, не все даются в науку. Вот от непонимания-то и горит семейный дом.
- Ой, какие умные мысли!
- А вот формулировочки четкие – это не мое, это дочерино. Где-то еще в первом классе она мне это объяснила. Так и спросила: почему это ты можешь мной командовать, а я нет? Это, дескать, мамочка, неправильно. Мы с тобой должны советоваться. Вот и советуемся всю жизнь.
- А с отцом она советовалась?
- Нет, - неохотно ответила Лариса. – Но на эту тему, с вашего позволения, я бы не хотела. Его нет в нашей жизни. И не надо каких-то упреков. Забыто! Я вообще не понимаю женщин, которые разведутся, а потом  года мусолят прожитое, как пленку в кино назад отматывают. Или варианты судьбы оплакивают, упущенные из рук. Она такая, эта судьба, какую нам отпустило Небо. И нечего барахтаться. Надо с ней согласиться. Вот и все. И плыть спокойно по течению. Этому меня учила очень   умная женщина Тамара Сергеевна Потапова. Мой шеф на работе. Светлая ей память.
  Снег идет, идет , идет, кутает город непроницаемой пеленой, тихий, мягкий и ласковый. Окна в снегопаде  сияют размытыми пятнами, рассказывают душе прохожего, как уютно и тепло в такой вечер дома, когда там тебя кто-то ждет.
Егор подходит к типовой пятиэтажке, поднимает голову к своему балкону: ага, они прогуливаются, слышно, как бабка Анна Васильевна назидает Муару, сидящему у нее на руках:
- И не жмурься. Гулять надо, дышать чистым воздухом. Ты в  попонке и на ручках. И снег падает дальше  балконной решетки, так что  нечего. Да, понимаю, что ты хочешь сказать: лучше бы побегали во дворе. Но кто меня вчера обманул? Сказал, что обойдется без поводка, а сам усвистал  за два квартала? Надо правильно понимать, что такое возраст. Ты, если пересчитать в пропорции твой собачий и мой человечий век,  являешься моим ровесником. А ведешь себя? У тебя подруги, у тебя романы… О какой любви, спрашивается, может идти речь в нашем возрасте?  Ответь мне!
- Гав-гав, - огрызнулся Муар. И добавил,- Гав, гав, гав.
- Понимаю, что ты хотел сказать. Но это,  милый, хамство – говорить, что ты мужчина, а я всего лишь женщина. И вообще! Выше любого понимания твое заявление: я, мол, в силе, а ты старуха. За это, дорогой, спускаю с рук и морозь свои бесценные лапки о бетон. А я пошла домой.
  Балконная дверь открылась и закрылась. Муар побегал туда-сюда, семеня бесценными лапками по вычищенной плите балкона. Сел на хвостик, прижав передние лапки к груди – погрел их о вязаный мохеровый комбинезон. Очень красивый, кстати, все собаки завидуют, хозяйские собаки, а уж о дворняжках-то и говорить не будем. Да, такую женскую заботу надо ценить. Встал на все четыре, подошел к двери, поскребся лапкой с покаянным повизгиванием. Открыла, строгая. Поднял мордочку и улыбнулся ей, виляя хвостиком. Тут же цапнула на руки. «Уж что-что, а обращаться с бабами, я умею», - самодовольно подумал песик.
  А его молодой хозяин, глава строительной фирмы и строгий вождь непростого коллектива, лежал на диване в своей комнате и чуть не плакал:  ну ни в какую не складываются отношения с противоположным полом! Навестил Ирму. По пути с прогулки в деревню в компании с капитаном. Родители у нее еще не вернулись. Девица принимала гостя по всей программе: растопленный камин в мансарде, красиво накрытый стол. Даже, представьте, с бутылкой  сухого красного вина, с бифштексом, зажаренным  в его честь в новой  кухне. Салатики-винегретики украшены веточками петрушки и укропа, а не просто так. Свечи и полотняные салфетки. Запах свежесмолотого кофе и букетик  мелких хризантем.  Посидели, беседуя ни о чем: об ее успехах  в сессию, о его менеджерских одолениях. Был включен магнитофон. Егор предложил потанцевать какое-нибудь танго. Танцуют. И потихоньку забирает. Обе стороны, кстати: опустила глазки, дышит нервно, ручка вздрагивает. Что после этого делает воспитанный мужчина, солдат, прошедший армию, в части, расположенной недалеко от женского фабричного общежития? Естественно, стискивает и крепко целует. Что после этого должна делать воспитанная девушка? Задрожать и позволить унести себя на постель. А тут? Задрожать - задрожала и вдруг как заревет: лицо все в слезах, всхлипы, сопли, невнятные бормотания: «Ах, не надо-не надо, ведь ты меня не любишь, а без любви все остальное – грязь».  Настолько, блин, удивила  абсолютно несовременным подходом к проблеме секса, что молча спустился вниз, оделся и ушел. И даже где-то как-то было стыдно, что обидел девушку. Хотя чего он ей сделал, дуре белобрысой?
  И на другом фронте облом. До Ирмы встретил своего кадра  Славку и его сестру. Шли с поминок, холодновато одетые. Только  гад не остановит машину и не предложит подвезти. Довез до двухэтажного барака. Пассажиры выгрузились , он уже хотел развернуться и видит: к парочке подруливают трое явно с преступными намерениями: Славку пихают в грудь, Юлю хапают за руку. Вылез из машины, строго спросил: что за манеры? Какие-то патлатые невоспитанные сопляки, понимаешь, от которых разит водкой, начинают  корябать понты, матерят его с большим изяществом: такие сочетания, что он в армии от генералов на плацу не слыхивал, а уж там ли не виртуозы?! И один, понимаешь, каким-то перочинным ножичком грозит. Кому? Человеку, подрезавшему не одного душмана? Ох, бля! Он их тут же соскладировал голова к голове. И вместо благодарности  нежное создание, которой так идет лиловый цвет, орет на него: он, дескать, слишком жесток! Кидается к этим сосункам и начинает утирать им  юшку, прикладывать к фингалам снег, расспрашивать о состоянии  здоровья. Пришлось пожать плечами, сказать: «Ну, извините!», сесть в джип и газануть. По дороге чуть не задавил в снегопаде одинокого путника, бредущего  точно по середине дороги. Остановился, матернул, опознал в нем соседа Томки Анисимовой, упрекнул  в недопустимой рассеянности, пригласил в машину, довез до дому. Выходя, тот сказал: «Прости, но у меня сегодня жену… на небо забрали. Вот видишь, теплый снег идет. Это моя Динара». Офонареть! И такое лицо у этого мужика – бледное, задумчивое и ласково  светлое, что вот  вспоминает его сейчас Егор и самому зареветь хочется. По Динаре. Которую практически не знал.
  Подошел пес Муар, сексуальная гроза всех мелких дворовых собачонок, посмотрел на Егора, улыбнулся и завилял хвостиком. Егор сгреб его с пола, положил себе на грудь, громко сказал:
- Один ты меня понимаешь.
  И уснули, обнявшись, потому что день выдался утомительный. Егору снилось в масштабе один к одному: они едут с капитаном на дачу. Капитан оглядывается: «Хвостик? За тобой или за мной?» Сзади упорно держит скорость, надрывая мотор, битая таратайка милиции. «Мои, - сказал Егор, - неймется, сукам», -  и поправил  под мышкой пистолет Макарова. «Вооружен и очень опасен? – спросил капитан. – А не пришьют дело за ношение оружия?» «Тогда я им выставлю счет, сколько раз я попадал в ситуацию, когда мне можно было надеяться на милицию, но ее почему-то рядом не было. Досье у меня полное. Оригиналы у адвоката. Три копии в надежных местах. Милиция веско  предупреждена о возможности такой тяжбы устно и письменно. Копии заявлений хранятся в папке адвоката и в редакции у одного честного парня». «Мудро. Но вряд ли эффективно». «Пока сдерживает. Уже соображают, что такое  Страсбургский суд и тому подобное. Но все равно заядлые. Остановимся, спросим, что надо, или я разгоняюсь, и Митькой звали?» «Пусть сами спросят. Вон гора. Делай вид, что  въехать не можешь». «На такой-то машине?» «Играй роль. Побеседуем».
  Он въехал до полгоры, заглушил мотор и покатил им навстречу задом. Затормозил. Они с капитаном вылезли, открыли капот. Машина опекунов встала рядом. «Что, ребята, мотор не берет?!» – спросил, выходя,  мент – шофер. Остальные двое любознательно приоткрыли окна.
- Хрен его знает, - сердито ответил Егор. – Едете, блин, сзади, постеснялся разгон взять. Вдруг впаяете за превышение скорости. А джип обиделся за недоверие. А, говорит: ты так, так и я так.
- Куда едете?
- Да вот везу клиента дом показать. Мне он на шиш: я лучше, понимаешь, девочку – в ресторан, чем сюда  за картошкой. А у дяденьки семья, ему двадцать соток огорода пригодятся.
- Далековато, конечно, - с обстоятельностью будущего владельца сказал капитан, закуривая. – Бензин не дешевенький. И дорога. Плохо чистится. Гора. Даже для джипа. А у меня всего лишь «Жигуль».
- Ой, блин, говорено-переговорено! – вскипел Егор. – Вы что, зимой сюда ездить будете? Это сейчас гололед. А весной и летом-то это же…
- А если грязь?
- Ну, дорогой! Или красивая тихая деревня – или кооперативчик на три сотки. Выбора-то нет. Да нормальная тут дорога! Вон, спроси у милиции: они часто тут ездят.
- Нормальная, - кивнул сержант-шофер. – Значит, продашь халупу?
- Если куплю! – отрезал капитан.- Я еще дом не видел.
- Ай, садитесь! – раздраженно  ответил Егор, захлопнув капот. – Морока какая, блин. Десятый … раздолбай, и все претензии разные.
- Юноша, я бы попросил, - строго сказал капитан.
- Извините.
  Сели в машину, газанули, милиция следом не поехала. Встречных машин не было, попутных не было.
- Пустыня, - сказал Егор , а капитан вдруг прижал палец к губам, покрутил им вокруг губ, постукал по уху, кивнул назад:  «слухачи»! Егор пожал плечами. Продолжил беседу громко:
- Дорога отлично содержится. В деревне есть хорошие дома известных предпринимателей. Для них и за их счет все тут выравнено, зимой почищено. Ну, конечно, не к моему дому, но коли захотите, вполне сможете договориться. Вы же богатый?
- Да не так, чтоб очень.  На жизнь хватает.Но лишнего нет.
- Ну, все равно. Будете часто наезжать, закорешитесь, наладить контакты можно. Я-то редко езжу.
- Да… - задумчиво сказал капитан. – Роща сосновая – блеск! Охота есть?
- Фиг его знает.
- А то у меня карабин прекрасный охотничий простаивает. Я б пострелял. Ты стрелять умеешь?
- Из автомата.
- Служил?
- А как же. Я патриот. К вашему сведению. Тут вот  опять, слава богу, в Чечне загоношились порядок навести, так подумываю, не стоит ли законтрактоваться . Я ведь по семейным обстоятельствам полгода в армии не дослужил. Можно отдать долг Родине. А что? Холостой, молодой. Бабка будет за штаны хватать, уговорю: она тоже патриотка. Надо подумать.
- А ты, вроде, говорил: у тебя фирма.
- Ну. Но надоело, спасу нет. Беседуй с пьяницами да следи в оба, чтоб клиент не надул. А там: сто грамм, приказ и голова свободна.
- А если пулька в голову?
- Значит, судьба. Подыхать-то всем. А для меня – лучше героически, чем на печке. С пользой для Отчизны.
- Пошел бы служить в милицию. Тоже польза.
- Извините! Там сбитые критерии. А в армии действующей взяткой не манят и никаких  соблазнов думать нет.
- Интересно рассуждаешь. Может, ко мне в охрану? Мне смелые сотрудники нужны.
- С какой стати я пойду сторожить дверь какого-то босса, если я сам босс? Пусть он ко мне идет.
  И они захохотали.
- Хороший ты парень, - сказал капитан.
 Не успели зайти в дом, лезет сосед – дедок. Поздоровался шепотом и говорит шепотом.
- Ангина? – спросил  Егор.
- Она, ети ее мать, - просипел дедка, прижимая  палец к губам и постукивая другим по  кудлатому уху малахая.
- Ну что, огород смотрим и баню? – громко сказал Егор, кивнув деду.
- А пролезем там? – поинтересовался  возможный новый хозяин.
- Я чистил, - просипел дед. – Егорушка девочку собирался привезти на Валентинов день. Готовил ему все. Даже дом помыл. Баньку топил два раза, чтоб отморозить да  в порядок привести.
- О! – возопил капитан. – Хрен ли я раньше не подумал, что зимой тут рай!? Куплю, гад буду! У меня есть кого возить! – и подмигнул соратникам.
 В огороде дед нормальным голосом сказал:
- Микрофоны поставлены. Я не снял.
- Пусть стоят, - сказал капитан. – Пусть слушают и завидуют, как красиво живут орлы –мужчины. Пить где будем?
- Нигде, - ответил Егор. – Я как машину-то поведу?
- Тебе не нальем, - загорелся дед. – Айда в мою хату. Но, робя, на всякий случай и там че-нито хорошее мелите. По-солдатски. Приятно послушать. Быдто я опять ординарец у генерала Коркодинова, царство ему небесное.
- Воевал, значит? – прищурился капитан. – Отлично! А то я несколько сомневался. Твоей возможности сыграть на два фронта.
- Да чтоб у тебя, засранца, язык отсох! – вскипел дед и пошлепал от бани сердито, волоча большие валенки меж сугробами, махонький, сухонький, но героический солдатик.
- Отец, прости! – крикнул вслед капитан.
- Бог простит! – огрызнулся дед. – Сосунки! У меня полный «иконостас» медалей, а тут… Орден даже есть! – доложил, обернувшись.
  Хорошо посидели над бутылкой и соленой капусткой с черным хлебцем. Сало еще было. Очень наперченое и начесноченное.
- Уммм! – как кот, мяукал капитан, кусая ломоть с пластиком сальца. – Ой, вкуснота, с рестораном не сравнить! – щепотью таскал в рот длинно нарезанную капусту с тарелки.
- Ты, Егор, почаще  звони, - сказал дед. – Все ж таки поговорю с тобой и не так одиноко. Бабки нет, с собачкой все переговорено. А тут ты звонишь, о том, о сем перетепнемся,  о соседях посплетничам. Хорошо! Ты мне заместо внука. Зря, конечно, дом продаешь. Но наезжай, у себя примать буду. В Валентинов-то день как?
- А никак, - грустно ответил Егор. – Ломается чего-то. Как сдобный пряник. То соглашается ехать, то нет. Ну, топи на всякий случай.
- Да-да-да! Я с женщиной приеду,  посидим, выпьем. Понятно? – энтузиастически влез капитан.
- Ой, соседи испересудничают, - предупредил дед, - бабе расскажут.
- Не боись! К весне забудут. А я тихохонько. Я не дурак. У меня все шито-крыто. Дамочек сотня, а каждая думает про себя, что единственная.
- Ну, так мужику и положено. Значит, жду, - кивнул дедок.
- На машине приедем, диван привезем. Удобный, - захохотал капитан.- Самосвал в фирме возьму. Меблируюсь сходу для красивого быта.
- А че уж так – диван на самосвале?
- Уазик гору не возьмет. Я прикинул. А тут, понимаешь, диван в кузове, дама в кабинке. На фиг мне мозолиться на этой горе?  Да особенно в темноте. Она  как бы несвободная. Я не могу сказать с гарантией, когда ехать согласится. Может, и вовсе не поедет. А так-то мечтается. Словом, дед, прошу,  комфорт обеспечь!
- О,кей! – ответил дед, а валенками  шлепнул и руку к ушанке поднес, как положено солдату русской армии.
    Егор проснулся, поворошил еще разок в памяти все слова и поступки прожитого дня. Все нормально сделано. Для «прослушки» – алиби полное. Капитан погонит их с горы. Или появится после их разгона на пересекающей дороге. Это уже детали. «Коробочка» готова. Вопрос уменья – выскочить вовремя из мчащейся машины, а он это умеет. Капитан поедет с Ларисой. Значит, его вниз. А он, Егор  Потапов, солдат удачи, тоже, видимо, должен бы взять даму. Кого? Естественно, не открывая планов. Тамарку можно было. Но ее нет. А вот кого: бабку с ее тузиком! Привез, мол, проститься со строением, погулять в зимнем лесу на лыжах. Пожить с Муарчиком  в теплой избе. Самого нелегкая понесла по ее заданию купить провизии в райцентр: бабка решила остаться на недельку. И казус – на гололеде отказали тормоза: погнал колонну легковушек. Но кто знал, что внизу случится столкновение?  Кто виноват, кроме судьбы, что авария была столь ужасной? Отлично! И спокойная связь по сотовому: «Как вы там? А мы едем в гости! Со своим диваном».
 Да-да-да… Томка бы была в качестве спутницы данных лыжных прогулок куда уместней бабушки. Это точно. Влюбиться, что ли, в нее? Очень дивчина заметная. И не только из-за роста. Все в ней хорошо: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, как классик говаривал. Все, кроме языка. Ужас, сколько раз его опахивал гнев и большое желание дать в лоб прямо в автобусе, когда после реплики в его адрес автобус начинал подхихикивать, а то и гоготать. Никакого почтения к возрасту и авторитету. С какими-то старперами может говорить, как со сверстниками, манипулировать ими, как ей только вздумается, Учить их жить, потрясать собственным просвещенным мнением. Нет, такая девушка, жена и мать нашим детям – это гарантированный конец жизни в психушке. Да, веселая, да остроумная, но чересчур умная. Это лишнее, это не надо. С какой, казалось бы, стати, вдруг подумалось о  женитьбе? А все ее влияние, четкое  понимание, что за просто так не дастся, с такой не поиграешься, а только в плен сдашься. А это ненужная роскошь, особенно в свете того, что он задумал сделать. Вообще может получиться, что с горы в деревню ему живу не вернуться. Он так подумал не потому, что струсил, а потому, что никого по себе плакать оставлять не собирается. Бабушка? Ну, может быть. Хотя она-то наверняка знает, что он «чужой мальчик», сиротка при живых родителях. Но сколько-то поплачет, это безусловно. Однако о ней есть кому позаботиться. Квартира в Москве отличная. Сестра Валерия - порядочный человек, бабкина любимица. Недели не проходит, чтобы не позвонила, даже когда на гастролях. А вот что, интересно, делает  достопочтенная Тома Анисимова на гастролях?
  Если бы он способен был мыслью просекать расстояния, то увидел бы , что в данную минуту Тамарка стоит на сцене ночного клуба с гитарой. Объявили ее номер: «Бард Тамара Анисимова», она вышла: черные узкие ботфорты, узкие голубые джинсы, черная просторная мужская рубаха, подвязанная под грудь.
Зальчик с эстрадой, затейливо изукрашенный, в позолоте и  ярко-винно-красной гамме, был тесно заставлен столиками, плавал в сигаретном дыму. Над бокалами и рюмками склонилась, приглушенно шелестя голосами, российская ученая элита, все уже пьяненькие. Уже отплясали «Регги» – сцена и зал, Виолетта Степановна в строгом темном костюмчике,  высоких ботиночках и  ажурной шелковой шали присела к столику ректора университета, о чем-то беседует оживленно. Кордебалет за кулисами переодевается. Анисимову выпустили заполнить паузу. Стоит, а тишины нет. Разгоряченные танцами взлохмаченные дамы прикуривают у кавалеров, взвизгивают шуткам, хохочут, запрокинув головы. Мужчины смотрят на сцену с одобрительными гримасами. Тамарка молчит, даже не берет гитару наизготовку. Степановна глянула на нее, встала, подняв изящную ручку: внимание! «Господа, солистка – маленькая девочка. (Зал хохотнул) Да-да, она только привыкает к сцене. Попрошу создать ей комфортные условия для выступления». Зал приутих,  Анисимова  повесила гитару на ремень , расставила длинные ноги. И что спеть? Может, «Лесоруба» – так тут сидят отнюдь не лесорубы,  да и песня не ее.«Обнаженное дерево» – а стоит ли обнажать душу перед пьяными? И она запела «Адама и Еву», громко, гневно, с подрагиванием голоса. Ее слушали кто удивленно, кто озадаченно, кто испуганно, кто потрясенно. Голос, казалось, оторвался от нее, начал жить совершенно самостоятельно. Гитара, выцыганенная  у случайного попутчика во время рейса Москва  - Нижний, была отличная, да, поцарапанная небрежным обращением, но большая, звонкая, просто как у Некуриловой. Возможно, как аккомпаниаторше  Анисимовой не хватало мастерства, но она брала  актерской игрой: огромные глаза скорбно и прямо смотрели в  зал, зацепившись за столик, за которым сидела молодая , но изрядно клюкнувшая  вузовская преподка с пожилым и довольно охальным        светилом науки. Светило все тщилось пересчитать лапочкой все-все позвонки на спинке молодой коллеги, все время забредая ниже линии талии.   Еще Тамаркин взгляд время от времени держал красивый  парень с видеокамерой – некто уже запримеченный в зале во время концертов «Батмана». И не только в зале, но  и за кулисами, и даже в общежитии, где жил «Батман».  Удивительно в этом типе было то, что он сильно-пресильно был похож на соседа Илью. Почти как близнец. Но был чуть ниже, чуть тоньше,  производил, словом, впечатление хрупкого и бледноватого подобия Ильи Петровича Павлова, и звали «подобие», что отдавало мистикой, Иван Павлов. Брат, но откуда он тут взялся? Просто однофамилец, но отчего так похож? «Подобие» похаживало вокруг эстрады с камерой,  а она пела, раздувая ноздри и напрягая горло, поматывая гривой волос в раздумье, бессилии, отчаянии… Гитара звенит и плачет, песня идет к концу: «Не сгибай ветку, Ева!» - нагнула голову и видит: оператор встал на одно колено, направил объектив вверх, на ее лицо.  И как-то не по-хорошему екнуло сердце от этой коленопреклоненности. Допела, звуки уснули… Зал захлопал бурно, закричал «бис».
- Эту песню я не бисирую, - сказала она. – Хотите, спою что-нибудь более легкое, принадлежашее моей подруге Светлане Некуриловой?
       И спела пяток Светкиных песен, имевших большой успех.
Степановна помахала рукой, приглашая ее сесть к ней за столик. Тамарка посомневалась ровно секунду: надо думать, чужой ректор ее не съест. Тот сказал одобрительно, адресуясь к балетмейстеру: « Отличные у вас дети, Виолетта Степановна! Завидую», а у Тамарки спросил: «Кем будете по выпуску?» Она ответила: «Отличным взрослым человеком». Ректор оценил юмор, посмеялся. На сцену выскочил «Батман», и Анисимова чуть не упала со стула: танцоры были неузнаваемы. Девчонки - в  каких-то пошлых прозрачно-розовых хитончиках, парни – в  нежно-голубых брюках клеш, похожих на женские юбки. И затанцевали они под мурлыкающую музыку, под пряную  чуть ли не арабскую мелодию. Посозерцав минутки две-три, как розовое льнет к розовому, а голубое к голубому, Степановна вскарабкалась на сцену и как рявкнет, перекрыв звуки музыки, на свой  «Батман»: «А ну марш со сцены!» и  заорала  в  возмутившийся зал: «Подобных танцев я не ставила! Это, господа, студенческий ансамль, а не шлюхи из кабаре!»
    Автобус быстро довез ансамбль до общежития. Отпустив Тамарку, с остальными  Степановна затеяла следственные действия. Тамарка послонялась  по пустому коридору, решила подслушать, как ведется перевоспитание. Степановна гавкала, как на плацу, и было как-то странно представить величину ее руководящего хамства  рядом с ее званием – «Заслуженный работник культуры». Группа бэтмэнов и бэтмэнш, как видно было в щель двери, стояла, поникнув повинными головами, беззвучно, что не могло не возмутить. Тамарка дернула дверь. Нарисовалась на пороге и сказала назидательно, вовсе негромко:
- В принципе, Виолетта Степановна, на сцене вы выглядели в свое время отнюдь не целомудренней в своих пачках и хитончиках. И так же, в принципе, искушали зал. Виноваты не танцоры, а постановщик, давший им такую  задачу: телом и делом изобразить сладость гомосексуализма. Орите на него.
- А кто ставил танец? – опомнилась балетмейстер. – Вообще вы его давно танцуете? – обратилась к группе «гомосеков».
  Те молчат, как рыба в пироге.
- Когда у следствия нет фактов, должна работать дедукция, - наставительно сказала Анисимова. – Нужен ответ на вопрос: кому выгодно?
- Ну и? – вопросила несильная в дедукции Степановна.
- Директору труппы, отвечающему за коммерческие акции коллектива, - подсказала  Анисимова.- Вы же эту тему дебатировали с Чумаковой: куда сбегают  группками новые солисты сплясать ради заработка. Надо было посмотреть их программу, и на вашем лице не было бы горьких слез с неизбывной обидой. Кстати, танец неплохой. Просто переставить  людей в пары, усилить  авансцену   моим соло, дать название «Весна» – и хоть затанцуйся.
  Повинные в «сексуальном преступлении»  разогнули шеи и отвели взоры от носков собственной обуви, Степановна перестала бегать  по тесной комнате, села на чью-то кровать, подумала:
- Ну что ж… Мысль здравая. Но меня интересует: кто же все-таки поставил эту «Весну»?
- Чумакова. Господи, неужели вы не чувствуете почерк? – сказала Тамарка и пошла спать.
  Дверь комнаты была приоткрыта, света за ней не было, а был жуткий скрип, вздохи и стоны. И что делать? Тамарка решила пройти на свою территорию: это ее право, черт возьми! Чумакова наглеет! Открыла дверь, прошла, прислушалась: нет, за шифоньером, в темноте, шли вовсе не сладкие забавы. Кто-то душил Чумакову, а та, видимо, изворачивалась на кровати, шипела: «Ты сам виноват, сволочь! Ты меня СПИДом заразил!» «А не наоборот?» – вопрошал шепот противника. И  в унисон произносилось злое: «Сука!» Тамарка кинулась и включила свет.
  Отпрянув друг от друга, на кровати  сели  в ободранных одеждах  Иван Павлов и Элечка. Кавалер  истекал кровью из носа, Чумакова тут же стала лелеять нежными пальчиками фингал под левым глазом.
- Ну что, « спидоносцы»? – насмешливо спросила Анисимова, стоя в  проеме меж стеной и шкафом. -  Сколько за мой шантаж отвалите?
  Чумакова зло выматерилась. Анисимова засмеялась:
- Сейчас позову труппу. Тебя в порошок сотрут. Так что извинись, скотина грязная! – завершила грозно.
  Чумакова забилась в беззвучной истерике, упав лицом в подушку. Иван Павлов сказал, запрокинув голову и зажав ладонью нос:
- Помоги мне. Дай мокрое полотенце. Брось издали. К крови не прикасайся.
    Тамарка так и поступила. Еще нашла в своем чемодане пакет ваты, тоже бросила ему на кровать. Чумакова отдышалась, умчалась куда-то, схватив казенное полотенце. Затампонировав нос и  оттерев лицо перед зеркалом, Павлов навел  относительный порядок в будуаре и гостиной Эльки. Отошел к окну, сказал чуточку гнусаво из – за   ваты в носу:
- Выслушай, потом решишь, что делать. Я тебя знаю. Ты живешь напротив дома моего брата. Видел летом. Заходил. Прежде чем уехать на жительство в Нижний. Я любил Динару. Илья – Эльку. Динара -  доцента из вашего «педа». Никогда не влюбляйся. Никого не люби до потери дыхания. Это разновидность сумасшествия. Любить надо не сердцем, а головой.
- - Так-то я согласна, - кивнула Тамарка, разглядывая его спину. – Еще что скажешь?
- А, собственно, все. А, нет. Не зацикливайся на ревности и идее мести. Все вышло поэтому. Динарка полюбила Илью. Они сошлись.    И  эта сучка совратила меня, чтоб отомстить брату. Я не знал, не знал, что она ходит по рукам! Я был нормальным человеком! Я замечательный фотограф! Да-да! Модный, известный! И я сдохну! Мне всего тридцать…
- Давно ты знаешь о себе? Что болен? Ты говорил с ней об этом?
- Не смог. Я бы убил ее.  Я написал, чтобы она вела себя осторожно. Прекратила  все свои игры. Никого больше… - плечи его затряслись.
- Ну, перестань, - неуверенно сказала она.- А нам-то что делать? Она с четверыми . Причем самые талантливые парни. А тех любят девчонки. И ты знаешь – как. Вовсе не по - детски.
- Пусть все пройдут тест, - подумав, ответил он. – Все же лучше знать. Чем не знать. Я ведь тоже спал еще с двумя! Я в могилу этот стыд унесу! Я написал им. И они меня прокляли. Хотя не знаю, признались ли своим мужьям. Это ужасно!
- Наша Степановна повесится.  Просто повесится.
- Возможно, жертв немного. Может быть, эти идиоты  все же  пользованись презервативами. Старушку вашу жалко. Давай на пару, тайно. Я приглашу всех к себе. Ты спокойная. Погасишь ужас. И, может быть, при беседе они меня не убьют. И эту суку.
- Подите оба  на х…! – громко зашипела вернувшаяся  в комнату Чумакова. – Я уезжаю! Сцены всенародного покаяния не для меня!
  И начала быстро скидывать в чемодан свои тряпки, косметички, флаконы, пузырьки. Умытая, незагримированная, она оказалась тоже бледной, как Иван, прозрачно-бледной, а не прельстительно белолицей. Руки ее тряслись, лицо дрожало. И стало жалко ее, похожую на двоюродную  сестру Динару в палате гематологии. И шарахнула мысль: а не СПИД ли был у самой Динары? А Илья?
- Иван, - спросила она так и не повернувшегося от окна, – а брат твой и Динара?
- Нет, - ответил он. - У нее с детства плохая кровь. А он чистый мужик. В отличие от меня. Они проходили тест. Нет. Он и дети здоровы.
- А она сдохла! – сообщила  Элька, напяливая енотовый жакет и хватая чемодан. 
  Иван ринулся к двери, за ней, Тамарка чудом схватила и удержала. Топот  бегущей коридором Эльки замер. Тамарка выпустила рыдающего  из объятий, помогла сесть на стулья под постером с Дженнифер Лопес. Принесла холодной воды. Протянула стакан. Отошла к окну. За стеклами густо-густо валил снег, кутал  горизонт непроницаемо, спали в  белой пелене ближние дома, ни одного огонька в окнах, но размыто и уютно светилась цепочка фонарей вдоль широкого  тротуара, по которому можно было пройти к набережной…
- Пошли погуляем, - предложила она устало затихшему за ее спиной. – На Волгу посмотрим. Я ее толком не видела. А все же великая русская река.

             11. ВСТАНЕТ РЯДОМ ПОД ДРЕВОМ,  НАИВНЫЙ ТАКОЙ,
                ОЧЕНЬ БЛИЗКО.

      В родимые пенаты «Батман» возвращался по-цыгански – электричками, потому что  в нервно-психическом порыве срочной эвакуации директор труппы вместе со своими манатками  кинула в чемодан и  папку с кассой  гастролеров.
    Поначалу эта Элькина акция показалась чудовищно катастрофичной: надо еще  несколько дней прожить  в Нижнем, отвести все концерты, предусмотренные контрактом, а денег ни копейки?! Но пошарились по карманам, укротили личные гастрономические пристрастия, поменяв кафе, где питались, на манеру есть батоны «Багет» с кефиром без сахара, и все устаканилось. Правда, многие похудели и благородно побледнели от кефирной диеты. Но от этого только выразительней стал новый танец «Весна» – о юной любви, о чистой, как слеза, нежности. Но зато плохо давался многим  финальный номер концерта под песню Фреди Мьеркури «Шоу маст гоу он». И потому, что нагрузка физическая в нем прилична, и потому что вяжет ноги неуверенность: а что же покажет твой анонимно  в чужом городе сданный на СПИД  тест?  Одна Анисимова  бацала в полную силу, как существо не востребованное тестированием. Из-за целомудрия.
  Всю программу  «Батмана», а так же его закулисную жизнь, с интервью на тайную от балетмейстера Ивановой тему, снимал отличный фотограф и кинооператор Иван Павлов. Он сильно помог  ансамблю, как считала Степановна, обрести  взрослую уверенность и мудрую философичность. Ее-то в гости в студию фотохудожника не приглашали на беседу о «спидоносцах».  Павлов  любезно и бесплатно сделал Степановне отличный фотоальбомчик  и даже огромный фотопортрет: она сидит, нога на ногу, маленькая, усталая и грустная, в своей ажурной шали и строгом костюмчике на стуле, а сзади, повернувшись к ней  спинами в трико телесного цвета, мальчик и девочка   в экспрессивных позах – руки сплетены, а  корпус откинут в сторону друг от друга. Пустая темная сцена, свет сверху залил только это трио: балетмейстер и два ученика…
    Степановна благодарила  Ивана со слезами на глазах: у нее не было, так она сказала, более  достойных и выразительных фотографий, нежели сделанные им. «Он настоящий художник! А это  высшая цель – добиться немыслимого личного мастерства! В любом деле, будь то хоть чистка канализации!» – подчеркнула Степановна в назидание потомству, аплодировавшему сцене дарения на последнем концерте «Батмана».
    После концерта была пересчитана наличность, отданы долги за постой, и выяснилось: прощальный ужин – последняя роскошь, которую они могут себе позволить. А на билеты  денег не хватает, даже на плацкарт. Особенно немыслимыми кажутся  траты на вывоз багажа. Степановна скрепя сердце позвонила мужу, попросила взаймы. Тот испугался: «Валечка, мне самолет придется продать. Совершить должностное преступление. У меня денег на твою ораву нет. Могу только тебе выслать». Валечка рассердилась на армию, как спонсора, а нахамила мужу: «Ну и целуйся  со  своими самолетами!» И отключила телефон. Вот тогда-то  Анисимова  и предложила ехать на перекладных.
  Когда подали к перрону электричку, Тамарка сразу подошла к машинистам, наврала, что кассу  у них свистнул кто-то из новгородского ворья, но они разместятся в первом вагоне, машинист объявит по поездному радио, что это едет специальная  творческая бригада МПС, зрители набегут, билеты купят, а выручкой менеджер Анисимова поделится с поездной бригадой. Да, добавила она, не возбраняется платить за концерт продуктами, и идет он в режиме «нон стоп», то есть посмотрел, доехал, слез, а программа катит дальше.
       И ансамль «Батман» отлично провел время под привычный грохот колес и музыки, развлекая благодарных  селян, бомжей, цыган до конечной станции  Горьковской железной дороги. Причем цыгане платили щедрее всех, и сами же концертировали, взяв Анисимовскую гитару. Некоторые из них проехали нужные остановки , заучивая с голоса песню «Адам и Ева». На  вокзале на стыке железных дорог артисты с чувством пообедали. Выходят из ресторана –навстречу им  генерал авиации Иванов, без фуражки, с бледным лицом  и, как всегда, с букетом для своей ненаглядной. Степановна растроганно заплакала, повиснув на шее воина.
    Ей было предложено уехать с мужем на нормальном поезде, но она уперлась: нет и нет! Генерал позвонил в свой штаб, известил, когда будет, и уселся  спать с любимой на  жесткий диван, прикрыл ее  своей шинелью, скорчившуюся  на лавке с расстеленным каракулевым манто с поджатыми ножками  в пуховых носочках и положившую ему голову на колени.
           Утром к перрону подали электричку , Анисимова опять обо всем договорилась, немножко вздремнули в концертном вагоне и приступили к камланию. Генерал послушал, посмотрел, поулыбался, попросил гитару. И весьма недурно,  а точнее, на «бис» исполнил  песню «Защитник родины – породистый мужчина, щека побритая и выправка на ять. Зачем ты плачешь, провожая сына, простая клушка, старенькая мать?» Объявил он ее так: «Горькая правда о мужской любви и верности! Песня  Вали Катышева, погибшего в Афгане десантника – офицера». Он стоял, расставив ноги, с гитарой  посреди прохода между сиденьями, пел, ее генерал, а Степановна чувствовала  себя маленькой балериной, еще только-только заприметившей влюбленного курсанта в первом ряду партера. Это было просто волшебное чувство молодости, силы,  счастья в каждой клеточке тела… Просто чудо… После номера они ушли целоваться в дальний тамбур соседнего вагона. Он зажал ее  возле поддувающих  раздвижных дверей,  она встала на цыпочки, оплетя ему руками шею, а он пригнулся, загородился от мира  распахнутой шинелью, залез холодными руками ей под мягкий дорожный пуловер, затискал груди и застонал сквозь зубы между  дикими лобзаниями: « Валька, хочу, хочу!» И это было так прекрасно, жарко, незабвенно, что просто непонятно, что спасло их от позора  слияния в этом углу. А еще, слава богу, что  на остановке открылись противоположные двери, а то бы выпали, вцепившись друг  в друга, на перрон.
  Словом, при  подъезде к родимому перрону, они схватили  чемодан простой и чемоданчик - косметичку  балетмейстера, и были таковы. Хотя по ритуалу балетмейстер докладывал встречающим, как отплясался «Батман» на чужбине.
  Правда, встреча была далеко не традиционной. Никаких фанов на нее не навалило, так как из-за электричек приехали позже, чем планировалось. Но встречающие были: у труппы  имелись сотовики, так что родители были извещены, как едут детки –цыганятки, и примчались на перрон обеспокоенной ордой с домашними пирогами в пакетах, чтоб сходу поддержать угасающие силы потомства, а потом на ручках унести в нагнанные на привокзальной площади иномарки. Анисимова  домой не звонила, подумав, что влюбленной матери  и капитану не до нее. Но эти тоже были тут, причем одни из всех с букетом и без жратвы.
      Артисты ссыпались с подножек, сволокли багаж, отмахнулись от предков: да живы, живы, мол, вы лучше помогите до института музыку, свет  и костюмы дотаранить. Гасана Ильязова и еще несколько персон сдались в родные объятия с измученными улыбками, ничего из реквизита не взяли, быстро пошли к машинам. Николаша замер на перроне: его не встретили. Обернувшись и увидев его, Гасана отцепилась от руки всемогущего отца, которому собиралась в машине рассказать, кого надо убрать по-тихому за ее сломанную судьбу – за тест, показавший ВИЧ- инфицированность. Николаша, бледно замерший у стены вокзала, стоял в этом списке первым.  Ее обожгли слезы, хотя всю дорогу она крепилась, даже танцевала, обернув бедра шалью Степановны, регги и ламбаду, в проходе меж лавками. У нее стиснуло сердце и  отшибло память, и она пошла к этому мерзавцу, к этому губителю, подошла , взяла его за руку и повела за собой. Отец округлил аспидно-черные глаза. «Мы подкинем его по пути», - сказала она, опустив глаза, а ресницы от слез тут же стали смерзаться.  «Кто это?» – свысока спросил отец.  «Мой жених, - строго сказала Гасана. – Я люблю его, и мы решили пожениться». И Николаша беззвучно застонал, прежде чем сказать: «Она шутит. Это я люблю ее, но свататься не намерен: вас побаиваюсь». «Правильная постановка вопроса! – ответил Ильязов. – Ты мне нравишься, парень. Пошли. Довезу».
     Анисимова тоже не захотела связываться с реквизитом – не царское дело. Пошла к  выходу на привокзальную площадь  между  красивой матерью и ее бойфрендом, громко и весело рассказывая, как  гастролировали в Нижнем, как ехали домой. Капитан и Лариса хохотали. Подошли к темно-красной  «Вольво», и на Тамарку налетела бледная, замерзшая до синевы Некурилова, сказала, не поздоровавшись: «Айда,  троллейбусом поедем. Этих отпусти», – и так это было сказано, что Анисимова  враз послушалась. «Букет возьми. И гитару!» – приказала Некурилова.
  В троллейбусе они сели на заднее сиденье. «Что?» – спросила Тамарка.
- Наташка Филонова  вены взрезала, - тихо ответила Светка. – Не ори. Зажми рот.
- Как?!
- Бритвочкой. Меня пригласила в гости. Я иду. Звоню. Открывает ее отчим в купальном халате, розовый, весело говорит: Наташа в ванной. Подождите в ее комнате. Ну, жду, жду… Он меня кофеем потчует. Полный бонтон. Я попросила ее поторопить. Он сказал, что не  отважится: поэтесса часто там пишет стихи, как Сафо на морском берегу. Ну, сидим, калякаем. А мне что-то тревожно. Какие-то мысли дикие: с ним она купалась или нет? До того, как я пришла. Словом, всякая фрейдисткая чепуха в голову полезла. Уже час, если  не больше, я в гостях… Говорю, вынуждена ее побеспокоить: хочу в туалет. Стучу, а из ванной ни звука. Слышно, как капли из крана падают.  Он подошел, тоже испугался. Ну, вышибли защелку… Плавает в крови. Вся ванна  красная… И кровью написано на кафеле: « Ни я, ни моя деточка никому не нужны». И листок валяется рядом с ковриком. Это ручкой «Паркер»: « Я хотела в речке утопиться, чтобы там русалкою резвиться. Но зачем-то пожалела маму, да и запрещает  «Сутра – Кама». Девчонки, прощайте! Не повторяйте моей глупости!» Этот вцепился в меня: никуда не отпустит, пока не придет мать. Позвонил. Та примчалась. Орет на меня: это вы, вы, распутницы с гитарами и стихами! Представляешь, бесслезно орет. Так захотелось заорать в ответ: это ты – старая сволочь любвеобильная! Тебе до собственного ребенка дела не было. Но сдержалась. Поклялась, что и на следствии не скажу про надпись и стихи. И ушла. А сегодня хоронят. Эта скотина  хочет, видимо, совсем замести следы. Торжественные проводы из института.
- Да как ректор мог?
- Кха. Сможешь, если тебе пообещают ремонт фасада к юбилею. Она же самый крупный наш спонсор. Ничего себе Валентинов день, а? Все мероприятия свернуты. Наши девки в трауре готовят стихотворную композицию по стихам. Мы с тобой должны петь. Вас же ждали  еще вчера с утра. Так что ты запланирована.
- Я не поеду!
- А проститься с Наташкой? Ее потом увезут в соседнюю область на кремацию. Прах развеют по ее завещению над тропой  старого кладбища, возле храма. Там она была счастлива. И я даже знаю, с кем. С Виталей, деканом. Они встречались там всю осень, романтики. И он останется без отмщения. А это -  дай бог, не десятая, что полетит гурией в рай…
  И по этому слову душа Натальи Филоновой стала подниматься в небо. «Куда? – спросил Христос. – Какой рай? Ведь ты ж самоубийца!»  «Настрадалась я, Господи,- ответила душа. – Ничего не хочу. Развей пеплом. После кремации».
«Ну, так-то она верно служила мужчинам, даже не одному, - веско сказал Аллах. – Гурией в наш рай можно. Опять многим служить. Сладострастно и умело». «Нет! – закричала душа. – Нет. Только пеплом под ноги моему единственному». «Ты  его все еще любишь?» –ошеломленные, в голос воскликнули боги. «Да», - тихо заплакала душа. «Ну, я ничего не понимаю! – раздраженно сказал Христос. – Такой дурацкий фанатизм! Пусть, что ли, торчит на облаке над старым кладбищем, но за его пределы – ни ногой. Придет ее кумир сюда – пусть от радости плачет. А того бы лучше – над его могилой дождем литься. Это справедливо. Гуманно по большому счету. Она была христианкой, и не фиг что-то пытаться изобразить ликом ,  Аллах! Это мое!»
  Троллейбус довез молчаливых Анисимову и Некурилову до института. У входа прямо на тротуаре стоял черный, самый  роскошный городской катафалк с надписью на борту « Похоронные услуги фирмы «Река Стикс». Служители фирмы в черных строгих костюмах, в белых рубашках и черных галстуках, в белых перчатках, элегантные, как лорды, вежливо регулировали потоки прощающихся -  бабок из соседних домов, каких-то сострадательных    бомжей, шмыгающих застуженными носами и сжимающих в руках снятые треухи, любознательных детей с окрестных улиц, случайных прохожих, привлеченных плакатом «Гражданская панихида по  поэтессе Наталье Филоновой», что висел на стене  при входе, демонстрируя миру, кого он потерял, -  густо накрашенная  баядерка улыбалась с огромной фотографии,  припав  сочными устами к горькой рябиновой кисти со спелыми осенними ягодками.
  Возникал вопрос: а того ли человека зароют в могилу? Потому что  в дорогом, просто роскошном гробу из красного дерева, на белоснежном атласе его подкладки, в белоснежном наряде невесты с флердоранжем и фатой лежала бледная до голубизны  худенькая девочка, лишь животик под белоснежным покрывалом  слегка выпирал. Молодой  следователь, пришедший с дознанием по возбужденному делу «Доведение до самоубийства», все косился на этот животик,  кляня победы демократии: мать самоубийцы  запретила делать вскрытие. И куда денешься, коли эта сука руководит банком, а  райотделу позарез нужен компьютер?  Жалко было девчонку, лежащую в гробу, положившую длинные, чуть-чуть подкрашенные ресницы на  щеки,  по-детски  обиженно сложившую пухлые губы. Обидно за себя: ничего бы с ней не случилось подобного, если бы она  после концерта в милиции, где он отхлопал все ладошки, разрешила ее проводить. А потом бы они… Он закусил губу и опустил голову, поклявшись себе, что все равно что-нибудь раскопает. Чтоб просто оправдать подаренный ею на книжке «Грезы» автограф: «С любовью… Н.Филонова». И стал прислушиваться, о чем шепчется простой народ.
- Ой, какая молоденькая! Это че же такое-то! Дурочка!
- Нет. Надоело ей. Кобели материны надоели.
- А че?
- А ниче. Живи за одним, а не скачи, как сволочь, да все молодые. Понятно? Еще и приперлись, коблы!
        Мать Натальи стояла у гроба во всем параде: сытая, холеная, довольно плотная,  за сорок, женщина, но макияж ярок,  белоснежная кипень кружев блузки у подбородка, пиджак –сюртук длинный черный, из-под него – сантиметров десять юбки -мини, ботфорты  сияют, сжав полные ноги, на голове  широкополая шляпа с  густой черной вуалью. Словом, сама скорбь. Мужья, три из четырех, тоже, как картиночки: траурный окрас одежд, запах спрея после парикмахерской, последний из них держит на руке норковое манто жены. В вестибюле прохладно, мужья не сняли свои длиннополые черные пальто. Отец Наташки, доцент Филонов, стоит в зауряде – куртка из плащевки, серое лицо, серый свитер, серые брюки, голова висит ниже плеч, плачет ли – не видно. Стоит по другую от бывшей жены сторону гроба.
  Распорядитель в черном,  поднявшись на несколько ступеней парадной лестницы, встал между роскошными венками, тихим размеренным голосом объявил:
- Простившихся посторонних попрошу покинуть ритуальный зал. Остается только родня и близкие люди покойной.
 Его коллеги вежливо вытеснили   за двери бомжей, старух, детей,  подпитого доцента  философии  Геркина,  любознательных дамочек.
- Открываем гражданскую панихиду, - сообщил  распорядитель.- Слово имеет ректор института Сергей Иванович Сединин. 
  Ректор вышел к изголовью гроба, одетый в темное, минуту подумал, глянул на крупного спонсора и произнес вне договоренности:
- Мне тяжело говорить что-то торжественное. На наших глазах завершилась  какая-то тайная трагедия молодой, подающей надежды жизни, столь нелепо,что я могу сказать только одно… Вот вы, студенты моего вуза!  Филфак, где училась Наташа! Вы куда смотрели, когда она к бездне шла?  Вам не стыдно будет называться ее друзьями? Эх вы! Прости меня, Наталья, что под моим крылом  растет черт знает какое племя равнодушных и … - Он махнул рукой и пошел, раздвигая заполонивших лестницу питомцев, наверх, в свой кабинет. Следом побежала Селивановна,  как никто, преданная  вахтерша. Вздохнув, пошла его секретарь Ксения Яковлевна.
- Слово предоставляется декану филологического  факультета Виталию Борисовичу Чумакову, - огласил  распорядитель.
  Тамарка и девчонки с филфака стояли в боковом  отводе коридора со своими  гитарами и листочками Наташкиных стихов. Уставились на декана, спокойного и величественного в скорби. Вышел к изголовью, положил тепло и мягко руку на  кромку гроба возле Наташкиной фаты.
- Сволочь! – довольно громко сказала Некурилова и нервно тренькнула своей гитарой.
- Цыц! – приказала Тамарка ей на ухо.- Бумага и ручка есть?
  Некурилова  выползла из первого ряда, пошарила в карманах джинсов, достала то и другое.
- Что ты собираешься делать? – любознательно спросила Балабанова, все еще хроменькая, но уже без палочки.
- Стишок в голову пришел, - сообщила Тамарка, отходя к подоконнику. Балабанова, вся в черном, поплелась на ней.
- Не подглядывай, - попросила Тамарка. – Хотя слушай: ты  встать рядом с видом судии способна?
- Это ты о Витале? Еще как! – обрадовалась Балабанова. – Весь первый курс меня   пугал приставаниями. Проходу не было! В дом ведь ходил, он с родителями знаком.
- Ну, значит, начнешь читать с листа веселым голосом начало, - решила  Анисимова. – Там ничего опасного. Шутка. Якобы написанная Филоновой. Запомни для допросов.
- Че делаете? – подошла Некурилова.
  Ее уговорили сделать экспромтом  аккомпанемент  под чтение.
  А декан между тем говорил, красиво вознося  тренированный голос даже  к потолкам  и дальним закоулкам коридоров:
 - Мы прощаемся с  гордостью факультета, с самым крупным поэтическим дарованием последних лет, выросшим в этих стенах.    Оттого так сильна наша общая скорбь и недоумение: как ты могла, Наташа? Не поверить в то, что у тебя впереди вся жизнь! Полная славы, любви, поклонников и почитателей твоего поэтического таланта. Да, в жизни любого поэта есть минуты сомнения в своем  даре. Есть место унынию и депрессиям. Но такого решительного и бесповоротного шага мы от тебя не ждали! Горько! – как на свадьбе, крикнул он, явно завысив звук  и затянув паузу меж словами. – Горько видеть тебя, чистая и талантливая девочка,  здесь, в этом  гробу… Прощай, не поминай лихом нас, любивших тебя, твой талант и твою душу, но не сумевших уберечь твой хрупкий поэтический мир от скверны сегодняшнего дня. От наступления невежества и хамства. Прощай, спи с миром, наша звездочка, наша зорька!
- Ишь как перевел стрелки! – весело и громко одобрила Некурилова.- Да поэзия – единственное , что ее спасало!
- С  поэтессой прощается филфак! – размеренно подавил бунт распорядитель.
     Вышла Вера Холодная в черном платье-макси  с  черным  боа, прочла Наташкин цикл «Осень», экстатически подъемля накрашенные очи к потолку на словах «храм», «купола», «Христос», «молитва» , выскочила Светка Гнездилова в черном свитере и черных джинсах, прочла   кое-что бодрое из первой книжки «Грезы»,  просеменила Ирма Потапенко в черном коротком платьице с белым кружевным воротничком, тоненьким голоском стала читать, выжимая слезы у  всех присутствующих, «На той горе – мой дом любви».
- Ну, с богом! – шепнула Анисимова соратницам. И они вышли  - две гитары и хромой белокурый ангел, держащий посредине листок с горячим текстом.
- Последние стихи Натальи  Филоновой, оставленные в недоработанной рукописи, - объявила  Анисимова, спокойно глядя  в недоуменные очи Наташкиной матери, за черную вуаль.- Подражание Пушкину.
  Некурилова дала  гитарный перебор,  Анисимова  бьет аккорды ритма, Балабанова звонко читает:
  Чем меньше мы  мужчину любим,
  Тем  легче нравимся ему!
  Ну кто ответит, кто рассудит,
 Что происходит, почему?
  Когда мы при мужчине млеем,
 Заводим очи и краснеем,
Он станет грозен, ядовит,
Он каждым словом нас язвит,
 Он уличает нас в проказах,
Он унижает нас в приказах,
Со свету сжить готов, зоил,
Насрав на наш девичий пыл!
    Некурилова покосилась на ангела, слишком не по-ангельски  произнесшего стоящее в тексте «начхав» от волнения, но заговорила спокойно:
 Но коль с мужчиной равнодушна
Ты,  красна дева, можешь скушно
 Над  ним глумиться, не чинясь               
Он все проглотит, подчинясь, -
Твои на лекциях проказы
 И поведение заразы в период сессий,
Все простит и ни за что не отомстит!
Смиренно вытерпит наветы,
Что шепчут на ухо клевреты.
Валятися в ногах готов,
Стерпеться с гнетом всех оков,
Что налагают отношенья,
Достойные лишь поношенья.
  Далее вступила Анисимова, громко брякнула ритм и уставилась в лицо слегка озадаченного поэзией декана:
 Мне люди скажут: кто не грешен?
Ведь вот стоит он, безутешен,
Повесивши уныло ус,
Что безупречно светлорус.
Он все сказал, оплакал горько,
Назвал Наталью «нашей зорькой»,
Смиренно молвил, как родной:
«Покойся же в земле сырой ты,
Дорогая поэтесса!»
Он не сказал : моя метресса.
И не сказал: мой грешный пыл
Тебя , голубка, погубил,
Но толпы юные дурех
Сменят тебя у наших ног.
    Звенящая тишина повисла  над пространством, и – как в замедленной съемке - через гроб потянулись руки Наташкиного отца, ухватили мать за лацканы черного сюртука, дернули к себе, одна рука отпустилась и со всего размаху врезала пощечину поверх траурной вуали. Далее доцент Филонов быстро развернулся и кулаком залимонил в лицо декану. Тут опомнилась служба «Реки Стикс» – доцента схватили, поволокли,  порывающегося стереть в порошок чернопальтовых  приличных мужей, воспитанно пришедших проститься с талантливой падчерицей. Алина Кадыровна, преподаватель современного русского, завизжала, закатываясь в истерику. Филфак завыл разнообразными девичьими голосами: «Она права!, «Заткнись, сволочь!», «Это позор!», «Ему надо сказать!» Ректор закричал с лестницы: «Вернитесь!» Но одаренное трио уже углубилось в коридор исторического факультета, похватав по пути свои одежды с подоконника.
  Они неслись, бренча гитарами за спиной, молча, хромая Балабанова  делала балетные прыжки, стараясь оттолкнуться и приземлиться на здоровую ногу. Коридор был пуст – все на панихиде. Они ломанули вверх по лестнице – двое здоровых под ручки  влекут инвалида, скачущего со ступеньки на ступеньку на одной ноге, свернули в один переход, в другой, побежали лабиринтами узких коридорчиков с витринами,  пронеслись мимо зала, где репетировал и выступал «Батман». Балабанова сказала задыхаясь:
- Где-то должна быть черная лестница. С курилкой. Мы уже на чердаке, практически. Где она?
- Заходите, будьте как дома, Света, Наташа и Тома, - ответил на вопрос чей-то  усталый голос.
       В курилке было темновато, но это была, хоть и прохладная, но самая  уютная курилка института. Над черной лестницей висел чердачный скат крыши, окно тут было низенькое и узенькое – только –только двоим усесться, чтоб поцеловаться между  двумя  затяжками сигаретой. Как водится, окурки торчали в банке от кофе. Из толстых досок  и чурок были сделаны шаткие  лавки,  стояла вверх дном железная бочка из-под краски – стол. А пустые бутылки всегда забрасывались на чердак. Кроме особо красивых. Те ставили в нишу на стене рядом со свечным огарком.  Эти историки были большие эстеты. Иногда в нишу помещали даже череп, найденный на раскопках. И   исторически ценные граненые сосуды, неизбывно пахнущие одеколоном «Тройной» – клад,  обычно находимый  в помойке возле сносимых  деревянных халуп, в пластах, относящихся ко временам «сухого закона» при Горбачеве.  Возле халуп с дворовыми помойками  вести раскопы  отправляли  между первым и вторым курсом: археологическая практика  перед рытьем котлованов под новостройки. И вообще тут, в углу, в огромном сундуке под пудовым замком  хранил все ценное, что может дать городской раскоп, некто  Всесвят  Манаков,  ненавидящий  приват-доцента  Хачилаву, руководителя практики. Так и говорил: «Я лучше застрелюсь, чем позволю ему дописать диссертацию по кирпичам и керамике с клеймами!»
- Манаков закончил факультет в  прошлом году. Но дело его живо, - сообщил  заинтересованно разглядывающим интерьер филологиням  Костик – историк. – На слете ненавидящих Хачилаву мэтр  самолично передал мне ключ. Всем завещал собирать клейма, описывать их и по порядку, как положено, складировать в сундук, не показывая Хачилаве. Мы доживем, пусть не в нынешнем столетии, но за эту работу примется достойный человек, а не сексуальный маньяк, совращающий наших историчек.
- Понятно, - кивнула Некурилова. – Но нам-то ты зачем это рассказал?
- Мне надо с кем-то передать ключ. Я думал, придет кто-то из наших. Мы помянем мою сводную сестру. И я уйду.
- Понятно, - кивнула Светка. – Наливай. Мы помянем. Стаканы есть, не граненые?
- Да, - сказал Костик, доставая из-под лавки литровую бутылку водки и одноразовую пластмассу.
- Я не пью водки, - категорически отказалась Анисимова, и Балабанова замотала головой отрицательно.
- -А ну сели! – строго приказала Некурилова. – Кот, а закуска?
- Вот, - достал тот из кармана болоньевого анорака пяток слипшихся бутербродиков с вареной колбасой.
- Отлично! – восхитилась Некурилова. – Значит, дамам льешь по чуточке, себе, как гусару. Мне тоже можно побольше.
- Нет-нет! – запротестовал тот.-Я вообще-то не пью.
- Уважать не буду! –пригрозила Некурилова. – Ну, поехали! Молча и не чокаясь. На мах!
  Махнули,  Некурилова приказала бутерброды беречь. Откусили по крошке. Пожевали. Кто курит, покурили. Костик зарумянился, мрачно попросил сигарету. Балабанова дала свой «Данхилл». Курнул несколько раз, сказал: «Отлично!», и Некуриловой пришлось как рядом сидящей довольно долго колотить его по горбине, чтоб прокашлялся. Это дело она ему велела запить водкой: смягчает, дескать, горло.
- Без вас не буду, - мрачно замотал головой  Костик.
  По чуть-чуть выпили и они: за его здоровье.
- Оно мне ни к чему теперь, - мрачно сообщил  юноша, откусывая треть бутерброда.
- Ай, ну! – махнула рукой Светка. – Давайте мне гитару, песню излажу. Коток, не хмурь лобок, это будет поминальная по твоей любимой сестре.
  И, сев на подоконник, запела, перебирая струны:
 «Ах, какая была неземная, а я просто зеленый такой,
 Даже за руку взять не решаясь новогодней студеной порой!
 Просто шли да на звезды глядели, просто щурились на небеса…
Отцвели и на век улетели неземные, как звезды, глаза…
 Костик повесил голову и заплакал по - детски, всхлипывая и сморкаясь в смятый, уже мокрый платок.
- Девки , дайте ему платок  сухой, - приказала Некурилова. – И обнимите человека. Да  посексапильнее, дуры! У него горе. Надо утешить. – А Тамарке маячит: нагнись. И шепчет под звон струн: - С твоей стороны у него в кармане бритвочка. Достань незаметно. – Громко добавляет, - Кот, слушай, пою:
 А весна между тем неизбежна, что мне делать, куда мне бежать?»
 Ты найдешь себе, мальчик, другую, и небрежно, могу я сказать.
Будет так, уж поверь мне, я знаю, я на свете подольше живу,
Не последнего я провожаю, и, увы,  не последнего жду.
И давай за помин души дернем, и не надо размазанных слез,
Ты мужик: для тебя приготовлен распрекрасного пола  - колхоз!
  Последние две строчки дамы допели хором.
- Во здорово! – удивилась Балабанова. – Пять минут, и готова песня?
- А это всегда так, - отхлебнув водочки, сообщила Некурилова. – Песня на тебя валится вся или не валится вообще. Можешь даже не мучиться. Ну что, Кот, полегчало?
- Отчасти, - шмыгнул тот носом.
- Сейчас полегчает вовсе, - грозно пообещала Анисимова, показывая ему вытащенную из кармана бритвочку. – Ты что, урод? Хочешь, чтоб у твоего приемного  отца вообще детей не осталось? А у твоей  родной  матери единственный  сдох? Я сейчас как врежу по мозгам!
- Анисимова, тормози! – прикрывая Костика грудью, приказала Балабанова. – Парень растерялся. С каждым бывает. Но он умный и способен принять адекватное решение. Я тебя сейчас поцелую, Костик, а ты скажешь: стоит ли прощаться с жизнью, когда в ней есть такие факты и артефакты.
  И Балабанова приблизила к историку  нежные уста, нежно взяв в ладони его юное бледное личико. Поцеловала и спросила:
 -Ну, как?
Костик покраснел, а Балабанова сказала:
- Учти, это был чисто сестринский поцелуй. Так-то я как сумасшедшая люблю Сединина. А он, Кот, меня не любит! – и заплакала пьяно.
    Пришлось самоубийце ее утешать, гладить по  шелковой головушке
и утирать  ее носик ее кружевным платочком. Усидели литр до конца, собрали и кинули в рот последние бутербродные крошки. Некурилова говорит:
- Надо выходить тайными тропами. Кот,  по черной лестнице можно? Нам не хотелось бы маячить перед Селивановной.
- Я перед вами маячу, козы бешеные! – грозно сказала Селивановна, бренча связкой ключей. – Черная лестница вся перекрыта. Отмычки есть только у Харона с третьего курса, а он домой ушел. Внизу вас ждут, к сожалению. Так что попрошу за мной, - и уверенно потепала в полной темноте вниз, приказав: - Балабанову хорошенько держите. Последние костыли сломает.
  Они  спустились, нашаривая ногой ступеньки  и цепляясь судорожно за перила. Селивановна закрыла за ними нижнюю дверь, пошла докладывать, что нигде смутьянов не нашла, видимо удрали через чердак по пожарной лестнице.
 Во дворе, как яблони,  цвели изморозью старые липы, горели фонари, окутавшись  переливчатыми  шарами света, Костик засмеялся и закричал:
- Как хорошо-то, господи!
- Тихо-тихо-тихо! – хапнула его под ручку Некурилова, передала гитару  подругам. - Ведем домой, сдаем с рук на руки маме.
    Шли долго и весело: Костика мотало. Останавливался и целовался с ними, со всеми по очереди. Довели  к оперному, подтащили до дверей квартиры. Мать открыла, Некурилова шепнула ей: «Не ругайте. Он по Наташе скорбит. Пусть спокойно проспится. И все».
 Вышли на улицу с легким сердцем. Осталось  сдать на руки Балабанову через квартал. Идут хохочут: вот ловко все вышло, и с Костиком, и с Селивановной.
И вдруг тормозит машина, ментовская «раковая шейка», выскакивают несколько добрых молодцев, хватают, грузят, и поехали.
  У них просто перехватило на какое-то  время дыхание от неожиданности. Потом Некурилова спокойно спрашивает:
- Куда едем, парни? В Ленинский или дальше?
- В Ленинский, - с улыбочкой отвечают ей. – Уже бывала, мормышка?
- Вообще-то я студентка – филолог, сержант. Но наслышана. Так что лучше бы отпустить.
- А вот и проверим. На месте. Все ваши студбилеты.
- И другие привлекательные местечки, - ржет второй сержант.
- А в рожу не хошь? – грубо спросила нежная Балабанова и тут же получила пощечину.
- Девчонки, тихо-тихо-тихо! -  негромко прикрикнула Некурилова. –Без оскорблений! Нас везет проверить наши чуть хмельные после поминок личности  вежливая административная  власть. Так, парни?
- Там видно будет! – пригрозила вежливая власть. – Смотря  как себя поведете. К нам хорошо – и нам хорошо, - и все заржали как после хорошей сальности, играя дубинками.
 В райотделе их выгрузили и запихнули в «обезьянник», к каким-то жутко распатланным  подбитым бабам, дружно захохотавшим:
- У, гитары! Споем, бля!
- А споем! – крикнула Некурилова. -  Мы вдвоем, вот с этой длинной, а вы загораживайте вход, чтоб кобели не лезли. Тамарка, «Звоны ветра!»
 И они запели, встав  посреди заплеванного  пространства. Балабанова театрально тихо плакала в углу, держась за щеку. После номера загудел расположенный напротив мужской «обезьянник»: «Выпустите девчонок! Сволочи! Мы знаем, что вы с ними ночами творите!» - затряслись решетки.
- Поем « Лесоруба»! – приказала Некурилова.
    Помещение притихло, заслушалось. Потом взревело мужскими голосами: «Сучья страна! Женщин в вытрезвителях держат! Им детей кормить ужином надо, пироги  печь!»  Алкашки завыли в голос, как будто именно сегодня и именно они должны прибрать всех  детей и накормить всех голодных. Обслуга вытрезвителя забегала, куда-то стала звонить, тут на беду милиции приехали корреспонденты местного ТВ, стали снимать на видео весь этот сумасшедший дом, корреспондент Тамарченко   клятвенно пообещал, что покажет этот беспредел в вечерних новостях, лично допросил студенток , те ему все рассказали и про похороны и про то, что клюкнули, поминая подругу-самоубийцу. В благодарность, выпущенные из клетки, спели трио «Адама и Еву», всю песню записали на пленку. Телевидение отбыло. Звезды эстрады были отпущены, но сели решительно на стулья, приказав, во-первых, занести в протокол, что их задержали незаконно, во-вторых, хамски с ними обращались, в –третьих, они не уйдут, пока все женщины и более-менее трезвые мужчины не будут развезены по домам. На улице ночь, и они не намерены рисковать своим целомудрием на преступных большаках города. Балабанова вытащила из кармана сотовик, стала звонить родителям. Но тех не было дома, позвонили домой Тамарке, но и у нее – никого. Некурилова  сказала, что в общежитие звонить не хочет и,  в принципе, может одна домой уйти, но не уйдет, коли надо биться за права человека...
  Словом, к полуночи вытрезвитель был пуст, все развезены по хатам. А менты, разинув рот, сидят, переглядываются и неуверенно улыбаются: что за новый стиль в работе? Ни копейки не взято ни с кого, никому ребра не погнули, никому подол на голову не задрали, а сержант, ударивший Балабанову, еще и пнут в морду длинновязой при выгрузке  в микрорайоне  Восточный. Причем пнула и захохотала: она, дескать, невеста Паши-Рожи, так что живи и бойся. Дом Паши был темен, но милиция смылась с места конфуза быстрее ветра.   
  Тамарка проводила взглядом  красные задние огни «раковой шейки», плюнула вслед, пошла отпирать собственный пустой и темный домишко. А где мать с капитаном? Походила по дому, попила чаю, приняла душ в мансарде, легла спать, не высушив волосы, на длинную тахту, под «Алые паруса». Снилось: она  заходит  в дом, как две капли похожий на дом соседа Ильи, но внутри он как-то странно просторен. Детский смех откуда-то раздался, она пошла на звук. Длинные светлые коридоры с окнами с двух сторон  поворачивают, поворачивают, а никого нет. Шторы легкие прозрачные веют на окнах, сад яблоневый в открытые створки ветки тянет, смех детский впереди нее бежит…  Мистика какая-то… Ей чуть тревожно, но идет, неслышно ступая почему-то босыми ногами. Кукла сидит у стены с опущенными веками, большая  немецкая кукла, как у нее была в детстве. Подарок на день рождения Елизаветы Лазаревны. Она подходит, нагибается, чтоб ее поднять с пола – и кукла вдруг широко открывает черные живые человеческие глаза! И Тамарка вскрикивает во сне: «Динара?» И просыпается с колотящимся сердцем. Сидит на постели, смотрит в окно: лунная ночь, снег идет пушистый, и такое впечатление, что только над их домом. Зажгла свет над изголовьем, стала читать  Голсуорси.  Потихоньку успокоилась. Но где мать?
- День  святого Валентина кончился, - сказала бабка Егора  своему кудрявому  «волкодаву», укладываясь спать на кровать за печкой. - Хороший праздник нам сделал Егорушка, а Муар?
 Болончик поулыбался и подумал: «Ты бы лучше спросила, где он сейчас. Но, с другой стороны, тебе лучше не знать. Так что спи»…
  Уснула, а он сел на деревенское окошко ждать молодого хозяина. Ой, враль, ой, трепло! – одобрительно подумал.- Ведь целый день заливал старушке, как весело они тут поживут недельку. Как сто раз покатаются на лыжах. А той и одного выполза в сосновый бор – за глаза. Устала ведь, хотя пришла в дом румяная и веселая. Потом  вместе готовили ужин на  пятерых:  гости приедут с диваном, приятные люди, дедок-сосед придет выпить рюмашку. Ну, тот –то явился, тяпнул водочки, закусил,  покалякал с бабушкой, шепотом сказал внуку на ухо: «Поедут  часа через полтора». Конспирация, блин, как будто он, Муар, не перекинулся словцом с Жучкой, не знает  о «коробочке». Жучка сказала: за них молиться надо, но не сказала  - как. Так что он с подоконника просто  в прищур посмотрит, как Егор, сбрасывавший с большой машины дрова – разную дощаную обрезь, вдруг кончит это занятие, полезет в кабину и, пятясь, выедет из поля зрения, куда-то влево, к большой дороге. Тихо, осторожно, с притушенными фарами. Послушает Муар, как помчится , гудя  клаксонами, веселая кавалькада из пятнадцати  иномарок  на хороших шинах, шипованных, с хорошими могучими шоферами-телохранителями за рулем, с  гостями авторитета  Пестрякова,  уверенными  мужчинами в смокингах. А дамы будут их ждать уже в ресторане, разодетые – вдрызг… Но не дождутся, видимо, коли за  кавалькадой, набирая звук, пошел тяжелый КамАЗ.  Все, надо ждать …
  На пересекающей дороге Лариса Анисимова поймала в сотовик сигнал: «Пошли!» - и  тяжелый КРАЗ сдвинулся с места, осторожно, не зажигая фар, пополз к подножию горы. Капитан глянул влево, крикнул Ларисе:   «Прыгай!», та распахнула дверку и прыгнула, молясь на лету, чтоб вылететь за бруствер дороги, потому что в  момент крика  капитан нажал на газ, машина рванулась. Она упала в пышный сугроб и зарылась в нем головой, покатилась, глотая снег,  барахтаясь, испуганно  дыша и задыхаясь. Показалось вечность. А он уже бежал к ней , крича: « Отползай, отползай! Вбок, назад , к лесу!» – потому что она как-то отупела, замешкалась. Он схватил ее, поволок, буровя ее телом  снег, потом она стала помогать ему – поползли споро и все равно медленно. За спиной   взрывалось,  кровавые ошметья и горящее железо летело им  чуть не на голову. Он схватил ее, сунул под себя, придавил своим телом.  Потом поутихло. Он сел в сугробе, засмеялся:
- О, епа мать! Всех!
  Она тоже села. Вонь была ужасная, запах горелого мяса, бензина. Стоны и крики неслись из  месива, сгруженного у  бока оттащенного  к брустверу дороги тяжелого обгорелого КРАЗа, и из хвоста этого месива, тянущегося  еще и вверх по горе, к другой большой обгорелой машине. Она поползла туда.
- Зачем? – ухватил ее за ногу капитан.
- Помочь. Стонут.
- Во – первых, это стонет враг. Во-вторых, подходить опасно: у них еще не все гранаты и патроны в машинах взорвались.
  И действительно: загрохотало и рассыпалось мелким горохом, как мальчишки на улицах балуются петардами.
- Ты не замерзла? – спросил капитан. - А то садись ко мне на руки.
- Нет. Я тепло одета, - потыкала она в колено, затянутое  горнолыжным комбинезоном.- Реветь перестану, так и лицу холодно не будет, - добавила всхлипывая. - Звони, пусть милиция едет.
- Рано. Мы еще с тобой в шоке и контузии. Давай я на сугроб лягу, а ты мне головкой на грудь.
- Сережа-а-а! – завыла она, улегшись на его грудь лицом к луне. – Жалко всех!
- Ша! – твердо сказал он, проводя  холодной рукой по ее зареванной сырой мордочке. -  Почему они нас не жалеют?  Почему над нами не плачут, суки? Прекрати! Не смей портить красоту! Она тебе не на век дана! Я ею налюбоваться должен! За то упущенное, чего мы не имели. Если не мерзнешь, подремли. Перевернись лицом, я тебе куртку свою на груди расстегну. Подождем. Лучше всего , если нас из сугроба достанет кто-то посторонний. Машина какая –нибудь поедет.
- А Егор где?  Тоже в сугробе валяется?
- Нет. Он, если жив, может ползком тащиться в деревню: его подберет  дед. Оттуда и позвонят ГАИ. Понятно? Кстати, ты ничего не повредила?
- Щека и над губой саднит. Но крови нет. И под глазом что-то.
- Отлично! Ну, ты у меня молодец! Так сиганула удачно. Видишь, какую-то секунду не рассчитали, извини, что на прыжке скорость пришлось врезать. Но все должно быть – не придерешься. Мы увидели, ты прыгнула, я прыгнул следом. Отползали, но чуток зацепило.
- То есть?
- У меня вся спина в синяках будет. Когда тебя прикрыл, долбило. И куртка чуть не загорелась, но бог миловал.
- Так ты что, на дырявой куртке лежишь?
- А ничего. Хорошо синяки студит. Да когда же эти раздолбаи-то приедут? Вот ведь служба – хоть замерзни.
  И тут  заныли сирены, засияли фары,  набежали люди, они дружно застонали, их заметили, поволокли из снегов в «скорую помощь». В машине стали ощупывать поверх одежды, капитан сидел, мотая головой, как пьяный, улыбался блаженно, она  снова заплакала, размазывая по лицу копоть и кровь от царапины. Их повезли в райцентр, в больницу. С каким-то единственным спасшимся –  тяжело раненым дядькой, хрипло стонущим : «Лена, Лена!»   На горе горел костер: в кузове верхнего КамАЗа  занялись и теперь полыхали доски и щепки. Диван из нижнего  КРАЗа  торчал в сугробах, сияя под луной  как новенький. Капитану даже жалко стало ветерана, столь  приветливо встречавшего  хозяина  и его подруг – громким скрипом не по разу за ночь. Он рассмеялся и получил успокоительный укол, как и подобает шоковому больному.
  В деревне дедок сматерился на Егора, сказал запаленно:
- Я сколь тебя переть должен? Давай иди своими. Два шага уж осталось.
- В принципе, могу, - сказал Егор. – Но у меня лодыжка, видимо, вывихнута: я на бруствер приземлился, неудачно.
- Ну, я не знаю. На четвереньках, что ли, ползи. Али сядь, я за саночками сбегаю. Ой, стой! Давай-ко оба в сугробик. От дворца охрана едет. Спетрили, что за взрывы. Пристрелят, не покаются.
 И они рывком нырнули за  дорожный бруствер. Мимо пронесся джип.
- Как думаешь: все? – спросил Егор.
- Ну да, похоже, - высунул голову дед. – Запалить?
- А не грех бы! Раз все настежь. Гранатку-другую в гараж, там у них бензина до лешего. Айда! Если кто есть, скажем, что мчимся позвонить о несчастье.
- А гранатки?
- Осталось как раз две, - сообщил хромой мститель.
- Ой, Егор, дорогу никто чистить к деревне не будет, - поспешая за ним, засомневался дед.
- Зато в лес по грибы будешь без боязни ходить. Без всяких трупов под кустами. И выстрелов вслед.
- И то верно. Баушки уж вовсе бздят высунуться. Собак еще спускают по деревне бегать. Трех уж бабок покусали. И мою Жучку грызли, еле отбил. А вдруг спущены?
- Не думаю. Гости были. Во дворе гомонили.
 Ходко пришли,  шарахнули гранаты в окошечко гаража, ходко смылись. А за спиной грохочет и грохочет.
- Видимо, арсенал, - умозаключил дедок, сворачивая на свою  улицу. - А че баушка твоя и свет не включила?
- Умная потому что. Скорей всего, под окошками у стенки с Муарчиком лежит. Как приказано.
    В дом заползли со стонами. Для «прослушки». Стали громко рассказывать, не зажигая света, о несчастье на горе. Бабуля заахала, наощупь сволокла с Егора  высокий ботинок, стащила теплый носок, помяла ногу, сказала:
- Фигня, ничего нет, - и резко дернула ступню на себя.
  Он взвыл от неожиданной боли.
- Пошевели ступней. Легче?
- Да.
- Ну, а теперь приложим холод. Сбегай, Коленька, по снежок, - предложила деду.
         И закопошились, затеплив свечной огарок: ни дать, ни взять в военном блиндаже. Раненого с холодной тугой повязкой уложили на кровать за русскую печь. Сами согрели чайку на голубом огоньке газовой плиты, Муара пристроили спать Егору на грудь, под ватное одеяло. Пьют чай да шепчутся тихонько. Дед рассказывает, как воевал, она – как бедовала в Москве, отстав от эшелона. Родители в эвакуации, у нее квартира разбомблена. Ладно, госпиталь приютил, так в санитарках и мыкалась. А силы –то какие в  тринадцать лет? Ух, она всех фашистов ненавидит!
    И вот так вот  прошушукались до утра, чутко прислушиваясь, не залает ли  сторожевая Жучка, извещая, что к дому подходит встречная месть.  Но собачка безмятежно выла на зарево за сосновым перелеском. Дед изредка выходил в огород,  глядел, как там дела. Возвращался, докладывал удовлетворенно:
- Нормально  полыхает. Зря боялся, что дом кирпичный.
    Потом ему надоело шептаться, пошел на хулиганство: снял  все «жучки», подозвал Жучку да и привязал их в марлечке ей под хвост. Если уцелел пункт прослушивания, пусть послушают, как собачка попердывает. Бабка Егора хохотала, как полоумная. Аж от восторга поцеловала деда. Хороший был Валентинов день!

                12. ЗЕРНО В БОРОЗДЕ МИРОЗДАНЬЯ.

Раным-рано позвонила  Балабанова.  Спрашивает, включала  ли  телевизор с последним выпуском новостей. Тамарка разозлилась:
- Тебе делать нечего? Я не выспалась! Спросонья чуть ноги не переломала, катясь сверху на твой звонок. На кой они мне, эти новости?
- К сожалению, они нас касаются, - приглушенно, видимо, загораживая трубку,  прошелестела  Балабанова. – Я не знаю, идти ли в институт. И боюсь, не увидел ли сюжет кто-то  из знакомых: мои меня съедят.
- Кто?
- Мама с папой. Я их осрамила.
- Когда?
- Изволь проснуться! – зло добавила звуку  бывшая прима. – Показали нас в вытрезвителе. Причем жутко смотримся. Я просто не подозревала, что мы так некиногеничны. Комментарий лишает сцену всякого обаяния. Этот репортер, сукин сын, сказал так: странное, дескать, воинство будет выпущено в  наши школы пединститутом. Видимо, таков там ныне уровень воспитательной работы. Вот, например, как три студентки филфака заканчивают веселый Валентинов день - пением песен под гитару в одном из вытрезвителей города. И мы стоим, распатланные, с размазанным гримом, орем песню, а на заднем фоне вся эта гопкомпания – алкаши с разинутыми ртами, алкашки в пароксизме сопереживания. Ужас! Такого сам Гриффит не снимал.
- Интересно, - садясь от неожиданности чуть не мимо стула,  только и нашлась что мявгнуть Анисимова. – Ведь этот гад  нам обещал осудить милицейский произвол!
- Вот и осудил, - уныло подвела итог Балабанова. – Приплюсовать сюда нашу заупокойную мессу, и что получится?
-   А что может получиться?
- Я б, на месте ректора,  выгнала из института, - подумав, самоотверженно молвила балерина. – Беспредел  получился. Стыд и срам на всю округу.  Ну и хорошо! В институт культуры на  хореографическое отделение наконец-то переведусь. Сразу надо было туда поступать.
- Попутный ветер! – разозлилась Анисимова. – А о нас ты подумала? Я еще ладно. Над моей судьбой, возможно, кто-то задумается: я отличница. А Некурилова с писком полетит.
- А я причем? Честно говоря, я была как-то уравновешенней и заметно респектабельней, пока с вами дружить не стала. А сейчас хоть плачь: я теряю последние шансы хоть когда-то стать снохой Сединина-ректора. Больно ему нужна девушка из вытрезвителя.
- Ну, если так ставится вопрос, - завелась Тамарка, - то его снохой буду я.  Сединин-младший мне и на фиг не нужен, но ты меня достала. А я человек по-хорошему самолюбивый!   
- Тамара, ты серьезно? – запаниковала Балабанова. – Учти, у нас все было!
- То, что было у тебя, у него было с  сотней, так что не надо делать ерунду главным аргументом. Лучше бей отходную: нагрешили втроем – и расхлебываем на троих. Ни в коем случае не бросая Светку. Понятно?
- Ну, так-то да, - неуверенно согласилась Балабанова. – Но маму с папой жалко.
- И не прикидывайся маленькой девочкой. Тебе двадцать лет. И поступили мы так, как поступили, отнюдь не потому, что глупые и невоспитанные детишки. Я, например, за собой никакой вины не чувствую. Так что и трусить мне незачем.
- Ах, да! Я забыла сообщить, что  поздно ночью звонила Чумакова. Мать у нее увезли в психиатричку. А декан  отъехал на «скорой» ни куда-нибудь, а  в  кардиологию. Тамар, а это для тебя не перебор -  второй декан с ужасным диагнозом?
  Анисимова долго молчала, почесывая  затылок, потом говорит решительно:
- В самый раз! Третий декан будет целомудренным и тактичным – это всем выгодно.
- Считаешь? Я вообще-то не думаю, что Чумаков умрет.
- И я не думаю. И Кадыровну мне искренне жалко. Но всего-то, конечно, жальче  Филиного отца. Ты не знаешь, что с ним?  Позвони Костику. Ладно, отбой!
- Нет-нет, ты скажи: мы идем на занятия  как  ни  в чем ни бывало? – забеспокоилась Балабанова. – Я не знаю, что мне делать.
- Хорошо. Сейчас я умоюсь, попью чаю, хорошо подумаю и звякну тебе.
  Не успела поставить чайник на плиту, снова телефонный звонок. Маманин голос:
- Тамара, ты не волнуйся: мы с Сережей попали в небольшую автоаварию. Находимся в районной больнице. Я вот почему звоню: надо бы нам  нормальную одежду привезти.
- Что с вами?! – в испуге закричала она.
- Да ничего , собственно. Мы успели выскочить из машины. Ну, шок небольшой. Одна-две царапины.  Привези мне  пальто, шарф, шапку,  платье, колготки теплые, халатик поприличней, тапочки, ботинки на платформе. А Сереже надо бы спортивный костюм , это в спальне, а вот пальто или куртку не знаю где. Не хотелось бы тревожить его стариков.
- А что с его одеждой? Не нагишом же он ехал.
- Он был в камуфляже. Куртка на спине  и брюки сзади … ну,  испорчены. Ободраны и обгорели.
- Так, значит, авария была сильная?
- Тамара, мы живы! Оденься по-спортивному, купи какие-нибудь пряники, колбасу и газировку. Насуй вещей в ту сумку, с которой я хожу на рынок. Я звоню с сотового. Это дорогое удовольствие. Приедешь, все увидишь. Жду!
- А на чем я поеду?
- Ну, хорошо. Сережа говорит, что привезти тебя может его папа. Только, ради Бога, ничего не говори его матери. Поняла?
    Из дому она выходит в шубе Балабановой: для того, чтобы одеться по-спортивному, надо забрать у той анорак, оставленный перед поездкой в Нижний. Сумка с барахлишком для жертв автоаварии усована  в кожаный гастрольный чемодан Наташкиной матери.  Вышла на Туркестанскую, сзади бибикнула машина: Геннадий Семенович Потапенко везет свою старшенькую в институт.
- Пересядь, Иришечка, - командует Потапенко.
- Это почему? – неприязненно косится на бывшую подругу Ирма.
- Тамаре удобнее ехать впереди.
- Мне тоже здесь удобнее, - заявляет Ирма.
- Не беспокойтесь, Геннадий Семенович, - открывает заднюю дверь подруга дочери. – У меня, как видите, вещи. Так что…
  Поехали.
- А куда это ты с вещами, Томочка? И вид такой роскошный. Какие-то изменения в биографии? – интересуется Потапенко. – Тут какие-то слухи дошли: якобы ты замуж вышла. Не помню, от кого слыхал.
- Ох, - поразмыслив, вздыхает Тамарка, - не успеешь подумать, а уже  все все знают.
- Так это правда? А не рано?
- Ну, как вам сказать… Словом, мне не хочется говорить на темы личной жизни. Давайте выберем нейтральную тему.  Например, как вы съездили в Ригу?
- Отлично. Отлично. Все живы-здоровы. Илза  повидала всю родню. Данка восхитила всех теток: просто шпарит по-латышски. Подарков ей надарили. Тетке Дануте  юбилей прекрасно отметили. Помнишь ее?
- Откуда? Мы же до школы с Ирмой не дружили. А рижская тетя , насколько я  сведуща в ваших фамильных хрониках, была только раз и очень давно.
- Ах да! Ну, летом приедет, познакомитесь. Отличная женщина, отличная! Я просто влюблен в нее, честно.
- Папа, ты вообще влюбчивый? – поинтересовалась Ирма.
  Потапенко задумался. Засмеялся:
- Выходит, да. Причем беспринципный. Для меня ни вид, ни возраст роли не играют. Дануте  семьдесят, - подмигнул в зеркало Тамарке.
  Та тоже засмеялась.
- Зря резвишься, - лениво сказала ей Ирма. -  Вы  сбежали с Некуриловой, а мы после панихиды  оставались на собрание группы. Да. Обсуждали ваше поведение.
- И что?
- Большинством голосов решено объявить вам бойкот.
- Мило. Может, скажешь, как ты проголосовала?
- За!
- Отлично! Одно не понятно: отчего ты сейчас со мной общаешься?
- Может, ты спросишь, отчего я так голосовала?
- Да нет, мне все понятно. Видимо, тебе очень красили жизнь мужские  приставания декана. А иначе как объяснить?
 Ирма аж дыхание потеряла. Отец строго вытаращился. Анисимова  молвила хладнокровно:
- Геннадий Семенович, я вас не очень затрудню, если попрошу подбросить к оперному? Не доезжая квартал.
  Доехали  до ее места высадки в полном молчании. Вышла из машины, вежливо поблагодарила и пошла во двор старинного  дома, плавно поматывая подолом норковой шубы, гордо неся голову с  огромным узлом косы на затылке. Потапенко раздвоился: хотел, глядя вслед, осудить эту гадину, сказавшую что-то слишком неприличное про его дочь, но мужское влюбчивое сердце просто екнуло: красавица, черт побери! Как идет, как голову несет, как шубой колышет!
  Поехал к институту. Ирма буркнула:
- Еще намеки какие-то строит! Видимо, завидует, что я с девчонками, а ей одной придется. Она узнает!
- Ой! – скривился отец. – Не мое дело лезть в девичьи тайны. Но изволь все рассказать матери! Это приказ!
- О чем? – тут же испугалась Ирма.
- О панихидах и бойкотах. И чтоб я больше не видел у нас в гостях Свету Гнездилову!
- Это почему?
- Полагаю,  не туда поведет. Когда ты дружила с Тамарой, я был за тебя спокоен. Но мне не нужна в качестве твоей подруги пистолетка, которая строит мне глаза! И Шуру Коркину  заношу в тот же разряд. Мать ее уволила из медсестер не для того, чтоб она к нам кофе пить ходила. И Вере Холодковой нечего у нас делать. От нее просто несет богатой женской биографией.
- Ты же меня не в монастырь готовишь! – чуть не заплакала Ирма.
  Потапенко задумался. Не нашелся что сказать. Просто засопел сурово. У института буркнул: «Извини. Но хорошо подумай».
  На звонок в дверь квартиры Балабановой вышел на порог ее отец, поднял брови: что за ранние гости с чемоданами? Спросил: «Вы к нам?»
- Да, если позволите. Я к Наташе.
  Наташка тут же подхромала, схватила за руку, не раздев, поволокла из прихожей в свою комнату, на ходу чирикая для папаши:
- Ой, как ты прекрасно выглядишь!  Спасибо, что зашла. Я не ожидала!
  В комнате шепотом пояснила: «У них вчера была премьера. В танцкласс не пошли, отсыпаются. Ой, с ума сойти! Просто не знаю, как жить!» Одета была Наталья, что называется, строго и со вкусом: какое-то  донельзя скромняцкое платьице, линялого цвета, с довольно нелепым рукавом, хомутастым воротом  и неровным  подолом, личико не накрашено. Вздыхает, укладывая  в строгую папку тетради, бормочет: после лекций надо в читалку.
- Ну, бог в помощь, - кивнула Анисимова, выволакивая из чемодана  сумку со своими вещами. – Смотри: все твои вещи целы. Я с собой только твой пиджачок брала. В Большой в нем сходила. Ничего не испорчено.
- Ай да ладно! – махнула рукой Балабанова. – Повесь все в шкаф. Я с вчерашней беготней и треволнениями снова сильно охромела. Чемодан задвинь поглубже.
- А вот тут духи и косметичка, - сказала Анисимова, выкладывая  на туалетный столик мелочевку. - Тоже не сильно издержала. Только глаза  красила.
- Возьми себе. Мне новый набор купили.
- Спасибо. Но, может, не надо?
- А чем ты тут краситься будешь? Кстати, что это за сума у тебя?
  Пришлось рассказать про автоаварию и необходимость поехать в райцентр.
- Счастливая! – вздохнула Балабанова.
- Ну, вообще-то ты соображай, что говоришь, - возмутилась Тамарка. – Я не знаю, в каком состоянии мать, а ты такое.
- Но тебе в институт не переться. Причина уважительная.
- Коли нога болит, и ты не ходи, - посоветовала Анисимова, надевая анорак.- Кстати, глянь-ка в коридор, чтоб мой выход твой папа за галлюцинацию не принял.
- Давай позвоним  Свете, - предложила  Балабанова.. – Пусть тоже на лекции не идет.
     Позвонили. Но Некурилова оказалась крепкая нервами. Даже узнав про бойкот, решила идти.  Здраво рассудила, что кому-то надо провести разведку: что за санкции назревают, узнать. Одну ее вряд ли тронут, кстати, она сообщит, что с ними, чтобы отсутствие не выглядело дезертирством. Для пущего правдоподобия посоветовала Балабановой взять трость да сходить к врачу на прием: медицинская справочка для алиби – большое подспорье.
    Благополучно выскользнув от  Балабановой, Тамарка закинула длинные лямки сумки на плечо, пошла искать  пристанище материного бойфренда. Дверь открыла  интеллигентная старушка.
- Мне бы Андрея Ивановича  Нестерова, если позволите, - едва успела произнести Тамарка и была ласково схвачена за обе руки, затащена в прихожую,  гостеприимная  хозяйка  закричала радостно: «Андрюша, к нам Томочка пришла!»
- Раздевайся, раздевайся, милая! – хлопочет  непонятно  женщина. – Ах, господи! Да ты же вылитый Сережа!  Вот уж  пакостники! Такое мне не сказать! Андрюша!
       Появился  седой, как лунь, ее супруг, улыбнулся озадаченно, закивал головой. Жена усвистала на кухню готовить  пир по поводу  нечаянной гостьи. Тамарка кое-как шепотком объяснила цель своего появления. Дедок оказался   поворотливый: в сумку тут же упихал брюки, свитер,  легкую теплую куртку,  принес из ванной несессер с  бритвенными принадлежностями.
    Сели пить чай. Мария Васильевна  не сводит глаз с Тамарки, распрашивает об учебе, о балете, о гастролях, о том, что она любит читать, носить, есть. Лицо при этом у нее восторженное, все подпихивает мужа под локоток: дескать, да оторвись ты от своей тарелки, полюбуйся!
- Ну, хорошо, хорошо, Маша, - наконец буркнул дедок. – Тамара не последний раз к нам зашла. У нее дело: надо девочку  свозить на  дачу. Наши там остались.  Сережа  несколько дней отпуска выпросил. На лыжах покатаются с Ларой. А я, таким образом, должен  буду …это… самосвал обратно привести. Он фирме нужен. Поняла? А Тамара дорогу покажет.
- А ты разве умеешь водить самосвалы?
- Я все умею, не волнуйся. Итак, до вечера.
- Томочка к нам зайдет?
- Нет, простите, у меня дел много, - вежливо улыбнулась  гостья. – Завтра семинар.
- Но ты постарайся, мое солнышко, почаще к нам заходить! – умоляюще сложила ладошки бабуля.
  Старик вел себя  куда  понятней: поехали на  джипе « Нива» в полном молчании. Машину ведет уверенно. Выехав за город, врубил хорошую скорость. Шоссе широкое, хорошо почищено. Музычка из приемника негромко мурлыкает. Дремлется. Ехали – ехали, дед спрашивает:
- Дорогу к даче знаете?
- Нет. Никогда там не бывала, даже названия деревни не знаю. А что?
- Утром по радио слышал, что авария там произошла чудовищная.  Не мог подумать, что Сережа с Ларой задействованы.
- Вы считаете…- всполошилась, оборачиваясь к нему, Тамарка.
- Не надо заранее напрягаться. Просто я хотел посмотреть место действия. Что, если у гаишников спросим?
- Полагаю, надо  доехать до больницы, - подумав, ответила Тамарка. -  Я не большой любитель разглядывать трупы. И я беспокоюсь о матери.
- Ну, с одной стороны вы правы, - кивнул дед.
- А с другой?
  Промолчал.
  Продуктовую часть передачи они купили  в центре городка. К запрошенным колбасе, газировке и пряникам Андрей Иванович присовокупил яблоки и апельсины, банку  маринованных огурчиков, блок сигарет, небольшой тортик и два батона.. В аптечном киоске  купил  упаковку валидола, а в винном  отделе – плоский шкалик коньяка. Тамарке купил большой брикет мороженого. Себе – конфетку «Чупа-чупс». Пока он все это выбирал, покупал, оплачивал, ее потихоньку стало  мучать нетерпение и раздражение: спокойный, как скала!
  Приехали к больнице на окраине, она бегом помчалась выяснять, где лежит их родня. И вдруг увидела неожиданных людей: с крыльца, вся в слезах, ведомая под ручку  Николашей, спускалась Гасана Ильязова.
- Вы тут зачем? – не поздоровавшись, спросила  Анисимова.
- У Гаси отец тяжело  пострадал в аварии, - ответил  Николаша. – А ты чего?
  Она  что-то смекнула: лучше соврать. Говорит спокойно:
 - Бабушке аппендицит прооперировали.  Моей родной. Не той, что в Новый год, а другой. Вот с дедом  приехала.  А что, еще родня Гасаны тут есть?
- Нет, - ответил Николаша. – Ее мама не захотела ехать.
- Не смогла, - поправила, сверкнув глазами, Гасана. – Но он выздоровеет! Он отомстит этим гадам!
- Гасана, стоит ли так? – урезонил Николаша. – Кто виноват? Это просто судьба.
- Ему все завидовали! Это подстроено! Я сама всех найду! Мы денег не пожалеем!
- Пойдем, милая, пойдем!  Я устрою тебя в гостиницу. Ты отдохнешь. Пойдем, - тянет ее, обхватив за талию. – Не надо кричать. Переведут из реанимации, сразу увезем в нормальную клинику. А сейчас, ну, подумай: кому нужен этот  крик? Успокойся!
    Подошел Андрей Иванович, Анисимова попрощалась, пошли в вестибюль. Сказала деду с  усмешкой, шепотом: « Если это наши наехали, будет всем солоно:  Ильязов – крупный мафиози». «Цыц!» – шепотком же ответил дедок.
    Капитан лежал на животе,  на хирургической  высокой кровати, кисло любовался  молодой неловкой медсестрой,  устанавливающей штатив с капельницей. Лариса Анисимова, оповещенная кем-то из ходячих, прибежала из дальней палаты, довольно бодро сияя подбитым глазом. Еще ее очень красил криво наведенный зеленкой «ус» поверх длинной царапины и донельзя  выцветший  сатиновый халат, испешренный больничными черными штампами.
- Мам! – обрадовалась Тамарка, кидаясь к ней. – Ты жива! Ой, а смешная какая! Тебя выпишут?
- Да мне бы  не хотелось оставлять  Сергея одного, - сказала Лариса. – Тут платная палата есть маленькая. Были  б деньги…
- Я привез, -  буркнул дед. – Сергей, у тебя что-то серьезное?
- Не сказал бы, - ответил сын. – Слегка натрахало по спине. Даже не раны. Ожог небольшой да синяки.
- Так, может, уедем?
- Надо подумать, - ответил сын.
  Поставив капельницу, медсестра  вышла. Капитан сказал:
- По-моему, мудрее прикинуться  серьезно пострадавшим. Там  какие-то немыслимые жертвы. По радио мужики слышали: впору национальный траур объявлять. Больше десяти видных предпринимателей. Плюс на каждого по несколько холуев. Шоферы да телохранители. С дня рождения  какого-то босса ехали. Пьяные, видимо. Я разогнался, чтоб подъем  взять. Там  выруливать надо. А эти мчат! Свет дальний у  всех – ослепили. Думал, проскочу. По прямой. Но пришлось прыгать. Так за Лару боялся. Выпихнул ее. Потом сам.
- Он меня прикрыл. Мы  ползти пытались. А снег глубокий  такой. Куда уползешь? – печально сказала мать. – Какие-то странные машины. Так все грохотало. Просто как на войне. Разве предпринимателям положено ездить с оружием? Какая-то явная стрельба была.
- Об этом лучше помалкивать, Ларочка, - сказал капитан. – В лишнюю лирику не впадай. Что милиция спросит, то и ответь. Испугалась, мол, не помню.
- Еще не приходили? – спросил дед.
- Нет. Видимо, на горке этой мудохаются. Странно себя ощущаю. Мирное время! Да, видимо, я удачливый. Опять же парня  навестить надо.  Непонятная ситуация. Тоже каким-то чудом оказался задействован. Черт понес за кавалькадой на грузовике. Мечталось, видишь ли, в хорошей компании доехать до райцентра за продуктами. Бабуля у него романтик: решила на недельку остаться, чистым воздухом подышать. Пап, может, доберетесь  с Тамарой до дачи, а?  Посмотри все внимательно. С меня еще и фирма спросит за самосвал. Кабы не навесили мою вину. Понятно?
- Хорошо.
- Ну, коли так, идите. Маму не волнуй.
- Да она, представь,  совсем другим  взволнована. Мы сказали, что вы на лыжах катаетесь. Лариса            , - повернул дед нос к  Анисимовой- старшей, - матери  показалось, что Тамара  - вылитый Сергей. Я бы попросил вас всех троих не разрушать этого заблуждения. Да, не акцентировать на нем ее внимания, но и не перечить особо-то. У нее своеобразный старческий бзик. Простительный, если хорошо подумать. Сынок, к сожалению, не баловал нас положительными эмоциями.
  Перед тем, как двинуть к деревне, они пообедали  в кафе и прошлись по  рынку. Андрей Иванович проявил себя хозяйственным мужиком, заметил, что кое-какие продукты тут дешевле, чем в областном центре, и  этак мимоходом наполнил провизией с лотков  два больших полиэтиленовых пакета.
  Зрелище аварии было ужасно. Дорогу все еще не расчистили, только оцепили милицией, выставили знаки. Какие-то люди в штатском  ходили по высоким  снежным  брустверам , время от времени спускаясь к обгорелым покореженным останкам иномарок, что-то замеряли и разглядывали в этой куче обломков, отдирали уцелевшие номерные знаки. Трупов не было.
  Андрей Иванович посмотрел на все издали через лобовое стекло. Спросил у Тамарки:
- Пройти в деревню сможешь?
- Как нечего делать, - сказала она. – Совру, что у меня там бабка живет. А я ей продукты везла на случайном  попутчике. Вы очень кстати дешевой гречкой и рисом затоварились. И  вяленой рыбой. Давайте пакет.
- Бери оба. Переложи в свою сумку. Так ты правдоподобнее выглядишь. Ездишь, мол, редко, везешь много. Подвяжи моим шарфом капюшон. Я заметил, в райцентре так носят.
  Она вышла из машины, громко сказав:
- Вы уж меня, дяденька, не обманывайте. Подождите с часик. А если не спущусь, то едьте.
- Куда? – заступил ей дорогу милиционер.
- К бабке.  С Нового года  ни разу не бывали. Я че знала, что тут такое  несчастье? Или у меня машина своя? Или мне завтра не на работу? Че глаза-то таращишь?  Не пустишь тут пройти, мне по полю лезть все равно придется. Старуха еле ползает. Ей только с голоду умереть осталось. Совсем уж!
- Да иди ты, иди! Кто тебя держит? – отмахнулся от нее мент.
- А проехать не можем? Я боюсь  застрять тут. Дядька чужой, вдруг не дождется?
- Нет. Какое – проехать?  Только потом в городе не болтай особо-то.
- Это понятно, - сказала она,  взбираясь на  бруствер. И пошагала, с любопытством поглядывая на  заваль и на копошения специалистов . Шла-шла, остановилась, спрашивает у мужика. – Эй, дяденька! Вы МЧС?
- В чем дело? – откликнулся тот. – Откуда тут посторонние?
- Я в деревне живу. Так что это вы посторонний.
- Стрельбу слышала?
- А хоть бы и да. Но не скажу. Своя голова дороже. Даже имя не скажу, вот так вот. Но вообще-то грохотало, как на войне. Но вы не слышали, я не говорила.
- Ну тогда иди! – прикрикнул он раздраженно. – Вот народ!  Вся деревня ничего не слыхала! И пожара не видела!
- И вся милиция не знала, что дворцы одна мафия строит, - ответила она, удаляясь.
  За грузовиком, вернее, остовом грузовика , она соскочила с бруствера. Пошла  по  нормальной дороге. Узковатой вообще-то. Так что, кто ее так чистил, тот эту публику и обрек. Да, жалко Пашку , ехавшего на своей серебристой «Мазде» последним… Попытался он, видимо, предпринять какой-то маневр – машина его развернута. Но  стекла ни одного, крыша смята и разорвана,  дверцы вдавлены внутрь  могучей мордой грузовика. Салон выгорел.   Страшная была смерть, если не моментальная. А  не надо было, Паша, разведывать да караулить нормальных людей, им долгую и мучительную смерть подстраивать. Они тебе не мешали, сволочи мордатой!
  В деревне  все сидели по домам, так что определять, где дача Егора,  пришлось интуицией. А точнее, по колесному следу да по куче  дощаной обрези возле заметенного снегом заборчика. На нее залаяла, а потом приветливо замотала хвостом маленькая черная собачка.
- Тебя не Жучкой зовут? – спросила она, проходя к крыльцу.
- О, кого мы  видим! – возликовал Потапов, посиживая с перемотанной ногой на старом диване. Отложил  книжку. – Чаю хочешь?
- Не так чтоб очень. А бабка твоя где?
- На лыжах катается.
- Такая хладнокровная?
- А чего время золотое терять? День нормальный, солнечный. Не так уж часто я ее в леса вывожу.
- Что с ногой?
- Повредил, выпрыгнув из машины.
- У меня тут в сумке  продукты кой-какие. Нуждаетесь?
- Выгружай.
 Она стала выкладывать пакеты на стол. Он  поставил на газовую плиту чайник. Попутно пояснил ей, к кому надо заехать, оповестить о случившемся с ним.
- У тебя что, сотовика нет?
- Есть. Но в устной форме надежнее. Причем не просто секретарю скажешь, а именно тем мужикам, которых назвал. Приказ им такой: снять нас с бабкой впереди мафии. Тут уже какие-то личности ошиваются.
- А ты что, под арестом тут сидишь?
- Нет. Показания сняли. На  зимовке местной никто не настаивал.
- Ну так и поехали.
- Дорога ж забита.
- Хы! Встал на лыжи, с горы скатился. У меня внизу машина. Где твоя бабка шляется?
- А ты как?
- По дороге спущусь. Дай-ка звякну моему шоферу.
  Позвонила Андрею Ивановичу, велела  спятиться от завала за поворот дороги. Егор быстро собрался. Дедок –сосед  отыскал  Анну Васильевну с собачкой. Собачку посадили в сумку, закутав в старую пуховую шалешку, бабку Егора с помощью старой телогрейки  и расписного платка превратили в аборигена. Довольно щегольскую ее куртку и шапочку, потревожив Муарчика, упихали в суму же. Анисимова взяла Анну Васильевну под ручку, сумку с Муаром – на плечо, потепали по дороге. Бруствер дался Егоровой бабке неожиданно легко – семенит спокойнешенько впереди оскользающейся  молодой спутницы.
- Эй, - крикнул вслед милиционер, который останавливал Тамарку, - мужик твой куда-то отъехал.
- Другого найдем! - весело крикнула она.
  За поворотом  дороги  они сели в машину. Лыжи Егор прикопал в снег, позвонил  наверх деду, назвал ориентиры прикопа.
- Как катилось? – поинтересовалась Тамарка, разглядывая подшитые чуни на его ногах. – У тебя тут нормальных лыж нет?
- Нога в ботинок не влезла бы. Замотанная.
- И вообще,  Егорушка, ее теперь студить не надо, - авторитетно сказала бабушка. – Валеночки – это хорошо.
  Ехали и болтали по пустякам о том о сем. Андрей Иванович помалкивал. Едут уже в центре, и он вдруг говорит:
 - Рекомендую всем переночевать у меня.
- Это зачем? – удивился  Егор.
- Я побеседовал с охранением.  Вы  с моим удачливым сыночком  положили  головку всей городской мафии, к сожалению.
- Это почему « к сожалению»?
- Новый передел будет в городе. К этим уже притерлись. Ментура их крышевала. Сейчас  новые связи вязать. Как вы понимаете, защитников у вас в этой ситуации нет и быть не может.
- Так мы ж случайно!
- А что-то мне не верится. Я вас послушал, у вас даже  бабушка повышенно бодра. А  при  случайном  варианте  откуда бы ей знать, что этих людей жалеть не надо?
- Это просто шок! – засмеялась Анна Васильевна. – Я их очень жалею.
- Егор, тебе и Сергею придется потеряться. Причем   самое малое  на полгодика, - твердо сказал  Андрей Иванович. -  Но не просто смыться, оставив  беззащитных женщин, а  легально покинуть территорию. Под каким-то  хорошим предлогом. Думай. Я тоже буду думать. А домой пока не надо: там тебя наверняка ждут.
- И к вам нельзя, - сказала Тамарка. – Они по легенде случайные знакомые, покупатель и продавец. И Марию Ивановну испугаете. Везите нас ко мне.
  Приехали они уже очень поздно. Улица почему-то не была освещена, в редких домах горели  окна. Выгрузились быстро, шмыгнули в дом. Андрей Иванович сказал, что с недельку стоит пожить, не высовывая носа. И вообще стоит привыкнуть жить так, чтоб внутрь дома не заходил никто посторонний. «Даже мои подруги?» – спросила Тамарка. «Даже! – отрезал дед. – Если не хотите, чтоб была поставлена прослушка или занесен пакетик пластила граммов в двести с детонатором. От которого пол-улицы  взлетит». «Да ну!» – засомневалась Анисимова. «К сожалению, я знаю, о чем говорю!» – отрезал дед, вызвав восхищенную улыбку на лицо Егоровой бабки.
    Он уехал, а та все еще пребывала под впечатлением. Говорит, попивая успокоительный чаек: «Наконец-то повезло встретить настоящих мужчин! Это просто мне подарок – видимо, все же заслужила. Ох, знала бы ты, Тома, как тошно всю жизнь пребывать в окружении каких-то амеб, одетых в брюки! Прости, Господи, даже мужа ничем добрым вспомнить не могу: такой был конформист и угодник, что только и есть за что благодарить – это за квартиру чуть не профессорскую. В райкоме работал, царство ему небесное. Ой, намучалась! Ни одна громкая фраза с личным поступком не совпадала! И умер от страха при очередном радикальном повороте линии партии. Хотя, с другой стороны,  не повезло тем, кто выжил: он-то  в 85м скончался, а мы тут нажились, конечно. Можешь такое представить, что я в шестьдесят лет на жизнь зарабатывала частным извозом? Да… А в шестьдесят три годочка самостоятельно от грабителей-домушников отбивалась. И, представь, чуть еще и на зону не пошла, потому что одному, не рассчитав усилия, очень опасно проломила голову медведем каслинского литья.  На письменном столе статуэтка стояла, партийный подарок мужу на какой-то день рождения. Второй грабитель после этого с балкона прыгнул, ногу сломал, но это я уж не виновата. Сам должен был соображать: да,  второй этаж, но дом-то сталинской посторойки, это не из хрущевки прыгать. Вот так, милая». «А сейчас вам сколько?» – поинтересовалась  Тамарка. «Трудно сказать, - кокетливо ответила бабуля, поправляя  перед зеркалом пышную голубоватую седину. – Каждый день ощущаешь себя по-разному. Но на свой возраст  мне себя ощутить еще ни разу не пришлось».
  Егор во время этих дамских бесед уже спал внизу в спальне в компании кошки Матильды, пристроившейся греть ему увечную ногу. Снилось: едут с капитаном в каком-то воинском эшелоне, оба одетые в камуфляж. Простой и милый армейский быт: кто-то водочку пьет, кто-то анекдоты травит. Он лежит на верхней полке, поглядывает в окно, пытаясь по пейзажам определить, куда идет эшелон. За окошком  серая поздняя осень, хотя он понимает, что сейчас зима, уместней бы разглядывать проносящиеся мимо  белые сугробы да романтичные ельники. А тут степь, грязь, редко мелькнет  пластик снежку в каком-нибудь хилом болотце, среди камышей. Пирамидальные тополя. Пейзаж напоминает то, что он с покойной матерью созерцал, возвращаясь из санатория  с юга. Да, ездили к морю, что называется. В Анапу, в санаторий «Мать и дитя», туда – самолетом, обратно – поездом. Ему было десять лет… Ох, он попортил ей крови в этом санатории, симулянт! В школу лень было ходить, вот и  прикидывался  больным, а мать верила: волочила-волочила по обследованиям, дали им какую-то горящую путевку под Новый год, срочно собрались, поехали. И каково двум здоровым людям жить двадцать четыре дня на фоне великомучеников – хроников? Есть по часам, ползать по процедурам, спать в тихий час? Одна была отрада, что поселили их  в двухместной палате, а не в четырехместной, так что в тихий час она читала ему по ролям  «Тома Сойера», а потом коварно отказалась читать, когда его уже сюжет затянул. Вынужден был самостоятельно приникнуть к высотам мировой литературы – и всего библиотечного Марка Твена осилил. Еще они любили гулять у штормящего моря, кормить чаек, подбрасывая в воздух куски булок, собранных по столам после обеда. И философски беседовать: кого бы она мечтала увидеть на месте  своего егозливого чада  лет через десять-пятнадцать, когда он станет умным и взрослым. Он уже тогда ей вякал: буду миллионером. А она говорила: «Ты рассуждаешь, как потертый кошелек: вот меня  денежки наполнят, бока красивые будут, толстые! А рассуждать надо, как человеку. Какой я буду? Умный, полезный или только жадный?»
 Итак, во сне он едет в эшелоне. Странное чувство: мама жива. Она посадила его в этот поезд. Значит, едет он  не просто так, а с какой-то приличной миссией. Куда? Показалась  унылая станция, на вокзальном здании, похожем на мечеть в Гульзибе, крупная вывеска «Чечня». Он не удивился, не вздрогнул, спокойно стал готовиться к выгрузке. Соскочил с верхней полки, поискал глазами капитана. Тот тоже спокойно собирает свои манатки, мурлычет под нос какую-то легкомысленную песенку…
    Наверху, на длинной тахте под «Алыми парусами», тихонько посапывает Егорова бабушка, а Тамарке не спится. Села на подоконник. Опять идет снег. Мистика какая-то! Тихо, медленно падает  на соседскую усадьбу как-то выборочно – на один огород: висит завесой позади аккуратного сарая, а двор не трогает. Как будто кто-то решил повысить потенции будущего урожая да защитить от вымерзания  не подвязанные малиновые кусты. Илья… Может, радоваться, что в последнее время у нее просто нет времени ни вспомнить его, ни задуматься о всем его семействе? Глупость все это была  - ее влюбленность. Да, сердце сладко  жмет, как представишь новогоднюю горку, его руки на талии, полет вниз под веселые крики… Но вот что  вспоминать не хочется – шепот Динары: «Не  бросай их. Не отдавай их. Прощай». Зачем она так сказала? Странно ведь предполагать, что это  завещение конкретно ей, Анисимовой Тамаре Сергеевне. С какой стати? Она заметила, что ее муж нравится сопливой соседке? Вряд ли. Она  была  готова к встрече именно с ней в больнице? Это полная чушь. Может, очень не хотела, чтоб Илья достался  бывшей жене? Все  же у той хоть дрянненькие, но права – одна дочь Элькина, кстати непонятно, Люба или Надя. Даже  понаблюдав за соседским бытом из окошек, не может она ответить на этот вопрос: Динара относилась одинаково к обеим девочкам, никак никого не выделяла, как не выделяет падчерицу и Илья.
Четверо детей… В восемнадцать лет? Это же с ума сойдешь! Это же абсолютно никакой жизни не увидишь! Проживешь смешнее матери, обзаведшейся  чадом в девятнадцать.
    Однако, это мысль сомнительной правильности: одно дело -  гражданин  Анисимов в спутниках, в придачу без всяких признаков душевной склонности, а другое – Илья. Он отличный человек! Да. Именно человек, а не просто красавец. И работа у него достойная. Не в милиции, по крайней мере. Но как-то странно звучит:  Томка Анисимова вышла замуж за директора кладбища, вдовца с четырьмя детьми. Как-то это в голове не укладывается. А хотя с какой стати это в голове укладывать: к ней же никто не сватается? Так или не так? Живи спокойно, не колышь пейзажа – и судьба сама тебя найдет. Какие ее годы, чтоб сидеть и размышлять о каком-то пошлом замужестве? Вот уж поистине – традиционное женское мышление!
    Вот о чем надо подумать: а как завтра  предстать перед группой? И как объяснить  экспрессивность своих поступков на похоронах  бедной Филоновой. Вряд ли кому-то нужна  полная и правдивая мотивация. Что и говорить, у каждой медали две стороны: ей самой вряд ли бы понравились собственные похороны с мордобитием, визгом, больничными палатами для пришедших на панихиду и с разудалыми поминальными  песнями  в обстановке воющего и матерящегося вытрезвителя. Так что перво-наперво надо извиниться перед Филоновой.
- Наталья, прости! – прошептала она. – Все прости: и что над стихами трунила, и что  жизни твоей удивлялась, и что помочь не смогла, а только все испортила. Наташка, мне глупой кажется идея терпения  в ожидании  божьего суда! Прости! Но для подлецов и на земле какой-то суд и какая-то кара должна быть! Особенно, когда женщин и детей обижают!
    Слеза вдоль носа покатилась, она ее поймала тылом ладошки, растерла по щеке  жестко, вдохнула и выдохнула с шумом, легла на постель. Снилось: над старым кладбищем идет среди зимы крупный дождь. Льет  на дорогу к храму очень локально. Она стоит на аллее, подняв к небу лицо, недоумевает. Дождь катится по ее щекам, почему-то теплый, а  сугробы и заснеженный тротуар  быстро схватывает  блестящая корка гололеда. И как по нему идти домой? Пошла, а ноги не скользят, шаг широкий, привычный, идет, идет, уже видна знакомая улица … Тут зазвенел будильник.
  Когда она, накормив кошку и собачку, дав наставления проснувшемуся Егору, как править хозяйство, не имея в доме хлеба, уже направлялась к двери, раздался телефонный звонок.
- Тамара? – непривычно окликнула секретарша Лидия Ивановна, всегда всех звавшая только по фамилии, и доложила, что вчера позванивала  несколько раз, чтоб ввести в курс дела. -  Как у тебя с мамой?
- В общем и целом нормально, учитывая масштаб катастрофы.
- Ну, слава Богу, слава  Богу! – обрадовалась собеседница. – Правда, впереди для нее ничего доброго, - вздохнула. – Всякие собрания прошли. Ваши дуры за исключением Милы Паршаковой какое-то послание к ректору написали, что не желают с тобой и Светой Некуриловой учиться. Вот уж поистине! У Балабановой группа значительно умней! Те, как один, стоят за нее. В милицию сбегали, копии протоколов добыли, что вы ни в чем не виноваты, что вас зря задержали. Какой-то штраф за отца Филоновой заплатили, скинувшись, его из кутузки выпустили и Геркина еще: тот по  велению души одного из мужей банкирши тяжелым портфелем чуть на тот свет не послал. Но философы отнеслись к нему философски: это, мол, Геркин, ему астральные силы приказали. На работе останется, только закодироваться попросили. А у нас просто катастрофа. Заседание всех кафедр было, потом  общее педсобрание. Половина орет, чтоб вас всех троих  отчислили и этим начали большую  воспитательную компанию общеинститутского масштаба. А половина  все же за честный  вариант. Это те, кому своих поминок  стыдиться не надо будет. Ну, ректор решил, что заслушает ученый совет, потом пригласит в свой кабинет вас всех в присутствие родителей. Вот так вот. Сведения, предупреждаю, секретные.
- И что мне делать конкретно? Сегодня.
- А посиди-ка  дома. На звонки не откликайся.  Не приехала, мол, от мамы. Светы Некуриловой мать не раньше  чем дня через три-четыре из своей захолусти доберется. Может, страсти-то и поутихнут. Если что, пришлю Милу Паршакову.
- Маму извещать, что она нужна?
- А придется, милая.  Вот ведь, гадины вы, если честно: ну как с такими детьми нам , бедным, жить? Уж в старину были -  не дай Бог, а сейчас уж вовсе что-то отвязное. Я вот чего-то не помню таких катаклизмов, хотя тут  тридцать лет работаю.
- Извините.
- То-то же! А я ли тебя не предупреждала, что умные люди так себя не ведут?
- Спасибо.
- Ой, просто приятно слышать. Ты, Анисимова, все же человек не конченый. Хотя ничего доброго из твоего поступка не вышло. Ты же знаешь, что у нас замдекана  Герман Фарисович  Хабибуллин, а это ведь, согласись, то же самое, но  с  восточным  вкусом. Хотя, ой, начальство не обсуждают, особенно вот в такой вот ситуации. Но я тебе одно скажу:  еще не раз всплакнем о Виталии-то Борисовиче, если с ним, не дай Бог, что. И Сединина, бедного, жалко. Поговаривают, что сынок-то его на Балабановой жениться решил. В знак протеста против санкций . А у того мечта была  доучить его до ума да до университетской аспирантуры.
- Интересные новости. Балабанова знает?
- Бог ты мой! Поклянись, что не проболтаешься!
- Хорошо.
- Нет, честное слово дай.
- Ну хорошо, хорошо!
- Да я что, в ногах, что ли, валяться должна?
- Честное слово.
- Ну, разговор окончен. Надеюсь, его откровенность не повлечет за собой никакой фамильярности. Учти, моя судьба в твоих руках. Мне до пенсии остался пустяк. А ты прекрасно знаешь, как нынче любят  старух. Так что…
- Да какая вы старуха? В вас задору на двух молодых хватит. И эрудиции. Я уж не говорю о канцелярской скрупулезности. На вас факультет держится.
- Мерси. Никогда не думала, что ты меня любишь. Ну ладно: я из дома звоню, пора на службу. Значит, веди себя мудро, скромно и осмотрительно. И делай вид, что со мной не знакома.
     Анисимова положила трубку, потрясла головой, представив  вредную и въедливую даже на вид секретаршу в качестве объекта  своей любви, почесала в затылке: ох, сложна жизнь! И непонятен взрослый мир:  никогда не знаешь точно, где друг, где враг в этом стане со сбитыми возрастом ориентирами. Но, черт возьми, приятно,  когда поддерживает тот, от кого меньше всего помощи ждешь.
     До обеда она переделала кучу дел, до которых все не доходили руки: например, сделала две контрольных и наштамповала опорных конспектов своему подшефному  Василию Кондратьевичу, в просторечии Васе-Маяте,  коммерсанту  с нехитрым уголовным прошлым: когда-то отсидел восемь лет по статье  «Истязания в быту» – поколачивал жену, иначе говоря. Никто, в том числе и жена, такой суровости от закона не ожидали, просто судья попался принципиальный: какая-то старая  дева, ненавидящая мужиков как класс. Выйдя из зоны, Вася однако искренне ее поблагодарил: это, де, была школа жизни. Сидел он еще при советской власти, тогда и библиотеки, и газеты в зонах были, и даже само стремление кого-то исправить. Поэтому вышел оттуда книгочеем и с несколькими специальностями поверх своей шоферской. Плюс вынес смелое мировоззрение: жить надо так, чтоб прежде всего самому жизнь нравилась. Женился на молодой, работать устроился в кооператив. Затем приохотился к «челночеству». Потом  обзавелся  несколькими торговыми павильонами. И решил, что ему нужен диплом о высшем образовании. Чтоб дети, сданные учиться в гимназию, свысока не поглядывали.
    Встречи за кулисами бизнеса со свой благодетельницей  Вася-Маята  умел обставлять красиво: быстро брал  кипу бумаг, не пролистывая, спрашивал, сколько страниц, быстро отмусоливал оговоренную сумму, а поверх ее предлагал  взять «на что глазки смотрят». Тамарка никогда не злоупотребляла: возьмет самых обыденных продуктов в пакет, ну, порой прихватит большую упаковку «Китеката» – Матильду порадовать. Сегодня вместо кошачьего корма прихватила корм  «Для маленьких собачек». Вася заметил. Она соврала, что пойдет на день рождения к однокурснице, подарит пакетик для хохмы ее тузику любимому, а ей какой-нибудь букетик, а то и одну красную розу с бантиком. Девушка в сокровищах купается, дарить ей что-то серьезное – это голову сломать, дочь Ильязова, вместе в ансамбле танцуют, вот и сподобилась быть приглашенной.
- Ой, ты не слыхала, что ли? – изумился Вася – Он, отец-то у нее, говорят, при смерти.
- Как?
- Авария. Всю  порайонную верхушку  - на тот свет. На   даче  нашего Пестрякова.
- И его что ли? – ужаснулась она весьма правдоподобно.
- Обоих с сыночком. Но это вряд ли  нанесет ущерб делу. Я над их фамилией размышлял. Там не Пашка и не Геннадий Петрович бал правят. А, как ни странно, Лидка, жена.
- Да вы что! – округлила она глаза. – Тетя Лида? Да она ж домохозяйка.
- Вот именно. Бабы вообще крутят миром, если задуматься. И на подвиги, и на подлости нас, несчастных, шлют. Кофе пить будешь, раз уж такая у нас беседа философская?
    Она сняла анорак, прошла в так называемый офис – махонькую комнатешку в светлом уголке  торгового павильона, села напротив прилично одетого, хорошо побритого и даже, пожалуй, по- мужски симпатичного «уголовника». Кофе он заварил простецкий – из банки, растворимый, себе не налил, пояснив, что в зоне приохотился к крепкому чаю, а жена против его  "чифирства", так что обходится  минералкой да соками, тем более, протез зубной новый , а это деньги! – чего его чернить?
- Очень красиво! – похвалила Тамарка его  «голливудскую улыбку». – Василий Кондратьевич, ну я слушаю. Но не верится. Про тетю Лиду.
- Мы с ним, с Геной Пестряковым, значит, одно время  вот как с тобой сидели: он внизу на нарах, я вверху. А раз прямые земляки, то и беседовали. Его любовь к этой заразе погубила. Жадная до невозможности. Алчная. Складом  он заведовал, а она  просто  так, подручная. Молодая  ведь совсем, он ее на десять лет старше, а быстро смекнула – где что плохо лежит. Свистнула не много не мало  -  состав! Было б поменьше – списали б на усушку-утруску. Помаленьку-то там все приворовывали, этого он не отрицает. А тут кому-то надо сесть. Он взял вину на себя. Ну, честно говоря, вела она  себя вполне благородно. Его не бросила, посылки слала, навещать приезжала. А вернулся, что видит? Закучковалась она с зоновскими мудрецами. Сбила такой блатнячок и, по сути,  держит «общак». Это случай из ряда вон. Тут я думаю, хотя доказать трудно, она еще и с правосудием породнилась. Очень уж большие аферы с рук сходили. И ни под один обыск, ни под одну конфискацию не попала. Сдаст Петровича на  зоновский постой – и живет в полное свое удовольствие. Снова ему передачи шлет. И инструкции, как вести себя в зоне, с какими людьми дружить.
- Ой, это выше моего понимания! – призналась Тамарка. – У нее же дети!
- Ха, дети! Он вообще-то досиживал, когда младшая родилась. Кое-кто ему активно помог. Но простил. Здоровье уже ни к черту, жизнь не изменишь. Да, мы его еще вспомянем нашим микрорайоном-то. Он мирный мужик был. Справедливый по-своему. Сдерживал страсти. А теперь нам от  южных наших  «русских» вполне возможно кердык воспоследует. Я вот серьезно подумываю, не купить ли квартиру в центре. Гори этот сраный бизнес, а семью надо спасать. Уже наглеют: самопальную водку силком навязывают. Конечно, с алкоголя основная прибыль, но я внимательно за статистикой-то слежу: в нашем районе больше всего отравленных. Милиции удивляюсь: ни хрена не делает! Ты бы хоть с отцом, что ли, своим поговорила. Хотя стоп!
  И замолчал надолго, испытующе разглядывая гостью. Улыбнулся неуверенно, сказал:
 -А, разболтался! Причем тут ты и причем твой папа? Извини. Забудь, о чем беседовали. Просто я проверить хотел, правду ли треплют, что ты Пашкина, как бы сказать, невеста.
- Ну и как? – поинтересовалась она. -  Проверили?
- Не. Врут.
- Это я сама врала. Чтоб  «чернобровые» не лезли. Теперь даже не знаю, за какую выдумку скрываться. Буди что совру, что ваша любовница.
- Ой! – подскочил Вася –Маята. – Тамара дорогая! Не вздумай! Я свою вторую жену  люблю, в отличие от первой. Я всяко нажился, кроме как по-человечески. Мне бои на кухне да под одеялом не нужны. Она и так ревнует.
- Это хороший признак – значит, тоже любит, - успокоила Тамарка. – Вон у меня мать абсолютно отца не ревновала.
- А зря. Он к соседке Лиде пожизненно клинья бил. Это у меня сведения от второй тещи, а у нее разведданные всегда точные. Я даже вслед за ней удивляюсь, отчего это вы с Лизой Пестряковой по-сестрински не похожи. Тьфу ты черт! Вовсе че-то по-бабьи разговорился. У тебя какие- то глаза гипнотизирующие.
- Спасибо за комплимент.
- Обиделась?
- С какой стати? Я, дорогой Василий Кондратьевич, давно всяким взрослым причудам не изумляюсь. Папаша нас не касается. Мы его тоже.
- Мать-то что, замуж выходит?
- И в эти дела я не вмешиваюсь.
- Мужик видный. Где работает?
- Начальник службы безопасности в какой-то частной крутой фирме. У какого-то Гонорина.
- Обачки! Осиротел мужичок. Гонорин-то тоже того… в той же компании.
- А откуда вы знаете?
- Радио слушать надо, - назидательно поднял палец Вася - Маята. – С утра такие скорбные  поминовения были, какой-то депутат  в эфире просто плакал. Суровый рок унес от нас … и тому подобное. Цвет нации, словом. Заходили уже пестряковские орлы. На  тризну собирали.
- И вы дали?
- Дал. А куда денешься? И на мои поминки дадут. Один класс – русские предприниматели. Вот такая жизнь, дорогая. Не отвертишься.
- Здрасьте! А на шиш мы к высотам гуманитарного образования с вами лезем? Продайте этот бизнес, организуйте здесь  частную школку с хорошим уровнем. Сколько можно пацанов в центр  возить? Один бензин дороже  платы  в академию за  десять-то лет обойдется.
Кондратьич  задумался, настолько глубоко, что она посидела-посидела перед пустой кофейной чашкой, встала, пошла одеваться, сказала ему «до свидания», так и не выведя из глубокой задумчивости.
  Пришла с пакетом провизии домой. Гости сидят, ждут, пока их  кто-то покормит.
- Егор,  я же говорила, можно блины настряпать, - упрекнула она.
- Вообще-то я хромой, - ответил тот.
- А я мучного не ем, - гордо заявила бабка.
- Мне осталось сказать, что я  в гостях наелась, - пробурчала  Тамарка, насыпая  Муару сухого корма на блюдце.
 Матильда тут  же подошла, отжала  деликатного постояльца боком, захрумкала «подушечками».
- Нахалка! – упрекнула Анна Васильевна. – Смотри, залаешь. Корм не кошачий. Муарчик не выгулян, и такая дискриминация.
- Велено сидеть не высовываясь, - приступая к чистке картошки, напомнила  хозяйка. – Может, кто-то из вас поможет мне?
- Я хромой! – ответил Егор.
- А мне руки жалко, - сообщила его бабка.
- А как вы, интересно, вдвоем жили? – вытаращилась Анисимова. – Кто у вас готовил?
- Егорушка покупал полуфабрикаты. Я включала печку СВЧ.
- И во сколько это вам  обходилось? Вы же рисковали весь его бизнес проесть. А уборку кто делал?
- Тетка из подъезда, - вздохнул бизнесмен. – Но во мне потихоньку зрела мысль  завязать с растратным хозяйством. Жениться и так, понимаешь, чтоб жена  держала бабку в кулаке.
- Ах ты садист! – возмутилась старушенция. – Но то, что ты приводил к нам изредка домой – это пфю! У тебя не сложившийся идеал, как я правильно догадываюсь.
- Это почему еще? – поднял брови внук.
- В душе тебе нравятся такие женщины, как я:  смелые, остроумные, оригинальные и не обременяющие себя  хозяйством. Но как кшатрия по  темпераметру ты их одновременно и недолюбливаешь, ибо  идеальная подруга орлу-мужчине – это  женщина-курица. Терпеливая домашняя клушка. Способная свить гнездышко и сидеть в нем, ждать безропотно и жертвенно своего  ветрогона. Если бы не я и Муар, ты бы давно был счастлив  именно в такой компании, -  скривившись, проскрипела бабуля.
- А ты знаешь, дорогая Тамара Сергеевна, отчего она так  критически настроена? – спросил, в упор глядя на родственницу, Егор. – Все время вашего отсутствия она уговаривала меня жениться на тебе. А она бы с Муарчиком жила над нами в мансарде. И с лестницы, как с трибуны, читала бы  педагогические лекции многочисленным правнукам. Что, я неправду сказал?
- Ну, экстравагантности твоего поведения  я давно уж не удивляюсь! – фыркнула Анна Васильевна. – Кстати! А почему мы все забыли, что Андрей Иванович рекомендовал нам  подумать  о некоем маневре? Егор! Тебе же надо куда-то легально уехать. Давайте обсудим.
- Это я обсужу в мужской компании. А тебе, бабуля,  в связи с нескромным ярко провокационным поведением  я бы рекомендовал заказать по телефону билет до Москвы.
- Нет!
- Отчего?
- Я не брошу тебя! Ничего еще не ясно, как все кончится.  И не делай вид, что я тебе обуза. Ты просто один на один с одиночеством  не пожил. Без родных. А я  знаю, что это такое.
    Егор хмыкнул, вспомнив армию да Гульзиб. Пожал плечами, буркнул: «Ну, как знаешь», ушел в спальню читать книжку.
    Вечером решено было  позвонить  матери: тяни не тяни, а когда-то сообщить о семейном сюрпризе надо. Анисимова  загнала постояльцев наверх – играть на компьютере в преферанс, набрала номер. Мать откликнулась каким-то донельзя  странным голосом – с прононсом.
- Что с тобой? – озадаченно спросила Тамарка.
- Мы  уже в городе. У Сережи мама умерла, - ответила мать и заплакала.
- Как?! – в голове не укладывалось, что еще вчера поутру эта приветливая  пожилая женщина была жива-здорова, потчевала ее печеньем собственного приготовления, радостно сияла глазами и приглашала почаще приходить в гости. - Что случилось?
- Это ночью произошло. Легла спать  вполне здоровая, даже веселая, побеседовала с Андреем Ивановичем. А утром  он смотрит… Она не дышит. Стал нам звонить. Они просто убиты оба. О, господи! Неужто это плата  за наши грехи? – с истерическими нотками  завершила мать.
- А ну-ка брось мистику! – приказала Тамарка. – Это, если  хочешь знать, награда : лечь спать и не проснуться. Не мучаться и других не мучать. И самой не понять, что ты уже ушел. Ты что там воешь? Им простительно, а ты как себя ведешь?  Ты лучше вспомни, как дед Петр Иванович умирал. Целый год!  Или как Динара. Что за люди! Да я бы хоть сегодня так умерла!
- Тома, Тома, ты что заводишься? – испугалась мать. – У тебя тоже, что ли, что-то случилось?
- Да нет. Просто о самочувствии хотела спросить.
- А – а – а… А то мне показалось.
- Ты домой приедешь?
- Нет, пожалуй. Помогу Сереже и его папе. Плохо себя чувствуют оба. Казнятся. Ну ладно, я тебе сама позвоню.
 «Да, жизнь – очень спрессованная штука моментами! – озадаченно  и мрачно думает Тамарка, сев у кухонного стола. – Даже голова болит. Это что за год на фоне счастливой предыдущей жизни? Ну хоть бы какая-то радость была!» Подошли и сели, подняв к ней носы, Матильда и Марс, сочувствующие , тонко организованные существа. Кошка посидела-посидела на полу, вспрыгнула на колени. Собачка побежала к двери, поскуливая. Выгулять их, что ли? Самой подышать? Оделась, вышла во двор. Встала у калитки. Из дома соседа  выходит  Шурка Коркина, веселая, чем -то довольная, просто в полутьме видно. Анисимова ее окликнула, поздоровалась. Спрашивает равнодушным голосом, как идут дела  у осиротевшей семьи.
- Нормально, - отвечает  Шурка. – Как медсестру приглашали. Все  дети  в гриппе валяются.
- А ты чего об этом так  говоришь? – изумилась Тамарка. – Тебе какое от этого счастье?
- Ну, как тебе сказать. Конечно, жалко, но в стратегическом плане неплохо.
- То есть?
- Тебе не понять, - загадочно ответила Коркина, - гуд бай. – И почапала к своему особняку наискосок.
      Она вернулась в дом, послонялась по гостиной, поднялась наверх, посмотрела на азартных игроков, зачем-то зашла и открыла кран в душевой, выключила успевшую нагреться воду. Решительно спустилась вниз, достала из хододильника литровую банку с протертой клюквой, накинула материну белую шаль, побежала через дорогу. Дверь в дом Ильи была не заперта. Зря он так, подумала она.  Но тому явно было не до таких пустяков. Дом  изрядно запущен. Густо пахнет детишками, буквально за той границей, когда запах золотого детства  способен умилить. Илья поднялся  из полуподвала тоже какой-то запущенный, плохо побритый, в подкатанных тренировочных штанах, бледный. Объясняет: моет пол, домработница  несколько дней не приходила, то ли муж запил, то ли грипп свалил.  Следом за отцом нижнюю лесенку одолели  девчонки, очень недовольные жизнью, какие-то косматые.
- А маленькие где? – спросила гостья.
- В манеже, в гостиной, - ответил отец. – Не велел вылезать, иначе ничего прибрать не сумею. Хворают все, капризничают. Даже старшие норовят на руки.
  Старшие дружно закашлялись. Сухим лаюшим кашлем. Тамарка умственно поднапряглась, пытаясь оживить в памяти теорию курса ОБЖ, сданную  в зимнюю сессию на «пятерку». Но в память полезло, что ее с  малейшими признаками простуды мать с головкой обливала холодной водой, растирала докрасна жестким полотенцем, капала в нос противный луковый сок и поила клюквенным морсом или сухой заваренной малиной.
- Коркину зачем приглашали?
- Уколы нам ставит, - растянули уста в плаксивой гримасе девчонки.
- Антибиотики что ли? – прищурилась Тамарка. – Вы просто садист. Можно же природными средствами.
- Тамара, я мало в этом понимаю. Приходил врач. Прописано, - уныло ответил Илья.
- Закалять их надо было.
- Да, в принципе, пока жив… мама в санаторий не уехала, так и делалось. Но что я могу сейчас?
- Кто у вас в няньках?
- Неплохая женщина. Верующая. Так-то зовут Анной, но настаивает, чтоб звали сестрой Септимией.
- Ха-ха… Ой –е-ей! Вы бы разорились да наняли  дипломированную  няньку, а то и гувернантку.  Сейчас ведь есть такие, - посоветовала она.
  Девчонки стали чесать лохматые головы.
- Илья, когда и кто их последний раз мыл и переплетал? Вы сами умеете это делать?
- Не сказал бы, что виртуозно, но вполне. Только руки не доходят. Пока.
- Их надо постричь. Я помню все свое детство как большую муку из-за косы. А мать ведь меня каждый день причесывала.
- Тамара, я вам очень благодарен за серию по-настоящему полезных советов. Но пощадите, ради Бога, - глухо сказал он, развернулся и пошел вниз, что-то там домывать.
 Понять слова как приглашение покинуть территорию? Оставить все, как есть? Ее ли это дело? Девчонки стоят, смотрят на нее, по-сиротски сложив руки на животе.
- Илья, - крикнула она вниз, в полуподвал. -  А что, если я их денька на два заберу? Всех. У меня помощники в доме есть. Баню истопим. Стирку провернем. Вы уборку сделаете, проветрите.
- Стоит ли беспокоиться, - откликнулся он. – И как я их кому-то навяжу, хворых? У вас же лекции. А у меня бюллетень по уходу. Все нормально.
    Да, прямое приглашение на выход.  И тут раздался дикий рев из гостиной. Тамарка кинулась туда: в тесном манеже таскали  друг друга за волосы, не поделив, видимо, игрушку, близнецы. Илья прибежал, прикрикнул, что начнет их  шлепать, коли они не понимают слов.  Братья  отцепились друг от друга, имея каждый по горсти волос противника в кулаке.
- Ну все! - сказала Тамарка. -  Не понимаю я этой эстетики как педагог! Давайте ножницы, стричь всех буду, а вы нагрейте титан в ванной и приготовьте белье. Детское и постельное. Это не лечение – укол в попу воткнуть.  Ребенку должно быть комфортно. И не спорьте!
  Он, не пикнув, послушался. И гвардия не пикнула, покорно подставила свои буйные шевелюры. У  то ли Ваньки, то ли Васьки по белокурым волосам ползла крупная черная  вошь. Демонстрировать ее заботливому отцу Тамарка не стала. Вошь была явно чужая, не приспособившаяся окрасом к четырем  беленьким  детским  головам. Подозревать брюнетку Коркину  было вроде бы нелепо. Сестра Септимия, наверное, живность принесла. Ох, быт и нравы! Потом она мыла  кучу малу  в ванной, загрузив их для бодрости духа всех вместе, дав в руки старших сестер по мочалке и приказав им оттирать братьев, пока  сама она оттирает  мойщиц. Народ повеселел и порозовел. Отец в это время должен был накрыть ужин, приготовить морс из  давленой клюквы и застлать чистым постели. Да, еще проветрить дом. И выкинуть на улицу ковры с полу. И если  успеет, подмахнуть пол в детской.
  Как ни странно, он все успел. Чисто лечебные мероприятия она свела к тому, что намазала всем четырем треугольнички на груди бальзамом «Золотая звезда». И сели ужинать.
- Это что за пресная манная каша? – строго спросила она у Ильи.
- А что надо?
- Соленой капустки, как минимум.  С лучком и растительным маслом. С кусочком черного хлеба.
- Но они захотят пить.
- И прекрасно! Пусть побольше пьют. Токсины вымоются.
- А писать? Туалет далеко. Горшки воняют. В придачу  время от времени проливаются,- сообщил отец.
- Девочки! – сказала она строго. – Что я слышу? Вам трудно помочь маленьким братьям? Надя, кто тебе больше нравится? Ваня или Вася?
- Они оба вредные, - мудро ответила  сидящая с ней рядом.
- Отлично! За обоими будет ухаживать Любочка, потому что добрая и на маленьких не сердится. А за это я ее научу печатать на машинке.
- Ура! – закричала старшая.
- Я тоже хочу печатать на машинке! – возопила  строптивица. – Выбираю Ваську!
- Васю ты хотела сказать, да? Покажи, которого.
  Надя ткнула пальцем в лоб одного из двух абсолютно неразличимых. Тамарка сказала:
- Вася, твоя воспитательница будет Надя. Отныне и навек. Запомни.
- Нядя. Ма-а-я! - сказал  мелкаш, запуская лапку в поданный на блюдце салат из квашеной капусты.
- Василий, а ложка на что? – вмешался в воспитательный процесс папаша.
- Вообще-то это едят вилкой, -  оповестила сообщество Тамарка.
- А сестра Септимия нас за вилки ругает, - наябедничала  Люба. – Че посуду-то мазать, говорит.
- Выдать вилки воспитанным людям! – приказала Тамарка.
    И все засмеялись, включая Илью.
  Потом она  помогла    всем улечься, намазала пятки скипидарной мазью и надела шерстяные носки, приказала Илье выучить к следующему вечеру  волшебную песню «Бородино», продемонстрировала, как действует Лермонтов    на мелких патриотов, если его исполнить заунывно, медленнее и невнятнее  казахского эпоса «Манас». Народ засопел носами  на третьем куплете.
- Отличный вечер, - удивленно сказал Илья. – Так быстро кончился. Ну и как дальше? Лечить.
- А так же. Вы заметили, никто не кашлял особо-то. Это не грипп. ОРЗ простое. И незачем их колоть.  Вообще бойтесь антибиотиков. Серьезно заболеют, их спасать окажется нечем. Микробы привыкли к лекарству. Все надо лечить натурой. Вон я какая вымахала, а мать клянется, что ни одной таблетки мне ни разу не дала. Правда, у меня гувернеры были нормальные – хозяева этого дома. Грамотные воспитанные люди, по-настоящему меня любившие. Я вам серьезно советую: наймите нормального человека. Только не Шуру Коркину. У ней, похоже, никакого понятия о сострадании нет. Ее не то что в медсестры, в ветеринары нельзя было пускать.
- Ну и какой грамотей, даже если я решусь на  серьезные траты, во-первых, возьмется за такую ораву, во-вторых, поедет из центра города в наш микрорайон?
- Да, это проблема, - кивнула она. – Ну, если совсем туго будет, не стесняйтесь звать меня. Или маму. Нам помогали, и мы поможем.
  Он вышел проводить ее, прихватив веник, чтоб вымести на снегу ковры.
- Один-то справитесь? – спросила она.
- Бегите-бегите, - сказал он. – Вы же не одеты.
- Хорошо, - сказала она, открывая калитку. – Поправятся,  пусть бегают по дому только босиком. Запомнили?
     Потом пришлось кормить ужином Егора и его тунеядствующую бабулю. Моральный урон был компенсирован тем, что бабка довольно внятно изложила за столом материал пропущенной лекции по педагогике и даже по теме чуть забежала вперед, так как  не лила воды, а огласила некий «опорный конспект», крепко зацепившийся  за мозги от курса, прочитанного ей сто лет назад в  столичном пединституте имени Крупской, да от бесчисленных переподготовок, пройденных по линии повышения квалификации. Тамарка удивилась, спросила: неужто так крепко все учить и помнить надо? На что Анна Васильевна ответила: да, мол, это разумная экономия сил – сделал что-то раз, но добросовестно, потом изобретать велосипед не придется. И до них, нынешних, вовсе неглупые учителя жили. Великая вещь – педагогическая интуиция, но отличная вещь  и возможность применить чужой опыт. В ученые дебаты влез Егор, заявив, что педагогика как наука – это профанация. Не может быть законов и почерпнутого в веках опыта там, где общаются  дубы-учителя с современной бойкой порослью. Вот с ним, например, ни один так называемый педагог в школе общего языка не нашел.
- Это твоя беда, а не педагогики, - отрезала бабка.- По определению, нельзя ничему научить того, кто не хочет учиться. Хотя, уверена, ты лжешь. Ты не производишь впечатления тупого и косноязычного неуча – это, мил мой, уже положительная оценка  педагогам-гуманитариям, общавшимся с тобой.
- Почему гуманитариям?
- Они  главные краснобаи в школе. А коли ты научен  слышать и  воспроизводить грамотную речь – ты уже состоявшийся человек. С тобой можно общаться. Ты способен адекватно реагировать на собеседника. Способен делать отбор друзей-приятелей и даже сделать правильный жизненный выбор, чисто мировоззренческий. Речь – это кастовая одежда. Более, кстати, престижная, чем шмотки из бутика. Словом, заговори –  и я скажу, кто ты. Мы с Тамарой, таким образом, из учителей учителя – сло-вес-ни-ки! – и  Анна Васильевна подняла назидающе палец.
  Егор настолько проникся величием  филологического подвига, что помыл посуду после ужина.
    Перед сном  Тамарка позвонила Балабановой. Та  кратенько сообщила, что  день прожит в трудах и заботах, но прожит не зря: два хорошо относящихся к ней курсанта военного училища выцепили развязного репортера Тамарченко  с местного  ТВ и как бы нечаянно дали ему по морде, о чем ей доложено буквально за минуту до звонка Анисимовой. Еще ей звонил Сединин-младший. Очень ласково. Она  не знает, что это значит, но все равно хоть сейчас готова всплакнуть от счастья. А так, конечно, радоваться нечему: нога снова туго перемотана, назначены какие-то  облучения и прогревания, велено снова ходить с клюшкой, беречь ее всемерно.
- Ах, да! Звонила Виолетта Степановна, беспокоилась. Собирается  закрыть вопрос о тебе и мне без всяких административных разборок.
- Нет! Светку выкинут! Ты соображаешь, что за нее некому заступаться?
- Но ведь она тоже талантливая.
- Безусловно. Но ей уже в прошлом году выпуститься надо было, а она на третьем курсе. Кто за такие таланты должен держать? Я не спорю, она дура, ей тоже, видимо, не в пед, а в культпросвет надо было. Но вот так сложилось. У нее мать ветеринар в отставке. Папаня  полубезработный. Два младших брата еще школу не кончили. Ты представляешь, какой всем будет сюрприз - ее  вылет из института? Они ее и так через силу учат.
- Но и она хороша.
- Наталья, тебе легко судить. А мне легче понять. Так что давай уж не спорь со мной. И вот что: подари ей то скорбное платьице, в котором я тебя позавчера созерцала.
- С ума сойти! Это самая дорогая моя вещь. От Кензо!
- Да-а-а? – озадачилась Тамарка. – А выглядит, как  не по росту сэконд-хэнд.
     Балабанова, видимо, на какое-то время потеряла дыхание на другом конце провода. Потом все же спросила, а зачем не снимающей джинсы Некуриловой вообще нужно платье – это не ее стиль.
- Нас в присутствие родителей будет прорабатывать ректор. Нужны карнавальные костюмы. Очень продуманные: три скромницы. Мы со Светкой заплетем косички. Я буду в юбке, и ей бы хотелось.
- Хорошо. Подарю ей юбку с пуловером. Ту, в которой упала с лестницы. Это несчастная вещь. Но как она ее оденет со своими стоптанными чунями? Брюки-то хоть это дело прикрывали. Ладно, пороюсь, может, и башмаки какие-то найду. Я позвоню ей. Слушай, приехала бы.
- Не могу. Сижу  в строгой конспирации. Несчастья обложили. На похороны надо идти.
- Чьи?
- Дальней родственницы. Так что не обессудьте.
  Хоронить Марию Ивановну Нестерову решено было на Восточном кладбище. Во-первых, оно оказалось самым близким из открытых городских кладбищ. Во-вторых, Лариса сказала, что ей ничего не стоит  от своего дома лишний раз сходить на могилку, обиходить ее. В-третьих, директор кладбища – сосед, поспособствует, чтоб место было удобное. И похоронная фирма «Река Стикс»  приличная, не такие уж расценки грабительские.
  Мать появилась в доме, просто запаленная хлопотами, но стоило сходить к соседу Илье – успокоилась: кому надо – позвонил, кого положено – озадачил,  деньги в кассу внесли – и все: далее  хлопотать стали его траурно одетые коллеги…   
  17 февраля  возле  одиноко лежащей плиты  «Динара Павлова», белой с кроваво-красной трещиной, появилась черная плита  «М.И Нестерова». Провожающих было немного – день выдался метельный, пасмурный. Сын и  муж  возложили красивый венок, повесили  головы с сединой. Лариса и  три старушки- подруги плачут, Тамарка и Анна Васильевна бесслезно взгрустнули. Бабушка Егора спрашивает: «Летом красивое кладбище?»
- В общем-то, да. Диковатое, конечно, бессистемное. Такое, знаете ли, полусельское. Цветы полевые меж могил растут. На могилах земляника крупная зреет. Самое соловьиное место в округе. Деревьев, видите, много.Черемуха  весной цветет прекрасно.
- А что, если я договорюсь с Ильей Петровичем, чтоб мне тут место было зарезервировано? Мне  нравится. От входа недалеко. Просматривается замысел – тут, как я  соображаю, трассируется центральная аллея. Видишь вешки?
- Ой, о какой ерунде вы думаете! – поежилась Тамарка. – И потом  вы же москвичка.
- Не хочу я туда. У черта на куличках, и Егорушка навестить не сможет. А он как - никак мой самый любимый внук.
  Подошел любимый внук, спросил, о чем беседуют. Бабка объяснила, Егор разозлился:
- Ты, видимо, в конец решила мою фирму разорить. Теперь на похоронах. Пока миллионером не стану, даже не думай! Ни о какой загробной жизни, поняла?
    Бабка засмеялась, потом  смущенно закашлялась. Стоит, одетая  в  Ларисины джинсы и спортивную яркую куртку со стеганой шапочкой-шлемом, на руках Муар, завернутый в вытертую пуховую шаль, поглядывает собачка любознательно и весело на грустных людей, улыбается. Андрей Иванович отошел от могилы, понурый, покосился на эту даму с собачкой. Вот ведь, думает, наверное,  ровесница  покойной жены – а ни черта старой ведьме не делается! Лучше бы она умерла, а Маша осталась! Так нет, жива, здорова,  протез зубной беленький скалит, глаза веселые, ярко-голубые, и голубоватая волной  прядь из-под шлемика на лоб косо  выпущена – красивая, черт возьми, для своего  возраста женщина! И собачка красивая! О, Господи, прости, Маша, о чем это я, чучело тупое, думаю?!
  Весь исказнился на поминках. «Стикс» организовал их в небольшом кафе. Все было скучно и пристойно. Поднимая стопочки, поминавшие отметили, каким  уравновешенным человеком была Мария Ивановна, какой хорошей хозяйкой,  как всегда чиста и уютна была  при ней Нестеровская квартира и отлично обихожены ее мужчины. Бабка Егора слушала-слушала, подытожила громко:
- Видимо, сказано не все. Не сказано главное. Она была женой и матерью двух солдат. Это особое сословие. Очень трудное в качестве спутников жизни. И коли мы видим сегодня   красивых, сильных мужчин в искренней скорби и растерянности, просто  не представляющих, как им жить  в  сиротстве, то о жизни Марии Ивановны надо говорить  в  контексте обороноспособности страны. Это был не просто дом, где правила уютная домохозяйка, это был  их тыл. Где они набирались сил, терпения и мужества. Это был тот негромкий символ Родины, которую они призваны защищать. Я думаю, именно за это ей уготовано место в раю. За то, что  жила в вечной тревоге. Вы прекрасно помните  постоянно взбадривающую нервы нашу коммунистическую готовность не на жизнь, а на смерть противостоять Америке и НАТО, всякие там Карибские и иные  кризисы. И помните Афган. Нас они касались опосредованно, ее – напрямую. Я бы стоя осушила рюмку за спутницу  и мать  профессиональных военных – Марию Нестерову. Пусть земля ей будет пухом! А мир на ней – наградой за тревоги сердца. А рай для нее – раем без забот и воспоминаний: просто цветы, ручейки и звуки арфы.
  И по этому слову безмятежно  поплыла душа вновьпреставленной далеко-далеко , где ни слез, ни печали, ни горя. «Да,- сказал, провожая ее взором Христос, - логично. Она крещеная. В церковь не ходила, но молилась за своих частенько. Жила  несуетно, умерла приятно.  Молитвами и просьбами перед смертью  не задергала. Божий человек».
    На  следующий день с утра позвонила секретарь Лидия Ивановна: ждут-с! Все в сборе: Балабановское семейство оповещено, мать Некуриловой приехала вчера последней электричкой. Ученый совет при ректоре  в мнениях разделился: все учел, но и  вякал, что не грех бы такие всякие современные нескромности как-то все же где-то приструнить.Вдобавок кипучую деятельность развела мать Филоновой: наняла  частного детектива, тот опрашивает группу, были ли у Наташи враги, способные вывести ее  из хрупкого  поэтического равновесия, и действительно ли «Подражание Пушкину» написано покойной Натальей.
    Пришлось будить умотанную похоронами мать. Бедная Лариса Анисимова схватилась за голову: ой, только этого не хватало! У Сергея на службе неприятности, там тоже какое-то дознание, инспирированное заявлением финдиректора, что авария могла быть подстроена из ревности:  Нестеров соперничал с боссом Гонориным за ее руку и сердце. Но попив  мудро заваренного доченькой   успокоительного чая, Лариса  сверкнула на Томку подбитым глазом, сказала без крика, зловещим полушепотом: «Молись, что у нас посторонние люди!», имея в виду  Егора с бабкой, и пошла накладывать грим на уже чуточку отцветший синяк и отмытую от зеленки царапину. В автобусе ехали на разных сиденьях.
    И вот  стоят втроем на ковре: белокурый ангел в платье от Кензо, с тросточкой и в массивных ботинках – в центре, скромно потупившись, с двух боков – русские красавицы с длинными косами через плечо. Особенно хороша Некурилова: голубой короткий пуловер и узкая, в синей гамме цветастая  длинная стеганая юбка Балабановой с прихваченным завязками разрезом сбоку,  явно  не расчитаны на такую плоскую  худобу, а ниже еще  торчат   косолапо поставленные  тощие ножонки в теплых коричневых колготках гармошкой и в  синих замшевых  кроссовках – детской  туристской обуви щедрой Натальи. Некурилова нервно теребит свою рыжую  косу, смотрит по углам, время от времени любуется потолком.  Поэтому  ректор,  мужчина и человек,  уставил взор в лоб Анисимовой, выглядящей, как всегда, уравновешенно  спокойной и  безукоризненной: черные, до блеска начищенные ботфорты,  клетчатая черно-белая  юбка в складку, черный свитер с широким кожаным ремнем.. Смотрит  она  прямо и косу не теребит.
    Родители разместились так: Анисимова сидит  обок большого ректорского стола, ближе всех к Сединину, потом, уже за  приставным столиком для посетителей – мать Некуриловой, далее плечом к плечу  папа и мама Балабановой. Напротив них – вахтерша Селивановна, призванная  нарисовать картины  панихиды и поминок в курилке истфака как  беспристрастный  свидетель.
 Вначале заслушали ее. У бедной родни потянулись лица. Ректор вопросил повинную троицу:
- Что можете сказать?
  Троица пожала плечами.
  Сединин развел руками, молвил веско:
- Разумеется, эти свидетельства очевидца не были оглашены на ученом совете. Я попросил  уважаемую  Сильвию  Ивановну держать  информацию в тайне. Я понимаю, что такое девичья честь. И совсем не стремление сломать вам судьбу руководит моими поступками. Но, полагаю, ваши  родители  должны знать правду в полном объеме.
- Слышь, - прошептала Некурилова, – а почему она Селивановна?
- Не знаю, - ответила, не шевеля губами, Балабанова. – Псевдоним, видимо.
- Добавил бы, что литровая бутылка на четырех без закуски – это многовато даже в скорби. Так что я понимаю репортера. Хотя, да, они не дрались, не валялись, не выражались  нецензурно, так что формально у милиции не было повода забирать их с улицы. Но как понять веселые песни в тот миг, когда их трагически погибшую подругу выносят из здания? С панихиды, превратившейся в фарс их стараниями? Это какой-то цинизм. Не укладывающийся в голове. Анисимова! – повысил голос Сединин, мать Тамарки вздрогнула  и со стуком уронила на стол рамку с фотографией, подставку которой  в волнении все бессознательно трогала пальцем.
- Ой, извините! – взволнованно хапнула она рамку и, прежде чем поставить на место, повернула к себе лицом черно-белую большую фотографию. На ней была жена ректора, молоденькая тогда, даже не его невеста еще, в скромняцком светленьком сарафанчике, с косой через плечо, возле  ствола березы в родимой деревне. Он сам ее снимал и гордился удачностью снимка: милое, скромное, застенчиво улыбающееся лицо, тоненькая фигурка…
  И вдруг, еще раз сказав «Извините!», мать Тамарки  вскакивает, бегом летит в приемную, не закрыв дверь кабинета, хватает там с вешалки пальто – и была такова. Все ошеломлены ее поступком, Тамарка – больше всех. Ректор  уставился на нее, смущенно заулыбавшуюся, перевел взгляд на фотографию, нервно забарабанил пальцами по столу и как-то задубел. Долго висела тишина.
 Селивановна  встала, прикрыла дверь, вернулась на место. Говорит:
- Жаль, я того пацана, с которым они пили, толком не разглядела. У них там свечной окурок горел. Эти-то личности известные, глаза уж примозолили. А тот, видимо, так, еще не прославился. Может, спросите, Сергей Иваныч? У них.
  Ректор положил фотографию лицом  вниз, посидел,  подперев  ладонью лоб.
- Ну, я не знаю, - неуверенно сказала  Некурилова – ветеринар. – Конечно, какая мать выдержит… Мы ведь их этому не учим – в длинных-то юбках с веревками   ходить да водку пить. Света  вообще очень скромная дома была.
 Ректор опять молчит.
- Ваша Света, уж на то пошло,  и в общежитии личность известная, - сообщила Селивановна. – Тоже никто добром не отзывается из нашего брата - вахтерш.
- Светка! – сказала, прищурившись на дочь, мать Некуриловой. – Это я почему за свой добрый поступок  всю жизнь терпеть  должна? А? Мне, гад, восемнадцать лет было, когда сестрица старшая, черт знат с кем тебя пригулявшая, тебя семимесячную кинула, и  хрен ее знат, где теперь живет! Я из-за тебя заочно училась! Жизни девичьей не видала! За отца , ну, папу вашего, вынужденно вышла. Из меня твои братовья кровь  пьют. Так и ты еще, рыжая?!
- Ма-а-ама! – ошеломленно завыла Некурилова. – Ты меня бросишь, что ли?
- С удовольствием бы, да совесть не велит! Дайте воды!
  Ректор,  как мальчик на побегушках, понесся в приемную. Принес стакан и графин.
- И нам, - в голос скромно попросили народные артисты.
- Тот же случай!  Наташеньку двухлетней взяли. Сестра, простите, к наркотикам… Потом умерла, - сообщил  отец.
– Но мы ни в чем тебя, деточка, не упрекаем, - вытирая слезы, сказала  солистка балета. – Ты наша единственная отрада, Наташенька. Иди сюда!
  И длинновязая Балабанова мощно рухнула в объятия  вставших со стульев невысоких хрупких балерунов, заплакала в голос. Тамарка стоит, смотрит на ректора, криво улыбаясь. Потом говорит:
- Кто как хочет, а я прошу перевести меня на заочное. Всем будет спокойней. Там люди взрослые. Им позволено пить, курить и материться. Но я хотела бы получить разрешение до сессии  сдать все  предметы, положенные на гувернантский диплом.
- Но, возможно, мы бы решили как-то иначе, - неуверенно сказал ректор.
- Не хочу. Мать воспитывает меня одна. И  мне кажется глупой  идея делать ее ответчицей за мои поступки. Я не ребенок. И хотела бы сказать, что в содеянном не раскаиваюсь. Да, быть всем удобной хорошо, но быть перед собой честной еще лучше. Вот так.
- Мы тоже на заочное пойдем! – выпутавшись из родительских объятий, заявила Балабанова. – И  хотели бы сдать, как Анисимова.
  Ректор пожал плечами, кивнул головой: дескать, похлопочу. И на этом экзекуция закончилась.         
- Вот представь, Егор, - жалуется Тамарка гостю дома, готовя обед на всю честную компанию, - те  им никто, своим родителям, но их не бросили. А я  стою сирота-сиротой! Родная мама усвистала. И сейчас вот она лицемерно плачет в спальне. И опять я  виновата. Даже не знаю, как ей про заочное сказать.
- - А чего ты напросилась? Может, какой-то выговор – да и обошлось бы?
- А, знаешь, надоело. Все нормально будет. Досдам,  еще годок всего учиться останется. У заочников же учеба на год длинней. Я, значит, превращаюсь в четверокурсницу. Совсем неплохо! В параллель выучу Васю- Маяту, все заработок. Устроюсь работать. И подумаю, какое мне второе образование получить. Даже третье. Потому что я попутно добью психологию. К весне. Деньги, слава богу, уплачены..
- Это что за прыть? Как-то даже не понимаю.
- И зря. Время такое. А потом учиться интересно.
  Собеседник вздохнул. Сказал тоскливо:
- Строительный в политехе, что ли, добить?. Но смысла никакого. Все, что на стройке надо знать, я и так знаю. Я  прошлой осенью  дипломированного выпускника в мастера нанял, так замаялся его огрехи ловить. Практики у них толковой нет. Компьютером толком не владеет. Учился, видимо, только ради оценки. Тупущий парень. Держу, потому как папаша у нас работает, а так бы давно под зад коленкой дал. Эх, отдыхал ведь душой, о работе не думал, а надо звонить, как там со страховкой  за  сгоревший грузовик поинтересоваться. Да договорами. Пойду… Ой, кто-то звонит. Погоди, я ухромаю.
  И он пошел наверх. А она – открывать дверь.
 Странная гостья стояла  на крыльце – очень красивая, очень бледная женщина с непокрытой головой, в роскошной песцовой шубе, вроде бы  уже где-то виденная. И машина стояла у калитки, но что за мужчина оттуда выбирается, из дверей не видно.
- Вы к  нам? – спросила Тамарка.
- Да. К  тебе и твоей маме, - задыхаясь, почему-то шепотом ответила незнакомка и ринулась в сени, как будто боялась, что ее не пустят. – Дверь не запирайте. Он тоже зайдет, - шепчет, дергая крючок у воротника шубы.
  Едва миновали прихожую, дама вдруг рушится на пол, на колени, красиво разметав по полу свои меха,  хватает Тамарку  за подол юбки и начинает шепотом кричать:
- Девочка моя, прости меня! Господи, ты жива, я тебя нашла! Господи, доченька, прости! Ради бога, прости! – и слезы в три ручья текут по бледному, поднятому к Тамарке лицу.
- Что это вы? Чего вы меня хватаете? - отдирая ее руки от подола, вскрикнула Тамарка.
  Из спальни вымахнула зареванная мать,  лохматая, со смытым слезами гримом на подбитом глазу, закричала истошно:
- Уйдите! Кто вы такая? Это все неправда! Она лично моя! Да! Да!
 И голос ректора за Тамаркиной спиной  отчаянно произнес:
- Лариса Васильевна, не волнуйтесь! Ради Бога, спокойно! Давайте очень тихо поговорим! Давайте! Не надо, не надо Машу пугать! Мы просто поговорим!
  Мать схватилась за голову, рванула волосы, закричала:
- Говорите! Черт с вами! Только меня слушать не заставляйте!
- Егор! – крикнула Тамарка.- Ой, это что?
- Успокойся, - сказал  тот с лестницы. – Это твои настоящие родители.
  И в доме повисла  тишина. Слышно, как шумит душ на втором этаже, синица за окном тенькает, кошка Матильда  по циновке лапами топочет… 
  Они сидят в спальне, на кроватях, застеленных лоскутными одеяльцами, ректор и его жена. Тамарка  полуприсела на подоконник.
 -  Мы из одной деревни, - повесив голову, начинает Сергей Иванович.- Учились в одной школе. Маша на три класса моложе.  Родители  - учителя. Школа хорошая была. Я медалист. И она. Поступили в университет без проблем. На последнем курсе мне предложили стажировку в Сорбонне. Я , естественно, не мог ее взять с собой. Я поступил… как подлец. Да! Я попросил ее сделать аборт. Она отказалась.    И я … не писал. Мы ужасно расстались. Она просила остаться. А я сказал, что детей у меня будет десяток, а вот возможностей выехать в Европу – нуль. Я ее бросил.
- Я не могла вернуться домой. Деревенская мораль – боялась, что меня проклянет мама, - шепчет ректорша. -  Он уехал. Я в общежитии. А там тоже железная мораль: узнали про беременность, изволь  выметаться. До родов гостила у городских однокурсниц: где ночь переночую, где две. И тоска такая: он не пишет. Из дома помогали совсем немного, квартиру снять не на что. От  неприятностей завалила сессию – у нас очень трудный факультет.  И опять боюсь об этом домой сообщить. У меня очень мама была строгая. Родила тебя. Договорилась с заведующей роддомом, что попытаюсь устроиться  работать. Но совсем заболела.
- Вернувшись, я нашел ее в психиатричке, - глухо сказал ректор. – Мы пошли в роддом. Но тебя там уже не было. Сказали, усыновлена. Мы поженились. Маша очень плохо себя чувствовала.
- Да. Днем радовалась, что он вернулся, а ночи напролет плакала, потому что слышала, как ты меня зовешь. Потом мы взяли Стаса. Из дома ребенка. По совету заведующей роддомом. Но мне  стало лишь чуть-чуть лучше, потому что он не девочка. Я еще раз лежала лечилась. Потом мы взяли Анечку.
- А почему вы не могли своих родить?
- Маша боялась, что я опять ее брошу, беременной. С Аней ей стало легче. Она доучилась. Потом у нас появился твой родной брат. Ему сейчас девять лет. Зовут Максим. Вы чуть-чуть похожи.
- Тамара, - поворачивает к ней лицо родная мать. -  Прости…
Странное чувство – тупая боль в голове, непонятная жалось непонятно к кому… Надо что-то сказать… А что?
- Ну и чего вы хотите? – усмехнувшись, спросила она. – Чтоб я побежала брататься со Стасом и другими вашими детьми?  Я не знаю, что вам сказать, потому что не знаю, как бы я сама  себя вела в ваших обстоятельствах. Зря вы меня нашли!
- Но, может, мы можем  … быть полезны? – робко улыбнулась  ректорша.
- Не слыхивала, чтоб легион родителей был полезен  больше, чем обычный набор  «папа-мама»! – отрезала она.
- Но ты живешь только с мамой!
- Вот именно! С моей родной мамой Анисимовой Ларисой Васильевной!
 Дверь распахнулась, Лариса  кинулась по проходу меж кроватями, упала Тамарке на грудь, обвила шею руками: «Ой, спасибо тебе, спасибо! Доченька моя, спасибо!»
  Ректор поднялся, протянул руку жене, побрели к выходу. Тамарка крикнула вслед:
- Сергей Иванович, мы вас прощаем! Не расстраивайтесь сильно-то. Вы же знаете, что я за подарок. Но было б подлее, если бы я  кого-то бросать умела. На мах и далеко-предалеко. Никому не рассказывайте про меня! Я запрещаю!
 
                13. НОЧЬ ТЕМНА, НО НЕ СПИШЬ ПОЧЕМУ ТЫ?

- Тамара, я не знаю, как быть, - вечером  сказала мать. -  Мы с Сережей  подавали  заявление в загс. Скоро регистрация. Дед и он настаивают, чтоб попутно  были проведены  процедуры удочерения.
 Они сидят в мастерской, шушукаются. Тамарка ухмыльнулась:
- А это им зачем?
- Видишь ли, с той семьей абсолютно  расторгнуты все отношения. Вдобавок заграница. Вот знать бы раньше: они же в Виннице жили, где мои родители. Я ведь могла туда переехать. Ты б маленькая Сережу спокойно отцом считала. И я б спокойно соврала, что родила тебя, ну, недоношенной.
- Какую-то ерунду ты говоришь. Это сколько у меня отцов и дедов должно быть? Ну сама подумай.
- Однако Анисимов – самый неподходящий. А Нестерова – фамилия красивая.
- Мне нравится Крузенштерн. Фамилия. А так же  Гильденкранц. Я ведь взрослая.. Замуж выйду…
- За кого? – испугалась мать. – Это что за мысли? Какая ты взрослая?
- Я вообще сказала, - успокоила Тамарка. – Тебе валерьянку пить пора. И обливаться на улице зря перестала. Надо, милая, нервы в кулаке держать и хорошо соображать. С учетом кой-каких новых аспектов биографии. Ты знаешь, что мне надыбать удалось в результате бесед с населением? У Пестряковых атаманшей была мать, тетя Лида, а не мужики. Вдобавок население открытым текстом намекнуло, что тут пришит наш папа: Пестрякова Лизка якобы его дитя. Моя сестра, так сказать. Петришь? И как я порву такие фамильные связи?
- Вот козел! - в сердцах воскликнула мать.
- А ты и не подозревала? И чего так обиделась, коли он тебе был  вовсе  безразличен?
- Странно ты рассуждаешь! Я ведь не урод какой-нибудь, чтоб мне  вот так хамски изменять. Просто через забор! С этой коровой! – закомкала мать лацкан халата, покраснела от возмущения.
  Тамарка  сидит, подперши щеку ладошкой, глядит-удивляется.
- Да… Видимо, жив бы был Пестряков, ты бы Лидке отомстила, или наябедничав, или совратив дядю Гену, - предполагает ехидно.- Вот , кстати, тема для раздумий: завтра похороны у «родственничков». Идти – не идти?
- Сеседи вообще-то.  Не пойти – удивятся.
- А то они не знают, что ты ехала в машине, о которую разбился кортеж? Нарываешься. Ткнут «перо» прямо на кладбище или вдова в глаза плюнет. Тебе это надо?
- И не ходить нельзя. Я вот что сделаю: Лидке позвоню, выражу глубокое соболезнование.
- И наслушаешься матюгов?
- А что сделаешь? Сильно разлается, скажу: я, мол, на тебя, сучку, не лаяла, когда ты от моего мужа детей рожала.
- Ну-ну, наскребайся. Копи врагов.
- А то, что я дура-дурой выгляжу – это тебе ничего? – вытаращилась оскорбленная в лучших чувствах Лариса. – Года терпела – и не скажи?
- Ой, мать, я иногда твоей глупости просто умиляюсь, честное слово!
- А это что за слова? Какая я тебе «мать»? Чужой себя почувствовала? Очень умной, не в меня, да?
- Скажу да – обидишься. Но ведь к тому беседа-то идет. Ты опомнись! Они тебя не касаются. Веди себя осмотрительно. У нас и без  твоей  вендетты неприятностей впереди дополна. И дел. Надо, например, на разведку в квартиру Потаповых сходить. План такой: оденешься поприличней, возьмешь на ручки Муара под видом болонки, которую ты принесла  к Потаповым на вязку. Звони в квартиру упорно, выясняй, нет ли там засады. Откроют, ври, что договорилась со старушкой именно на это число. Спрашивай, где она. Попытайся  запомнить, кто там окопался. Учти, засада может сидеть не в самой квартире, а у соседей. Думаю, на твои стремления попасть в дом  выглянут. А на похороны  я пойду. Как существо абсолютно нейтральное, в которое влюблен был Пашка. И посмотрю, что к чему,  с   матерью поговорю или с так называемой сестрой.
- Ну, так-то мудро.
- А еще мудрей - пожить  какое-то время не здесь, а у Нестеровых. Я за тебя боюсь.
- Ой, да я с ними мучаюсь! Вот они сядут возле бутылки, в воспоминания углубленные. Какой-то порченый народ – эти мужики. Ну какой бы бабе в ум пришло от скорби в стакане спасение искать? Серегу просто по голове ударить хочется. Весь раскис! Хуже ребенка капризничает, когда спину обрабатывать начну или укол ставить – у него температура, простыл, да  в придачу настроение унылое, плохо все лечится. Да еще какая-то сволочь все звонит и звонит: любовница, видимо. Худонервная  какая-то, то плачет, то смеется. То меня обзывает. Причем так нагло. Ничего, дескать, у меня с ним не получится. Голос изменит, гадина, представится, что  она просто  общественность с работы. Я куплюсь, потом психую.
- Интересная жизнь, что и говорить, - кивнула Тамарка. – А как хорошо жили без всяких, понимаешь, увлечений! Ну ладно. Значит, ложись спи, а завтра  с утречка  пойдешь в разведку.  Егор! – позвала она громко.
  Потапов вырос на пороге.
- Мысль у меня. Надо нам  найти репортеров  в ответ на официальную версию о гибели национальных героев.
- А какой смысл?
- Подумай. Век прятаться нелепо.  По радио и в газетах всякие домыслы  звучат. В том числе, и о «заказе» кого-то из погибших. Напишем письмишко, назначим  рандеву. И зафиксируем  вашу версию событий. А то, не приведи бог, сгребут в СИЗО. Кстати, у меня идея. Надо нам с тобой  поиграть в жениха и невесту. Если в тебя вцепятся, схожу к официальному отцу Анисимову: отпустите милого. Словом, со всех сторон надо хорошо подстраховаться. Гони карточную  партнершу от компьютера. Набей текст письма. И хорошо подумай, где назначить встречу. Здесь бы не хотелось. Посоветуйся с капитаном.
- Томка, ты чего из себя какую-то Мату –Харю строишь? – прищурилась мать. – Тебе на лекции ходить надо. Ты уж неделю, если не больше, пропустила. А стипендия?
- Ну, ее бы мне, конечно, платили, если бы не перевели всех нас на заочное.
- Батюшки! Это ректор родного ребенка не пощадил? – всплеснула руками Лариса.
- Мама, я не знаю, плакать мне или хохотать? – вытаращилась Тамарка. – Если бы ты не  стреканула из кабинета, посмотрев на фотографию, никто б не догадался со мной родниться.  Не ты меня благодарила, что я твоей родней осталась? Сейчас  намекаешь, что  мне Сединины родня. Как тебя понимать?
- Ой, какая жизнь путаная! – вся расстроилась Лариса. – Да, воистину, уж лучше за что-то одно держаться. А насчет  ректора – я ведь тебе добра-счастья желаю. Вот  и все.
- Прекрасно! Так вот. Как можно было меня не покарать, если даже саму  Балабанову с ее – то  родителями и то перевели? И Светку.
- И как дальше жить будем? Я так гордилась, что тебя учу. Весь рынок знал, какая ты у меня умная. А теперь что?
- Мой ум никуда не делся. А ты еще красивей выглядишь: такого, понял, замечательного человека воспитала, что  этот человек решил на твоей шее не сидеть, а помогать тебе. Где ты нынче таких детей встретишь? - насмешливо  уставилась Тамарка. – Работать буду. Дипломчик  получу  гувернантский  – и все. Пойду наниматься. 
- И платят хорошо?
- Это уж смотря к кому и как договоришься. Конечно, поболе, чем в школе. Ну, конец беседам. Учебник почитаю. Да спать. Совсем с режима сбились. И ты чего-то на рынок не ходишь. На что живем?
- Сережа запретил. Подыщет мне работу по профилю, а то и так прокормит.
- И зря. Будешь полностью от него зависеть. И шапок, - кивнула на полку, - до фига. Для моли, что ли, нашиты? Хорошо подумай. Зима-то к исходу. Может, мне их распродать? Время есть, сноровка тоже.
  Мать заплакала ни с того, ни с сего, высморкалась в полу халата.
- Ты чего? – испугалась  дочь.
- Никогда полного счастья не бывает! – сделала философское открытие Анисимова - старшая. – Такую ли жизнь я для тебя планировала? Бедная ты моя!
- А вот этого не надо! Все нормально, а на днях будет еще нормальнее! – погрозила ей пальцем Тамарка. – Сколько тебе про Марка Аврелия твердить? Так вот, на рынок пойдешь. Узнаешь, что задумала  Ильязовская кодла. Мужикам с разведкой придется помогать. Им засвечиваться лишнее. Катю Выгузову подключи. Деликатненько. И вообще старайся побольше с людьми беседовать.  Основания у тебя есть  - боишься, мол, мести. Чем больше людей будут про эту историю знать, тем больше шансов уцелеть. Понятно? Нигде не геройствуй: ты слабая трусливая женщина – вот такая роль. Можешь  защиты даже у Анисимова попросить.  Проверишь, как милиция на  все это реагирует.  Словом, хитро подумай о мерах личной безопасности.
    И с утра  Анисимова - старшая  тщательно  загримировалась, надела  тонированные  очки, брюки и  кожаную куртку, посадила болонку в сумку, подумала и  присовокупила к наряду легкомысленную шапочку из разноцветных норковых лоскутков, молодежную, к продаже приготовленную, села на автобус, поехала к дому Потаповых.
    Идет по лестнице на их третий этаж, приговаривая громко: «А вот мы сейчас твоего жениха увидим. Да. Хороший песик!  Красивый, умненький. Щенятки будут загляденье». Муар, торча из сумки, завозился, то ли родные интерьеры узнал, то ли речи  поразили кощунством, залаял. Она звонит в дверь, попутно внимательно ее оглядывая: вроде следов  вскрытия  нет. За дверью ни звука. Позвонила в соседнюю квартиру. Выглянула  пожилая тощая  тетка, по-сиротски  замотанная  в байковое  одеяло  поверх  нескольких кофт.
- Здравствуйте! – улыбнулась ей Лариса. – Не скажете , где ваши соседи? Договорились, что я собачку на вязку принесу. А чего-то нет никого.
- Да вроде были вчера. Видеть не видела, но кино ночью смотрел этот, как его, ну, внук-то. Гадина рыжая! Сколько  раз предупреждала, что у меня голова болит, сон чуткий. Выстрелы да взрывы, прямо спасу нет! Одни боевики глядит. Лоб здоровенный, зараза такая!
- Такая слышимость? – ужаснулась Лариса. – И как вы только терпите? Конечно, это немыслимо.
- Да как в окопе Сталинграда живу! Так нынче жахнуло, просто как возле кровати моей. И с бабкой говори-не говори, честное слово. У той другой бзик: концерты симфонические  через день да каждый день слушает, а то сама на пианине заиграет. Если б простые  песни, я б, может, наплевала, а тут  трень-брень, трень-брень, как самой-то только на нервы не действует?! Ведь пожилой человек!
 Муар заворчал на соседку.  Та  сверкнула в его сторону глазом, прошипела:
- И собачонка у них – просто изверг! Без конца лает! Убить мало!
- А чего вы так накутаны? Холодно?
- Не то слово! Звоню с утра  во все коммунальные службы – ни одна тварь не откликается.  Дежурный по городу пообещал, что в понедельник приедут, посмотрят, что к чему.
 И Лариса  по какой-то  наитию  посильнее дернула  Потаповскую дверь. Дверь открылась!  Из квартиры пахнуло холодом. Соседка любопытствующе потянула шею.
- Зайдем? – предложила Лариса.
- А зайду! Бабка у них любит зарядку делать при открытом балконе. Тоже… Ой, тот  еще человек!
 Они  храбро прошли прихожую  … и дружно завизжали: большая комната была  поставлена на дыбы –  ни  одного стеклышка в большом окне с балконной дверью,   мебель перекорежена,  пол усыпан   осколками тарелок, рюмок, фужеров,  рваными книгами, какими-то тряпками, и, заваленные всем этим,  головами друг к другу  лежат два трупа. Запах ужасный, кровищи лужи. Соседку стало рвать.
    Телефон в прихожей был цел. И пока эта замотанная, как беженец, тетка качалась у косяка, а Муарчик скулил испуганно в наглухо застегнутой сумке, Лариса набрала  0-2, изменив голос,  сообщила о происшествиии. И бегом кинулась вниз.  В подъезде стянула и спрятала в сумку приметную шапочку, выпутав Муара из старой шали, замотала ее на своей голове, спрятала  в
 карман очки. Быстрым шагом обошла   квартал, чтоб появиться в виде любопытствующей прохожей, когда подъедет милиция.
    Приехали две машины с сиренами, вышли из них  молодые ребята , один с овчаркой. Ну, надо смываться: вдруг служебный Тобик унюхает ее. Пошла, вздохнув: это что же будет-то? Лихо начинается, лихо…
  Едет в автобусе. А впереди остановка «Милиция». Как быть? Зайти или нет к Анисимову? А если зайти, то как: в шали, или в кокетливой шапочке? Решила на  всякий случай играть сироту. Муар, видимо, угрелся рядом с меховой уютной вещью, сидит внутри сумки  тихо. Дежурный, румяный, упитанный старший лейтенант, красующийся за большим стеклом, как карась в аквариуме, открыл «фортку», остановил: кто такая, куда идет? Объяснила, что хочет навестить бывшего мужа.
  Менты заулыбались – их трое за стеклом было да один у входа. Муарчик  в сумке гавкнул. Она сказала:
- Вот, собачку выгуливаю. Мимо шла, - и достала песика, взяла на красивый поводок. – Неприятности у меня. На рынке торгую. Какая-то шпана чалится. К кому пойдешь? Да, развелись. Но  у нас дочь. Учить  надо. В институте она. С ней ведь он не разводился. Так что поймите. 
- Но сегодня же суббота. Начальник не работает. Зам  на месте. Может, к нему?
  Она подумала, прежде чем ответить. Махнула рукой:
- А пойду!  Докладывайте! Лариса Васильевна Анисимова меня зовут. Документов, правда, при себе нет. Не собиралась, видите ли,  специально-то. Но иду мимо, думаю: а вдруг?  Полтора десятка лет совместной жизни к чему-нибудь  обязывают? Давайте только шапку переодену. Это я собачью шалюшку для жалости на себя напялила.
  Милиционеры захохотали . Она тоже засмеялась,  глядясь в  их стекло, поправила шапочку пококетливее, потопала  по коридору.
  Заместитель у Анисимова был новый,  симпатичный на вид майор, ею никогда не виденный раньше.
- Извините, - сказала она, - что   я  как бы приватным образом на прием прошусь. Но мне бы  юридическую консультацию да профессиональный совет. В историю жуткую попала.
  И стала рассказывать про аварию.  Про выстрелы и взрывы, расслышанные в сугробе. Про чувства трусливой от природы женщины, которую вот так непонятно  цапнет за шкирку судьба.
- Понимаете, у нас с этим человеком заявление в загсе. Дачу поехали глядеть. Диван везем. Ну, припозднились, я дочь с поезда  встречала, да у его родителей стареньких засиделись, да дорогу толком не знал , темнота уже кругом. И вдруг свет  в глаза, он мне кричит: прыгай! Ой, без ужаса вспоминать не могу! Вы как думаете, нам ничего не грозит? Кто следствие-то ведет, нельзя узнать?
- Понимаю вас, - задумчиво сказал майор. – Но, пожалуй, вам повезло, что вы со мной, а не с бывшим мужем беседуете.
- А что? По личным мотивам? Обидится на соперника?
- Не совсем. У нас неприятности в связи с этой историей. Каким-то  очень непонятным чудом несколько милиционеров наших там погибли.
- Да вы что! – схватилась за сердце она. И заплакала: - Ой, матушки! Теперь мне и на милицию не надеяться, что ли?
- Ну, не стоит так ставить вопрос. Следствие, я полагаю, будет вполне  квалифицированным. Коли  взялось городское управление. Там толковые профессионалы. А вот об осторожности напомнил бы. Жизнь нынче сложная. Да, бизнесмены. Но , вы понимаете, о чем я говорю? Вот, например,  уже происшествие.  У того парня, который вам  дом хотел продать.
- А что случилось?
- Ну…Убили его, похоже. В квартире.
  Она прекрасно знала, что Потапов живой и здоровый  сидит в ее доме, но милицейские слова  все равно как-то шарахнули по голове: побледнела, вспотела, майор  вынужден был  срочно налить водички и даже накапал ей чего-то. Осушила стакан, спрашивает полушепотом:
- А что посоветуете моему  мужу нынешнему делать?
- Я б на его месте уехал куда-нибудь, - подумав, сказал майор. – С  вами.
- А детям мстить не будут? У меня дочь учится. Взрослая. Как ее с места тронешь?
- Мы постараемся, конечно, что-нибудь предпринять. Но возможности-то  кадровые уж больно скромны. Однако напишите официальное заявление, если что-то заметите подозрительное. Сергею Дамировичу рассказать про нашу беседу?
- А не знаю. Там сопутствующие обстоятельства. Соседи наши  погибли. Пестряковы.  А он,  дорогой Сергей Дамирович, был любовником соседки.  Уж простите за откровенность. У меня дочь, и у нее дочь. Вот так. Ох-хо-хо… Из-за этого разошлись, когда узнала. Люди добрые глаза открыли, - промокнула она  платочком  нос и спросила: - Грим не размазался?  Лицо, слава богу, почти  не пострадало, когда из кабины-то летела, а уж тело в синяках, так наплевать. А  мужчина мой  – весь в ранах … Меня прикрыл, а у самого аж куртка горела. Ужас, ужас, ужас… Ну, я пошла. А вас, Григорий Петрович, слезно прошу: помните обо мне, мне надеяться особо не на кого! -  и так  уставила на  собеседника  яркие синие очи, что тот клятвенно обещал и помнить , и «проследить».- И Анисимову уж не говорите, что была. Я лучше на вас надеяться буду.
  « Попутное алиби, - подумала она , выходя из милиции. – Фиг кто докажет, что я в квартире Потаповых была».
    Подходит к родному дому, опять какое-то приключение:  у соседа Ильи шум, мат, детский плач. Залетела туда, кричит с порога:
- Что случилось? Илья! В милицию звони! Это кто?
 Илья, бледный, но решительный беседует с какими-то двумя припадочными молодыми и горластыми парнями. Ей сказал:
- Мафиозики, видимо. Милиция не нужна. Через пять минут фирменная охрана приедет. Ишь скоты! Детей еще мне тут пугать будут! Да я вас  всю бригаду зарою и урою! Где сказал, там и будет ваша кодла  лежать!  Или вообще в собственном огороде придется зарывать! Марш отсюда!
  У гостей его поубавилось спеси, заюлили:
- Шеф, извини,  можно же договориться. Сумму добавим.
- Запомните: не брал и не возьму. Я на святом месте работаю. Мы все умрем. И все там  встретимся.  Но и там вы будете говном, а я честным человеком. Я сказал: у оврага! – вдохнул и выдохнул, продолжил спокойным голосом.- Я  вполне способен понять желание  упокоить  друзей так, как хочется.  В ту сторону  захоронений больше не будет, то есть оплачивайте  расчистку и корчевание и закладывайте хоть мавзолей. А на центральной аллее я  не имею права   самовольничать, у нас есть четкие нормативы. Что я  вам  и объяснял. 
- Так это ж к свалке близко!
- Я ее не закладывал.
    Тут приехали на двух машинах его коллеги. И разговор стал еще милей и смиренней.  Илья  одел детей, вышел с ними  погулять во двор. Стали строить горку.
- Пестряковские, что ли? – спросила Лариса, катя рядом с ним  большой  неповоротливый  шар из липкого снега – основу будущей горки.
- А бес их знает.  Какой-то чудак  нарисовал им  план памятника – ну, чуть не с мой огород. Милиция еще, понимаешь. Я должен в виде христианской благотворительности изготовить  из гранита  плиты. С какой стати, если я знаю, что ни один из них не умер на посту, а погиб в автоаварии,  причем возвращаясь с пьянки с  «авторитетами»?
- А сколько милицейских-то?
- То ли три, то ли четыре. Пусть рядом хоронят. Это и логично. Вместе погибли, вместе лежать.
- А в каких званиях, не знаешь?
- Не вникал. Я вообще-то все еще на бюллетене с детьми. Просто  в офисе им отказали, так они  сюда явились. Грозят еще! Кабы не завывшие детишки, повыкидывал бы из окон, честное слово.
 Из дому вышли мафиозики и  похоронная служба, вежливо простились, покатили  на своих машинах.
- Смелый ты, - вздохнула Лариса.
- Привычный. Сколько работаю, столько такие бои  наблюдаю да в них участвую. Из-за них, собственно,  и в фирму-то самостоятельную выделились. Устал с директором  лаяться по поводу пантеонов на Центральном. Взялся за этот край. Рекультивацию свалки весной начнем. И строительство крематория.  Сколько можно  сельхозугодья да  леса  вокруг города на кладбища  изводить? Никакого цивилизованного подхода! На свалке заложим парк.  Крематорий будет стоять в окультуренном месте. Красивое здание с ритуальными залами. Старое кладбище тоже в порядок приведу. О, останется след на земле! – засмеялся.
 Они уложили у забора свои  снежные шары, помогли ребятне  превратить их кривые  шарики в нечто грандиозное, заставившее всю четверку завизжать от восторга,  взяли лопаты и народу дали лопатки, вывели профиль горки, охлопали его,  обровняли.
- А кататься с нее когда будем? – спросила Люба.
- Не скоро, - ответил Илья. – Надо ее водой  полить и ждать, когда замерзнет. Это уж я сам, вечером. Сейчас слишком тепло. Ну, пошли домой.
- А можно, у нас собачка погостит? – спросила Надя, беря на руки  Муара, активно помогавшего  катать и строить – весь двор обшмыгал, на  все задрал лапку, все детские лица облизал, всякое  ликование своим звонким лаем сопроводил. – Такой хороший песик!
- Мы потом к вам в гости придем, - пообещала Лариса. – Давно уже гуляем. Обедать нам пора.
  Шепотком рассказала Егору о положении дел. Тот  лишь ухмыльнулся.
- Чего ты лыбишься? – спросила. – Какая во всем этом радость?
- Значит, меня считают погибшим? – почесал  он лоб.
- Ну, это я думаю, потому что  майору еще не доложили, кто там  да что. А сам-то как думаешь? Кто это?
- Ну, видимо, один сидел для меня , а второй его со мной перепутал. Двумя врагами меньше. Однако надо линять. Поеду беседовать к капитану.
- Белым днем? В хромом виде?
- Нога уже не болит. Закажите такси. А я  карнавальный костюмчик придумаю.
- Например?
- Покрашу шечки и губки, надену Томкин анорак – и был таков. Издали никто не поймет. Попкой вилять буду. И ножку перед ножкой ставить, как она. Очки темные дайте, сегодня солнышко.
  И учапал, когда приехала вызванная машина.
- Просто гомосек! – захохотала Тамарка, глядя ему вслед  из окошка. – Вот дурак! Валенки  еще эти подшитые.
  Капитан тоже заржал, впустив Егора в дом. Выслушал. Почесал в затылке, сказал: «Н-да… Твои предложения?»
- Хочу пойти в военкомат. Завербоваться в Чечню. Ну их всех на фиг!  Тут, видимо, та же война будет.  И снимут бесславно. Охнуть не успеешь. А я с пользой хотел бы.
- А не мудрей уехать в Москву?
- Захотят – достанут. А в Чечне и в башку не придет искать. Видите ли, я долго на милицию надеялся. Писал  всякие просьбы по расследованию родительской гибели. Ездил в Москву и  указывал адрес московский  для корреспонденции. Они всю подноготную обо мне знают. Плюс в ФСБ на меня документы заведены. А тут  подам заявление патриотическое, отслужу полгода – верну себе репутацию  честного человека.
- Резонно, резонно. Это я уважаю в тебе – смелость и , я бы сказал, кшатриизм. А! Гори огнем! Ты мой солдат, и я тебя не оставлю! Да и мне тут уже все…
- А Лариса Васильевна?
- Вот тут  туго. Но, думаю, поймет. Я, в конце концов, профессионал. Офицер.
  В кухню, где они шушукались, зашел  старик-отец. Посмотрел строго, говорит:
- Ваш шепот слышно дальше оперного. Здесь в военкомат идти не надо. Поедете сегодня же в Москву. Я свяжусь с другом. У него остановитесь. Он все устроит. О женщинах буду заботиться.  Помойтесь, побрейтесь  и оденьтесь по-человечески. В коридорном шкафу камуфляж есть. Берцы. И все остальное.  Не забудь, Сергей, написать заявление на расчет по-собственному. А ты, Егор, напиши коллегам инструкцию, как жить и работать без тебя. Денег возьмете маловато.  Нас тут  четверо да собачка. Часиков в восемь , а то и попозже увезу на вокзал. И на проходящем.
- А проститься? – спросил сын.
- Бог подаст. Можете по письмишку тиснуть.  Передам. А слезы лить – это лишнее.
- Папа! Я люблю ее!
- Вот и старайся вдовой не оставить.  Ты думаешь, почему цел? Потому что я начеку. Уже двоих милиция в кутузке держит. Так что едьте. Вариант неплохой. Писать будете на мое имя до востребования. Все.
- Эх, надо признаться! – почесал в затылке Егор. – Коли уезжаю. Арсенал у меня в офисе. Я же собирался самостоятельно их снимать. Пистолет с глушителем. Снайперская винтовка в спецчемоданчике. Автомат . Патроны. Взрывчатка. Детонаторы. Газ в баллонах. Причем  прекрасный! Баллон с крепилкой. На любую стену липнет. Это как? Я бы не хотел, чтоб фирма под бой пошла. Вдруг какие-то  обыски?
- Где спрятано? – спросил дед.
- За стенной панелью справа от сейфа.
- Пиши секретарю, что твой дедушка должен забрать кейс и папку с договорами. Ты, дескать, с ногой бюллетенишь. В понедельник все возьму.
- Мудрее сейчас съездить, - решил капитан. –  Егор, оденься   в мое да скатай с отцом. А я  все соберу, что в дорогу надо. Может, все же Ларису с собой взять?
- Сергей! - прикрикнул отец. – Ты уже разок рискнул ее головой. Хватит!
     Ведешь себя, как мальчишка. Потапов почему – то   на эту тему не ноет. У него,    что,    девушки нет?
- Представьте. Да, так-то не отказался бы, чтоб все они мне с перрона ручкой помахали. Но особой, единственной, так сказать… увы. Недолюбливаю я их, куриц. Сложные такие, блин. Одной деньги нужны, второй любовь неземная, третья вааще…
- «Вааще» -  это Тамара? – спросил дед.
- Да нет, вааще, -  обувая ботинки капитана и снимая с вешалки его пальто, буркнул  Егор. А нехорошо как-то на сердце стало:  это ведь беспредел – ты уезжаешь на войну, и тебя, оказывается, проводить некому. Ни с того , ни с сего вспомнилась одноклассница  Ленка  Крутикова, провожавшая его в армию со слезами, поцелуями, клятвами в вечной верности. А вернулся  из Афгана – ба, Елена Прекрасная  замужем, животик на лоб лезет. Вот таковы они! Эти бабы…
  Контору его сторожила, и это тоже офонареть,  штукатур-мяляр  Гусева, вместо охранника Гусева, здорового краснорожего  парня.
- Чтоб через полчаса твой любимый сидел на посту! – приказал Егор. – И еще раз такой бардак замечу, оба со службы полетите!
    Гусеву вихрем унесло домой. Так что  эвакуация арсенала прошла в безукоризненных условиях. Он сел к компьютеру, быстренько отпечатал приказ, что на время своего отсутствия назначает того-то и того-то на такие-то посты, вывел   текст на принтер, подписал приказ и  бумаги, лежащие в папке на столе. Подумал и издал еще один указ по царству:  утвердил  бабку Анну Васильевну  в качестве  своего доверенного лица. Эту бумажку он продублировал, один экземпляр запечатал в конверт, чтобы с Нестеровым –старшим  был передан бабушке. Грустно стало однако: не так уж сильно он ненавидел свой бизнес,  к народишку привык.
  Зашел охранник Гусев, забунькал что-то, оправдываясь.
- Ладно, - сказал Егор. – Но ты гад:  у нас компьютеров до дуры – место лакомое. В гараже машины. А если б кто-то полез? Или тебе овдоветь хотелось? Учти, живых мы не ценим, а потерявши, такие муки совести наживаем, что я тебе искренне  советую: береги ее.  Работа у нее не менее, чем у тебя, тяжелая. Ты, лоб, возле тревожной кнопки сидишь да  еще мониторчик  наружного наблюдения сторожишь, а она физически работает. Мне стыдно за тебя, как за мужика! Иди! Печатаю на тебя строгий выговор.
    Прибрал на столе, вздохнул, вышел, запер кабинет, сдал ключи Гусеву. Сказал: «Подскажешь секретарю, что у меня на столе лежит   несколько приказов. В понедельник меня не будет».
    И вот они  отчаливают. Пустоватый плохо освещенный ночной вокзал, оттепель плачет крупными слезами  со всех крыш,  в сырой темноте гулко грохочет мимо  перрона  бесконечно длинный товарняк, с  минутным интервалом  после него подошел скорый поезд из Сибири, с темными спящими окнами, усталый. Андрей Иванович обнял сына, похлопал по спине ладошкой. Точно так же  привлек Егора. Обоим сказал: " Ну, счастливо!  За женщин не волнуйтесь». И пошел с перрона, сухопарый, чуть сутуловатый, с непокрытой седой головой. У Сергея сжалось сердце: одинокий старик…
  К дому  Анисимовых  дед приехал  за полночь. Улица спала, неважно освещенная, какое-то странное метероологическое явление на ней вершилось: во дворе  дома напротив шел дождь, густеньким потоком кропил невысокую снежную горку  у  сарая. Андрей Иванович побибикал. На крыльцо вышла Лариса, вскрикнула: «Почему  - вы? Что с Сережей?»
- Тихо-тихо-тихо, - урезонил дед, первым делом выпустив из машины овчарку Марса. – Все нормально. Я сигналю, потому как не знаю, где машину оставить.  Все спят?
- Да как тут уснешь? Мы ведь вам несколько раз звонили. Никто не отвечает. Где Егор?
- Предпочел бы не на улице. Во двор заехать можно? 
  С час колупались с расчисткой заметенных ворот. Заехал. Выгрузил арсенал. Трое женщин смотрят на него тревожно. Улыбнулся.
- А не напоить ли вам, красавицы, гостя чаем?.
Сели пить чай. Он сказал, что мужики срочно эвакуировались в безопасное место. Но красавицам  бояться нечего: он  с Марсом перебирается жить сюда.

              14. ТЫ ДЕВОЧКА НЫНЧЕ БОЛЬШАЯ.

- Дом какой-то  непривычный стал, - бурчит Тамарка с утра. – Штору откроешь – и как в тюряге.
- Будет молоть-то! – огрызается мать. – Нормальные решетки, очень художественные. И в конце концов,  не я их поставила, Андрей Иванович велел.
- Денег столько за них ухлопали!
- Еще раз говорю: художественные!
- Лучше бы мне демисезонные сапоги купили. И пальто. Мне же на работу устраиваться!
- Слушай, я даже не подозревала, что ты такая алчная.
- Зато ты бескорыстная! Вот что ты сделала за полмесяца?
- Тома, отстань, - жалобно попросила мать. – У меня душа болит постоянно, все из рук валится. Я никуда выйти не могу. Мне в любом черном пальто Сережа мерещится.  Без денег проживем, лишь бы он … живой был! – и мать отчаянно зарыдала.
  Из своего отдельного апартамента – из мастерской появился Андрей Иванович, чисто побритый, благоухающий спреем. Мать зажала ладошкой рот: не думала, что он там и услышит.
- Доброе утро, - как ни в чем не бывало,  молвил старик. – Тамара, если не трудно, разбуди Анну Васильевну.  Пригласи на военный совет.
  Любящая поспать бабка Егора  вышла из спальни в длинной для нее мятой Тамаркиной пижаме, недовольная, лохматая,  идет, как клоун, в штанах гармошкой, в куртке с рукавами, закрывающими кисти рук.
 - Дамы! – строго глянул на всех троих Андрей Иванович. – Это почему вы так теряете лицо? Мне как мужчине неприятно на вас смотреть, уж извините. Полная деморализация и утрата естественного женского обаяния! Одеты кое- как,  унылы дни напролет. А что случилось? Ровным счетом ничего. Все от безделья! – рубанул он рукой. – Приказываю! Тамаре и Анне Васильевне  идти торговать. Шапочки с полки я уже сложил в  свою дорожную сумку. Ларисе тщательно  прибрать дом. Я  помогаю ей: магазин, какие-то  иные мужские  хозработы, снег во дворе.
- Сегодня воскресенье, - вякнула  Егорова бабка. – День отдыха.
- И попрошу на будущее, Потапова: не перечить! – отрезал дед. – Если у вас не будет дисциплины, значит, не будет ничего. Персонально: сегодня вы, Потапова, торгуете, а с понедельника извольте озадачиться своими   имущественными проблемами. Мне надоело смотреть на вас. Вы как Гаврош в чужих обносках выглядите. Если не хуже. Постыдились бы возраста! Добыть все  уцелевшее в квартире, перевезти сюда,  заняться ее ремонтом! Жить, как подобает, черт возьми, а не как всего легче!
- Солдафон! – скрипит Анна Васильевна на улице,  семеня за широко шагающей Тамаркой. -–Я никогда ничем не торговала. Я вообще это позором считаю!
- И зря, - ответила Анисимова, не оглянувшись. – Пенсия у вас не такая уж большая. На нее полуфабрикаты не купишь. Кстати, есть идея. Мне самой неохота на рынке торчать – не царское это дело. Мы в автобусах всю продукцию катануть должны. В обстановке полной торговой монополии.
  Остановилась, добыла из сумки две меховые шапки, одну надела сама, вторую нахлобучила на голову  бабки. Обяснила новаторскую затею.
    Сели в автобус. Тамарка громко говорит:
- Бабуля, а он не прав: фасон тебе не идет. Он, как бы сказать,  на женщину покрасивей и помоложе.
- Чтоб у тебя язык отсох! – подскочила Васильевна. – Это  эксклюзивная модель! Отличная рижская фирма! Вот у тебя шапчонка, действительно! Аж мала, ха-ха!
  Пассажиры  тут же обернули носы на скандальчик, а эти двое вошли в раж: предлагают их рассудить,  на других  женщин  шапки померять, спорят о том, дорого или нет шапки встали. Тамарка вскрикнула зло:
- Коли так, я  сейчас свою  вообще  рублей на сто дешевле продам. Любому, кто пожелает!
- Да кто купит-то? – смеется бабушка. – Я тогда свою на двести дешевле катану, если твою купят!
    И на две шапки нашлось четыре покупателя. Возник небольшой аукцион. Шапочки ушли по цене, которая опытной  рыночной торговке Ларисе и не снилась. Они доехали до кольца. Вышли. За посадочным павильоном одели  две новые шапки  и поменяли маршрут. В окраинных микрорайонах хорошо  шли даже мужские формовки с Тамаркиной головы. Причем покупали оба пола. Сомнения народа, а нужна ли меховая новая вешь в преддверии  весны, бабка гасила громкими рассказами о том, что в Европе норковую шляпку носят  даже летом с платьем  в  аскетическом минималистском  стиле или с деловым костюмом. Тамаркино лицемерное поднятие бровей гасилось  насмешливым назиданием:
- Я не ты. Я мир-то повидала.  И в Париже была, и в Лондоне. Да, эта модель, что на мне, может,  и не совсем, но подарено в преддверии восьмого марта! Оцени! Европейски воспитанным человеком. Это не флакончик духов, как у нас принято.
    При ее московском выговоре и интеллигентных ужимках народ балдел в восхищении чужой жизнью и сходу решался круто изменить свою. Колесили они по городу, стараясь не повторять маршрут, часов до пяти. Потом отобедали при пустой сумке и полном кошельке в  ресторане «Таверна», мило беседуя  с завсегдатаем  Симановским о  светской жизни города. Сима был поражен зверством ректора: институт опустел, по его мнению, без Анисимовой, Балабановой и песен Некуриловой в курилке. Предложил  организовать гражданскую акцию протеста, горячился, что возьмется и соберет под петицией  ректорату сотни подписей. Анисимовой стало смешно, а бабке Егора любопытно: во времена ее учебы такого, понимаете ли, не было.
- Вы  просто Спартак! – сказала она Симе, заставив того расцвесть, а вышли – говорит Тамарке, -  Придурок какой-то! Егорушка бы просто набил морду Сединину. Вот это я понимаю – мужчина! 
    Потом на машине Симановского они доехали до потаповского  дома и отпустили водителя.  В подъезде добыли из ящика  счета за  квартиру, несколько поздравительных открыток  к Дню советской армии и 8 марта, письмишко от московской подруги Анны Васильевны. Поднялись в квартиру. Бабуля хладнокровно сорвала с дверей бумажку милицейского опломбирования. Домоуправление вставило  стекла, заменило   промерзшую батарею в большой комнате и  прибрало разрушенное гнездо – то есть все осколки мебели  соскладировало в один угол, а осколки тарелок и столового стекла с хрусталями  сгрузило в мусорные кульки. Сорванными взрывом шторами замывались полы, тряпки тоже были упиханы в два кулька. Капли крови на обоях никто замыть не подумал.
- Ох-хо-хо, - вздохнула бабушка, нагибаясь над грудой покалеченных книг. – Отличная была библиотека!
    В двух остальных комнатах  вещи были целы. Поэтому они позвонили Андрею Ивановичу, чтоб  приехал на своей  «Ниве», наняли молодого парня с  четвертого этажа, чтобы стаскал мусор в баки во дворе, сложили наряды Васильевны в большой чемодан. Зашла соседка, сообщила, что по собственной инициативе вызывала  Госстрах оценить ущерб, так что Потаповы могут не волноваться: уже звонили, что страховка где-то ждет. Эх, знать бы! Надо было на миллионы страховать!
  Бабуля обрадовалась: есть на что делать ремонт!
- Странное настроение, - одернула ее Тамарка. – У внука  личная фирма – все бесплатно сделают.
- Нет. Мы с  Егорушкой не злоупотребляли. Предыдущий ремонт он сам делал. И парням помогавшим из своего  кармана заплатил. И я так же поступлю. Мебель покупать пока не буду. Хорошо бы пианино к вам, Тамара, перевезти. Скучаю.
- Лучше цветной телевизор, - посоветовал Андрей Иванович. – И  вообще забрать всю аппаратуру. Тут работы много, впрочем, - сделал вывод, обойдя все комнаты. -  Не сегодня, - молвил задумчиво,  что-то внимательно осматривая в порушенном помещении. – Идите  кастрюльки какие-нибудь отберите, не путайтесь под ногами.
- Стенку мебельную жалко, - сообщила бабка,  разглядывая обломки. – Это я им  покупала. В Москве. При советской власти. Очередь да не одну пришлось выстоять.
- Потапова! – резко обернулся дедок. – Вам что приказано делать?
- Иду-иду-иду! – помчалась та  на кухню, а в кухне говорит. – Тьфу ты, черт! Абсолютно не умею общаться с волевыми мужчинами. Надо как-то ломать ситуацию, а то этот полковник заездит. Тамара, не подскажешь?
- Иного выхода, кроме как влюбить его в себя, не вижу, - насмешливо сказала Тамарка.
- Считаешь? – задумчиво  произнесла бабуля, разглядывая свое отражение в темном окне. – Да, пожалуй.
  Квартира у Потаповых была перепланирована под европейские стандарты, как их представляет Егорово  захудалое  СМУ.  Кухня-столовая оказалась в дальней  комнате трехкомнатной хрущевки, а так как место позволяло, то тут же было поставлено и пианино. Анна Васильевна  решительно  села к нему, откинула крышку, почесала в затылке. И бравурно кинула пальцы на клавиши.
-   Революционный  этюд Шопена, - пояснила Тамарке, раскачиваясь на стуле и откидываясь, как подобает маститым  исполнителям. – Не представляешь, как здорово сесть за рояль, когда бессонница, и что-нибудь сыграть для души В Москве у меня отличный инструмент. Еще дореволюционный, но звук – прелесть.
 Тамарка подумала, что если при бессоннице берется такая же сила звука, то
бабку должен ненавидеть весь дом. Даже два дома – этот и московский. Из гостиной пришел Андрей Иванович, встал в арке, выразив лицом, как ни странно, нежную печаль, а не полковническое  раздражение. «Рядовая Потапова» доиграла, спросила:
- Может, еще чего-нибудь? Вы проходите, садитесь.
  Дед сел в уголок возле обеденного стола, скромно попросил:
- Огинского, если можно. Полонез, но позадушевнее. Без педалирования.
  Бабка кивнула , наклонила голубоватую седину над клавиатурой, пальцы забегали  нежно, едва прикасаясь, музыка поплыла,  тихонько и грустно  трогая нервы. Дед  оперся локтем о стол, прикрыл глаза ладонью. Показалось, плачет.
    Да , плакал. Музыка кончилась, достал из кармана носовой платок, промокнул слезы, сказал:
- Спасибо. Эту вещь очень любила Маша. Но как исполнитель вы ее сильнее. Ладно, девочки. Пора домой, а то Лариса, наверное, беспокоится. Пианино перевезем. Впрочем, Анна Васильевна, возможно, вы захотите уехать в Москву?
- Пожалуй, нет. Как ни странно, мне нравится жить в этом городе. Я как-то понимаю пенсионеров США, сселяющихся из Нью-Йорка под старость в более тихие и уютные местности. Москва суетлива и многолюдна. Пойдем, бывало, с Муарчиком гулять, так не только мне, собаке лапы оттопчут! Потом, правда, мы с ним открыли  самое тихое место – Красную площадь. Кто бы мог подумать в старину, что там  поутру будут  гулять я, Муар, нищенка, которая «прописана» в переходе, ведущем к гостинице «Россия» – и все. А по паперти собора Василия  Блаженного бегает свора бездомных собак.  И днем никого – ну, редко-редко приведет класс какая-нибудь совестливая учительница начальной школы.
- Вы жили в самом центре?
- Да. Дом практически рядом с площадью Дзержинского, - встав из-за инструмента, сообщила бабка.- Школа, которой я руководила, была отличная. Бесконечные иностранные экскурсии. Образцовая школа. Очень умные дети. Воспитанные и дисциплинированные. А сейчас и зайти не тянет. Все одеты в какую-то импортную пестрядь, развязные, горластые, речи просто бандитские, если прислушаться, сплошной жаргон, подъезд исписан матюгами на английском. Кошмар! И это гимназия? Я отдыхаю здесь и от нынешних форм образования. А преступность?
- Ну, положим, она и здесь – ой-е-е, - осторожно сказал Андрей Иванович.
- Тут захолустье! – отрезала бабка. – Но в столице иметь такую слабую милицию и столь мало порядка не пристало! Я возмущена! Лужков – мой личный враг.
- Вы по митингам ходили? – поинтересовалась Тамарка.
- Зачем ходить, если их из окна видно? Возьмешь мегафон, крикнешь чего-нибудь и закроешь створки. Мне не свойственен азарт, носящий характер паранойи. Я очень спокойный человек. К этому меня давным-давно приучил спорт.  Я мастер спорта по пулевой стрельбе, а там без крепких нервов нечего делать.
- О, да вы очень интересная женщина! – восхитился полковник. Встал, подошел, галантно поцеловал руку. – Из кухни надо забрать  комбайн, СВЧ,   кофеварку, кувшин с водяным фильтром, - посоветовал делово.
  В понедельник Анисимова собралась в институт, в том же наряде, в котором стояла «на ковре» в кабинете ректора. В  воздухе пахнет весной, но однако в непривычной юбке   познабливает: колготки зря надела тонкие. Идет по Туркестанской в гастрольном синем пальто, капюшон надвинут на  голову, из-за пышных меховых опушек маловат  обзор. Тропа  возле штакетника  вихляет под ногами, приведенная в  непорядок оттепелями и заморозками. Вышла на проезжую часть улицы. Не прошла и  десятка метров – буквально в сантиметре у бедра сквозанула машина, резко встала. Джигит за рулем и  джигит рядом!
- Эй вы, недоумки! – вежливо обратилась она, поравнявшись. – На русской зоне вашим плохо: метут вас, как сор. Так что давить прохожих очень  не рекомендую.
- Нэ волнуйса, нэ сядэм, - улыбаются кавалеры. – Сам садысь! – распахивают задние дверцы гостеприимно.
- С какой стати?
- Ты один тэперь. Вдова. Пашки нэт. Мы будэм, - говорит шофер, азартно блестя  черными глазками..
- Ах ты засранец! – ласково осклабилась она. – Я ваши законы знаю, в отличие от некоторых. Пойду к твоему отцу, опишу сцену, ты, голубчик, в погребе насидишься. А рожу тебе батя при мне расквасит. Я в глубоком трауре, а ты мне такие речи? Ну-ну…
    Машина  испуганно дернулась и умчалась. Тамарка облегченно вздохнула, засмеялась: хорошо знать законы шариата! Перешла на левую сторону шоссе. Да,  сцена не первая и не последняя, видимо. Надо  изобретать новую тактику. Во – первых, точно выяснить адреса красавцев, узнать, как кого зовут, чем занимаются, кто родители и кто возглавляет общину. Надо сходить к бывшему участковому  Семену Ивановичу Митрофанову. Он мужчина  профессионально любознательный. Да, поговаривают, что корешится с  южанами. Но это и хорошо, коли всех знает.
       На остановке еще одна встреча из малоприятных: в гордом одиночестве  метрах в пяти от бока  павильона красуется  Лидия Пестрякова. Как всегда, дорогое  кожаное, туго облепившее ее,  длинное пальто  жестоко перетянуто поясом, отчего два  объема – грудастый и  бедрастый - оказались  как бы даже и не сочлененными, существующими сами по себе. Капюшон  пальто изнутри выстлан песцом, но  этого мало, чтоб считать его головным убором, он горбом висит на спине, а на голове Лидии Семеновны – роскошный норковый  берет – формовка. И роскошны ее импортные сапоги-ботфорты, однако тем как-то странно украшать собой  столь  русские ноги – коротковатые и икряные, поэтому сапоги  сползли в гармошку и развалились наружу каблуками: Лидия Семеновна невысока, обувь всегда  носит  только высококаблучную. Перчатки и сумка идеально подобраны в тон и фактуру к ботфортам.
  Тамарка поздоровалась, скромно потупившись. Пестрякова  ответила на приветствие. Тамарка сказала:
- Прошу принять наши с мамой глубокие соболезнования.
- А чего на похороны не пришли? – хмуро поинтересовалась   бывшая соседка.
- Я была. Просто вы меня не заметили, - ответилаТамарка, полезла в карман и потыкала сухие глаза платочком..
- Да ну? Как это? – удивилась Лидия. – Ты ж выше всех.
- В сторонке постояла. За милицейскими. Одета вдобавок  плохо, в отцовской куртке старой, в шали. Вот вы и не разглядели. А так-то мне все очень понравилось. Очень роскошно все было, - сказала, прямо глянув в глаза Пестряковой. – Как ни у кого.
- А мать, значит, не пошла.
- А как она пойдет, тетя Лида? – смиренно  спросила Тамарка. – У нее сотрясение мозга. Да неприятности такие, что просто… Сами понимаете.
- Мужик-то сбежал, что ли? – осклабилась давняя соперница. – Красивый был.
- Ну, пока трудно сказать, - деликатно осадила Анисимова, обидевшись за мать. – Свекор  вдовый все же с нами живет. Так что, думаю… Маму очень волнует, как вы к  аварии относитесь. Ночью застонет, я спрашиваю: чего? Лиду, говорит, Лиду с Лизой жалко. Сиротами остались. А жизнь такая тяжелая.
  Пестрякова хохотнула, поправила берет на голове, молвила снисходительно:
 -  Передай, пусть не беспокоится. Проживем как-нибудь. Без ее стонов, - добавила вполне добродушно.
- Ну, как же… Муж и сын, - всхлипнула Тамарка,  просморкалась в платок.
- Да. Да, – твердо сказала Лидия. – Судьба , значит. Век плакать не будешь. Вот машины, ешкин корень, жалко. Генке джип новый друзья-то подарили, все ж пятьдесят лет ему шарахнуло, дата, как-никак. А застраховать, так нет, не успели, сволочи. И к Пашкиной «Мазде» придираются – пьяный, де, вел. И охранник еще, тот, что в даче оставался, курва. Наша машина, просто записана на него была. Скалится: ниче не знаем, Геннадий Семенович при свидетелях ее  мне подарил. За подписью. Подпись сгорела. И свидетели в аварии погибли.
- – Где подпись сгорела?
- В даче. Помощники! Все бросил, на аварию помчался. А там камины не потушены. Электричество все включено. Плюс газовых баллонов в гараже слишком много. Страховщики объясняют: вина в пожаре хозяйская. Ущерб, конечно, такой, что я бы  этого Потапова да мамочку твою с  ейным женихом убила б!
- Спасибо за откровенность! – обиделась Тамарка. – Я тут ночи напролет по Паше плачу, а мы враги, оказывается?  Все его маленьким вспоминаю. Как в школу ходили. Даже снится первоклассником. Как мы с ним за одной партой сидели. Один урок. Он мне жвачку свою дал. Из-за щеки. Вот какой был щедрый!
- А че мелют, что ты замуж вышла? Да я, вроде, чуть не от Пашки и слыхала, - прищурилась Пестрякова.
- Ну, не знаю! – возмутилась Тамарка. – Я на сплетни давно не удивляюсь. Есть люди, способные молоть, что вы только рады  гибели своих-то.
     Прямо на кладбище кости перемывают. Но я не прислушивалась.
- И траурности особой я в тебе не заметила, - сообщила  Пестрякова, оглядывая вязаное пальто с синими песцами. – Ишь вырядилась.
- От бедности, - ответила Тамарка. – Не на что , понимаете ли, черненькое узенькое буклированное длинное пальто  демисезонное купить. Платье от Кензо  да еще шляпку черную велюровую надо. Поля небольшие, тулья закругленная.  А вы почему в твердом берете? Мама же вам мягкий  берет до Нового года сшила.
- Сп…ли на поминках, - сжала губы Пестрякова. – Наглеет народ. В дом никого боле не пущу! Девять дней в шашлычной отметила и сороковины не роскошней сделаю. Паразиты! Какой-то год чумовой: воруют и воруют с головы. Опять всю полку почистили. Так говоришь, на траурное денег нет?
- Откуда? Опять же, если по чести, то и ботфорты эти на ноги весной не обуешь. У них, хоть и небольшой, но мех искусственный есть. Надо бы на поролоне. И все вместе, только представьте, будет стоить десять тысяч.
- Ну, это не деньги, - усмехнулась Пестрякова, полезла  в сумку и  достала пачку. – На!
- Да вы что! -  до потери чувства  юмора изумилась Тамарка. – Нет-нет, я не возьму!
- Бери, а то обижусь! – приказала Пестрякова. – Со мной  вам лучше не враждовать. Мне понравилось, что ты  … сына моего  помнишь.  В любовь твою не верю. Он тебя не стоил, а ты девка самолюбивая.. Но вот поговорили .. и ладно… легче стало. Черное тебе пойдет. Красиво описала.
  Сунула в руки деньги, вышла на дорогу, властно подняла десницу: чья-то иномарка встала, посадила Лидию Семеновну, экзотичную личность этих мест, повезла  по непонятным делам. Тамарка сняла со спины рюкзак, спрятала деньги. Ужас, до чего жизнь чумовая! И ужас, до чего она горазда врать да лицедействовать – аж стыдно как-то.
  Стоит в институте у окна в отвороте коридора возле ректората, ждет конца лекции:  преподавательницу психологии надо поймать, договориться о сдаче экзамена на  гувернантский диплом. Из ректората выходят в виде  крайне скорбном «видные кадры филфака» – Иван, Илья и Кузьма. Поздоровались сквозь зубы и метят пройти мимо.   
- В чем дело? – спросила она. – У меня странное чувство: вы меня за что-то ненавидите?
 Парни  переглянулись, подошли, сообщают:
- Нас того… Тоже на заочное. После вас, понимаешь, процесс пошел!
- Да вы что?  Накануне выпуска?
- Нет. До выпуска полтора года: мы по университетской программе идем.
- А за что?
- За аморальность, - вздохнул Куэьма. – Уникум наш, дорогая Селивановна, на сидячей службе не урабатывается, так еще в одно место в уборщицы нанялась В наш ночной клуб. Мы с ней не сталкивались вообще-то, про дело не знаем. А она, сволочь,  «Полароид» принесла и нас , и остальных нафотографировала.
- До пояса, но ректору кудахчет, что мы стриптизеры. Врет , сука старая! В полной обнаженке мы не танцуем! – довольно громко  взорвало Илью. – А тот  глаза вытаращил и заорал, что не потерпит. И полетели, как соколики. В весенний призыв сгребут в армию. Не минуем. Тут уж Ванькин отец постарается. Давно грозил. Ему, видишь ли, как  военному и сыну военного,  горько, что армия не гренадерски выглядит. Он нас  десантными войсками прельщает. Класса с девятого.
- Уй, пойду и напьюсь! – пригрозил сын военкома. – Кого-нибудь покалечу и года на два сяду, но в эту армию долбаную он меня не загонит. Я пацифист.
  Тут из высоких дверей приемной выходит  гордая Селивановна, спасшая  вуз от очередной напасти, а за ней и ректор.
  Тамарка громко, как будто не заметив парочку, произносит:
- Да, а я его уважала. До истории с вами. Кошмар! Европейски воспитанный человек ходит под башмаком у какой-то стукачки сталинской закалки. У вахтерши! Она в институте главная. Конечно, если бы речь шла о том, чтоб своего паршивого Стасика от армии спасти, он бы таким резким не был. А тут что? Наплевать, что вы  самые перспективные и талантливые! Ой-е-е!
Селивановна  глянула грозно и протопала мимо, а ректор  остолбенел. Тамарка,  как бы увидела его наконец-то, потупилась,  тихонько и вежливо поздоровалась. Ректор пожевал губами, скомандовал ансамблю «Огонь и ритм»:
- А ну, еще раз зайдите!
- С богом! – прошептала парням в спины Тамарка. - Кайтесь и  клянитесь, но не очень. Нечего их распускать! Поняли? 
    За доброе дело была ей моментальная награда: появившаяся  со звонком в коридоре преподавательница  психологии приказала подать зачетку и,  поставив «отл», расписалась в ней, прокомментировав  свой поступок так: «Я  читала ваши курсовые, и этого достаточно. Вам, Тамара , не гувернанткой надо быть, а психологом».
- А можно сразу за экзамен по психологии расписаться?  За весь дополнительный курс? Я ведь еще и нынче курсовую сдам. Так что волей- неволей недоученное выучу.
- А почему на лекции походить  не хотите?
- Очень хочу! Но  я не знаю, какую работу найду. Вдруг где-то есть место школьного психолога? А у меня никакой бумажки.
- Да. Нелепо все вышло, – расстроенно сказала преподавательница. – Разумеется, если бы наш факультет опрашивали, я бы грудью за вас стояла.
- Ирина  Тихоновна, а девчонкам помочь не можете? Балабановой и  Некуриловой. В ужасном расстройстве пребывают. Боюсь, из-за  сломленного духа толком вам не сдадут. А ведь тоже службу искать.
- Ай, пусть приходят! – махнула та рукой. - Пусть найдут меня на кафедре. Гувернантский уровень подпишу.
- Спасибо огромное!
  Пошла искать облагодетельствованных. Заглянула в аудиторию группы, все, кроме Паршаковой, сделали вид, что не заметили ее в дверях. Милка тут же вышла в коридор, сообщила, что  соратниц  Анисимовой не видела.
- Вот змеюги! Ведь договаривались.
- Может, чего –нибудь доучивают? – предположила  добросовестная Паршакова. – Ты знаешь, что Светку из общежития выгнали? Я хотела ей предложить у меня пожить, но вот не вижу и не вижу.
- Да, неприятно, - задумчиво сказала  Тамарка. – Значит, на тебя  она рассчитывать может? А как родители?
- Мы с мамой живем. Она не будет против.Места хватит.  Мама часто в больнице лежит в последнее время, так что… Даже, пожалуй, обрадуется, что я не одна буду.
- Ну, радости-то, положим, мало. Света  проблемный человек. Плюс жить ей не на что.
- Мне отец хорошо помогает, - ответила Милка. – Он предприниматель.
- А почему с вами не живет?
- Потому что… любопытная ты. Чрезмерно. Словом, если у Светки край, скажешь про меня, - улыбнулась Мила. – Звонок, я пошла?
  Странное чувство: звонок  всех куда-то  зовет, а тебя не касается. Тамарка вздохнула, решила с полчасика подождать подруг в коридоре, села на подоконник. Ведь ежу понятно, что экзамен лучше сдавать в компании, и чего не идут? По телефону Наташка клялась, что  обе явятся. Время тянется медленно-медленно…Пуст коридор. И вдруг   появляется отставная балерина Степановна. Увидела ее, затопала  ботиночками быстро-быстро.
- Боже, Томочка!  Ну, как ты? Наташенька не лжет, что ты сама попросилась и их спровоцировала на заочное?
- Я-то попросилась. Но вот провоцировала ли? Она кается? Меня клянет?
- У нее дома неприятности. Конфликт поколений.  У ректора  отец держался, а вернулись домой, прости, может, зря говорю, дал ей пощечину. Такое в двадцать лет трудно перенести. Так что она в депрессии. Пригрозила им , что выйдет замуж не по любви за какого-то туза с кошельком. А тот старше отца. Чуть вторую пощечину не заработала. Тамара, успокой меня: ты у нас танцуешь?
- Вряд ли. Мне надо работать. Маме помогать.
- Тома, а что если я добьюсь для тебя, как для солистки,  стипендии?
- У ректора, что ли?
- Не обязательно. Можно спонсора поискать. Но тебя  надо показать.
- Ха, Виолетта Степановна, ситуации, описаные в классике: хористка и купец?  Нет.
- Ну почему? – чуть не до слезы расстроилась Степановна.- Ведь тебе же нравилось танцевать? Понимаешь, у нас кризис. Ушли трое парней: Павел, Коля, Аркадий. Гасана  и еще три девочки. Мне надо заново ставить  номера, упорядочивать старый репертуар – бреши-то зияют. Помоги! Если еще и солистки лишиться, я просто под поезд вынуждена буду броситься
- Возьмите нашу Светку Гнездилову.
- Она же ростиком  очень мелкая! Да, когда-то она приходила, показывалась. Но я ее даже в самую низкорослую из линий поставить не могла.
- В этом и будет прикол. Неожиданное решение. Малявка, а самая  главная. Как вы.
- Такие , как я , давно вышли из моды. Ансамбль начал набирать популярность именно тогда, когда я догадалась поставить солисткой первую дылду. При Наташеньке мы  подошли к славе.  И  ты мне очень  нравилась! У меня второе дыхание открылось!
- С ней откроется третье. Честное слово, она здорово танцует.Очень заядлая. Импровизирует прекрасно. С ней  удачные подтексты можно создать. Парней ей в пару для дуэтов подобрать ничего не стоит. Мизансцены с кордебалетом  игровые придумать  - просто пустяк. Совсем другое пространство обозначится: не просто номера, а мини-балеты.
- Она твоя подруга? – задумчиво почесала носик  Степановна.
- Нет. Антипод и враг мелкий.
- А почему хлопочешь?
- Сама не знаю. Просто представила – вполне!  Помочь вам хочется. Мы же были друзьями?
  Степановна засмеялась, закивала головой. Сказала:
- Но если какое-то срочное мероприятие, я могу на тебя рассчитывать?
- Пожалуй. Но, Виолетта Степановна, только в крайнем случае. Я  тут со всякими досдачами и пересдачами кувыркаюсь.
- Пока у нас тоже мертвый сезон. Практики школьные начались. Половина ансамбля там.  Ну, желаю тебе удачи.
 И Степановна потопала дальше, маленькая в пустом высоком коридоре, жалко так стало ее, но догонять и соглашаться остаться  в «Батмане» не стоит. Не до танцев. Особенно, когда вспомнишь обрызганные кровью стены в гостиной Потаповых. И решетки, пусть и с художественными завитушками, на окнах собственного дома. И грозный лай овчарки Марса по ночам, на который всегда просыпается  старик Нестеров и с пистолетом выходит проверить обстановку. Какие-то тени  ему мерещатся? Ему и нервной собаке? Или вокруг дома что-то затевается?
  Тут в конце коридора, отвлекая от стратегических мыслей,  появилась без гитары  Некурилова, а вслед за ней и Наталья.
- Идем  к Хабибуллину? -  спросила, поздоровавшись, Тамарка.
- За ким лешим? –  подняла рыжеватые брови хмурая Некурилова, стаскивая с плеча  потертый джинсовый рюкзак. - Я  психологию собралась сдавать. И все. Причем тут Гера?
- Здравствуйте! Нам надо сдать ему зарубежку. Специфический курс: иностранная детская литература. Вы что,  об этом не слыхивали?
- Я  в трансе, даже к психологии-то не готова, - уныло оповестила  Балабанова, одетая почему-то в тотальный траур: черные мятые  шаровары с боковыми карманами ниже колен, черный тянутый свитер, черный  хайратник на голове с меленькими белыми черепами и черные очки.
- Что за костюм? Ты ведь вроде не хиппуешь, - поинтересовалась Анисимова.
- Протестная акция против папы. Еще и двойку получу! Вот будет прекрасно!
- Мило. Ты, видимо, добиваешься, чтоб он ремнем тебя хлестать начал, - холодно посмотрела на нее Анисимова. – Так вот,  курс у Хабибуллина  непростой: список одной литературы где-то страницы на две.Учебника нет. Разумеется, все читать было не надо: кое-что, разные там сказки Милна вам читали в детстве.
- Особенно мне, в моем колхозе, - осклабилась Некурилова.
- Тем не менее, идете со мной? Рекомендую сделать хотя бы пробный забег. Потом я вас порадую. Учтите, я сегодня уже получила два «пятака». И не надорвалась.
- Если ты считаешь, что зависть – это духоподъемное чувство, то давай-давай, хвастайся своими успехами, - кивнула Светка
- А он вообще-то на месте, Хабибуллин-то? – поинтересовалась вяло Балабанова. – Может, и идти в деканат не стоит.
- Ай, время теряем!  - двинулась по коридору Тамарка,  подруги поплелись следом. – Я все быстро люблю делать. А тут жди их, жди, да потом еще и дискуссии какие-то. Хватит!
  Зашли в деканат, спрашивают, свободен ли Герман Фаризович.
- Здесь. В пасьянс на компьютере играет, - шепотом заложила шефа Лидия Ивановна, - но я должна доложить.
- Это уж всенепременно, – кивнула Светка.
  Секретарша зашла в кабинет, вышла, говорит озадаченно:
- Принять не может. Думает над статьей к научной конференции. Надо же!
- А! – воскликнула Некурилова, обошла секретаршу и дернула дверь. – Айда!
    Заму декана было всего двадцать восемь лет. Взлет карьеры объяснялся просто: факультет собирались делить, и «зарубежное лобби» стремилось укрепить свои позиции где только можно. Кроме того, на филфаке было мало мужчин, и те почему-то  про себя думали, что уж женщин-то они всяко – разно  поумнее,  так что  в начальстве ходить подобает именно им. И последнее: Хабибуллин защищал кандидатскую под руководством  Чумакова, а кого и тащить, если не ученика, всем тебе обязанного?
    Выходец из татарской деревни, Хабибуллин делал жизнь с эффектного Чумакова, начиная с первого курса, и сейчас сидел в похожем твидовом пиджаке и в одинаковом с деканом галстуке, испытывая довольство  как от своего внешнего вида, так и отсутствия Виталия  Борисовича. И вдруг заходят эти… Без разрешения. К Чумакову не решились бы.
- Не понял! – сказал  и.о. декана, смеряв троицу взглядом.
- Чего именно ? -  вопросила Некурилова.
- Как это? – развел он руки.
- Как?
- Без доклада.
- Вам доложили.
- А я не согласился!
- И мы вправе не согласиться.  Выучили все, понимаешь. И тут из-за каприза одного человека…
- Некурилова, а не кажется ли вам, голубушка, что речи ваши … как- то… где-то… не соответсвуют  поведению? И статусу! – погрозил пальцем Хабибуллин, радостно улыбнувшись своей руководящей смекалке.
- Чьему статусу?
- Вашему!  Позвольте напомнить вам  и  остальным присутствующим, что вы теперь относитесь к другому деканату, - прищурил темные глазки . – Вы тут, так сказать, уже не свои, а конкретно, лишние.
- А мы к вам не как к чиновнику, а как к преподавателю,   в том числе и заочного отделения. Нам надо детскую зарубежку сдать, - вмешалась Анисимова.
- А на заочном гувернанток пока не готовят! – с торжеством откинулся в кресле Хабибуллин и даже приготовился уткнуться в компьютер, руку над клавиатурой занес..
- Мы же на работу устраиваемся! – вскипела Некурилова. – Одно дело с дипломом, второе  просто так.
- Ничем не могу быть полезен, -  клацая  клавишами, равнодушно молвил зам декана. – Вы собственным поведением достигли того, к чему стремились. Я ни при чем.
- Но есть же распоряжение ректора! – вступила Анисимова.
- Да, но  деканату виднее. Мы вас доскональнее знаем. Все ваши потенции, так сказать. Балабановой еще с грехом пополам можно  кое-что простить. У нее и так неприятности. Давайте зачетку, Балабанова, - протянул руку.
  Наталья  готовно  сунула свою книжицу, заулыбалась очаровательно.
- А у нас , по-вашему, неприятностей маловато? – завелась Анисимова. –Ну-ну… Приятно было посмотреть, как вам, Герман Фаризович, идет именно это  руководящее кресло.
- На что намек? – холодно поднял очи зам декана, выбиравший ручку  на столе, чтоб расписаться в зачетке Балабановой.
- На то, что я роковая женщина! -  совсем понесло Тамарку. – Два декана до вас тут сидели. Где они?
  Хабибуллин, слабый нервами, как и все остальное нынешнее русское население, нетипично завершил росчерк в балабановской зачетке, подпрыгнул в кресле  и уставился на нахальную дылду.
- Вам что больше нравится: инсульт или инфаркт? – протягивая зачетку, холодно поинтересовалась Анисимова. – Могу, кстати,  навести порчу, снять зубную боль, а так же   способствовать успеху в личной жизни.
 Хабибуллин молча поставил «Отл» в ее зачетке и расписался. Но протянутую Некуриловскую зачетку по столу  оттолкнул весьма решительно.
- Ну-ну, - широко улыбнулась Некурилова, поматывая своим драным рюкзаком,  - хорошие данные для памфлета о нравах вуза.
 – А это на что намекаем? – решил стоять до конца Хабибуллин.
- На то, что ты со мной пьяный  спал в позапозапрошлогодний  Татьянин день! – отрезала  рыжая сволочь. – Везде двойные стандарты! О какой-то морали вякают, а аспирантское крыло в общежитии – просто рассадник аморальности! Что, неправду говорю?
  Зам декана молча сгреб зачетную книжку, вывел «Хор» и  отпихнул ее так, что чуть со стола не слетела.
- Спасибо, Герман  Фаризович! – хором сказали воспитанные девушки и степенно двинули на выход.
- Вы что, профурсетки?! – шепотом заголосила Лидия Ивановна,  видимо, подслушивавшая за неплотно прикрытой дверью. – Это ведь конец света уж какой-то, честное слово!
- Ну, я бы так не сказала, - фамильярно похлопала ее по плечу Некурилова. – С нами по-человечески, и мы по-человечески.
- Ой, божечки мои! Да хоть бы Виталий-то Борисович выздоровел! – искренне помолилась ненавидевшая прежнего декана секретарша. – Ну, достукаетесь! Его, я слышала, на заочное поставят. Он вам покажет!
- При твердых знаниях и  корректном поведении, - вежливо ответила Балабанова, - никто не вправе угрожать. Это аксиома демократии.
 На том и расстались, выслушав брошенное вслед «Ой, да как с ними жить, с идолами нынешними?! Еще и черепа какие-то напялят! С ума сойти!»
  Найдя на кафедре добросердечную Ирину Тихоновну и ни за что ни про что получив по «четверке» за психологию,  Некурилова  с Балабановой пришли в отличное расположение духа. Светка  произнесла свое сакраментальное : «Пожрать бы!», Балабанова тут же пригласила всех в кафе.
- Ты платишь? – обрадовалась Некурилова.
- Нет, - замялась Наталья. – У меня всего каких-то пятьдесят рублей. Только себе на какую-нибудь пиццу. Да, ужасно живу! - вздохнула. – Мама украдкой сунула. Отец вообще кричит, что намерен на улицу меня выгнать. Он, видите ли, себе во всем отказывал, чтоб за учебу платить. За второе полугодие деньги, как дурак, перечислил, а я на заочное ушла.
- Так ведь можно их вернуть, -  предположила Некурилова.
- Он сказал, что и позориться не пойдет. Из-за каких-то десяти – пятнадцати тысяч.
- Ну, что не положено Юпитеру, то положено быку, - переиначила латынь Анисимова. – Айда в бухгалтерию! Но для верности  заручимся документом в ректорате. Пиши на подоконнике заявление. А я занесу.
- Она сама могла, - возразила Некурилова, наблюдая, как Балабанова, согнувшись, выводит каракули,  протыкая листок из тетради шариком ручки -  подоконник облупленный, неровный.
- Вы что делаете? – глянула  Анисимова. – Подложите тетрадь. Такое заявление, как у тебя, в руки брать противно. Документация – это жанр. Вести  ее подобает с подобострастием. Это что за почерк?
- Ну, я, практически, вручную не пишу. У меня компьютер с первого класса, - сообщила Наталья.
- Светка, напиши за нее! – приказала Анисимова.
- Ой, а я не знаю, как деньги просить, - вытаращилась та. – Я только на «академы» заявления писала.
  С грехом пополам создали «слезницу», занесли в приемную ректора. Ксения Яковлевна глянула небрежно, говорит:
- Переписывайте! В штампе должно быть приведено полное название института и полный титул ректора.
  Анисимова спрашивает, можно ли ей сесть за стол, чтобы аккуратненько написать.
- Почему вам? – таращит глаза секретарша. -  Заявление пишется подателем.
- Податель  голову и правую руку при падении с лестницы повредил, - разозлилась Тамарка. – И не Балабанова, а ректор виноват, что у нас такая парадная лестница.
- Ой, блин, Сергей Иванович! – выдохнула Некурилова испуганно.
- Спасибо,  Светлана Васильевна, что хоть имя  наконец выучили! – раздраженно сказал  неслышно появившийся за спинами  Сединин. Подошел, взял бумажку, прочел, добытым из кармана «Паркером»  написал по диагонали: «Главбуху. Выдать. Срочно!» и расписался размашисто.
  И вот они  стоят у подъезда,  советуются, куда идти, имея неслыханные средства на кармане. Светка обеими руками голосует за кафе. Тамарка склонна потащить всех в «Таверну». Балабанову обуяла жадность иного рода: девушке мечтается купить  к весне «человеческие сапоги», она, видите ли, «устала жить  в этих позорных ботинках». Анисимова вспомнила, что и у нее есть большие деньги – подарок  атаманши  Пестряковой. Отправились в фирменный магазин «Мирабелла». Тамарка прошла в отдел  одежды, померяла и купила отличное черное пальто, о котором мечтала. Особенное счастье составлял нагрудный кармашек для декоративного платочка. И  платочек в нем лежал в виде фирменного подарка!
  Балабановская мечта не сбылась – ей трудно  оказалось тянуть тугой сапог через поврежденный голеностоп, без проблем обула только левую ногу. Некурилова ходит по отделу обуви в синих потертых  балабановских кроссовках и нищенском анораке, читает ценники на стеллажах с выражением дикого изумления на лице. Тамарка глянула на нее и поставила на полку  ботфорт, который собиралась померять, сменив на стульчике Наташку.
- Айда отсюда! – приказала Балабановой, шарящей глазами по полкам в соображениях, что бы  найти там суперфирмовое, но без каблука.
- А что, в чем дело?
- В сэконд-хэнд пойдем вначале, - сообщила Анисимова, - ее оденем. Кто и на какую работу примет в таком-то виде? – кивнула на Светку.
- Ну, я же дарила ей юбку и пуловер, - возразила Балабанова.
- Не смеши ты меня, вставай. Обувайся. Это недорого обойдется. Ты немножко дашь, я немножко.
  В сэконд-хэнде пришлось бороться со стремлением Некуриловой  купить еще одни голубые тертые штаны и подобие ее красного свитера.
- Подите сядьте, Светлана Васильевна и  Наталья Борисовна, вон на те стульчики у стены. Я вам продемонстрирую возможности данного магазина, а потом уж решите, надо ли тщательно рыться в этих грудах, - приказала Анисимова.
    Она быстро и вроде бы невнимательно перебрала  повешенное на кронштейнах, порылась пяток минут в  развале на низком подиуме посреди помещения,  чуть подольше ковырялась в картонных коробках с мелочевкой, удалилась с кипой шмотья в примерочную – выходит: на ней  черный бархатный  пиджачок,  сиреневая водолазка, шелковая сборчатая  юбка  в черно-фиолетово-сиреневый цветок по белому полю. Все, конечно, мятое, но ансамбль выглядит превосходно. Возврашается в примерочную, через минуту выходит в том же пиджаке и водолазке, но юбка короткая, «портфелем»,  клетчатая, черно – белая, с тоненькой  сиреневой прожилочкой. Уходит за занавеску – появляется в той же юбке и пиджаке, но  в белой мужской рубахе с широким  золотисто - фиолетовым галстуком. И на голове  шляпка с круглой тульей, небольшими полями, перевязанная для украшения фиолетовым газовым шарфиком. В магазине, кроме них, было с десяток  потенциальных покупателей. Все кинулись ревизовать стеллажи и развал.
- Прелесть! – воскликнула Балабанова. – Но это ты отобрала для себя. А Свете?
- Отобрано для Светы. Видишь, мне все коротковато?  Шарьтесь, я вам говорю! Девиз нарядов «Мы тебя не хуже, Мэри Поппинс». Светка, шляпу я заберу себе. Тебе я отобрала искусственнокожаное пальтишко. К нему  выберем  или кепарь, или что-то вязаное. Или без головы походишь. Пальтишко с меховой  подстежкой на молнии, цвет именно твой, терракотовое, шарф к нему клетчатый очень удачно встал. Замерзнешь, можно на голову.
  И они покидают магазин с полностью принаряженной Некуриловой. Даже обувь ей нашли – вполне приличные  коричневые ботинки, даже кожаные перчатки  и сумку на длинном ремне подобрали: хорошая сыромятная кожа, дефект застежки  Анисимова  обещала решить  просто и остроумно – пришить кожаную петлю и большую деревянную пуговицу, которую ненароком оторвала  от  выбранного Светкой, но  забракованного ею пиджака. Кстати,  не только  Некурилова  волокет два больших пакета нарядов, но и Анисимова с Балабановой -  по пакету.
- Пойдемте ко мне домой, - предлагает Некурилова, вызвав оторопь у  партнерш по шопингу. – Обмоем это дело. Картошки сварю. Шкалик купите. Селедка есть. Кефир и бульонные кубики. Хлеб Ваня, может, принесет.
- Какой Ваня? Тебя замуж взяли? Тогда какого черта мы тебя одеваем? – поинтересовалась, криво улыбаясь, Балабанова. – Томка, слышишь?
- Да нет, - успокоила Некурилова, - не взяли. Просто меня  вышибли из общаги, иду с чемоданом, а  навстречу Поляков. Я  этак мимо прошла, а потом думаю: попытка – не пытка. Догнала его и говорю нахально: у тебя остановлюсь на первый случай. Он оборзел, в натуре, лопочет: больно надо! А я ему: ну, хорошо, раз зажрался в двадцати пяти квадратах только комнаты  один жить, живи, но счастья не увидишь, коли христианского  идеала помощи бедным в черством сердце не имеешь. Тебе, говорю, не раз и не два приснится, как я с моим чемоданом  и гитарой  с моста в холодную реку летела. Сканил. Живем.
- В каком смысле? В эротическом? – заулыбалась Балабанова.
- Нет. Он условие поставил, что сплю я в ванной или на кухне. У него, дескать, идеалы есть. И чтоб  постоянное место искала побыстрее. А пока даже парней не водит, тайна все это.
 Пришли  в тайное убежище. Светка  картошку в мундире стала варить. Подруги обошли  квартиру, заглянули во все углы. Мебели не прибыло  - раскладушка  у стены, дорогой синтезатор в углу возле окошка,  но прибыло пыли и непорядка: чемодан Некуриловой  красуется, заваленный сверху какими-то  ее немытыми домашними нарядами,  в углу коридора торчком стоит смотанный в колбасу ватный матрас, на вешалку ее  линялая ветровка вывешена и внизу, рядом с элегантной мужской обувью, ее нечищеные стоптанные сапожонки  стоят.
- Я бы тебя, дорогая,  как квартирантку на второй день уволила, - садясь на раскладушку, сообщила  Анисимова Светке. –  От твоего соседства  в  приличном жилом помещении бардак стал. Ты, что, прибраться не могла?  Вещи в стенной шкаф сунуть?
- Ну, вообще-то не могла. Он не ахти как рад моему соседству. Просто приказал ни к чему не прикасаться, никуда не соваться, мои манатки к его вещам не вешать, - вздохнула Светка.
- Мучаешься? -  сочувственно  поглядела  Балабанова.
- Нет! Что вы! – засияла Некурилова. – Набегаюсь в поисках работы, иду еле-еле от огорчения, а потом вспомню, что у меня отдельная квартира есть. Что   все равно Ваня ужином накормит, чаем напоит. И даже  ванну принять можно. И вообще свой матрас отдал. И нормально на душе станет. Просто радостно. 
- А ты, рыжая, не влюбилась? -  внимательно глянула Анисимова. - На век возле него окопаться не мечтаешь?
- Смешная ты! У него кто-то есть. Он даже не каждый вечер дома бывает, -  погрустнела Некурилова. -  Даже если б я мечтала… Я честное слово дала, что  никаких сексуальных шагов предпринимать не буду. Да и сами подумайте: мы пара? Я же не дура.
  Анисимова встала, походила по комнате, говорит:
- А ну мой избу!
- Я картошку варю! – вспомнила и ускакала на кухню Некурилова.
- Наташка доварит. А ты мой! – пошла за ней Тамарка.
- Что за приказы? Я сама, наверное, знаю, - заартачилась бардесса, губки поджала.
- Атлично! Наталья, пошли отсюда с ее кульками. Это патентованный лентяй и неряха по призванию
- Ну чего вы, девки! – взмолилась Некурилова. – Отдам я вам эти деньги, когда заработаю!
- Можем не дожить! – отрезала Анисимова. – Я тебя переоценила. Вообще не люблю баб, которые на одни подачки рассчитывают. Вон, глянь на подоконник: только там пыли нет, где ты своей попой сидела, видимо, на гитаре тренькала.
- Да, я несколько песен написала. Спеть?
- Иди к черту!
- Тамара, ну чего ты? – заступилась Балабанова. – Тут такой неуют, что я просто понимаю Светлану. Чисто по –женски. Прибирать тянет только хорошо меблированное,  цивилизованное…
- Ша! – над чем-то задумавшись, подняла руку Анисимова, приказала молчать. Потом спрашивает у Некуриловой. - Телефон его матери знаешь?
- А он мне зачем?  Я подпольный жилец. Даже трубку не беру, когда кто-то звонит. Знаю, что она заведует гарнизонным детским садом. Вот и все.
- Прибирайте - прибирайте, - посоветовала Анисимова, набирая «09».
  Узнала телефон,  подмотнула трубку носовым платком и говорит в нее гнусавеньким старушечьим голоском:
- Добрый день! Я могу, дорогая девушка, вашу заведущую позвать? Ой, спасибо!
  Заведующую позвали.
- Здрасьте, не знаю ваше имя - отчество… Очень приятно, Тамара Николаевна, очень приятно. А меня Тамарой Сергеевной кличут, тетя Тома, конечно, чаще-то. Соседка я вашего сына Вани с нижнего этажа. Как раз под им. Да-да… Не волнуйтесь, - хихикает. – Нет. Если и было, то все в прошлом. Да и протечка вовсе маленькая, я бы по такому поводу вас беспокоить не стала. Он мне очень нравится, Ваня-то ваш. Такой красивый, умный да здоровый на вид, токо завидовать. Счастливая вы как мать. Замечательный парень. Вот друзья-то у ево, дак , конечно, всякие. Протечку-то как раз они делали. Вани нет, а они тут гуляют! Хороший парень: для друзей ниче не жалеет. А те, сволочи, девок наведут, писк, визг да танцы до утра. Нет…  У нево все нормально. Да, была , может, кака-то из той же компании, но он со Светой сошелся. А вы че там, расстроились, что ли? Да не подумайте!  Девчонка скромная,  чистоплотная. Да, бедненькая, из деревни сама-то. Из их же института, как я поняла. Работу ищет. Денег у обоих вечно нет. Но счастливы. И я, Тамара Николаевна, как нижний жилец, тоже счастлива. Тишина полная. Токо иной раз услышишь, как Света на гитаре играет да песни свои поет. Ой, какие песни сочиняет! Талант!  Я к ней захожу. И че звоню-то? А ить при такой пустой жизни, чтоб уж вовсе негде лечь, не на че сесть, потеряют они друг друга. Обидно! Светочка по секрету сказала, что вроде беременна. С косой длинной девчонка, на Ваню  мастью похожа – ну, судьба нашла обоих! Такая пара, не налюбуюсь! И одевается со вкусом. И не красится. И не пьет. И не курит. Ну, если , может, одну-две сигаретки за день.  А без денег-то да  в таком-то доме неуютном… Вы же взрослый человек, все понимаете… Ну… Нет, Светочка  говорит, что регистрироваться спешить не надо, надо, мол, пожить, друг друга узнать. Очень зравомысленная девочка! Не курит, не пьет, не то что нонешние. Ему таку не встретить. Я  всяких у него видала. Ой, че мелю!  Вовсе зарапортовалась! Тамара Николаевна, вы уж  Ване –то не  проболтайтесь, что я  вмешалась! Но жалко обоих, жалко до слез.   Ну, до свидания… Ага, все-все хозяйство надо: ведь и кастрюлек нет и окно голое, что на кухне, что в комнате. Света старатся, все в одной какой-то махонькой кастрюльке закопченой варит. Хлопочет девка. Да… Золотая, я вам клянусь! Да что вы говорите? Ну, Светочку предупрежу. Спасибо вам, спасибо. Да, вроде дома. Шаги слышно. Пол-то голый. Ни ковра, ни половичка, все слышу. Ой, дай вам бог! Не покаетесь! Отличная сноха будет!
- Вот так вот, золотые мои, - сказала Анисимова,  положив  трубку, своим  нормальным голосом. -  Часа через два-три  предметы  достойного  быта будут тут стоять. Давайте быстро поедим и  за уборку. Я глажу  вещи, инвалид Балабанова вытирает пыль и моет посуду, а ты, лентяй патентованный, мой полы и ванную да на совесть, -  ткнула пальцем в лоб ошеломленную Некурилову.
- Ты аферистка! Все испортила! – взвыла Некурилова. – Я как пред ней предстану, б…ь?
- Как я описала: непъющей, некурящей, работящей. А уж сматернуться от души перед возможной свекровью  - это дело твое. Я забыла сказать, что и тут ты образец для подражания, - захохотала Анисимова. – Шевелитесь, отступать-то некуда.
  Все помыли, протерли, прибрали, Некуриловой для пущей красоты  затейливо   косу заплели, в бюстгальтер  ватки насовали и подкрасили ее, но очень деликатно, неровные ногти на руках Светка, не найдя в суматохе ножниц, аккуратно обгрызла. Волнуется больше всех, естественно. Звонок в дверь раздался, чуть в обморок не упала, а зря: первым делом два здоровых парня, затащившие диван, протянули записку. Мать Полякова писала: «Света, не говори Ивану, что  мебель куплена мной. Солги, что это твои вещи. Потом когда-нибудь объясню, почему. Позвони мне. Могу устроить на работу. Ивану ни слова, договорились?»
    Некурилова без сил пошла на кухню, налила и дерябнула  граммов пятьдесят водочки, заела картошкой. Открыла форточку, стала курить, глубоко  и часто затягиваясь.
- Фу! – сморщилась Анисимова зайдя. – Как в сельской  кузне! Не продохнуть! Я  сколько с этими мерзкими привычками бороться должна? Опять «Прима»?
- Так денег же нет! – хватая вторую сигарету, выкрикнула Светка.
- Что за истерика? Тебя на работу приглашают в детский сад.
- Там платят копейки, - молвила Балабанова, доставая из сумки свой «Данхилл».
- Насколько я поняла, гражданка Некурилова  пятки стоптала в поисках работы. И никто ничего приемлемого ей не предложил.
- Ну! – страдальчески свела брови  бардесса. – Прошусь хотя бы  в секретарши, а на меня поглядят безмолвно, но так красноречиво… Что пойдешь, как оплеванный. А я на машинке и на компьютере с пулеметной скоростью печатаю. И грамотность у меня врожденная. Во втором «академе» я именно что  в сельсовете  работала. Нарадоваться не могли.
Анисимова подошла, выдернула из губ «Приму», выбросила за окошко, сказала:
- В секретарши! Иди пол мой! Научишься, в поломойки предлагаться будешь. Аж перед грузчиками неудобно. Плинтус, едри твою мать, даже тряпкой не тронут!
- Так я ж мыла!
- А натоптали мужики-то. Не могу я на такой срач ковер раскатывать.
- И ковер! – вытаращилась  Некурилова.
- Да. Здоровенный  Отличная женщина! Я, пожалуй,  сама на Ивана глаз положу, потому что главная мудрость жизни – не мужа под себя  найти, а свекровь.
    Некурилова бегом ринулась за тряпкой и ведром. Балабанова засмеялась, стала разбирать  картонные коробки с посудой. Анисимова  посвятила себя приборке в стенном шкафу. Вешалок было маловато. Поэтому она  собрала вольно повешанные рубахи Полякова, надела их одна поверх другой, пиджаки тоже, наглаженные брюки повесила  на боковую реечку, а джинсы сложила и поместила на верхнюю полку в соседнем отделении. Новые наряды Некуриловой повесила вольготно и красиво, бельишко выложила на полки ниже поляковских. Добыла из шкафа то, что надо постирать, и еще непрочухавшаяся от мытья пола Некурилова превратилась в прачку. Потом в красивых чистых новых кастрюлях Анисимовой был приготовлен нормальный ужин: суп с рыбной консервой, плов из одной «ножки Буша», кисель из  прокисшего абрикосового сока.
-Вот так, приблизительно, должно ежедневно выглядеть твое хозяйство, Суламифь, - снисходительно молвила Тамарка. – Если, конечно, ты не раздумаешь жить именно тут. И если я откажусь окончательно и бесповоротно от мысли  покорить  твоего хозяина. Старайся. Ну, мы пошли? Собирайся, Наташка.
- Ой, нет! – вцепилась в них Некурилова. – Подождите Ивана! Я так врать, как Аниска, не умею!
- Нет-нет, - обуваясь, отпихнулась от нее Анисимова. – Темнеет. Мне по улице нашего бандустана вовсе не с руки с  полными сумками покупок шлепать. Особенно с пальтишком. Оно знаешь, сколько стоит?
- Наташа, умоляю, хоть ты останься!
- Ну, Света, что это за  страх? Я, полагаю, благодарить должен.
- А спросит, откуда все это?
- Скажешь… Ну, выиграла в лотерею «Золотой ключ».
- Хорошо. А скажет, не нужна мне эта мебель?
- Ответишь: пусть постоит пока. Буду переезжать, все заберу. Живи в пустых стенах. Вот он и задумается. Желаю счастья! – завершила наставления Балабанова. – Ой,  как я мечтаю вот так же жить! Хоть бы Стаса, лапочку мою, из дома выгнали!
    В доме ректора к тому и шло. Отец ни с того ни с сего придрался к старшему: у тебя, мол,  педагогическая практика, а тебя где черт носит? Ты почему так поздно домой явился? Голосом холодным, как сталь, назидает за ужином:  если узнаю, что ты  пытаешься  в школе проскочить на арапа, как  весь свой век пытаешься это делать на экзаменах, смотри! У всякого терпения есть предел! Не вякать, что сессия сдана без троек! Тебе неминуемо балл завышают, лодырю, только потому, что ты мой сын! По тебе армия плачет! Мне уже в глаза это говорят! Чтоб завтра же пошел в университет и взял  все директивные бумажки по подготовке в аспирантуру! И не ветер гоняй да мечтай о женитьбе, а к экзаменам готовься! У тебя английский неблагополучен, в математике ты середнячок – все, что я способен отследить, чтоб от зубов отскакивало! Я больше позориться не намерен! И за репетиторов платить не намерен! Учишь самостоятельно, консультируешься у меня! Чтоб сегодня же переместил нужные учебники и монографии к своему столу! А завтра выберешь на полках  книги по философии. И тоже – на свои полки. По воскресеньям  сдаешь зачеты. Мне!
  Мать попыталась возразить, что время есть, но  упрыгнула к плите от холодного:
- Маша, мы нарожали дураков! И попрошу больше не жаловаться на Максима! Иначе для того у меня найдется лишь ремень! Он берет пример со старшего!
  Пришла румяная с мороза Анна, спросила, садясь за стол:
- Чего все такие хмурые?
- Что ты, что ты , Анечка? – сделала ей страшные глаза мать: молчи, мол. – Суп есть будешь?
- Не хочу.
- Налей! – приказал Сергей Иванович жене. – Ни учиться толком, ни поесть, как следует! Максим, не швыркать!
  Сцена подобная случилась у Седининых едва ли не впервые, поэтому успех  отцовской проповеди был  стопроцентным: после ужина все разбежались по углам, озадаченные, дом затих по-мертвому. Ректор  прошел в свой кабинет, сел за стол, громко сказал: «Распустились!»  Подумал, что в такой тишине самое то  покумекать над одной теорией, а то вечно сядешь – то они боевик смотрят, то электронная игра свистит и шкворчит, то меж собой чего-то хохочут, то с просьбами к нему лезут.   Разложил  бумагу, уставился в  верхний левый угол кабинета – оттуда обычно приходили все умные мысли…Нет, ничего в голову не лезет! Чего-то не хватает. Но чего? Думал-думал, догадался: не хватает шума за дверьми. Но признаваться в этом не пошел. Плюнул на математику, включил компьютер, стал сочинять на английском  письмо ректору Оксфорда, подбивать клинья, что называется, чтоб  к началу нового учебного года взяли у него на годовую стажировку талантливого  студента-математика,  некоего  Василия Краснощекова. Потом о талантах этого же Васи  Сединин  оповестил ректора Сорбонны, теперь уже на французском.
    Конец   у писем, пост скриптум, так сказать, был одинаковым: « Прошу принять настоятельность моих просьб  в качестве моего личного комплимента              Вашему великому университету. Я стажировался в нем в  таком-то году, и это самая запоминающаяся страница моей  биографии как человека и ученого. Словом, имею  честь предложить моим Учителям  своего самого любимого и самого  перспективного ученика. И готов принять учеников Ваших. Но это, конечно, шутка, хотя с будушего  учебного года возглавляемый мною вуз и будет называться университетом. А хотя почему шутка?» Подписавшись под двумя письмами, Сединин пробормотал: «Хоть одна зараза да клюнет. Васька – нормальный математик, стыдиться не придется. Денег бы, денег бы побольше!»
- Откуда у тебя такие деньги взялись? – шипит мать Анисимовой, щупая материю и разглядывая лейбл  черного демисезонного пальто, которое перед зеркалом собралась мерять Тамарка.
  Та молча одернула белую мужскую  рубаху навыпуск поверх своих  широких черных брюк, туже затянула черный ремень, поправила красно-черно-белый клетчатый галстук,  надела короткий  черный кожаный жилет, шляпку, повернулась туда-сюда. Натянула пальто, заботливо поправив в кармашке снежно-белый платочек с черным шелком вышитым товарным знаком фирмы..
- О, Томочка! – застонала  Анна Васильевна. – Ты просто, ну, я не знаю! Как стильно! Зонт еще черный нужен.
- Нет, я спрашиваю: откуда деньги? – не отстает мать.
- Отец подарил, - брякнула Томка.
- Какой отец? Который?
- Сергей, разумеется, - сказал, выходя из мастерской,  Андрей Иванович, заставив Ларису отклячить  челюсть.
- Вот именно: Сергей! – подняла палец Тамарка.
    И мать отстала. Хорошо иметь много отцов-то, подумала Анисимова, особенно с одним и тем же именем. Дай им бог здоровья и счастья в личной жизни!
  Особенно это пожелание  актуально было для ее отца-однофамильца, стоявшего  в поздний час навытяжку перед генералом, начальником  областной милиции.
- Я не потерплю этого позора! – орал генерал , побагровев. -  Ко мне лезут репортеры, вопросы задают поистине хамские:  поясните случай с  милицией в автоаварии. Откуда там, дескать,   старший лейтенант,  капитан-следователь и сержант- водитель из вашего райотдела, Анисимов? Не надо лицемерить: мы с вами прекрасно знаем, что  наши уважаемые предприниматели – та же воровская шобла, которых мы раньше  ловили и садили!
  Анисимов думает: да, было, но не мной традиция заведена от них же и кормиться. Думает, но помалкивает.
- Что молчите?
- Думаю, товарищ генерал! – и глаза сделал преданные. – Для меня, поверьте, этот вопрос тоже болезненный. Я уже отдал распоряжение по отделу провести расследование. О результатах  доложу. В ближайшее время.
- Я думаю, этого времени уже нет! У вас. У вас лично!
- Ну, Валерий Иванович, - урезонил начальник городской милиции, - прошу учесть, что  подполковник работает в исключительно сложном районе. Один микрорайон Восточный чего стоит. Там  сконцентрированы, по сути, все нынешние проблемы. И, слава богу, пока тишь да гладь.
- Разрешите доложить, - обратился Анисимов. – Признаюсь. Эти мои работники  осуществляли, как бы вам сказать, оперативный контроль. Мы  следим за процессами, это была группа наблюдения. А не прикрытия мафии, как вам показалось. Я чего  молчал?  На смерть людей послал. Совесть мучает. Но кто знал, что так случится? Готов ответить по всей строгости. И так ночами не сплю.
- Даже так? – сурово задумался областной генерал.  Постучал пальцами по столу, приказал: - Подготовьте рапорт. Наградим, что ли, их посмертно. Ордена стоят?
  Анисимов, не дрогнув мускулом, кивнул. Городской генерал  сказал:
- Ну, может, капитану. А тем двоим и медали хватит. Как, Анисимов, считаешь?
  Анисимов пожал плечами.
- Слушай, а это не ты всю  верхушку накрыл? – сердито глянул главный генерал.
 Анисимов честно ответил:
- Без вашего приказа не решился бы.
- А то я тебя хотел к ордену.
- Нет-нет, что вы!  Я привык брать только честно заработанное. Это была, я считаю, простая авария.
- Говорят, ее виновники  куда-то подевались?
- Мудреного мало: с них подписки о невыезде не взяли. А сидеть  ждать смерти  кто согласится? В квартире Потапова, одного из виновников, уже два трупа.
- Очень у тебя голос спокойный, Анисимов. Мне не нравится. Мы поставлены обществом на защиту его интересов, а ты так хладнокровно: два трупа. Смотри! – и пальцем погрозил.- Красиво живешь, я наслышан.
  Анисимов щелкнул каблуками и живот в себя вдохнул, а подумал: лицемер, падла! А не до тебя  по цепочке всякая «взаимопомощь» доходит из  всяких «общаков»?  Я над ними «крышую», ты надо мной, и живешь ты меня не хуже, не на одну зарплату, по крайней мере.
- Вы свободны, подполковник, - отпустил генерал.
  И генералы стали обсуждать, как  направить в центр  красивую информацию о том, что  в результате тщательно спланированной операции  убрана верхушка городской мафии. В глаза друг другу особенно не смотрят, а формулировочки  рапорта друг другу подсказывают, чтоб получилось так, что и тому орден, и второму тоже. Но от прессы это дело надо утаить, иначе этой чертовой мафии взбредет в голову убрать их как героев.
- Как Ильязов себя чувствует? – спрашивает областной у городского.
- Переведен в   областную клинику. Ногу ампутировали. Какие-то полостные операции делают.
- Значит, выжил? Да, в одной школе учились.Он меня на четыре года моложе. Я у них в классе вожатым  был. А вот, жизнь развела. И ведь не урка, спортсмен. А гляди ты. Ох, обстановка!      
- А я с женой его на юрфаке учился, -  сообщил городской начальник.. – По оперативным данным нелады у них. Она развестись собирается. Как полагаете, не убьет он ее?
- Это дело не наше. Бытовое преступление предотвратить практически невозможно. Посоветуйте быть начеку  и при оружии, в конце концов.
- Ну, как это? Я? – растерялся  генерал помоложе.
- Ой, хватит! А то я не знаю, что она ваша любовница.  Сиди уж да меня благодари. Что ход доносу не дал. А вообще, посоветуй-ка ты им друг с другом смириться да в Швейцарию,что ли, уехать под видом лечения. Ничем ваш с  Еленой роман толковым не кончится. Петля это. Особенно на твоей шее. Хорошо думай! Ну, иди, ладно. Все мы не святые, но то, что она Ильязова – чести твоей большой любви не делает.
  Они встретились на   мосту,  главный городской мент и жена мафиози. Вышли из своих иномарок  по разную сторону дороги,  он  на ее сторону перешел, встали рядом, оперлись локтями о парапет.  Ветер постоянный над рекой тянет. Неуютно. Холодно.
- Лена, - сказал он, - не выйдет, похоже, ничего. Знают о нас и со службы не отпустят. Раз он выжил, придется вам уехать.
- Не отпустят? Да ты наверняка рапорт не написал! Ты мне за пятнадцать лет всю душу вымотал!
- Лена, я тебя никогда о делах мужа не спрашивал, ни к какой  оперативной разработке не подключал. Я мундиром рисковал!
- А я головой! Есть разница?  Ну, черт с тобой! Я поняла, что никому, кроме Ильязова, не нужна. Уеду! Тот хоть со мной честным был. А ты? Капитаном стану – разведусь и женюсь. Майором стану – разведусь и женюсь. Потом полковником…
- Лена, я  чины получал, чтоб тебя и детей твоих содержать можно было.  И на алименты еще бы хватило. Ты же знаешь, что за жизнь, я же не Ильязов.
- Подите на хрен! От него половина милиции кормится. Если бы не так, то как бы простой спортсмен  до крестного отца вырос? А? И не говори: твои дети, твои дети… Да, Гаська  -   Ильязова ребенок, а Руслан – твой сын. Ты это прекрасно знаешь.   
- Ну что, прощаемся? – спросил он неуверенно. – Поверь, мне нелегко.
- А мне – наоборот! – зло крикнула она и  двинула к своей машине, не оглядываясь.
       Едет, слезы бегут, в глазах рябит, фонари встречные в каких-то радужных  ореолах  качаются от  горького плача. « Расшибусь еще, а он того не стоит, ментяра поганая!" Остановилась, просморкалась тщательно, стекло опустила: надо продышаться, появиться в доме спокойной. Сказать Гасане, что  стоило бы досрочно сдать экзамены. С Русланом легче, тот просто сядет за парту в какой-нибудь швейцарской гимназии в свой седьмой  класс. Язык парень знает, учится во французской школе. За границей бывал. Гаська тоже с языком. А вот как ей и мужу- инвалиду на парочку там жить, о чем беседовать, особенно после того, как она отказалась тяжело раненого  Ильязова в районной больничке навестить? Да, было такое помешательство, пожелала ему смерти. А что он ей плохого сделал? Он же ее любит, так  и  сказал, когда она в клинику пришла: «Лена, если б я не думал, как тебя одевать и чем ребят кормить, у меня бы жизнь была другая». Простые мотивы преступности. Вообще все в жизни просто. Просто одному и черный хлеб – еда, а другому вдруг захотелось рябчиков и ананасов… И норковой шубы для красивой жены, в те времена, когда и кроличью-то купить было невозможно. Любовь правит миром, любовь…  Разогнать бы машину да баздакнуть о придорожную сосну! Но она доедет до загородного дома,  выпьет валерьянки, а то и виски, ляжет спать. Утром посчитает все, что с собой увезти можно, что здесь продать, поговорит с детьми. Ильязова выпишут из больницы, окрепнет в каком-нибудь санатории,  поедут.  Есть дом в пригороде Лозанны, есть квартира в Цюрихе. Есть  шале в горах.  Яхта на Лазурном берегу, небольшая. Счета в швейцарском банке. Все нормально. И пусть не ноет сердце: судьба!
    Улеглась спать, приняв душ, виски и валерьянку. Мутит жутко  от смеси успокоительной, а тут еще Гасана явилась. Спрашивает, о чем  они с отцом говорили в палате – «люкс». Он сможет  стоять во главе дела?
- А что это тебя так взволновало? – холодно спросила мать. – Я , кажется, русским языком  приказала не касаться всего этого!
- Интересно же, как мы будем жить! – загорелись злые огоньки в азиатских глазах старшей дочери. – Что, от всего откажемся?
- И что ты предлагаешь?
- Ну, я могу замуж  выйти. Отец зятю дело передаст. Все нормально.
- От себя говоришь или уже с любимым  посоветовалась?
- Нет. С ним не говорила. Это первый этап. Хочу, чтоб ты  донесла эту мысль до папы.
- Папа еле дышит. Ты хочешь, чтоб твой муж когда-нибудь оказался в таком же положении? – любознательно прищурилась мать. – Чтоб ему ноги-руки отрезали, из кусочков его собирали, а?
  Гасана несколько растерялась. Забегала глазами.
 - Ты дура, что ли? – спросила мать. – Или ты не видишь, как я живу? Ты тоже хочешь на ночь тяпнуть виски и затем валерьянки? На, - сунула под нос стакан, - налей и  жри! Проверь, насколько вкусно! – И ее начало рвать, на ковер рядом с двуспальной постелью. – Смотри, смотри, во что моя жизнь превратилась! – кричит между рвотными позывами. – Ты выросла! Ты за себя отвечаешь! А потом и за детей будешь! Учись! И Николаше своему отца покажи! В тот момент, когда того на горшок садят! Пусть полюбуется, делая выбор на всю жизнь!
  Гасана убежала. Продышалась, велела домработнице в родительской  спальне прибрать. Легла в свою постель, заплакала.
  Старик-полковник Нестеров  смотрит местные новости по цветному телевизору. Хронику «02».
- Андрей Иванович, может, переключимся? Я больше американские боевики люблю, - садясь рядом в кресло, предлагает Анна Васильевна, одетая в достойный спортивный костюмчик и красивые домашние тапочки.
- Извините, дорогая. Я привык смотреть этот канал.
- Да что тут привлекательного? Одна преступность.
- А там?
- А там другая. Даже радостно, когда их машины целыми кипами взрываться начинают. Как-то легче на душе, что у них жизнь еще тяжелей нашей.
- Цыц! Я слушаю.
 -  Страшная трагедия произошла сегодня  в доме  №21 по улице Некрасова, - вещает репортер, а камера показывает обычную крохотную кухонку, чистую и приятную на вид, с расписными досочками на стене, с занавесочками в оборках. -  Мать и отец семейства, а так же их соседка по дому отравились суррогатной водкой. – Камера показывает  троих прилично одетых людей, скорчившихся на полу. – Семью эту, по отзывам соседей, никак нельзя было  назвать пьющей. И  повод для небольшой выпивки был святой -–день рождения отца семейства. Но кончилось все вот так. Осталось четверо сирот. -
Камера показала кучку испуганных, заплаканных ребятишек, старшему из которых от силы было лет десять.
- О Боже! – вскрикнула  Анна Васильевна, сжала руки у горла. – Убить мало торговцев! Фашисты! Их найдут?
- Вряд ли, - ответил  Нестеров. – Сюжеты подобные вижу нередко. И не торговца надо ловить, а производителя. Процесса над отравителями не видел ни одного. Если и снимали что-то со сценами задержания, то подчеркивалось, что спирт был качественный.  Фальсификатор отделывался штрафом, конфискацией. Условным наказанием. Какая-то, мнится,  тут  несуразица. Какой-то заказ: не сильно отпугивать народ от приобретения спиртного из-под полы, а статистика отравлений зловещая. Их больше, этих покойников, чем в Афгане погибло. С удовольствием бы своими руками кого-нибудь наказал.
- Вопрос, как найти.
- Несложно, - ответила, спускаясь по лестнице Лариса. – У нас поговаривают, что в гаражах у оврага вовсю самопал гонят. Я, блин, на тревожную линию райотдела звонила анонимно. Ни хрена, никто не приехал, не пошерстил эту шару. Кавказцы, милиция, видимо, опасается. Или долю имеет. Зла уж на все  не хватает, честное слово!
- Да? – задумчиво произнес дед, почесал ногтем бровь. –Ай,  Марса выгулять надо. Совсем захиреет, на цепи да на цепи. Пойду.
- И я с вами, с Муарчиком, - вскочила Анна Васильевна.
- А вдруг поссорятся?
- Да нет, что вы! Марс же понимает, что мой песик против него – блоха.  Муарчик же крайне миролюбив.
  И они ушли на темную улицу с собаками на поводке. И  вышли, гуляючи, к гаражам, посмотрели  на железные двери, на два грузовика, с которых сгружались тренькающие ящики с пустой стеклотарой.
- Лыжи нужны, - когда возвращались, сказала  Анна Васильевна. – Посмотреть с тыла, есть ли  окна.
- Окна вряд ли. Вентиляция, - ответил дед. – Производство довольно удушливое. Она их и выдаст.
- Ну а потом как?
- Газ. Прилепить баллон. Или граната.
- Так просто?
- Да нет. С недельку-то придется понаблюдать. Побеседовать с гражданами с синими носами. Режим работы выяснить.
- А повод?
- Я вдовец, хотел бы купить водки подешевле на поминки жены. Пенсия мала «монопольку»- то ящиками покупать.
- Безукоризненно! – восхитилась  Потапова. – Моя роль какая?
- А  испуганы сегодняшним телесюжетом. Неужто вот так просто можно погибнуть? Беседы в магазине да около него. Со старушками.
- Ой, у меня не так уж много сил, чтоб таскать  в сумках провизию. Я ведь что-то и купить должна. 
- Попросите у Тамары рюкзачок.
- Какой вы просто мудрый!
  Вернулись домой, Анна Васильевна говорит громко:
- Так прекрасно прогулялись! Нет, я не права, что день-деньской дома сижу. Беру на себя обязанность ходить в магазин. Томочка, дашь рюкзачок?
- Да какой уж вам магазин? – улыбнулась Тамарка. – Сама все принесу.
- Ну, как знаешь. Но рюкзачок дай. Без цели я ходить не люблю, буду для себя кефир покупать. А вам, Андрей Иванович, кефир не нужен?
- Я больше ряженку люблю.
- Отлично! Каждый день буду ходить. И Муарчику радость. И еще бы на лыжах покататься. Мне так понравилось на даче. Но тут бы я попросила вас, Андрей Иванович, составить мне компанию. Все же в лес идти даже днем я, хоть и большая девочка, но одна не решусь.
- С удовольствием! – улыбнулся дед. – В сенях я заприметил нужные нам предметы.. Хозяйки не против?
- Нет-нет. Там  Тамарины еще школьные лыжи, - сообщила Лариса. - Все подарить кому-то собиралась да не собралась. И Анисимова. Сорок пятый размер. А мои сломаны, а то бы тоже сходила хоть разок за зиму.

                14. ЧЕЙ ХОЗЯИН? – ЗЕМЛИ, ЧТО НЕБРЕЖНО ПЯТОЙ 
                ПОПИРАЕТ.
 
  Микрорайон «Восточный» кипит: неслыханные дела, огромные  жертвы среди южного населения. Сто человек! Чьи машины стоят в гаражах, расположенных в кооперативе возле оврагов.  Ушли из жизни в одночасье среди бела дня. Необъяснимым образом. Эпидемия, видимо. Вирус какой-то. Человека скрючивает в комок, глаза чуть не вываливаются из орбит, на губах фиолетовая пена.
 - Ой, иди ты! – сказала одна старуха другой.  -   Ты там была? Видала? Дак и нече трекать!
- Люди говорят! В магазине. Я, Петровна, аж ум потеряла. За солью да че да ходила, вернулась – одне  спички в руке. Вот какое убийство!
- Дак эпидемия али убийство?
- А кака  разница?
- Одно от бога, второе – от людей.
- А все равно бог решил, кому жить, кому нет, - крестится владелица ценной информации. – Пошли сходим, поглядим.
- А ты дойдешь?
- Иди- ко к лешему! Все намеки каки-то. А не я тебя на горбу перла, когда летось  по грибы ходили, а? Али ты меня?
- Обоих твой Петрович да мой Кузьмич. Ладно. Пошли.
    И парочка двинулась вдоль по улице Ташкентской, по середке дороги. Весна уже хорошо пошаливает:  узенькие тротуары скользки, сдавлены  снежными отвалами – при встречном не разойтись, а и середина улицы в растоптанных машинами колеях не лучше: идут, оскользаются да ойкают.
- Богатеи все! – скрипит Петровна. – У всех машины, всю  дорогу начисто раскурочили. И не чистят уже, раз снегопада  нет. Мэра убить мало! Как хошь живи, раз отдаленный район.
- Его и центральные убить спокойно могут. Тоже снегу выше головы. Ниче не вывозят. Так что отдыхай.  Ой, гли : у Митрофанова опеть нова машина. А дом-от, гли, все под железом!
  Путешественницы остановились напротив дивного особняка: обычная типовая  коробка «шесть на шесть» превращена  всякими-разными пристроями в подобие средневекового замка –  разновысокие башенки-не башенки громоздятся, щурятся на свет узкими оконцами в решетках, все это железными блестящими крышами нахлопнуто,  ворота железные от взоров содержимое крытого двора скрывают, в ворота носом джип «Нива» уткнулся.
- От забора до забора разжился, зараза! – восхитилась Петровна. – Вовсе свет Коробейниковым да Савиновым загородил. Поди-ко, день-деньской в кухне-то с лампочкой приходится. Это скоко у них нагорат, не знашь?
- А? – рассеянно откликнулась  соседка. – Ишь че на пенсию сделать можно! Я думаю, врет он, что из милиции по пенсии ушел. Он, это, в КГБ нонче.
- И с чего?
- А в форме все ходит. Не гляди, что без погон. Им положено, они тайные. Вот он и в пятнышко весь.
- Иди ты! Хоть бы слова каки-то выучила, богомолица! В пятнышко! Камуфляж! И КГБ ноне нет. Уж сколь годов. По-другому называется. Но это еще хуже того, вовсе толку от него нет. Токо зарплату получают!
- Ну, я и говорю. Живет – не тужит. Вовсе с ума сошел, как бабу-то похоронил. Сказывают, девок водит, танцуют у его, голые. Не веришь?
- А че не верить? С измладу зараза был. Ну! Помню, наш Генка с Васениным Толькой подрались. До кровищи, один другому руку сломал да ребра. Дак посади, может, робята исправились бы! Так нет, приперся: все будет шито-крыто, но с кажного тышу! Ну и че? Все с себя продали: и телевизер, и шифонер с зеркалом, и водопровод делать не на че. А толку? Спились оба. В живых уж нет, а ведь моложе его, заразы, были.
- Ты на кого фактически сругалась? На  Генку али на Митрофанова?
- На жизть, ети е мать!
- Грех! Дальше пойдем али тут ругаться будем?
  Побрели  дальше, зорко поглядывая под ноги и только изредка – на финиш в конце улицы.
- Толпень, - констатировала Петровна. – Без нас набежало.
 Народу и вправду было густо,  но от места происшествия стояли далековато, переговаривались в полголоса:
- Милиция оцепила. Никого не пущают, следствие ведут. Доказательства ищут.
- А покойников-то сколько? Русски-те жертвы есть?
- Смерть нацию не выбират. Но точно не знаю. Одно видно, дело происходит в чеченских да каких да гаражах.
- А они все скоро чеченски будут. Тут опасно стало. Нескольких  уж трупов находили. Те отболтаются: не мы! А кто? Если  Иванов  погибнет, а Муртазов-господин его гараж купит? Логически надо рассуждать, а не как наша милиция: следов преступления нет. Вон они, следы-то преступления: в виде крыши да че да на Митрофановской избе. Он нашего брата имям закладыват: кто водочку любит, кто бабе изменяет, у кого сын в зоне, а денег на передачи нет. Словом, сдает тех, к кому прикопаться легче, с  нашего поселка выдавить.У него картотека. Клянусь! – разглагольствует какой-то сивого окраса мужичонка.
- Молчи, если жить хочешь, - посоветовал оратору  тоже немолодой сосед.
- Да уж надоело! Вы тут, ближе к цивилизации которые, не знаете, а у нас на свалке че токо не горело, в том числе и трупы. Дотла. До пепла. А ить люди! И из дому на вой и крик не высунься – срежут. Вечная стрельба. А в милицию позвонишь: у вас рядом стрельбище. Како стрельбище ночью, а? Не заманишь, чтоб приехать да по свежим следам. Не заманишь! Всяк токо свою жопу бережет! Вот и дожили: уже десятками  класть  народ-то стали.
- Какой это народ? Хе-хе! Эти заработали! -  злорадно сказал некто мелкого роста, сизоносый. – Самопальщики, ети их мать! Отравщики!
- Не мели! – дернула его за рукав  худо одетая бабенка, жена, видимо.
- А че, он неправду сказал? Я сам вон в том гараже, - показал пальцем довольно приятный на вид, но тоже видно, что пьющий, - ящики как-то раз  грузил. Расплатились. А толку? Неделю поносил, неделю!
- Это от закуски! – заржали три уже подпитых товарища. – Миша, лучше призаткнулся бы. Не твое дело, милицейское, разоблачать-то. С чеченцами токо свяжись. Украдут да в Чечню продадут. За выкуп. А мы че за тебя дадим, кроме пустой стеклотары?
- Эх, моя бы сила – воевать бы туда ушел!
- Опять, видимо, тебе че-то не то продали, Кашин, - ехидно сказала Петровна. – Словами поносить стал.
  Когда публика прохохоталась, Петровна спрашивает:
- А че хозяев-то не видно?  И у этих, погиблых, жен, что ли, нет? Никто не воет. Стоят тупо, чернобровые.
  «Чернобровые»  стояли  поближе к гаражам, тугой компактной группой, в полной, даже как бы  дисциплинированной тишине.
- Не гомонят, - одобрительно кивнул  слабый на желудок Миша, – призадумались, падлы. Понаехало их тут. Думали рай? А вышло – ложись и умирай! Ха-ха-ха!
- Дурак! – строго одернула Петровна. – Над смертью не хохочи. У нее улыбка шире твоей. И подумай: у этих, как у тебя, дети. Сироты теперь. 
 Милиция, видимо, какой-то этап трудов закончила. Загудели, подъезжая по Ферганской,  машины, и там, выходит, народ дорогу запрудил, выпрыгнули  мужики в форме МЧС и какие-то санитары в белых да черных спецовках, погибших стали выносить и грузить. Сотни, конечно, не было, но  толпа все равно перестала дышать: боженьки, да это ж ужас – несут, несут, несут… Мужики преимущественно молодые, лица, несмотря на смуглоту, у всех бледнешеньки до синевы, мертвые руки мотаются, шапки норковые высокие  на животы всем положены… Телевидение приехало, камеры наставило, какие-то молоденькие нахальные девки бегают, микрофоны в лицо суют: «Что вы ощущаете в связи с этой трагедией?»
- Идите вы на шиш, дуры! – завыла  в голос Петровна, а с ней, в подхват, и вся бабья часть улицы Ташкентской . И Ферганская откликнулась : чеченские бабы наконец-то завыли, заголосили резкими дискантами,  стали рвать на себе волосы да  ломиться через милицейское ограждение.
  Анисимов – начальник схватил  мегафон, крикнул:
- Прекратите беспорядки! Следствие разберется в этой трагедии!
 Тамарка  стояла чуть в сторонке, слева от толпы, у палисадника, полутраурно наряженная – в новом пальто черном,  а  на  голове миленькая шапочка из меховых разноцветных лоскутков, сшитая матерью поистине мастерски, – у ней в автобусе человек десять спросили, где купила такую прелесть. И еще муфточка на шнурке такая же висела – она в ней руки держала.  И руки дрожали: вот вроде вовсе не за что любить и жалеть  этих парней, половина из них ей на нервы действовала, чалясь со всякими скабрезными предложениями, а жалко. У  кого бы спросить-то, что там случилось? А у отца так называемого! Или не надо?
  Анисимов  подошел сам, поздоровался хмуро, спросил:
- Нет какой-то информации?
- О чем? – подняла брови она. – Что там случилось?
- Похоже, диверсия. И следов никаких! Или сами виноваты? Вентиляция плохая? А? – рассеянно ответил он.
- Вентиляция, - твердо сказала она.
- Это почему? – изумленно поднял он брови.
- А чтоб одна улица другую не вырезала. Нам тут только национального конфликта не хватало.Ты что-то другое хотел спросить?
- Мать что про аварию рассказывает?
- Что чудом не описалась. Что она еще может рассказать?
- Передашь ей устно, что я хотел бы с ней поговорить?
- Передать-то передам, но захочет ли. Опять про аварию, что ли? У меня денег нет ей качественную реабилитацию провести. Она плачет постоянно, так ее еще и допрашивать надо на всех уровнях? Спасибо за внимание!
- Я так хотел поговорить! Для ее же пользы!
- А не поздно? Беспокоился бы, пораньше бы пришел. Или позвонил.
- Звонил, трубку не брали.
- Значит, дома не было.
- Где ее хахаль?
- У хахаля спроси. Я-то откуда знаю. За что этих-то? – кивнула она на гаражи. – Говорят, самопал гнали?
- Ну, гнали, ну и что? – вовсе похолодел глазами  бывший родитель.
- Ай, ну тебя! – вскипела Тамарка, развернулась и пошла домой.
- Томочка! – догнал ее крик, оглянулась:  старики  ее бодро-спортивные с лыжами на плече с прогулки идут.
- Ой, а чего толпа? – спрашивает Анна Васильевна. – Посмотрите, Андрей Иванович, какая уймища народу. Что это там?
- В гаражах   погибло  много чеченских  мужчин, - буркнула Тамарка.
- Ну! – подхватил тему какой-то пожилой прилично одетый дядька. – Я машину ставил. Колотятся изнутри, стучат, стонут. А мне и не до ума! Вмешиваться не стал: с ними свяжись, с гадами. Зарежут – не ойкнут.
- Показания хотите дать? – склонила голову на бочок румяная от лыжной прогулки  бабка Егора.
- И не подумаю! Я с ними на одной улице живу, дак ежедневно какого-нито приключения боюсь или за девок своих. Бог прибрал! Это справедливо, достукались! Пусть на край неба летят, коли на земле нормально жить не умеют.
  «Ага! – сделал  глазки Аллаху   Христос. – А я что говорил? Моя, блин, территория! Твои помалкивают, а мы как договаривались? Кто эту группу первый приговорит, с тем приговором и согласимся. Так что  данных узденей я без узды в такую  небесную даль направляю, чтоб и  вони спиртовой от них не было! От них горя не меньше, чем от Гитлера!» Аллах потупился. И полетели души южных мужиков  далеко-далеко, в такую даль и в такой  тесный холод, что и молекула не выживет  - расплющится.
  Мужик -собеседник пошел с Анисимовой и стариками, сказал, что по их улице обойдет это происшествие. Спрашивает:
- Как думаете, приутихнут? Безобразий не будет? Или мстить да резать начнут? У них ведь это дело легкое.
 Старики пожали плечами, Тамарка предположила:
- Любого ждать можно. Смотря что следствие накопает.
- А накопает? Раньше ни фига не накапывало.
- Ну, тут другой поворот. Спиртной бизнес такого толка всегда с подкупом связан. Так что, видимо, будут стараться.
- Здраво рассуждаешь. Ты чья? Мне чего показалось, что ты Анисимова?
- Ну. Если сказать хотите, что зря про ментов здраво сужу, так говорите. А вообще-то мы с отцом разошлись.
- А одета хорошо.  Я вот своих никак в такое одеть не в силах.
- На компьютере разные программы  делаю. Мать  торгует.
- Ох-хо-хо! А я вот все, дурак, с заводом не развяжусь. Люблю это дело! Умею все! А работы толком нет и нет.Очень средненько зарабатываю. Уже года. Вот такое вот пролетарское состояние.
- Отличное состояние! – сказала Тамарка. – Над чем плакать-то, коли работа любимая есть? Что костюмов не десять, а всего один? Так и задниц не десять, а единственная хорошо прикрыта, - оглядела дядьку с женским одобрением. – И куртка красивая. И ботинки – сила.
 Тот захохотал, замотал головой, сказал:
- Спасибо за комплимент! Давно так радостно не было. Хорошая ты девка.
- Как покатались? – спросила Тамарка Анну Васильевну.
- Превосходно! Андрей Иванович догадался рюкзак взять с термосом, с бутербродами. Я даже  с горки ездила. Ну, конечно, не всегда на лыжах, иногда и на попе, но было очень весело. Даже времени не заметили. Давно уж ушли. За военную часть сходили, в сосняк. День будний, в лесу никого, красотища такая, тишина! Андрей Иванович, еще как-нибудь пойдем?
- Можно. Если радикулит не шибанет. Бодрости вливает, это точно.
- Свалку только неприятно обходить. Далековато. Может, какие-то другие маршруты поищем?
- Видно будет, Анна Васильевна. Мускулы-то, уважаемая, все ж заболят
- Баню истопим, - пообещала Тамарка. – Умеете?
- Может, ничего хитрого? Когда-то топил, - ответил дед.
 Распрощались с попутчиком, зашли в дом, оповестили мать, что  собираются топить баню, а  та вдруг что-то вспомнила, зажала рот ладошкой, побежала наверх.
- Опять плакать, видимо, - хмуро предположила Тамарка. – В депрессию ее затягивает. Хоть бы узнать, где вашего сына носит. Нет ничего хуже неизвестности, -  упрекнула Андрея Ивановича.
- Пойду поговорю, - вздохнул тот.
 Лариса стояла у небольшого окошка  в гардеробной перед дверьми санузла, кошка Матильда сидела на  широком   подоконнике, посматривала то на хозяйку, то в окно, взмявгивала, тычась носом в стекло. Дед подошел, встал у Ларисы за спиной, сказал негромко:
- Лара, у них все нормально. Я получил известие.
- Где они? – тут же резко развернулась она, уронив кошку на пол.
«Вот дура! – непочтительно подумала Матильда. – Да ты в окно погляди толком, а не слезы да сопли лей! Опять погрузка оружия, чучело! Туда же увезут, где твой воевать собрался. Местной пулей буйну голову прошьют, а тебе наплевать?»
- Не могу сказать, - ответил дед. – Не имею права. Так будет лучше и им, и тебе. Они живы-здоровы, и этого достаточно.
      Она захлюпала носом громко, размазывает ладошками  слезы по щекам, шепчет: «Я не могу без него! Всю жизнь ждала, а счастья пять минут было! Скажите, где он, я к нему уеду!» Дед подошел, обнял ее за плечи, по головке гладит: успокойся, успокойся!
  Матильда резко вскочила на подоконник, не мяукнула – взвыла,  на задние лапки встала, стекло царапает.
- Так собаку соседскую ненавидишь? – улыбнулся дед, поворачивая к кошке голову. – Где она там? – уставился на чужую усадьбу. И увидел!
 Думает: «Ящики патронные. Точно! Раз, два, три, четыре… Вот суки! Это что за беспредел! По улице милиция ездит, трупы  соратников везут, а эти грузят? Хотя, с другой стороны, это мудро. Молодцы! Соображают, что в этой кутерьме на них никто не обратит внимания. Кроме меня, однако! Да-да. И вас сейчас, суки, за компанию!»
- Ларочка, извини! Хватит, милая, плакать, - сказал ласково. – У меня дело есть, я пойти должен.
- Скажите, где он, и уйдете! –вцепилась Лариса в его теплый свитер.
  Матильда от вполне понятной злости на нее как прыгнет! Дед от неожиданности дернулся и со стоном схватился за поясницу: радикулит или какая-то еще там хреновина сорвала военную операцию.
  Истопили баню, распарили  Андрея Ивановича в ней, отхлестали веником – Лариса этим занималась, как медик и народный целитель, сделали ему жестокий  массаж – это уж Анна Васильевна влезла с какой-то донельзя прогрессивной методикой вдавливания нервных точек. И то ли  порченый межпозвоночный диск на место встал, то ли  дед испугался, что залечат до смерти, но боль в спине прошла. И вот лежит он, намытый до скрипа,  в чистой пижаме на белоснежной, хоть и старенькой простыночке на койке в спальне – больному уступили самое удобное помещение, разрабатывает операцию в уме. Все ходят на цыпочках, думать не мешают. Он думает: проще простого укрепить пластил-взрывчатку на  столбике забора возле ворот и крутануть на дистанционном пульте рычажок. Не жаль  тех, кто его сыну смерть повезет. Но это жилой дом. Там, возможно, женщины есть, дети. Нет, их  он  взрывать не должен. И как быть? Надо поразглядывать, кто там живет. В бинокль ночного видения. В арсенале Егора и такая штучка  есть. Хорошо парень экипировался, хотя это безобразие – вот такая возможность  купить оружие для штатского лица. В мирное время.  Да, в очень «мирное» время, когда везде взрывают, стреляют, тычут ножиками и душат удавками именно мирных людей. Да будь ты проклят, Горбачев, с твоими перестройками! А он ли виноват, если именно после него чудили да по столице на танках ездили? Ельцина больше всех надо клясть, это при нем, узкоглазом, вся жизнь с катушек слетела. Ворье хищное расплодилось по всем этажам. Вот чего бы легче: встал, позвонил коллегам в ФСБ – и дело сделано. Но , черт возьми, почему оно не сделалось до сих пор? Это что – первый транспорт? Вряд ли. И никто не видит, не слышит? На Шипке все спокойно? Исход при звонке может быть, таким образом, самым неожиданным: его уберут. И женщин, которых он сыну  поклялся защитить. Так что лучше уж самому. Не торопясь. С разведочкой. Без суеты, наверняка. И стоит сделать интервальчик. Посмотреть, каковы будут результаты следствия о спиртовом деле.  Отличное алиби: дедок накатался на горке – лежу болею. Следов нет: баллоны газовые сняты, мало того, увезены на свалку и зарыты, а не брошены    в тлеюший костерок, как Потапова предлагала. Ой, бабий ум! А рвануло бы да остатний газ ей в ноздри пролился? Кляпы из нового синтепона в горло вентиляции мог сунуть кто угодно.  Противогаз-намордничек  маленький, в котором он был, на нем вряд ли кто-то заметил: все было шарфом подмотано по - стариковски. Резиновые перчаточки  да, в  костерке дотлели... Потапова - отличная женщина!  Был рисковый момент: он у стены  возится, баллоны  осторожно загружает, а там кромка оврага, неудобно, и вдруг какая-то зараза на лыжах едет. Потапова на стреме стоит – на другой кромке оврага.  Как договаривались, должна была  просто окликнуть, а она весело заорала: «Вперед!» – оттолкнулась палками, свалилась и катится  вниз кубарем, кричит : «Ой, помогите, молодой человек, ой, помогите!» Тот лыжник за ней ринулся. Еше и обследовать конечности да на руках ее из впадины тащить заставила. Ничего свидетель не видел! Да, Маша бы так не смогла. Царство ей небесное…
   Во дворе басовито залаял  Марс.
- Лежите-лежите, Андрей Иванович, - крикнула Тамарка. – Еще не поздно, я открою.
  Вернулась, громко оповестила:
- Мама, ко мне девочки: Наташа Балабанова и Света. Поставь чайку, мы наверх пошли.
  Светка  пришла, как всегда – джинсы, свитер, правда, все постирано.  На анораке заменена меховая опушка. Ботинки начищены.
- А чего не могла одеться поэлегантнее? – поинтересовалась  Тамарка.
- Устаю я от этой элегантности в садике, - пробурчала Некурилова. – Ой, бля, мука-то! Представляешь, проснусь раным-рано и час, а то и больше косу заплетаю, зубы чищу, чтоб ни капли табаком не пахло. Потом чуточку крашусь. Это всего труднее, чтоб естественно и незаметно накраситься. Уж лучше бы  как Филя покойная мазюкалась, царство ей небесное. Потом одеваюсь: чтоб блузка, если белая, то только два раза одеть.
- Грязь такая?
- Чистота! Садик, ну я не знаю! Программа Монтессори, все кругом – дизайн, в каждой группе шторы с фантазией повешены, в туалетах  цветы и коряги, аквариумы, террариумы, черепахи,  морские свинки, попугаи и канарейки – у кого что.
- А чего в туалетах?
- Там всего спокойнее животным. В группе ведь шумновато, а природу надо беречь.  И поливать цветы там всего проще – плитка же. И любоваться всего милее:  сидишь на унитазе с двумя удовольствиями – пописал, от сердца отлегло, а тут еще и канарейка свищет. Такие все умные, блин. Дети, я имею в виду. Этого Милна и всяких Андерсенов лет с трех-четырех сами читают. Просто чувствую  ущербность. Выучила  наизусть всех классиков, наконец-то. Там один паразит в старшей группе есть, для развития памяти Мандельштама  учит, Бунина и этого , как его, Пастернака. Замаял, зараза. Подходит: а вам, Светлана Васильевна, нравится «Бессонница, Гомер, тугие паруса»?
- Ты на какой группе?
- На всех. Я  в паре с одной такой пианисткой веду музыкальные занятия. Вернее, эстетический курс широкого профиля. Рисуем еще мы. В красивой специальной студии. На мольбертах.
- А ты разве умеешь? – заинтересовалась Балабанова.
- А ты разве нет? – удивилась Тамарка. – Нас ведь учили в школе.
- Да уж, учеба, - скривилась Балабанова. – Репиных готовили!
- И тем не менее: коли учили – надо уметь. Вон моя картина висит: масло, - показала Тамарка на каминное  пирамидальное навершие. - И в гостиной в простенках  - тоже я.
- Нормальные натюрморты! – удивилась Наташка. – Я думала, вы покупали.
- Странный ты человек. Зачем покупать то, что можешь сделать сам? Ну да, картину «Девятый вал»  я не напишу, но  кринки  на столе да букет на окошке – это просто.Краски, правда, дорогущие, а то бы и портрет освоила. Люди зачастую просто ведут себя по-дурацки: «Ой, я не могу этого!»- говорят раньше, чем пытаются сделать.
- Тамар, а ты где? Устроилась? – спросила Светка, разглядывая букет маков, написанный маслом.
- Ой, я не могу этого! – засмеялась Тамарка. – Непруха, мамзели, полная. Все обошла, хотела в гимназию – все же зарплата повыше.  Внешний вид нравится, но требуют опыта: у них престиж. Да и места-то заняты. Держатся люди за службу. В школах вакансий дополна, учительских. А я бы все же хотела психологом. Обещают, но не раньше осени.
- А в гувернантки?
- Там другая беда – женам не нравлюсь. Мужьям и детям – вполне. Так уж, компьютером пока пробавляюсь. На психологию хожу.
- Зачем, раз свидетельство выдали? – подняла брови Светка.
- А денег заплаченных жалко. Да и общение какое-никакое. Вечера уже светлые, так что учиться не в надсаду.  Кавалеры, правда, надоели: все сватаются. Очевидно, влияние  весенних флюидов на гормоны котов.
- Ах, как бы я мечтала, чтоб  у Сединина гормоны возмутились! – сказала, заведя глаза к  потолку, Балабанова. – Я из вас самая несчастная! Его отец терроризирует: учиться заставил, как проклятого.  Почти не видимся!
- А, в принципе, он как к тебе? Милеет людскою лаской или по-прежнему?
- Милеет. А что толку? До унижения дело дошло. Встречаемся, когда выпадает очередь Стаса собаку выгуливать. Представляете? Королевский пудель у них. Здоровенный. Не ахти как меня любит. Но хорошо, что хоть не кавказская овчарка. А то бы загрыз.
- За что?
- Хожу медленно. Гололед же. Берегу себя. А этой твари надо бегать. Такие, блин, каверзы строит! Стоим в сквере у оперного, целуемся со Стасом, я на седьмом  небе от счастья, а эта  гнида в собачьем образе поводком мне ноги оплела. И я упала, представляете? И  стоит, ехидно улыбается.
- Кто? Стас?
- При чем тут Стас? Собака эта! Просто захотелось сказать: или он или я. Но сдержалась, сказала: экий ты шутник, Томми! А я ведь, между прочим, слабая несчастная девушка. Стыдно стало гаду. Потупился.
- Кто? Стас?
- Анисимова, ты просто тупеешь! – разозлилась Балабанова. – Я о псе , о псе!
  Поднялась мать с подносом, спрашивает:
- Опсе-опсе – это что?
 Некурилова стала хохотать, Балабанова надула губы. Мать ушла, Балабанова решила всплакнуть. Поясняет, всхлипывая:
- Вы все шутите, а у меня синяк во все колено. От падения. Я такой себя жалкой чувствую.Вся жизнь разрушилась: ни балета, ни учебы, ни любви домашней, ни со Стасом  настоящей близости. Я его хочу! А мы как детсадники по программе Монтессори поцелуи украдкой осваиваем.  А дома отец ведет себя  просто хамски! Орал на меня, что я самостоятельно деньги за учебу израсходовала. Ему, видишь ли, ремонтировать  «Волгу» надо было, он спрашивает  на кухне маму: может, плюнуть на гордость, забрать  деньги в кассе института? Ну, мне пришлось признаться, что я их издержала.  И такого наслушалась! Я тунеядка, я бездарь, я нахлебница! И мама головой кивает. Я б с удовольствием от них ушла! Издеваются над сиротой!
- Ну, это ты загнула, сирота, - покачала головой Некурилова. – Так, как ты живешь, любой бы  сиротствовал. Вот уж я – дак да! Ну, конечно, в садике я сыта. Но зарплатка символическая.  Мать раньше, я имею в  виду Тамару Николаевну, Ивану чуток помогала, а тут на мебель издержалась, всякие лишние  возможности кончились Нам на жизнь не хватает.
- Слушай, а что у них в семье-то произошло? -  хрумкая  сухариком, спросила Анисимова.
- Не вникала.  Иван ведь ничего не расскажет, очень сдержанный. И я не лезу, а то выгонит. Но, думаю, из- за ночного клуба. Отец мечтал сделать из Вани офицера.
  Балабанова вытерла слезы, спросила сурово:
- У вас, что, отношения никуда не сдвинулись?
- Ну, конечно, теплее стали, дружественней. Он же понимает, что мне нелегко и работать, и дом в стерильности содержать. Как вы, дуры, настояли. А я мучаюсь. Он, конечно, сам ковер во дворе трясет, иногда пол моет и мои ботинки за компанию чистит, но все равно  даже песню толковую написать времени нет. То кастрюли драю, то колбасу жарю, то пиццу разогреваю.
- А еще чем кормишь? – прислушалась к нытью Анисимова., аж сухарь до рта не донесла
- Ну, курицу в супе сварю, потом  съедим ее отдельно. На второе.
- Так никаких денег не хватит! – прикрикнула Тамарка. – Ты почему такая  неумеха-то, а? А экономить, что-нибудь овощное?
- Такая же дороговизна. У меня ведь не свой подпол. Я ведь не дома живу.
- Идея! Едь в деревню, волоки картошку и тому подобное оттуда.
- На горбу?
- На машине!  Попросите или Ильина, или Кузьму.
- Мать меня, если хочешь знать, почти что прокляла. Видеть, говорит, тебя  не могу! Позовешь, говорит, на свою свадьбу, а раньше того – ни ты ко мне, ни я к тебе. Вот так, - и Некурилова пригорюнилась, пьет по-сиротски чай.
- Печенье ешь! – приказала Тамарка. – Я стряпала.
- Я не голодная, - ответила задумчиво Светка.- Да. А у  моих, дома-то, и морковка, и  свекла, и лук-чеснок, и хряк был –  с корову величиной. Сало насолено. Иван так любит, с чесночком если.
- Едь! – приказала Балабанова. – Одно дело ты приехала бы одна, а другое - с красивым женихом, якобы показать его. Тебе полхряка отдадут.  И сама ты нынче выглядишь на ять, просто пикантная  молодица. Даже цвет лица приятный. Отъелась  на  казенных харчах, объедаешь детей малых.
- Считаешь?
- Клянусь! Одна я несчастной останусь! – снова заколбасило  бывшую плясунью, аж в волосы  руками  вцепилась. – Безработная и горькая сирота!
  Тамарка озадаченно посмотрела на нее, взяла с  низкого комода мелко напечатанную газету  «Из рук в руки», сказала:
- Не вой, не сокрушайся. Я тут газетку купила, сейчас глянем вакансии. Может, и повезет.
 И  действительно, объявление было: «Требуется дипломированная гувернантка мальчику девяти лет» И телефон.
- Давайте я, у меня рука легкая, - предложила Некурилова.
  Набрала номер, поздоровалась, ей откликнулись, она выпучила глаза и бросила трубку на рычаг. «Ректор, блин!» – прошептала в ужасе.
 Долгонько сидели онемело. Потом Анисимова говорит:
- А чем плохо? А? Воспитываешь его брата. Целуетесь не в сквере, а прямо…
- На глазах у ректора? Ты это хотела сказать? – запсиховала Наталья.
- Нормальный мужик.
- Но меня-то он знает, как ненормальную: пью, курю, срываю похороны самоубийц, прости, голубушка Филонова, просто вырвалось.
- Придется всего лишь талантливо сыграть раскаяние и перевоспитание. Педагоги это любят -  видеть, как на их глазах в лучшую сторону изменяется  пропащий человек. Он будет собой гордиться и с удовольствием возьмет тебя в снохи.
- Все бы ничего, но  мне в гувернантках там не прославиться. Этот девятилетний мальчик – хорошенькое такое чудовище. Я с ним знакома, к сожалению. Он каким-то  божьим  промыслом на тебя, Анисимова, похож.  Приятный такой на рожу, а сам ехидный,  словоохотливый. Он телефонную трубку возьмет, с ним за минуту соскучишься – вот такой человек. А лентяй насчет учебы просто беспрецедентный. От него мать-директриса плачет. Я как его в люди выведу, если в математике ни бум-бум?
- А для чего компьютер изобретен? Для чего у него отец-математик? Впрочем, как и мать. Ты просто должна организовать процесс. В конце концов, чего пугать себя заранее. Надо просто поговорить с работодателем. Уверенно и грамотно. Счас мы его, этого ректора! Давайте мне трубку!
  И Анисимова старческим дребезжащи голоском  поведала работодателю, что у нее двадцатипятилетний  педагогический стаж в начальной школе и она хотела бы предложить свои услуги.
    Ректор вежливо объяснил, что  семья  стремится  найти в лице гувернантки  не столько педагога, сколько друга для ребенка. Они все очень заняты, дитя предоставлено самому себе, отсюда некоторая, как бы поделикатнее выразиться, недовоспитанность. Мальчик дружит с неприятной компанией, из развлечений признает только электронные игры, не любит читать, увиливает    от  семейных  умных бесед, довольно лжив – надо поправить его характер, а уж остальное приложится. Вряд ли это по силам пожилому человеку.
- Ну почему? – продребезжала Анисимова. – Я их, в том числе и дураков невоспитанных, люблю. В классе меня  все  боялись, не стыжусь этого слова.. Так что  у всех без исключения характеры были, какие я хочу, а не какие им  примерещатся.
- Нет, простите, простите! – довольно испуганно  вскрикнул Сединин. – Мы хотели бы непременно молодую незамужнюю девушку.
- Для себя, видно, ищешь! – хохотнула Анисимова. – Кобель!
 И бросила трубку.
- Ты что, с ума сошла? -  вытаращилась Балабанова.
- Звонишь через полчаса на контрасте. Ты – сама  интеллигентность. Приятный голос,  скромные интонации. Отважно сообщаешь, что диплом у тебя  совершенно новый, опыта нет. Но  ты музыкальна, любишь театр, можешь по контрамаркам водить мальчика на все премьеры оперного, можешь  обучать танцам, двум языкам, литературе и русскому. Хорошо знаешь зарубежную литературу.
- Ага. Очень я в них сильна, в русском  и в наших классиках особенно.
- Усилишься за компанию с учеником.   Не в этом дело. Ты слышишь, что я перечисляю? Все это у тебя есть. Ты из прекрасной семьи. Ты грациозна,  обаятельна, красива, черт возьми, красотой нежного ангела. Как тебя  может не полюбить девятилетний ребенок? А? Вы почему их боитесь, детей-то этих? Это же тоже люди! С ними  просто надо по-человечески общаться. Словом, благословляю! Представишься,    и ректор выпучит глаза, говори: у меня, Сергей Иванович,  есть обстоятельства  семейного плана, о которых вам известно. Мне нужна работа. Самостоятельные средства. И странно бы было не рассчитывать на вашу помощь: я как-никак  гувернантка из вашего института.  Спросит, а искала ли ты работу где-то на стороне, скажешь, что особо-то не бегала, так как до сих пор болит нога.
- Она и вправду болит. Ой, мы засиделись! Надо звякнуть, чтоб за нами  приехали.
- Кто?
- Да какой-нибудь дед Пихто найдется, - махнула рукой Балабанова.  – А Седининым  я из дому позвоню. Чтоб мои слышали, до чего они меня довели.
    За  прелестной Балабановой приехал какой-то пожилой мужик, Анисимовой показалось, тот козел, который как-то подвозил ее и полез с ласками. Но машина вроде бы не похожа, хотя тоже иномарка.
  Она вышла проводить  девчонок в наброшенной на плечи белой шали. Уехали, как-то грустно и неуютно стало, подняла  лицо к небу, стоя у крыльца, – несколько  крупных снежинок на лицо упало, Динара несчастная вспомнилась. Вздохнула,  поднимается  на ступеньки, а к дому Ильи  кавказская депутация валит, гомонят меж собой, руками машут. Она остановилась, смотрит. Видимо, по поводу похорон. Илья тоже гостей расслышал, вышел на свое крыльцо. Спрашивает, что угодно.  Угодно оказалось  дать взятку и открыть новый сектор  кладбища каким-то мемориалом со стеллой, где будут все имена погибших. С надписью на русском и чеченском: « Жертвы войны 2000г.»
- Простите, господа, - вежливо возразил  Илья, - но  кладбище – не место для политических манифестаций. У  меня есть нормативы, есть мусульманский участок захоронений. А еще должен сказать, что на вашей стелле  любой догадается написать имена тех, кто умер от суррогатной водки. Мы не героев  собрались хоронить. И тут, простите, не Кавказ. Так что призываю всех к взвешенным решениям.
- Дом сгореть хотел , да? – заорали  поздние гости. – Детей украсть, да?
- Коли со мной так начнут разговаривать  на моей родине, что я , по - вашему, должен делать? – спокойно спросил он, оглядывая всю компанию.
  Публика озадаченно замолчала.
- Ну-ну, не стесняйтесь! Представьте, что  вы живете  в своих кавказских домах, а я пришел и  ору, что украду ваших детей. Всех четырех. Всех ваших сыновей и дочерей. Вот ты, джигит, что сделал бы? – спросил Илья, ткнув пальцем в ближнего молодого мужика.
- Зарэзал бы! – заулыбался тот.
- Ну, без привычки это нелегко. А в морду – на! – И  Илья с размаху вдарил собеседника в скулу. Тот качнулся, рванулся, но был схвачен под уздцы соплеменниками  .
  Тамарка скатилась с крыльца, побежала через улицу, рванула калитку.
- Что случилось? – кричит.
- Ничего-ничего, дорогая, - ответили ей. – Справэдливо. Уважаем.
- Пусть завтра в офис придет председатель вашей общины, - спокойно сказал Илья, потирая кулак. - Мы с ним без крика   и  драк обсудим все детали. Поймите, погибших людей мне жаль. Но не так жили и не то делали, чтоб я мог их уважать. Это, дорогие, что наш Христос  им на небе скажет, что ваш Аллах. Так что… Ну, расстались? Жду вашего человека. И без взяток. Не надо меня обижать.   Да и у вас лишних денег, думаю, нет. Особенно у тех, у кого семьи. На живых деньги тратьте. На мертвых не надо.
  И группа темпераментных  соотечественников отвалила,  что-то по - своему талдыча тому, кто получил по морде. Прошли с сотню метров, подбитый бежит обратно, у Тамарки екнуло сердце.
- Илья? – прошептала.
  Но мужик затормозил у калитки, сказал громко:
- Прости, дорогой.
- С удовольствием! И ты прости.
 И засмеялись оба. И Тамарка облегченно засмеялась., сказала: «Спокойной ночи!», потепала домой.
  Лежит  в постели, думает: он смелый и мудрый, да. Понимает людей  и говорить с ними умеет. Может, зря   как-то тревожно колотится сердце?  Ведь хорошо расстались. Но и  коварство восточное тоже не надо сбрасывать со счетов. А вдруг этот, ударенный, вернется? Вот, кстати, кто он и как зовут? Эту публику надо бы знать в лицо и поименно. И надо бы проследить за домом Павловых. Посидеть, покараулить. Пойти, что ли, попросить для пользы дела пистолет у деда?  Вот бы хорошо еще и уметь стрелять из него, а так что?  Сел, держишь в руках игрушку?
  Пистолет просить не пошла. А на подоконник села. Лунная ночь. Синее-синее, уже весеннее небо. Спит улица Ташкентская. Когда была маленькой, все спрашивала у матери, а когда они поедут в Ташкент, в честь которого названы все эти одноэтажные дома, палисадники, узкие тротуары и  неширокая дорога. За что ненавидят русских? – из вопросов вопрос. Все с удовольствием дали нам под зад коленкой, вышибли из родных своих пенат. А чем мы  не угодили? Ведь никто из наших не вел себя так, как, например, этот местный Кавказ. Или все же вели себя так же? Нагло самоутверждались? Шеперились посреди чужого пространства, сея смуту и смерть?   
- Сережа, Сережа! – простонала во сне мать и засмеялась тихонько: что-то, видимо, приятное все же снилось, зря она  от ее стона вздрогнула.
  Кабы не дикая нынешняя жизнь, как бы  прекрасно все было! Жалко маму, жалко где-то бедующих Егора и капитана. Где они, интересно?
  …Они все еще были в Москве.  В данный момент  на вокзале ждали отправки поезда. Группа была большая, много армейского багажа. Вешмешки громоздкие, оружие…
- Кто это, котолые солдаты? – спросил маленький мальчик у отца.
- Пограничники. Видишь, погоны, шеврон  и околыши у фуражек зеленые? Это пограничники.
- А собачки им зачем?
- Врагов ловить.
- А как собачки влагов ловят?
- Зубами за штаны, - ответил вместо замешкавшего отца Егор Потапов.
Овчарки сидели у мраморной холодной стены  оживленного  зала-перехода спокойно,  парни – проводники держали в руках поводки без натяга, в провисшем состоянии.
- А как они  поймают, если они в намолдниках? – спросил пацаненок и  пошел к собакам. Те дружно вскочили, натянув поводки.
- Стоп! – крикнул Егор, хватая парня на руки. – Нельзя, милый, запомни: нельзя к собакам подходить. А ты чего шары вылупил? -  накинулся на отца. – Совсем тупой, что ли, или сына-заику хочешь?
- Егор, ты? Ой, рожа, я ведь тебя не узнал! – кинулся к нему беззаботный родитель. – Не помнишь, что ли? Ну? Я сержантом был, а ты только-только пришел. Вырос, вырос! Не веснушки бы, не узнать нипочем.
- Лалетин, что ли? – прищурился Егор.
- Ну! Блин! Вот встреча, в натуре! Отметить бы! Я просто вне себя – во как рад!
  Егор вспомнил, что эта падла старослужащая учила его мыть в казарме полы, пиная под зад сапогом, но, с другой стороны, и он кой-кого пинал, а военное братство есть военное братство, поэтому  поставил карапуза на пол и искренне обнял Лалетина.
- Ты куда? – спросил Лалетин, кивнув на багаж.
- В Чечню.
- А почему в  погранцах? И звание не такое уж. Че не выслужился-то?
- Обстоятельства. Долго объяснять. Ты лучше о себе расскажи. Как героя-то у тебя  зовут?
- Александл Алексадлович, - отрекомендовался герой, протягивая руку для пожатия .
- А я Егор  Максимович. Сколько тебе, Александр Александрович, лет?
- Тли! – Для удобства понимания были показаны еще и три пальца, крохотных и мягоньких. Настолько красивых, что Егор почему-то решил, что его сына будут тоже звать Сашкой. И заведет он его  в самые возможно короткие сроки.
- Завидую, - сказал он Лалетину. – Отличный парень!
- Ну! Везде лезет! Такой ушлый, ох, даст он  в армиии просраться  нашему брату –сержантам! Как ты когда-то. Ты ж со мной дрался,  урод.
- Вспоминаешь, значит, службу?- улыбнулся Егор,  потому что в казарме накостылял-таки сержанту.
- Как самое хорошее время, - вздохнул Лалетин.
- Объявили нашу посадку, - прислушался к  раскатистому радио Потапов.- До свидания, мужики. Иди, Лалетин, у нас тут маршевый шаг будет, не затоптали бы.
- Егорка, - отходя, крикнул Лалетин, - живой возвращайся! Слышишь, земеля? Живой!
  И пацаненок крикнул:
 - Зывой стоб!  Слысысс, Еголка?
  Подошел капитан,  взял свои вещи, сказал Потапову.
- Отцу пытался дозвониться. Не отвечает.
- Так он же собирался  в Восточном жить.
- Тьфу ты, едри твою мать! – сплюнул капитан. – Уже контузило. А и выпил-то чуть-чуть. В вагон зайдем, я –спать, ты проследи за порядком. Чтоб никаких пьянок!
- Есть! – отдал честь Потапов.
  В доме бывшего  милиционера  Митрофанова, вдовца  с небольшим стажем, разговор идет тоже почти военный, но без соблюдения субординации. Сын навестить приехал, ходит  по  залу, топчет роскошный ковер кроссовками, здоровенный, накачанный, в камуфляже, ноздри раздувает, гневается:
- Чтоб я этого от соседей больше не слышал! Тебе шестьдесят лет, а тут какие-то писки, визги, девки голые. Это что?
- Не твое дело! – огрызнулся Митрофанов из пузатого кресла, лениво свое брюхо почесал, поддернув расписную  модную футболку. – Я за твоими б…ми   не слежу, и тебе нечего.
- Ты на что деньги тратишь?
- Ай, у нас тут, дорогой, стриптиз почти бесплатный, - потянулся папаша, еще довольно мускулистые руки за голову закинул. – У меня одна  была сладенькая,  дак не дороже прожиточного минимума обходилась. А драл я ее   через день.
- Кто такая?
- Юлька Зарубина. Из бомжатника.
  Сын выпучился.
- Она же скромница! Ты чего это? Зарапортовался?
- Технология. Сначала мои кореши  в кустах поимели, а потом уж мне, старичку. Еще и благодарна была. Все не на панель идти, а на жизнь маленько зарабатывает.
- О, господи! Я же ее по школе помню! Ну как тебе  не стыдно! Хотя бы перед материной  памятью.
- Твоя мать дурой жила, дурой умерла! – отрезал Митрофанов-старший, вставая из кресла. Прошелся по ковру, поддернул камуфляжные штаны без ремня, сообщил. – Она  на мне пожизненно камнем висела, так что нече и напоминать. Я ее сроду не любил! Ишь ты! Сама, понимаешь, дала, а потом к   начальнику райотдела : ребеночка ждет. И всю жизнь так: чуть что – она уже в профкоме или парткоме сидит, ревет, жалуется. Пусть бога благодарит, что своей смертью на тот свет ушла, а не пристрелил.
- Ну, - задумчиво сказал сын, -  конечно,  ее я не оправдываю. Ну, женись, что ли. Поздно уж тебе паясничать-то.
- А зачем? Опять какая-нибудь курва попадет. Я человек сложный.
- И я сложный! Мне такая слава – сынок старого кобеля ни к чему.  Ильязов с кем-попало не породнится.
- А ты  что, туда замахнулся? – с интересом посмотрел отец. – На Гаську? Гляди, не схлопотать бы пулю между глаз. Да и татарка в придачу. Че-то не нравится мне это.
- Я ее люблю. И никакая не татарка, мать-то русская.
- Ну, что ж. В принципе, момент благоприятный: Ильязов еле дышит. Ты – начальник охраны. А, кстати, почему ты в тот день с ним не поехал?
- Он сам меня послал. На одно мероприятие.
- Какое?
- А вот куда не надо – туда не лезь. Понятно? Крышуешь тут свою деревню - и хватит с тебя.
- Да так-то мне насрать, - ответил Митрофанов-старший. - Ваши дела. Спортивные, -  усмехнулся. – Но учти, я бы с отцом-то советовался. Чтоб голова целее была. Времена меняются, одной силой не удержитесь. Еще и мудрость нужна.  Ночевать останешься? Могу  молоденьких курочек позвать.
- Отстань! Вообще никакой совести нет!  Ты доскачешься, схлопочешь какой-нибудь СПИД на старости лет.
- Ну, для грамотного человека это предрассудок. Я себя блюду. Значит, навестил – и ходу? Может, хоть выпьем? С горя. У меня тут небольшая, но прибыльная отрасль накрылась.
- Хватит! Ты знаешь, мне как-то противно про твои дела слушать, - зло отмахнулся сын.
- Ты что, коллега? – удивленно поднял брови отец. – Ты-то чем меня чище?
- Да не в этом дело! Но тебя же по-другому воспитывали! Ты в партии был. В милиции и КГБ работал.
- И что? Теперь должен с голой жопой жить да на митингах орать: верните коммунизм? Хе-хе, наши все  устроены, так что я никого не хуже, Боренька. И не трепли мне тут нервы, как Павлик Морозов или как Томка Анисимова своему менту! Моду, бля, взяли: та его, лошадь, даже  отметелила. В шестнадцать лет! – укоризненно поднял палец. -  И он дурак, крестный отец местный, это ей спустил. Осатанеть, какие вы, сволочи, выросли.
- Анисимов – крестный отец? – изумился сын.
- Тьфу! Ты не слышал, я не говорил. И о том, как важно уметь держать язык за зубами, мы тоже не беседовали. Ну, едешь, так едь. Я ворота запру да спать лягу. Там мимо овчарки осторожнее. Редко ездишь,  а у нее память короткая. Пока!
 Борис Митрофанов, мафиози и сын мафиози, едет по родной спящей улице и только что не ревет: жизнь, бля! Не перечеркнешь и не изменишь…  Все было чисто и хорошо: он – рослый крепкий мальчик, сын учительницы и участкового милиционера,  тренер Ильдус  Ильязов,  российский чемпион по боксу, мастер спорта  международного класса…О, господи! За то благодарю, что хоть руки-то не по локоть в крови, все же самый любимый  ученик Ильязова был, берег он меня…Но сколько их, с проломанными-то челюстями от моих хуков и крюков, по земле испуганно ползает? Боже-боже-боже, прости! И помоги хоть как-то выпутаться! Ой, боже, все есть, чего хотелось: и джип, и квартира, и дача, и свободный доступ в стриптиз-клуб, бесплатное обслуживание… Ничего не хочу! Кроме Гаськи! Уехали бы куда-нибудь к чертовой матери, фермером бы стал, на тракторе бы ездил… Но согласится ли она на резиновые сапоги вместо  своей обутки на шпилечке? Оденет ли телогрейку, плясунья, вместо шубки песцовой? Боже мой, что за  несчастье! Не выпутаться, не выпутаться! А хотя… Ильязов  еле дышит. Кому-то, видимо, будет сдавать дела. И вот тут-то, под суматоху инвентаризации, и схлынуть… Без Гасаны? Ни за что! Может, действительно, было мудро  посоветоваться с отцом? Подлец- подлец, но голова-то варит…Нет, возвращаться – плохая примета. Да и  не развернуться его большому джипу на узко сдавленной отвалами снега улице. Кошмар…
- А это что? – вслух сказал он, бросив взгляд на высокое окно мансарды дома Анисимовых. – Что за привидение?
  Тамарка,  в белой ночной рубахе сидяшая на лунном подоконнике, проводила глазами джип, прошипела сквозь зубы: «Заездили, мафиозы драные. Ух, мне бы винтовку! Я бы им показала, кто тут хозяин!»
   И точно так же, как она, сидит на подоконнике мансардного окна в комнате с незажженным светом молодая жена подполковника Анисимова, Милка Кашина в девичестве. Тоскливо смотрит с верхотуры на покрытый снегом и льдом пруд. Мужа нет, но спать лечь нельзя: она под приказом – во сколько бы ни приехал, супруге подобает выйтив в холл с приветливой улыбочкой и  сладким поцелуем в  щечку мужа, принять в руки  шинель, фуражку или иное верхнее платье, повесить на вешалку, нежным голосом спросить: « Кушать будешь?»  Если пьяный, подобает посадить на специальный диванчик в стиле ампир, расшнуровать и снять с милых ножек сорок пятого размера ботинки. Да, тут же их помыть, поставить сушить   и к утру начистить. Чтоб сияли. И  между этими непременными операциями  совершить ситуативное: приказал увести в постель – увести, приказал на кухне чаем поить – напоить, приказал  стриптизом ублажить – рада стараться, а захочет  близости – как можешь, но в экстаз введи. Поэтому больше всего она любит, когда его, пьяного, заносят два мента. Тут уж она приказывает: раздеть, разуть, в постель бережно шмякнуть. И свободна. До следующего вечера. Сволочь полуимпотентная! Хоть бы когда-то поинтересовался, а приятно ли ей с ним кувыркаться, репетировать позы  из «Кама-сутры» , единственной его настольной книги?
- Тихо-тихо-тихо! – шепотом приказала себе Милка. – Я нормально живу! Все завидуют! У меня все есть! Дом самый красивый, муж самый внимательный, тряпки – как у королевы.
  Ой, ничего не надо, ничего не надо! – застонала душа под грозный рык ротвейлеров под окном. Ой, вернуть бы времечко, когда мне было пятнадцать  и я моего веселого солдата любила, Ильюшу Мурзина! Господи, как черемухи цвели на кладбище, как голову кружило, какие руки у моего  Илюшеньки были! Будь проклята армия – убили его! И даже могилки рядом нет, на родину увезли в далекую кировскую деревню. И Витька –не его сын, так считается. Мать грех прикрыла, выдала за своего, где, мол, пятеро, там и шестой не пропадет. Дома рожали, чтоб все шито-крыто было. Соседка  подпитая да мать – акушерки, едри твою! Чуть не сдохла. Но Витька, хоть и маленький родился, восьмимесячный, но здоровый растет. И на Кашиных  и на отца покойного похожий. В того, видимо, ростом будет, в них – белобрысый. Да, только братом собственный ребенок  был, она его и покормила –то чуть-чуть, из-за смерти Ильи как помешанная была, здоровья никакого, но мать, спасибо ей, весь воз тянула. Завязала со своим благовествованием, ушла из «Белого братства», только дома да по улице про свою Дэви-Христос вякала, а далеко-то не ездила. Вот тоже – сумасшедствие… А как ее не понять? Приди сейчас кто-то да скажи «Пойдем, раба Бога живого, Людмила Анисимова, пошляемся по свету»…
  Внизу заурчала машина. Милка бросилась из  темной комнаты, ударилась нечаянно о косяк двери виском, протарахтела пятками босыми по крутоватым лестницам вниз, в холл, быстро утерла  заплаканные глаза подолом черной  широченной и длиннущей футболки с номером «6» во всю грудь, заулыбалась.
Подполковника внесли на руках вусмертинушку пьяного. Положили в картинном свесе на диван.
- Б…! – сказала она, озадачив  ментов. – Это сколько можно?! Волоките в спальню! – развернулась и пошла в свою комнату, в мансардную, с видом на зимний пруд.
- Она че? – спросил один мент у другого.
- Логично! И ангел не вынесет, - ответил второй. – Берись! – скомандовал. – В шинеле на кровать положим, скажем, так приказал. Ботинки только снимем, чтоб  Людмиле потом покрывало не стирать. Хозяин, едри твою!
- Разговорчики! – заорал  неожиданно Анисимов и запел, заплетаясь языком. – Наша служба и опасна и трудна, и нам  первым, б…, конечно, не нужна!
 Утром не мог вспомнить, где находится. Лежит, глядит в потолок, пошарил рядом рукой , пусто. Звать  Милку, а вдруг он не дома? Пощупал шинель на груди, пошевелил  пальцами ног в носках. Странно! Однако, надо встать, поискать туалет. Подкатывает, что снизу, что сверху. Идет по темноватому коридору в носках и шинели, держась за стенку. Да, чрезмерно  газанул, расстроенный беседами с генералами да всякими видами всяких трупов. Расследование гаражное велено взять под контроль. А там ни следочка! Вдобавок верный соратник и ушлый сыскарь  Ефтимеев после автоаварии  в могилке лежит. Как жить, спрашивается?
  Сидит на унитазе, сбросив шинель на пол, мутит – сил нет. Это сколько же выпито было? И где эта сучонка, Мила преподобная? Ему плохо, а стакан водки подать некому? Туалет в собственном доме он узнал совершенно  конкретно, поэтому можно с полным основанием  заорать:
- Милка! Ети твою мать, ты где?
- В манде! – приветливо откликнулась жена из- за закрытой двери. – Сергей, я не могу больше так, честное слово! Ты как себя ведешь, а? Мы же перед целым светом позоримся! Лидия Пестрякова опять в гости придет, разлыбится тут: как спалось, как ночевалось? Тебе это надо?
  Да, сильный аргумент: ему это не надо. Хе, Пестрякова! Отработанный материал!  Жиртрест. А Милочка – тростиночка. Махонькая, аккуратненькая,  сладенькая…
- Прости, - буркнул он, выходя из туалета. – Шинель подбери там. И чтоб я больше ни слова мата не слышал. Ты не у оврагов живешь, а в моем доме. Не забывайся!
- Прости и ты, - смиренно сказала жена, неся шинель в холл. – Кушать будешь?
- Не-не-не! – передернуло его.
- А огурчика и сто грамм?
- С удовольствием. Иди, поцелую.
  Жизнь – это компромисс. Какой угодно и с кем угодно, особенно в семье. Мать точно так же живет всю жизнь, думает Милка. И за что, спрашивается, терпит? Нищета пожизненная … А тут все же не сравнишь. И чего вчера психовала? Блажь все это, блажь… Зарыто-забыто! И могилки нет. И отлично! Улыбнулась, подставила щечку, сказала Анисимову нежно:
- Дурачок ты у меня! Ты помни: я тебя люблю. И не смей об этом забывать – это самое главное.
  Тот так растрогался, что водку пить не стал, а пошел под холодный душ, тщательно вычистил зубы, на ручках отнес ее в постель. Есть, видимо, слова какие-то волшебные:  неожиданно и необъяснимо утренняя «симфония»  понравилась Милке – Анисимов был на высоте. И настолько добр после акта, что разрешил ей  дать немножко денег матери. Хотя на просьбу разрешить отправить посылку брату Борьке в зону категорически ответил:
- Нет, нет и нет! Еще переписку затейте! Не забывайся, куколка.
 Она вздохнула, пошла звонить матери, что та  может прийти на автобусную остановку, забрать деньги. Сестра Септимия  ответила: «Спасибо, Мила. Но я завтрева забегу. Седни надо всех  детей и Витьку за компанию участковому врачу показать».
- А что с ним ? – испугалась Милка.
- Да ничего. Бог хранит. Просто профилактика. Врачихе лень сюда ехать, дак позвонила, пригласила.
- А ты как пятерых-то повезешь?
- Буди что к соседям схожу. Девку Анисимовскую попрошу. Сочувственная девка.
    Ее сына помогает воспитывать дочь мужа? Опять на «братских» основаниях? Но что сделаешь, коли Анисимов зло рявкнул на ее предложение взять «братика» в их дом? Да, рявкнул: «Своих нарожаешь!»  А ей не хочется . От него. Смертельно не хочется. Бережется, как может. А он еще добавил, гад: «Узнаю, что к своей родне ползаешь или тут своих оборванцев принимаешь, смотри у меня!» Робкая она, глупая, а надо как-то расширять жизненное пространство. Смелее врать, научиться воровать у него. Мать не  железная, уже жизнью заношенная, а на ее плечах до сих пор трое, не считая пьющего отца.
 
  Септимия положила телефонную трубку,  озадаченно вытаращилась на внуко-сына: схватил младших пацанят, паразит, за белые головенки и как даст лоб об лоб!  Те завыли. Смелая Люба подлетела, пихнула ее любимца  так, что на попу сел, но не заныл -  не заплакал. А сказал громко:
- Ты че, манда, делаешь?
- Витька! – заорала Септимия. – Я те сколь  говорить должна, ироду, про плохие слова? Я тя пришибу когда-нибудь!
- А я от тебя убегу! – смело ответствует тот, ловко  вскочив с пола. – На кладбище буду жить, вот так! Бе-бе-бе! – и поскакал на одной ножке в коридор.
  И выдрать, чтоб пресечь все это на будущее, некогда: надо всех одеть перед выходом на улицу. Вещей куча  на диване лежит, все натянуть надо.
- Он у вас абсолютно невоспитанный! – поджала губки Надя.
- Раз ты така воспитана, давай одевайся сама! – обиделась Септимия. – И братовьев одевайте. Мне уж надоело, честно слово! Ты им  слово – они тебе два. Золотые дети, ниче не скажешь.
  Ну, она пошла в кабинет Ильи деньги со стола взять на автобус да хлеб которые, глядит – денег нет.
- Витька! – заорала. – Это ты, холера?
  Холера стоит в дверях, вид самый невинный.
- Че?
- Деньги брал?
- Не! – а рукой карман ревизует штанный, точь в точь, как дед.
  Септимию затрясло. Схватила его да так по заднице ладонью отметелила, что другой бы уписался, а этот жопку почесал и говорит:
- Бывают в жизни огорченья, вместо хлеба ешь печенье.
  И все, заразы, засмеялись! Она села на стул да заплакала: сколь можно с такой публикой вошкаться? За что это ей? Чем она согрешила?
  Тут пришла Анисимова Тамарка, вся в синих мехах. Ребята головы задрали, любуются.
 - Над чем горько плачем? – весело спросила дылда у няньки.
- Ейный Витечка плохие слова говорит и деньги ворует, - наябедничала Надя.
- Ты что, милый? – взяла Витьку на руки Томка, серьезно уставилась в его чистые голубые глаза. – Тебе нельзя так безобразничать.
- Почему?
- Ты такой красивый. Такой умный. Ты у нас президентом будешь, когда вырастешь.
- Ну и че?
- И как же мы тебя выберем, если ты плохие поступки будешь совершать?
- А сука Ельцын тоже ворует! Дед всегда так говорит, - с железной логикой отстоял свое право быть президентом Витька.
- Но он же не красивый, согласись! – засмеялась Тамарка.
- Да, конечно.
- Значит, что?
- Больше не буду!
  Анисимова поцеловала его в тугую щеку, опустила на пол.
- А мы кем будем? – обиженно нахмурились Надя и Люба.
- Кем захотите. Захотите буками и сердитками - будете ими. Захотите  приветливыми девочками – тоже.
- А поцеловать? – заулыбались те.
- Да пожалуйста! -  сказала Тамарка. – Стройтесь в очередь и подходите.
  Витька подошел второй раз.
  Потом было  затеяно полное переодевание: Тамарке не понравилось качество предложенных Септимией одежд, выбрала в шкафу футболки почише, брюки понаряднее, кофточки вязаные, перегладила все быстро,  послала всех умыться. Септимия встает со стула.
- Они сами, - остановила ее Тамарка.
- Раковина высока. Нахлещут, потом затирать час буду.
- Ставьте им таз  с водой на низкую табуретку. Пусть намыливаются. И зубы чистят. А чистой водичкой из кувшина польете. А вообще-то надо отца озадачить. Пусть приступочку у раковины сделает
- Каки еще зубы? Полдня провозимся, - возмутилась нянька.
- Непременно, иначе не поеду. И вы переоденьтесь.
- Не во что! Я нормально одета! - защитила Септимия свою черную кособокую юбку,  черную выгоревшую вязаную кофту и  плат на голове.
- Увы, увы! В таком маскарадном костюме я вас детскому врачу не покажу.
- А одна не довезешь, - злорадно  ответствовала  нянька. – От тебя Витька сбежит.
- Спокойно доедем! Все готовы к десантированию? Итак, дорогие друзья, мы отправляемся в  опасный поход, в успех которого не верят люди. Вести себя внимательно, старшим взять за руки младших, Витя  даст руку мне. Мы пошли!
  Чапают по  Туркестанской, перегородив  цепью дорогу.  Сзади забибикала машина. Высунулся ее протеже Вася-Маята из своего минифургона, глаза вытаращил: «Тамара, это что?»
 - Замуж вышла, - ответила Тамарка. – Нарожала да многовато, оказывается.
Вася покидал всех в фургон, усадил на коробки с конфетами, дал по большому прянику, Тамарка села с ним рядом. Едут беседуют об успехах Васиной учебы: сессию сдал, причем отлично на фоне остальной публики, конспекты набил на свой компьютер, а бумажки  продал  другой группе.
- Вот это предприимчивость! – восхитилась Тамарка. - Вы деловой человек.
- Вообще-то, да, - ответил Вася. – Но один проект воплотить побаиваюсь. Что посоветуешь?
    И рассказал, что особняки у пруда построены  на его земле. Он подавал  заявку и выиграл тендер на обустройство  зоны отдыха. И вот приходит к нему Пестряков покойный, мявгает, как старичок из «Золотой рыбки»:  смилуйся, государь Вася, вовсе жена моя Лидка взбесилась, не дает никакого покоя, хочет быть столбовою дворянкой и жить в доме у синего пруда. А он-то его «авторитетом» считал. Ну, поджал где-то хвостик, где-то ушки насторожил: припомнил все легенды местного края об убитых-замордованных. «Бери!» – улыбаясь говорит.
- Эх вы! – упрекнула Тамарка. – Из-за вас всякого обаяния место лишилось.
- Это сейчас можно и подвякнуть. А дело происходило в  девяносто пятом году, в самый разгул. Мне жить хотелось, а не на заборе собственную шкуру сушить, - возразил Вася. – Но я у него, блин, дарственную потом взял. На построенный особняк. Представляешь? Вроде, раз земля мне дана, то и домишко мой. А под Анисимовым моя только земля.
- Тоже немало! Он у вас в кулаке, - без всякого почтения к отцу улыбнулась Тамарка. – Ой, вечная тема для шантажа!
- Ну да! Этот-то не Гена покойный. Этот, если узнает, что я копошусь, снимет, как ласточку.  Но однако, помнишь, что ты заявила насчет гимназии? Вот сплю и вижу, что в Пестряковском  доме прогимназия, а в Анисимовском – садик с программой развивающей. А в том садике, который раньше садиком был, школа  с производственным уклоном, ну, вроде профучилища, но подушевнее, поблагоустроенней. Специальности, допустим, шофер – это можно с Потапенко кооперацию сделать, всякие там кройки, шляпки,  торговая и компьютерная подготовка, классы для чеченских ребят. Они все как есть малограмотные  переростки, а девки у них даже взрослые и читать могут не уметь, так что можно и вечернюю школу по типу ликбеза. Черт знает, сколько рядом жить, так все же безопасней с грамотным, чем вовсе с дикарем.
- Ой, какой вы молодец!
- Ну, набросал уже проект, Разведал, как  деньги  у образования давнуть. Прикинул, кто из предпринимателей клюнуть на идею может. Но все тормозится о  береговую линию с Лидкой да Анисимовым. Ты, кстати, меня не продашь?
- Нет. Я у вас работать буду. Психологом. Точно! – разулыбалась Тамарка. – У меня уже диплом есть. По линии дополнительного образования.
- Тамара, вообще бы с кадрами  помогла, а? Хорошо бы молодых набрать, красивых да смелых. Чтоб жизнь кипела! Я б тебя директором поставил! К новому бы учебному году.
- Ну, это срок вряд ли реальный, Василий Кондратьевич.
- А ниче! У нас буча будет: выборы в законодательное собрание  по  данному округу. Можно воспользоваться. Кандидатуру свою выставлю.
- А у нас кто депутат был?
- Да какой-то сосунок из новороссов. Фигура! Создатель банковской пирамиды, вернее, фонда  старушечьего. Обанкротился в дефолт якобы. Ни хрена не обанкротился! Все деньги были на ту пору реализованы да за границу вывезены, как растаяли. Родственник мэра. Филоновой – банкирши муж. Ой, что творят! А народ –овцы! Надоело все! Бабе моей о планах не проболтайся, а то  заранее хоронить меня начнет. С ней на политические темы говорить невозможно.
- Заметано!  Предлагаю себя в спичрайтеры. А так же в имиджмейкеры.
- А это что?
- Программу надо внятно выразить, занимательно и грамотно озвучить. Над артистизмом подачи подумать, вплоть до деталей костюма. Команда нужна.
- Ой, Тома! – сразу закручинился Вася. – Я на эти сраные дела и копейки не дам. Проиграю…
- Вы, дорогой, пытаетесь кричать «Караул!», не сделав и единственного  наступательного шага. Это неправильно. И денег я с вас не просила. На бумагу только надо. На листовки. На расходные материалы для принтера.
- О, это мне по силам! Значит, что? Метем их, сук?
- Осторожнее, сзади же дети.
- Ой, простите- извините, молодые сограждане! – засиял Вася, оглянувшись назад. – Кто  тут же забудет то плохое слово, что я сказал, получит еще пряник .
 Подъехали к  поликлинике, Вася вознамерился остаться в машине, почитать газету, подождать, но Анисимова его выгрузила: будет играть роль отца семейства. Завалили внутрь, сходу поссорились с гардеробщицей, обнаружившей отсутствие петли на  пальто «мамаши»: не будет принимать такую вещь!
- Ну и стой, упертая! – сказал Вася техническому персоналу. – Иди, Томочка, по кабинетам, а я за тобой пальтишко поношу.
  У кабинета участкового врача очереди нет, но и  в него никто никого не приглашает. А скучно сидеть. Вася голову всунул в дверь, грозно спросил:
- Сколько может ждать депутат с супругой? У меня дела!
  Две молодые врачихи, обсуждавшие с журналом  «Лиза» в руках проблемы весенней моды, брызнули из кабинета.
- Куда? Одна, как минимум, должна остаться, - грозно урезонил  Вася.
  Тамарка зашла. Врачиха выслушала всех, помяла животы, заглянула в рот, послала сдать кровь из пальчика и  провериться на «яйца глист».
- Глистов, может быть? – спросила Тамарка.
- Какая разница!
- В грамотности и неграмотности? Никакой, - улыбнулась Анисимова, одевая детей. – А вообще-то я вот о чем хотела сказать. Почему я должна тащить  из микрорайона Восточный такую кучу? Не проще ли врачу приехать к нам? Тут же рассадник микробов. Вы сидите в маске, а  дитя без маски  топочет по коридорам,  его гоняют из  кабинета в кабинет да еще и перед дверьми ждет? Я возмущена!
- Скажите спасибо, что хоть так работаем! – разозлилась врачиха. – За нашу зарплату.
- Ну, тут я вынуждена порекомендовать вам пойти к моему мужу в овощные лоточницы. Очень неплохо платит. На уличном рынке.
- Да вы что, с ума сошли?
- А вы нет?  Тут святое место!  Журналы смотрят дома!
  Едут обратно, граждане  сморились несколько, сидят на коробках кособоко, глазенками хлопают, даже пряник не жуется, в руке киснет.
- Ой, жалко их! – сказал Вася.
- Этих или всех?
- Всех, но этих особенно.  Мне Ди…
- Цыц! – приказала ему Тамарка. – Что грустные? – повернулась к ребятишкам. -  Песню поем! «Бородино! В ритме марша.
 И они неплохо  исполнили  популярное произведение хором. Потом были сольные и дуэтные  номера. Несомненно,  отличился Витька,  очень выразительно, с поматыванием головой, провывший  «Песню танкиста». Особенно хорош был куплет:  « О танку трахнулась двабанка, глаза закрыл весь мой конец. И дорогая не узнает, какой  как висту был капец!» Видимо, трезвым дед Витьки эту песню не пел.
- Обязательно  парня рожу! – восхитился Вася. – Девчонки – дети для души, а парень – для бессмертия.
- Вот точно так же Геннадий Семенович Потапенко говорит, - кивнула Тамарка..
- Вот бы, Тома, кого депутатом-то выбрать. Грамотный, красивый, семейный, представительный, умный мужик.
- Он не согласится. Выставлялся один раз, забодал его российский бизнес. Больше не пойдет.
- А уговорить надо. Я тоже выставлюсь, а потом ему голоса отдам. И ты выставляйся.
- Мне нельзя, я маленькая.
  Пацанва за спиной захохотала: ничего себе крошечка! 
  Они еще останавливались у  подтаявшей новогодней горки, прокатились  разок на расстеленной добрым дядей  Васей резине со дна салона. Чуть мозги не стрясли, но счастье было полное. И с горстью конфет на кармане у каждого проделали пеший путь  по Ташкентской.
- Это вы че, реактивные? – изумилась  Септимия. – Я полы домыть не успела. Ой, батюшки! Опять с ума сойдешь!
  Тамарка вынуждена была повести всех в свой дом. Там собрались, видимо, исключительно здравомыслящие люди, потому что никто не завыл от горя, увидев  голодную и усталую ораву. Всех быстро раздели, умыли, накормили, спать положили.
    Септимия  глядит в  помытом дому из окошка, крестится и молится всем известным богам, чтоб   век никто от соседей не возвращался. Тамарка углядела ее лицо, сказала громко:
- Вот ведь трагедия-то. Ей и одного ребенка рожать не надо было, а она мать-героиня.
- Нет, там все сложнее, - вздохнула Лариса. – Нюра вовсе без уныния бы их растила, она тетка очень добрая, всех своих детей любит, включая Ирму…
- Ирму? Она что, Кашина?- изумилась Тамарка.
- Молчок! – приказала мать.- Я не говорила, ты не слышала.
- Так вот она в кого, капуста белобрысая! – тем не менее,  продолжила тему дочь. – А я-то все удивляюсь!
- Поудивлялась и перестань, - посоветовала мать, почему-то очень бодрая сегодня, просто веселая.  – Ну ладно. Вы тут хозяйничайте, а мне давно пора к Выгузовой съездить. Материалы посмотреть, журнальчики  шляпные.
- Я вас отвезу, -  сказал дед.- С Марсом дом повидаем да бумажки из почтового  ящика заберу Пенсию опять же получить надо. За квартиру заплатить.
- И я с вами! – обрадовалась Анна Васильевна. – Сто лет в центре не была.
  По дороге беседовали о пустяках. Например, Андрей Иванович лениво поинтересовался у Ларисы, кто живет на задворках. Стоит ли идти и беседовать по поводу их беспривязного кобеля? Марса заводит постоянной  агрессией. Ведь у спокойной  нестеровской собаки и будка-то далеко, а тот  пес день-деньской, а ночами особенно просто забор тщится уронить. Ну что стоит запирать эту тварь на день в какой-нибудь сарай?
- Вообще-то там живут  противные мужики, четыре штуки, или пять. Точно не посчитаешь. Много, словом.   Мириам. Молоденькая девчонка, лет семнадцати. Младший ее брат  Асан. Матери у них нет. Умерла, вернее, погибла в Грозном. На рынке при перестрелке подсекли. Несчастные люди!
- Несчастные? – уточнил Андрей Иванович.
- Я не про мужиков. Мать да девочку с братом жалко. А те –то хамы.
- Где работают?
- Нигде, видимо. У них не принято особо-то работать.
- На что живут?
- Да бог его знает. Тут ни про одного толком не скажешь. В том числе и про меня. На кусок хлеба наскребли – ну и ладно.
- Чем-нибудь криминальным не занимаются?
- А вот это вообще лучше не знать. Вся Ферганская улица почти     не наша, не русская . Каждый второй дом практически – темная дыра. Чем живут, на что и как – это… На эту тему лучше беседовать с соседками- старухами. У  них еще есть привычка компанейски  кости перемывать да всем интересоваться. А уж кто помоложе, тот только кое-как собственный сектор стрельбы видит.  А на собаку лучше идти жаловаться к их мулле-не мулле, к пастырю, словом,  Басланову.  Раньше-то хороший  мужик ими правил. Победнее, детный, справедливый. Видимо, за детей боялся, скандалов не хотел,  зарезали его в драке меж нашими и ихними.  Одноклассник Тамаркин сел. Всю вину на себя взял.  А я так думаю, свои же его и пырнули. Потому что с тех времен что-то у всей общины прыти да наглости прибыло.  Гостей много стало к ним ездить.
- А где у Басланова резиденция?
- Посередине Ферганской, ну,   дорогу перейти, Туркестан-тракт  так называемый, первый  дом от угла по левой стороне .
- Прекрасно! Я схожу.
- Лучше я, - сказала Анна Васильевна. – Как-то не с руки серьезному мужчине с бобиками разбираться.
- Считаете?
- Да. И по их обычаям пожилая женщина неприкосновенней.
- Да-да, - кивнула Лариса. – На вас могут и собачку вовсе ненароком спустить. Такое бывало с жалобщиками русскими. Проще, конечно, этому драному псу отравы кинуть. Он у них невоспитанный, сожрет. У меня уж давно заготовлено, в банке стоит, в сенцах. Да все руки не доходят. Да денег жалко на мясо для этой заразы. О, господи! Какая улица тихая была раньше! Ни в каких собаках не нуждались. Двери никто не запирал. Придешь, сеседей, к примеру, нет, в дом пройдешь, записку оставишь: Маня, я тут был, нитки или че там взял. И Маня точно так же поступала.  Или ключи потеряешь. Закон был: нашедший несет в магазин, их вывешивают на специальный гвоздик у кассы. И варежку, подобранную на тротуаре, туда же неси… Хорошие у нас законы были. А сейчас живем, как в тюряге.   Причем у каждого камера-одиночка. Для смертников.
  Довезли Ларису до дома подруги, договорились, что местом сбора будет квартира деда, завеэ тот  Потапову в контору внука, поехал к оперному.
Вышел во дворе из «Нивы», пса выпустил, открыв заднюю панель, сказал ему тихо: « Марс, служить!» Пес обрадовался, заулыбался, дед с него намордник снял, сказал: «Впереди!»  Пес потрусил к подъезду, внимательно поглядывая по сторонам.  Сел у закрытой входной двери, один раз гавкнул.. Дед открыл подъезд, собака пошла наверх, нюхая ступени.  Дошла до пятого этажа, вернулась  на третий, села у дверей своей квартиры, разок гавкнула.  Старик  стал подниматься . Думает: надо было Марса Сережке дать. Но, с другой стороны, не тот его дрессировал и не для границы пес дрессирован.  Однако, вопрос: почему он не унюхал в свое время поставленные микрофоны? И осенило: их ставил знакомый Марсу, привычный в доме человек. И кто же?
    Открыл квартиру и встал за косяк, Марс прошел, все обежал, гавкнул. Андрей Иванович зашел. Пустое и почему -то ставшее гулким жилье пахло странно и чудовищно: сухой пылью, спертым  непроветренным теплом, ржавым железом,  заскорузлой половой тряпкой…   Маша молодая  застенчиво улыбалась с их парного портрета. Он на нем  всего лишь лейтенант. Поженились сразу после выпуска из училища. Платье на ней вовсе не белое было, а голубоватое, хотя фотография этого не отражает, черно-белая потому что. Нищенькие времена, она – студенточка с мизерной стипендией. Семья  Машина учила в институтах сразу троих, при такой ситуации  ни о каких подвенечных нарядах и речи быть не могло. А фата была пережитком капитализма. И вообще страна всего лишь каких-то пять лет назад закончила войну.Его послали служить в Среднюю Азию. Да, начинал пограничником. Это потом уж, после Академии, приехал сюда   и  появилась нормальная квартира, сначала  двухкомнатная, потом трехкомнатная, потом  эта – в старом доме с высокими потолками. А первенец их, которого звали Бориской, умер в Средней Азии от амебной дизентерии… Бедная, бедная… Чего только не натерпелась… Он открыл крышку пианино и вздрогнул: «жучок»! Это что за ерунда? Кто-то так любит музыку? Или, наоборот, рассчитывал, что крышка  не будет побеспокоена? Кто же к инструменту  подходил из привычных для Марса  посторонних?
  Подошел Марс, внимательно глядел –глядел на озадаченного хозяина и вдруг заулыбался, завихлялся туловищем с непонятной грацией, пошел к двери, ну  просто кокетливо косясь через плечо. И Нестерова  осенило: да это ж  коллега Серегина, финдиректор, супер –леди! Да, поймала его, что называется. Он вернулся с вокзала, стал свои манатки собирать, чтобы  поехать  жить в Восточный, а она звонит в дверь.. Ну, в лоб не дашь, пришлось впустить. Расспросы: кула делся  Сергей? Покаяния: она была недостаточна нежна и заботлива. Клятвы: будет самой верной спутницей его сыну. Соболезнования по поводу их утраты, теплые воспоминания о Марии Ивановне. Открыта крышка пианино, играется  полонез Огинского И лепится микрофон, пока он, как дурак, кипятит чай, чтоб угостить позднюю гостью. И что делать? Снять? Или пусть стоит? Ляпнуть какую-нибудь дэзу? Или  взять оставленный  сыном приборчик да крутануть рычажки? Вот уж  времена и нравы! Спать с человеком и  готовить для него какую-то каверзу! Мата Хари злосчастная! Ну, прости, девушка, я тебе спою! "Ох ты козочка-коза, ты безумная была, - запел он на наивный мотив колыбельной, - за козликом бегала , все хвосточком дергала».  Пошел в комнату Сергея, взял вещь, похожую на старинный тяжелый фен,  наставил, вернувшись в гостиную, на миктрофон. Он не спросил у сына толковых инструкций, но на всякий случай туго заткнул свои уши ватками. Примерился  взглядом к градуированной шкале у рычажков, подмурлыкивая « Вот таки твои дела, распрекрасная коза, что один старый козел сунул-вынул и пошел».
    Сидевшая в роскошном офисе возле аппаратуры,  Русейкина  Нина Олеговна улыбнулась, услышав в наушниках песенку.
 А старикан крутанул что-то решительно и нажал кнопку сильно.
  И  вдруг под небольшой зуммерок  оставшаяся в фирме за главную Русейкина вскакивает, вытаращив глаза, начинает с себя  все рвать с силой, поистине неженской, кромсает на груди блузку, бюстгальтер, летят пуговицы с дорогого пиджака, трещит по шву скомканная вверх мини - юбка,  обвисли клочьями расцарапанные тонкие колготки. Парень, ответственный за аппаратную, с удивлением глядел в это время на непонятные помигивания индикаторов  всех- всех  звукозаписывающих  приспособ, прислушивался к нетипичному шипению всяких там усилителей, на нее внимания не обращал. Она кинулась ему на спину, суетливо дергая кружевные черные мини-трусики, он обернулся, заорал «А-а-а!» и вылетел за дверь, а она помчалась следом с черными чашками наушников на коротко постриженной  голове  цвета «блонд-платина», в туфлях на высоких каблуках и в развевающихся  прозрачных лохмотьях черных  колготок и трусов. Бежит и кричит истошно «Я коза, коза! Куда ты, козлик? Я коза!» Респектабельно одетый и обутый народ  вначале  впал в ступор, но когда убегавший выскочил на снежную улицу и ломанул поперек кишащей машинами  дороги, коллеги тоже кинулись вслед, развевая полами темных пиджаков, как стая ворон – крыльями.  И этим, собственно, закрыли славные страницы   процветания фирмы «Гонорин плюс», потому что после такого происшествия, взбудоражившего весь город, говорить о своем цивилизованном присутствии на рынке было просто смешно. ( Фирма тихо сдохла за месяц.)  А Русейкина очутилась в скорбном месте, где слоняться ей по унылому коридору с поставленными из пальцев рожками бог весть как долго. Вот таковы последствия любви непонятно к чему!  Уж занимаешься бизнесом, так сосредоточься на работе, как говорится.
    Примером в данном случае могла служить бабка Егора, практически по нечаянности забредшая в офис внука на территории бывшего СМУ-3 треста «Горремстрой». Непорядки хозяйствования были ею обнаружены с первых шагов, еще во дворе, обнесенном высоким бетонным забором. Стоит, понимаешь, техника, краны там какие-то, самосвалы, бульдозеры, а как им выехать в случае надобности, коли все  это утонуло в заскорузлых сугробах? Кстати, почему ее никто не остановил? Это что, заходи, заводи любую машину и угоняй? А не так ли и был первый Егоров джип угнан?  Она подошла  к открытым воротам гаража, люди какие-то  маячат в нем, но работой это копошение не назвал бы. Бочки, видимо, с горючим  в углу нагромождены, а какой-то чудик сидит на корточках возле груды потенциального огня, курит. Досмолил, окурок кинул на  замазученный бетонный пол.  Пошел, чумазый, нога за ногу в глубь помещения , а сквознячок от ворот тлеющий окурок, раздувая искорки, к бочкам волокет. Бабка подошла, подняла это вопиющее свидетельство безответственности, плюнула на него, затушив, но не бросила, держит брезгливо пальчиками, идет дальше. В самой конторе какие-то две крашеные мымры в символических юбках тоже стоят курят, ляжки  коридорным прохожим  демонстрируют. А секретарша  вообще  все о себе посредством наряда готова рассказать – абсолютно прозрачная  блузка! И немудрено, что возле, облизываясь, стоят аж  трое – пожилой, молодой и среднего возраста. На  бабушку и внимания не обратили, а коли так, то она  шмыгнула в пустой Егорушкин кабинет.
  Грустно стало: при нем тут чистота была, а нынче и стол заседаний от пыли не протерт,  цветы  на подоконнике не политы. Бабка  села в руководящее кресло, подумала минутку, разглядывая оргтехнику на начальническом большом столе, мысленно похвалила внука – на технике не экономил и нажала кнопку, произнесла  строгим голосом:
- Попрошу всех сотрудников фирмы, кроме охранника при входе на территорию, зайти в кабинет гендиректора.
 Общее замешательство  быстро сменилось паникой, в коридоре раздался топот бегущих ног, в приемной испуганные голоса.
- Я жду! -  властно произнесла она.
 Ввалились робкой толпой. Смотрят удивленно.
- Здравствуйте, леди и джентльмены, - холодно и негромко поприветствовала она это стадо баранов. – Меня зовут Анна Васильевна, я  управляющий по доверенности, о чем вы, полагаю, если не оповещены, то наслышаны. Попрошу садиться.
  Расселись. Освоились. Кое-кто начал улыбаться, поглядывая в ее сторону: ну, блин, бабуля сивенькая! О чем думал куда-то сгинувший шеф, неглупый вроде парень?
- Буду кратка. Секретарь, фиксируйте. Если  завтра в это же самое время не будет дочиста вычищен асфальт во дворе с вывозкой снега, не поставлена в подобающий  порядок вся техника, не выведен из помещения гаража  топливный склад, не  упорядочен режим работы и отдыха в течение  рабочего дня, если каждому, подчеркиваю! – каждому не найдется дела с полной загрузкой согласно штатному расписанию, я тут же издам приказ о вашем увольнении.
- Поголовном? – недоверчиво  проинес кто-то.
- Да! При нынешнем состоянии рынка труда мне совсем не трудно в неделю  сформировать трудоспособный и квалифицированный коллектив взамен вашего разгильдяйского стада, напоминающего по виду то ли публичный дом, то ли  команду самоубийц, собравшуюся вместе для коллективного акта самосожжения. Что это за одежды на  женщинах? Что за хищно-сладкие выражения на лицах деловых мужчин? Что за спецовка на работающих в гараже? Что за бдительность у охраны, что они не замечают прохода в кабинет нового диктатора?
  Гнетущая тишина была ей ответом. Анна Васильевна побарабанила ногтями по столу.
- А сейчас доложите, что вами было сделано за период с отъезда Егора Максимовича по сегодняшний день. Начнем с исполняющего обязанности.
  Сивый, как она, пенсионер сидит,  отвечает:
 -Ну, в определенном смысле…
 - Прошу всех принять к сведению: отвечающий встает, представляется и  говорит по делу, четко, грамотно, полным ответом, без всяких вводных предложений.
- Ну, мы, так сказать, заняты текущей работой, - промямлил вставший.
- То есть?
- Доделываем объекты.
- Новые договора есть?
- Ну, так сказать…
- Садитесь. Вы первый кандидат на вылет. Такой менеджер – нонсенс.
- Анна Васильевна, - негромко, но все же загомонил народ, - время трудное, строят мало, договор…
- Показываю! – подняла она руку, сняла телефонную трубку, набрала номер, произнесла.- Здравствуйте! Вам звонит исполнительный директор  строительной  фирмы « Потапов и сын» Анна Васильевна Потапова. Нельзя ли мне услышать Илью Петровича? Спасибо.
 Секретарь «Реки Стикс» переключила связь на кабинет.
- Илья Петрович, здравствуйте. Да-да, это я. Нет, что вы, все нормально. Отлично себя чувствую. А вам показалось,  я звоню по поводу ритуальных услуг для себя? – смеется. – Нет. Дело другого рода. Мы хотели  бы  предложиться в качестве генподрядчика на весь объем ваших строительных  и благоустроительных работ.
  Послушала контраргументы, засмеялась.
- Не волнуйтесь, фирма выдюжит и объемы и сроки.  Кроме того, возьмет на себя обязательства кое-что сделать и на благотворительных началах.  Мы понимаем, что дело у вас святое, а муниципальные средства роскошными быть не могут. Фирма небольшая? Это вам только на руку. Большая попытается за ваш счет прокормить всю свою конторскую орду, а у нас руководящие штаты весьма скромны, но зато поворотливы. Да-да. Все сами, смету… Проект есть? Обсчитать и привязать? Это мы можем. У нас , уверяю вас, полный боекомплект. Ну а что вы хотели? Профессиональные строители … Испокон. Бывшее СМУ.  Дисциплина – железная! Всяк же понимает, что работать лучше, чем голодать. Недобор  подсобных рабочих, Илья Петрович, я спокойно восполню  в микрорайоне. Там дополна свободных рабочих рук. И вы, как работодатель, имеете в плюсе дивиденды человека, спасшего социум.
 У нее что-то спросили.
- Нет. Я только строго надзираю.  У нас же не одна эта стройка. Ответственного за ваш объект  представлю вам завтра. Хотя, минутку. У меня в кабинете  как раз собрались специалисты. Я спрошу, кого они рекомендуют.
  Закрыла рукой микрофон, спрашивает:
- Кого поставим прорабом на  строительство крематория ?
  Онемелая, даже испуганная тишина  в ответ.
- В чем дело?
-   За этот объект вся городская мафия будет биться, - отвечает ей среднего возраста мужик. - Прораба снимут первым.И Егора Максимовича нет. Он бы сам взялся.
- У вас, что, кроме него смелого человека не было? – ехидно улыбнулась бабка. – Ну, бздуны! – обвела всех взглядом. Видит, сидит в конце стола парень, улыбается, как и она, ехидно. Ткнула в него пальцем: - Назначаю вас!
 Тот вскочил, руки – по швам, улыбка во всю харю.
- Образование есть?
- Так точно! Институт! Красный диплом!
- Не аргумент! – отрезала она. – Бывшие двоечники  отважнее карьеру делают.  Поставлю с испытательным сроком, Платон Кириллович.
  Народ вообще прижал уши  от неслыханной осведомленности, а бабке просто вспомнилось, как внук шипел вечерами на  «краснодипломного дурака Платошу».
 - Надеюсь, вы уже накопили достаточно опыта. Старайтесь. Потом папашу вашего – на пенсию, вас на его место. Это естественный процесс,   незачем  нас, стариков, до смерти заезживать, - договорила, заметив болезненную гримасу на  лице назначенного Егором  и.о.,  улыбнулась тому. – Отличный у вас сын, Кирилл Николаевич! Надеюсь, вы ему будете активно помогать.
  Открыла трубку, докладывает Павлову:
- Прораб молодой, но перспективный и смелый. Завтра будет у вас  в девять утра.   Ну, что ж, Илья Петрович, благодарю за доверие. До свидания.
  Положила трубку, говорит нейтральным голосом:
- Рада присутствию здесь, за этим столом заседаний, рабочего люда.  Слышали? От вас все зависит. Ни я, ни молодой Платоша ничего не построим, коли вы, главные люди на стройке, не ощетинитесь. Да, объект нам  великоват, если учесть, что  сдать его надо через год, к Троице. Там еще огромная работа по рекультивации свалки. Можно ее перепихнуть на субподряд, а хотелось бы взять. Деньги надежные. Нам надо обновлять технику. Мысль такая: выторговать авансирование, прикупить механизмов, просчитать  по среднему, но пока не роскошно зарплаты – и впрячься на годок.Образуются лишние деньги – в конце стройки раздать дивиденды. Приступить ко всему этому  без нервов,  ибо это  все же не ремонт кваритирешек, а стройка века. Очень нужный городу объект. Престижный для любого  строительного самолюбия. – Помолчала и как вдарит по столу кулаком: - Выдюжим!
  И все рявкнули, как один: «Выдюжим!» и встали чуть ли не для того, чтоб спеть «Иттернационал». Бабка тоже встала, маленькая и хрупкая за большим столом, кивнула головой, сказала:
- Отлично! Итак, все по местам. Завтра приеду  к концу дня, проверю внешний вид базы. Подготовить проект договора к этому же сроку. До свидания. Ах да,  гаражным подготовить к моему выезду джип Егора Максимовича. Полчаса на все операции.
- Шофера нужно?
- Зачем? Я сама вожу машину.
  В это же самое время  Лариса Анисимова занималась в квартире своей подруги делом поистине непонятным: шарила по всем ящикам мебельной стенки, копалась нервно и опасливо, попутно разговаривая с сидящей в ванне Катей Выгузовой голосом веселым и находчивым.
- Он че уехал-то? – спрашивала Катя из-за специально для беседы оставленной полой  двери санузла.
- Ай, все устроиться получше хочет. Говорит, Лара,  ты  всю жизнь  в заботах да слезах, пора тебе и как царице пожить.
- А регистрироваться?   
- А я киваю: да-да, Сережа, хотелось бы и денег и покоя, зайчик мой, - задвинула ящик разочарованно: нет нужной ей вещи. – Ну и  решили: раз у него отпуск, то пусть едет. Согласись, что приоритеты надо правильно расставлять. Регистрация не убежит, а вот отпуск, - взялась за следующую шкафную емкость.- Как считаешь, я права?
- Ой, Ларка! Какая я тебе советница? У меня одни  обломы. Познакомилась тут с одним, говорит, офицер. Ну, пришли, посидели. Спать, говорит, останусь, все путем. Иди, говорит, козочка моя, прими ванну. А сам, сволочь, все мое золото собрал да на выход.
-   Ой! – чуть не выронила ящик из рук подруга.
- Ты чем там тренькнула?
- Да вот, книгу по сексу с полки брала, уронила от неожиданности, - находчиво ответила Лариса. – А документы не пропали?
- Нет. Они у меня все в сумке. Как господь предостерег: все  положено в сумку, оба паспорта, даже, понял,   каки-то старые профбилеты. И, помнишь я говорила, что в армию завербоваться хотела, школу прапорщиков прошла, а медкомиссия не пустила?  Гинеколог,  сволочь. И с намеками: дескать, вам, как козе в огороде, придется -–мужчин, де, много, и аборты делаете на мах. Это ее дело? Вот скажи, ее? Я к ней вообще ходить перестала. Даже рожу ее не помню после этих слов!
- Ага! – отошла от стенки Лариса, села в кресло. – Ну и что? С  концами – золото-то?
- Перспективы есть. Я у этой сволочи друга знала. Ну, тоже как-то ночевал. Позвонила, сказала: пусть лучше не позорится, а то я в ментовку заявление подам. А тот мне: докажи! И как вот на счастье, меня с ним в подъезде да в квартире аж три свидетеля видели.  Так что деньги вернутся, ну, может, тысчонку на разнице цен потеряю. А кольца сука такая уже успел продать. Вот это армия! Скажи?
- За моральный ущерб еще с них проси. Пригрози , что в суд офицерской чести обратишься.
- Это мысль! Так и скажу: женись на мне, сволочь, за моральный ущерб.
- Катька, ты это че? На кой фиг тебе вор? – всплеснула руками Лариса.
- А они нынче все воры, эти мужики. Но этот все же с лица красивый, с презервативами всегда ходит, грамотный, здоровый внешне, у них же медкомиссии. Мне ребенку хороший отец нужен, а не какая-то моль рыночная. Так что я на этом варианте заторможу.
- А любовь?
- Ну, раз я спать согласилась, дак за кого ты меня принимаешь? Конечно, я его люблю. Иди, спинку потри.
  Лариса  потерла спину подруге, молча соображая, будет ли хорошим отцом ворюга бесчестная, но спрашивать не стала: у нее муж – мент вором оказался, так уж чего вопросы-то кому-то задавать. Но про ребенка стоит спросить.
- Кать,  а вот зачем тебе ребенок?
- Для красоты, – ответила  Выгузова, вставая в ванной в полный рост. – Всем я хороша! – похвалила себя, в зеркале собственные стати разглядывая. - Но колясочки днем и дурного ора по ночам не хватает.
    И они засмеялись. Лариса вышла, сказав «Дверь прикрою. На кухню иду. Форточку там открою, блины жарить буду. Потом постучишь, откупорю тебя».
  И совершенно спокойно, не торопясь, слазила в сумку, достала российский паспорт Выгузовой, диплом школы прапорщиков, положила во внутренний карман своей кожаной куртки. Из любопытства посмотрела фотографию Катькиного зарубежного паспорта: ну и снято! Старше своего возраста выглядит, глаза какие-то  бессмысленные выпучены, руки бы оторвать фотографам за такую работу! Но и поблагодарить их,   безруких: ей ничего не стоит накраситься понахальнее, шары вылупить и выдать себя за  тридцатилетнюю Екатерину Филипповну Выгузову, фельдшера, пригодного для контрактной службы в Чечне.  Дипломчик медучилища Катькин она забрала из ящика стенки.
- Ой, вспомнила, Катя! – сказала она, отпирая защелку. – Я ж Сережке звонить должна! Не до блинов, побежала я. Как-нибудь на днях приду. Журнальчики  шляпные я взяла, а материал всякий уж потом, что ли.
- Ну ладно, иди, - согласилась, журча душем,  Выгузова. – Привет от меня передай.
  Накрасилась она у окошка на лестнице, губы пошире обвела, тени густо на глаза положила – и ничего, что Катька кареглазая, а у нее глаз синий, зато оттенок  цвета темный, а фотография- то черно-белая. Шапку вязаную на лоб пониже , глаза  - пошире…
- Совсем уж с ума сходят, - заворчала проходящая бабка. – Мымры!  Екатерина, была бы мать жива!
    Лариса молча перегнала  подслеповатую соседку Выгузовой,  ринулась на поиски приключений с повеселевшей,  в полном успехе уверенной душой. Облвоенкомат был всего в двух  кварталах.  Дошла за минуту. Там направили в кабинет, спросили, отчего  она хочет зафрахтоваться, ответила, что надоело на рынке в лоточницах мыкаться и мечтает выйти за офицера замуж.  Майор засмеялся, одобрительно оглядел ее, сказал: пишите заявление. Объяснил, где пройти медкомиссию, дал бланки. При успешной медкомиссии, добавил, надо  пройти двухнедельный курс переподготовки для военно-полевых условий. На период учебы будет выдана стипендия. После экзам ена, при подписании контракта – аванс, чтоб собраться в дорогу да кое-что оставить домашним. Если есть обмундирование общеармейского образца, это приветствуется. Трудно, понимаете ли, одеть наскоро женщину-бойца,  а хотелось бы, чтоб форма сидела подогнанно.
- Хорошо, - сказала  Екатерина Филипповна, - постараюсь. А когда эшелон  ближний пойдет?
- Это военная тайна. Зря спросили.
- Да я хотела бы никого не задерживать с подгонкой  брюк по фигурке. Только и всего, - кокетливо улыбнулась она.
Майор засмеялся, сказал:
- Просто жаль такого человека от себя отпускать.
- Ну-ну, вы ведь не женитесь, - отстранила его взгляд котовский и уже протянутую руку  будущая военно-полевая  фельдшерица. – Так что пока до свидания.
  И побежала в поликлинику. Вольноопределяющихся пропускали без очереди,  несколько кабинетов она  проскочила нормально, в хорошем темпе. А вот гинеколог стала ее разглядывать, озадаченно листая медицинскую карту.
- В чем дело? – спросила лже-Выгузова.
- У вас тут пять абортов  записано, эрозии, а  матка в  совершенно  сохранном состоянии. Как у нерожавшей. Ах, да! У вас же нет детей. Но все нетронутое!
- Ну, я не знаю. Может, воздержание помогло или что там. 
- Рада за вас. Хорошо, подпишу. Но у меня странное чувство, что вы не моя пациентка.
- Ха- ха-ха! – засмеялась Лариса и быстренько  нагнулась над лежащим на кушетке бельишком, чтобы  поднявшая глаза  от бумажек  врачиха не стала разглядывать ее еще внимательней. – Гусар-девица Дурова идет на войну.
- Берегите себя, - сказала врач.
- От связей?
- Нет. От пуль, - вздохнула врачиха. – Несчастное время: снова женщин на войну провожаем. 
- Так не в снайперы же.
- Словом, Екатерина Филипповна, возвращайтесь живой и здоровой.. Вам еще рожать надо. Хотя бы одного. Тридцать лет – крайний срок, вообще-то. Данные у вас пока   прекрасные. Но тянуть нельзя.
- Спасибо, спасибо за советы! – выскочила из кабинета Лариса. Ффу! Нет ничего хуже нарваться на добросовестного врача!
  Так, анализы она сдаст завтра с утра и все остальное завтра же добьет.  Теперь заскочить в магазин продуктовый, хлебца купить и к  свекру дорогому, из которого  чудом удалось добыть информацию о том, где  Сергей. На  колени встать пришлось, чтоб вызнать военную тайну, пригрозить, что она от неясности обстоятельств помешается: как так – обещал зарегистрироваться, смылся, ей вестей не шлет, это что за сынок? Кого она ждала чуть не двадцать лет, брошенная беременной вот  после такого же посещения загса, которое ни к чему не привело? Проболтался, растроганной вестью о том, что Тамарка – его родная внучка. Лариса  строго приказала вестью об этом девку не будоражить. Ни к чему детям знать о юных грехах родителей. Выросла с Анисимовым, считает его родным отцом – и флаг ей в руки. Тем более, с Сергеем все неясно. Дед согласился, что это мудро. Призвал к бдительности: когда живешь с чеченцами на задворках, хвастать тем, что муж метет их на их родине, не стоит.
Лариса кивнула и попросила на всякий случай научить ее стрелять из пистолета и винтовки. Дед обещал. И Тамарку обещал научить. И машину водить тоже. Вдруг понадобится.
  Придя в дом Нестеровых, сноха полезла в коридорный шкаф, сказав, что  подгонит под себя камуфляжик. Незачем, мол, в гражданском отсвечивать, коли они  решили свою боеспособность повышать. Тут недалеко есть армейское стрельбище. В армейской форме вполне  можно использовать неохраняемый  полигон. Армия там не каждый день присутствует, туда запросто пацанва  Восточного ползает гильзы собирать, так что очень удобно.
Дед засмеялся: не надо ей в шкафу рыться, такой крошечной, там на него да Сергея вещи, лучше он своим друзьям позвонит, те БУ армейское ближе по размеру для Ларисы найдут, женский комплект. Женщины же в армии служат, так что  хорошую форму ей дедок сделает. Она попросила позвонить тотчас же. И если можно, найти для нее новую форму, а не бывшую в употреблении. Мечталось, мол, давным –давно одеться  в модный стиль милитари.
- И Томочке достану! – загорелся дед.
 …Словом, сбылась мечта идиота: майор из военкомата на перроне аж присвистнул, восхищенный, когда, козырнув, мимо него прошла прапорщик, военфельдшер Выгузова, вся такая подтянутая, в новом камуфляже, в высоконьких отлично начищенных берцах, в куртке теплой и ушанке с кокардой российской, с шевроном медслужбы на рукаве. Отлично выглядит, не то что половина  мужского контрактного состава, уже напившаяся и  развесившая губы в обнимочку с какими -то  тоже подпитыми крашеными короткоюбочными тетехами. Выгузову никто не провожал. У стенки вокзала поставила большущую импортную дорожную суму, цвета хаки, все как есть, огляделась. Вечерний перрон, капель со всех крыш, изморось в воздухе, весна,  запоздалая весна – днем тает, ночью морозит, но сосульки и тут умудряются плакать. Прогрохотал   товарняк, мотаясь и скрежеща  пустыми вагонами, подошел спецсостав. Не ахти как организованно воинство стало грузиться под  крики бабья: « Толян, в натуре! Ты че, урод! Пиши чаще!», « Сережка, я тебя ждать буду, слышишь? Ты гляди там, ни с кем и  ни разу, понял? Узнаю, я тебе покажу!» Дуры! – подумал майор. И пошел к Выгузовой, пережидающей возле подножки, когда отцелуются все, кто еще не нацеловался.    
- Ну, что, Екатерина Филипповна, - сказал майор, вдруг почувствовав  грусть-печаль и свою личную ответственность за тех, кого он отправляет на бойню, - это был ваш выбор. Завидую кому-то, кого вы встретите.
- Мы уже встретились. Правда, я не знаю, где он там. Но, думаю, найду. Он пограничник. Капитан.
- Скажите фамилию. Я вам помогу.
- Правда? – обрадовалась  Выгузова. – А я потом смогу к нему перевестись?
- Ну, если похлопотать.
- А вы можете?
- Постараюсь.
- Сергей Андреевич  Нестеров. Он в одном месте должен быть с Егором Максимовичем Потаповым, сержантом. Это я для того, чтоб вы с каким-нибудь однофамильцем не перепутали. Призывались они в Москве. Ой! Родственница бежит! - вскрикнула Выгузова   и , расталкивая  всех своей сумкой, ринулась в вагон.
    Майор посмотрел, как по перрону несется высокая девчонка в камуфляже,  отпихивая  попавших под ногу, внимательно  уставившая большие глаза  в поисках нужного объекта. Промчалась до  тепловоза, бежит назад, тепловоз гуднул, последние из поцелуйщиков  заскочили на подножки, состав тронулся.
- Мама! – истошно закричала длинновязая, и Выгузова высунула голову  в двери тамбура.  Кричит:
- Томка, не волнуйся! Все будет хорошо!  Жизнь – это то, что мы о ней думаем! До свидания, солнышко мое! Будь счастлива!  Не бойся, я вернусь! Не беги!
  А девчонка все бежит и бежит рядом с тамбуром, длинными ногами в берцах меряет перрон молча, машет рукой, и слезы катятся  по щекам. Ох, такую бы в спорт –  ишь ты!
 Мигнул  у кромки перрона красными огоньками последний вагон. К остановившейся Тамарке подбежала запыхавшаяся Катя Выгузова, наконец-то преодолевшая путь от автобуса на своих высоких каблуках:
- Ну, что?
- Уехала.
- А мы? Заявляем на нее?
- Нет. Не надо, - устало сказала Тамарка. – От судьбы не бегают. Пусть едет.
- А убьют?
- Значит, судьба.
- А я как без паспорта?
- Ой, Катя! Это самое легкое! Скажешь, потеряла, да и все.
- Ай, ну его на фиг! Еще и штраф платить. Заграничного хватит. Ну, Лариска-Лариска…  Это ж надо!  Ты , Тома, расстроилась?
- Нет. Я рада, что вы преступление раскрыли. Иначе бы не попрощаться. Спасибо. Но про нее – молчок. Пусть доедет и пусть встретятся.
  И они пошли с перрона. У лестницы вниз, на привокзальную площадь,  стоял и ждал их майор.  Спросил у Тамарки: «Это ваша мать?»
- Как странно, - ответила Тамарка. – Ей тридцать лет, мне восемнадцать. Она как меня родить могла?
- Но вы кричали.
- Я кричала: ой, мама, я  Катю Выгузову не провожу! Вот что я кричала.
- А кто она вам?
- Что за допрос?
- Ну, видите ли, я обещал ей помощь в поисках одного человека, а договорить не успели. Хотелось бы какой-то промежуточный участок  связи.
- Точно?   
- Клянусь!
- Хорошо. Пишите на ее домашний  адрес, он же есть в военкомате.
- Да проще можно сделать, - сообщила истинная Выгузова. – Я в двух шагах живу. Телефон могу дать. И зайти могу.
- А я к вам? – сразу замаслился майор, одобрительно оглядев модницу Катю.
- Да хоть сегодня! – засмеялась Катя. – И с ночевой.
  Тамарка попрощалась с нашедшей друг друга парочкой, сказала  Кате в виде назидания: «Ну, дорогая кузина, ведите себя мудро. Чтоб потом никому не каяться», - и побежала на автобус.
    Едет, приклонив голову к автобусному стеклу, по сторонам не смотрит.  Думает о матери. Грустно, конечно, но пусть… Это ее выбор. Хитрюга! Ведь даже не подозревали, куда уходит днем, почему так рьяно стреляет на  стрельбище, отчего снова стала обливаться во дворе холодной водой, откуда немыслимый талант автовождения. А она просто сосредоточилась, нацелилась.  Ни с кем не попрощалась. Оделась в камуфляж, взяла пузатую новую сумку-хаки, говорит: «К Катьке еду. Какую-то она мне муру, а не ткани подсунула. Полаюсь от души.  Если задержусь, не волнуйтесь. Я  по-армейски одета, никто не сунется. Глядите, даже для смеха погончики и шеврончик достала».
  И если бы  с интервалом в полчаса  не явилась Катя, никто бы и не спохватился. Буди где-то еще и записку заховала, чтоб не сразу нашли… Да, чудеса конспирации… Война-война-война…
    Вышла на своей остановке, идет по Туркестанской – и вдруг  вдали  как вздымется грохот и пламя! Это что?  Она побежала в сторону взрыва. Га з у кого-то взорвался? Или их дом какая-нибудь сволочь в воздух подняла, мстя по-мафиозному? А там ведь старики, кошка, собаки, добро нажитое,  меха синие и пальто новое черное, ой, мамочки! Бежит молится, чтоб только не это! Вдобавок дом Ильи рядом, господи- господи, а там он, детишки и даже Септимию, если не ушла, и то жалко! Несется, сердце колотится, а  глаза и уши  высчитывают расстояние до пожара, до сильного собачьего и человеческого воя  - нет, вроде бы, чуть подальше. На чеченской улице. Да где пожарные-то и что там за взрывы частые, как хлопушки и петарды, черт возьми! Нет, видимо, к самому месту событий бежать не надо: какой-то дикий фейерверк там, на этой улице.
  Подбежала к повороту на Ташкентскую. Тут все сравнительно мирно, если не считать выскочивших чуть не в нижнем белье обитателей.
- Что случилось? – спросила она у  соседей.
- А бес его знает! – смачно матернувшись, ответил некто  Курослепов. - У чечен что-то на воздух летит.  Поди, все сгорим?
    Это умозаключение  вмиг разнесло толпу по усадьбам,  побежали  выносить на улицу скарб. Наконец-то завыли сирены, пронеслись машины пожарных и МЧС,  с интервалом  поехала  неторопливая милиция, заорала в мегафоны, что никакого повода для паники нет, Тамарка отправилась домой. Дедок спустился сверху, сообщил, что смотрел на стихийное бедствие из окошка мансарды, показал бинокль.
- Там стекла не вынесло? – обеспокоилась Тамарка.
- Нет. Даже трещину не дали. Хороший стеклопакет, - сообщил Андрей Иванович, не сообщив, что он, во-первых, залеплял наружное стекло   клейкой лентой крест накрест, а во-вторых, открывал створки, застопорив их: конечно, жалко такое качественное окно. Да и стрельнуть во взрывпакет надо было. От детонаторов они с Анной Васильевной отказались, чтоб все это было похоже на стихию, не оставило бы следов. 
    Отличная женщина Потапова!  Зашла в чеченский двор, я , дескать, ветеринар, посмотрю, что с вашей заболевшей собачкой. От соседей, де, услышала, что собачка взвыла и упала. Жалею и люблю животных. Ну, ее  впустили, старушенцию, а она в условленное место на стену хаты приткнула  пакетик невидненький,  посоветовала, чем лечить бобика, забрала Мириам и Асана, чтоб за лекарством съездить, насадила в свой джип, чтоб покатать, кучу малышни с улицы, тем, кто в машину не поместился, сказала,  пусть идут к горке на Туркестанской, ждут ее, всех покатает . Он посмотрел в бинокль, как завершился великий исход, как опустела Ферганская,  прицелился и выстрелил. Да. Радостно, что рука еще тверда. С первого раза попал, и выстрел  сходу покрыл взрыв. Все вроде сделано правильно, но пора бы Анне Васильевне и вернуться, что-то  замешкалась она. Душа за нее беспокоится. Тем более, в воздух поднялись непросчитанные  тротиловые эквиваленты: двум грузовикам с ящиками  под тентами каюк, да внутри дома  немало, видимо, хранилось, плюс буквально в огороде какой-то подземный бункер сдетонировал. Забор из горбыля, кстати, повалил. У баньки, видимо, стекол не будет.
- Как  вы думаете, что там было? -  спросила Тамарка, из окна гардеробной разглядывая, как суетятся пожарные расчеты,  как  потихоньку меркнет пламя, как  служба спасения ходит по ближним к пожару домам.
- Возьми бинокль, - предложил дед, - посмотри. Вроде бы  жертв нет.
- Ну,  кой-кого перевязали, - посмотрев, сообщила Тамарка. – А с нашими непосредственными соседями что?
- Ну тех, видимо, в дым разнесло. Вместе с собакой.
- Ой, жалко! У них девочка приятная, Мириам. И Асан, совсем маленький. Господи! – закручинилась  Тамарка.
- Ну, могли ведь и не дома быть.
- Видимо,  дома были. Вон Колька Карасев просто на земле валяется, ревет.
- А что?
- Мириам любит. Встречаются тайно.  Жалость какая. Пойти, что ли, утешить? Вместе учились, он, правда, постарше. Уже работает на заводе.  На станке с программным управлением. Лицей  кончил,  в армии отслужил, зарабатывает нормально. Хороший парень. Сосед их через три дома.
- А что ж русскую девушку не нашел?
- Да при чем тут национальность? Красавица!
- Тебя красивей?
- А чего сравнивать? Тут критериев нет. Для него – лучше Мерилин Монро, вот и весь сказ. Парень головой рискует. И она. Эти  наши братья по крови  озверели поистине: никаких межнациональных браков. Тут одна такая же  Джульетта была с нашим Ромео, так прирезали обоих на кладбище. Пойду, не напросился бы: еще пырнут за позорную скорбь под ребро.
    Но Кольку, как видно в бинокль, уже подняли с  замли две женщины, русская и чеченка, повели в его дом, что-то тому талдыча.
- А где Анна Васильевна?
- Уехала куда-то по делам. А Лариса где? Поздно ведь. Позвони, Томочка, ее подруге.
- Увы! - вздохнула Тамарка. – В Чечню она, дорогой Андрей Иванович, едет. Навстречу счастью, так сказать.
- Ах, я дурак! – схватился за голову дед.- И ничего не сказала!
- И мне –ничего. Чудом догадалась. Простились. Тоже чудом. Состав уже отправлялся.   Надо поискать инструктивное письмо.
    Письмо оказалось напечатанным на компьютере в файле «Мамины этикетки». Лариса писала: «Тамара, доченька моя ненаглядная! Прости меня за все, все грехи отпусти, смирись с легким сердцем со всем, что бы со мной не случилось. Скучна, Тома, жизнь без любви, долга и тягостна, так что я ничего не боюсь, ты не волнуйся. Ну, суждено будет просто пять минут рядом побыть или в двух шеренгах  издали друг друга увидеть, и то мой поступок не напрасен. Ты выросла, вправе это знать. Но, доченька,  всегда  прежде думай: не нарвись на любовь унизительную, рабскую, трусливую и  такую, за которую  всю жизнь слезами платить. Илья – хороший человек, но твой ли?  Ты пока маленькая, не наделай глупостей без меня. Лучше подожди моего возвращения, посоветуемся. О стариках заботься. Они уже слабенькие, хоть и смеленькие. Пусть берегут себя.. Не забывай навещать Елизавету Лазаревну, почаще ей звони  По возможности буду сообщать о себе. Деньги, какие были, я оставила в кухонном столе, а пакете из-под лаврового листа. Ну, целую тебя. Всем привет. А уехала  я, если спросят, в город Винницу, где и Сережа раньше жил. К деду-бабке твоим родным. Им поздравиловки на праздник не забывай отсылать. Понятно?»
  Тамарка прочла, наизусть  запомнила и стерла послание. Ну надо же! И это знает – Илья… А что Илья? Он и сниться-то перестал. Как-то все успокоилось. Ну, живет и живет, а сердца особо-то не колышет. Она знает, что он есть и жив, и этого достаточно.
  Подошла к большому окну, посмотрела на мирно горящие окна дома Павловых. И вдруг по стеклу забарабанил крупный дождь. Странно… Рановато вроде бы. Снегу кругом дополна. Ночь почернела за окном, дождь…Когда была маленькой, казалось, что если уж над Ташкентской льет, то и над всем земным шаром, включая пустыни Африки. А сейчас не удивляется, что, кроме  их дома, ничего кругом не поливает. Ну, локальная тучка прослезилась. Бывает. Вон старухи в городском транспорте все изнылись, что возле храма на старом кладбище льет и льет среди зимы, гололедище, помолиться идти страшно, валятся кучами. Там, где развеян прах Наташки Филоновой. Если, допустим, предположить, что это ее душа с облака мстит тем, кто подсматривал за ней и деканом  Виталей, то просто красивая мистика. Сказка. А, может, и быль, кто его знает. Господи, Наташа, жертва унизительной любви! Как жалко-то тебя…
  Дождь хлынул и на старом кладбище. И по - над всем городом: в небе ведь немало душ, которые захотели остаться именно здесь, над знакомыми  неказистыми улицами, над  родимыми осинами да милыми сердцу пепелищами... И чего бы всем за компанию не поплакать над тем, как живые в городке живут? Взрывы, собачий вой, сироты Мириам и Асан...
    Под окошком заурчала машина: бабка  Егора приехала. Дед пошел открыть ворота.  Анна Васильевна явилась бодрая,  мокрая  и чумазая. Ужинает и рассказывает: закорешилась с малыми чеченцами. Все ходили в кафе-мороженое на центральной улице Восточного. Даже взрывов не слыхали толком, потому что оживленно беседовали. Потом она самых маленьких кучкой везла потихоньку, а кто побольше  с Мириам шли практически вровень с машиной. И такой ужас! Пожарные возятся  все еще, милиция  какими-то лентами место оцепила. Дома нет… Она хотела девочку и мальчика к себе взять, но набежали радостные чеченки, схватили осиротевших, потащили всяк к себе. Но потом пришел Басланов, приказал , куда поселить, гомон утих. В этом смысле приятные люди. Не бросают своих, не то что русские. А ведь семьи многодетные. Еше видела там такой пример благородства: Потапенко сказал, что поможет осиротевшим  детям,  обязался их одеть-обуть. И  жена его там была. Всем сказала, что  бесплатно лечить чеченцев будет, она ведь специалист не только по зубам, но и по челюстно-лицевым травмам. Так что получившие  царапины  и порезы от вылетевших стекол обеспечены вполне квалифицированной медпомощью. Илзу Бруновну искренне благодарили. Тяжело раненых нет. Но в доме  взорвано  не менее семи человек. В том числе и одна местная путана. Это Мириам сказала, прибавив, что тетка исключительно гнусная: ее для общего потребления приглашали, когда у  ее  отца и  дядей были гости. Особой скорби у детей  Дасмановых Анна Васильевна не заметила. Но порушенное жилье очень жалеют. Деньги жалеют.  Это мальчик  про деньги сказал, а Мириам сказала, что деньги  не им принадлежат, так что  нечего и печалиться.  И вот еще что: через неделю они договорились еще разок в кафе всем миром сходить.
 - Понятно, - сказал дед. – Вы   гарант их безопасности. Но почему вы вся в саже пришли?
- Вмешалась в процесс поиска улик преступления. Советовала милиции, как и где рыть. Потом следователь прогнал. Забор у нас упал. Ставить надо. Я с той стороны  потопталась, поразглядывала. В баньку стеклышко надо, и посекло ее  осколками. Ах, неужто у соседей был арсенал? Но догадается ли милиция? Как ты думаешь, Тамара?
- Посмотрим, - рассеянно ответила Тамарка. – Версию  можно узнать через Септимию. У нее дочь – жена моего отца.
- А сама не можешь спросить?
- Могу, но не хочу. Был бы нормальный человек, уже бы позвонил, не так ли?
- Газ взорвался, а арсенал сдетонировал, - авторитетно сказал дед.
- Абсолютно с вами согласна! – восхитилась  дедукцией  Анна Васильевна.- Ну, я  приму душ  и спать. А где Лара?
- Уехала в Винницу, - хором сказали дед и Тамарка. – Там же и Егор.
- Ой, какая радость, ой, какая радость! – поверила бабка.
 В доме Потапенко тоже сидят за ужином, обсуждают происшествие. Потапенко говорит дочерям:
- Девочки, отберите на своих полках то, что может подойти  Мириам.
Дайна кивнула, а Ирма сказала:
- Она меня выше. Так что ничего дать не могу.
Илза подняла брови, перестала жевать. Сказала   вопросительно:
- Видимо, ты не подумала? В любом гардеробе есть масса вешей, которые универсальны. Например.. .А ну-ка думай!
- Мама, ну чего ты, честное слово? Вечно мы! Анисимовы разорились – мы им циновку дарим, а у самих потом веранда несколько лет голая стоит. И ты дополна денег не получишь, если чечены к тебе привалят толпой. Ты же  не сможешь в это время другими пациентами заниматься.
- Дайна, а ты как думаешь?
- У меня новых трусиков много, я из Риги привезла, их отдам. И вообще, не слушай папа, разное белье. Потом юбки есть. Ой, они должны, мама, носить темные длинные юбки. А такой у меня нету.
- Как быть?
- У Ирки взять. Ей вовсе не нужна. Ноги короткие.
- Вот это, дорогая,  не твоя печаль – мои ноги! – вскипела Ирма.
- Да я не то хотела сказать. Маленьким макси не идет. Ты в коротких платьях красивее. Так что извини. Ну, мама, еще могу куртку, если новую купите.
- Хитрая! – засмеялся Потапенко. – А почему Мириам новой не стоит?
-   Вообще-то стоит, - вздохнула Дайна. – Она сирота теперь. Жалко ее. Пап, а Асану я  отстираю набело  кучу футболок , старых, но нормальных. Перчатки. Спортивный костюм от школы остался маленький. Кроссовки. Шапку вязаную. Джинсы можно посмотреть. В кладовке много. Свитера.
- Дана, - сказала мать, - у тебя прекрасный практический ум. Собери все вещи к дарению сегодня же. Отбери и в шкафу Ирмы. Покажешь мне. А я  кое –какие предметы быта соберу.
- О, идея! – вдруг осенило Данку. – Я сейчас Коляну звякну. Карасеву. Пусть он кое-что купит. Если ему дарить не позволят, то я все занесу, а Мириам шепну: это Коля. – И она побежала к телефону.
  Карасев  чуть с ума от счастья не сошел: он  не видел, что Дасмановых  бабка  Егора  к дому доставила. Спрашивает хохоча, а что он должен купить?
- Сам подумай. Какую-нибудь дорогую и красивую вещь. Платье, туфельки, может, шубку. Ее же плохо одевали, ты же знаешь.
- Ой, я ей хочу пальтишко, как у Анисимовой, с синими мехами!
- Ей не пойдет. Она же брюнетка жгучая. Вот анорак, как у Анисимовой, вишневый, это вполне. Знаешь, купи ей длинненькое узкое стеганое болоньевое пальто, ботиночки, как бы мальчишечьи,  фуражку, сумку и перчатки кожаные. Я с тобой сама схожу, помогу выбрать. Она у нас будет, как куколка.  Я ей  юбку и кофточки  в тон подберу.
- Дана, ты девчонка – класс! – засмеялся Карасев.- Договорились! Как считаешь, она добьется свободы?
- Чтоб жениться на тебе? Ой, не знаю, Коля. Разведаю. Ну, завтра звонишь, идем в магазин.
  Мать инициативу  Данки одобрила. Ирма пробурчала:
- Этот Карасев дурак. Она неграмотная в лоск. Двух слов, наверное, связать не умеет.
- Ну, это дело наживное. Ей всего семнадцать. Я знавал парня, который в тридцать в вечернюю школу   в десятый пошел, а нынче он  главный инженер на одном предприятии. Основное тут -–воля, -  сказал отец.
- Хотела бы заметить, что вообще-то не за образование любят, - кивнула мать, согласившись и с отцом.. – Это вешь необъяснимая. И профессорша может  быть несчастна в личной жизни. Но есть  перспективная зацепка: любят тех, кто умеет сам любить.
- В сексуальном смысле? -  вытаращилась младшенькая.
- Данка! – построжел отец. – Что за речи?
- Да нет уж, давайте лучше говорить, - не согласилась мать. – Что им, Генна, путем проб и ошибок-то к счастью царапкаться? Да, и в сексуальном. Но для знания достаточно  специальных книг. Не обязательно только физический опыт. У нас они есть. В спальне. В тумбочке.  Я разрешу  кое-что взять. Положу сверху. Читайте.
      В загородном доме Ильязовых в мансардной комнате, уютненькой, в розовых тонах, Гасана лежит  в широкой постели, читает именно такую книжку. Взяла внизу, в библиотеке, чтоб не болела душа. Чтоб забылся разговор с Николашей чертовым.  Приехала к нему. У него никого нет: отец в Москву по делам уехал, мать на премьеру в оперный пошла. Сидят за столом в кухне - столовой, он ее  кофе потчует. Заварил «Арабику», выставил какие-то домашние пироженки. Она изложила проект: женитьба – прием дел у ее отца. И этот придурок заржал! Она потребовала объяснить, что смешного она сказала. « Хренак всей мафии – вот как называется этот проект, - отвечает хам. -  На этой высокой должности я просто обязан ходить в стриптиз-клубы, кого-то щупать, кого-то иметь. После меня за дело берутся соратники, а я ВИЧ – зараженный. Оп-ля! И ты отлично  поможешь. Вы же, крупнокалиберные жены, тоже тусуетесь, со своими телохранителями спите, юных, но порочных юнцов снимаете. И нет  бригады в результате наших с тобой  инфицированных действий». Она дыхание потеряла: это шутки? А он продолжает: «Не знал, что ты такая дура. Нам  единственный выход – пожениться да с моста броситься. Ни ты, ни я не знаем, когда все это наверх нарывами полезет. Не знаем, когда изобретут по-настоящему  эффективные лекарства. Нам нельзя кого-то родить. В кого-то бокового влюбиться. Нам  место в монастыре. Чтоб грех замолить. Ты ведь наверняка еще с кем-то, кроме меня, была». « С чего ты взял?» « Грамотная и  очень  любознательная. И не девочкой была в наш первый раз. Я не спрашиваю, с кем. Меня это уже не касается. Я -то, да, решил: уйду в монастырь. Доучусь, буду в какой-нибудь приютской школе язык преподавать. Им ведь, этим босякам и сиротам, никто хорошего преподавателя не даст, правильно? А их учить надо. Сколько бог времени отпустит, столько и поработаю. Но, черт  возьми, сдохнуть падалью,  богатой и наглой, как ты предлагаешь, я  и под дулом автомата не соглашусь. Так что пей кофеек, прости меня, сволочь тупую,  уходи и больше не вспоминай».
  Она ехала и всю дорогу плакала, моментами просто мечталось налететь на придорожную сосну. Но доехала. Мать хмуро сидит у компьютера, что-то считает, отец в санатории, Руслан уроки учит, Борис – главный охранник у камина в главном зале расселся, газетами шуршит. Собаки отвязанные  вдоль ограды бегают, порыкивают, дождь пошел. Такая тоска!
  Вот и сейчас  за окном шум дождя, а в комнате тепло, книга потихоньку забирает: представляешь ведь, как это – с тобой и партнером. Поза… Судорога внизу живота… В дверь постучали.
- Кто там?
- Я, - ответил  Борис Митрофанов.
- Зайди.
  Вошел, могутный, говорит:
- Мама велела передать, что утром тебя повезет охранник. И вообще у тебя будет охрана.
- Кто?
- Ну, в принципе, кого выберешь.
- А ты у кого?
- Персональных  поручений не получил. Вообще-то как бы  заменяю твоего папу. Но с удовольствием бы передал эту честь.
- Почему?
- Надоело людей пугать. Я мягкий и пушистый, - улыбнулся, белые зубы продемонстрировал и ямку на левой щеке.
  И вдруг она говорит как-то абсолютно автоматически:
- Выключи свет, иди ко мне.
  Он обомлел до отупения.
- Ну, кому сказала! – вытаращилась сердито.
  Глянул на нее, маняще красивую, в голове колотится: мечта  сбылась, но почему такая глупая реакция  всего тела? -– не  хочется подходить, не хочется целовать, об остальном уж не говорим. Как импотент, честное слово.
- Ты чего?! – совсем громко прикрикнула она.
  Он развернулся и вышел. Спустился  вниз. Елена-хозяйка идет в свою спальню, чуток покачиваясь: опять дерябнула виски. 
- Елена Никитична, все передал. Правда, Гасана не назвала охранника.
- Кого назначишь, тот  и поедет, - ответила дама.- Боря, что-то тоскливо мне так!
- И все же не пейте, - сказал он. – Вы на глазах красоту теряете. Обидно.
- Да? А она никому не нужна!  - заплакала  хозяйка. – Он меня бросил!
- Бог ты мой! Еще сто таких найдем! – засмеялся Борис.
- Нет! Это конец! Хватит! Буду с импотентом жить, раны его зализывать! А я его уже сто лет не люблю, только боюсь. Ой, я бы в тайге просеки рубила, я бы в деревне коров доила, если бы он со мной был!
- Елена Никитична, генералы коров не доят, - усмехнулся  Митрофанов.
  Она вытаращила глаза и протрезвела, шепчет:
- Так ты знаешь?
- Весь город знает.
- И Ильязов знал?
- А как же.
- И терпел? Пятнадцать лет мною добровольно делился?
- Ну чего вы хотели? Мы милицию старались уважать.
- И ты бы так мог?
 Митрофанов хорошо подумал, замотал головой отрицательно. Еще подумал и сказал:
- Мне все что-то надоело, устал. В придачу отец умственно захворал. Одного оставлять нельзя. Дом частный. Взорвется еще в нем, чего доброго.
  Елена закрыла глаза ладонью, думала долго, говорит:
- Хорошо, отпускаю тебя в отпуск.
- Можно, я сейчас уеду? Охрана надежная.
- Едь. Но позванивай, ладно?
- И вы. Номер знаете.
- Не в этом дело. В отпуске я не имею права тебя тревожить. А ты меня тревожить можешь. До свидания, - и ушла в спальню.
Он  успел отойти к завороту коридора, она окликает:
- Борис, а про деньги забыли?
- Возьму в офисе. Вы только позвоните завтра туда.
- Хорошо. Премию еще дам.
- Спасибо. Но за что?
- За то, что глаза открыл. Другие бы струсили, промолчали.
 И вот он едет, поливаемый дождем. Куда? В городскую квартиру? Или к папане драгоценному? Расстояние от моста примерно одинаково до каждой из его берлог. И в каждой полный бардак и неуют, несмотря на дорогую меблировку. А душа расковыряна. Особенно ситуацией с красавицей Гасаной.  Это что за черт возьми? В кого она превратилась в последнее время, тростиночка? С гастролей вернулась какой-то идиоткой дерганой. Что там  случилось, интересно? Ведет себя, как больная. Психует, по пустякам заводится,  на брата своего Руслана  орет, с матерью хамит. Часто, видимо, плачет. Из-за танцорчика своего маломерного Коленьки?Любовь зла… Тот еще кобеленок, а вот поди ты. Любит его Гаська. А его, красавца писаного, нет.  Вот в чем дело: он без любви не хотел! Странные дела просто. Раньше этих «без любви» достаточно было, а вот тут не захотел. Когда любишь, видимо, надо, чтоб и тебя любили.  А объективно, какая-то она сегодня была до отвращения противная. Ну, хочешь мужика, так позови, а не приказывай! Уродина моральная! Не хватало еще, чтоб  по приказу  кто-то его имел! Сволочь!
 Но куда бы поехать так, чтоб душа успокоилась и от сердца отлегло? Думал-думал, так ничего и не придумал. От моста повернул к городской квартире.   Дом прекрасный, новой планировки, за забором кованым – своя автостоянка под охраной. Поставил джип, идет к подъезду, глаза на окна своего жилья поднял. Темным-темны. А рядом розово и приветливо светится окошко кухни – столовой соседей. Трудолюбивая Милка Паршакова, как всегда, видимо, сидит на  небольшом диванчике, поджав ноги в шерстяных белых носках, закутав плечи белой ажурной шалью, читает книжку по программе. Лампа настольная возле нее горит, заброщенная розовым шелковым китайским платком с красивой вышивкой – китайцы умеют. Птички, цветочки… Значит, книга про любовь. Если бы читала что-то серьезно-философское, забросила бы лампу платком синим. А про природу – зеленым. Смешная! – думает он, поднимаясь на пятый этаж пешком.   Он никогда не ездит на лифте. Попутно проверяет, не просочилась ли в дом какая-нибудь нечисть. Охрана-охраной, но был случай: пролезли  одну  квартиру чистить. Конечно, всех задержали, но повторения не надо. Его, например, какой-то маломерок подстрелил чуток. В бедро. Челюсть этой сволочи и хирург не соберет, так  ей и болтаться, слюней не держать. Но …  он-то чем этого гада лучше? О, Господи! И чего разносит на эти  мысли, а?
 Дошел. Подумал. И позвонил Милке.
- Кто там? – шепотком спросила она. –Ты, что ли, Брюс?
- Я.
 Открыла дверь. Стоит такая уютная, теплая, спрашивает шепотом:
- А чего сырой?
- Дождь на улице. Чего шепчемся? Маму из больницы выписали?
- Нет. Юрка болеет.
- Что с ним?
- Да так, температура. Набегался на улице до посинения, еще бы не заболеть. Десять лет – ума нет, - критикует младшего брата. – А, может, симулирует. Градусник в чай, поди, сунул за моей спиной. Грамотный уже. Завтра контрольная. Распустился. Ты чего хотел?
- В гости. Так что-то на душе паршиво. Как  у бобика в лунную ночь.
- Странно слышать. Ты такой форс-мажорный. Так небрежно землю  попираешь.
- Только кажется. Кругом одни неприятности.
- Это ты об Ильязове? – усмехнулась Милка. – О, господи, господи! Ну, проходи. Раздевайся. Тапки вон там, - показала пальцем. - Только тихонько. Чтоб этот гаврик не услышал.  У него мания: выдать меня за тебя замуж, превратить тебя в личного тренера и стать таким же качком, как ты.
 Борис засмеялся,  испуганно прихлопнул  рот ладошкой под укоризненным взглядом Милки. Прошли  в столовую на цыпочках.
- Смешного  вообще-то ничего нет. Это у него комплекс безотцовщины. Ишет возможности мужской защиты, сильного плеча. Ребенок ведь. А тут еще мама болеет. В мои защитные потенции не верит. Пытаюсь объяснять, что я существо отнюдь не хилое – эффекта нуль. Он же помнит меня сопливой. В его  представлении я так и не выросла. Да, трудно мне с ним придется, когда мама умрет.
 Сказала спокойно. Стала  кипятить чай и накрывать на стол.
- Мила, а это точно  будет? – жалостливо скривился Борис.
- Да. Со дня на день. Лейкемия, чего ты хочешь. Догорает. Отца я  доломала, заставила ей отдельную палату купить. Сиделку нанять. Совесть гложет. У нее бы мне безвылазно быть, а  я из-за брата не могу, - и Милка заплакала тихо. 
- А он почему не может Юрчика взять?
- Потому что подлец! – вытерев лицо  бумажной салфеткой, твердо сказала Милка. – Но судьба его найдет: он к  Эльке Чумаковой сватается. Знаешь ее?
- Да кто ее не знает.  Нет, ты не подумай, я  таких, простите, не имел. Я в общем плане ее популярности городской.  Отговорила бы родителя-то.
- Не мое дело. Ударила сперма по мозгам – гуляй. Загубил мать - ответь. Бросил нас – и тебя найдется кому бросить. Жизнь справедлива. Не всегда, правда.  Мама рассказывала, как у них   в палате Элькина двоюродная сестра умирала. С четверыми маленькими детишками прощалась.
  Милка опять заплакала, пробормотала, хватая бумажную салфетку со стола: «Да что это со мной сегодня? Я же никогда не плачу!» Он подошел, обнял ее, сказал шепотом: « Поплачь. Не стесняйся. Мне самому иногда плакать хочется». Большой ладонью прижал ее голову к своей  груди,  стал гладить волосы, теплые такие, гладко-скользкие, заплетенные в косу на ночь. Она подняла руки, закинула их  ему на шею, зашмыгала носом.
  Вышел из своей комнаты Юрка, заспанный, пошел пописать, увидел их, произнес ехидно:
- Поздравляю с законным браком.

   15.ДЫША, КАК  НА ПАХОТЕ ДЫШАТ


  «Молодость для того и создана, чтоб от души покомплексовать. А зрелость безукоризненно уверена в себе,  даже   смотреть приятно», - иронически то и дело дергает вверх левую бровь Тамарка, принимая в гостях  Семена Ивановича Митрофанова,  зкзотичную личность микрорайона..
  Митрофанов сидит, нога на ногу, у круглого стола под плетеным абажуром,  весь из себя в костюме и при галстуке. Костюм не нов, но выглядит, как новенький:  хозяин его всю жизнь форму носил, к ней привык настолько, что, официально числясь пенсионером, перешел на демократичный камуфляж без погон, так что  гражданская  одежка  волей- неволей будет служить такому человеку столько, что всякие там хозяева жизни,  одновременно с ним  с черного  хода центрального универмага при советской власти купившие  этот кримпленовый венгерский импорт, только охнуть способны, коли  увидят Митрофанова во всей его сегодняшней красе.  У них-то кримплен, хоть и не ест его моль, давным-давно  всякими разными затяжками покрылся,  мелкими дырочками от упавшего на лацканы  да на брюки пепла от сигарет, на вороте залоснился до въевшейся черноты, на заднице  лоск зеркальный приобрел, на низках брюк ровной , как  бритвочкой прорезанной, щелью продырявился
- Отличная вещь! – восхитилась Тамарка, выслушав,  к какой годовщине Октября все маневры обладания костюмом  были Семеном Ивановичем затеяны и успешно завершены. – В два раза меня  старше! А цвет какой чудесный – ярко-голубой, я бы сказала даже, цвета Средиземного моря вещь. Дорого стоил?
- Представь. Во всю мою лейтенантскую зарплату.
- О! Это же десятки тысяч по-нынешнему! И как только вы этих денег не пожалели?
 Митрофанов пожевал губами, вспомнил, конечно, но не сказал, что костюм куплен на учительскую зарпалату жены. Втемяшилось той сделать  из него театрала, а в театр тогда в форме не ходили, ну и вот… Сует деньги, причитает, что он бескультурный, одни кабаки на уме,  слезы льет. Ну он вначале разозлился на этот вечный вой, как даст ей под дых без предупреждения, потом сразу подумал, что эта тварь опять к начальнику побежит, вежливо извинился да и сбегал в универмаг. Бегал недолго: ну, кто откажет обслужить вне очереди, коли ты в форме и служишь ни где-нибудь, а в ОБХСС? Но в театр они  ни в тот вечер, ни в последующие вечера трехдневного празднования годовщины Октября не пошли: жена, оказывается, вслед за ним  из дому на «скорой»  уехала. Во, блин, с кем жил! Один удар – и из нее мертвый ребенок вылетает. Гнилье, а  гонору вечно: она культурная! Больница – не милиция, там неудобно сказать, что ее, молодую-красивую, муж бьет.  И в диагнозе записали: бытовая травма. Дескать, упала с подоконника, вешая новые шторы, очень неудачно – подвздошьем на  спинку кровати. У них комнатенка маленькая была в милицейском общежитии.  Да, действительно, кровать у самого окна. А штор не было:  любовь к кабакам с любовью к шторам, и козе ясно, ну никак не совмещается.
- Вообще-то очень трудно жили, скромно, - сказал Митрофанов Тамарке, голосом упрекнул юношество за развязный вид: ишь ходит тут перед ним в какой-то  футболке расписной широкой и длиннущей, в обрезанных джинсах. Ни хрена не стесняются, а потом жалуются, что их кто-то насилует да в любовницы берет.
- Мне вот тоже очень скромно жить приходится, - вздохнула Тамарка, ставя перед гостем чашку с пустым чаем. – Вам сахар положила, а самой уж не осталось. Ох-хо-хо! Цены просто бешеные. На лекарства. Старики болеют. Оба.
- А это кто да кто? -  манерно беря чашку, поинтересовался  Митрофанов.
- Родители материны.
- Да иди ты! – поперхнулся чаем  Митрофанов. - А сама Ларочка где?  Я , к примеру, к ней шел.
- На предмет?
- Посвататься.
- Да? Как интересно!  И когда вы успели увлечься друг  другом? Я даже не заметила, чтоб вы, ну, под окошком, там, с цветами или еще чего.
- Мы не вы, нам цветы не нужны. Сговоримся, да и все. И зарегистрируемся. Я вдовый, она вдовая.
- Как?
- Ну,  я, полагаю, хмырь-то ее  не случайно пропал: сняли!
- Ой-ой- ой! Вы серьезно или просто логически предполагаете?
- Логически. А уж когда логически, то это  амба! На  розыск подавали?
- Ой, чего- то в голову не пришло. Он такой уверенный мужчина. Бывший десантник и все такое прочее. Уехал на Украину.
- А, вот что! Но и все равно: съехал, другую захомутал. Мать-то у тебя женщина в годах. Кому такую надо?
- А зачем тогда вы такую ненужную берете?
- Ой, с тобой трудно говорить,- поморщился гость.
- В придачу с ребенком.
- Какой еще ребенок?
- А я?
- Да ты че, с ума что ли сошла? Ты меня выше. Чуть не с Борьку моего.
- А он как живет?
- Ну какое мне дело или тебе?
- Ни черта себе! Вы какой-то странный отец. Это же будет мой брат.
- Ну и?
- И хорошо. У него зарплата, у  вас пенсия, вот и  оденете меня. А то хожу, как  маня. Ни пальта приличного, ни на ноги, ни шляпки от этого, как его, ну, такой весь… из Парижа. Да напомните же, ради бога!
- Шуншулье, что ли? – слабым голосом подсказала из спальни Анна Васильевна, глазами приказав подполковнику Нестерову заткнуть пасть, не хохотать. Тот сделал вид, что мучительно закашлялся.
- Слышите? На ладан  дышат. Тоже, видимо,  в вашем доме жить придется, как и мне, - вздохнула Тамарка.
- А че тебе тут с имя не  остаться, малютке? – строго воззрился гость.
- Да несерьезная я. Мать ежедневно уроки проверять вынуждена, чтоб учеба-то шла, - почесав в затылке, ответила  Тамарка.
- И не стыдно в таком признаваться? – упрекнул Митрофанов.- Хотя… раз-два ремнем чесу дать – и одни пятерки будут.
- Ой, я этого так не люблю! Бедный отец нечаянно гитару сломал, а я его, несчастного… Чего уж про себя врать: аффективная, - скорбно подняла  глаза к потолку и вздохнула.
- У меня поумнеешь, вся дефективность пройдет.
- Спорим, что нет? – засияла глазами Тамарка, вставая из-за стола,  и хвать его за кримпленовый ворот неожиданно, дернула , со  стулом назад себя уронила, и ногу, тварь, на грудь ставит. – Вот, а ведь даже не сердилась, просто для примера, - говорит ему, давя  на грудь пяткой. – Вот такой характер, черт возьми, невыносимый! – всхохотнула, на и без того давящую ногу встала, а вторую вверх задрала и только потом соскочила.- Сами встанете или помочь? – весело спрашивает. – Ух, я шутить люблю!
  Митрофанов на карачках быстро пополз к входной двери. Старичье в спальне мучительно закашлялось дуэтом, как два туберкулезника.
- Вы куда? Мама придет, побеседуете. Чего   это вы , ей богу? – рассердилась Тамарка.- Стойте! Кому сказала!
  Митрофанов вылетел за калитку, волоча  кожаную куртку за рукав. Натянул ее, помчал по Ташкентской, как паровоз.
 - Жаль- жаль- жаль, - пробомотала про него задумчиво и  неопределенно – оценочно  молодая медсестра  Александра Яковлевна Коркина, по сю пору безработный молодой специалист, вылетевшая как раз за калитку дома Павловых – Сволочь!
  А вот последнее замечание девушки было непонятно кому адресовано.  Если хорошо подумать, то, скорее, молодому вдовцу Илье.  Приходит она  к нему , как к доброму. Сто первый раз, кстати. Септимии нет. У него выходной. Замучен своими кладбишенскими  стройками века до предела, так еще и стирка недельная. А машина, естественно, не автоматическая – круглая «бочка». Полоскать – в  ванне. Дети кому-то сданы погулять или спят после обеда. Он над ванной согнулся, вошкается, брызги летят до потолка – простыни стирает. Ну, конечно, все белье в яблочных пятнах: видно, разрешает своим засранцам в постель с фруктами лазать. При Динаре-то белье было на веревках двора просто белоснежное. У Шуры появилось желание помочь. Сняла кофту теплую, осталась в комбинации с бюстгальтером плюс джинсы в обтяжку. И как-то так подумалось при взгляде на себя в зеркало, что очень-очень ничего она собой, нагнулась еще пококетливее. А он: «Простите, я тогда пойду горшочки принесу. Помою с содой, припахивают». Ну, кто такое вынесет? Такую конкуренцию: или я или горшок. Она шлепнула простыню в воду, разворачивается к нему резко, руками мокрыми и голыми, его, по пояс обнаженного, в тренировочных штанах, стискивает, вся к нему припадает и впивается жгучим поцелум в его губы. Так хоть бы присосаться позволил! Как оттолкнет, как кофту ее схватит, как в руки сунет, как  погонит из ванной вверх по лесенке крутой, только что не пинками – на крыльце опомнилась, кофту на себя надела. И это мужчина? Импотент! – захотелось на всю улицу заорать. Я у тебя – последний раз! – заявить. А кому заявишь, если эта тварь с таким стуком дверь за ней захлопнула, что осталось только зло к калитке вылететь. А тут Митрофанов…Ну, и  мысли разные пришли: мой дом – моя крепость,  был дом твой – будет мой, молодость проходит, а деньги остаются, не гордись мохнаткой  целой, а гордись умом и делом и тому подобное, что Петровна золотая  да англичане всякие красиво сформулировали.
    Окликнула  она Митрофанова, плейбоя местного, и очаровательно с ним побеседовала о погоде и видах на урожай в связи с неудачной  весной.
 Заходит Шура после беседы в свою «крепость», а владельцы крепости, которым бог смерти не дает, старички ее преподобные, как кинутся с двух сторон! Мать кричит: « Я повешусь скоро из-за тебя, сучонка этакая! Мне уж люди глаза примозолили: работать – ее нет, мандой вертеть -  я тута!» И ведь что  особенно обидно: она девственница! Отец молча оплеуху шандарахнул, засопел носом гневно, а рука-то  трудящаяся. Чуть голова не отлетела. Понеслась Шура за сараем повыть, там собака сидит, на нее сочувственно смотрит: что, мол, хочется, как и мне, а на цепи обе? Ну гад! Была бы взрывчатка, взорвала бы это все к чертовой матери!
А так пришлось  к Ирме в гости идти. И там облом: дома, что ли, никого нет, ризеншнауцер этот позорный без узды в ограду выпущен, скалится. Пошла уж чистым экспромтом  по Ферганской: хоть  и запрещал отец там ходить, чтоб не умыкнули,  а вот захотелось!  Встретился Валид и сурово так, на фоне своего   покоцаного неделю назад дома, с фанерой да косыми дощечками замурованными окошками, произносит: «Разведка дэлаешь, да? Аллаха побойса! Я  бедный, я обув чыню! Я тэбэ нэ Басланов! Уходы , а то зарэжу!»
- Да чтоб вас взорвали еще раз! – вышла из себя Шура.
    И не успела фразу кончить – как грохнет! Присели оба с Валидом, уши заткнули.  Вой, крик, плач раздался, все, кто в чем, на улицу вылетели. Что особенно возмутительно, так это то, что  Мириам и Колька Карасев вместе – из дому чеченцев, к которым Дасмановых Басланов поселил. Ох, он им даст! Поплачет Коленька, которого она, Шура, всю школу любила. Разогнулась она, джинсы тугие телодвижениями поправила, в сторону Баслановского особняка  смотрит, а дома-то вождя  кавказского народа за  Туркестан-трактом – тю-тю. Костер большой да фейерверк впечатляющий вместо него. А какой домина был! У нее даже мысль мелькала, а не покорить ли эту сорокалетнюю  сволочь, живущую одиноко.
  С той стороны дороги бабка с собачкой беленькой на руках трусит, голосит: «Боже мой, боже мой, это что такое! Муарчик, миленький, не бойся, это не тебя взорвали, а плохого дяденьку, который на тебя, крошечка моя, собак спустил. Господи, господи!»  К бабке ребятня с этой стороны тракта побежала, лопочут тревожно: как, Анна Васильевна! Что случилось? Мы в кафе, что ли, не пойдем?
- Ой, не знаю, не знаю, деточки! – причитает та, приподняв над собой собачку, оглядывает ее, нет ли ран. – Ужас! Вы уж скажите своим папам и мамам, что в старшины надо выбирать не богатого, а того, кто маленьких собачек любит. Именно! Не волкодавов, а пупсиков.
Взрослые подошли. Рассказывает им.
- Гуляем с Муарчиком по той стороне улицы. Понимаете, весна, а у него подруги нет.
- Понимаем, - в голос ответили темпераментные южные мужчины.
- Ну, я и поглядываю: может, где-то болонка живет. Радость моему мальчику сделать. Показалось, что на подоконнике Басланова  именно такая куколка и  разместилась. Подошла, я же без очков,  стала смотреть, даже попыталась н а фундамент немножко вскарабкаться. А он собак выпускает. Как те  буквально у нашего носа забеснуются, как залают! Мы  туда бросились – в ту сторону, - показывает  пальцем.- Просто шок, видимо, очень уж собаки страшные. И вдруг взрыв! Мы сюда бежать. Ой, я умру! Простите, больше ничего рассказать не могу. Слава богу, Андрей Иванович идет. Поможет мне. Что у него на подоконнике-то было?
- Фарфоровый собак. Сыгнал: я занят, - ответили ей.
- О!О! – только и смогла сказать бедная женщина.
  И поплелись домой, два потрясенных старика: он ее нежно под ручку ведет.   И ругает на   чем  свет стоит шепотом: «Вы дура, что ли? Это какое-то счастье немыслимое, что вас не накрыло». А у самого губы трясутся  и  рука, ее поддерживающая, трясется. Она просто удивилась. Ответила шепотом, но весело: «Я же вам говорила, что так можно. И не психуйте. Я бегать умею. Меня мой Муарчик  всю его жизнь тренирует, жуир такой! И ботинки  некаткие специально купила. Прелесть, не обувь». Тамарка летит, в камуфляж наскоро одетая . Увидела их, обрадовалась.
- Ой, забыла! -  вслеснула свободной от деда рукой Анна Васильевна. – Тамарочка, сходи вместо меня с чеченскими ребятками мороженого поесть. У них день рождения сегодня, у тех, кто родился в этом месяце Я обещала..
  Дала деньги.
- А чего они сами не могут? – спросила Тамарка, усовывая кредитки в верхний карман куртки.
- Их русский хозяин презирает, фашист. Гонит, коли одни приходят. Но, с другой стороны, и его можно понять. Он в Грозном жил,  сюда вынужден был вернуться.
Пришли домой, разделись, сели чай пить, бабка деду доказывает.
- Ваш план был рисковей, не спорьте. Какие детонаторы, на что они? Прилегла  за снежный отвал, поставив пакет под подоконник. Из пистолета – чик. У меня рука твердая, не то . что у вас. Не трясется.
- А увидел бы кто?
- А кто мне запрещает сказать, что я упала, поскользнувшись, и лежу абсолютно беспомощная. Еще бы и на руках до дому  донесли.
- А  чего тогда побежали?
- Для  пущего правдоподобия. Во-первых. Замерзла лежать, во-вторых. Муарчика кормить надо, в-третьих.     Кирпич рядом упал, в - четвертых. Вонь от горящего героина ужасная, в –пятых. И, наконец, поскорее увидеть вас хотелось, в –шестых.
- А в-седьмых?
- Ну, в туалет спешила. Устраивает ответ? – насмешливо сказала она – Надо бы еще сегодня  и на стройку заглянуть. Свозите? Прораб молодой., контроль нужен ненавязчивый.  В выходной  в самый раз.
- А спросят люди, куда мчим?
- Дедушка бабушку к врачу повез, шок снимать. Очень удачная  мысль. Я бы не хотела сильно - то отсвечивать, пока тут  хотя бы маленькая трава забвения не нарастет. Так что после частного врача мы еще и поживем в вашей квартире в центре. Понятно?
- А как за событиями следить будем?
- Пресса все нам расскажет. На второй –то случай, разве вы не заметили, они впереди пожарных примчались Вот и с ними встречаться тоже не хотелось бы. Там, по определению, работают люди, башковитей милиции и  вашего ФСБ. Гуманитарии.
- Сказанули! ФСБ – преемница КГБ.
- Это вы сказанули, и я согласна: да, преемница. Такая же дура.
- Да как вы смели?
- На вас глядя. Трясетесь, не соображаете ничего.  Одевайтесь, и Марса возьмем.
- А кто дом сторожить будет?
- Здрасьте! Вот она кегебейная мудрость! Да весь народ на улице и всяк друг друга подозревает, не он ли взрывник да не соседский ли дом взлетит. Плюс милиции до фига.
- Я Томочку одну не оставлю.
- Ну, конечно! Она же у нас такая беззащитная, - захохотала бабка, вспомнив визит Митрофанова.
    Идет он за ней во двор к машине и думает: «Потапова – отличная женщина! Ну абсолютно невозможно переспорить! Не то что Маша: чуть голос повысишь, она сразу: да-да-да, Андрюшенька!» Укладывает он в открытую заднюю панель  огромную сумку, бывшую Ларисину рыночную: арсенал решили с собой взять на всякий  пожарный , вдруг тут обыски какие-то будут. Подходит Петровна, спрашивает: куда?
- Захворала я от шока, - слабеньким московским говорком признается Анна Васильевна. – Просто до расстройства желудка, что называется.  В больницу поедем. Ой, как  не хочется вас, Андрей Иванович, утруждать, но уж  простите.  Марсика садите на первое сиденье, а я уж сзади скорчусь: ужас до чего живот болит. Петровна, голубушка, Тому встретите, не пугайте. Я сама ей позвоню. И присмотрите за девочкой. Я ей в утешение своего  песика  оставила. Пусть в ограде хотя бы  выгуливает. Тоже весь испуган, лапочка. Глядите, как на подоконнике сидит, меня скорбным взглядом провожает. И кошечка тоже.
  Муарчик голову от стекла отвернул и улыбнулся: лицедейка! Матильда подумала: как Тамарка наша.
  Тамарка в это время  назидала  владельцу кафешки:
-  Не надо, Григорий Александрович, меня такими  лозунгами заводить. «Россия для русских!»  Иначе я объясню  соседям на Ферганской, что у вас прародина есть – Чувашия. И покатитесь колбаской вдоль по Спасской. Они помогут.
 - Мы их метем! Они взрываются! – опрометчиво заявил во всеуслышание гордый, как горный орел, чуваш.
  Сидевший с высоким стаканом пива не представившийся публике журналюга во весь лист в следующем номере тиснет статью  под  заголовком самым крупным кеглем «Ответственность за взрывы на Восточном  взяла на себя  РНЕ».   Но все это потом в кольцо замкнется,  а пока Тамарка показывает в кафе юным чернобровым гражданам России, как она танцевала в ансамбле «Батман».
- Нэ хуже лезгинка, - одобрил  кто-то.
  Польщенная Анисимова  сказала, что  это ее подарок на день рождения всем именинникам. Зашла скушать мороженку Дайна  Потапенко, показала, сняв  сапоги, как танцуется кое-что из классики, а именно «Умирающий лебедь», как ноги  выворотно ставятся, как руки по-змеиному  струиться могут.
- Нэ хуже лезгинка, - закивали все.
Пришла чуток подпитая  Зинка  Пивоварова с Надовражной, сплясала под простое тру-ля-ля «барыню»  да так, что ее тут же снял на ночь неопознанный народом репортер. А это ведь честь: со свалки, понимаешь, в постель к  интеллигенту высшей пробы.
- Нэ хуже лезгинка, - сказали  и о «барыне».
    Наконец очередь дошла и до самой лезгинки. У каждого о ней было свое представление, так что все кафе плясало, азартно крича «Асса!», некий компот из танцев народов мира. Но, заморившись до пота  и сев к мороженкам,  все сказали одобрительно:
- Вот это танец! 
 И никому не показалось странным, что так оригинально оказался отмеченным день  большой местной трагедии – гибель   кунака Басланова, если уж честно, никакого не кавказца, а простого наркоторговца из бывшего  Узбекистана.  А глаза не узбекские – так папа был таджик.  Вот они  - издержки-то  прозябания в «тюрьме народов»: повылазили из камер на свободу такие вольные гибриды, какие кичащейся  объединением Европе и не снились.
 И как остановить этот процесс, если в кафе после стирки пришел Илья Павлов со своими  красавицами-метисками и те так понравились двум мелким чеченским джигитам, что те сплясали-таки настоящую лезгинку? Никто им не мешал, под ногами не путался, просто стояли кружком и в такт хлопали. А «Ассу» громче всех кричали два белобрысых , на одно лицо, сына Ильи. Правда, позднее выяснилось, что те хотели сказать папе, что хотят в туалет: «Я ссу, я ссу!»,- кричали бедненькие, как их Витька Кашин, разбойник, научил. Ну, подмокли, а с кем этого  не бывало в два с половиной  года?  И правильно сделали, между прочим, потому что отец в соседнем киоске тут же купил им новые колготки  и вязаные  штаны, чем очень поддержал  местный бизнес. Словом, красивая мирная жизнь, в которой процветали  торговля, общепит и искусство, затеялась в центре Восточного.
  А на  далекой окраине уже вечереющего бандустана   идут бои местного значения, о которых не подозревает никто из плящущих и даже сама милиция. Бабка да дедка да их собачка – молодой, но хорошо дрессированный пес  Марс  выцепляют пока непонятно кого.
  Приехали они на джипе «Нива» к объекту… Но сначала надо сказать, что под будущий  крематорий был отдан долгострой  мусоросжигательного завода-гиганта. До гигантского состояния, правда,  строение и эстакады не были доведены, погубленные проклятыми гринписовцами. "Зеленые" тут паслись  год безвылазно, все нервы военным измотали необходимостью время от времени выезжать из военной части без оружия,  с единственной целью – поработать носильщиками этих  сволочей, специально расслабленно   обвисающих, когда их надо было за руки- за ноги бережно тащить в автобусы. Офицеры же изматывались, тщательно следя, чтоб ничего из их палаток не пропало при сворачивании  лагеря, возмутительно украшенного лозунгами: «Чистому воздуху для Восточного – да, мэру  Чистякову –нет!»  Как будто Чистяков  собственноручно сделал в этом месте  неблагоприятную розу ветров, как будто он, когда-то простой полковник милиции, мог знать, что дым завода канцерогенен. Ой, какая маята была, особенно летом! Эти «зеленые» – лишь бы не работать, а загорать – так с большим удовольствием. Разденутся до трусов, в том числе и девки, и полеживают на возведенных стенах, книжки почитывают, а ты им еще и цисцерну воды пригони, из которой они будут в свое удовольствие  поливаться. Пожрать им горожане привезут, концерт для них, героев, местные барды закатят. Каждый бы так жил! Вечером гитара, в  палатках – сладкие вздохи, а в интервью для прессы  их толстой, буквально вчетвером  заносимой в автобус,  предводительницы Инги Калужанской заявления : «Каждый раз я  боюсь, что меня изнасилует рота солдат, такие у них зверские лица. Я слабая женщина, но я буду бороться до конца, чтобы  наши дети и старики дышали кислородом, а не  канцерогенной, смертельно опасной для всех жителей города двуокисью тринитрофторофосфатпропиленбутилена». Как только слова-то такие заучивает, коряга! Такую изнасилуешь!  Ее оглядишь-то – и запыхаешься, вот какая.  До депутатов  облдумы на выборах, ну, вершок какой-то не дошла, на пустяке срезалась: взяла банковский кредит перед дефолтом якобы на приобретение вагона соли – и тю-тю денежки, растаяли, как дым, о чем  и ляпнули в газете ее же коллеги – репортеры, обидев ее смертельно. Так много добра хотела сделать как законодатель! Черт с вами, пусть я буду нищей, заявила она, но не унижусь какой-то мелкой суетой с опровержениями этих клеветнических измышлений. В суд, чтоб взять миллион за моральный ущерб, не пойду принципиально!  Но бесхозяйственной уж вовсе девку не назовешь: квартиру и дачу из евробруса она себе на гринписовской теме сделала. А как – и черт не догадается. Но как-то странно: попутно с ее маленькими житейскими заботами и одолениями  растаял в воздухе огромный транш на завершение строительства мусорозавода и рекультивацию свалки. Рассосался. Был и нету. Вот, казалось, выбери место с другой ветровой розочкой, приступай, возводи, федеральные средства отпущены, до города дошли – а  в городской казне их нет. Но этой темой страстный репортер Калужанская почему-то не озаботилась, так , чирканула мимоходом: эх, мол, Россия, страна рабов, страна господ! Ее опять кто-то поуважал за принципиальность: надо же, такое говорить не боится! Вот до чего дожили: повторить всего лишь слова М.Ю. Лермонтова – и то большой отвагой считается. Словом, когда она старую иномарку заменила новой, все одобрительно подумали: уж кому и ездить, разливая лужи на тротуар, то это смелым журналистам, с аристократическим польским происхождением. Она любила этак неназойливо обмолвиться, что, разумеется, смешно искать какие-то корни, в земле, опохабленной хамским коммунистическим режимом, поэтому точно не может сказать, относились ли ее предки к Радзивиллам, или всего лишь были родней Сапегов, но, как ни странно, городская  кличка у нее была такая: Тетя Соня. А в Одессе, откуда  тетя Соня родом, жили отнюдь не радзивиллы с сапегами, хотя сплошь носили польские фамилии, «артисты  народные».   
  Но то хоть  ладно: крематорий строить  Тетя Соня снисходительно разрешила. «Там технология бездымная, безотходная, экологически чистая,  немецкая, словом, а уж они ли в крематорном деле не доки?» – заявила она в своем ток-шоу  «Прямая речь» и сорвала  аплодисменты телеаудитории.
  Такова была предистория, а новейшая история реконструкции мусорозавода с целью превращения его в крематорий  началась с того, что построила фирма «Потапов и сын» под водительством бабки Егора бетонный опоясывающий стройку века забор, высокий, пылеводонепроницаемый, можно сказать, щепку наружу в щель не вытащишь, не то что доску украсть или гринписовца вроде Калужанской внутрь засунуть. Ворота  – запасливо  прикарманенный когда -то титан со стеллы «Слава КПСС!» – легки, но прочны . Охрана  - как те гвардейцы, что были  при царизме подарены нами в Потсдам для улучшения породы фрицев.  И вот видят дед и бабка, подъехав, , что ворота  эти настежь, но однако мало пока обеспокоились. Бабка говорит: «Платоша-прораб обещал прибыть. Видимо, для него открыли».Говорит, выгружаясь из джипа у южной стены. И вдруг сверху летит камешек, подняли глаза - распластаный на крыше Платоша шепчет: «Тсссс! Сторож убит. В армейской форме гости. Человек  шесть, может, больше. Одного уже снял. Два грузовика. Уезжайте». Ничего себе заявления! Бабка командует деду шепотом: «Поставить джип  поперек выезда! Залечь за ним с пистолетом». «Я ворота закрою», - отвечает он. «Не рисковать!»  «Цыц, женщина, я в Афгане был, и в Исфагани был! Потапова, оружие наверх!»  Им находчивый Платоша какую-то бечевочку свесил: послали ему  пистолет Макарова, глазами благодарит.  «Платоша, как ее туда задернуть?» – показывает дед на бабку. Платоша отполз, приполз с лестницей, но коротковата. Однако, удержал ее на весу, дыша, как паровоз, когда дед бабку подсадил с плеча, и она со снайперской винтовкой благополучно заняла позицию.
  Марсу приказал : «Двери, Марс!»  - собака спокойно пошла, лапами  обе створки свела и мордой, представьте,   замок-запор  защелкнула и гавкнула тихонько, только раз. Вернулась, дед командует: «Впереди!» – пес пошел, мудро прижимаясь к стеночке, повесив хвост меж ног. Ну собачка и собачка со свалки, робкая. Обошел угол, вперед до дверного проема продвинулся, заскочил, огляделся, разок гавкнул: чисто, мол. Дед пробежал трусцой этап, на всякий случай пригнувшись. И так заколесили  внутри довольно затейливого лабиринта.  В помещении, третьем от входа, труп сторожа увидели, но останавливаться не стали. Потом оглушенный, нечленораздельно мычащий прапор  русской армии попался. Того для верности связали его же ремнем и пнули под задницу, чтоб стонал громче – это пугает, чужие стоны, а момент деморализации врага – едва ли не важнейщий при всяком наступлении. И на втором этаже прославился Марс. Там , спиной к ним, в оконном проеме  еще какой-то камуфляжник красовался – пес вдруг как ощетинится, глазами  зловеще зажжется – и в волка  превратился с поджатым-то хвостом. С криком «Волки!»  несчастная жертва мистификации прыгнула  в окно, заорала, видимо, вывихнув ногу: под снегом  груды строительного мусора, башку сломать было на чем. Стрельба открылась. За стенами. Аввтоматная, а сверху, с крыши, – ни звука: значит, Васильевна никого не видит в свою оптику. Слабонервный  под окном  сидит, скулит и матерится.
-Эй ты, мокрохвостый, - не показывясь в окне, скомандовал дед, - ори своим, что тебе надо в больницу, иначе гангрена и смерть.
  Вот ведь как  подло сформулировано, чтоб еще и репутацию воина и честь человека подмочить!
 - Ори-ори, ты под прицелом!
Ну, что сделаешь, подоконный заорал: « Капитан , меня пристрелить обещают! Я ноги переломал!»
- Сука! – было ему ответом. – Иди ты на …! – вот такова нынешняя  мужская и армейская солидарность.
- Какое примитивное красноречие! – сверху звонко крикнула бабка. – Вы что, мужики?
 И как тут удивленно не высунешься?  А она: бац! – вой, бац! – вой. И кричит уж вовсе несуразицу:
- Капитан Филькин, расскажите  товарищам по несчастью, как я стреляю. Пока целилась в предплечье. Потом буду одному в лоб, второму в яйца.
- Анна Васильевна, - завыл Филькин, - можно , мы уйдем?
- Да я не против, но ворота заперты, а я наверху.
- И что?
- А ждем-с, пока военный прокурор подъедет. По сотовому известили.
- Анна Васильевна,  сторожа – не мы!
- А кто?
- Мы тут какую-то шушеру спугнули. Они взрывчатку ставили. И охрана у них, у взрывников то есть, тенью внутри мечется – нас какой-то посудиной глушит. Мы ничего против вас не имеем. Наоборот хотели стройку спасти.
- Филькин, над вами бог, не лгать!  Вы хотели поживиться.  Где взрывчатка?
- В центре прилеплена. На несущую колонну. А взрывники от нашего появления  скрылись.
- Благородно, но на подвиг не тянет. Вы в погоню почему-то не пошли. И грузовики ваши  с нашими стройматериалами я прекрасно вижу. Сейчас сделаем бац. В бензобак.
- Умоляем! - завыли  в голос спрятавшиеся именно за грузовиком..
- Красивые голоса, - сказала бабка.- Просто хор мальчиков из училища Гнесиных.. А где мой прораб? Убит?
- Не знаем.
- А если убит?
- Ой-ой-ой!
- Вы же за ним охотились, подонки! Всех сниму! Всю часть  по дороге на стрельбище выкошу! Любое посягательство на мое имущестов со стороны армии  расцениваю, как приговор вашему гарнизону!
- Да вы что? Ой, простите! Ой, больше не будем!
- Выходите по одному, руки за головой!
- А плечо? Вы одного в плечо ранили.
- Насрать мне на ваши воровские плечи. За голову, иначе в лоб!   Один с поднятыми руками заходит в здание для разминирования. Полковник, соберите оружие. Я спускаюсь.  Подать мне лестницу!
  Слезла с Платошей, передала ему винтовку и говорит:
- Платон Кириллович, эти люди обидели вас лично. Можете делать с ними, что хотите. Трупы сожжем на свалке. Сейчас подъедет бригада..
- Прокурора, прокурора, прокурора! -  заискивающе заорали все, зазаглядывали в глаза.
  Платон сказал строго:
- Мне нанесен огромный моральный урон: я не такой представлял себе армию. По сотовому вызываю командира части.
  И вызвал. Командира однако внутрь периметра не пустили, из- за ворот  прораб говорит:
- У нас в плену  ваши хлопцы. И два грузовика. Есть раненые. Один  сломал ногу и ждет гангрены, один трахнут по башке  ковшом для разлива гудрона, один, видимо, взорвется вместе  с трахнутым в центральном зале, так как не умеет  снять взрывчатку. Как дальше развивается наша дружба и процветание? Прокурор пока не вызван.
- А что вы хотите? – скрипя зубами, спросил пославший  хлопцев на дело полковник. Ну, сметливый человек: ехал мимо, видит, ворота настежь, охраны нет, а стройматериалов куча.
- Товарищ полковник, соглашайтесь на все! У них атаманша Анна Васильевна так называемая. Мы рассказывали. И берегитесь на всякий случай: у них оптика! В щель снимут! – заверещал Филькин-капитан.
- Разговорчики! – грозно крикнула бабка. – Жизнь не мила?
  Полковник ускочил за бетонное прикрытие забора. Крикнул:
  - Ваши условия?
И Платоша, голову сломавший над проблемой свалки, отчеканил:
- Часть рекультивирует свалку. Наше – только горючее.
- Но у меня же боевые задачи! – возмутился  военный- профессионал.
- С одной из них я сегодня познакомился, - холодно  произнес прораб. – В здании труп моего вахтера. На  несущей колонне – взрывчатка. Звоню в милицию и ФСБ.
- Согласен! – закричал, рыдая голосом, полководец.
- Договор содружества привезти через час, - приказала атаманша. - Грузовики конфискуем. Похороны вахтера – за ваш счет. Запускайте того, кто способен разминировать. Я не хочу рисковать своими людьми.
- Сегодня выходной. У нас нет такого специалиста.
- Идите сам.
- У меня дети.
- А у меня внуки, ну и что?
- Ты, козел, - не выдержал  старик  Нестеров, - я разминирую, но в придачу на свалке насадите парк. Вот так!
- Итак, ждем через час, - холодно молвил Платоша. – А то и побыстрее. Через час я за жизнь ваших людей не ручаюсь.
  Люди завыли. Полковник умчался на своей иномарке, злобно и красиво, то есть виртуозно, матерясь.
- Прекратить вой! Вы знали, на что шли! – приказал Нестеров и пошел внутрь здания. Смотрит, а Марс нюхает мертвого  сторожа и выражение собачьего лица       какое-то не такое, брезгливое. Принюхался и полковник: тот пьян мертвецки!
Ну, пусть лежит, думает, громко сказал  разминирующим :
- Выйти, руки за головой. Проследовать под присмотром собаки к остальной группе.
  Пошел смотреть взрывное устройство. Ничего не поймет! Абсолютно ни на что не похоже, что за жизнь  в суровые будни службы повидать удалось. Неужто взрывать на месте  придется?
  Вернулся с задания Марс, принюхался и заулыбался, тычет   полковника носом в следы на пыли и  наметенном снежке помещения. Екалэмэнэ! Пацаны в войну играли! Это, черт возьми, что за игры? Так ведь и в штаны написать можно с этими иродами! Снял фанерку с каракулями красным фломастером  «За менированна!»
  Учиться лень, минировать – пожалуйста!  Четыре ошибки в одном слове! Это что за беспредел?  Снял каракатицу , собранную из всякого свалочного мусора,  вынес, бросил у входа, и она, представьте, немножечко пукнула: что-то все же и химическое насыпано было, соображают, значит, по химии-то. Сказал назидательно Потаповой, демонстрируя фанерку:
- О чем говорит?
- Всего лишь о том, что в школе Восточного хороший химик и плохой «русак».
- А я считаю, чеченский шибздик писал. И делал.  И нам надо его найти. Он, дорогая, видимо, идентифицировал вашу личность. Это симметричный ответ.
- Ой нет! – возразила она. – Это написал и сделал отчаявшийся ребенок сторожа.
- Не может быть!
- Будите и допросим. Не стесняйтесь, хлещите его по щекам и вниз башкой подвешивайте: он детей и жену бьет. И за водкой сына посылает, когда дежурит.
- Ой, знаю! – вдруг осенило  Платошу, побродившего и поразглядывавшего следы  и вещественные доказательства.. – Этого пиротехника знаю! Вернее, их двое было.
- И кто же это? – заинтересовалась    Анна Васильевна.
– Можно не говорить? Я сам разберусь с ними.
– Не разберешься! – донеслось из-за забора. -  Платон-макарон, бе-бе-бе! - И топот  донесся.
    Сыновья Нюры Кашиной, Сережка и Юрка, вовсе не дебилы были и не мазохисты, чтоб вот так заедаться на взрослого, но Платон-прораб их довел: в сторожа предлагался их безработный отец, Миша преподобный, как звали его по улице Надовражной, но прораб решил: неказист, взял здорового, но тоже пьющего, бездетного Милетина Святослава, радость -то какая от одного  имени. Да, рост гренадерский, харя на вид благообразна, голубоглаз и  светловолос, но прохиндей, каких свет не видал, матершинник жуткий, буквально невыносимый.Вдобавок лицемер: на людях мог прикинуться светочем русской словесности, а внутри дома – только мат. Так что не от побоев, а от тупости мужа плакала денно и нощно милетинская жена Танька, чего никто не мог понять, считая ее  придурошной капризницей: такого красавца, как шальная, критикует и  пронзительно орет ему в ответ тоже «слово русское, с жемчугами смешанное». Женский же голос всегда полетнее,  а пьяный и трезвый Милетин свои матюги потихоньку, но целеустремленно бубнил. Добубнился. Именно сегодня Танька нашла в логу трупы  супругов Зарубиных, куда-то потерявшихся под Новый год, смекнула, обыскав их  и найдя за пазухой  отца Славки и  Юли бутылку горькой, что за смерть была.Взяла у мертвого  бутылку бодяжной водки, пробормотала: «Отмучаюсь!» И спокойнешенько отправилась через свалку навестить благоверного. Встретил настороженно, заматерился по привычке, а она ему приветливо: « Светик, ну чего мы десять лет уже ругаемся изо дня в день? Нам по тридцать, вся жизнь впереди, а лаемся и лаемся. Прости меня! Вот, я даже водочки тебе принесла, чтоб помириться. Тут холодно, а нынче выходной, никого не будет. Выпей и запомни мои слова, мои слезы и мое унижение , чтоб оно никогда не повторялось. Никогда в жизни! Ни за что на свете!» Улыбается – тает. А она у него тоже ничего собой была, и росту хорошего и телосложением не урод. Ну, как такой откажешь? Эх, думает, дерябну – и на койку ее, вернее, на стол канцелярский. Они эти дела  виртуозно и с удовольствием делали, только постель и соединяла. Но детей от него она не хотела ни за что на свете. Он присосался у бутылке, а она  домой ушла, широко распахнув ворота. Все это видели, но ни черта не поняли дети Кашиных, два пацана двенадцати и девяти лет. Ну, выпил из горла дяденька бутылку  и выпил, дело житейское. Даже хорошо, что пьет, потому что «мину» ставить не мешает. Но вот  «бригаду» Потаповой трудно понять: не помогли фактически человеку. Пока шараборились  с  расследованиями, с подписаниями договоров, с передачей пленных и оружия, с реквизицией грузовиков, Святослав Милетин отошел в мир иной.  Ни пульса, ни дыхания…    « Я тут! – радостно воскликнул Христос, - Вот срамница!» « Ну и бабы у вас!» -  ехидно сказал Аллах, осудил Таньку. «На своих посмотри! – посоветовал  Христос. – Те еще чучелы. Спорить будешь? Давай-давай, а Гаська твоя с охранником вовсе немолодым в постельке кувыркается, причем не предупредила , что инфицирована». « Надо бы знать, что это ее первый, так что девочка просто  мстит. Это по-нашему, по-восточному.  Это вы сопли жуете: не убий, щеку поставь, врага прости. А у нас правильно: заслужил – отомсти! Нечего было к четырнадцатилетней лезть.  Хотя, с другой стороны, для мусульманской женщины она была уже перестарок, так что правильно, что посвятил и распечатал, так сказать. Ой, запутаешься  с этими дураками! Ладно, не привязывайся, у них выходной и у нас выходной. Хотя бы ругаться по-семейному не будем в такой неплохой солнечный день». « У тебя работа есть.  Душа Басланова не приговорена». «Не мое дело. Он зороастриец. Под мусульманина просто косил. И смерть принял правильную – в огне».
    Ну, кругом лицемерие, и перед миром, и перед небесами! Мэр Чистяков под видом обследования кризисной территории завез журналистку Калужанскую в леса нашей родины, в деревню Высока гора, где была дача Егора в исконно деревенской части поселения, а евробрусчатое строение  принципиального репортера Калужанской -  за сосновым перелеском, в так называемом углу для новороссов.  Элитное жилье стояло близко от свинофермы, практически в ее  санитарной зоне, но хочешь много земли и трехэтажный дом  - придется с вонью мириться,  так как из огнемета деревенскую нищету, занявшую  исконную территорию деревни,  хочешь , но пока  нельзя. Так Калужанская  юморит, когда ее гости  носики сморщат. Чистяков гостит часто, но все время инкогнито, по крайней мере, ему так кажется. И вот  кувыркаются в баньке в свое удовольствие, без охраны, как всегда. Исполнительная власть назидает  прессе: «Напишешь про губернатора: он от бизнеса не отошел, весь его «Плюс – Трафарейд» ему по-прежнему  доход в клюве несет».
- О! – стонет от чувственного  наслаждения пресса, не забывая фиксировать на диктофон, каков доход и как его несут.
 Обмылись, попарились, в предбаннике коньячка по мизерной стопочке шарахнули, бетербродиком с красной икрой заели, делается  второй  подход к утехам.:
- О! – стонет пресса. – Еще-еще! Котик, я про крематорий напишу, что его экологичность сомнительна. О!
- Не дури. Пока рано. Вот второй транш финансирования пойдет – мы того, и деньги растают.
- О, да-да! На Канары повезешь?
- Там видно будет.
- Нет, ты мне, сволочь, под диктофон поклянись! Ты с мусорозаводом что обещал? Багамы? С кем ты туда  ездил? С Чумаковой? Не считай меня глупее, чем я есть. Кроме пожизненной любви к тебе, суке, у меня минерских проколов нет. О, еще ради бога! Ой, как хорошо!
  Вышли в предбанник, отлежались порознь на белых простыночках. Мэр говорит: « Поди-ко в дом да кликни того старца: хорошо парит, собака!» А тут стук деликатненький в дверь, голос «собаки»: попарить, мол, пришел, если позволите-с.
  Калужанская скромно в простыню завернулась, ноги в обрезанные валенки сунула и  скрипя всем  сладко натруженным телом, паром курясь, налегке в дачу свою трехэтажную потрюхала. « Эка  бадья! – одобрительно подумал дед Коля, сосед Потаповых дачный. – Ух бы такую!»  Но хладнокровно послал  мэра в парилку, а сам взял  диктофон с подоконника и заменил в нем кассету на какой-то концерт нынешней попсы. То-то завтра будет изумляться Калужанская при расшифровке записи, слушая какие – то «Пуси –муси» вместо нормального компромата на губернатора. Зато, прослушав дома истинную запись, дед доложит по сотовому кратко и по сути Анне Васильевне, в которую на старости лет влюбился платонически: губернатор делает то-то, мэр собрался транш своровать, помогает ему  в этом Инга Калужанская, желтый репортер. Пленка для шантажа спрятана в таком-то месте. Словом, мир стоит на любви, но любовью и рушится, и не в этом ли  и  состоит смысл тотальной формулы: «Бог есть любовь» ?
  Сумерки весенние над многострадальной землей, синеет- синеет воздух, кончаются дневные труды.  Молодой прораб Платон Платонов со вздохом заходит в свой подъезд, предчувствуя, что ему опять  красить железную  дверь квартиры, на которой написано маслом «Платон-макарон». Нет, дверь чиста, видимо, полностью израсходовались сегодня на минирование, сволочи. Ух, убил бы всех детей! А она, Тамара Анисимова, их, видимо, любит, коли шла во главе целой орды каких-то чернобровых по центральной дороге Восточного, хохотала, махая длинными ногами. И все махали, пытаясь дотянуться ногой до носа, как в кабаре. Удавалось это только  еще одной длинновязой. Молодая слишком, ну, лет пятнадцать, а то влюбился бы в нее, и перестало бы ныть вечерами сердце…
    Об этом же, о сердечном нытье, думает Сединин –младший , крайне дисциплинированно уставившийся в учебник философии, но слушающий, как за стеной гувернантка Балабанова назидает его брату:
- Максим, мне странно все время заставать вас после прогулок  чем-то оттирающим джинсы. Может, объясните, что это?
- Ну че прикопалась? Ну, в  краску нечаянно залез.
- В новых джинсах? Вы, право, очень мало цените  труд ваших родителей.
- Какой труд? По-моему созданию, что ли? Это не труд, это удовольствие. Ха- ха - ха!
     Бедная Наталья  где-то за стеной замерла от такого цинизма. Наверное, сложила  свои ладошечки с тоненькими пальчиками умоляюще, смотрит на этого мелкого хама своими лучистыми  серыми глазами  обеспокоенно, стоит такая красивая в своем темненьком платьице -миди с белым воротничком, просто печальный белокурый ангел…  Она запретила вмешиваться в воспитательный процесс, но тут уж явно надо помочь. Он вышел в кухню как раз в тот момент, когда эта мелкая немочь с табуретки уже повесила на веревку над плитой воняющие бензином штаны, спрыгнула, крутанула вентиль …
 -  Стой! – заорал Стас, десантным прыжком преодолел пространство и вырвал из рук младшего брата  электрозажигалку.
 Потом произошел разбор полетов.
- Стас! Боже мой! Ты не ушибся? Зачем ты так ринулся? Он умеет зажигать плиту, - помогла встать с пола своему суженому красавица.
- А ты умеешь летать из форточки? Это же бензиновые пары! Тут бы так  полыхнуло, что только резинка от трусов осталась бы от твоего подопечного.
- Ах, я и не знала!
- Ты вообще ниче не знаешь! – заржал возмутитель спокойствия.
Балабанова  чуть не заплакала. «Ну, простите, мама с папой!» – подумал старший брат да как отвесит  леща младшенькому, у того чуть голова не оторвалась от неожиданности. Гувернантка кинулась, схватила ребенка, крикнула:
- Ты зверь! – и, возмущенная, пошла с мальчиком в детскую.
    Надо отдать должное самому младшему Сединину: он не заревел, просто сжал челюсти и подумал: ну, Стасик  дорогой, дождешься ты у меня! Обязательно   с Сережей и Юрой Кашиными  на дверях наших напишу: «Стас –лох». Кстати, Платонову-инженеру зря казалось, что он на сегодня  без масляной живописи оказался. Просто смекалкой профессорского сына надпись стала еше обиднее и переместилась на железную стену одного из дворовых гаражей. Завтра он ее и увидит, как миленький: «Платон- макарон –лох».
    Грустно дотлевает  на небе закат, милиция  ползает по пожарищу в микрорайоне Восточный, выясняет опросами жителей, сколько было жертв. Чеченки радуются, ржут: много.  Вождь тейпов и защитник сирот, когда к нему приезжали друзья, называл русских проституток в немеряных количествах, заставлял танцевать голыми, «как гурий в раю». И по этому слову полетели в небесный публичный дом молодые, но легкомысленные обитательницы бандустана просто стаей. Летят души, ревут в голос. «Что-что?» – прислушался Христос. «Меня силой заставили! Меня на наркотик посадили! И меня! И меня! Я не виновата: у меня работы нет, устроиться не могу! И я! И я!»  Ой, бедные! « Это мое! –категорически сказал Аллах. – Летят  в мусульманский рай. А вот – твое!»- показывает на одну душу, которая то  появится, то пропадет: это из ямы, выкопанной на отшибе, милиционеры достали совсем молоденькую, заморенную, в предсмертном состоянии, быстро погрузили в реанимобиль, вот ее пока с неясным исходом и спасают  врачи в мчащейся и гудящей машине. Еше трое русских  девиц и один ребенок почти  живы-здоровы, только оглушены взрывом, контужены, едут в простой «скорой» следом. И это мирный палудеревенский уральский микрорайон? По улице пошел рейд: ищут захоронки для  похищенных, для наркотиков, для оружия. Кого-то повели, арестованного, кому-то надавали тычков, что не пускал в дом. Пресса бегает в немыслимом изобилии, телекамеры, диктофоны… У стоящей возле  своей калитки  Анисимовой спрашивают, что она думает?  И Анисимова  в камуфляже   в объектив отвечает: «А чего тут думать? Надо делать! Никто, кроме нас самих, чище жизнь не сделает».  И пошла домой.
       В своем доме-крепости бывший милиционер Митрофанов принимает неожиданную гостью, Шурочку  Коркину, целомудреное дитя окраины. На широкую ногу, хотя и скуп: варенье к чаю поставил, сушек три штуки дал, вафельку.   Говорит, вздохнув:
- А сам буду пить чай без сахара. Пенсия мала.
Шурочка нежно засмеялась, сказала:
- А в доме у вас так красиво. Мебель такая прекрасная.
- Наэкономил, - строго ответил Митрофанов. – Не пью, не курю.
 Сам стукач, он на всякий случай стукачей побаивался.
- Даже компьютер есть.
- Ну, есть. Копейки-то экономно считать надо.
- Я умею.
- Чего?
- Все! – говорит ему гостья, сияя глазами.-  Я такая чистоплотная, у нас дом просто сияет, все сама прибираю.
  И не врет, замордовал отец, прибирать приходится.
- Мама смеется: ты у нас нетипичная. Двадцать лет, а еще девушка. Из дому- ни ногой.
  Митрофанов слелал ушки: девушка? Проверить! Сама пришла, значит, чего-то хочет? Дальше слушает.
- А я просто ненавижу эти распущенные отношения. Даже собиралась за Илью вдового замуж выйти, но он оказался нецеломудренным. Траур не истек, а все целоваться   ко мне лезет. Как раз сегодня  порвала с ним окончательно и бесповоротно.
- И че? Что дальше?
- Ну, просто не знаю пока. Вот бы кто-то пожилой, человек без особого нахальства,  но с домом  ко мне посватался – это другое дело. Ласковые тихие отношения, уют в доме – вот мой идеал. Я ведь медсестра. Стала бы милосердно ухаживать. Помогать в быту.
- И смерти ждать? Хитрая какая!
- Бог с вами! – перекрестилась истово Шурочка.- Я  христианка! – сказала истинную правду.- Мы с мамой к обедне ходим. В Валентинов день так плакала во храме…  За людей молимся.
А вот это соврала: молилась она, чтоб ей Господь хоть какого-то мужа послал. Но непременно с хорошим жильем, желательно бы  в центре города. 
- Значит, возраст - не помеха? – плотоядно усмехнулся Митрофанов, которого именно сегодня разодрало желание жениться.
    Собирался, выскочив от Анисимовых и  причесав домой  после уличной беседы с Шуркой, захомутать Юлю Зарубину. Строго позвонил той – в бомжатнике один на всех телефон есть- чтоб пришла.  Юля  заплакала, но согласилась, когда он сказал, что обнародует ее с ним фотки в разных позах. Договорились, что придет в полной темноте, как обычно, в полночь. И до шести. Он ей, естественно, не сказал, что регистрироваться с ней  собрался. Потом, мол, скажу.
    Время есть. А не проверить ли, кто слаще? Вдруг да эта покорит лаской и смирением?  Вот и говорит Митрофанов:
-Ой, Шурочка, ты мне богом послана! Это у меня мечта такая – напоследок найти тихую пристань. И чтоб огород хорошо обиходила. В этом ты, убедился, понимаешь. Но ведь не из огорода жизнь состоит. Я пока еще мужчина вполне дееспособный. А ты такая скромница. Надо бы проверить, совмещаемся ли.
- Я готова, - опустив ресницы, шепчет Коркина.
  И опять правду говорит: ох уж как давно готова! С первого класса мечтает замуж выйти.
- Ну, тогда раздевайся  догола да потанцуй, - буднично предлагает Митрофанов. – И я разденусь да музычку включим. Целомудренно друг у друга потенцию проверим.
     И затанцевали, голые, с невключенным светом, вальс-бостон да танго «Маленький цветок», модные в шестилесятых годах  в ресторанах, которые он посещал молодым  лейтенантом  милиции.  Отличные, между прочим танцы, зря забытые, думает Шура Коркина.  Он ее к себе тесно прижал, в шею губами уткнулся, чреслами к чреслам притиснулся, рукой сзади всю гладит,  старинная радиола зеленым огоньком подмигивает, пластинка заезженная слегка шипит, под босыми ногами ковер пушистый, она глаза закрыла, так приятно. Митрофанов танцевать умеет, да не трясучки нынешние, от которых просто устаешь, как лошадь, а  эффекта сексуального – нуль, а тут такой ток приятный, аж дыхание сладко занимается,  а  партнер  в ее губы дышит, как горячий конь, поцелуй длинный, длинный, а не нынешние слюнявые чмокания по-американски,  просто судорога по всему телу, сладкая боль где-то там, внутри низа живота… Господи! –дожила, домолилась, спасибо, боженька!… « Ложись на ковер»,- сказано было ей, она послушалась, а зря:  боль невыносимая. Она заорала, попыталась освободиться, вскочить, но он дал ей  в подвзошье тычок,  окровавленными лапами придавил  к ковру, толстыми губами всосал ее губы и стоны,  завалил своей немыслимой тяжестью,  грудь тискает  злобно, ужасно больно,  сопит, как паровоз, тыркает ее туда-сюда по вдруг ставшему мучительно жестким ковру, спину ее нежную о ворс больно-пребольно стирает, она губы выпростала, заорала, он ей,  не прицеливаясь, в ухо дал, шипит: «Молчи , сука, а то убью!» – и шею до перехвата дыхания сдавил, она засипела,  он руки отпустил, а сам  вламывает и вламывает, уже просто невыносимо. Она дышит запаленно, заскулила тоненько и жалобно: «Отпустите, отпустите!», попыталась выворачиваться, он опять в шею вцепился , она сознание теряет, а тот  стонет: «О!О! Ой, каак хорошшоооо». И вдруг полная тишина. И обоюдная неподвижность…
    Часы настенные тикают, пластинка шипит, запертая овчарка во дворе воет, калитку в воротах ветер ночной шевелит…  Крадучись подошли  Юля и Славка, шмыгнули в калитку, мимо радостно завилявшей хвостом маленькой собачки в дом вошли, неслышно, на цыпочках, Юля шепчет: «Он, наверное ,  спит». « И не проснется, - показал ей кухонный ножик Славка. – Веди в спальню» . Зашли, постель обшарили. Пусто. «Может, в зале, пьяный, в кресле», - шепчет Юля. Пришли, тут чуть светлее, шторы не задернуты, радиола зелененьким глазком  помигивает приветливо.
 -Ой! – вскрикнула Юля. – Это что?
- Два трупа! Юлька, мы пропали, если твои фотки не найдем! Мы наследили!
- Славочка! – заплакала она. – Что делать? С кем посоветоваться?
  Под окошком - тоненький лай, Славка выглянул: Тамарка идет с белым  песиком на поводке. Песик ее к калитке тянет, у Митрофанова собачка – сучка. А калитка открыта.
  «Ай, -думает Тамарка, - потревожу хозяина ради счастья ближнего своего, Муарчика драгоценного. Зайду, попрошу о случке». Зашла в темный двор, стучится в дом. «Заходите!» – громко ответил Славка, а Юльке жестами скомандовал спрятаться.   Славка свет в прихожей включил, стоит ждет. Анисимова вошла, Муарчика на веранде  с непривязанным поводком оставив.
- Глядите, что имеем, - сказал  громко Славка. – В гостиной  два трупа, кровища, и что?
    Анисимова опешила, но лишь на мгновение. Приказала плотно задернуть шторы, убрать к черту с глаз этот дурацкий нож, который он держит в трясущихся  руках, принагнулась, трупы пощупала бестрепетно, внимательно оглядела.  Говорит:
- Пароксизм страсти. Ее задушил, сам умер самой сладкой из мужских смертей. Учись, Слава! Юлька где?
- Ее нет тут.
- Да не ври. Вы вдвоем  шли, я видела. Значит, делаете то, зачем пришли, но очень аккуратно, а я Борису звоню.
- Почему не в милицию?
- А тебе бы хотелось, чтоб твоего отца мертвым вот в такой позиции нашли? Жалость надо иметь.
  Позвонила,  пообещала Митрофанову- младшему подождать его со своими друзьями, с которыми она, гуляя вечером с собачкой, обнаружила открытый темный дом.
- Мы бы хотели смыться, - сказал Славка.
- Во-во. Оставить нежную девушку  в руках маститого мафоза. Это так по-нашему,- упрекнула Анисимова и села к Митрофановскому компьютеру.
 Открыла все файлы и папки, скачала информацию на чистые дискеты. Прихватила и рассовала по карманам  да под свитер весь Митрофановский архив. Файлы стерла. Под окном заурчали машины.
- Бригада, блин! – шепотом заорал Славка.
- Только спокойно, - хладнокровно сказала Анисимова, беря в руку  гранату, а точнее – спрей  «Прощай, оружие!» французский. – Стоим, добродетельно ждем.
  Вошел Борька, бледный.
- Что случилось?
- Папа твой  Коркину Шурку насмерть затрахал и сам от сердечного приступа на ней умер. Поэтому я позвонила  тебе, а не моему папе. Его я просто известила, где нахожусь с Юлькой и Славкой. Они тоже звонили. Потапенкам. Что Юля завтра пораньше придет кабинет мыть. Если сейчас захорохоришься, чеку дерну, в окошко кину – твою бригадку подорвем. Понял? – спрей в кулаке показывает.
- Никого из вас я убивать не собирался.
- И прекрасно. И впредь не убьешь. Я архив твоего папани милиции  уже сдала, агентик прибегал.
- Не пугай!
- Я не пугаю, а предупреждаю.
- И я предупреждаю: папане своему меньше верь. Он  и купленный, и авторитетный, понятно?
- Меня не касается, я с ним в разводе. И вообще он мне не родной. А ты как хоронить будешь? Коркиных мы не оповещали пока.
- Что посоветуешь?
- У тети Марины сердце слабое. Она этого позора не переживет.
- Ну и?
- Кремируйте обоих по-тихому. Отвезите, пока ночь, в соседний город.
- А  куда делись, если спросят?
- А уж мне ли тебе ли объяснять, куда и как пропадают люди. Ну, пока. Мы пошли. Бобика моего беленького не видел?
- Да вьется какой-то возле нашей.
- Отлично!
- Язык за зубами держать будете?
- Это в наших интересах, -  веско сказал Славка.
  Пошли мимо сидящей в машинах бригады  ночевать к Аниске. Та «гранату» демонстративно в руке несет. Муарчик трусит на поводке довольный: сбылась мечта о чистом и красивом  собачьем сексе. Полный комфорт и приличие: в уголке  светлой веранды, собачка обихоженная, сытенькая, не блохастая, очень  добродетельная, из двора не выпускают, запах шампуня, которым ее  как раз перед приходом Коркиной  хозяин помыл. А жестокая Коркина сказала: « У меня на них аллергия». И непросохшую толком много повидавшую собаку на веранду выкинули. А ведь  скольких  девок спасла от удушения лаем и укусами в задницу хозяйскую.   Это ее покойная жена Митрофанова  так хорошо надрессировала.
 Борис Митрофанов сидит в доме, в кресле, невдалеке от закинутых Тамаркой простыней  двух роковых сластолюбцев. Думает мучительно: везти в чужой город… На чем? Ну, можно взять катафалк, припугнуть Илью Павлова… А хрен припугнешь: выворотит свои зенки и холодно скажет: «Кто вам запрещает свою технику иметь? Я с какой стати на вас потрачусь? Вы  что, акционеры моего похоронного общества? А угнать попытаетесь, вас ГАИ задержит у первого же перекрестка. У меня все схвачено, потому что всем умирать, все о хорошем месте на кладбище пекутся. Понятно? И взятку не суй. За мной бог присматривает и мои дети. Пшел отсюда, пока я свою похоронную бригаду не позвал! Мы-то зарываем профессиональнее, без следов». Боже мой, какая жизнь!
  С детства. Паршивая, грязная, унизительная. С того момента, как понял , отчего ночами скрип и стоны. А уж когда увидел их, танцующих голыми, то просто чуть не вырвало. Мама… В школе одна,  ночью другая… Просто как ведьма, как  какая-то  тварь из нынешних триллеров… И  дышат оба, как  … никто и нигде  не дышит по ночам… Ненавижу обоих!  Вот на чем сломалась судьба: он стал мечтать вырасти сильным-пресильным, большим - пребольшим, чтоб отлупить их, своих родителей, так, чтоб они  весь остаток жизни боялись к совместной кровати подойти. Он ненавидит смотреть фильмы про секс, столь популярные у его охраны на дежурствах.   А отец после материных похорон превратился в юного кентавра. В монастырь, что ли, уйти от всей этой грязи?
Но это позже. А как хоронить? Как завести в дом бригаду, сказать: грузите?! Везите на свалку в места вам известные, а мне, слава богу, нет. Придется самому. Или только Коркину? Отца отмыть, в мундир одеть и похоронить под салют мидицейский как ветерана? Ее –то можно выдать, сказать хладнокровно: мой папаша увлекся, подзадушил. Да, так и надо сделать. Господи, как меня  тошнит и колбасит от этих выборов чести. Но нечего делать – это мой сыновний долг.
  Он набрал номер Анисимовой, сказал:
- Она уплыла вверх по течению с каким-то другом. Отца хороню, как человека.
- И тут ты прав, - хладнокровно  ответила та. – Дэзу до тети Марины донести не забудь.
  И он, шепотом матерясь, переволок в спальню и кинул на постель отца, посинелого, но как-то скабрезно улыбающегося, всего в заскорузлой девичьей крови. Одел  валяющуюся в гостиной Коркину, оттер пятна крови на ковре, посадил  Шурку в кресло с бокалом пустым в мертвой руке, рядом поставил  бутылку водки, побрызгал  для запаха  водкой нарядную в оборочках блузку покойной, хлестанул сам этой водки стакан. Позвал парней. Сказал:
- Вот итог веселой жизни. Пила, как ненормальная, наркоманила. Отец не выдержал.
- А кто это?
- Дочь его внебрачная. Всю жизнь помогал. А вот такой выросла. Везите куда-нибудь, парни. Он старый, сердце больное. Ему зону не осилить.
- Да ты что, Борис? О чем речь. А кто был – свидетели?
- Нет. Двоюродные мои. Рядом живут, вот он  с горя-то и позвал их. Меня-то стесняется.
- Понятно. Аккуратно все сделаем. Абсолютно без следов.
- Ну, с богом.
    И на свалке появились тени. Тащат что-то, завернутое в одеяло, обвязанное веревками, споро, в сторону тех мест,  где время от времени горят буйные костры, а  потом долго  шает, дотащили,  лопатами чуток поколупались, приготовились  бросить девицу Коркину – и вдруг за спинами раздается: «Бог в помощь, мужики!» Они лопаты уронили, руки подняли. Высокая баба подошла, вынула у них, тыча в спину газовым пистолетом, как револьвером, оружие из-за поясов, командует грубым голосом : «Вперед!»  «Куда?» – трусливо  заканючил один. «Еще троих закопаете! – приказывает. – Я отхожу в кусты, но вы под прицелом». А это что, интеллигентная работа – четырем место в раю найти? Ухайдакались к утру, как черные негры, взбадриваемые время от времени прикрикиванием : «В вас, что, падлы, гранату бросить? Шевелитесь! И чтоб  все  сгорело без следа» Уложили, горючими материалами укомплектовали, бензином залили, подожгли, бросив  горящую зажигалку. «Можем идти?» – спрашивают темный  ельник. «Да нет уж, будете караулить, пока не сгорит. А то пришью всех, рядом положу. Можете прилечь кучкой, чтоб не отсвечивать на снегу-то. Светает». Прилегли, невыносимую вонь нюхают. Один шепчет: «Я эту суку  вручную прикончу!» Второй отвечает: «Не смею удерживать вас, Александр Матросов. Иди, а я полежу. У меня жена и ребенок». Совсем рассвело, они окликнули сволочь в ельничке: « Догорело». Тишина в ответ. Еще побазарили, чтоб наверняка проверить, тут она или нет. Тишина. Встали, к машинам, вонючие, пошли. А там, блин, милиция ждет. Радостно улыбается, городская. Какой-то следователь-майор приветливый.
     Сходу сдали бабу: ее, мол, трупы, она заставила, это пресловутая свалочная личность, кликуха «Дама с собачкой»,они просто мимо шли. Милиция помчалась по следам, спотыкаясь на кочках, разбежалась по свалке веером. Мыкалась-мыкалась – ни фига. Никаких баб, никаких улик. Собак вызывать бесполезно: тут такие ароматы, что  любой след забьют, хоть  и видно, что кто-то стоял за елками в обуви сорок пятого размера, в резиновых сапогах, хорошего веса и роста. Собачьих следов, кстати, рядом нет.
  Танька Милетина в это время  сапоги уже чистенько вымыла, уже включила стиральную машину, та у нее мотает спортивный костюм и куртку болоньевую, а Танька моется под душем , напевая, полную свободу чувствуя. Четыре пистолета с обоймами хорошо спрятаны. Жизнь, понял, такая, что не знаешь, какая вещь в дому пригодится. Все же одинокой женщиной  собралась жить, а улица окраинная, возле свалки, где так опасно, если не иметь смелости да не знать территорию вдоль и поперек.  Отлично получилось! Денег на похороны нет, ну и на  фиг ей дорогой товариш Милетин, выданный, понимаешь, армией для самостоятельной транспортировки до дому. На саночках цинковый гроб вези! Ну, довезла до середины свалки да и сгрузила под елочки. За Зарубиными в лога съездила. Только собралась копать – помощники явились. И Зарубиных хорошо упокоила: какие деньги у Юльки да Славки? И пусть без нервов живут. И так Юля всю зимушку плакала, мать с отцом жалела, потерявшихся. Хватит! Почему это жизнь из слез состоять должна , а не из покоя и радости? Хватит! И мафозов из дому по-телефону заложила правильно: у тех такие порядки  упокоительные – работа. Их не задержи, так они и завтра такой же сверток сюда  привезут. Надоело!
    От мыслей захотелось выпить, но сказала себе: цыц, ты новую жизнь начинаешь. И на душе стало вполне комфортно: если этот мир хоть слегка не почистить, то как в нем бедным детям жить? Так же, как Милетин жил, пропойца? Устала, конечно, и от нервов и от физического напряжения. Надо позвонить в морг, где она работает прозектором да отпроситься отдохнуть. Свою работу она практически сделала: этих всех, кого похоронили, неминуче бы в морг привезли. А там и без них дополна.  Позвонила, разрешили отгул.
    Легла в чистую постель, на прохладные простыночки и заплакала: вот тут ее покойного мужа-сволочи ей будет  не хватать. Снилось, как она с Милетиным, молодым и в женихах не матерившимся, гуляет  возле яблонь у пруда. А потом ветер дунул и все куда-то поплыло – яблоневый  цвет облаком,    жених  в черном костюме с галстуком в небе висит, как на картине Шагала. А она осталась на земле. Поэтому проснулась, еще разок позвонила в морг:  со слезами сообщить, что  у нее муж умер, родственники из его деревни приехали, на отдаленное кладбище повезут. Машина уже пришла. Ее не будет три дня. Потом позвонила в часть, передала ту же информацию. Добавила для передачи полковнику: « А за то, что вы заставили меня его через свалку  таранить, пусть бог вас накажет».
    Собственно, наказание господне для этого человека уже давно началось, с тех пор, как в ресторане с Элей Чумаковой познакомился. Ну, во-первых, денег хронически стало не хватать, подворовывать пришлось, хитромудро военным имуществом торговать, во-вторых, жена, как узнала про это, враз на развод, размен имущества и отторжение детей в суд подала. И до этого-то жили кое-как, без презерватива к себе не подпускала, а тут и вовсе заявила, что не хочет СПИДом болеть, так что пусть к чертовой матери на рундук в кухне переселяется. Детям почти взрослым он был и так не нужен, но все же раньше семейный бонтон поддерживался, а тут, привыкшего с неприятностей да от вечного сомнения в душе хлопнуть водки  да всласть поматериться, сын и дочь его просто презирать стали. На комиссии ежегодной кровь плохую обнаружили, хотя чувствует он себя нормально. Рекомендовали в госпиталь лечь на обследования. Но он подумал хорошо  и анонимно тест на СПИД сдал: инфицирован! Хотел застрелиться, потом захотел  Чумакову застрелить. Но постеснялся семьи: зачем им такая романтика? Хотел комиссоваться. А как на пенсию детей доучить, если жена всего лишь врач? И вот живет…Каждую ночь, лежа, как собака, на рундучке узком, думает: что делать? Таблетки, выданные в диспансере, ест. Молиться про себя стал, крестик на шее носит. Ну, это никого теперь не смущает и не шокирует. Хоть на коленях в храме застойся – никто не захохочет. В храм он тоже ходит, инкогнито, так сказать, в гражданском платье. Стоит там, особо-то не крестится, но свечки ставит и за здоровье семьи, и за упокой родителей. Живет монахом, часть пытается сделать образцовой, хоть какой-то след оставить, память по себе. Воровать сам перестал. Но вот черт попутал с этой стройкой крематорской. Мечталось казармы  на прощанье в божий вид привести: денег-то же нет у армии, а ремонт нужен. Так всех идиотов во главе с капитаном Филькиным в плен взяли. Теперь часть под мафию ушла. Свалку рекультивировать будет. Ужас-ужас, как вспомнишь эту унизительную сцену – подписание договора содружества, по которому он обязан  на военной технике  выровнять и  заасфальтировать территорию, засыпать  лога, трассировать аллеи парка,  под газоны навозить земли, из ближних лесов натаскать по весне  мелких саженцев и посадить их так, чтобы гнилые испарения свалки не повредили посадкам, то есть сделав  дегазацию и дезактивацию территории. Нужен армейский  подход ко всему этому – приборы контроля, солдаты  - дозиметристы, необходимо  городскому СЭС нос утереть: свалка содержалась небрежно. Нужно посты выставить, чтоб нерадивые предприниматели на нее, давно закрытую, свой мусор не везли. Кой-где нужны взрывные работы: все же мусорозавод в крематорий европейского качества  так просто не преобразить. Затем надо   эстакаду, по которой волокся бы мусорный транспортер, превратить в какие –то висячие сады  Семирамиды. Все железяки должны быть оплетены вьющимися растениями. Тут же смонтированы разные шары подсветки, прожектора, заливающие  по ночам это торжественно-скорбное место лунно-голубоватым светом.  Демонтаж слишком дорог, должно, таким образом, сработать дизайнерское сознание и вкус. Да , пришлось кивать, слушая сопливого прораба да атаманшу сивую, сказавшую ехидно, что при столь вшивом воинстве, как его воры во главе с Филькиным, не может даже мысли быть, чтоб затеять  контрмафиозную операцию: часть взлетит на воздух прежде, чем он, полковник, разработав мудрый план, скажет в своем генштабе: «Ну, что, ребята, с Богом!» А у него такая мысль крутилась. «У нас везде свои люди», - буднично так, спокойно говорит эта Сонька – Золотая ручка. Господи, как он был глуп, разрешив когда-то тренироваться на стрельбище уютной бабуле с белой собачкой и ее внуку! Приедут на джипе, возьмут у Филькина оружие и палят. Внук был хорош, но это все же гордость – он армию прошел, а бабка – гражданский человек в муху на лету попасть готова. Вот черт, там еще и красивая женщина с длинновязой дочкой и дед тренировались. Тоже мастерами стали. Следствие узнает – не миновать тюряги за соучастие. Кошмар! 
  Утро. Дождливенькое моросное утро раннее торчит в окне. Пацаненок какой-то из подъезда вышел с  сумкой. Рановато, понимаешь, для хорошо одетой крошечки. Но, видимо, собачку прогулять заставили: пудель королевский заскакал – забегал по двору. Пацан огляделся, подойдя к дворовым гаражам, достал из сумы баночку с краской, кисточку, пишет на воротах гаража профессора Сединина: «Стас-лох». Ну, это беспредел! Надо встретить зассанца в подъезде с уликами да и отвести за ушко к отцу-матери.
  Спустился, приховался, делает вид, что копается в своем почтовом ящике.  Через какое-то время, звонко гавкнув, пудель пошел, пацаненок карабкается. Полковник - его за рукав, а тот ручонки пустые показывает: что, дескать, за бред? Какая краска, какие надписи? Ой, он сам-то расстроен: такое про его любимого брата на воротах написать! Что вы! Сейчас доложит брату, пусть он надпись сотрет.
     Полковник вернулся домой, озадаченный: неловко вышло, обознался. Обидел такого славного мальчика: лицо широконькое, глаза большие цвета голубиного крыла, русые густые волосы – просто шапочкой на голове, ямочка на подбородке и чистейшие белые красивые зубы при улыбке. Ангел-не ребенок, просто завидно, какие дети у Сединина. Все трое, этот особенно. Своих вспомнил маленькими, чуть не зарыдал. Оделся в форму, кое-как позавтракал из своего холодильника , из своей посуды , постель в рундук спрятал, поехал на службу,  стараясь успокоиться и выкинуть из головы все неприятности личного плана. Служба есть служба…
    Едет уже по загородному шоссе, а впереди  самосвал сорит на хорошем ходу бумажками разлетаюшимися, спешит  тайно сбросить  груз на закрытую свалку, а то и на обочину. Как в полковнике все вскипело от знакомой , в общем-то, картины, как он по газам вдарит, обогнал, поперек дороги встал, пистолет из-за пазухи выхватил, орет: «Выходи, суки!» Выволокся шофер и еще один, грузчик, видимо, на подгибающихся ногах стоят у кабины. «Чей груз?»
- Предпринимателя  Ммммморддддашова.
- Заворачивай!
- Ииии и кккуда?
- Во двор к  Мордашову вывалим!
- Нннам нельзя, уволит.
- Садитесь в мою машину, едьте впереди. Но не вздумайте увильнуть. У меня полный багажник оружия. По сотовому сообщу ГАИ, за угон такой  в зоне состаритесь.
- Пппонятно!
    И  крупный предприниматель Мордашов был неприятно удивлен, когда ему  на приличные газоны особняка какой-то психованный армейский чин вывалил полнешенек самосвал всяких коробок, бумажек, тряпиц, пластиковых бутылок. Да, вылетел в пижаме, заорал: кого тут смеют обижать? А этот чумовой как пальнет в воздух из пистолета, как произнесет сквозь зубы холодно-спокойно: «Ты с кем разговариваешь, говно? А ну отдать честь!» И служивший в армии Мордашов вдохнул живот, выпятил грудь по-армейски и кинул руку к пустой голове. «Не вздумай, сука, взорвать часть: я тебя со всей твоей охраной  положу на подступах. Пиши договор содружества: обязуюсь поставить части для военных работ самосвалы, бульдозеры, асфальтоукладчики,  оплатить стоимость окультуреного грунта и  смеси семян трав для посадки газонов. Нанять архитекторов – ландшафтников, оплатить проект парка культуры и отдыха на свалке возле моей части, а также вывезти весь мусор, на окрестных лесных дорогах посеянный!»
- Ну почему я-то? Там все… - мявгнул Мордашов.
- Ты, что, говно? Возражать командиру? Да я тебя!
- Есть! - снова козырнул Мордашов.
    И полковник отбыл, имея на кармане на компьютере созданный , двумя подписями заверенный и печатью проштампованный, документ. Жена Мордашова заплакала: не бывать нынешним летом на Канарах! За что и получила смачную оплеуху,  тощина долговязая, манекенщица сраная, поглядеть и обнять без грима нечего – такое страшило в умытом виде. Сходу под нервы заорал: выметайся, чтоб я тебя не видел! И поплелась  к машине всего с двумя большими чемоданами, рыдая. Он недавно подругу жизни сменил, еще и не зарегистрировались, только заявление подали, так что очень хороший развод, очень. Ни копейки ей в лапы не попало, кроме машины и шмотья,  а машина – дрянь, во – первых, старая, во-вторых, угонная. Пусть хорошо подумает о своей молодой жизни. А он еще разок посватается к Тане Милетиной, которую  с первого класса любит. Да, в первом классе замуж выйти обещала, а потом, пока он в армии был, какого-то  красавца встретила. Гниду матершинную, которую сто раз убить хотелось, с трудом сдерживался. Так что все хорошо в этом лучшем из миров.
- Да, все хорошо! – громко сказал он. – А Петр Семеныч наш – дак просто герой. Ух, мужик! И собой красив и такой, б…, решительный! Армия есть армия, приятно вспомнить.
  «Везде нужен порядок и европейский дизайн», - думает перевоспитанный предприниматель, патриот своей Родины,   но кое-кто думает не так, поступает хамски.
- Пиши-пиши, - снисходительно улыбается профессорский старший сын Стас Сединин, сверху вниз поглядывая на младшего брата.
- Можно, не надо? – скромно потупившись, спрашивает тот. – Лох – плохое слово.
- Да что ты говоришь? Хорошо, изменим редакцию. Напишешь: «А Макс – дурак».
 Рядом стоит гувернантка, но не защищает его.
- Наташа, чего он издевается? – проныл Макс.
- Вы, Максим, сами виноваты. Не надо было первым.
«Ух, - думает ее подопечный, - я про тебя такое напишу!»
 Но брат раскусил планы, говорит:
- При следующей попытке будешь писать на наших воротах ниже сегодняшней надписи: «У них мама – лох и папа-лох». Понятно?
Максим заплакал, не вынеся издевательств. Гувернантка подошла, протянула чистый носовой платок, сказала милосердно:
- Можно проще, Стас: мы с Максимчиком сейчас пойдем, возьмем бензин и все смоем. А перед тобой он извинится за надпись. Но ты извинись за пощечину.
  И все произошло по сказанному ею. Максим заулыбался, сказал гувернантке комплимент:
 - Наташка, ты  клевая  телка!
- Не ожидала такой реакции, - ответила та холодно , развернулась и пошла в подъезд, Стас глянул молча и пошел следом.
  Злосчастный ребенок стал оттирать бензиновой тряпкой надпись, недоумевая, что он такого сделал, обидного?
  В подъезде Стас обнял готовую заплакать Балабанову, засмеялся:
- Он же тебя похвалил. Ладно,  ангел мой, сиротинка моя, гувернантка моя, не грусти: с годами перевоспитаешь, - и целует ее бережно, в глаза, в щеки, в белокурые волосы.
  Так приятно, просто голова кружится, век бы так стоял, но нельзя: одно из условий службы -  прохладное, цивилизованное отношение ко всем членам семьи. Пришлось отстраниться, пойти бонтонно в квартиру, придерживая двумя пальчиками подол длинного пальто. Стас побежал на лекции, взволнованно дыша.
    Опоздал, но Селивановна ему замечания не сделала, только  шумно сердито задышала: раз ректорский сын, так опаздывать можно? Она ему раньше устные втыки как нече делать давала и  доктору математических наук на него ябедничала, но счастливая жизнь кончилась, любимый сказал холодно: «Сильвия Ивановна, наша связь  - нонсенс. Хватит стукать, отдохните. А порядок в институте я какими-нибудь другими методами наведу». Вот так грозит закончиться многолетний платонический роман. И в кого влюбиться ей, сиротине горькой? Третьяк из спорта ушел, на экране телевизера вовсе не маячит, в Шварценеггера пыталась, но не смогла: больно много, гад, людей убил. Вовсе в душе пусто. В монастырь уйдет! Хватит, пожила, поработала,  отдохнуть надо! Влюбится в бога…  Хотя, как мужчина, Христос этот вовсе не нравится: вот он сопли жует да на кресте себя распинать разрешает, хотя можно было сбежать да по-партизански всех  Пилатов убить, уж коли  такое чутье хорошее о том, кто что затеял, есть. Отодвинула книгу «Мастер и Маргарита», подумала про автора: сатана светлоглазая, вовсе вид бесовский на фотографии внутри книги, вылитый Чумаков Виталий Борисович. Только наш повыше. И с усами. Ишь излечился, идет хорошей мужской походкой. Да, по службе положено поздороваться, а не буду!
- Что с вами, Селивановна? – улыбнулся чарующе, кобель.
- Да так. Решила про себя, что после случившегося я вам руки не подам.
  И тот побежал вверх по лестнице, как ошпаренный.  Видимо, ректору жаловаться. Наплевать!
 А ректор сказал Чумакову холодно:
- Приказывать вахтерам здороваться или не здороваться с вами я не имею права. Это выходит за рамки моей должностной компетенции.
  Чумаков вышел из приемной бледнешенький, забыв попроситься в докторантский отпуск. Сердце снова закололо. И вдобавок заочница  Анисимова идет, поздоровалась, просит у него, как у декана заочного, права сдать в одну сессию два объема предметов.
- Не положено! – рявкнул Чумаков.
- Сомневаюсь, - отвечает хамка. – Ныне не соцстрой. Намерение получить образование быстро и приступить ко второму только приветствуется. Ректор мне разрешение подпишет, коли так. А с вами разъяснительно побеседует. Поберегли бы себя, у вас сердце больное. Вы очень плохо выглядите. Я даже думаю, что вам надо себя пощадить: не принимать у меня экзамен.
- И что?
- Сдам кому-нибудь другому.
- У нас нет другого на заочном.
- Ну, тогда оценку поставить. Пять. Прямо сейчас, - и зачетку протягивает. – Не сомневайтесь, я совестливый человек, так как не для корок, а для себя учусь.
  Задышал, как паровоз, по башке умной ударить студентку Анисимову хочется, а «Паркер» «отл» в зачетке выводит и подпись с хвостиком.
- Благодарю за все, - спокойно сказала дылда и пошла по коридору, почему-то одетая в камуфляж. Впрочем, ее во что ни одень – все превосходно.
  Вечером этого многохлопотного дня, проведенного в институте,  Тамарка сидит  в квартире Нестеровых с бабкой Егора на кухне. Бабка жалуется:
 - Мужчины вообще слабаки. Приехали, все вроде нормально было. Вдруг хватается за бок, бледнеет. Вызываю врача,  Та, как всегда, в недоумении: сердце вроде не больное, но симптомы колотья, которые он перечисляет, зловещие. Может, предполагаю я, межреберная невралгия? Или мышечное воспаление, обыкновенный миозит? Так нет, тигровой мазью намазаться не захотел, лег в постель, как великомученик, с валидолом под языком. С утра в поликлинику поперся. Меня тут оставил одиноко прибирать. Что, у меня своих дел нет? Так жалобно попросил, чтоб я все-все как при Маше сделала, что кивнула, согласилась. Пришлось из своей фирмы двух женщин приглашать, чтоб избу эту надраили. Заплатила им по среднесдельному, а у нас зарплата неплохая, так что разорилась. А сама ушла в контору. Да, много чего полезного сделала, но волнуюсь: а с ним-то что?  Просто из головы не выходит. Примчалась сюда, как ошпаренная. Его все еще нет. Под нервы   вынудила женщин так прибрать и все переставить, что лучше Маши получилось. Вот сижу, не знаю, как отреагирует. И где запропал? Давно пора вернуться. Если он так же со своей Машей обходился, то я вовсе не изумляюсь, что та рановато померла. Но мне он, гад, такой козьей морды не сделает!
- Может, в больницу положили?
- Уже звонила. И в морг тоже.
  Подошел Марс, ткнулся в бабкино колено носом.
- Выгулять, что ли? – вопросила та.
Собака притащила поводок.
- Тамара, будь добра, приготовь ужин, - попросила бабка, одеваясь.
  Вышли с псом во двор, Анна Васильевна чистым экспромтом сказала: «Впереди! Ищи хозяина!» – и Марс впритрусочку пошел. Она вприпрыжечку -  за ним. От поликлиники пес  потрусил куда-то вбок. Привел к  старому дому, к запертым железным дверям подъезда. Бабка аж задохнулась, не столько от бега, сколько от страха: Нестерова похитили! И она безоружна. Что делать?  Но потом сообразила, как внутрь попасть: забахала в железо ботинком, псу приказала: «Голос!», высунувшейся из квартиры испуганной жилице первого этажа крикнула грубо: «Милиция! Открывайте!» – та суматошливо отдернула  засовы, Марс помчал на пятый этаж, бабка  со всхлипами запаленными следом. Жилица опасливо, двумя пролетами ниже, тоже крадется. У двери квартиры Марс сел. А  бабка решила сколько-то отдышаться, прислушаться, собраться с мыслями. «Малина», видимо, гуляет: два визгливых женских голоса и два баритона, один – довольно приятный, выводят пьяно песню: «Ой, рябина кудрявая, белые цветы». Отлично! Она снова запинала в железо двери, приказав Марсу лаять, снова крикнула «Милиция!»
    Полковник в отставке Нестеров со стула упал, шепчет: «Это за мной!» Дверь побежала открывать дочь его старинного друга, коллеги по работе, а коллега со старушкой-женой  водрузили пьяного Нестерова на стул, успокоили мало-мальски: Андрей, сидим, пьем, никому не мешаем, у Лизы день рождения.
 Вломился Марс, за ним Потапова с криком: «Всем лечь на пол! Руки за голову!» Именинница и хозяин упали, Нестеров стал хохотать как псих ненормальный.
- Что смешного? – строго вопросила Потапова. – Вы идиот. Я вам не жена и не любовница, такие-то эксперименты над нервами терпеть. И бога благодарите, что у меня с собой гранаты не было. Даже извиняться перед хозяевами не буду- это ваш грех. Я пошла.
    И на выход. И Марс, морда предательская, за ней. Нестеров кое-как натянул куртку, трусит следом.
- Аня, Аня!
- Какая я вам Аня?! – остановилась Потапова. – Это что за фамильярность? Вы что, пить не умеете?
- Ну, я думал… Все же общие дела.
- Отставить! Вы еще о них громко закричите, об этих делах.  Марш впереди меня!
- Я же больной! Мне кое-что приписали.
- Водку жрать здоровый, значит, и в остальном тоже! – отрезала . – Марс, гони его! А то и за двое суток не дойдем. С этими кренделями в ногах.
  И Марс, зайдя сзади, зарычал злобно.
- Идите-идите, а то команду дам, - пригрозила Потапова. -  Тяпнет за попу, взвоете.
Пришлось идти. А та назидает:
- Даже собака не выносит вас, пьяного. Это ли не позор для чести офицера?
- Я ей завтра покажу!
- Шиш вам! Я вас пешим ходом в наркодиспансер на лечение сдам.. Не надо меня дурой считать. То, что вы коньяк по грамульке принимаете, я и раньше видела. Но это  в рамках приличия – сосуды расширяет. Но до сизого носа и бессмысленных глаз вы у меня не допьетесь. Прибавить шаг!
- Да я только…
- Молчать!
    Дома, правда, смилостивилась,  выслушала его рассказ о поликлинике и друзьях, посмотрела рецепты, показала их Тамарке. Та говорит:
- Импортная дороговизна. Незачем. Обливаться водой холодной будет, как мама. И все.
     И на пару тут же принудили встать в ванну, Тамарка хлестнула сверху ледяную воду, старик засипел, закашлялся, его оттерли полотенцем докрасна, обули в шерстяные носки, намазав подошвы ног тигровой мазью,  у горла треугольничек груди смазали «Золотой  звездой», дали чаю с малиной и положили, наконец-то, на белые простыни, трезвого. И вот лежит, вонючий весь от вьетнамских снадобий, пятки жжет, как на сковородке в аду, мысли в голове холодные: заплакать, что ли, по Маше? Нет, не плачется, обстановка непривычная – все в спальне переставлено, все сентиментальности, вроде  фотографий жены и маленького Сережки, с тумбочек прикроватных убраны. Красиво вообще-то, но кто позволил? Изверги! Обе, что эта Потапова, что внучка Тома!
  Вылетел на кухню, заорал:
- Где фотография меня и жены, где я лейтенант? Над святым издеваетесь?
- Да бог с вами, дедуля, - холодно сказала Томка. - Ваше святое на стене над кроватью супружеской висит. А в гостиной-то зачем? Такой снимок старинный, нечеткий, увеличен неквалифицированно. Я вам сюда, на эту стену, натюрморт маслом напишу.
- Да видел он этот портрет, - ехидно улыбнулась Потапова. – Просто в трусах покрасоваться захотелось.
    И обе заржали. Пришлось ретироваться. Но  в спальне он тоже засмеялся тихонько, чтоб не услышали: ну, проказницы! Маша так не умела, царствие ей небесное.

           17. НАД ТОБОЮ НАВИСНЕТ, КРАСНЕЯ  БОКАМИ…

    Весна раскочегарилась, наконец-то: ночные дожди съели снег, дневное солнце высушило тротуары в центре города, дворники в  полноги станцевали свой танец с метлами, город вступил в новый сезон, гортеплосеть, критикуемая зимой за недостаточное тепло в домах, стала поливаться грязью именно за старание: не продохнуть в квартирах, а батареи каленые.
     В микрорайоне Восточный, конечно, с этим легче: всяк отключил свой газовый котел, поживают  энергосберегающе. Но с дорогами проблема: такая кой-где грязюка развезена, что просто с умилением  зиму вспоминаешь. Асфальт  на  тех местах, где заасфальтировано, битый, лужи стоят, что озера синие, транспортники  сократили и без того негустой автопарк, на микрорайон работающий. Маршрутки   коммерческие цену взвинтили, ссылаясь на  рисковые условия работы и частый выход техники из строя. Одна   кладбищенская дорога хороша: похоронное агентсво «Река Стикс» начало благоустройство территории именно с дороги от поселка,  наняло могучую европейскую технику, какого-то монстра на колесах, пожирающего старый асфальт,  превращающего пережеванное в жидкое состояние,   обогащенная  ингридиентами смесь тут же льется  на ровное широкое полотно дороги.  В результате именно это место и стало местом культурного променада всего микрорайона: приятно ведь пройтись вечерком под ручку или с  собакой на поводке по сухому чистому асфальту. Пришлось похоронному тресту в целях самозащиты от грязи-мусора, собачьих какашек  и плевков на асфальт, ставить вдоль шоссе скамейки, урны и садить кусты и деревья в красивые композиции для приманки праздно шатающихся: все же легче убрать мусор, когда он компактно размещен, возле лавочек. Но скупой на трату казенных денег Илья Павлов изматерился в душе:  черт возьми, это благоустраивалось для его катафалков и его процессий старушечьих, а вовсе не для развязных юнцов да короткоюбочных девок. Им хаханьки! «Куда , Серега, со Светкой  сегодня вечером идете?» - « В последний путь!» Ну лезут и лезут на кладбище, а что будет, когда черемуха зацветет? Поставил  новый забор и нанял охрану заблаговременно. В результате не стало отбоя от покойников: всяк хочет быть похороненным в  хорошо охраняемом месте. Вернее, не покойники этого хотят- родственники. А у него весьма ограниченные площади под новые захоронения. Отдал приказ  фирме «Потапов и сын» шевелиться быстрее с крематорием. Исполнительный директор его поняла, предложила альтернативный вариант: поэтапный ввод объекта.  Мы –де способны быстро отделать один ритуальный зал, и монтируйте печь. Пока одну.  Илье страшно не хотелось вводиться поэтапно: ну что это такое – подъездов нет, колумбария нет, территория – стройка в полном разгаре. Но пришлось согласиться, что это мудро.
 Пошел в мэрию за траншем, а там – ку-ку, казна пуста. Когда деньги будут, никто не знает.
  Доложил Анне  Васильевне расстроенно. Та успокоила: мы, мол, имеем кой-какую экономию за счет субподряда мудрого,  отделать зал и  камеры  под ним способны. Илья позавидовал. У него-то деньги тают.
 -И не мудрено, - сказала Анна Васильевна. – Кто вас принуждал взять на себя такую большую социалку? Это дело мэрии – дороги-то тянуть да скамейки ставить. Да мусор вывозить. Мудрее надо быть. Давите на город.
- Скорей удавишься, чем надавишь, - вздохнул Илья.
- Грамазяпа ваша в простое, - подсказала бабка. – Заключайте договор с конкретными улицами, пусть жильцы скидываются на асфальтирование. Под своими окнами, от угла до угла усадьбы  оплачивают его – и  у вас деньги на кармане. Горючее дам. Начните с нашей улицы.
- И что, я с протянутой рукой под окошками?  - возмутился  гробовщик пламенно.
- Если надо – и так. Я, например, не стесняюсь  выколачивать то, что выгодно фирме. Жизнью рискую.
  Сидит за столом огромным в кабинете отличном, как премьер-министр. К ней какие-то очень дисциплинированные люди  на доклад заходят, о каких-то сметах и подрядах рапортуют.
- Многопрофильный бизнес, - пояснила бабка, - и вам так же надо. Заработав на улицах, быстро стройте офис и мастерские прямо на кладбище. Какого лешего охрану вдоль периметра гонять, с влюбленными врукопашную воевать, когда не это ваша задача. На забор вы зря израсходовались.
- А вандализм?
- А вандала со специальной вышки высматривает  уютно устроенный часовой с биноклем.
- А дальше?
- А дальше –мегафон: я тебя вижу, гражданин Кузькин. Чего хочешь: резиновой  пули в зад или приезда милиции?
- Мудро!
- На том стоим! – весело ответила Васильевна, садясь с ним рядом в кресло, чтобы выпить чашечку чая, принесенного  скромно, по-деловому одетым секретарем.
- А у вас в «Стиксе» секретарь, как проститутка, выглядит, - сообщила Васильевна. – Я заходила как-то, ужас. Не офис похоронной фирмы, а непонятно что.
- Так ведь молодая.
- Поясните с возможной деликатностью, что служба – это служба. А не нравится этой скорбное место – безработица поможет вам найти  сколь угодно скромную другую. Впрочем, вы молодой вдовец. Возможно, вам нравится именно на статях этой телки  отдохнуть  взглядом от черной юбки Септимии.
- Да бог с вами! Мне некогда на юбки смотреть.
- Ну-ну. А вот детям вашим эта карга, возможно, уже и надоела.  Я вам другую гувернантку найду. Выберу и представлю.
- Откуда у вас, Анна Васильевна, такие крутые менеджерские задатки? – поинтересовался Илья.
- Я директором школы была.
- Школы? – чуть не поперхнулся он печенинкой. – И руководите большим  строительством? Не имея представления?
- Главе фирмы вовсе не надо знать сортаменты кирпича: на это есть мастер и прораб. А я нужна только для того, чтоб они сортамент не перепутали. Понятно? Так что вы зря во все вникаете. Рассортируйте работников так, чтоб каждый отвечал за конкретное дело, сосредоточьтесь  на главном. А оно таково, как я мыслю: чтоб  к Троице по вашему кладбишу можно было к могилам пролезть. Там всегда хлюпающая гряэь Верховодка на вашем кладбише.
- Но я ведь не могу асфальтировать межмогильные узенькие тропки.
- И не надо. Мы, рекультивируя  свалку, не можем решить проблему  автопокрышек. Жечь – полгорода угорит.
- А я как решу?
- Мотодом утилизации: режете их и полосами  настилаете меж могил. Удобно, чисто, незатратно.
- Вручную?
- Нет. Станком. Ко мне пришел как-то умелец, вернее, гуляя  с собачкой, на улице встретила. Михаил Кашин. Хвастает, ну такой дока что-нибудь изобрести. Пусть изобретет. Изобретение запатентуете.Оплатите. Зарплату ему дадите. И пусть кромсает покрышки. Кстати, он безработный. Муж вашей Септимии, и пока его функция состоит в том, чтоб украсть у ней на шкалик. Так что переговоры ведете так: или трезвость, или вам станок другой изобретет и запустит.
- Понятно! – засмеялся Илья. – А расстилать резиновые коврики кому? Это ведь тоже огромные деньги.
- Армия и население сделают это за просто так. В качестве милосердного дара. Но общий стол  с горячим обедом – это ваше.
- И как я его организую?
- А как я организовываю на стройке? Военно-полевая кухня да и все. Но  солдатам - поварам  и вообще части покупаются деликатесы. Только не спиртное и сигареты, а  витаминные комплексы, конфеты, печенье, фрукты. Это же все мальчишки. А сладенького армия не больно-то припасла. И из дому посылки не часты. А у деревенских да детдомовских и вовсе посылок нет. Надо, Ильюша, так работу с населением и партнерами планировать, чтобы  всем было весело и сладко. Только тогда отдача будет. А при асфальтировании улиц еще и поработайте с предпринимателями. Пообещайте вот что: табличку при въезде, крупную: «Эта улица заасфальтирована   Ивановым А.Б., известным предпринимателем и  патриотом нашего города».  На Ташкентскую можно повесить такую табличку первой, коли с жителей должных стредств не соберете.
- И с чьим именем?
- Вашим. Пусть девочки папой гордятся. Кстати, зря вы гордитесь своим демократизмом, не покупая за счет «Стикса» машину: для мобильности она нужна, как воздух, а так же мобильник-телефон. Я как-то вам дозвониться не могла. А весна –лето-осень- наш ударный сезон. Час дорог. Вот еще что: безжалостно прореживайте  деревья на кладбище до пределов парковой нормы. Я пошлю архитектора – ландшафтника, пусть смотрит, где пробить выезд к загородной дороге, как  прочистить  этот дремучий лес. Да, тут уютно, но сыро, во многом и от того, что сильно летом затенено. Цветы культурные на могилах посадить многие тщатся, но в тени не растут.
- Протестовать будут. Каждому хочется и тень в ясный день.
- Вы хозяин. Они гости. Вначале временные, на один-два прихода в год, затем вечные. И чего им в лужах гнить? Так и объясняйте. Спиленное хитить не давайте: мои ландшафтники  должны иметь природный  материал для своих дизайнерских задумок. Ой, красиво будет! Просто лежать приятно!
  Под этот  смертельный прогноз они и попрощались. Илья вернулся в свою контору, дал разгон секретарше, выряженной по весне в кожаную мини- юбку  и прозрачую  блузу без бюстгальтера. Девушка выпучилась и громко заревела:
- Это потому, что я вас люблю!
- А я люблю  в дому прозрачных, на службе – законопаченных! – строго пресек он  рев и свое неожиданно громко брякнувшее сердце.
    Да, он как-то забыл, что он еще вполне молодой, и его кому-то  можно любить. Секретарша убежала переодеваться. Но этой довольно мясистой клушке он себя любить не позволит. Не та фигура, не те манеры. А кому позволит? Надо подумать… И вот так вот и потекло  рабочее времечко: решает какие-то проблемы, а в голове крутится: кого же, кого же выбрать-то?
 Правда, блажь сошла, когда позвонила нянька Септимия и , рыдая, попросила о краткосрочном отпуске: ее мальцов задержала милиция. За что – пока не знает. Отец, Миша преподобный, пообещал   их убить, так что ей надо ехать самой, разбираться.
    Но ехать ей не пришлось: она так громко выла, что испуганные дети  Павлова стреканули  в дом к Анисимовой. Нянька, красноглазая от слез, с трясушимися руками, в сбитом платке, притрюхала , а те прячутся, разбегаются, Муарчик за ними с лаем бегает, кошка Матильда с мяуканьем.
- Какая отличная игра! – воскликнула Тамарка. -  Кошки –мышки называется.
Садись, госпожа Септимия, отдыхай: пусть носятся. Их Муар поймает.
  И сцена ужаса превратилась в сцену искренней радости.
- Ты как это? – сморкаясь в черный плат с головы, изумилась Септимия.
- А ты на себя со стороны посмотри: это ж  фигура из триллера. Тебе, может, лет –то не больше, чем моей маме, а сравнить? Вот и боятся дети.
- Она бы так, как я, пожила, - обиделась  нянька.
- Ну, всяк живет, как выберет. Тебя ведь , дорогая, не Сталин в колхоз загнал, а сама замуж пошла. Так или не так?
- Ну.
- Баранки гну! На шиш ты их столько нарожала-то, а?
- Ты считаешь, аборт надо было делать?
- Ой, матушки, а то презерватив тогда еще не был изобретен.
- Ты как со взрослыми разговариваш? – построжела Септимия.
- Как заслуживают! – отрезала Тамарка. – Ну что у тебя за успехи на ниве воспитания? Чем ты похвастаться можешь? Один сидит, вторая в проститутках. Еще двоих сейчас в ментовке держат. Рановато начали. И даже Витька -крохотка матершинник и злодей. Ты, выходит, просто мать уродов.
- Каку ты проститутку мне причислила? – вскипела Септимия, чтоб отстоять хоть что-то святое.
  – Да Люсю твою. Ты будешь говорить, что она моего так называемого папу любит? А я спрошу: за что? И ответ будет: за деньги. Так какая разница, что это не панель, а? Он ее бьет,  взаперти держит, как дворняжку, куском наверняка попрекает – и это счастье для моей ровесницы?
- Откуль знаешь? Она не жалуется.
- А еще мать! – упрекнула Тамарка. – А чего она без черных очков на улицу не выходит? И красится, как ненормальная. По пуду краски на щеках. Бланши маскирует. Я это тебе твердо говорю. Он и тут себя так вел. Пока укорот не нашел. Поговори ты с ней по-человечески, пусть разведется, пока не поздно. У него большие неприятности. Он пьет с горя. А пьяный он зверь.
- Каки ещо неприятности? Вон че Люда говорила: к ордену его представят.
- Это и будет его последний день – его мафия снимет.
- Ой, и хорошо! Тогда  все наше будет! – засияла  дура-баба. – Хоть поживем.
- А тогда вас всех мафия снимет.
- Ой, тогда и богатства не надо! – сходу  поменялись планы на жизнь.
  Ну, подумала Тамарка, беседовать – себя не уважать. Спросила:
- Где содержат твоих арестантов? Может, я отцу позвоню или Люся твоя им поможет?
- Ты-ты-ты! Ей не велено с нами связываться. Но только они в центре взяты.
- Так кому же я позвоню?  Ты хоть чуточку думай.
  Приехал Илья на какой-то нанятой драндулетке. Тамарка вышла на крыльцо, сказала, что публика тут. И нянька тоже.
- А почему дом не заперт? – входя, поинтересовался хозяин.
- Ой, я от ума отошла! – вскочила Септимия. И помчалась дом запирать.
- Эй! - крикнула Тамарка. - В нем и останься. Мы с Ильей Петровичем сами съездим.
  Илья Петрович принахмурился:
- Это еще почему?
- Детей ее жалко. Да и ее отчасти. Она только реветь в голос горазда. А там хладнокровие нужно. Давайте пообедаем и все вместе поедем на джипе «Нива». Машину водите?
- Да.
- Отлично, а то у меня навык есть, а прав пока нет. Детей по весеннему городу прокатим, людей посмотрим, себя покажем. Оденемся, как люди, сделаем праздник.
- Какой? Какой?– тут же набежала вся орда.
- Великий день знакомства с ментурой. Чтоб  навек запомнилось, как туда плохо попадать.
    Илья заулыбался. 
  Едут  по дамбе. Тамарка с водителем рядом, дети сзади, принаряженные девочки крепко держат  принаряженных мальчиков, и вдруг их  резко  тормозит гаишник –мент, как из-под земли выскочил под колеса.  Ребятня свалилась кучей на пол, испуганно воют, Тамарка выскочила из джипа, схватила маленького росточком  доблестного служаку  за грудки и от души трахнула о капот. К месту неслыханного происшествия побежали еще два мента. Мат повис в воздухе.
- Ты что, пьяная? – орут.
- Загляните, сволочи , в салон! У меня четверо детей на полу валяется! Я тебя с работы уволю за такую манеру в кустах сидеть! – орет  и она. – Захлопнуть пасти! Вы при детях и при службе!
    Машины остановились с двух сторон, народ на происшествие полез, ментуру клянут на все корки. Тамарка сходу успокоилась, усадила детей, села рядом с практически не успевшим отреагировать Ильей, вздохнула, сказала весело  хныкающим ребятишкам:
- Кто смелый герой, тот  сейчас же замолчит, а кто трусливый заяц, тот пусть громко-громко плачет.
В приоткрытое Ильей окошко сунул голову красный от огорчения гаишник, посмотрел на спокойную Тамарку, на нарядных ребят, сказал: «Проезжайте!»
- Я тебя запомню! – пригрозила Тамарка. – Извинись перед детьми!
  Вынужден был извиниться.
- Имя!
- Сержант Тимченко.
- Дети, запомните, что в ГАИ так, как работает Тимченко , работать нельзя. Поехали!
  У  Центрального РОВД  ей не понравилось, что  нельзя припарковать машину возле здания: висит запрещающий знак  «Кроме машин милиции»
- Ставь! – сердито  приказала она  засомневавшемуся Илье. – Поближе к крыльцу.
Набежал мент.
- Имя!
- Сержант Головин, а тебе зачем?
- Чтоб знать в лицо и пофамильно врага детей, инвалидов, беременных женщин, а так же тяжелораненных жертв разбоя.
- Это ты че? – опешил мент.
- А от кого тогда, интересно, ты так рьяно защищаешь милицейское крыльцо? Ваши таратайки личные стоят кучей, а вы ведь не безногие и не на своих машинах на вызов ездите. Так какого черта? Дети, запомните, что так, как работает сержант Головин, работать нельзя. Выгружаемся.
  Илья не знает, смеяться ему или плакать. А она командует:
- Бери близнецов на руки. Я девчонок за ручки воэьму.
Зашли, в дежурной части спрашивает, где тут ее арестованные дети, по фамилии Кашины.
- Вы кто им?
- Мать. Я мать-героиня Нюра Кашина, а это их батя, зовут Миша.
Илья, как дурак, кивнул. Спрашивает, куда идти. У него спрашивают, а чего он с такой ордой? Тамарка отвечает:
- Мы правильно реагируем на сигналы милиции. Старших задержали, этих решили и на минуту с рук не спускать. Хоть их воспитаем людьми.
- Но вы какие-то… молодые.
- Какой ты, Миша, молодой? – повернувшись к Илье, подняла удивленно брови Тамарка.  - Ты меня на два года старше, а мне  тридцать.
- И че? – оборзела вся дежурная часть. – Вот семеро по лавкам – и вот так?
- То есть  вас заинтересовало, как женщине хорошо сохраниться? Детей  рожайте! Как мы с Мишей. И вечная молодость вам обеспечена. Так куда идти-то?
- В кабинет с детьми нельзя.
- А без них мы не пойдем. Они ментов боятся. И правильно делают: порядка больше будет , воспитанности. Зовите, нито, следователя сюда. Он ведь к стулу не присох.
    Инспектор пришел, глаза выпучил, Тамарка ему объясняет, что вообще-то потрясена. На минуту отвернулась – дети уже в ментовке. А нет бы их сразу к маме привезти.   На дому побеседовать. И ей бы не пришлось с оравой сюда переться. И милицию бы детвора побольше любила, поменьше шкодила. Им же в лом   испытывать нервы. Вот и противоборствуют с ментами.
- У меня с такой толпенью дела немало, - назидает. – Я когда стирать, мыть, гладить и мужа кормить буду, если от вас не буду вылазить, а?
- Так, как вы, инспектор Гришаев, в милиции работать нельзя, - вдруг неожиданно для всех  заявляет смелая Люба, хотя  при выходе из машины всем приказано было помалкивать.
- Вот. Даже ребенок видит недостатки вашей работы, - кивнула Тамарка. – А что уж  о нас-то говорить, неученых. Да, в воспитании  ошибаемся. Но штраф  платить я не согласна. Чай, никого еще пока не зареэали, надеюсь. Вот если бы вы, Гришаев, у нас на дому все-все перечислили, что детям делать нельзя, а мои бы сделали, вот тогда, да, они бы у меня пошли, заработали, но штраф своими деньгами заплатили. А так я что отдам? Последние копейки им на хлеб? Чтоб потом мне еще пришлось воровать, чтоб их пропитать? Им пособия копейками платят. Вы это знаете.
  Двое младших в голос запросились писать.
Заболтаный Гришаев помчался, не составив протокола беседы, привел  Кашиных-старших. Тамарка взглядом послала их на выход, сказала:
- Братья ссат. Айда!
  Сели в машину.
-Потом маленьких на руки возьмете,- сообщила Тамарка.
- Вам рассказать, как дело было? – спросил старший.
- А мне-то зачем. Вы же преступники. У вас тайна должна быть. Как у брата Борьки была.  Никому ничего не говорите, с матерью особенно не советуйтесь  - и схлынете в зону. Вот отличная судьба! Поят, кормят, за решеткой, как бобика, держат, свои же, такая же братва, тебя метелит да, простите, в попу трахает. Знаете, что это такое? О! Потом узнаете. Правильной дорогой идете, товарищи!
  Старший потупился. Младший покаянно зашмыгал носом.
- Кому и пошучивать, как не вам. Мать у вас – в прислугах. И на хлеб вам заработает, и на штраф в ментовку. Отец безработный пьет, тоже как младший сынок себя ведет. А ее и защитить некому. Люська в дом носу не кажет. И вас в дому нет: вы на разбойной операции в центре города. Хоть зарежь ее там возле этой свалки. Хоть она пуп надорви на дровах да огороде – у нее помощников нет. Не заслужила. Ее пожалеть некому,  рабу вашу.
 Старший голову еще ниже опустил. Младший заревел.
  Пришел Илья. Посадил на колени к арестантам своих  мальчишек. Поехали молча.
- Я тетю Нюру буду жалеть, - сообщила Надя.
- И я. Но это кто? – спросила  Люба.
- Нянька ваша. Сестра Септимия. Но ей стыдно признаваться, что она Нюра Кашина при таких-то детях. Шмонят по всему городу. Оценки – одни двойки, видимо, хотя с виду  вполне умные, красивые ребята. Илья, заедем в секонд-хэнд. Оденем их в  часть Нюриной зарплаты, чтоб подчеркнуть красоту. А потом все в «Баскин –Роббинс» зайдем: все же праздник у нас. Братву из тюрьмы выпустили. Напозорились мы за них, надо это дело  отпраздновать.
  Тут и старший заревел.
- А ну заткнулись! – приказала Тамарка. – Ишь какие нежные, все в маму. Ей плакать простительно : вы у нее кровь пьете. А вам  - нет: вы мужики – кровопийцы. Вас четверо, она у вас одна, самая слабая, а вы ей, что ни день, то подарок. Илья, ей надо купить нормальную одежду. Хватит ей в одной юбке-кофте ходить. Это недорого, я выберу?
- Да-да. Потом я еще с их отцом побеседовать должен. Насчет работы.
    Ребята Кашиных переглянулись, перестали хлюпать носами. Младший вообще расцвел улыбкой до ушей, но Тамарка,  наблюдавшая за их правильными реакциями на ее слова  в зеркало, замечания делать не стала.
 Секонд -хэнд , слава богу, попался небольшой, но с манерой вешать на кронштейн  глаженые вещи. Одела она  Кашиных моментально, Нюре набрала полный пакет добра, кроссовки на парнях были приличные. В общественном платном туалете  они умылись, надушились спреем  из аппарата. Илья не успел в машине  соскучиться - идут два красавца благоуханных писаных. Следом  Тамарка  с вишневым  шарфом-палантином на плечах. Говорит:
- Кто бы знал, как я люблю в секонд-хэнде рыться! Это остров сокровищ. Вот, палатнинчик прикупила всего за сто рублей. Буду в нем красавица.
    Илья кивнул. В кафе роскошном Кашины  оторопели без привычки, да и Илья-то подрастерялся. А Тамарка командует официантом:
- Сдвиньте нам, пожалуйста, столы, посадите моих маленьких удобнее. Нам  с отцом семейства что-нибудь с ликером, остальным небольшое и нежное. Воды фруктовой . И пожевать легонечко старшим ребятам: они не обедали. Надеюсь,  у вас хватит такта понять, что все это должно уложиться в  очень небольшую сумму. Карту мы даже смотреть не будем. Вы профессионал.
- Здорово вы, Тамара, общаться умеете, - отметил Илья, когда   был сервирован стол. С какой-то особой  красотой и тщанием,  с искренней  приветливостью, а не дежурной улыбочкой.
- Это очень важно вообще – умение общаться, - кивнула Тамарка. – Может, самое важное в жизни.
- Я, пожалуй, так не умею. Это дар?
- Воспитание. Ну, и немножечко дар. Некая хитрость врожденная  тоже должна присутствовать. Кто хитрее, тот общительнее – это аксиома.
- А, может, кто мудрее, тот общительнее?
- Может. Но люди этого не понимают. Молчание – золото! Мура! Отвыкнем  друг с другом говорить – пропадем поодиночке. Надо этот тезис на компьютер занести, чтоб не забыть. Я  заношу на машину ситуативно родившиеся афоризмы, - сообщила Илье. – Потом напишу философское эссе. Продам газете. У меня сейчас практически нет работы.
- А учеба ?
- Я на заочное перевелась, получив досрочно диплом психолога и диплом гувернантки.
- Да? Так идите ко мне! – обрадовался он.
- Вам не по карману. Четверо детей – мне не по  нервам. Надо оставлять       няньку.  Там же еще огород, хозяйство, стирки разные.
- Напрягусь. Им, честно говоря, нужна грамотная спутница жизни. Они уже кое-какие окраинные словечки лопочут, манеры теряют. Я вас очень прошу!
- Женитесь,-  равнодушно сказала она, - вот и будет вам грамотная спутница для детей. И платить не надо.
– Нет. Я должен выдержать годовой траур, это  во-первых. Во-вторых, вам же нужна зарплата? А вы очень удобно через дорогу живете. Зачем мне искать какие-то варианты? Я уже десять раз объявление помещал. То дуры, то далеко. Прошу вас!
- Подумаю.
 У нее  вдруг  быстро-быстро забилось сердце. Чему она ужасно удивилась: ведь все прошло? С чего это? Потупилась, стала сосредоточенно есть мороженку. И вдруг поняла: она сидит дома и не ищет работу именно потому, что ждет  приглашения в дом Павлова. Сама бы предлагаться не пошла. А вот пригласил… Что отвечать?
- Ладно, - подняла она голову. -  Согласна. При условии , что наймете домашним тираном с неограниченными полномочиями. И объявите об этом сестре Септимии сами. Я не люблю бороться за власть, потому что от этой борьбы  есть неприятный осадок: да, я победила, но каково жертвам? Признание в тяге к тиранству касаются прежде всего вас:  все, что я сказала, это закон. Детишки у вас балованные. Это не плохо и не хорошо. Но  в моем представлении о нормальном доме, порядка в нем должно быть больше. Это достигается разумной дисциплиной, так что постарайтесь на первом этапе не строить из себя жалостливого отца. И вот еще что: придется взять в компанию самого младшего Кашина, как это ни прискорбно. Нюра скорбит душой, что он у нее целый день не присмотрен. Согласны?
- То вам четверых много, то вам пятерых мало, - улыбнулся Илья. – Согласен.
- Но за него придется доплатить вам. Сделаете так: зарплату Септимии срежете в мою пользу, объяснив ей мудрость этого поступка тем, что  Витька  как бы будет ходить в детский сад с дипломированным педагогом.
- Вот здорово! – сказал старший пацан. – Ну, наплачетесь  вы, дорогая.
- Не дождетесь, миленький, - улыбнулась Тамарка. – И того  гаврика предупредите: пусть не рискует. У меня характер – у! Уж если вы от меня плакали.
- Когда? – удивился младший.
- Ай забыл? В машине возле милиции.
- Так ведь не от вас, а от себя. Стыдно потому что было. Вы же нас не били.
- В этом и состоит искусство. Пальцем не прикоснулась, а эффект тот же, -засмеялась Тамарка. – Все доели? Как поблагодарим официанта, которого зовут Анатолий Поперечный?
- А откуда вы знаете? – изумились Кашины.
- Читать  умею. У него  бейджик на груди. Умеет он работать?
- Умеет! – решили все.
- Как скажем, когда подойдет?
  Официант подошел со счетом.
- Анатолий Поперечный! – торжественно сказала Люба, заставив того вздрогнуть от неожиданности. – Вы работаете так, что…
- Вами можно гордиться, - договорила Тамарка. – Спасибо. Все было очень вкусно.
- Не то  что у ментов, - добавила Надя.
  Официант засмеялся , очень довольный, сказал: «Приходите еще!»
  По дороге решили, что вначале заедут к Кашиным.
  Улица Надовражная жила, как всегда, весело:  по проклюнувшейся траве младые ее обитатели уже носились босиком, весело орали – игра называлась футбол. В  лобовое стекло «Нивы» тут же попал сдутый, кособокий резиновый мяч. Илья испуганно затормозил, с заднего сиденья свалились Надя и Люба, не придерживаемые кашинскими пацанами, Тамарка выскочила из машины, зловещая в своем черном пальто, погналась за хулиганом – автором рискового гола, догнала , за шкирняк подволокла к  «Ниве», открыла заднюю дверцу, сунула его туда мордой, назидая и шлепая свободной рукой по заднице:
- Думай, думай, думай, прежде чем ногой дрыгнуть, думай, куда попадет!
- Ой, я больше не буду! – заорал истязуемый.
- Извинись перед детьми!
- Ой, простите меня , девки и парни!
- Извинись перед водителем!
- Ой, я не буду, дядя Илья!
- И передо мной!
- За что?
- За то, что заставил быть жестокой, - ответила она, отпуская его шкирку. – Прости, но так вышло, - развела руки. И заявила сбежавшимся на эксцесс футболистам., - И перед вами я извинюсь: опозорила вашу команду, отодрав капитана. Но, сами понимаете: он меня спровоцировал. Простите, ребята, но, видимо, вам другого капитана надо выбирать. Этот – дурак.
  И они благополучно подрулили к особняку Кашиных, оставив за спиной бурное собрание спортивного общества.
- А как вы догадались, что  Гилев – капитан? – уважительно спросил младший Кашин.
- Проще пареной репы догадаться. Кого вы выбираете обычно в капитаны да в командиры? Наглых дураков. Что, не так? А потом вас ментовка ловит. Было бы по другому, вы бы все в «Спартаке» играли. А так по тюрягам сядете. Ну, ведите в дом. Мы у вас в гостях.
- Не. Надо посмотреть.
- Что именно?
- Какой папка.
- Хорошо. Идите смотрите, если  в чувстве, ведите сюда, - разрешила Тамарка. – А Витька где?
- Фиг его знает.
  Парни ушли в дом. Надя спрашивает, глядя вдаль, в сторону свалки.
- А что вон там? – пальчиком показывает.
- Стройка, - ответил Илья. – Очень красивое здание будет. На следующий год.
- А почему тут так пахнет?
- На следующий год не будет.
- А почему солдатов вон там-там-там много?
 -  Взрывать, видимо, будут, - ответил Илья, приглядевшись к маневрам.
- Ой, я боюсь! Папа, я боюсь!
- Иди на ручки, маленькая моя.
 И  все остальные тут же подбежали, на ручки захотели.
- Предрассудки, - сказала Тамарка,  оттягивая за воротник пальто  Надю от Ильи. – У вас глупая привычка: чуть что – лезть на руки к отцу. Он у вас один, у него всего лишь две руки. А вы его заездили. Не жалеете просто. Я еще понимаю маленьких, но и то плохо:они же мужики. Какие тут могут быть бесконечные телячьи нежности? Отпустите папу, он устал. Погуляйте возле ограды самостоятельно. Вот, например, цветы желтенькие, это мать – и- мачеха..   Нарвите букеты, тете Нюре Кашиной потом подарим. За ее отличный труд. За уборку.
  И орда разбрелась.  Илья засмеялся. К калитке, сопровождая как конвой, Юрка и  Сережка вывели отца. Кашин был лишь чуть-чуть навеселе. Поздоровался и сходу говорит, гордый такой:
- Работа у меня уже есть. С завтрашнего дня приступаю. Сегодня маленько отметил. Но вечером сяду за чертежи. Создам агрегат для   кромсовки шин гениальный.
    Илья растерялся: он же ехал предложить то же самое. Но его опередил прораб Платонов, которому надоело красить свои двери да чужие гаражи: сдался. То есть сдал  Юрку и  Сережку милиции, но и задумался: а за что ему была такая кара? В результате приехал сюда, предложил отцу стать  утилизатором свалочной резины.
  -А потом  накромсованное куда? Кстати, как кромсаться будете? Мелко? – спросил Илья
- Во фракцию, удобную для захоронения. Или для подмеса в ассфальт.
- У меня другое предложение, Михаил, не знаю отчества.
- Романович.
- Так вот, Михаил  Романович, мне нужны резиновые  коврики для застилки межмогильных тропок. Чтоб к Троице люди к своим родным могли посуху пройти. Заказ срочный.   Выгодный. Станок для резки, я полагаю, соорудить легче.
- Оба-на! А я че, дурак, сходу с Платоновым согласился? Надо было ждать!
  Тамарка засмеялась:
- Ну и сметка у вас, дядя Миша! А что бы две работы не взять? Две зарплаты в дом не принести?
- Я привык на одной выкладываться до конца, - гордо заявил долгие  года невостребованный гений.
- Не хочется при детях обижать, но тут вы преувеличиваете. Ящики сгрузить да сразу натурой получить – это и есть до конца выложиться? Не чудите!  И предупреждаю строго: если еще раз увижу вас под турахом, вы работы у Платонова лишитесь тот же миг.   Вы, дорогой друг, деклассировались. Да, были неплохим мастером на заводе. Но десять лет в побегайках – это срок. Так что у вас везде будет контракт с жестко обговоренными условиями: трезвость, пунктуальность, высокое качество работы и полное соблюдение трудового законодательства.  Рабочий день без перекуров. Отпуск –хоть  на Багамах, но всего лишь месячный. Понятно?  Кстати, а чего вы нам  про  разработку станка в чертежах впариваете, когда он у вас уже изобретен?
- Это как?
- А вон коврики меж грядок лежат, - показала Тамарка пальцем в огород. – Так что патентуйтесь сходу. И завтра же начинайте работу.   Бригаду в подсобники набираете сами. Но если это будут всего лишь собутыльники,  за сорванный контракт будет конфискован ваш дом.
- Ты че, как мафиозя? – возмутился Миша преподобный.
- Как мафиозя я бы тебя просто пристрелила! – отрезала Анисимова, грозно глядя в глаза.
- За что?
- За семью. Баба надрывается. Дети  не обуты – не одеты. Ты вечно со шкаликом да еще и веселые песни поешь, над войной издеваешься.
- Откуль ты это знашь?
- Из песен твоего потомства. Витька, бедный , на твое попечение остается днем. На тебя, пьяного, смотрит, с твоих слов говорит, с твоих мелодий  музыкальную грамоту осваивает. А потом ему, умному, красивому,  одаренному  ребенку, по ментовкам червиветь да в зоне гнить. Тебе не стыдно, гениальный пролетарий?
    Дядя Миша глянул на неожиданного воспитателя дико и заревел, стал размазывать слезы  и сопли рукавом теплой байковой рубахи.
- Прекратить! – скомандовала Тамарка. – Постесняйся своих парней! Они у тебя никогда не плачут, хотя живут при тебе сиротами. Ты жену заездил, им жизнь позорную сделал, а они тебя любят, пьяную сволочь! Так что иди и хорошо подумай.
    И в полной  тишине семейство Павлова село в машину, поехало домой с букетами для сестры Септимии.
 - Зассанка. Еще учит! – сказал дядя Миша преподобный и зря: как на него накинутся бабы из соседних домов, прислушивавшиеся к разговору, как  набегут всякие- разные  футбольные команды, как заорут: «А че, она неправду сказала?» И сыновья его, вечная защита и опора от слез да  причитаний  сестры Септимии, сказали хором и весьма  пренебрежительно: «Уж не позорился бы!»  Дядя Миша побежал в дом с мыслью допить поллитровку, купленную на выданный дураком Платоновым аванс. Но  Юрка его опередил, бутылку со стола  хапнул, о край раковины под умывальником разбил, водку вылил, а бутылку «розочкой» на отца наставил и орет: «Еще раз увижу пьяным – тебе конец! Сам убью, сам на свалке зарою!». И  Сережка-любимец орет: «А я  помогу! Не бойся, дотащим, не надорвемся!» Тут у Миши преподобного весь хмель вылетел.  Уж что - что,  а таких сцен не бывало: его дети любили, он веселый был, снисходительный, никогда их не драл и даже не угрожал, не то что дорогая Нюра.   Хотел он заорать, что разнесет потомство в дым, но  глянул на них, покрасневших от  дикого гнева, старшего вспомнил, в тюряге сидящего именно за убийство, и  сказал тихо-тихо: «Парни, да вы что? Простите меня! – И на колени встал, перекрестился, их взгляды ловя. – Клянусь вам! Клянусь! Успокойтесь, ради бога!»
    На коленях же стоит в это время и Борька Митрофанов, на ковре отмытом от крови, уткнушись в кресло пышное и мягкое головой, распьянешенек. Спит в причудливой позе, заросший щетиной, стонет, матерится во сне, всхохатывает. Снятся ему похороны его отца, ветерана милиции майора  Митрофанова.  Все чин-чином: гроб отличный, венков дополна, живые цветы огромными россыпями: мафиозы родню упокаивают – позавидуешь. При жизни редко вспоминают, ну, только особо совестливые чего-нибудь старикам кинут, но уж похороны – это извините! Все будет: и зарытье по первому разряду, и поминки до зеленых соплей. А у Митрофанова плюс еще и торжественный ментовский ритуал: снятые парадные фуражки, понурые головы,  правда, генерал городской не пришел,  но очень неплохую речь сказал подполковник Анисимов: « Мы, говорит, живем и работаем в очень   непростое время, когда, говорит, на нас, милицию, направлена вся критика не понимающего наших трудностей общества. Нас зовут ментами. А мы этим гордимся! Мы идем туда, где всего труднее, на передний край, на линию огня.  И вот – теряем товарищей. Да,  майор Митрофанов  вышел на пенсию, но оставил ли он свой пост? Нет и нет! Он по велению сердца приглядывал за порядком. И это сердце не выдержало: порядка нет! Его родные улицы кишат хулиганами, а также наркоманами, ворами и другими ответственными преступниками . Так как было сердцу не разорваться?» Старухи  заплакали, глядя издали на улыбающееся скабрезно лицо в гробу. Правда, Петровна сказала громко: «Ой уж, надорвал он сердце, баб –то трахая! Зараза! Ешо и лыбится! Нину Ивановну, вон какого человека, погубил, изверг». Тезисы  к большому докладу ей развить не дали, зашикали: «Ты как себя на кладбище ведешь? Че, смерти не боишься? Тебя , дуру, скоро пришьют за твой язык!»
 Борька стоял, «весь погруженный в скорбь», с опущенной головой, суровый, но  весь этот микроскандальчик за своей спиной внимательно отследил.  И после похорон, на второй день, пошел к Петровне. Та, естественно, сначала испугалась, а потом заявила: скажет, но при свидетелях. Например, при Томке Анисимовой. Приглашенная Томка пришла, свидетельство свое зафиксировала, но Петровну оборвала строго: «А вам бы понравилось, чтоб при ком-то боковом про вашу родню рассказывали? Предлагаю выход: говорите все на магнитофон. Без меня и Борьки. Я копирую пленку, не прослушивая. Отдаем один экземпляр ему. Второй храним для нашей самозащиты». «Да не трону я вас!» – заорал Борька, выведенный из себя манерой Аниски  вечно идти на шантаж. «Береженого бог бережет!» – твердо заявила Петровна.
       И вот он  слушает свою пленку: « Прости-ко, Боря-лапушка, но как на  Страшном суде, всю правду скажу: говно ты, а не ребенок! Сволочь последняя! Как и все вы, говно, дети наши, кроме Томы Анисимовой, которая всю жизнь головой рисковала, но мать в обиду не давала. А ты? А Шурка Коркина? А мои Генка да Рудька? Отец пьет, мать бьет, над ней измывается, как барин в дому лежит, а она и за хлебом, и на огороде, и обед вам, сволочам, варить. Да, видно, потом мамины-то слезки отливаются – никому из вас счастья нет! Никому! Вот ты скажи, ты правильно себя вел? Ты ведь ее винил. А она виновата, что ума не хватило маньяка за красотой да силой разглядеть? А потом уж не вырвешься. Он ее, бедную, всю жизнь душил. Как Шурку. Но, видимо, Богу это, наконец, надоело, сдох. И теперь в аду его черти душат-душат да отпустят на минутку, а потом опеть приступают. Понял?  Думаю, хотя и не наблюдала, что он и по улицам бегал: много больно жертв  с таким сиптомом, милицией преступник не найден. А мать твоя тем не хороша, что из-за интелегенства в эту сторону головой не подумала. Жаловалась на драки  начальству-то евонному. А как чужому скажешь, что это не драка вовсе, а  в постеле дела? И он еще пригрозит: разведешься - придушу. Да тебя, лба, кормить-одевать надо на учительску зарплату. Поревет, да утром на работу идет, шарфиком модным
 шею укутат да ребяткам  внушат, чтоб добрые были, маму любили, папу слушались. Вот так вот, милый мой. И тебя не тревожила, о помощи не просила, видно, надеялась: сам поймешь. А ты ни  хрена не понял. Сам крутым стал. Сила есть, ума не надо. Ну что ж, живи. На машинах катайся, людей души. Но помни: твой час придет. Вот и все, что хотела сказать. А пикнешь против нас с Томой, я тя, суку, сама  замочу: мне терять нече, пожила – хватит. Учел? И на век запомни!»   
  Вот он и пьет, ликвидировав пленку, на вопрос бригады, где и как отмечать девять дней,  выматерился в трубку, сказал, что по х… ему все. Зарыл – и хватит. А люди поинтересуются, сказать им, что это его право – одиноко по папе поплакать в родительском дому. И не лезть к нему, он в отпуске. Розетку телефонную с мясом вырвал, сотовик отключил. Собачке в тазик полный пакет сухого корма выставил, рядом  - воду  в миске.Овчарку вообще на улицу выгнал. И гужует практически  без закуски. Вонь по всему дому от его запоя и собачкиного туалета в кухне на каменной плитке. А куда бедному животному деться? Снесняется, вся исскулится, прежде чем присесть. На окошке сидит-сидит, мужа Муара ждет-ждет: ну должен же появиться, ее спасти, а того нет и нет. Загулял? Бросил? Просто сердце разрывается  воем. А кто услышит за стеклопакетом? Надо что-то делать.      
    Пьяный Борька закопошился, на карачки встал, о кресло оперся, кое –как уравновесился, опять  на кухню идет: там в шкафах водка. Чеченцы покойные не только деньгами за «крышу» платили, но и  напитками.. А вдруг отравится?
    Собачка кинулась, лаяла –лаяла, кусать его за ноги стала, он ее отодвинул ногой, спасибо, не отпнул, водки из горла отпил, говорит: «Иди бегай на улицу. Надоела. Все засрала. У тебя совесть есть, чучело?» и кое-как, держась за стенки, до дверей дошел. Она лает , в калитку просится, он пошел отпирать, с крыльца грохнулся, но говорит сам себе: «Сучка такая, ударила меня!» Собачка подбежала, лижет-лижет ему  фингал, наливающийся под глазом. Он  засмеялся, на карачках к калитке передвигается,  кое-как встал, засов отодвинул, отшатнулся да на бочок и повалился… Уж она трудилась-трудилась,   лапками калитку отдирая от косяка, уж еле дышит от усталости, но отодвинула  на  маленькую щель, просочилась, бежит по улице к дому Анисимовых, язык на плечо, просто сырая от пота и горя, лаять сил нет, слезы только бегут, а ведь не близко, просто чует, что сдохнет. Тут на счастье Петровна идет навстречу: «Чунька, ты чего?» – спрашивает. Нагнулась, собачку на руки взяла и все поняла. Как побежит к Митрофановскому дому, как заголосит шепотом: «Борька, Борька, с ума не сходи! Ой, Томка, на помощь!» - машет руками перед «Нивой». Тамарка выскочила:
- Что- что? Да говорите же!
- Борька гибнет! – еле - еле перевела дыхание старуха.
    И Тамарка побежала, развевая полами своего длинного пальто, как  ни разу в жизни не бегала.
- В чем дело? – высунулся Илья.
- Детей сдавай да к Митрофановым едь. Ой , быстрее! А то и тут выкинь, пусть сами дойдут! – командует Петровна, суя ребятам, вытащенным из машины, собачку. – Вот Чунечку возьмите. Но она, робятки, хворает нынче, несите бережно. Потом к дедушке  Петровичу в дом попроситесь. Где я  живу. Поняли?
    И те пошли. А Илья посадил Петровну и  помчался на машине за Тамаркой. Кое- как отжали калитку, заваленную могучим Митрофановым.  Петровна в дом побежала, воды ведро несет и кружку, Тамарка  наземь села, Митрофанова с натугой к себе прислонила, нос ему зажала, тот рот разинул, чтоб дышать.
- Лей! – командует Петровне. Та кружку воды в пасть  цедит. Борька зашлепал губами, заглыткал кадыком.
- Не струйкой, а просто всю! – командует Анисимова.
- Да ведь жалко! – стонет Петровна. – Захлебнется.
- Лей, кому сказала! Его рвать должно! Захлебнется! Илья, возьми у нее кружку! Одну за другой, быстро!
 Борька заглотал, забулькал, заперхал, глаза бессмысленные вылупил, вывернуться попытался.
- Петровна, садись на ноги! – командует Тамарка. – Илья, дай ему в скулу, что б не барабался. Пей, сволочь! Пей быстрей, коли сдохнуть не хочешь!
 Полведра влили, не меньше, прежде чем Митрофанова – младшего рвануло. Тамарка выворотила его голову вбок, чтоб не захлебнулся рвотой.
- Ой, Тома-матушка, он всю тебя! – запричитала над погубленным пальто Петровна.
- Молчи! Еще воды! – снова зажимает нос вонючего, страшного,  бледного  Митрофанова.
  И вот так вот откачали. Тамарка встала,  брезгливо содрала с себя пальто, говорит Митрофанову спокойно:
- В три раза более роскошное купишь. И улицу нашу замостишь в виде обета. Урод здоровенный! – Пнула того под задницу. – Все есть: красота, сила, ум. И так живет.
 И пошла к машине.
- Томушка, мы бы прибрали тут! -  вслед кричит Петровна.
- Только я за идиотами не прибирывала. Ничего не трогай! Пусть сам  отмывается, водку, Илья, и все спиртное вылей. До капли!  И пусть сам прибирает, коли чистоты хочет. Дать ему сердечное, потом молока   побольше. Слабительное. Будет плохо, вызовите «скорую». Я уехала.
- Встать можешь? – спросил Илья у сидяшего в луже блевотины Бориса. -  Прикасаться к тебе уж больно противно.
- Сам не пьешь? – огрызнулся тот.
- Нет. Не пью. Дети у меня, нельзя. Иной раз сильно тянет, но в детскую зайдешь, одумаешься. Женился бы ты.
- На ком?
- Да хоть бы на Томе, - подсказала Петровна.
  Борька засмеялся и закашлялся:
- Ты, бабка, уникум.
- А че?
- Я говно, она – самая лучшая. И ты ей такого желаешь? Молодец!
- Дак ведь и тебя жалко, сироту. Кто тебе поможет, кроме жены? Ладно, коли живой да протрезвел, ползи, баню топи. Воно че тут кругом. Так и быть, замою двор, да пальтушку Томину возьму, сразу отстираю.
- Я ей куплю новую В три цены, - поморщился Борька.
- Таких польтов уже не быват, это больно дорогое было. А я и не  ей. Она не оденет. Я какой-то другой девчонке победнее отдам. Папы твоего публичный дом закрыт, а ведь им одеваться надо. Так что предложу, кому подойдет.В ширину. В высоту-то таких уже нет, все пониже. Рукавки-те да подол подошью, добра вещь. Илья, помоги ему с баней. Молоко ешо спои да таблетки.  Уж не бросим его, так и быть, сироту.  А к тебе почему родня не ездит?
- Не хочет, - подумав, ответил Илья и отправился топить баню.
 Анисимова возле собственного дома в компании детей беседует с друзьями: Илья Ильиных, Иван,  Кузьма,  Светка Некурилова да Светка Гнездилова стоят перед ней, хохочут. Шабашат ребятки, деньгу на выборах сшибают в разных  враждующих меж собой избирательных штабах. Весь филфак почти здесь развлекается, в микрорайоне Восточном: листовки разносят по домам да на стены клеят, агитацию ведут каждый за своего, а вечером – все вместе в кафе да «по Клинскому». Отличная жизнь, за которую в придачу еще и деньги  платят  и с лекций отпускают, в связи с большим общественно-политическим  смыслом работы.
- Вон Паша с Николашей трусят, - показывает Некурилова. - Какая-то весть радостная. Ишь цветут.
- Братва, хотите заработать? Привет, Анисимова! Нас  приглашают актерами, -  чирикают балеруны  еще издали.- В мансарде Ирмы будет съемка: кандидаты в депутаты беседуют с молодежью Восточного. Прямой эфир. Ведет передачу  сама Калужанская и еще наша Элька. Пробует себя  как телерепортер, умоляет помочь.
- Незлобивый ты, - улыбнулась Анисимова  благовествующему Паше.
- Ой, отвали! – понял намек, но махнул рукой  тот. – Я всегда в «спецухе» резиновой, так что бог спас. Это Коленька у нас существо увлекающееся. Но тоже даст бог, пронесет. Как-нибудь.
 Коленька сжал челюсти, но промолчал, сказал  Анисимовой смиренно:
- Тамара, не суди и не судим будешь.
- Ладно. Не буду. Прости. А чего меня не приглашаете? Я ведь истинный сын Восточного, в отличие от вас, - стоит, переодевшаяся в камуфляж после Борькиного откачивания, за детьми Ильи, играюшими во дворе с Муарчиком и Матильдой, поглядывает. Собачка Чуня тут же на мягкой подстилочке полеживает, от страшных забот отдыхает. – Возьму детей, сыграю благодарную демократии молодую мать. Сила! И собачек – кошек возьмем. Но одну оставим, поуютней устроив в сенях.
    И отправились. У дома Потапенко тонвагены,  спецфургоны, легковушки, суета телевизионная, любопытные всех возрастов.  Калужанская и  Чумакова уже наверху, командуют, как организовать сценическое пространство,  кандидаты в депутаты тут же со сложенными ручками на диване сидят, хозяйки, Ирма и Илза, стол накрывают, чтоб потом  дружным чаепитием завершить беседу с молодыми и о молодых. Геннадий Семенович приветливо улыбается, приготовившись со стороны послушать и посмотреть, как выглядит прямой эфир с его красавицами –дочерьми. Данка пока не задействована, стоит, длинненькая, у винтовой лестницы, улыбается всем, восхищается красиво одетыми ведущими, Ингой и Эллой. Прошли и непринужденно сели на кресла, банкетки и на пол студентки и студенты.  Анисимова с ней поздоровалась, сказала:   «Дануля, будешь шефом кошкиным и собачкиным, чтоб никуда не заползли. Сядь возле меня». Кто-то догадался  большой телевизор из гостиной  в окно открытое выставить, чтоб и улица смотрела  политическое шоу.  В мегафон скомандовали соблюдать тишину. Шоу началось.
- Здравствуйте, дорогие мои! – радостно сказала Калужанская в камеру. – Сегодня с вами снова я, Инга Калужанская, и моя программа  «Прямая речь». Мы в гостях у одного из жителей микрорайона Восточный, неприятно прославившегося как самое кризисное место города. Но наш ток-час посвяшен другому, а именно  довыборам в законодательное собрание области депутата от этого избирательного округа.. Мне помогает вести эфир молодая журналистка Элла  Чумакова, которой, возможно,  я передам мою программу. А пока!   «Прямая речь»!  С Ингой Калужанской!
  Аудитория понятливо захлопала. Калужанская скромно сказала: «Спасибо- спасибо, хватит. Я хотела бы , чтоб, начиная говорить, кандидаты называли себя и чуть-чуть рассказывали о себе: работа, семья, хобби. Точно так же пусть поступают их собеседники. Пусть учатся. Ведь с годами именно им занимать крупные командные посты, брать власть, почту и телеграф. Это шутка».
    Все опять похлопали. Васька и Ванька с особым удовольствием. Камера зафиксировала их прелестные мордочки и мягкие  пальчики. В тон-вагене режиссер показал звукооператору большой палец: отлично, мол, получается!
- Итак, кандидат номер один, наш мэр, Иван Серафимович Чистяков. Прошу!
- Не знаю, что сказать о себе. Вы меня прекрасно знаете, -без затей начал кандидат номер один.
- Еще бы! – громко говорит Тамарка, посиживая в кресле  с девчонками Ильи, прижавшимися к ней  с двух сторон. А на коленях –  Васька  с  Ванькой. – Вы - лицо города. Город – ваше лицо.
- Вот-вот,- засиял Чистяков: народ его знает. –И что же вы думаете о этих двух лицах?
- Оба грязные, в сомнительных лужах, в непролазных топях и со сворованным вторым траншем на строительство крематория. Вы поэтому решили из исполнительной в законодательную власть вильнуть? Чтоб следы замести? – хладнокровно произнесла Анисимова.
Улица  затаила дыхание.
- Паазвольте! – вывалил зенки Чистяков.
- А чего позволять? Уже допозволялись. Микрорайон при прошлом зверском коммунистическом режиме был картиночка в яблоневых садах, а сейчас возле пруда коррумпированный начальник милиции живет да предводительница местной банды. А честный предприниматель  Вася –Маята, то есть простите, Василий Маятин, не может по суду  из- под их домов на благоустроенную зону отдыха выданную ему  землю выцарапать.
- Закрывай эфир! – заорал Чистяков.
- Только посмейте! - крикнула Тамарка,  и улица подхватила.- Вас гранатами, продажных тварей, взорвут. У нас тут так, запросто.  Война локальная, кто кого. Чеченцы злобятся, не понимая, что на воздух взлетели те, кто наркотой да оружием торговал. Те русские твари, которые не понимают, что делают, когда  оружие на заводах  воруют да чеченцам продают, тоже будут взорваны. А все милиция родная спровоцировала. На все глаза закрывала! Ей на чем –то наживаться надо – в наших гаражах самопал отравный гонят. Потом гибнут. Потом друг друга банды подозревают, по всему периметру города стрельба и трупы по кустам. А мы с детьми, как заложники. Вот с этими, русскими, покажи их оператор. И с чеченскими, которые у отцов – дураков, фанатов мусульманских, воевать учатся. А им в школе учиться надо! Но школа хилая, там одни старухи в педколлективе остались. Зато моих однокурсников туда не заманишь И в кружки для детей не заманишь, хотя каждый из них талантлив, кто пляшет, кто поет, просто как артисты. А  вот за мэра и ему подобных агитировать за  подачку – так это пожалуйста. А потом «Клинское» жрать. Покажи их оператор!
  Оператор показал озадаченные физии  Тамаркиных друзей. Улица завыла: «Уууу!»
- Кроме меня,  они все из центра города. Играют жителей Восточного.
- Нет, - сказала Данка. – Я тоже местная. И я против того, чтоб девчонок воровали и убивали. Например,  мою подругу Катю Телепневу на улице задушили , и никого не нашли.  Вот так мы живем. И поэтому я против того, чтоб  депутатом стал вон тот, с мордой,  - показывает пальцем на мужа банкирши Филоновой.- У него по  глазам видно, что он такой же. Он мне предложил с ним в машине покататься. Три раза приставал. Покажи его, оператор, улице!
  Оператор показал, улица засвистела и заорала: «Козел! Только выйди!»
- Вот такие пироги, - спокойно сказала Анисимова.-  Покажите, как он тут  в туалет от страха побежал, чтоб  он больше не баллотировался век.
- Покажите! – проорала улица, оператор повернул камеру в нужном направлении.
- Продолжим, - говорит Анисимова спокойно. – Вот перед нами  две журналистки , прекрасно упакованые на пиаре. Одна, а конкретно Калужанская, баллотируется тут же, хочет стать законодателем, играет из себя заботницу о городе и бедных людях. Собирает компромат, льет на врагов. А сама – любовница мэра, моется с ним в дачных банях, нагишом танцует на столах. Как и вторая, впрочем.
- Эта еще хуже, - скромно опустив очи, поддержал тему Николаша. -  Она СПИДоносица,  заразила полгорода. Вон, посмотрите, человек в несвойственной ему манере в деловой  костюм одет  с длинным рукавом и вся шея тщательно и  художественно шарфом замотана.  Гниете, Элла  Витальевна?
- Кого она заразила? Это что за инсинуации? Тебя, что ли? – решила пойти ва-банк Калужанская, в то время как ее будущая преемница  безмолвно хватала ртом воздух и комкала шарф.
- Да. И меня, и тебя, уж если на то пошло, потому  она тоже любовница Чистякова.. И не надо делать вид, что  вот сейчас  ты мне возразишь о всяких разных правах человека на личную жизнь! У меня вообще было право на жизнь! А вы, патентованные сволочи, растленные старухи, на него покусились. Задумайтесь , люди, , пока не поздно! Пока все не передохли, - сказал Николаша. – Мне нечего терять, я в монастырь ухожу, но тот, кто здрав и при памяти, тормозите! Жизнь коротка и жизнь дорога, когда ее из рук упускаешь.
- Еще хочу сказать, - вступила  Анисимова.  - Покажите детей крупным планом, всех! – приказывает оператору.- Они такие красивые и умные, пока малы. Но потом наглядятся на безобразия мира, зачерствеют душой, напьются «Клинского» и  женятся. А алкоголь уже по мозгам трахнул. Кем мы будем, русские, при такой системе жизни через сто лет, если милиция   и власть сверху донизу алкогольный бизнес крышует? Я сюда пришла вся , простите, в блевотине: откачивала от алкогольного отравления молодого здорового мужика.    Вот таков демократический мир, который мы все улучшаем и улучшаем от выборов к выборам. Тратим на предвыборную агитацию миллионы, вместо того, чтоб тратить на садики и поликлиники для детей, на лечебницы  для алкоголиков, на  хосписы для спидников, на нормальные условия жизни для переселенцев.У нас суперзатратные избирательные кампании и самые тупые с виду политики. Я не могу на экране смотреть на  безмятежно улыбающегося социального министра Починка – это ведь не лицо, а диагноз. У нас самые богатые свалки, на них тысячи за счет отбросов кормятся, но нет человека, который бы бесплатную столовую  сделал. Мордашов! – вытаращилась она на еще одного кандидата на диване.- Ты почему остатки овощей и фруктов не можешь обрезать, в кульки разложить да бедным вежливо по домам развезти? Ты почему их под  обрыв-то валишь? Тебе в радость, что в этих гнилых кучах будут детишки Надовражной колупаться, непомытое жадно есть , а потом поносами болеть? А? Ты почему тут собрался на днях открывать алкогольный супермаркет, казино и мужской клуб со стриптизом, когда нужна вечерняя школа для неграмотных  чеченцев да ПТУ для недоученной нашей шпаны?  Я не могу без гнева  говорить о состоянии нашего бизнеса. Торговцы кругом, но где производители? Страна, до сих пор не изобретшая отечественную  альтернативу электрочайнику «Мулинекс», не вправе уважать  себя. Торговцы –кровопийцы, потому что не может стоить местная морковь столько же, сколько заморский банан. А она стоит!
- Везде диспаритет цен, одна водка относительно дешева на этом фоне , - вступила Некурилова. – Чикушка стоит приблизитеельно столько же, сколько килограмм хорошей моркови весной на рынке. Жить невозможно. Такое впечатление, что нас и наших детей решено уморить голодом, очистить территорию. Зарплаты бюджетников – мизер, а праздник города, на котором все пьют и ублевываются – закачаешься. Нас сознательно спаивают.  Она нас держит за глотку, эта жизнь, особенно молодых, бесквартирных, деревенских, привезших свой талант на показ. Это унизительно, жить и думать, что ты никогда не  вылезешь  со своей ступеньки на следующую.
- А война в  Чечне? – начал Иван. – Она мне нужна или моим друзьям? Но она началась по второму кругу. Она приблизилась к нашему порогу.   А у меня  на первом кругу старший брат погиб. И что делать? Мстить или отсиживаться? Кто ответит?
- Я! – крикнула Некурилова. – Не ходи! Я тебя люблю! Больше жизни! Если ты погибнешь, я повешаюсь!
  По окном завыли женские голоса.  Иван, показанный крупным планом, долго торчал на экране, вытаращив глаза от признания  скромной квартирантки Некуриловой. А Светка от камеры спряталась за чужую спину.
- У нас тут пара есть, - влезла Данка, - вот так же друг друга любят. Он русский, она чеченка. Им пожениться не разрешают.  И смерть над каждым висит из –за законов шариата. И маленькие девочки- чеченки в школу не ходят по этим законам. Никого это не касается! Я вырасту, чеченский выучу, буду их учить в начальной школе. И танцевать с ними, как Тамара Анисимова. Это мой идеал. И камуфляж одену, как она! Мир надо исправлять , а не взрывать. Кто с нами – тот нам друг, а кто не с  нами…
- Пусть хорошо подумает, прав ли он, - договорила Аниска. – Вот , пожалуй, ласково и тезисно то, что можно сказать кандидату , который себя не выставил на выборы.  Данкиному отцу Григорию Семеновичу Потапенко. Покажи его, оператор, а я дам честную характеристику, очень краткую в связи с отсутствием эфирного времени.
Оператор показал. Анисимова изрекла торжественно:
- Этот человек любит детей! И свою, а не чужую жену! И честно платит зарплату работающим на его автопредприятии.
 Улица зааплодировала.
 - У меня предложение для всех жителей Восточного: коли раз за разом, пользуясь нашей глупостью,  пассивностью и  возможностями  государственного и еще непонятно чьего  кошелька, избирательная кампания заканчивается тем, что мы выбираем какую-то издевающуюся над нашими нервами публику, давайте вообще никого не выбирать. Попросим   хорошего человека Потапенко стать кризисным управляющим нашей кризисной территории, а официальные выборы, как один, проигнорируем. Даже пусть урны не везут, не надрываются. Пусть  государственные средства, отпущенные на избирательную кампанию, отдадут микрорайону, а также деньги, которые планируется  вбухать в нашего законодателя. Мы сами решим, как ими распорядиться. Демократия – это власть народа. Народ решил – изволь исполнить. Чтоб не тратиться на всякую бумажную волокиту, давайте рявкнем, чтоб город нас услышал – мы же в прямом эфире: «Хватит!  Больше не хотим!» - спокойно предложила Анисимова.
    И мансарда рявкнула, и улица рявкнула, да так, что возникло впечатление, что какое-то эхо  летело сюда – со стороны остального городского пространства.
 Эфир закончился, и выяснилось, что увлекшаяся  телепередачей толпа  окружена в обе стророны улицы  Самаркандской  милицией, телохранителями, пожарными и санитарными машинами, репортерами других СМИ. И все это стоит, как приготовившееся к какой-то страшной битве. В мегафон крикнули:  «Эй вы там,  наверху! Пока не выходите и не высовывайтесь!  Нужно очистить улицу! Разойдитесь, граждане, разойдитесь!»
- А вы что с ними будете делать? В кутузку да на истребление? – крикнул кто-то. – Не допустим!
  Чердак заволновался, Григорий Семенович кинулся к лестнице:
- Я успокою.
- Стоп! -  закричала Аниска. – Не ходите! Вас  в провокационных целях подранят!
 Но он не поверил, выскочил на крыльцо – и пулька просвистела. И вторая бы ему досталась, отшатнувшемуся к стене, если бы не старый ризеншнауцер Грот, кинувшийся  через калитку. Грота сняли в прыжке, Потапенко был задернут в дом  женой. Илза быстро порвала на нем рубаху, глянула на раненое предплечье, сказала: «Ниичэго, Гэнна, нэ опасно, миллыый!», поцеловала в лоб и стала перевязывать, попутно отдавая приказы: « Выходите в разведку через веранду, но осторожно. Очэн осторожно!».
  Тамарка в это время копошилась с ошейником Муара и приделывала какую-то  повязку-тряпичку на  живот и спину кошки  Матильды. Выпустила их в дверь, шепотом приказала: «Домой!»
 И понятливые масенькие зверьки потрусили под ногами сгруженных, испуганных, ничего не понимающих  телезрителей  на Самаркандской. Затем Анисимова  свела  в подвал  детишек, напустила  в ванну теплой воды, приказала Данке помыть их всех качественно и  приятно. Сама помчалась  наверх, приказала  через веранду идти за помощью в город  мужу Филоновой –банкирши. А мэру выйти на крыльцо.
- Нет! – заорали оба, отмахиваясь от нее, как от назойливой мухи.
- Я пойду, – тихо сказала ей Ирма. – Я на экране не отсвечивала. Что и кому передать?
- Господин Чистяков! Кого вы больше всего из властей милицейских не любите? – не чинясь, спросила Анисимова.
- Городского генерала Пределина, - хмуро сознался под ее гипнотизируюшим взором мэр.
- Прекрасно!  Ирма, поняла, кому звонить? Переоденься  попроще, тебе бороздой ползти. Звони  Пока не дозвонишься. На нашу улицу проберись. От Павлова  позвонить можно. От Митрофанова.
    А Илья и про дело не знает. Парятся и беседуют  с Митрофановым в бане. За окном предбанника  поздний вечер. В открытых дверях – синий чистый воздух висит, прохладный,  они , оба  распаренные, до скрипа намытые, принесенный Петровной квас пьют. Борька говорит:
 -Все бы ничего, но не отпустят. Приберут без следа, честное слово. Все же подозревать будут, что сдать их хочу. Я же слишком много знаю. И, действительно, хоть в монастыре прячься. Но у меня ответственность: девчонка –соседка по  дому и ее  маленький брат. Мать умрет, как у Динары диагноз.
    И вдруг пошел дождь,  крупный, переходящий в ливень, грохотнуло где-то на задах, над Самаркандской, что ли, и долбит и долбит, за раскатом раскат. Молния полнеба грозно освещает.  Ливень хлещет.
  Ирма припустила по огороду без всяких укладываний в борозду. Влезла  в усадьбу задних соседей, залетела в дом , до нитки мокрая: «Можно позвонить?»
- Ой, Ира, Ира, что там у вас? – кинулась к ней старушка-соседка.
- Мне «скорую» вызвать, отец ранен, - на всякий случай соврала она.
- Телефон не работает. А сотового нет.
- Милиция охраняет улицу?
- Да. Но ты по огородам.
- А куда?
- До Борьки Митрофанова – ближе нет.
- Да как я? Это ведь все выходы на   нашей  улице, а она оцеплена!
- А знашь что, не по огородам.   Одень- ко мой плащ длинной, да шалешку, калошами ширкай под зонтом. И при в лоб, по дороге. Остановят, на хрен пошли: тебе, мол, надо на Ташкентскую, с внуками нянчиться. Сноха во втору смену, мужик, сын твой, опять напился. Поняла? Иди с богом! – и , переодетую, бабушка-соседка вслед крестит.
- Мы ведем  прямой репортаж с улицы Самаркандской! – стараясь перекричать гром, базлает молодой репортер Игорь Тамарченко. – Здесь творится что-то непонятное. Обыкновенное телешоу избирательной компании волею милиции грозит превратиться в кровопролитнейшее событие года. Все, кто слышит нас, помогите! Ко мне ломятся менты. Если  что, запомните меня честным человеком.  Анисимова, ты слышишь меня? Прости! – и свалился в грязь со своей телекамерой, прикрыл ее, дорогое имущество, собой , а его пинают и пинают тяжелые берцы.
- Вот как выглядит демократия! - орет, снимая эту сцену, Валечка  Мирошниченко, свободный репортер,  в  свой  маленький, укрепленный возле щеки, микрофончик. – Нас, журналистов, мочит власть, за которую мы агитируем голосовать. - И повалилась  назад себя от  зуботычины.
- Нам не на кого рассчитывать, - спокойно  вещает седой опытный волк Ильдуз  Ниязов, - пока мы  не вычислим и не уберем  этих перерожденцев, эту мразь, этих перевертышей! Не подходи , сука, я тебя камерой насмерть уложу! Не смей стрелять, падла, ты уже разоблачен, тебя люди видели! Беги отсюда, пока не поздно! – и роняет камеру, раненый в плечо. В тонвагене включены все микрофоны, но страшный треск, потому что гроза. Однако все редакторы передачи «Прямая речь»  по всем волнам пытаются  докричаться: «Люди, едьте в  Восточный! Не сидите дома, иначе завтра беда придет на вашу улицу!  Не берите детей и женщин! Не берите оружия! Это простая акция протеста!»
  И вдруг вдали, за дальними  концами улиц, за  оврагами   и даже чуть дальше стали  вздыматься один за другим  огненные столбы, загрохотало, придя сюда, в центр Самаркандской, эхо.Рвануло в двух местах и ближе – в стороне  центра  поселка.
- Из артиллерии бьют? – присев от ужаса, заорал один мент другому.
- Видимо! Бежим!  - и ломанули   к машинам, оставленным возле  Туркестан-тракта.. Но тут   их ждали чеченцы. Спокойно  вышли  из –за машин и, небрежно наколов на нож, спокойно удалились
    Анисимов сидел в своей машине, сжав руками башку, соображая, что делать. И не мог сообразить.
  Ирма в старушечьем образе  дотепала, разочка два остановленная, до Митрофанова, впущенная Петровной, помчалась в огород, в баню. Изумив голых Илью и  Бориса, возникла в дверном проеме, закричала из-под зонта срывающимся тоненьким голоском: «Борька, звони по сотовому городскому генералу: у нас бойня!»  В одних трусах Митрофанов ломанул в дом, схватил сотовый, набирает-набирает номера : молчок, нет генерала, отдыхает. Решил звонить своим, командует холодным голосом: «Без оружия, но убедительно.  И останетесь охранять. Все в темных костюмах, при галстуках». Точно то же продиктовал своей похоронной бригаде Илья . И от центра города помчались в Восточный черные джипы и  черные катафалки. По дамбе шла еще и колонна всяких- разных таратаек, но  две «похоронные службы», громко гудящие клаксонами, были пропущены без всякого-якого.
  Увидев черный отсвет на дороге, милиция помчалась, как ретивая, кто куда. Ей подставлял подножки и пинал  любой, кому хотелось. Подполковник   Анисимов помчался домой. Пожарные – к чему-то взорванному и занявшемуся огнем в центре. Санитарные машины туда же. Ситуация разрядилась.
  Напинатый репортер  Тамарченко, кряхтя, поднял свою спасенную камеру, протер объектив, предлагает Валечке Мирошниченко  работать «наперехлест»: он снимает ее, она его, оба - округу, а потом что-нибудь смонтируют: камеры-то ненадежны.
- Давай! – обрадовалась Валечка. – Мы с моим  другом  репортером Тамарченко рады приветствовать вас на той же улице Самаркандской. Не обращайте внимания на наш подбитый вид. Все хорошо в этом лучшем из миров!
- Еще бы! – усмехается криво коллега. – Ситуацию разрядили братки да похоронное бюро. Я рад за нашего областного начальника милиции! Быть ему генерал-лейтенантом! Валентина, а ты не знаешь, где городской глава  правопорядка?
- В Америке.
- Сбежал?
- Типун тебе на язык! Он честный человек. Может, единственный из всей нашей милицейской кодлы. За опытом уехал.
- Полагаешь, привезет?
- Надеюсь. Но еще надо смотреть, что это за опыт. Демократию мы тоже копируем с американской, а какова она – всяк видит
  Гроза кончилась.  У Анисимовой под диктофон  Калужанская и  Чумакова спрашивают, как она чувствует себя в качестве человека, нагло  спровоцировавшего скандал года.
 - Не меня надо интервьюировать, а тех, кто  все это в систему превратил. Поезжайте к пруду да поговорите с подполковником Анисимовым, моим однофамильцем, - отрезала та.
- Вы не боитесь, что вам придется ответить по суду или …погибнуть в одночасье? – прищурилась Чумакова.
- По суду – боюсь. Потому что и суд у нас, вроде милиции. А вот в одночасье меня убрать не удастся. Меня есть кому защитить. Смелые люди не перевелись, о чем свидетельствует запруженная гражданскими машинами улица Туркестанская. Гораздо опаснее, на мой взгляд, знать да помалкивать. Именно упорное молчание сделало нас заложниками криминалитета. Открывайте рты  все! Не бойтесь! А и погибнем, так за идею, а не просто, как курицы под ножом. Все! Мне некогда. Мне надо детей спать укладывать, - через плечо бросила  Тамарка, направляясь к лестнице. 
- А что вы думаете? – сунулись репортерши к студентам.
- События говорят сами за себя, - веско ответил Павлуша, доселе молчавший,  а Чертенок – Гнездилова  весело кивнула, добавив:
- Не надо задавать провокационные вопросы, все и так ясно.
- Что именно?
- То, что, строя гражданское общество, мы нечаянно построили полицейское государство, - ухмыльнулся Кузьма.
- Если это все, что вы хотели узнать, то разрешите откланяться, - добавил Ильиных
  И они пошли, студенты. Парни несут на руках детей. Девчонки  загораживают собой  Анисимову. А ту загородишь: как  каланча над изгородью торчит. Телекамеры сопроводили  исход до угла.
- Стоп! – сказал, подходя, Илья Павлов. – Дальше незачем.
И  Митрофанов кивнул. 
    Из гражданских машин раздались женские крики: «Павлик! Коля! Светочка и Ваня! Светка-чертенок, ты куда прешь, я здесь! Илья, Кузьма, мы тут, тут!» Матери приехали, примчались, цапают своих героев, щупают, целуют, слезами поливают. Посадили, повезли. 
  Анисимова взяла на руки уже отяжелевшего сонно то ли Ваську, то ли Ваньку.  Илья второго младенца несет, белокурой головкой на плече, Митрофанов двух девочек. Говорит эскорту темному:  «Покараулите оба дома».
- Борис, мы безоружны.
- В том и смак. И патрулировать на машинах будете с неделю, пока все не утихнет. Пока эта ментура меж собой не разберется. Полагаю, на вас не полезут. Но по чеченской улице – осторожно. Особо следить за домами над прудом, за домом Потапенко и Васи-Маяты.
- А за твоим?
- За кого ты меня принимаешь? Что горело в центре?
- Не знаю.
- Проверить. Всю обстановку знать. Докладывать по сотовому каждый час.Что взрывалось в стороне свалки? Как предполагаешь?
  Подошли к дому Анисимовых. Дедуля и бабуля стоят, усталые и чумазые, грязный Марс и грязные Муарчик с кошкой тут же.
- На свалке ничего опасного, - сообщила Анна Васильевна. – Просто плановые взрывы под строительство.
- Даже так? А почему ночью?
- Чтоб никого не покалечить из собирающих мусор. Бомжей, словом, пощадить.
- А я уж думал, армия пошла.
- Ну, на всех не угодишь, а взрывчатку в земле держать  мы тоже не могли. Заложена – надо рвануть. Мы оттуда как раз. Ревизию делали.
 « Ага! – подумал  дед Нестеров. – Ревизию. Взорвать свалку в виде отвлекающего маневра ты просто по сотовому приказала. А ревизию сделали русским домам с ворами-оружейниками. Пользуясь тем, что  улица опустела, когда о помощи пресса заголосила.  Два хороших дома. Завидных строения, на крови выросших.  Все сгорело. Дети без крова.И по всей  русской улице, как у чеченов, стекла вылетели. Страшные выборы войны. А иначе нельзя. Иначе не отвадишь, сук. Эти двое зарвались: ящиками, грузовиками с завода тащат. Пусть катятся в ад, пусть их там черти взрывают поминутно. Кто бы мог подумать, что тут, как в Чечне, загрохочет. Бог ты мой! Как там Сережка с  Ларисой? Есть ли им где голову преклонить? Живы ли?»
    Тут темнеет, и в Чечне темнеет. В горах это случается мигом.  Вот была  видна и как сквозь землю провалилась деревня на небольшом плато. И застава со стороны деревни не видна.  Тут давно нет электричества. И давно нет привычки выставлять на обзор в освещенном окне то, что творится в закрытом помещении.  Ну, конечно, местность обзираема при нынешнем состоянии науки и техники в приборы ночного видения. И они очень помогают людям по ту и эту сторону границы  с когда-то гостеприимной  Грузией. Горы-горы… Но не как в Афгане, не сурово -серо-гранитные, некрасивые, а все заросшие лесом,  что для пограничника – острый нож.  И так горная служба нелегка, а тут еще и прикрытие для всякой швали, кусточки,  цветочки, листики… Но пока  весна. Перевалы забиты снегом после недавнего  снегопада, неожиданно  обрушившегося, как это бывает в горах,  непроходимы, фактически. Хотя есть контингент, рискуют. Вот , например, трое ползут, голодные, вшивые, драные, измученные. День пролежали, как волки,  в лесу, ночью двинулись. Один знает местность, потому что родом отсюда.  Но выбрал не сезон. Мимо заставы не проползти, а то что она стоит, он не знал. «Азнур, - шепчут ему, - какого х..? Снимут!» «Ползи, - отвечает он. – Всегда лучше в лоб, как капитан учил и как наш народ говорит. Ваня ты!»  «Я тебе покажу Ваню, чурка! Как врежу!» «Ты еще выстрели мне в пятку, - поехидничал тот. – Где третий? Не отклоняйтесь. Там дальше река, не слышите, что ли, чурки? Я один  уползу, замерзайте!»  И так и надо было ему сделать, потому что сотней метров дальше третий  навалился сзади, сунул лицом в снег и держал, пока не прекратились дрыганья. «Ты что? – обомлел второй. – С х… сорвался?» «Чечена пожалел? Да он бы нас прирезал и доллары последние забрал. Ты их не знаешь, а я с ними воевал. Подлые». «Давай не будем! Азнур – честный мужик был. На шиш он  нас пер?» . «В зиндан посадить. Опять бы был с прибытком». « И куда теперь? Ты же не знаешь». « Аллах поможет, - усмехнулся третий. – Правей, вон к тому камню у реки. Видишь?»
  За камнем их  ждали. Поволокли, помогая , в гору, дали выпить спирту из фляжки.  Все это быстро, со сноровкой. Второй растерялся: «Кто это?»  «Друзья- друзья!» – ответили ему. Наконец они очутились в деревне, в крытом,  со всех сторон законопаченом дворе. Свет горит, электричество от аккумулятора, аж глаза режет. Третий говорит про второго: «Эта сука вашего Азнурчика убил».
- Ты что? Это ты , скотина!
- Маскируется. Давай, братья, деньги  у него берем, а самого в схоронку. Родители в Москве. Башли имеют. По пути информацию им заброшу. Так-то уж сильно не калечьте.
  Пока обрабатывали второго, третий в доме умылся, переоделся, мясо ест, беседует, как отсюда дальше: просто или есть сложности?
 - Появились, -говорят ему. – Заставу усилили. Но зря , ха-ха-ха! Для них зря. Пока новие привыкают, старие наплачутся. Начальник –дурак
.- За орденом приехал. Большой шишка сын. В  Москве жопа на границе в аэропорту нежил, теперь тут бедняжка   все сотрет.
- И начштаба новий, красивий. Тоже лох.  Контрактники есть. Ай, на х…!  Жили и будем жить, ага? Земля отцов, на х…! Деньги принес?
- Да. Одно не знаю, сколько на Азнуре осталось. Сходили бы.
- Да ты что?  По два раза за ночь Аллах не испытывают
- .- Завтра  днем отца пошлем с заставой договариваться. Увидят. Заволокут. А тут и он появится, опознает. Скажем, пастух. Они с  аулом не ссорятся.
  Но так не случится.  Азнура поднимут пограничники примерно через час. Еще живого, как ни странно. Просто у парня хватило ума подрыгаться да перестать вовремя, прикинуться мертвым. Но обморозился,  почти-то  лишенный дыхания,  еле - еле из  беспамятства вышел. Лежит на койке раздетый догола, натертый спиртом, замотанный одеялами.
- Где я? – прошептал по- чеченски.
    Над ним склонилась красивая русская женщина, синеглазая.  Пощупала пульс, веки подняла, сказала:
- Спи-спи. Ты  дома. Дополз. А волноваться будешь завтра. На-ка, выпей! – и  стопочку конусную с лекарством дает. – Ой, помыть бы тебя. Да  побрить. Но это опять завтра. Спи.
- Есть хочу.
- А вот об этом мы не подумали. Но сейчас. Егор, - высунув голову в коридор, окликает. – Не можешь чего-нибудь пожевать дать? Нашему-то другу. Голодный.
- Ну, может, чай да печенье?
- Тащи. Чай некрепкий, а печенья побольше. Поест да пусть уснет до утра.  Я ему снотворное дала.
- А надо бы   взбадривающее, – строго сказал майор Милованов, заходя в санчасть. – С пылу, с жару допросить, коли зенки продрал. Оттуда, дорогая, друзья не приходят.
- И чего вам не спится? – рассердилась Лариса.- Человек в таком состоянии, что я не позволю допрашивать его: мы не фашисты.
- Да , мы не фашисты, - сказал, заходя, и  начштаба Нестеров. – Но он полз не один. Пусть скажет с кем. Легче искать.
- Пусть хоть чаю попьет. Он голодный!  - отрезала Лариса. – И принял снотворное. Так что допрос, полагаю, будет малоэффективным.
- Чай не давать – вот и заговорит. С голодухи, - ухмыльнулся Милованов.   
 Азнур от этих слов потерял сознание, закатил глаза под лоб.
- Шли бы вы! – разозлилась Лариса,  бренча  пузырьками в стеклянном шкафу. – Он чеченец. И вас, дорогие, на голод прихватят. Надо мирно сосуществовать.
  Офицеры ушли, Егор с чайником, хлебом и  пачкой печенья явился.  Чеченец  понюхал нашатырки, открыл глаза и первое, что сделал, прошептал:
- Егор, ты?
  Лариса вытаращилась. Хотела звать своего милого, но Егор остановил: послушаем, что скажет. Заперли дверь на засов, напоили чаем с хлебушком,  отогретый зашептал:
- Не узнаешь?  Я  Мустафа. Правильное имя – Азнур. Там, за вами, моя деревня, мой тейп. Я дошел. Но,  ты его не знаешь, меня придушил в снегу. Там еще один наш. Из Москвы. Зовут  Грант Саркизов. Дурак, он сказал адрес тому, не нашему.  Его будут на  выкуп держать. А тот пойдет дальше. Зачем – не знаю. Очень хитрый, очень подлый. Очень жадный.
- А ты –то  зачем их вел? В такую-то нелетную погоду.
-Егор, я к отцу хочу. Я устал. Мы с Саркизовым вот так шли от этого Кабула… Я в грузинских горах у сванов рабом был. Из одного корыта со свиньями ел. Хватит! Не могу!
- Ты до сих пор идешь? - вытарашился Егор. – Это же четвертый год!
- Да. Деньги пропали, касса. Наур сказал, что это вы с капитаном увезли. Ты представляешь, как без денег?
- Ну, я –то представляю. Я автомат продал – вот и весь доход от кампании. И капитан так же. Что за чушь? Какая касса? Мы с пустыми руками ушли.
- Поклянись!
- Клянусь!
- А он?
- Клянусь и за него. Вот его жена сидит, спроси, какая миллионерша. По контракту нанялись, безработные.
- Да? А я вас так мечтал убить. Найти и убить. Наших столько там передохло! Мы с Грантом, может, последние. Сейчас я буду мечтать убить того, который к нам примазался. Русский, говорит, но чернявый. За кавказца сойдет. Душа черная. Деньги кому-то нес. Но, как я понял, пойдет дальше. Лечите меня, я его должен догнать!
- Лежи- лежи-лежи спокойно, - придавила плечи порывающегося встать  фельдщерица.- Егор, о чем он говорил?
- Ты, дорогая, как не слышала. И ты , Азнур, как не говорил. При посторонних ни словечка. Понял? Иначе пропадешь. Талдычь: пастухи.  Тому, кто с капитаном , талдычь. А я капитана предупрежу. И покараулю тебя, иначе и наш может пришить. Ему не признавайся, что ты из Гульзиба.
- Да ты что? – изумилась Лариса. – Сереже -  убить?
- Как два пальца обоссать. Ему надо, чтоб его прошлое догоняло? Так что, милая, язык за зубами! – цыкнул Егор. - Отец где живет? – потормошил опять закатывающего глаза.
- У той окраины. У горы, - прошептал чеченец, - Леча-милиционер  зовут.
- Понял, завтра сходим. О нем просто плачь, проси, а лучше бы мать. Хотя у вас не принято. Лариса, это великомученик, - показал на Азнура. – Поверь. Помоги. Иначе закопают. А парень честный. Никого никогда не предавал. За идею боролся да на хрен напоролся. Азнур, а, может, ты другим стал? Хитришь?
- Мы не  меняемся! – повысил тот голос. – Я почему весь голый?
- Тише ты, дурак! А голый, потому что весь вшивый. Завтра еще и голову обреем. Ты когда последний раз мылся? Впрочем, давай спи.
- А ты меня не зарежешь?
- Ну, с дуба пал! Я, земеля, тех, кто меня спасал, не режу.   А мы с тобой друг друга проверили. Ну и хрен ли, что Гульзиб, а все равно фронтовое братство. Значит, говоришь, еще какой-то Грант?  Почему не знаю? Как у нас звали?
- Не помню. Я раза два контужен был. Не все помню.   В Кабуле он заплакал и сказал, что Грант из Москвы. Когда я своровал лепешку и поделился с ним. Он сказал, чтоб я  как-то передал его родителям, что он пока жив. Но раз мы шли с ним и он жив был, то я решил и не запоминать: сам скажет.
- И все же напрягайся. Какие-то зацепки нужны. Наш долг его из зиндана вытащить. Живого, успеть. Ваши сволочи, глушат наших.
- А вы?
- И мы, к сожалению. Ты спать-то намерен?
- Домой хочу! К отцу! Он рядом, я четвертый год иду! На мне навоз возили, меня мочой поили, я с голоду сдыхал, но я дошел! – исступленно сверкая глазами на  черном изможденном лице,  защептал чеченец.
Лариса заплакала.
- Фамилия твоя как? –спросила.
- Гайналов.
- Спи. Ты дошел, -  Погладила его лоб теплой рукой. – Егор, оставь один ночничок. И посидим, покараулим. Ой, господи! Какая это тяжесть – война. 
  Егор пошел искать капитана. Нашел.
- Разрешите доложить!
- Чего орешь? Говори.
- В сторонке бы. Конфиденциально, - не шевеля губами прошептал, для Милованова сказал громко: - Я думаю, если по следу с собаками? Пусть понюхают его вещи.
- И в лазарет заведут? – засмеялся капитан.
- Объяснить им, что те пахнут однотипно.
- Ну, такого пса тебе еще только предстоит вырастить. Причем перед этим самому родить. Есть предел собачьей мудрости. Дело не в этом. Лезть ночью в деревню – это ползаставы положить. А оно того стоит? Вот надо бы допросить.
- А куда пришедшие до утра денутся?
- И тоже мудро.  Однако, деваются, собаки. Горы есть горы. И  не мы тут пока хозяева.
- Именно пока, - величественно сказал Милованов, горную гряду до этого видевший в родной Москве при катании с горок на санках, но такой человек – генеральский сын. Кшатрия, едри твою мать! Капитан сплюнул и сапогом растер плевок.
- Как считаете , Нестеров, если мы раскрутим эту ситуацию, ордена будут? – Милованов спрашивает.
- Вагон привезут. Кому не хватит одного, дадут по два. Майор, нам бы озаботиться тем, что у нас с техникой трудно. А что, если папе  на  хрящ надавим?
- Я не пользуюсь родственной протекцией, - гордо ответило дитя столичного асфальта.
 Захотелось спросить: а каким тогда чудом ты в двадцать восемь – майор? Ты где прославился –то, стратег? Но мудрее помалкивать, имея в сорок всего лишь капитанский чин.
- Майор, не для себя ведь просим, для Родины. Вот как, по- вашему, мы бы их не разглядели или не услышали, если бы у нас  там хотя  бы простенький  лазерный лучик был?
- Ну, вы размечтались! Наука и техника!  Денег у погранслужбы нет.
  Захотелось спросить: а на чем ездит папа, если ты, падла, ездил на «мерсе»?
- Бэтээр у нас подшили! – уж вовсе зло вылетело.
 – Я не намерен разорять  госказну и генштаб! – отрезал  Милованов.
    Ну, просто Валентина Гаганова, бескорыстная девушка, а не командир! Если бы еще , сука, сам по горам бегал – цены бы ему не было! Остограмиться и спать? Лариса  посмотрит укоризненно. Что за дурацкая идея служить в одном гарнизоне, на скудном пятаке пространства с женой? Кой черт принес? Ведь просто обомлел, когда увидел в Моздоке: стоит , понимаешь, в шеренге, глаза на него выпучила.  Отправляют  в Гудермес.  Поинтересовался, как бы мимоходом: кто такая? Ведь соображаю, что в тридцать семь по контракту не возьмут. Отвечают: военфельдшер Екатерина Выгузова.  Паспорт у подруги сперла!  Захотелось тут же заложить. Ну, куда лезет?  Распустили их, подошел, говорю: «Вы так похожи на одну мою знакомую: Ларисой звали». Засмеялась, отвечает: «А меня часто Ларисой зовут. Я лучезарная и светлая». И шепчет: «Возьми меня с собой. На меня какие-то коблы все время зуб точат. Это откуда такая мужская потенция, а? Надоело все еще с поезда.» «Отчего дома не сиделось, Ларочка?» - издевательски спросил он. «Ах так! – разозлилась она и марширует к генералу Милованову, –  Разрешите обратиться, товарищ генерал!» Тот разрешил, и она шпарит: «Вон стоит капитан, который два раза сбегал на войну из-под нашего с ним венца, при заказанных свечах в храме, так сказать. Надоело! Хочу служить с ним в одной части!»  Все, кто слышал – уписались.  А она: «Регистрироваться не буду до возвращения домой.   Но  жить без него не могу. Если убьют, похороните в одной могиле. Там и повенчаемся». И генерал  приказал… Ой, е-е-е-е…  Такая планида: второй  генерал приказывает ему быть женатым…
- Сержант, - кивнул он Егору, - пошли-ка на крыльцо, проветримся. Покумекаем насчет твоего предложения с собаками. Объяснишь смысл. Я знавал действительно  до жути умных.
  Вышли, огляделись, Егор шепчет:  «Из троих шедших двое наших из Гульзиба. Третий темный.  Наш второй в зиндане».
 -Пришить обоих, - хладнокровно сказал Нестеров.
 -Не дам! – прошептал Егор. – Вы с ними в патрули не ходили, а я ходил. И за нами смерть ходила. А за вами не особенно-то. Они четвертый год домой идут.     Без денег. Кассу украли, подозревают вас.
- Тем более пришить!
- Не дам! Это мои фронтовые братья. А вы, видимо…
- Я тебе поговорю! Ишь говно! Да не я бы, ты бы не спасся.
- Не спорю. Но лучше бы пришили. Мне бы сегодня не так  гнило было! – ответил Егор, развернулся и ушел.
  Гнило бывает везде, а не только на неустроенной толком заставе в Кавказских горах Кошка Матильда сидит в мансарде на подоконнике полукруглого окна. Ну, утихомирился  бандустан Восточный, тишина кругом, какая-то луна, представьте, вылезла, вернее месячишко узкий, как на мусульманском флаге. Кобели – дураки, вроде Марса, на ясный месяц воют: ой, че будет, ой, че будет! Ой, война, ой, война! Твари домашние! Вот она, например, ничего не боится, как старшая  хозяйка Лариса. Да, она знает, что в данную минуту хозяйка смотрит на хмурое лицо Егора, сидящего в ее лазарете, хотя спать должен, завтра на пост заступать.А он вот сидит и смотрит  на тощую спину  отвернувшегося к стене, с тяжелым сипением дышашего во сне  измученного черномазого мужика неопределенного возраста.
- Чего ты? – спросила Лариса шепотом.
- - Ай, е… твою мать! – вскипел, хотя  никогда не матерится, Егор, уставился на нее.
- Говори!
- И скажу, не постесняюсь! Кобель он дроченый, твой капитан. У него фронтового чувства нет! – шепчет зло. – Он в расход намерен этого парня пустить. И из зиндана еще одного нашего  прищучит. Вот так!
  Лариса долго ошеломленно смотрела в  веснущатое егорово лицо с блестевшими злой слезой зелеными глазами. Потом спрашивет:
- А ты не можешь этого  вывести, а того предупредить? Пока ночь.
- Я? Каким это образом? У нас, что, на въезде поста нет? Или я сначала своих, а потом  чужих в одиночку  перестрелять  способен?
- Подумать надо,- говорит она. –Напряги извилины-то.
  Уж он думал, думал, мозгами скрипел, скрипел, она просто  устала ждать и  сострадательно морщиться. Предлагает:
- Волоки  ему одежду свою. Под видом проверки постов  выпустишь.
- Не чуди! Капитан такую, блин, бдительность нагнал, что у нас и мышь ни туда, ни сюда не сунется.
- Ой да молчи ты! А то я не знаю, что ты способен по горушкам склизнуть и вернуться, как дух, ради бутылки водки. Или на свидания ходишь?
  Произнесла,   задумалась и говорит:
- А если с ним? По горушкам, а?
- Полуживой он, не для горушек. Его только под видом мертвеца или больного…
- Отлично, - говорит Лариса. – Дуй и организуй мне звонок. 
- И что?
- Звонят к роженице. Нет, к старику Гайналову на сердечный приступ. И мы с тобой в машинешке. Понятно?
  И Егор потрусил на КПП. Покурил там с ребятами, сказал, что ему надо одной такой мамзели брякнуть, но дело тайное, так что он попросит  всех выйти с цигарками наружу. И чтоб молчок, что у него тут в деревне «юбка» есть! Тем более, пока на уровне всего лишь телефонного романа: ты не спишь, о, какая луна!  Парни захохотали. Вышли. Он набрал штаб и заверещал:  «Атэц умырает, атец! Прашу ехат твая баба, капытан, прашу! У тэба тоже ест атэц! А нэ паможешь, я твой атэц убью!»
- Ты кто такой? – озадаченно спросил Нестеров.
- Я нармальный сын, а не ты! Я свая атец! Я жизнь атдам! Давай баба , давай!
- Что за звонок? – поинтересовался Милованов.
- Да кто-то умирает. Фельдшера просят.
- Ты в своем уме? Ночью? Пусть ждут до утра.
  А Лариса , как бы нечаянно тут оказавшаяся, говорит:
- Ну, майор! А если сердце? Вам надо, чтоб  потом нас деревня за грязь считала? У нас же впереди враги и сзади враги. Возьму Потапова за руль да еще  кого- нибудь... А и хватит. Никем не буду рисковать. Потапов ушлый: он язык учит. Отлаемся: Под чеченов  замаскируемся, если что.  Я пошла. Нам с ними дружбу крепить надо.
- Мудро, но, может, я поеду за рулем? – говорит обеспокоенно Нестеров.
- Не хватало! К какому-то чурке командир медпомошь везет, ха-ха, - сказал Милованов. – Их за глаза хватит. Поезжайте!
  И к двери, а у лазарета было отдельное крыльцо, Егор по приказу самого Милованова  подогнал УАЗик, вынес закутанного в одеяло невесомого Гайналова, сунул на пол, приказал скорчиться и усохнуть, Лариса села   на заднее сиденье,  ноги пристроила на компактный  сверток. Егор  в лазарете прикрыл  одеялом  свернутый матрас, открыл  окно, выдавил наружу плохо укрепленную  в косяках решетку, а окошечко выходило  на обрыв, под которым и наползали ночные гости с той стороны. Перекрестился и побежал за руль.
  КПП  было привычно к выездам фельдшера. У горных орлов медицины для гражданского населения нынче не было: русскую молодую врачиху они по нечаянности изнасиловали и убили, а местная медсестра, защищавшая ее , как тигрица, была  осуждена законами шариата  и сидела за своим дувалом, опозоренная, без права появляться на люди. Так что фельдшер Анисимова то роды принимала, то старцев соборовала. Но ночью старались и не вызывать , и не ездить.
- А что там?
- По симптомам, сердце, - ответила фельдшерица, поправляя на коленях автомат. – Гони , Егор.
  И они погнали с включенными фарами  и сиреной: договор такой был – едет фельдшер, его пропускают. Проехали-то без проблем. Проблемой оказалось внутрь дома попасть. Из-за железных ворот талдычат: мы здоровы, слава Аллаху! Пришлось пригрозить, что за такую провокацию сейчас же стрельбу откроют, заставу в ружье поставят. Открыть ворота, разбудить хозяина!
  Ворота открылись, старик, да какой он старик – крепкий  мужик в бороде вышел. Шепотком ему сына предъявили. Как он упадет на колени, как вознесет молитвы к небесам, как приготовится заорать свое «Алла –бисмилла»!
- Ты что, слабонервный? – ткнул его автоматом Егор. – Спрячь и чтоб ни одна душа не знала. А о том, что помогли, и Аллаху не рассказывай. Неси!
  Мужик угнал своих баб, резко цыкнув. Взял на руки взрослого  сына, единственного, от войны спасшегося, больного, грязного, но до дому добредшего в фанатичном полубеспамятстве, понес, и вдруг чуть не роняет. Так что сердце по вызову фельдшер все же полечила. Сказала, что будет навещать, но пусть Гайналов- старший  со старшинками своими договорится о вежливости: по ним, де, из кусточков-то пальнули, причем  возле самого дома, а это неприятно.
Лариса позвонила на заставу, сообщила, что с Егором они остаются до утра – не фиг рисковать.
  «Алиби  полное, словом, бабы это умеют, - думает кошка Матильда, сидя на окне над тихой полудеревенской уральской улицей, глядя сверху на патруль, медленно  на черном джипе проезжающий. – Умеют да не все, а только умные. Ну а с дур что взять?  Ведь она на погибель напрашивается, эта Людка преподобная , бывшая Кашина! Хоть бы  патруль в ту сторону поехал, хоть бы  кто-то ей помог!» Встала на лапки, замяукала, зацарапалась о стекло. Но кто обратит внимание на какую-то кошку, как на кладезь бесценной информации? И патруль  проехал , и Томка , спать явившаяся, сгребла ее , говорит: «Соскучилась по мне, Мася?» и под одеяльце волокет.
  А события в доме главного районного милиционера развивались так. Людка сидела перед телевизором и видела все. В том числе и мельком показанного Анисимова в машине.   И чувства ее раздвоились:  представьте, первым хлынуло  злорадное веселье. Шепчет: « Спросите, спросите у него, господа репортеры, отчего он такая дубина стоеросовая». Но стоеросовая дубина оказалась не столь глупа, как ей хотелось бы. С прискорбием отвечает в микрофон: «Вот я сижу и честно признаюсь вам: не знаю, что делать! Я послал сюда своих людей и приехал сам, чтоб  не разогнать, а упорядочить это несанкционированное  сборище, превратившееся вашими репортерскими стараниями в какой-то дикий митинг». Ловко перевел стрелки. А она слышала, как он, начав смотреть репортаж дома, вскочил, заорал в телефон: « Тревога по всему отделу!  Сигнал «02»! – то есть объявил военные действия. Хоть у других-то, слава богу, ума хватило  ни в воздух, ни в людей особо не палить. А то бы сделали на узкой улице Кровавое воскресенье. И она видела на экране, а кой-кто, может, и не заметил, что в Потапенко выстрелил и собаку его убил мент по кличке  Вася-штопор, Анисимовское приближенное лицо. Холуй! Привратник! Второй, который в шоферах, чуть лучше, но по приказу, а вернее под шепоток да за деньги, тоже любого снимет. И вообще у него внутри отдела есть такая команда, что атаманше Лидке только завидовать с ее –то блатняжками да подростками сопливыми. Ну, и эта команда подментовская, зря ее Лидия Красной гвардией своей считает, они только  кормятся из Лидкиных рук. Ей же порой и вредят по анисимовскому приказу. Вот так. У  ней,  у скромницы Кашиной, умишко есть, она в отца, а не в плаксу-мать пошла. Все расклады ролевые внутри райотдела милиции она прекрасно представляет.
    Дальше Анисимов на экране говорит:  « Меня привела сюда и личная тревога. В главных ораторах моя дочь Тамара. Да, мы с ее матерью в разводе, и  та запретила девочке встречаться со мной, но дочь есть дочь. Так что простите меня, что я сижу тут, сжав голову. И ничего позитивного не могу предпринять.      Когда у вас будут свои дети…» – и отвернулся сволочь, платком в шары потыкал.  Далее его спросили, разделяет ли он взгляды потомства, и он ответил: «Мне не положено разделять чьи –то взгляды. Я должен иметь свои и честно служить власти, какой бы она ни была. Я офицер, я дал присягу».  «А приказали бы стрелять, допустим, в меня?» – закокетничала там какая-то мартышка. Он подумал и сказал твердо: «Приказали бы – выстрелил!» Та аж отшатнулась. «Но такого приказа мне, надеюсь, никто не даст», - успокоил Анисимов и отбыл в сторону хаты.
  И вот что-то никак не может доехать. Где-то, видимо, пьет или опять его генералы дрочат. Ну тогда под каблук не попадайся,  опять в синяках ходить. А сколько можно? Она же молодая, красивая, стройная, умная… « Ой, кто бы подсказал, - думает  кошка Матильда, - что вовсе нет, Люся! В его глазах тебе цена копейка. И на пьяном, как говорится, шапку не поправишь: тебе помалкивать надо, а ты, как на грех, в задор вошла».   Анисимов приехал лишь чуть –чуть под турахом, но Люся преподобная, вместо того, чтоб поцеловать да фуражечку принять, как заорет:
- Я долго буду терпеть? Над тобой уж весь город смеется, над уродом, ты у нас везде герой! Что меня  трахать да бить , что репортеров стрелять да глушить! А защитить – тебя нет!
    И кто после этаких слов не взъярится? Имеется в виду – в милиции, работающий  в стрессовом месте, на передней, так сказать, линии огня?    И Анисимов пришел в аффект: Господи, как он ее бил, как пинал, катая по циновке возле входной двери, как за волосы драл, запрокидывая голову с риском переломить шею! Кулак сбился до крови о ее несчастные косточки,  циновка тоже вся в кровище,  сама валяется  как футбольный мяч сдутая – форму тела потеряла, лицо фингалами всплошь наливается. Он испугался, сказал примирительно: « Не надо доводить». И ей бы промолчать, отползти, но она плюнула в его сторону кровью и крикнула: «Ненавижу тебя, все про тебя знаю! Всем расскажу»!   Он поднял ее за шкирку, обвисшую в своей черной футболке с цифрой «6» на груди, и прошипел:  « Не раньше, чем я тебя насмерть затрахаю!» И разостлал на кухонном столе… А потом напился до посинения и спать в спальню уполз.
  И вот она сидит, умывшаяся, натершая синяки мазью вонючей для спортивных травм, думает: да, помирятся. Да, не так, но бывало.     Да, опять будет с ним на машине быстро ездить, кошек давить. А ей это нравится, давить кошек? Она на ходу готова выскочить, любую Мурку к сердцу прижать и оплакать, но нельзя, он ей строго сказал: «Ты эти кашинские привычки брось!» А какие еще ей привычки иметь? Твои? Водку жрать да в рожу бить беззашитного? Она, что, для этого замуж вышла за тебя, постылого? Мать послушалась:  «Ой, Люся – дитятко! Из нищеты не вылазим, на всем экономлю, чтоб тебя маленечко одевать, все же должность вон какая. Но, Люсечка, я ведь уж не в силах! Отец-то  только пить, только пить! И Витечку поможешь воспитать. И Борьке помочь надо, че-нито выведать:  ну не мог он убить, не мог! Тут какая-то хитрость. Люся, пожалуйста, ведь Анисимов же главный милиционер. Он ведь все знает, все может. Ой, Боречку как жалко!» Донылась: вот в честь Боречки она тут – Мата Харя, разведчица…  Ни слова не разведано, а всем заплачено. И она устала, а когда разведчик устает, он кончает с собой. Значит, надо выпить водки для храбрости и придумать метод  Переоделась в красивую  ночную сорочку, чем-то напомнившую ей подвенечное платье, на голову с выдранными прореженными волосами набросила белый шарф, включила видеомагнитофон. Анисимов кассету принес, хохотал, когда смотрел: его дочь Тамарка и две девчонки, одна коротко стриженная, пепельная, вторая с косой, рыжая, под  две гитары  в вытрезвителе песню поют. Страшная песня «Адам и Ева». Точно про нее песня,  про ее жизнь. Приглядись к нему, Ева, к этой сволочи в человеческом облике, раскуси его, Ева, узнай, что есть тайна соитий! Все узнала. Ей на днях исполнится всего двадцать, а узнано все. И про дыхание , как на пахоте, и про высосанную душу, обобранную. И про то, что он, Анисимов , дождь над пустыней, гроза над Вселенной, а она всего лишь дура, зря протянувшая руку к  яблоку лакомому, которое съесть - то хочется, но отравы не чуешь. А ее больше, чем вкуса, больше! И нечего ждать впереди…Она не видела за жизнь ни одной счастливой семьи, ни одной! Не для этой земли семейное счастье, не для этой! Уж  бы поняли наконец, да и отпустили друг друга, не мытарили…
  А ее отпустят, куда пойдет?  Назад она пойдет, в свои пятнадцать лет, где ждет ее возле черемух ее солдат молоденький , ее кровинушка родная, ее единственный… И она знает, где его искать, она босиком до него дойдет, сил не будет- доползет…Но сначала кое- что сделает… Она  погромче включила  магнитофон, достала из кобуры мужа пистолет, прошла  в спальню, где он  валялся поперек постели. Пробормотала: «Спасибо, стрелять научена», туго притиснула дуло к его взлохмаченному затылку и нажала курок.
- Вы куда? – спросил охранник, отпирая калитку.
- Подышу, утро красивое, - загораживаясь широким белым шарфом, ответила она и пошла, босая, через асфальтовую дорогу на огороженный Анисимовым пляж.
  Идет и думает: сволочь, даже пляж у людей отобрал, даже пруд хамски  приватизировал. Да чтоб тебя черти в аду песком кормили и прудовой водой поили!
    В воду далеко выдаются мостки на железных  опорах: летом катер тут поставит, будут по пруду гонять, берега нестойкие волной размывать, изверг, враг всего живого, ментяра поганая! Рыбу еще единолично бреднем его холуи ловить будут, а ребят бедных и с удочками не пустят! Ну, захлебнешься  ты нашей общей кровью: я на компьютере  набрала в файл «Люськина ерунда» и на дискету скачала, в ограду, в тайное местечко сунула, где матери деньги,  у тебя сворованные, помаленьку сую. Найдет! Ума хватит твоей Томке отдать, а уж дальше, как бог пошлет.   А моя жизнь кончилась…
  Стоит у края мостков, а утро раннее –раннее, розовое -розовое – неудачно время для ухода выбрано…
 «Ну почему неудачно, единственная моя? – укоризненно сказал юный мужской голос. – Иди ко мне, лети ко мне, я тебя давно жду. Ну чего ты там мучаешься, крошечка моя  маленькая, девочка моя сладенькая, иди, иди!»
 И она сделала последний шаг. Тяжесть потянула ко дну, а остатки сознания – наверх,  она вынырнула, закашлявшись, схватилась за свисающую  с  мостков цепь, и  сверху, с мостков, упал и ударил ее в висок тяжелый железный якорь, уже приготовленный для катера. И она тихо и покорно легла на дно в вовсе неглубоком месте. Сквозь воду, буквально, видно ее, в белых  одеждах красиво лежащую возле черного разлапистого якоря.
  « Ну и кобель ты, Христос! – укорил  Аллах . – Ты зачем ее окликнул коварно голосом ее первой любови, несчастную?»  « Если хочешь знать, то единственное счастье, этим дуракам доступное,  именно первая любовь. Потом-то все испохабят, и вторую, и   третью. Да в браке  и первая-то любовь скиснет в простоквашу. Так что она отлетела счастливой». 
  И правда, легкой ласточкой несется по небу счастливая душа Люськи Кашиной, окраинной девчонки –одуванчика, кричит весело другой душе, мужской: « Ты где, ты куда в нашем черемуховом раю на кладбище  спрятался»? « Да тут я, никуда не уходил. Чего кричишь? Я в самоволке. Лезь сюда  под кусты, целоваться будем», «Ой, уж целоваться, бессовестный!», «А тебе не нравится, что ли? Ага! Краснеешь! Нравится. Ну иди, быстрей иди! У меня уж  язык стоит, честное слово. И старшина сожрет. Я на минуточку. Не целуй,  я дыхание теряю. Самая лучшая моя, самая  разъединственная, самая разразраз… слов нет!»    
 «Ну и вот,- говорит  Христос,- могила у парня далеко, а душа тут осталась, над кладбищем  преимущественно висела да над военчастью витала, слезы лила, а сейчас по –райски заживут,  куда захотят, туда и полетят две веселые тучки. Я милосерден, но в каких-то очень редких итогах. Но уж тут самим надо думать, на меня не надеяться, где и как рай вас встретит и приветит».
  Жена Ильязова Елена –прекрасная тоже встречает рассвет без сна. Да, посмотрела  репортаж , сидя рядом с мужем -калекой, бывшим спортсменом, послушала, как он зубами на ментов скрипит: всех удушить, бля, во главе с городским генералом! Русланчик подошел, на несчастье на городского генерала очень похожий, что-то по алгебре спросил, а Ильдус, раньше очень спокойный, как замахнется на него  здоровой лапой!
 -Ты что, папа! – вскрикнул мальчишка, отшатнувшись
- Вали отсюда, пащенок! Твой папа по Америкам раскатывает, а папины засранцы людяй на моей улице глушат! Я там в детстве и юности жил!
  Руслан заплакал от неожиданности, Гаська засмеялась.
- Русланчик, успокойся, - по возможности тихо попросила Елена, вставая. – Но от тебя, доченька, я не ожидала.
- Вали, мамочка. Мне папа давно сказал, что ты меня в три года удочерила. Так что нечего.
- Гасана! – прикрикнул отец.
- А что, неправда, что ли? Еше врет, что малолеткой меня родила.
 Елена закусила губы, чтоб не разрыдаться, обняла Руслана за плечи,  шепнула тому: « Мужчины не плачут, мальчик!», спокойно  сообщила: « Мы ушли решать примеры».
- Какие примеры! Барахло собрано? – вскипел  Ильязов. – Или тебе кажется, что самолет тебя будет ждать?
 Самолет ждать не будет. И никто ждать не будет. Ни по ту, ни по эту сторону рубежа. Он улетел в командировку, дружеский  визит  к ментам супердержавы важнее, чем возможность хотя бы по телефону попрощаться. Ну, что ж. Ей не привыкать, что все важные выборы в жизни за нее делает кто-то другой. Она всего лишь бедная Золушка с улицы Надовражной в Восточном. Красивое дитя свалки, которому захотелось  носить вещи, а не тряпки, есть деликатесы, а не пшенную кашу, ездить на машинах, а не в  драных автобусах. Ну и почему бы не стать женой великого спортсмена, чемпиона,  тренера  чемпионов, почему не потеснить из его мужской памяти его кривоногую татарочку с ребенком. Да, не она старалась, он ею увлекся, но она позволила увлечься. Да, разделили детей: татарочке  старшего сына – защитника, Елене – кроху-дочь, которая через месяц-два уже и не вспоминала истинную мать, учительницу начальной школы. Стали жить-поживать.  Гордая .. Та, первая. Не позволила отцу- мафиози к ее жизни и к судьбе сына прикасаться. Вырастила одна  нормального парня, а  потом вышла замуж за  репортера телевидения Ильдуса Ниязова, нормально, хоть и нищевато живут. А она живет роскошно. Ох как прекрасно будет выглядеть, поднимаясь по трапу в самолет! Костюм от Шанель, туфли от Лагерфельда или еще какой-нибудь немочи…Шляпа широкополая. Разве это главное в жизни, что можно получить в тридцать пять лет?
 Но продолжать  эту роскошную жизнь в широкополых шляпах она не хочет. Устала. Надоело. Пресытилась  по ноздри. Вот так в одночасье, неожиданно для себя. Если бы пораньше, то можно было бы прихватить денег, подзатырить барахлишка, а тут отплывать придется в чем мать родила, вернее в том, во что будут  одеты она и Руслан. И денежек – что в ридикюльчике. На автобус, словом, но можно понавесить на себя всякие побрякушки, попросить Руслана… А что, если он не захочет возле свалок жить? Швейцария – это возможность получить образование, устроиться в жизни нормально, уж не стоит говорить о том, что в него никто не будет там стрелять – ни мафия, ни менты. Она думает об усталости, а ей нельзя уставать и нельзя усталость водкой снимать, как она одно время приохотилась – у нее ребенок на руках, всего лишь тринадцати лет пацан. Так что не мечтать сбежать надо, а до последнего часа и до последнего дыхания использовать  свою способность терпеть и выглядеть спокойной. А для этого надо поспать. И она ложится на широкую супружескую кровать. Одна. Потому что у Ильязова  сейчас отдельная большая комната, похожая то ли на больничную палату, то ли на тренажерный зал. Надо отдать ему должное: он мужественный   человек, карабкается, изо всех сил восстанавливается, силу по крохам собирает. Ну ,  здравствуй, утро родины, которой я не нужна. Заволоки небо тучами, чтоб рейс навек отложили… А впрочем…

     18. СНОП ВЯЗАТЬ, ХЛЕБЫ ПЕЧЬ ДЛЯ ДЕТИШЕК.

  Раным- рано, при  розовом рассвете Тамарка собирается на работу. Умылась, косу туго заплела, аптечной резинкой конец закрепила. Подумала, стоя в своей гардеробной, что из нехитрого  барахлишка в качестве униформы выбрать: платье темненькое, как у Наташки Балабановой, профессорской гувернантки, сарафан джинсовый с белой блузочкой, как у Светки, музработника образцового детсада? Нет, думает: у меня специфика, я еще и дизайнером с метлой там поработать должна, поэтому надо красные тренировочные штаны из эластика,  черную футболку и белый  фартук  с большими карманами, глухой, какие Илза Бруновна по дому носит. На ноги обуть мягкие  ботиночки тряпичные  – отличную обувь, которую муж Петровны, старик  Петрович, когда не хворый да не пьяный, шьет. Дизайн обутки разработан ею: джинса, декоративные разнотональные заплатки, застежка на липучке, подошва  - натуральная кожа. Хоть весь день на ногах проторчи, ноги не устанут и не  вспотеют. Кстати, думает она, а чем это не выгодный промысел – шить кустарную обувь такой красоты и качества на продажу? Надо  Петровну озадачить, а то ее муженек пьет, как сапожник, а работает, как картежник: от одного счастливого случая к другому. А денег вечно нет. На одну пенсию пробавляются.
  Проснулся Андрей Иванович, вышел, смотрит, как она по кухне быстренько мечется по маршруту плита-холодильник-раковина, еду ему и Васильевне готовит, лодырям, ничего, кроме чая да яичницы за жизнь готовить не научившимся.
- Куда собралась?
- На службу. В гувернантки устроилась к Илье.
- Не позволю! Я вчера посмотрел, как ты в окружении этой кучи на экране сидишь. Всю завалили! Данка с кошкой и собакой выглядит счастливее.
- Вообще-то я сама обычно решаю, счастливой или несчастной мне выглядеть, - холодно сказала она. – И заваленной детьми быть совсем не хуже, чем заваленной стариками, уж на то пошло. Я вам манные кашки точно так же варю. Анна Васильевна хоть работает, а вы вообще патентованный лодырь.
- Ты с кем разговариваешь? – заорал он, выпучив глаза.
- Что случилось? – натягивая халат на ходу, летит из спальни бабка. – Что за крики с утра?
- Спросите у своего возлюбленного, - отрезала Тамарка. – Я ни на кого не кричала. Пока. Я делаю вид, что не вижу, как ему двор подмести  в лом, с собакой прогуляться, до магазина сходить, за собой  комнатешку хоть как-то прибрать. Только свою физию драть бритвой не лень да спреем поливаться до гомосексуальной силы ароматов. А рубахи, которые он ежедневно меняет, стирать да гладить я должна. Причем машина стиральая не автоматическая и полоскать в душевом поддоне приходится. Но он на коньяк деньгу имеет, пенсионер сверхльготный, а на стиральную машину для несчастной Золушки – увы и ах!  Вот таков он, бывший партиец, высоконравственный человек, офицер КГБ, руководитель стукачей, вроде нашего покойного Митрофанова. И тут уж ничего не попишешь. Старость не радость – меняться поздно.
- Да как ты смела? – заорал  бывший полковник – Я все умею делать, мной Маша гордилась!
- Хватит орать! – холодно урезонила бывшая директриса школы. – Маша гордилась, а Томе с Аней гордиться нечем. Вам сказана в глаза, а не за спиной горькая правда, и извольте сделать из сказанного выводы. А именно, варите кашу сами, потом меня накормите
- И вы, Анна Васильевна, до смерти не поумнеете, - приговорила Тамарка. – От вас первый муж раненько на небо смылся, так вы за второго мужчину взялись. Конкретно, за этого, - тычет пальцем в деда.- Отчалите на свою работу, и хоть он тут сдохни от тоски и одночества. Если бы я с учебой не завязала, кто бы его кормил и обстирывал? Впрочем, как и вас. Я начну стирку, а вы, не стесняясь, мне свое бельишко, трусики свои подсунете. Это ли не предел женской распущенности? У вашей фирмы такой жуткий уровень доходов, она такие копейки исполнительному директору платит, что автоматическую стиральную машину не на что купить? Пылесос для влажной уборки? Мотоблок для огорода, который на днях надо поднимать, всем троим копошиться? Вы что есть-то собрались, дорогая, когда картошка и морковь в погребе кончатся? Полуфабрикаты, как при Егоре? Да я от вас, расхитителей собственности и моих нервов,  в Чечню убегу!
- Тома, ты что, с ума сошла? – заорали они испуганно.
- А что? То, что  я в гувернантки иду,  вам не нравится, а то, что мне туфли  летние надо, всякие босоножки, платьица и тому подобное, не говоря о к упальнике фирмовом в магазине «Мирабелла», фасон – спина очень низко, с боков –круги, цвет – терракота с белым, окантовка и бюстподдержка, так это вам в голову не приходит. Я чуть не сирота, у меня средств нет. И не надо! – горько махнула рукой. – Оставайтесь такие как есть. Это ваше право, а я на работу пошла.
    И удалилась, точно зная, что  сегодня же все запрошенное ею у нее будет. И пусть только попытаются по-прежнему себя вести и от хозяйства отлынивать.
    Старцы бросились к плите: каша пригорает. Стали мешать ее в маленькой кастрюле двумя ложками враз, потом одумались, она взяла на себя кашу, а он  яичницу пожарил, она сделала  витаминнный салат из моркови, а он творожок молоком и сметаной развел. Стол вместе накрыли. Сели завтракать, вначале сильно расстроенные, а потом поели и захохотали: ну, гадина! Все, что ей надо, у любого, кого выберет, выдавит, не прибегая к пистолету и кинжалу, одними словами. Программа на день в них была заложена, так что надо  копошиться. А первым делом – «Ниву» Илье отдать в бессрочное пользование.Что ему пешком-то ходить,и Томочке- гувернантке  на чем-то детей возить надо, не напрасно же ребенок на права сдал
. Тамарка степенно вошла в калитку своего работодателя.
  Илья и уже проснувшиеся лохматые девчонки в пижамках  ждали ее в холле маленьком, стояли   растрепанные чада обок отца и одна из них кислилась, потирая темечко.
- Отличный пантеон! – воскликнула Тамарка, разглядывая фотографии похорон Динары и какие-то махонькие пестренькие иконки, установленные  на  высоком плоском  комоде для обуви.. – Вечно жить, вечно плакать. От того, что тебе на голову, простите, мама в черной  скорбной рамочке валится. Чей дизайн?
- Я сделала, - вызывающе ответила  Септимия, наряженная традиционно, как будто не ей вчера  была привезена целая груда цивильного барахла.
- Хвалю за старания украсить жилье к  празднику всех трудящихся – Первому мая.
- А че зубы- те скалить? –  свирепо взъелась мирная женщина, которой Тамаркиными молитвами  спасен от запоя муж и возвращены из ментовки дети.  – Скоро Пасха да Троица, всякие  родительские дни да поминальные Семики. Мы и молитовки разучим. Вместе в храм божий сходим, причастимся   да окрестимся.
- Соборуемся и коллективно помрем, - дополнила перечень Тамарка.
- Не богохульствуй!
- И не думаю! Это ведь ты у нас, а отнюдь не я, в Киеве  взорваться на Страшном суде хотела. Вместе с Марией - Дэви Христос в облака по-комсомольски воспарить. И каким таким образом верующий вовсе не в Христа человек, напялив юбку и кофту черную, в храм попрет кого-то крестить во Христе? Какие молитвы, если ты в белых одеждах  смачные песни о любви к живому апостолу, любовнику твоего живого бога пела? Да моя бы власть, я бы тебя за квартал к воспитанию детей не допустила, что своих, что чужих. А ты, видимо, тут ныла, что зарплата твоя заслуженна вполне, ее в мою пользу  сокращать нельзя.
- Откуль знаешь?
- Потому что Витьки не вижу! Так вот, зарплату сокращаю, оставляю за тобой обязанности домработницы и огородницы. Но Витьку водишь сюда.
- Не дам  я его тебе! Он к тебе не хочет.
- И не надо. Тритесь во дворе да огороде, погода хорошая, собачку Чуню ему в друзья дам. И в дом пусть носа не показывает. Мы тут культурно жить собрались. Без детских матюгов и блатных песен про войну. Твое право – готовь его для зоны. Ты мать, тебе виднее.
- Задолбала ты меня зоной-то! – психанула Септимия, аж вся подобралась. - У меня старший сын в Питере вполне нормально живет! Авторитетом пользуется! В армии прапорщик! И не пишет ни слова! Что, мол, худо ему. И девка в  Норильске продавщицей. Вот так вот!
- Отлично! Долбежку кончаем, идем с ревизией по твоему грамотно и  хорошо налаженному дому. Илья, уберите иконостас!
- Ну, может… -  неуверенно возразил хозяин.
- Может- может. Я еще не подписала контракта. Могу выйти за ворота.
- Нет! – вскрикнул он, быстро собирая рамки.
- И всякую пыльно-искусственную красоту соберите, пожалуйста.. Отмоем эти цветы, зимой поставим. А летом нам ничего не стоит, девочки, свои живые цветы вырастить. Не так ли?  Но для этого надо быстро поесть и с папой пойти в палисадник. Многолетники выкопать и забор снять. Пригодится нам штакетник и столбы. Поняли, Илья? Грамазяпа поедет улицу асфальтировать  часов с девяти, время есть.
- Что такое «грамазяпа»? – спросила Люба.
- Поедет – увидите. А спрашивать то, что самому увидеть и понять можно, это глупо. Только время теряется. Вот, например, вы сто раз просили  научить  вас печатать на машинке. И сто раз забывали, что хотите учиться. В результате  машинку не дам.
- Нет, Томочка, дай-дай-дай! – закричали девчонки.
- Завтра. Принесу. За хороший труд с папой в палисаднике. Не забудьте  им рассказать, папа, как цветы называются и как любила за ними ухаживать их мама.
- Тетя Тамара, она где? – спросила горько Люба. – Сестра  Септимия сказала, что на кладбище зарыта.
- И да и нет. Мама – везде. Ты видишь солнышко- это мама. На тебя дождик теплый льется – это мама. Гром грохочет , а, может, мама сердится за что-то. Надо подумать, как всегда ей нравиться. А что для этого делать?
- Не знаем, - ответила Надя.
- Жить так, чтоб из вас выросли настоящие красавицы, ласковые, добрые женщины, умницы грамотные и веселые.
- Как ты?
- Нет, как мама. Ваша мама Динара. Ее нельзя забывать.
- А почему она везде?
- Ну сама подумай, Наденька, а я только подскажу: у всех есть мамы. Мы видим мир. Потому что…
- Потому что нас мамы родили! И весь мир с нами родился, да?
- Ну, ты  философ, Надежда, - потрепала мелкую собеседницу по кудрям  гувернантка. – Такие умные мысли надо поощрить поцелуем, - нагнулась и чмокнула в лобик – Где братья? Почему их так долго никто не опекает? Ведь мы же договаривались.
    Люба помчалась в детскую и примчалась вовремя: Ваньке под струю был подставлен горшок. А вот Васька обошелся без опеки, но нашел, как всегда, остроумный мужской выход: струя гибко выгнулась на настенный ковер. И дело сделано и следов нет: ковер на полу  у двухярусной кровати сух.
- Ах, вот почему у вас по  всему дому котами пахнет, хотя кошек нет! – радостно воскликнула Тамарка. – Ну, что ж, кот Вася, скажи Наде пламенное спасибо, что она за тобой не следит, а вам обоим, мужики, я делаю выговор: вы на горшок ходить не умеете? А ну, показать мне, как в него  писать надо!
  Ванечка вылез из постели, пошел к горшку, крышку открыл, писуньку, сняв трусики , наставил и даже капнул что-то в довольно пахучую емкость.
- Ванечка, ты молодец, - сказала Тамарка, целуя его в темечко. –А ты, Вася?
- Не пиду!
- Отлично!  Надежда унесла и вылила его какашки застоялые. А ты, Василий, покажи, как без горшка обойдешься.
  Василий встал и, нагло улыбаясь, направил пистолет на настенный ковер.
- Отлично! Значит, поступишь, как поступил?
Васька кивнул с кривой улыбочкой.
- Еще раз для верности спрашиваем: так же сделаешь?
- Дя!
- Ну, тоже молодец! – сказала Тамарка, подошла, дернула его, улыбчиво  приготовившегося к поощрительному поцелую, за шкирняк, повернула румяной мордочкой  к ковру и повозила ею по сырому вонючему ворсу, приговаривая « Ты не кошка, а воспитанный мальчик. Ты не дурак набитый, а  папин сын и  Надин брат!»
  Отпустила его, от ошеломления взвывшего по-котовски. Говорит:
 - А сейчас ты, Надежда, подходи: тебя тоже по ковру вонючему носом повожу. Почему это добрая  Люба сумела научить Ванечку, а умная Надя не сумела?
- Извините, я научу! – вскрикнула Надя, прячась за отца.
- Вам не кажется, - строго начал Илья.
- Кажется. Что и вас повозить надо. Парни такие лбы, а вы не можете на личном примере научить их пользоваться унитазом? И я о чем предупреждала? О тиранстве! Снять ковер, вывесить во дворе на просушку, потом все вместе стирать будете.
- А Септимия?
- Она на него не мочилась. Незачем унижать человека грязной незаслуженной работой. Все понятно? Из детской спальни ковры убрать, с пола тоже. Выстирать и его. Прикажите детям одеваться. И нормально, а не тяп-ляп.
- Ковры повесила и постлала Динара. Чтоб им было уютно и тепло, - голосом упрекнул Илья.
-    А стало пыльно, душно и вонюче. Детская должна  очень просто прибираться, протираться от пыли на мах. Причем самообслуживанием. Динару понимаю – мусульманское представление о красоте и богатстве в доме. Но тут  не шатер в пустыне Сахаре, а узкая комнатенка с небольшой форточкой. Где они играют?
- В гостиной. На ковре.
- Вот-вот. Ни одного помещения в доме, где бы мог спокойно и комфортно  отдохнуть взрослый. Везде следы разбоя этой орды. Итак: в спальню на стену пристроите сами небольшую гимнастическую стенку, вешаете с потолка канаты и веревочные лестницы.
- А упадут?
- Я не договорила. И покупаете гимнастический мат. Показывая упражнения, объясняйте, что падают дураки, а умные весело и бодро играют в цепких обезьян, цепких пиратов и смелых матросов корабля «Крузенштерн».
- А почему я показывать должен?
- Потому что на «Крузенштерне» капитан – мужчина. И потому что детям нужен не папочка –чмокало, а отец, сильный друг и товарищ, опора и защита. Чувтвуете разницу? Приступайте! Вашу супружескую спальню я забираю под тихую игровую и комнату для занятий.
- А я куда.?
- В кабинет. Там прекрасный диван. Вам год жить без женщин. Так что и на диване можно спокойно и комфортно выспаться.
- Но ночью они меня иногда зовут. А кабинет – дальняя комната.
- Муштруйте, чтоб не звали, а спали непробудно. На ночь не поить молоком, не давать много сока. И ни в коем случае не совать фрукты в постель, чтоб не гундосили, а улеглись. Скомандовать  твердо: спать! Спеть заунывно «Бородино», а того лучше - инструкцию по упорядочиванию захоронений на  кладбише Восточного или еще какой-нибудь нормативный документ.Итак, вы научены жить. Следовательно, мне останется только проверить, как вы усвоили преподнесенную мною теорию.
- Так бы кажный робил, - криво усмехнулась Септимия.
-   Робил бы, если б умел. Ты и за жизнь эти методы не изобрела. У тебя сроду все дети орали да на голове ходили. Так что мой приказ: прыжками – домой, переодеться в нормальную одежду, привести Витьку. Он твоему Мише преподобному чертежи рисовать в данное время мешает. А ты , тетя Нюра, стоишь тут, дурочку корчишь.
      Септимию унесло вдоль по улице черной метелицей. Чуть кошек не передавила.
    Разогнав всех. Анисимова спокойно пошла в свой палисадник   снимать штакетник и выкапывать цветы - многолетники. Крикнула по пути Петровне, чтоб та оповестила по цепочке улицу о сносе палисадников. Набежала небольшая старушечья артель, забазарила по поводу рушимой красоты.  « Не надо! – подняла руку Анисимова. – Если бы я вам сообщила эту траурную весть, а свой палисадник оставила – это одно. Но я ведь и сама приступила к сносу. Потому что уважаю мудрые приказы власти У нас будет улица, как в Швейцарских Альпах: гладенький асфальт , никаких кривых заборов».  «Забор-от нужен! Чтоб всяка мразь не лезла!» «Хорошо. Ответьте мне, будьте добры, уважаемая Ефросинья Кирилловна, как залезли воры в ваш дом?» «Ну, я -  по хлеб, окошко открыто, а оне в кустах в палисаднике были.» «Что вы сделали после кражи?» « Собаку купила. А оне опеть. Из палисадника». «Что вы сделали после второй кражи?» «Решетки на окна поставила, денег, мать их так, издержала, не знаю, скоко. А оне  решетку сняли. И Петровна не увидела. В палисаде-то кусты». «Вывод?» «Оставить его надо! Он век стоит, я к нему привыкла!» «Ай да, Тома, с кем ты разговаривашь? Пошли, бабы, обнажим свои окошки, чтоб наперекрест воров видеть!"-  приказала Петровна. Недоумевающая  по поводу такой непринципиальности   Фрося идет сзади всех, бунчит: «Ну, наплачетесь, вспомянете меня. В окошки стукать будут, песни прямо под носом петь. Кусты пропадут». «Натянешь колючку и заминируешь! – озлилась Петровна. – Или иди всей мэрии морду набей за приказ. Пусть она в тебя маленько пострелят, как вчера у Потапенков». Последний аргумент подействовал.
     Как-то быстро люди привыкают ко всяким  осадам и войнам, честно говоря. Играть в них начинают. Особенно дети. В центре города от рвущихся  петард  и настояших военных действий рискуют не отличить, но в Восточном  с этим строго: одна-две бабки в обморок возле центрального торгового комплекса прилегли –  у всех  подряд внуков уши были надраны, без разбора  - взрывал-не взрывал петарды, да еще боязнь чеченцев спровоцировать на стрельбу,  - и улицы, в общем-то, были  тихи. Но  во взрослых душах какая-то бацилла вооруженного сопротивления поселилась.  Вот, например, Танька Милетина с одним их четырех добытых на свалке бандитских пистолетов не расстается. Носит его сунутым за пояс  джинсов сзади, свитером прикрыт. Вообще странной жизнью живет после огненного погребения своего супруга. В дом никого не пускает, работать старается в ночь,  чтоб ночью, представьте, в морге среди покойников находиться, но не здесь, не в одиноком дому окнами на свалку. Дело в том, что ей призрак неправедно  убиенного и неправедно упокоенного Святослава являться стал по ночам. Первый раз пришел на второй или третий день после погребения. Она спит, маленько винца приняв сухого, валерьянки изрядно выпив: ну, не умел до того человек никого травить и на свалке зарывать! В первый раз на преступление пошла, нервы с непривычки гуляют. Ну, спит чутким сном, так как  то ли милицию – мудрого Шерлока Холмса, то ли мафию  - коварного Аль – Капоне,  бессознательно ждет.  Первому решено не признаваться – лучше застрелиться, второго, суку, ухлопать с первого выстрела. Пистолет под подушкой. И вдруг раздается  тихонький стук в окно. Она  донельзя дрожащим голосом спрашивает: «Кто там?» « Это я, не бойся, Танечка, я твой  муж.  Милетин  Святослав Владимирович.  Паспорт в комоде, если не веришь».   Надо отдать ей должное, храбрая: крадется, не зажигая света,  к окну, что за шутки, дескать. И в светлой  весенней темени видит: стоит весь в белом, в покрывале  каком-то, да, покойный муж с десятилетним стажем: тот же рост, тот же вес. Но лица не разглядеть. В каких-то опорках на босу ногу. Она перекрестилась, забожилась, как только вспомнить удалось, – нет не пропала зловещая фигура. Она спрашивает, все время крестясь: что надо? « Впусти. Я больше не буду ни пить, ни материться, а только любить тебя буду и ласкать». Традиционная формула искушения бесами! И что делать? Сердце колотится, разум мутится, а дом, как на зло, крайний у  пересечения дороги. Через дорогу не доорешься.  Через соседский огород – не довоешься, она один на один с нечистой силой, не пропадающей от крестного знамения. А пистолет, между прочим, прихвачен, и , как все морговские, замученные  суетой банд с уликамим, сопровождающейся   желанием вломиться в ночное трупохранилище и поправить дела умыканием, она научена стрелять. Из пугача. Из газового пистолета. А тут Макаров. Однако, сноровка любая  - вещь хорошая: она форточку рванула и, не целясь, в сторону призрака пальнула, проорав « Сгинь нечистая сила с моих глаз насовсем!» «Хоть сапоги выкинь, дура!» – громко заорал призрак, подскочив от выстрела. Она повспоминала мифы и предания: надо ли так делать, и вспомнила: надо. Кинула в форточку сапоги резиновые. И призрак утрюхал  вниз, в овраг,   в сторону свалки.
  Еле-еле успокоилась. Еле в себя пришла. Еле, просидев всю ночь на постели со взведенным курком, нашлась что ответить соседям на вопрос, куда пропал муж и не слыхала ли она выстрела как бы из ее дома или в ее дому.
- Подите к черту! – ответила она. -  Я пока жива, а эта пьяница  зарыта в своей деревне Высока гора.  Я туда  на похороны ездила, если хотите знать. Три дня поминала,  вот меня и не было, если хотите знать. А далее поминать будет деревня. Не скалься, дядя Коля, что на девятины придешь. И не лупи шары: и ты допьешься, что тебя жена без вского уважения мертвого  вспоминать будет. Лучше иди да подумай. Вот так. Нечего! – обратила взор к ближнему соседу.
 Пожила с недельку спокойно сравнительно: опять в окно стук, опять скорбная фигура в белом. И новая просьба: если она  не хочет тихо- мирно и с любовью  в восстановленном браке жить, то пусть в форточку спортивный костюм «Найк»  кинет  и носки. Все кинула и снова выстрелила. Призрак понял, что с ним не шутят, и улетел белой чайкой, развевая своим покрывалом. Но  нервы-то не железные. Так что переключилась на ночную работу в морге.
  А сегодня к ней и в светлый день, понимаешь, призрак явился. Призрак первой любви Коля Мордашов.  Обнаруживая неплохое знание женской психологии, лопочет, что готов сей момент венчаться с ней,  чтобы быть ей, вдове,  защитой и опорой. Словом, он сватается, серьезно сватается, пусть свидетелями будут все жители улицы!
- Это который раз? – хмуро спрашивает она, на всякий случай трогая пистолет сзади за поясом..
- Таня! Я люблю тебя! Люблю! Жить не могу без тебя, честное слово! – выкатил зенки взволнованно предприниматель.
- Ладно. Эти тезисы  я слышу пожизненно. Давай свои скажу. Я тебя из армии обещала ждать? Обещала.  Ты мне, а я тебе письма про вечную любовь писали? Несомненно. А ты что мне в подарок , когда в отпуск приехал, верный мальчик, привез?
  Мордашов, привезший неприличных инсектов, покраснел и потупился.
- Так о какой цветущей черемухе ты мне вспоминать рекомендуешь?
- Я с жизнью  покончу, если ты не простишь!
- Как конкретно?
- С моста спрыгну!
- Все слышали?  - обратилась Милетина к набежавшим любопытным, а потом к  Мордашову. – Вот иди и прыгни, но не в наш пруд, там воробью по колено, а в реку, с городского моста. И аминь! А я в монастырь уйду. Клятвенно обещаю.Туда призрак не полезет, я под богом буду.
  И разворачивается, уходит, дверь в сенцах запирает. Ложится спать с чистой совестью, вот так всем распланировав жизнь.
      И куда бедному Казанове идти? Сел в джип и под улюлюканья улицы Надовражной  нервно помчал к городскому мосту. Вообще-то есть статья: «Побуждение к самоубийству», но кто у нас наизусть Уголовный кодекс знает? Да и вообще, честно сказать, ежедневное побуждение к самоубиству – есть любимое занятие россиян, особенно в последнее время. Этим балуется даже правительство, рассчитывая пенсии, например. О реформе ЖКХ говорить не будем. Она этого микрорайона касается постольку поскольку.
     Мчит, мчит Мордашов, слезы по харе смазливой льются, но одно дело пешочком на городской мост  пойти, а второе – на машине, которую на такой дальний конец он и гонять не рассчитывал. Джип заглох у пруда, встал, как вкопанный. Мордашов подумал: дело не в прыжке, а в утоплении. Вылетел из джипа, сорвал с себя новорусское пальто и карденовский пиджак, промчался  по дороге к  особнякам  Анисимова и Пестряковой, пролетел  полоску пляжного  песка, разогнался по мосткам и далеко – предалеко  прыгнул  в воду ласточкой.  Вода была холоднущая, захотелось сходу вынырнуть, но он, как Мартин Иден, приказал себе не всплывать. Но ведь кулем под водой торчать не будешь, поэтому он как-то бессознательно  развернулся и под водой с открытыми глазами плывет к опорам мостков. И вдруг видит что-то белое в воде, рядом с черным якорем. Как он заорет в подводном состоянии, как рванет наверх, нахлебавшийся, жутко закашлявшийся, как засипит, карабкаясь  по цепи якоря на мостки : «Люди-люди-люди!»  А людей-то и нет. Собаки лают – надрываются. Пришлось  в одежде ледяной к дороге  трюхать, дрожать, как бобику, какую-то иномарку останавливать, сипеть:  «Дай сотовый! Она там, она там!» – синим пальцем на пруд показывать, любопытные набежали, он ревет, головой трясет, ничего объяснить не может, кроме «она там». Ну, наконец,  кто-то помудрее к мосткам побежал, Люсю Кашину в воде разглядел. Кинулись туда толпенью, но не багром же ловить , а Колька Мордашов так и так сырой, ему и было предложено осуществить  подъем затонувшего тела. Нырнул еще один раз, Кашину приняли бережно, в ее супружеский дом поволокли , его в воде забыли. Кое- как самостоятельно  вылез, вне себя пошел к своему дому, и чего хотел, добился : такое переохлаждение с ним случилось, что у ограды в стиле Летнего сада пал. И еще тут валялся, принимаемый за пьяного. Словом, когда его подошла  обследовать  его жирная кошка, он был практически неживой. Кошка заметалась, замяукала, понимая, что никто ей, кроме доброго Мордашова, осетрины не даст, разозлила диким поведением  охранную собаку, та вся изошла лаем, на нестерпимый гомон выглянул охранник-шофер. И хозяина, наконец-то, стали спасать. Диагноз: фолликулярная ангина, двустороннее воспаление легких, цистит, плюс легкое , не опасное для жизни помешательство: в бреду сипит: « Достала, ала-ла-ала-ла-ла! Достала, ала-ла-ала-ла ла-ла!», если  бы голос – ну, чисто эстрадный певец новой формации.
  Песенное настроение, как ни странно, не у него  одного: Елена –прекрасная в широкополой шляпе и костюме  от Шанель, вся увешанная «побрякушками» и  всго лишь с четырьмя  сотнями долларов в ридикюле, стоит  в накопителе аэропорта  рядом с инвалидной  коляской мужа, держится за ее  ручку – скоро  выходить на погрузку – и мурлыкает: « А тучи, как люди, а тучи, как люди»… Репертуар «Иванушек –Интернешнл». Ильязов терпит, сжав зубы. Гасана бледна  и почему-то все время, жалко улыбаясь, оглядывается.  С кем нужно было проститься, простились, граница закрыта. Рейс на Париж с заходом в  Цюрих  готов открыть ворота в красивый мир. Сейчас подъедет автобус , повезут к трапу.  Автобус подъезжает, и вдруг Руслан сгибается , застонав.
- Что с тобой? – вскрикивает Елена.
- Живот-живот-живот! – стонет мальчишка. – Мама, живот!
- Своди его в туалет! – приказывает Ильязов.
  Они побрели, схватив друг друга дрожащими руками за талии, парень заплакал по-детски. Зашли в чистенький маленький одноместный туалетик. Руслан разогнулся и спокойно шепчет:
- Я не лечу. Хочешь – можешь лететь, хочешь – оставайся  со мной. Но тогда надо лезть вон в ту  форточку. Лезешь? – кивает на довольно широкую открытую фрамугу невысокого  окна.
- Лезу! Но подсади. У меня юбка узкая., - шепчет она. – Стони-стони!
- Ой, мама! – стонет он и шепчет: - Да поддерни ты ее и туфли в сумку спрячь. Там же прыгать надо. – Ой, ой, ой! Вот тут, вот тут справа больно. Ай!
- Руслан, потерпи! – призывает она, ставя разутую ногу на его плечо. – Через два-три часа мы будем  дома . Разгибайся, мой мальчик.
- Нет – нет, больно!
- Ну давай умоемся, успокоимся, я тебе сейчас таблеточку найду, - а сама уже  вторую ногу в окно просунула.  Рама затрещала.
- Мама, ой как я трещу!
- Да-да-да, посиди на унитазе. Давай, – и спрыгнула.
- Я сейчас . Отвернись, - громко сказал он, бросил в окно ранец и быстро вылеэ сам.
  И они побежали вдоль стены  багажного терминала. Потом за его угол. Их уже не было видно с летного поля.  И стояла какая-то машина,  в которую как раз  собирался сесть мужик в летной форме.
- Дяденька, вы не могли бы нас подвести? – вежливо спросил Руслан. – Мы долларами заплатим.
  Елена быстро обула туфли, чарующе улыбнулась. И машина помчалась в сторону  города.
- Посмотри, где они там, - приказал  Ильязов Гасане.
    Она пошла, постучалась в закрытую дверь,  вода, слышно, льется, унитаз урчит, что-то  еще постукивает и более ни звука. Сбежали… А вот она  не  решилась, не выбрала под каким мостом умирать. И никто ей не поможет сделать правильный выбор, потому что она дура, злая татарка, алчная баба, грязная тварь.. . Видимо, так и надо. Не пришел. Хотя бы попрощаться. Не прощать, не  просить прощения, а сказать  «Прощай». Это ужасно, это ужасно… Сделать выбор вот так, в последнюю секунду, когда  уже нельзя сбежать, уже поздно…
  Она вернулась к отцу и сообщила:
- На унитазе он пока. Поехали.  Догонят, - и  взялась за ручку коляски.
  В автобус шефа занесли два амбала-телохранителя. Ильязов сказал:
- Не ожидал: Митрофанов и проститься не пришел  Вот это благодарность.
- Шеф, он звонил, забыл сказать: похороны у него какие-то. Кроме него, некому. Двое сирот там осталось. Соседи. Мать умерла.
- А! Понимаю. Паршакова.  Хорошо. Передайте соболезнования.
- Кому?
- Всем. Всем-всем-всем.
  Выгрузились из автобуса, за ручку взялся телохранитель. Гасана идет к трапу с остановившимся сердцем: Коленька, Коленька! Прощай, солнышко мое! Прощай!
  И вдруг крик: «Гаська, Гаська, не улетай! Не улетай, прошу тебя!»  И она побежала, помчалась, а телохранители - за ней, оставив  у трапа ее немощного отца.  А Коляша навстречу, убегая от кого-то аэродромного, летит, развевая полами плаща.  Добежали, вцепились, намертво вцепились, их растаскивают, а они, стиснув зубы, держатся друг за друга.
- Ильязов, сволочь, отпусти ее! – не выдержав, заорал один амбал. Второй устало сказал:  «Бегите!»  А аэродромный побежал за ними, стараясь  держаться так, чтоб их не достала пуля, если кому-то вздумается выстрелить вслед. Пашка – друг подогнал  свою иномарку к воротам , они сели и помчались.
- Пригнитесь на всякий случай, -  приказал Павлуша. – Вдруг пальнут.
- Ну что встали? – хмуро спросил Ильязов вернувшихся к трапу амбалов. – Грузите. Но за сволочь ты у меня ответишь.
- Мерси.  Занесу, а дальше – простите. Нечего мне в  Швейцарии делать. Там холуев нанимай.
- А я все же слетаю и устрою вас, - устало сказал второй. – Но потом вернусь. Не обессудьте.
- В дворники пойдете? – поднял бровь Ильязов.
- Нет, скорей в покойники, -ответил первый.- Ну и х… с ним, - и пошел от трапа.
 Машина  Гасаны обогнала маломощную  русскую колымагу, катившую  Руслана и  мачеху. Друг друга они не заметили.
- Куда едем? – спросила Гасана.
- Ну, не знаю, - ответил Николаша, - я ведь не рассчитывал, что ты ко мне кинешься. Я и крикнуть-то хотел только: «До свидания, Ильязова!» Но как-то так получилось.
- Видимо, в тебе я обрету пожизненную опору, - вздохнула она. – Ладно, едем в загород. Ключи я на всякий случай взяла. Сигнализацию отключать умею. Мы этот дом за собой оставили. Законсервировали. Там поживем. Шмотки кой-какие есть. Денег с тысчонку «зелеными». Павлик, будешь с нами жить? Какую-нибудь герлу пригласи.
- Ну их на шиш. Я их боюсь теперь.
- Вот хорошо нам, - усмехнулась Гасана. – До смерти друг друга бояться не придется. А смерть придет, там мост близко. На похоронах экономия. В любой ситуации , оказывается, есть хорошая сторона. Но, Коля, жить придется, как мышам. Буквально не зажигая света. Пока у отца прощения не испрошу.
- А учиться?
- Я все сдала, а ты по - партизански будешь ползать. Пашка связной. И не приведи бог, дом грабить полезут. Хотя выход за ограду есть. Но это будет страшно.
- Давайте у меня поживем? – предложил Павлик.
- Спасибо, но чужими головами лучше не рисковать.
И они стали договариваться о процедурах партизанской жизни. Доехали до центра, свернули на  мост.
  А Елена с Русланом в центре  попрощались с водителем, пересели на автобус.
- Едем к тете Тане, - шепнула мать. – Но не вздумай сразу проболтаться. Особенно при ее муже.  Вообще помалкивай, говорить буду я. 
 Приехали до конечной, прошли  к дому  на Надовражной.
- Мам, - сказал Руслан, - а я ведь здесь не смогу жить. Тут такая вонь.
- А как я жила всю жизнь? Можно привыкнуть.
- Привет! Тьфу! -  сморшился. – Аж тошнит. Наймем квартиру в центре?
- У меня четыреста долларов, - сообщила мать.
- Хило. Но у тебя умный сын. Я твою кредитку прихватил и  пять тысчонок «зеленых». Лопатник  папы взял.
- Мило-мило. От одного вора сбежать с другим вором, - нахмурилась она.
- Не надо обзываться, когда нацепишь на себя столько золота, - парировал сын. – Но я бы все отдал за чистый воздух.
- Что ж не полетел?
- Тебя пожалел. А так-то зря, конечно.
  Стали стучать в запертый дом. На крыльцо вышла Таня, младшая сестра. Удивилась. Пригласила пройти. Стала потчевать чаем с холодными оладьями. Хмурая какая-то. Они чай выпили , а от оладий отказались. В доме свалкой не пахло, потому что форточки были закрыты. Зато от одежд сестры Тани стойко несло прозекторской, а это тоже еще тот ароматец.
- Как живешь? – спросила старшая.
- По- вдовьи. У меня  муж умер.
- Прекрасно! – опрометчиво воскликнула Лена.
- Даже так? Я почему-то не радовалась, что твоему руки-ноги оборвало. Хотя радоваться было больше оснований. Мой – не мафия поганая. Простой человек.
  Лена, видимо, просто от того что перенервничала, улыбнулась и ответила:
- Да уж. Простой, как сибирский валенок, скромный дурачок.
- А не хочешь, чтоб я на дверь показала?  О покойном-то такое говорить.  Я про твоего не говорю, что он был… Прости, не при детях будь сказано, ты его в постели не боялась? Так  что вали, образованная!
  У них всю жизнь нервная точка пересечения была: одну учили в университете, а вторую смогли всего лишь в медучилище.  У Таньки был комплекс на этой почве.
- Таня, тебе всего тридцать. Поступи на юрфак, еще успеешь закончить заочное.
- Насрать мне! Лезешь тут с советами. Специально приехала? А где машину оставили?
- Ну…
- Ага.  Нас тут Ильязовские со вчерашнего дня охраняют. После бунта на коленях. Смотрела телевизор?
- Да.
- Ты не посты проверить приехала с наследником дела?
- Таня…
- А что Таня-Таня? Вообще не знаю, как с тобой разговаривать. Понацепят шляп!
- Таня!
- Ты когда тут последний раз была? А? И чего едешь?  Что ты тут забыла? – Таньке приблазнилось, что это разведка по поводу того, что она по телефону сдала закопавших ее  смертельный груз. – Еще парня везет!  Как сестре скажу: эта четверка собственный труп имела, вот и все.  Я проосто мертвых зарываю, а вы живых.
- Ну, хватит! - встала старшая сестра. – Спасибо за привет и угощение. Руслан, пошли.
  Вышли в сени, а сестра и провожать не пошла, просто крикнула:
- Захлопните дверь!
  Мать сняла с головы шляпу, повесила ее на длинный гвоздь, поставила на подоконник крошечного окна с одинарным стеклышком добытый из сумочки   чуть-чуть початый флакончик французских духов, сняла с руки одно кольцо, прибавила, подумав, сто долларов. Руслан молча смотрел. Вышли на улицу, Руслан спросил:  «Ты часто ей помогала?»
- К сожалению, нет, - вздохнула мать. – Отец не любил, чтоб я сюда ездила. Вообще не любил, чтоб я куда-то ездила.
- Но ведь как-то же ты нашла меня в капусте. Кто он?
Она сделала вид, что не расслышала.
- Я тебя спрашиваю: может, ему можно позвонить?
- Нет, его нет в городе, - ответила она и ошиблась – Не могу сообразить, куда бы мы могли податься? Где спрятаться?
- Мам, мне что-то кажется, - начал Руслан и вдруг схватил ее за руку, поволок бегом за собой  через грязноватую дорогу, в сторону оврага, по скату оврага – вниз, к свалке.Она оступилась на своих высоких каблуках, покатилась кубарем. Он испуганно заойкал, прыгает за ней, пытается схватить, она катится, его сбила,  скользят, пытаясь остановиться, вместе, вцепились друг в друга, заехали в какую-то гниль скользкую, он догадался тормозами выставить пятки кроссовок. Встали.  И нервно захохотали.
- Там Митрофанов на джипе, - кивнул наверх пацан. – Видимо, погоня. Отламывай каблуки.
- И что?
- Вон через свалку какая-то дорога. А вон там стройка. Чешем туда.  Там люди. А тут он и его пистолет. Мама, чешем!
 И они побежали, грязные, вонючие, Руслан ее тащит за руку. Конечно же, самое приятное в жизни мафии -  это то, что они не знают  сами про себя, где друг, где враг. Митрофанов-то ехал помочь. Он стоял на кладбище возле свежей могилы  матери Милы Паршаковой, когда ему позвонили и рассказали про побег жены Ильязова с Русланом. Он сразу догадался, что Лене некуда будет бежать, кроме как к сестре. Поэтому, посадив  в машину  Милку и Юрку, заплаканных,  обессилевших от всех мытарств последних дней, с кладбища заехал к Татьяне. Постучал, та, не открывая дверей сказала, что может поклясться:  у нее сестры нет. И где она – сказать не может. Да , была. Да, с сыном. Но ей ничего не сказала, лишь оставила подарки. Если хочется их забрать - пожалуйста.
- Нет-нет, - ответил Борис. – Позвонит – известишь?
- Я вам не Павлик Морозов. А толочься тут будете, кому-нибудь в лоб выстрелю. Понял? – ответила Татьяна.
- Дура ты! – истинную на данный момент правду сказал Борис.- В школе  нормальной девкой была, а сейчас психопатка чумовая.
    Отвесив столь полновесный комплимент, он повернулся, чтоб сбежать с крыльца, и спрашивается, какая бы женщина после  этих слов, имея в руках пистолет, не рванула бы дверь и не выстрелила?
 -А-а-а! – закричала несчастная Мила Паршакова, выскочив из джипа  и бросаясь к  свалившемуся со ступенек начальнику Ильязовской охраны. – Боря, Боря!
  Юрка тоже кинулся, рыдая. Танька, ошеломленная собственным поступком, вышла на крыльцо, тупо постояла минуту, кинулась в дом, схватила  сумку, в которой  всегда носила медицинский набор для помощи несчастному населению, попавшему в ЧП. При этом пистолет уронила в сенях, возвращаясь, внимания на него не обратила, скатилась к зажавшему окровавленный рукав Митрофанову, Милке рыдающей приказала держать его поудобнее, быстро обнажила его до пояса, стала мастерски обрабатывать два пулевых отверстия в предплечье, входное и выходное, вереща, что рана прекрасная, что жизнь вне опасности, что сейчас все будет грамотно  обработано, перевязано, и Митрофанов сто лет проживет, только, может быть, правой рукой будет пользоваться с ограничением, но это и хорошо, завершила медицинскую лекцию  Танька: « Так как никого, сука, больше не убьешь, потому что стрелять не сможешь».
  И вдруг потрясенная этой горячей лекцией о мире на всей земле троица слышит:
 - Руки вверх! Я стреляю!   
Это Юрчик пушку-игрушку подобрал. Мила завизжала:
- Брось, брось ее, мерзавец! Я тебя убью, если ты к таким вещам  прикасаться будешь!
 Послушный ребенок взведенный пистоль тут же  смаху бросил на крыльцо. Пушка  от удара выстрелила, пуля полетела, куда ей захотелось, и попала в задницу соседа дяди Коли, мирно спавшего на меже, вместо того, чтоб хоть чуточку прибрать в огороде. Танька кинулась спасать  раненого. Тот спросонья зол и непонятлив, матерится до небес, то есть всех чертей помянул, самого Христа и  даже мать –Богородицу. От всего этого кощунства с чистого неба гром загремел, дождь полился, молнии в свалку тычутся, в военную часть лупят. В склад, где главным был  прапор Бесчастный, пьяница и ворюга армейская  беспробудная.  Бог-то знает, что он – первопричина всего, всех этих катаклизмов. Ну, приказано было тому капитаном Филькиным труп сторожа со стройки фирмы «Потапов и сын» экипировать в последний путь в чистое новое обмундирование, в камуфляж,  а тот решил сэкономить. Одел покойного в одно белье, в коротковатые кальсоны и  нательную рубаху. И босого в гроб кладет. А чтоб следы замести,  гроб дал цинковый, с хорошими запорами, холодный, но просторный: тот же поверх деревянного «яшика»  одевается. И звонит без всякого якова жене покойного в поселок: «Заберите тело». То есть сэкономил на камуфляже, сэкономил на горючем, на армейском транспорте. Сгонял  молоденького «духа» за водкой к бомжам на свалку и на радостях в складе запил. И слава богу, что очень жадный был, никогда с младшими подчиненными не делился спиртным. Вот и нажрался суррогатной водки. И пал, испуская пену. «Дух» помчался к жене Бесчастного, а у той капитан Филькин в гостях, а конкретно, в постели. Так что она спокойненько ответила, чтоб солдатик сам как-то управился: она, де, знает, кто для ее сволочи-мужа за водкой бегает. Парень голову потерял: все, капец, он убийца, его посадят. Прибежал в склад. Надо следы преступления маскировать.  Отпер запоры цинкового гроба, выволок Милетина в белом и казенную простыню со штампами части выволок, прикрыл того, оттащив за  стопу гробов, а синего скрюченного прапора в отличной армейской одежде и с парадной фуражкой на груди, в цинк положил. Все это и выдал пришедшей через свалку со своими санками супруге Милетина Таньке, сказав, что он маленькое лицо, как приказали, так и поступает. И даже помог несчастной вдове волочь скорбный груз, по пути делая лестные предложения насчет ее дальнейщей вдовьей жизни в одиноком дому. Он, де, ей прекрасно по хозяйству помочь способен, он мастер на все руки. Танька заорала, что в  кобелях не нуждается. Солдат обиделся, потому что вовсе не это ей предлагал, обозвал ее дурой и возле ельничка  дальше исполнять роль тягловой силы отказался, побежал в часть.
  В это время Милетин, имеющий десятилетнюю закалку на потреблении всяких суррогатов, от холода и всяких переворачиваний  еще раз проблевался и очухался. Долго соображал, где он, что это за гробы? Испугался смертельно и с немыслимой для неиспуганного сноровкой перемахнул через бетонный забор, помчался белым привидением на свалку – к родному дому. Но подобного рода приключения оказались все же выше его недюжинных физических сил, так что в ельнике он свалился в глубокий обморок. А в это время бомж – свалочник набрел на гроб цинковый. На санках. Танька-то ушла, замаскировав его, решив, что ночью просто все зароет – денег нет на похороны.
Следовательно, мертвый Бесчастный  обирается до нитки, вываливается наземь, но из милосердия, испокон века свойственного русским, тщательно пакуется в какую-то рогожу, даже веревочкой перевязывается… Вот он-то и принял огненное крещение в одной компании с родителями Зарубиными. А от смертельного холода очухавшийся Милетин с ужасом проследил за своими похоронами и поведением супруги. И кто после этого  сразу же домой пойдет? Так что пришлось ему примкнуть к жившей в халупах на свалке бомжеской артели, но, черт  возьми, одеться-то как-то надо? Вот он и заползал призраком ночным к окну родного дома, каясь-извиняясь и выпрашивая то то, то это.
 « О, Аллах, - сказал Аллах, - и это христиане?»  «На своих посмотри!» - огрызнулся Христос. – В  Чечню свою любимую слетай!»
  А что Чечня? Все как положено: на войне, как на войне. Пограничники с самого   ранья вниз спустились, следы с собаками исследуют.  За ними от усадьбы , стоящей на обрыве в каких-то ста метрах за  бетонным забором заставы, чеченцы в бинокль и армейские  оптические прицелы наблюдают. Недоумевают немножко: темная личность по кличке «Темный»  говорила, что снизу застава должна сыночка Гайналова Лечи поднять,  а никакого тела нет. Злорадствуют, когда собаки, задрав носы, начинают на верх утеса лаять, а там что – ничего, никаких следов: вертикальный серый гранит , как в горах положено, а потом глухая стена крытого двора богатого Кахи Гайналова- предводителя тейпа, к которому  ниоткуда не сунешься. Все знают, что бандит, но в упор, со стороны ворот приступом брать – это дивизия нужна. И хитростью не просунешься. И умом практически не понять, как могли двое из трех без следа вверх вознестись, хотя у камня возле реки еще какие-то топтуны были. И эти вознеслись. И черт бы побрал,  эту войну, эту Чечню и эту почетную армейскую службу! Егор стоит у подножия вертикали рядом с псом Алым, надрывающимся в лае, с устремленным в небеса носом, думает, костеря проводника служебно - разыскной собаки  первогодка-салагу Терентьева, а как бы я туда задернулся?  В бинокль смотрит: нет следов на камне! Лариса сверху из необрешеченного окна лазарета кричит: «Парни, я вам веревку кину, вы мне  решетку привяжите. Чего вам ее таскать. Я задерну».  И все стало ясно. Чечены своих вот так же задергивают. Ну, наглость! В лоб работают, смелые, заразы! Такого противника стоит  уважать. И не в лоб, а в глаз бить. « Парни, - тихонько сказал Егор, - снайпера - за камень, как блеснет – чик-чик». Снайпер задумчивой походкой отошел подальше, за камешком якобы пописал, винтовочкой своей туда-сюда прицелился, блескучую точку увидел. «Не подведи, Богородица!» – истово пуп перекрестил.  Радостные  от очередного позора пограничников, чечены его просмотрели. Солдатня внизу разочарованно заорала подошедшему  капитану Нестерову: « Мистика , товарищ капитан! Все обрывается». А снайпер – чик-чирик – и  с дыркой в глаз падает  сын  Кахи Гайналова. И тишина…
  И в мирном микрорайоне Восточный точно такие же дела.  Сюда для замирения территории вся городская верховная власть понаехала, выгрузилась из колонны машин возле чуток  недостроенного  особняка банкирши Филоновой, возле горки растаявшей, только деревянным скелетом обозначенной. Идет экстренное совещание, которое ведет  возвращенный из Москвы спецрейсом городской генерал. « Я бы не рекомендовал никаких экстримов ни в поступках, ни в словах, - назидает. – У милиции и так огромные жертвы, мы не успеваем хоронить своих. Дело дошло до покушений на родственников. Зверски убита жена начальника местного райотдела Анисимова. Застрелен и сам подполковник. Разумеется, преступники  будут найдены. Но мы должны  всеми доступными нам мерами противодействовать развитию событий. Так что идите и просто беседуйте с населением. И я пойду. Как частное лицо».
И вдруг перед этим частным лицом с дыркой во лбу валится кандидат в депутаты молодой  муж банкирши Филоновой. И с секундным интервалом еще один кандидат – бывший директор  ваучерного фонда, ныне  заместитель  губернатора по социалке.
  Вся высокая власть с визгом ужаса побежала к машинам, растерянные телохранители не знают, куда стрелять. Городской генерал, быстро осматривает окрестности, пытаясь сообразить, откуда прилетела пуля. И за излишнюю любознательность получает рану в неопасное место – в правую руку, в ладонь, потянувшуюся козырьком ко лбу. Кортеж смывается, увозя убитых и раненых под вдруг хлынувшим дождем.
- Ну, зачем вы так? – ласково говорит полковник в отставке своей любимой бабке, платонически любимой, разумеется. – Я же вас просто понаблюдать за окрестностями в оптический прицел  пригласил.
- Да так, знаете, инстинкт сработал, - ласково отвечает она. – Я очень зла на этих людей. Один ваучерный фонд  для народа якобы просрал, но дворец себе выстроил, второй якобы старушечий накопительный фонд в дефолт потерял, но для себя дворец выстроил. Сколько это можно терпеть? У меня, дуры, тоже кой-какие средства пропали. Ваучер в Москве, а деньги, причем немалая сумма, выданная Егорушкой, уже здесь, в этой пирамиде.
- Но вы не имели права  сами вершить правосудие, - заявил полковник.
- А то мы его не на пару вершим? – засмеялась любимая,  сверкнув голубыми глазами, а сама бесшумную снайперскую винтовку свинчивает, в чемоданчик укладывает заботливо. – Подберите гильзы. Потом в кулечке с очистками в огородном сортире утопим.
- А генерала за что?
- Пусть сидит дома. А не бравирует, не лезет под пули. И не руководит нашими поимками. Если в этом городе кто-то кого-то ловил и до суда доводил, то только он и его команда. Я читаю газеты-то, слежу за прессой. Я не вы, перед телевизором  не торчу. Разницы не понимаете? Телевизор только показывает: где, что, когда. А газета объясняет: почему и как. Так что рекомендую. Ну, пошли, мне на работу надо.
  И они стали спускаться с чердака дома Ильи Павлова. Дом пуст. Как пошла по улице с грохотом   «грамазяпа», дети Ильи стреканули к Тамарке, увлекая и его. Септимия схватила Витьку, внуко-сына, и полетела домой,  стреноженная отличной джинсовой узкой юбкой, отличным пуловером светлым сильно украшенная, в отличных, даже можно сказать, кокетливых ботиночках на платформе, переставляя ноги одна перед другой, как Томка Анисимова.
- Мама, - скачет перед ней внуко-сын, - ты че вырядилась?
- Твое дело?
- А я ниче. Я хотел сказать- красиво. Как Тамарка-санитарка.
- А по башке не хошь? Все нервы истрепали! Гад, как она хочет – так ты и оденься. Зашибу когда –нибудь, соплячку.
Умный от природы Витька такой логики не понял и честно на всю улицу сказал: «Ну и дура ты, тетя Нюра!»- как его дед, Миша преподобный, всегда  про свою супружницу говорит, ее логикой пожизненно недовольный.
  Нюрка схватила внуко-сына, стала драть, просто не стесняясь людей. Люди набежали, Витьку вырвали, на нее заорали всяку напраслину, а в итоге ими прооралось, что и Борька в тюрьме, и Людка в гробу по ее вине – потому что дура набитая!
- В каком гробу? – опешила она.
- Убита и утоплена!
- Мною что ли? Вы че?
- А кем? Если ты ее замуж сунула за Анисимова - мента. Девка не хотела, в ногах у тебя валялась. Твердила, что просто в любовницах останется, а ты? Грех-грех? Ну вот тебе и итог твоих безгрешных поступков, - выстроила логику Петровна.
- Ой, я убьюсь, ой, я убьюсь! – рвя на себе волосы, заголосила Нюра.
- И правильно сделашь, - холодно сказала Петровна, забирая зареванного Витьку с собой.
  И толпа   « односельчан» пошла от нее , без единого сочувственного взгляда, а это было самое страшное: раньше хоть обносочки кто даст, копейку сунет, куском хлеба   да картошкой поделится, а тут как жить?   И Кашина-мать, действительно  очень скудного ума женщина, схватилась за надорванное жизнью сердце и упала на щербатый асфальт. Тут к ней подбежали, заорали, схватили, затрясли, а тоже безумные поступки при обширном-то инфаркте. «Скорая» приехала к мертвой Анне Владимировне Кашиной, нестарой женшине, которой бы жить да жить: муж работу получил, пить бросил, дети старшие поклялись  хорошо учиться, внук – не материться и даже дворовая собака Бобик перестала на нее рычать, увидев в новой красивой светлого тона одежде. Вот так. И лететь душе в зону беспамятства, в светлый рай, где под арфу бродят счастливые, о своих земных муках не помнящие, потому что так Петровна приговорила, перекрестясь, сказала скорбным бабам: « Повезло, смерть легкая, моментальная, и в раю отдохнет».
  « Ты чего , Христос?» – озадаченно спросил Аллах. « А я при чем? Это мать моя  землю чистит, уж если так-то. Она России покровительница. А тут дела так идут, что и вымереть готовы от собственной глупости да запоев. Вот и крушит в гневе  любимых чад своих, карами вернуть в человеческое состояние пытается, муки шлет бабам, которые поумней, а чистых дур на мах  поверзает, в качестве милосердия давая им легкую смерть. Понял логику?» « С умными не  понял. Это что за хождение по мукам ради того, чтоб потом на облаке над  разрушенной страной торчать? Вот, например, умная баба Паршакова, экономист, как мучительно умирала. За что муки?» « За то, что директора предприятия, мужа своего, не убила в разгар приватизации, Да, плюнула на все, развелась , с детьми отдельно жить стала, а он, сиротиночка, на кого брошен? Жена должна, по мысли моей мамы, до конца   терпеть, брак – это святое. Повенчался – терпи. И у вас так же». Аллах кивнул.
    Вот и стоит Фатима в закрытом чеченском дворе над своим красавцем – сыном  поверженным, не воет, хотя душа на куски разрывается, но муж глазами сверкнул: ни звука не должна расслышать погранзастава, что тут кто-то погиб за дело Аллаха, за великую Ичкерию. Ночью  вынесут, в горах закопают, девчонки ее, дочери, кровь замоют, тихонько, не попадаясь грозному Кахи на глаза, на своей половине  поплачут, в черное одетые, неграмотные, убогие, без телевизора, без  книг, без радио растущие… О, Аллах! Будь ты проклят со своими законами шариата!  Она, Фатима,   университет кончила, геофизик по специальности, а так живет, потому что эта милицейская сволочь ее в  Грозном умыкнула, чести лишила, а семья приговорила: муж навек. И точно так же его младший брат Леча поступил: ее двоюродную сестру Суфию обесчестил, учителя русского языка по специальности. Тоже живет сестренка, как собака за забором, дети такие же, и те же потери – двое  убиты,  третий потерялся, четвертый год где-то плутает, а девчонки… Как в сердце больно, умру сейчас! И Фатима упала возле колеса джипа с лебедкой, которой  вверх на скалу  всяких ходоков задергивали. «Позовите ей фельдшера, - приказал Кахи, небрежно глянув, и  добавил: -Трогать не надо – это сердце. Пусть спокойно лежит». И все мужчины ушли в дом, затащили туда труп.   А самая младшая девочка побежала на заставу,  голося : «Ай, спасыте, Аллахом прошу! У нас мама сэрдцем упал! Ай, он умрот, умрот!»
- Поехали, капитан? – спросил Егор. – Хороший повод для разведки, честное слово. Мы там сняли кого-то, не мог Васин промахнуться, у него глаз –ватерпас, лучше меня стреляет. Поглядим место.
- Лариса, побыстрей, - скомандовал Нестеров,  беря автомат.
- А я, капитан, подкожно вооружусь: с оружием могут не пустить, - сказал Егор, сбегал, покопался где –то, выходит тоже с автоматом.
  Приказал своему взводу неназойливо вокруг усадьбы рассредоточиться  и бэтээру встать как бы с заглохшим мотором против ворот.
  Выехали на полновесную военную операцию, по сути, что  даже особо-то не насторожило деревню: да, русские правы – к Кахе  без мер самозащиты соваться нельзя . И Каха это прекрасно понимает, поэтому спокойно посмотрел, отпирая ворота, на бэтээр, ощетинившийся крупнокалиберными путеметами, на  медицину, явившуюся в  камуфляжном комбинезоне и  в сопровождении двух штыков, включающих ее личного охранника – мужа.Но против автоматов стал было возражать.
- Какие пустяки, Каха, - улыбнулся ему красавец –капитан. -  Убедимся , что двор пуст, положим  на место, тебе видное, но изволь рядом с нами  стоять. Я , дорогой, вашу стратегию  давно изучил, так что обыскивать себя и моего сержанта, а тем более военфельдшера не позволю. Мне моя жена, честно тебе скажу, дороже, чем твоя, хотя, не отрицаю, твоя тоже красавица. Не согласен пропустить – умрет. Дети в сиротах. Ну, тебе-то убыли мало, еще три жены   останутся. А о детях подумай. Девки никому не нужны. И малы, чтоб замуж сунуть. Натерпишься. Кстати, почему не клянешься, что дом от мужчин пуст? Я бы предпочел, чтоб во время  врачебного визита они  возле бэтээра постояли. Где сын? Где кунаки?
- В  Гудермес по торговым делам уехали, клянусь Аллахом.
- Почему я не видел? Почему за отметкой выезда   на заставу не пришли?
- Ну, - заерзал Каха, бывший милиционер, - дело было срочное.
- Прекрасно! Становись сам безоружным рядом с  бэтээром. Ты заложник. И девчонкам командуй, пусть все сюда идут.
- Что-то круто. Раньше так не было, наглеешь, капитан. Я начальнику заставы пожалуюсь.
- Хорошо. Стукай. Военфельдшер, айда отсюда, не о чем говорить.
  За железными воротами завыли разнообразные женские голоса: « Атэц, атэц, пусть зайдут, она сознания нэт, она  умырает!!! Валида останется сытуаций наблудат! Ради Аллаха милосэрдного!» Пришлось сделать все, как требуют.
  Двор ярко освещен аккумуляторной лампой, хозяйка, старшая жена, лежит у колеса джипа, Валида, младшая жена, стоит  невдалеке  на крыльце, держит под  прицелом автомата все группу спасения. Военфельдшер быстро набирает в шприц камфару, громко командует : « В доме возьмите одеяло. Надо в лазарет и  вертолет вызывать». «Сама вынесу» , - говорит Валида. «Ну  уж дудочки, - отвечает направивший на нее автомат Егор, - ты гранату вынесешь, не успеем охнуть. Так что я с тобой, дорогая. Клади автомат, и я кладу. За честь свою не бойся, клянусь Аллахом, не трону».
- Матерью поклянись!
- Ну, можно и матерью, - кивнул тот.
Заходят в дом разоруженные. Он ей  тихо говорит:
- Валидка, а хрен ли ты всего боишься? Тебе девятнадцать лет. Ну, какой он тебе муж? Я ведь тебе не напрасно так звоню. Ты мне нравишься.
- Тише ты, мы не одни. Я замужем была. Я из его тейпа. Сколько можно объяснять,- шепчет Валида. – Идиоты все!  Воюете, воюете. Ты мне не нравишься, потому что вояка. Я тебя убить готова, - добавляет громко.
- В чем дело? – залыбился тот, не соображая с кем говорит, одни глазки черные бархатные видит и о своем желании родить сына Сашку, как у однополчанина Лалетина,  помнит.
  Правда, иногда брало сомнение: самый красивый сын, что и говорить, получился бы от союза с Тамаркой Анисимовой, но характер… Нет, куда приятнее все же женщина  мягкая и покорная. Восточная красавица. Вообще романтично. И черт знает, сколько тут, в этих горах сидеть из-за мафии домашней. Связи с домом практически нет. Тут скука. А ухаживания за  женой чужой как-то взбадривают нервы, красят обыденность в интересные тона. Вообще круто: служба, опасности, настоящая мужская жизнь. Плюс любовь.Ведь не монастырь же здесь. И возраст у него такой, что просто стыдно, когда в солдатской компании о интимностях речь зайдет – и похвастать нечем? Подходит он к Валиде с намерениями  приобнять на первый случай, та нож хватает, в него пырнуть, он нож у нее выхватил и  - по афганской привычке - всадил во врага. Враг, не пикнув, на пол лег,  с торчащей из груди рукояткой. 
 Егор схватил одеяло, вылетел на крыльцо, капитан – шепотом: «Что?»
- Кинулась, ликвидировал, - шепчет в ответ. – Так жалко! В доме кунаки.
- Ты еще завой. Ну, ладно.  Ступай к Ларе. Сделаю.
  Стал  Нестеров задумчиво  у стеночки на крыльце песенку напевать: «Ах ты, козочка-коза, ты коварная была». Да, жаль девку, младшую жену, красива, стройна. Тьфу, о чем мысли? Взрыватель, значит, ставим с рассчетом, чтоб все за воротами были.
 -Ну, понесли!  - скомандовала Лариса. – Мужчины беритесь, я прикрою.
- Выходите с Егором, - шепчет капитан. - И подальше отбегайте, а я у ворот вид сделаю, что Валиду с водой жду. За  бэтээр прячьтесь. Солдат , Егор, предупреди, чтоб упасть на землю успели. Я руку к фуражке поднесу.
  Вышли, капитан – последним, оглядывается , кричит весело:
- Валида, младшая жена, где ты там? Это кавказское гостеприимство – водички гостю не дать?  Давай быстрей, а то мужу пожалуюсь.
  Каха вскипел: ну, твари, эти бабы! Воды гостю подать…
 Капитан руку к фуражке поднял, а Каха от бэтээра с хозяйством разобраться бежит.
- Ложись! – заорал Егор.
  Все  упали, кроме  Нестерова,  рванувшего от дома с криком  «Лара! Лара!», и за спиной его рвануло да так, что  земля затряслась, посыпалось во все стороны кирпичами, осколками,  дробленым стеклом, накрыло полдеревни. В соседних домах окна вышибло взрывной волной, погреба   со взрывчаткой, и грузовики с каким-то оружием, замаскированным торговой дребеденью, сдетонировали , пожары начались,  побежали на быстрых ногах от дому к дому, опять что-то  взрывая, вынося на   улицу расшметанные ковры, бездействующие  цветные телевизоры, разрывая на клочки угнанные в  России  легковушки, куски человеческого мяса полетели, в горящей одежде  женщины и дети  заколотились  в закрытые ворота. Из  ворот  заставы с воем сирен помчалась вся наличествующая техника, раненый капитан Нестеров вскочил, замахал автоматом : «Назад, суки! В ущелье  давай, на посты с собаками быстро: там прорыв кто-то готовит. Милованов, пидор, соображать надо!»  И застава развернулась, оставив за спиной гибнущую деревню.Чеченцы со зла  стали  в ее сторону палить, а от бэтээра , развернувшегося им навстречу, станковые пулеметы смерть сыплют, крупнокалиберную. По паническому сигналу сына папа- генерал Милованов   десант  послал, вертолеты  где-то уже взлетели. Наркомаршрут со стороны  Грузии шажку прибавил, кляня Каху Гайналова – рано начато, не так договаривались. а в темноте. Боевиков отряд, до зубов вооруженный, хорошо тренированный,  вперед  учесал, решив с боем, но прорватьться, ведь это их горы. Но хрен, не получается – за каждым камнем – снайпер, и валятся , и валятся горячие кавказские мужчины, звереют от бессилия , ползут , окровавленные, вперед, это их родина, ура , за Ичкерию!   И отползают, по - русски матерясь, со зла крушить наркоторговцев стали: трусы, вперед! – гонят, израненные, мудро приховавшихся.  Те готовы всех без помощи бросить, только шкуру и деньги спасти.  Полный хаос кругом, полный  мрак! Грузинские пограничники бегущих где стрельнут, где поймают, у кого деньги есть, выпустят, а с наркотой – глушат. И  заводя нервы на разрыв, улыбаясь, быстро ходит Смерть в горном лесу, собирает обильную жатву.
  И  в деревне  во всю пасть  улыбчивую напилась крови. На помощь  одновременно подоспели боевики из горной захоронки и федеральные войска, бой кипит уже и со снарядными  бодрыми завываниями, и с  полетом свистящим  гранат из базук, все живое к земле приникло, огрызается, как может, из укрытий ненадежных. В доме  Лечи Гайналова, от  пожара уцелевшем, отец всем оружие выдал,  к бойницам поставил, но мать, бывшая учительница русского языка, заорала: «Нет! Мои дети не будут стрелять, хватит!» – и схватила  грудью  пулю от мужа – фаната войны, зашептала бросившемуся к ней самому младшему: «Убей его! Спаси семью!»  И пацан выстрелил, плача. Выполз из  дальней комнаты старший брат, бледнешенький, упал без  сознания на усыпанный стеклом, залитый кровью пол. Что делать одиннадцатилетнему Артуру, оставшемуся за старшего мужчину, что? Сестры воют, две младших жены отца злятся, что он приказывает оттащить и красиво положить на кровать старшую грамотную жену. Залопотали что-то, он хладнокровно и их пришил. И тут бог весть чья пуля достала его, попала в черненький детский совсем затылок. Сестра старшая командует: открыть захоронки, выпустить пленных и умыкнутых, пусть они наш дом защищают. Младшая побежала, открыла и выпустила, объяснила военную задачу.  Изнуренные  четверо русских солдат да Грант Саркизов, коварством попутчика темного  в подвалах очутившийся, оружие взяли, обстановку прикинули, встали к бойницам, стали по чеченам бить. Сестры сели на пол, натянули на головы черные подолы, чтоб не видеть всего этого, перед Аллахом не свидетельствовать, как их правоверный дом помог русским, кося братьев по вере,  прорывающихся к заставе.
  Часам к пяти вечера все было кончено. От деревни – кровавые  обломки, ни одного живого  строения на земле отцов, всем предложено выползти из развалин с поднятыми руками. Кто желал, выполз – женщины и дети. Гордые раненые мужчины предпочли последнюю пулю на себя истратить, но в развалины гранаты на растяжках заложить перед этим не забыли. Знакомые с этой привычкой федералы предпочли шарахнуть снарядом в дома, перед тем, как делать зачистку.  И в каком состоянии, спрашивается, после всех мытарств уцелеет в чеченскокой захоронке пленный? А их, дисторофиков,  поползло навстречу спасению не мало.
  Грузятся ранеными вертолеты, тащат и ташат к ним наспех перевязанных, наспех уколотых морфием, чтобы смогли перенести дорогу без воя, бросаются внутрь без рассортировки по нациям   и половой принадлежности    десантники, пограничники, боевики, мирные жертвы. Надо торопиться, иначе стемнеет, вдаришься, низко летящий, о скалу – и всем привет. А повыше подняться над ущельем замиренным – кто-нибудь из ручного комплекса «Стингер» смерть пошлет. Все обречены, все под богом ходят неуверенно, будь ты хоть силач, хоть  муха бессильная, вроде чеченца Азнура, Гранта и  других, в ямке посидевших с годок- другой.  И будь ты хоть четырежды ловок, как Егор и Нестеров, плакать  тебе кровавыми слезами, занося, раненому, в вертолет несчастного военфельдшера Екатерину Выгузову, по кличке Лариса,  с кровавыми повязками поперек груди.
  Лети, гляди сверху вниз на покрытую гарью и  заваленную трупами землю, кшатрия,  и думай: за правильную ли работу ты деньги  сравнительно большие получаешь?  «О Боже, мама, мама! – бредово стонет за  твоей спиной вертолетный полуживой груз. - О, Аллах, отец, отец!» Молись: «Богородица- матушка,  заступница, прошу и умоляю! Оставь мне мою первую и единственную любовь! Не о себе прошу, о жизни для Лариски! Дай нам долететь до Моздока! Я все брошу, я все оставлю, только бы она жила, только бы жила!» И вот так молишься, на смертельно бледное лицо своей синеглазки глядя, и о боли в собственной спине и  боку забываешь. Лишь одна мысль злой болью отдается:  сука Милованов получит за операцию орден. К нему, герою, прилетел отец. Это неплохо, застава на замке – все же генерала пленить или снять никто не позволит, подкрепление будет брошено нешуточное. Но его сына Родина-мать зря  защищает, ой, зря!
- Капитан, - говорит раненый  в ногу  Егор, – лучше бы остались.Этот пидор…
- Ты как, говно, о камандире? – взъедается Нестеров,  носитель кастового сознания. – Забываешься?
- Никак нет! Я пса Алого в виду имел. А вы  кого?
  И через силу захохотали.
- Мальчики, - застонала, открыв глаза Лариса.-  Я хочу…
- Лежи-лежи, не беспокойся, все хорошо, - сказал ее кшатрия. – Скоро Моздок, госпиталь и  горшок пописать. А  не терпится – дуй в комбинезон, все равно выбрасывать.
- При тебе?
- Я твой муж, дорогая, а не жених.  Ты мне всякая мила, по определению.
- Хорошо, пусть считается, что я уписалась от счастья, - погромче сказала она и приказала остальным раненым. – Оправка, не стесняйтесь.
    Окровавленный, заблеванный и вонючий, летит – летит по небу военный вертолет, молится машина, воя винтами, чтоб долетело  до Моздока это  отвратительное ее содержимое, чтоб настал покой ее старому железу, хоть ненадолго, хоть на двое-трое суток.Молятся  вертолетчики, держась  в строю колонной, но с интервалами, чтоб не снял их тихоходное железо «Стингер», чтоб  вернуться к женам и детям живыми, хоть на сегодня, хоть на два-три дня между рейсами. Молятся  военные санитары и  врачи, слуги неба и милосердия, чтоб быстрее кончилась эта пытка – полет над горами.  Чтоб быстрее возник на горизонте прифронтовой город, а там выгрузить, сдать и ты свободен до утра, помылся, остограмился, поел -  и спать. Спать, стонать, во сне  все за день пережитое видеть и мечтать во сне же, что с Чечней этой долбаной замирились, что по ней, суке, как прежде, -  цветы, сады,  школы, больницы, мирные дороги, и все-все – атеисты, черт возьми, Аллаха чертова и в анекдотах не поминают.
  «Ну, как, дорогой? – спросил Христос. - Нравятся молитвы?» « Вали отсюда, это моя земля!» – ответил Аллах. « А ху не хо? – с редким цинизмом ответил Христос. – Это Россия, территория моей матушки. Я ее от тебя, родства не помнящего, отстою». «Дождешься!» – обозлился Аллах, хотя конституционно Христос прав.
Вечер поздний. Бабка Егора, с какой-то запредельной элегантностью одетая, накрывает на стол, извиняясь, что все приготовлено по какой-то простой поваренной книге. Вот если бы Елену Молоховец…
-Вас, дорогая, не перевоспитаешь, - проворчала Тамарка. – А не поехать ли вам в Москву, к своей внучке Валерии? Там, видимо, кухня по Молоховец?
- Всякое бывало, - вздохнула бабка. – Но я здесь нужна. Я фирмой руковожу. Не понравится – кухарьте сами.
  Задернув шторы, запалив свет под абажуром плетеным, все уселись за прилично сервированный стол, просто большая идеальная семья. Начали есть, вдруг лай Марса, грозный.
- Кто там? – спросил Илья.
- Милиция.
 Пришлось впустить. Предъявили улостоверение городского следствия, ведут  вежливый допрос: где были, что делали сидящие за столом в такой-то час пополудни.
- Простите, - вежливо сказала Тамарка. – Но вначале детей надо покормить и увести наверх. Не дело заставлять их так рано знакомиться с городским следствием. Садитесь за стол и вы. Сейчас я приборы поставлю. А за чаем побеседуем. Детишки будут в душе плескаться. Я  спущусь, но, сразу предупреждаю, ненадолго. Хотя и сейчас могу сказать: мы  с их отцом были в этом доме, играли в космонавтов, так как они испугались дорожной машины с ее воем и грохотом.
- А космонавты причем?
- Им было сказано, что внеземная цивилизация  приехала помогать в России делать дороги. А мы сидим на космической станции, и только в  свои иллюминаторы наблюдаем, как на улице идут дела. Играть –то на улицу выходить нельзя, так что пришлось обходиться космосом. Посмотрели, как наши дед и бабушка космически на работу в строительную фирму улетели, помахали рукой. А вот час этих судьбоносных телодвижений точно назвать не могу. Бабушка, может, ты?
- Тьфу, я же задержалась сегодня, летела, как ненормальная, да еще дедушка копошился со своим бритьем, так что точно тоже ничего не помню. Дипломат схватила, в машину потрусила, а часы наручные я носить не  люблю.
– У меня они есть, конечно, - улыбнулся дед, - но безмятежная пенсионерская жизнь отучила от привычки на них смотреть.
- Соседи говорят, вы в дом Павлова заходили, - подсказала милиция.
- Да. Он его оставил незапертым. Так что мы еще вынуждены были и обойти его до чердака, все посмотреть внимательно. А что?
- Да ничего. Но не разрешите ли вы, Илья Петрович, тоже посмотреть дом?
- С какой стати? – удивился Илья.
- Там мансарда с окном в сторону особняка недостроенного.
- И что? А что случилось? Я туда не ходил, но болтают, кого-то подстрелили?
- Илья Петрович, вам нужны юные неврастеники? – строго спросила Тамарка, показав глазами на летей. – Ну взорвались там , у горки петарды, и что?  Ха-ха-ха! Пошли, ребятки, - стала выгружать из-за стола мелочь, - я вас вымою и спать.
- Так покажете дом? – наступает следователь.
- Вообще-то чего я туда полезу через непросохший асфальт.  Придите завтра. Вот , кстати, вы натоптали по свежему асфальту? Если да, я выставлю милиции счет: это ремонтируется благотворительно, на копейки, собранные по дворам, и я не намерен по сто раз переделывать сделанное. У меня большая семья, мне не из чего платить.
  Менты стали извиняться.
- Как хотите, но отсюда вы пойдете огородами на Ферганскую, - сказал Илья. – До свидания.  Просто зла не хватает, честное слово: ты делаешь, а тебе тут же все курочат!
- Совершенно верно! – подключилась бабка. – Не могу добиться, чтоб моя стройка хорошо охранялась городом. Меня бомжи замучали. Лезут. У меня военчасть под боком, но я ведь не найму армию  ликвидировать фавелы с моего края  свалки. А там дополна социально опасных элементов. Они, Илья Петрович, ваши катафалки грабить способны. Но милиции нет почистить это место. Я просто взбешена! Рапорт генералу  отобью тот час же. Он на работе?
- Да, - ответили ей – Да, хотя ранен в руку.
- Ай, такой пустяк по сравнению с болью моего сердца за городской объект! - и старушка стала набирать генеральский номер, диктовать нужды и принуждать искать возможности.
  Ей было отвечено, что да, генерал с нею согласен, но пока не время, кадров нет под рукой, все ведут поисковую работу в криминальном микрорайоне Восточном.
- Вы шутите? – поинтересовалась она. – Вот передо мной за моим столом сидит гопкомпания вашего ведомства в количестве четыре человека.  Чем старух  допрашивать, да детей  пугать, да асфальт свежий не схватившийся топтать, лучше бы  поехали со мной и  отставным полковником Нестеровым да взяли всех в плен. Там такие рожи, что я не удивлюсь, что именно оттуда и ползет агрессия в поселок, взрывы эти всякие, ужасы со стрельбой. У них же ничего святого за душой нет. Ради шкалика готовы ближнего своего замочить. А уж женщину прилично одетую, например, в грязноватый, но роскошный костюм Шанель, изнасиловать да убить – это проще пареной репы. При ней же никого не было, при бедной, только  мальчишка.
  Извещенный о бегстве Елены и сына генерал просто чуть  не  ошалел.
- Где вы их видели, где?      
- Днем на свалке. Они  бежали под дождем. И отказались сесть в мой и полковника джип. Чего-то очень боялись. Я вынуждена была отступить. Но они побежали в сторону фавел. Простите, что не подала сигнал раньше, но местной районной милиции во главе с подполковником Анисимовым сигналить бесполезно. Он одно отвечает, хам: свалка городская, то есть ваша.  Так я иду в рейд или нет своими силами с вашими кадрами?
- Дать трубку старшему по званию!
- Попросила бы приказать, чтоб мчались огородами,  не топча асфальт. Средство связи с вами в виде собственного сотовика командиру отдам, больше ничем быть полезна не могу. Но если дело сведется не к окружению, а всего лишь к разгону, буду жаловаться до Москвы. Убрать фавелы методом поджога! Жильцов переместить в социальный приют! Пьяниц сдать в нарколечебницу! Ни одной  жертвы чтоб не было! Собак паршивых свалочных, привыкших жрать падаль, отстрелять! Кошкам позволить разбежаться! Вот мой ультиматум.  Рада была познакомиться лично. У вас слава надежды города. Кстати, рекомендую связаться и наладить взаимодействие с командиром воинской части полковником Красновым У него недавно прапорщик пропал бесследно. И это наверняка дела свалочной мафии. У меня сторожа отравили. Звоните Краснову! Человек он отличный, много делает для социума, но в военных действиях против свалочной швали, конечно же, с моего посыла участия не примет. А вот если вы, то и огнеметы даст.
- Вы правы, Анна Васильевна, давно пора, - взволнованно сказал городской генерал. – К утру там будет  чистота и порядок.
И операция  «Пламя» была спланирована, согласована и оснащена в  какой-то час.
 - Вот что делает любовь, - удовлетворенно сказала бабка, проводив ментов в огород. – Неплохой мужик, неплохой. Зря Лена Ильязова  сомневается. Но посмотрим, как операция завершится. Нам сказано молчать, что мы их до шоссе довезли и в рейсовый автобус посадили. Мы молчим. Пусть ищет, коли хочет. А не найдет, значит, не судьба. Это Лена мудро сказала. Красивые женщины часто бывают не просто умными, а мудрыми. Но дурак-обыватель принимает их за дур, не постигая мудрости. Поэтому сейчас я звякну средствам информации. Пусть осуществят гражданский контроль. А мы  просто с обрыва Надовражной издали за событиями проследим.     И с этой стороны  должен, Ильюша, стоять твой заслон, иначе жить и собак есть эта человеческая   мразь будет на твоем кладбище. Распорядись о тотальной войне, но без человеческих  жертв.  Собак свалочных стреляйте – это необратимое животное, к сожалению. Они человечинки попробовали. Они уже хозяев своих и то сжирают. Так, что еще?
- Медицины побольше, - подсказал  Андрей  Иванович. – И я бы  со снайперской винтовкой на крышу-то крематория лег. Собаки  туда помчатся . Их наша милосердная охрана иногда куском баловала, несмотря на запрет.
- Ну,  поезжайте, просите винтовку, - сделала страшные глаза бабка: ты что, мол, мелешь, чурбан?
- Хе-хе, да кто даст? – исправил положение дед. – Шутки у вас. Слышишь, Илья? Героическая женщина, как я в молодости! Ой, не могу!   Я и на обрыв-то бы с биноклем не пошел, у меня спину ломит. Если бы не обязанности воспитанного мужчины.
- Я разочарована, - засмеялась бабка.
  Тамарка вымыла  быстро и чистенько всю ораву методом самообслужиания, ответила на все  детские вопросы о разности  мужского и женского анатомического строения, поневоле возникающие, когда тесно стоишь под веером  брызг из душевого шланга. Ответ был прост: чтоб удобнее писать. Девочки, мол, любят  посидеть на унитазе, а мальчишки точно попасть струей в унитаз. И агрегаты этой разности вкусов превосходно соответствуют.
- Теперь вытирайте друг друга, по очереди  включайте агрегаты, и  пора спать, - закрыла она небрежно тему, ставящую в тупик многих родителей.
- А почему так? – попыталась вякнуть любознательная Люба.
- Потому что о вкусах не спорят. Поняла?
- «Болодино» споешь? – спросил Васька.
- А ты этого заслужил? Ответь- ка  честно.
- Нет.Я на ковел писал.
- Молодец, что признал вину. Умница, дай поцелую и на руках в постель отнесу.
- А меня, а меня? – заголосили ничем не отличившиеся  с ковром.
- Запомните: беру на ручки только за большой подвиг. Вася признал вину, не сердится на меня больше. У него хорошее настроение. Сегодняшняя колыбельная посвящена ему. А лучше бы он сам рассказал нам сказку. Согласен, Вася?
  Малец кивнул и рассказал, как умел: «Жила-была тетя Тома. Она была не простая, а золотая. Унесла она Васечку на ручках. А другие кричали: ой-ой-ой! Но тетя Тома сказала: не плачьте,  дед  и баба. Я им буду потом не тетя Тома, а мама».
  И под эту перспективу все задумались-задумались, кто сказку слушал, уснули.
 В дому  сироты Митрофанова тоже все поэтично, но по-другому. Он сидит на  банкетке перед диваном, на который уложен спать десятилетний   Юрка, слушает детскую сказку,  излагающую приблизительно такой план: надо сказать своим перед строем: парни, я устал быть преступником,  кого-то бить, лишь потому, что моему алчному шефу много долларов надо. Я ухожу работать детским тренером. Агитировать вас  не буду, у каждого своя голова. Но подумайте: мы спортсмены были, гордость страны. А кем стали? Так что  есть над чем подумать, особенно тем, у кого дети. Идите кайтесь и в мишицию сдавайтесь. И давайте дальше жить честно и дружно. А если кого и посадят, то, парни, без обид, потому что заслужили. Семьи ваши я поддержу, жен работать по специальности устрою. Они у вас молодцы – все грамотные. И хватит им  быть мафиозными мартышками, пора детей постыдиться своих, пока те преступниками, как мы, не стали. «И не заболели с горя, как мама Юрки и Милки Паршаковых», - заплакал местный малолетний  Андерсен.
  Подошла слушавшая сказку старшая сестра, обняла брата, рядом сев, сказала:
- Юрочка, не плачь. Ты же мужчина.
- Пусть поплачет, - неожиданно  произнес Митрофанов. – Нельзя горе в душе цементировать. Надо плакать, чтоб размыть. Мы , Юра, выйдем, а ты поплачь. Но условие: без бабьего воя. Это стыдно – выть.
 Юрка чуть-чуть поплакал и уснул. Снилось: мама жива, весела, здорова. Советует ему, своему красавцу и умнице, быть всегда добрым, слушаться Милу, быть благодарным за помощь всем, кто ему поможет, и непременно помогать людям самому. Точно то же самое она говорила, когда догорала в своей одноместной палате, когда прощалась с ним и сестрой, но тогда было страшно слушать ее, бледную-бледную, облысевшую от химиотерапии, тихоголосую. А тут она прекрасна, как раньше была, до болезни, и все, что говорит,  хорошо запоминается. Он засмеялся во сне, полностью счастливый.   Мама сказала: «Молодец! И впредь не плачь – не грусти. Мне хорошо, я всегда с вами. Я, золотой мой, живу теперь на облачке. Почаще на небо смотри. Но и о землю не спотыкайся. Договорились? Миле сон хорошо и правильно расскажи. Пусть тоже не грустит. Помнит, но не терзается».
- Брюс, - говорит Мила, придумавшая для Митрофанова эту кличку, – у меня другое предложение.  Не люблю я милицию, хотя предложение Юрчика для бригады хорошо само по себе. Но надо, чтоб оно с той, с бригадной стороны, было высказано. В тебя они стрельнут. А тебе уж хватит. Говори спокойно: парни, я инвалид. Ухожу, чтоб не быть вам обузой. Спасибо за дружбу и службу. Выбирайте угодного вам командира. Вы меня знаете: я никого никогда не сдавал, да это и не в моих интересах. Жить и работать буду в своем микрорайоне. Заходите в гости днем, но поймите правильно: схоронкой моя хата не будет, хоть и хорошо стоит. Она под подозрением вечным. А мне на кусок хлеба зарабатывать надо. В бюджетной сфере. Словом, мы друзья, но не  коллеги.
- Можно добавить, что у меня семья? Ты и Юрка? -  с  вспыхнувшим вдруг сердцем спросил он.
 Она подумала и ответила:
- Сказать-то скажи, но свататься не спеши. Я сама скажу, когда можно.
- Почему?
- Потому что ты за мной не ухаживал. Помогать – помогал, но не ухаживал. И доучиться мне надо спокойно. Это второй аргумент. И не любишь ты меня толком пока. Я не люблю  экспромтов. Судьба должна тихонечко ехать навстречу, а не, сшибая с ног, паровозом мчаться, понятно? У любого человека есть право разглядеть ее в деталях.
  Сидят в  прибранном уютном доме, чаи распивают да беседуют на  философские темы, а на свалке  такая гиль к концу подходит, что просто ужас. Все, кого не переловили на вольном просторе, забились в норы, палят оттуда, каким-то дерьмом кидаются, на разные голоса матершину орут, и тут еще Калужанская подоспела, вещает  для записи на репортерский магнитофон с неподражаемым пафосом, сделав в мировоозренческой своей позиции поворот градусов этак на сто восемьдесят: «Вот к чему приводит бесхребетность  высших эшелонов власти!  Я проклинаю вашего Президента, господа Немцов и Хакамада! Я проклинаю вашего губернатора, господа  Иванов, Петров и Сидоров! Я проклинаю мэра за то, что он обещает второй транш крематорию в котором, видимо, и будут вершиться страшные местные дела со сжиганием без следа улик преступлений. Я обращусь к мировому сообществу и  ЕЭС по этому факту ярчайшего беззакония, этого надругательства  над людьми и несчастными животными, которых лишают последнего крова! А собак и жизни.  И пусть ко мне рвется  изнасиловать меня  хоть рота…»
-Размечталась! – заорал в отобранный  микрофон  молодой солдатик. – Посмотри на себя, корова, и на меня! Ты мне в бабушки годишься, это во- первых, а во - вторых, я таких толстух не имел и не собираюсь. Оскорбляет всю жизнь нас, простых солдат! Без нее мы тут свалку очистить не можем, так что ли? Помощница! Если эти бомжи- сволочи с собаками- трупоедами ей друзья, то сама-то кто? И коли эту жизнь ихнюю она, не щадя туши, защищает, то пусть и их правами воспользуется:  вшей заведет, венерические болезни и цистит, а также дизентерию такую, чтоб с горшка не слезать!
    Все, кто слышал, заржали. Даже обитатели нор. Первыми наружу полезли бабы с  прихваченными  котомками нарядов, с корзинами, в которых копошились котята самых невероятных пород.  То-то рынок города был перенасыщен плодами  упорной селекционной работы, а фабрика подпольная этих запоек все никак не могла  выйти из теневого биэнеса.Выползли и дети чумазые, прижав к груди кошек и домашних собачек. Некоторые кошки брызнули из обреченного жилья в разные стороны самостоятельно. Стали вылезать мужики с пустыми руками, поднятыми вверх, так что подвиг репортера был небесполезен, но осмеянная Калужанская  вихрем понеслась  в лесок, к своей машине,  но не плачет, а только носом громко сопит. И вдруг из-под елки как на нее кинется лохматый вонючий зверь, как уронит, к земле придавив, хищно вцепился в горло, начал его рвать, захлебываясь  кровью – это был  предводитель свалочных псов дикий охотник кавказская овчарка  Мухтар,  когда-то щенком  выкинутый Ингой Калужанской возле свалки : а надоел, зассанец! Друзья подарили на день рождения, а как  ухаживать-то? У журналистов рабочий день ненормированный.  Мухтар нажрался, схавав самое вкусное, потом  подруга волчица робко прокралась, кус схватила, детям в логово понесла. А тот и далеко не пошел, сидит, рыгает возле растерзанного трупа. И вот тут была ошибочка. В другие дни  так и поступал, но сегодня не стоило: пуля-дура нашла героя. Санитары отыскали спящую красавицу. «Скорая»  работы не нашла: мертва.     И генерал городской ничего не нашел: все бомжи в голос клянутся, что да, видели бабу и парня, но гроза началась, их в норы погнала, так что в стойбище свое они никого не приводили.
  Фавелы запалил огнемет, раздался вой дружный. «Враги сожгли родную хазу, убили всю его родню, - запел кто-то остроумный. - Куда идти теперь на базу, кому нести печаль свою?»
- Лезь, лезь, блохастый, - пистолетом поторопил певца мент, следяший за погрузкой в подогнанные драные автобусы. – Не бойся: отмоем в хлорофосе, отрезвим,  укол закрепляющий сделаем, чистую одежду дадим, опять на воле будешь по закону. А там уж на свежую голову выбирай, куда тебе переть.- И вдруг как долбанет по башке рукояткой пистолета, как заорет: - Я тебя, сукин кот, замаялся ловить и грузить! Мне уж тебя стрельнуть хочется, если честно. Еще раз в бомжах увижу, Харитонов, стрельну! При всех клянусь! Ты мой двоюродный брат, но рука не дрогнет! Сволочь такая! У него семья, дети сиротствуют, а от тут веселится и поет?  Да я за тебя, за убийство твое, гнида, всего три года получу.
- Почему это? – обиделся, хватаясь за пробитую пустую башку, возможная жертва братоубийства.
 - Законы хорошо надо знать: за аффект, тобой спровоцированный, дают три года. Понял? И закон людской глуп. Ни дня срока давать не  надо. Ты свою семью, пьяница, губишь!
  К генералу подошел  чумазый мальчишка, протягивает котика.
- Хороший очень. По углам не писает. На улку бегает, а сам персидский. Подарите своей  жене, а то, я  думаю, в приюте могут не принять.
- Я распоряжусь, чтоб  принимали, - улыбнулся генерал и погладил доброго пацана по голове. – Спасибо, парень. Не бойся, едь. Надо начинать жить по-человечески. Я к вам приезжать буду. Для бесед.
И погрузка началась без воя и толчеи.
  Ночь опускается на божий мир, засыпает страна людей. Просыпается страна призраков.   Чудом увильнувший от плотной облавы,   богатырь-мужик Святослав  Милетин крадется  под родное окно еще чего-нибудь у жены выпросить, если уж в дом и счастливый брак обратно не пустит. Закутался поверх спортивного костюма «Найк»  в  спасенную из бомжеского логова простыню. Стучится тихонько. А Таньки дома нет.  Он подумал, она спит, затарахтел усиленней, воэбудил беспривязных дворняжек Надовражной улицы, и как те погонят его, познакомившегося со свалочной сворой трупоедов, как он завизжит, убегая! А куда бежать, коли гонят на кладбише? Туда и махнул белым привидением, а там испугавшаяся его охрана стала в кусты  палить из своих дробовиков с солью.  Упал, залег, затаился, со скорби заплакал, бабка деревенская, в деревне Высока гора брошенная, вспомнилась, неоконченный сельхозинститут, как живой, перед взором стоит, опять же нематерные прогулки с невестой Танькой, но голос  первой любви окликнул: « Ты че тут разлегся? У тебя, раздолбая, дела мало? А ну пошел огород копать!» Первой любовью его была грубейшая доярка Клавка, старше его на семь лет, некрасивая матершинница, с которой он счастливо жил, возмущая всю деревню, шестнадцатилетним. Не регистрировался, потому что мать пригрозила убить да и сельсовет бы не зарегистрировал. Подрос, в армию ушел, в городе окопался, а душа мозжела – надо Клавку, и все тут. Женился, домой не ездил и практически отвык вспоминать Высоку гору, но странное чувство: Клавка помнит и ждет. Значит, надо идти. Через свалку навстречу звездам, так сказать. Есть из имущества простыня, из богатства  - обручальное кольцо золотое тяжелое на руке, часы  «Командирские» и денег пятьдесят рублей – лежала бумажка в нагрудном кармане «Найка», под молнией, вот сейчас нащупал и разглядел. На автобус хватит. Выполз с кладбища, простыню свернул и для тепла спрятал под куртку, пошел рассветными дорогами, широко шагая в резиновых сапогах. Хотел матернуться на радостях по поводу правильно выбранного решения, и не получилось. Зато получилось перекреститься и сказать , подняв нос к воскресным небесам: « Благослови, мать Пресвятая Богородица!»
      И вот, значит, идет, на душе солнечная  радость, предвкушение встречи, жарких объятий, волнующих поцелуев, сладких слез взаимного прощения, и, наконец,  вырастает  в памяти  пленительный облик деревенского сексодрома, каковым является в его представлении набитый  пахучей травой  деревенский сеновал. Начинают кружить голову запахи мяты, чабреца и полыни, видеться всякие женские прелести, воображение превращает скромные стати деревенской дурнушки Клавки  в соблазнительные формы эстрадной дивы певицы Сандры, - ну, что поделаешь? – клиповое сознание.  Милетин  вдруг побежал, полетел, взволнованно дыша, навстречу  счастью. Бежит по дороге за свалкой, по бетону щербатому, разбитому частыми проездами тяжелых армейских машин, потом на известную ему тропу свернул, сокращающую путь до шоссе, по которому ходит рейсовый автобус, способный за двадцать пять рублей доставить любого романтика в красивейшее место земли – деревню Высока гора. Там розовые рассветы, там алые закаты, там чистые воды, луговые цветы и буйные кипы черемух в палисадниках, там ночами на темном небе  звезды так блескучи и  ярки, что просто смотришь на них и кружится голова от неспособности понять красоту и величие мироздания. Там сам Бог говорит с людьми, льет им в душу нравственный закон. Это не городские заскорузлые души, это души-цветы, души ангелов! И он, Милетин Святослав Владимирович, станет ангелом, спасется там, на земле отцов…
     И вдруг из кустов летит  в распахнутое сердце  Милетина пуля, но промахивается –  то ли сердце у этого мужика уж больно маленькое, то ли стрелял какой-то косорукий. Милетин присел от неожиданности, потом броском переместился в кусты, вдруг вспомнил, что служил он ни где-нибудь , а в десанте. Из кустов, во что бы  то ни стало желая достать и добить, вылетает троечка удалых и не просто так, а в камуфляже и с винтовкой , екалэмэнэ, с оружием общеармейского образца, и , представьте, с двумя  «калашами», что делает ситуацию неразрешимой даже для десантника. Поэтому, пятясь раком и по- пластунски виляя  задом, служивший в гвардейском полку, воспитанный  на примерах боевой славы отцов и дедов,  бывший сержант Милетин, подумал: «Да, гвардия не сдается, она умирает, но, бля, коли время мирное, какой вывод? Она не сдается, а удирает». И как  ломанет во все лопатки! А эти сволочи – за ним, голося почему-то шепотом: «Стой, бля,  убивать не будем!» «  А че надо?» - не снижая темпов бега, поинтересовался  Милетин – кшатрия. « Одежу, деньги, сапоги , часы и кольцо». «Вот так ставится вопрос? А за что я их вам отдам?» «Нам переодеться надо, мы из армии удрали. От дедовщины»,  – гонятся за ним , взволнованно дыша,  три разбойника с большой дороги. « Что, часть  х…вая, или вы трусы?» - впопыхах, на бегу разведывает военную обстановку Милетин. «И то, и другое  и часто без хлеба», - говорит        на бегу же один. Второй дополняет: « Пидор Филькин в рожу бьет». « Он кто?» «Капитан,  бля. Отвечает за боевую подготовку». «Когда бьет?» «На стрельбище, сука. Промажешь – шарах в скулу». Какое-то время бежали молча, Милетин думал. Потом честно говорит: « И я бы бил. Ты так, сволочь, стреляешь, что с трех шагов в человека попасть не можешь. Ух, я бы тебя!»  Сказанное столь категорично и столь неожиданно заставляет  второго, с автоматом, на ходу передернуть затвор. Милетин, услышавший за спиной знакомые до боли звуки, нырь в кусты и пошел змейкой. Очередь вспорола  дивное весеннее утро. « Ха-ха, пидоры, засранцы  долбаные, пехота вшивая, вы и из калаша, никого не положа, лупите!» – торжествующе заорал, осуществляя свое право презирать всех, кроме десанта, Милетин. Вшивая пехота  насмерть обижена нотами презрения, заработал второй автомат, а Милетина давно нет на том месте, куда дуло торчит. « Жопа в мыле, рожа в поте, слава доблестной пехоте!" – проорал Милетин за спинами стрелявших и помчался хладнокровной рысью дальше, понимая, что безопасен только измотанный противник. « А ты-то, чмо, кто?» – обиженно заорали преследователи. « Я гроза земли и неба! Где десантники – победа!» -  чистую правду о своем роде войск  провозгласил Милетин, махом преодолевая разлившийся весенний ручей. Пехота затопталась, ища средства переправы, злая и потная, низкорослая, но настырная. « Х…ли топчетесь, засранцы, как бомжары-оборванцы?» – вопросил отдыхающий Милетин из –за широкого ствола сосны. Пехота ринулась вплавь, подняв оружие над головой. Вылезла на берег, как троечка серых мышей. Милетин заорал: « На бегу стреляй , засранец, как умеет иностранец!» – и чуть не получил пулю меж лопаток, а очередь – поперек туловища, но сноровки хватило кувырнуться в глинистый овраг, дернуть, моментально встав на ноги, не на противоположный склон, как ожидали вооруженные до зубов враги, а вбок. Выполз из оврага, очутился у внимательно прицеливающегося врага в левом фланге, бросил, отвлекая, ком глины, те рожи и дула туда повернули, Милетин , невидимый, подскочил и всю троицу ссыпал вниз, толкнув в спины двоих и дав пинка третьему . Те, злобно шипя, не бросая оружия, лезут наверх,  чтоб прицелиться и снять. Камуфляж, сырой  от  переправы, дымится паром и пахнет потом от погони, весь- весь в рыжих пятнах глиняных, а Милетин, как ни странно, до сих пор и  чистый, и не потный. « Землю рой, как раздолбай, в окоп ложись и помирай!» – поехидничал Милетин по поводу внешнего вида и  любимых занятий соперника. « А то вы, сволочи, не дохнете?» – на бегу прострочив из автомата очередью длинной, как прямая речь, вопросил пехотинец десантника.« Наша жизнь – в руках у Бога, государство - нам подмога потерять ее, но так, чтобы сдох попутно враг!» - торжествующе заявил Милетин, вовсе не с ожидаемой стороны подскакивая, отвешивая жуткий пендаль и выхватывая из очумевших от неожиданности рук автомат. Автоматом одиночный выстрел был послан в сосну, с которой послушно упала одна-единственная шишечка, следом пошел приказ голосом холодным  с интонациями беспрекословного и немедленного   подчинения: «Оружие на землю, руки за голову!»
 И бой кончился со счетом 1 –0  в пользу десанта. Следует приказ: «Строевым,  в сторону ворот военной части!»
  Происходит заминка,  потом робкий скулеж: «Дядя Слава, отпусти, ради бога!»
- Какой я тебе дядя? -  недоуменно  вопросил Милетин, весь увешанный взятым у врага оружием.
- Я Славка Бобырев из Коромыслова, твой племянник.
- Не знаю и знать не хочу! – отрезал Милетин. – В армии родственников нет.
- Кто есть?
- Только солдаты, сержанты и офицеры. Встать во фрунт!
  Троица вдохнула животы, выкатила зенки, выпятила груди.
- Раздолбаи! Срам российской армии и флота, авиации  и генштаба! Вы как воюете, уроды! Это почему вас какой-то штатский господин  в резиновых сапогах в плен берет, один троих?
- Виноваты, ваше благородие! – кинув руку  к  потным камуфляжкам, рявкнули  опозоренные орлы.
- Мне легче вас к сосне поставить и гашетку нажать, чем понять ваши писки. Скотины! Военная часть вполне приличная, ею полковник Краснов командует. Я у него служил. Во какие солдаты были у  подполковника в батальоне, – треснул себя в грудь. – А вы, жертвы аборта? Ни росту, ни виду, ни физподготовки, ни стрелебного мастерства, ни ориентрования на местности, ни ответственности за судьбу России. Только, видимо, жрать, срать и наркоманить? Рожу под кулак капитана и иже с ним поставить, за водкой вору- прапору сбегать – и потом в родную деревню  мать позорить? Да еще по дороге беззащитное гражданское население ограбить.  В плен штатскому  сдаться, доверенное государством оружие потерять. И в тюрягу на всю оставшуюся жизнь? Я тебя спрашиваю, племянник долбаный!
- А я че? - я ниче, - опустил глазки племянник.
- Ах ты сволочь, - ласково  произнес Милетин. – Извини, дорогой, но по праву  родства  я тебе должен сделать не только устное, но и  физическое внушение. А остальным – по праву старшинства.. Сейчас  снимете штаны и всех троих   отдеру розгами.
- Ой, не надо!
- Видите ли, если я прибегну просто к оплеухе или, понимаешь, захочу дать тычок под  душку, возможно, ни один не выживет. А вот так, вичкой, и вы целы, и я доволен, и Россия - мать отмщена. Ложись!
- Хрен тебе! – встав спина к спине заорала пехота, сдергивая ремни. – Стреляй, сука, иначе мы тебе дадим в рукопашку!
- Одобряю, - хладнокровно сказал Милетин. – В рукопашке пехота могет на одном энтузиазме одолеть  десантника вражеского. А вот одолеет ли русского, сейчас проверим. Учитывая  вашу щенячью молодость , а так же то, что вам надо сохранить себя для потомства, предупреждаю, что все яйца будут в корзине, зубы – в кармане, печень – под ножом у хирурга, руки-ноги в гипсе ортопеда,  пенсия за счет военного ведомства – минимальная.
- Но и ты, сволочь, будешь покоцан так, что ни одной девке не понравишься! – дружно орут. – Так что ничья!
- Хо –хо! Трое-то на одного?  Эх вы! Идите в часть будто в самоволке прогулялись. Обоймы  с собой возьму. Да служите по- человечески. А тебя, племянник, я на зуб проверю в родной деревне. Я туда жить еду.
  И тут  из кустов появляется ни кто нибудь , а сам командир части Краснов, а за ним бабушка с биноклем седенькая, улыбающаяся.
  Рядовые – руку к виску: «Здравь желаем, товарищ командир!»
- А я вот вам –нет, - сурово ответил полковник. – Вы что, говно, не при даме будь сказано, часть позорите? Дезертиры сраные, вояки ..
- Ой-ой-ой, - сказала дама. – Сейчас вы так договоритесь, полководец, что не только свою  часть, но всю армию России опозорите. Так что давайте, я гражданское резюме по поводу наблюдаемых нами в течении двух часов событий вынесу с нелицеприятной критикой и в  ваш адрес, в том числе. Всем оправиться и сесть.
- Обмундирование в порядок привести? – переспросил полковник. – Или  в сортир сходить?
- Ну, в тонкости армейского лексикона мне поздно влезать. Скажу проще: поссать, застегнуться и сесть  на травку ноги калачиком. Говорить буду, видимо, долго.
 В кусты сбегали, сели. Ходит бабка перед фрунтом, говорит, заложив руки за спину, строго, как директор школы:
- Время понаблюдать за вашей частью и сделать вывод о боеготовности нынешней армии у меня было. Так что примите все сказанное не как экспромт, а как вывод. Часть – дерьмо. Говорю это вам на правах налогоплательщика, полковник.  Мы, налогоплательщики, содержим вас, защитников, а надо бы разогнать, плюнув попутно  вслед. Офицеры пьют, прапоры воруют, все вместе торгуют вооружением и армейским добром, продуктами и обмундированием, техникой и снарядами. Торгуют воинской честью. Не перебивать! – приказала, заметив ерзания полковника. – Ваша, полковник, неожиданно проснувшаяся год назад совесть положения не поправит, хоть вы пуп надорвите, стремясь уставщиной загнать процесс в русло. Вам надо отсортировать командный состав. Филькина – бабника и ротозея – вон. На его место – старлея Горелова. С повышением, разумеется. Юноша чист и честолюбив. Рота самая муштрованная. Неплохая что на плацу, что на стрельбище. И зря вы попытаетесь мне возразить, что именно от Горелова драпанули эти мальчишки. Они деревенские, им, видимо, матери и бабки написали, что огород копать надо, а помощников нет.
  Дезертиры кивнули.
- У вас прекрасно поставлена охрана, высокий забор  и строгое КПП, так что не с поста они уйти  просто не могли. Поэтому они с оружием. Да, они напали, заметим, не желая убивать,  на гражданкое лицо, моего покойного сторожа Милетина с требованием раздеться догола. Это некрасиво, больше скажу – позорно. Но этим дуракам хотелось воспоследовать до нищей деревни не просто так, а с подарками. Одежда нужна была, чтоб миновать патрули. А кто мешает вам, полковник, отпускать деревенских в отпуск, приурачивая его к нуждам посевной и уборочной? Это же так просто! Далее. Кто мешает вам поставить передо мной вопрос как перед работодателем, чтоб я к отпуску комплектовала подарочный набор?
- - Лучше деньгами, - сказала одна деревенщина.
- Цыц! Чтобы по дороге пропил или даже не по дороге, а не выходя за пределы части? Извини. Делать из вашего брата  покойного пропойцу Бесчастного я не собираюсь.  Я собираюсь вообще  привить в армии полную трезвость. Поэтому, полковник, нечего в город ширкать, где вас не ждут и в вас не нуждаются. Живете в своем кабинете, он у вас обставлен уютно и комфортно. Это не рундук в кухне. И семья, соскучившись в разлуке, вспомнит лучшие страницы вашей семейной биографии. Да, я понимаю вас, вам хотелось полк, а не батальон, но из десанта вы ушли и зря, и не зря. Почему не зря? Маломерные, плохо кормленные дома и совсем хило подготовленные к армии  ваши три питомца  проявили и смелость, и азарт, и волю умереть , но не сдасться. Это ли не армия? Но это – армия для штурма Берлина. А он уже занят в сорок пятом. У нынешней армии другие задачи и другие условия боя. Вот ваш питомец, мой покойный сторож, их нам превосходно и продемонстрировал, доказав, что мастерство не пропьешь. Именно такого уровня должен быть любой солдат в вашей части, Краснов, иначе я вас пристрелю, как налогоплательщик. И часть взорву, опозорив это место навек.
- Да как я этого добьюсь? Я на свалке роюсь, - скорбно произнес Краснов.
- А че? Вчера ночью отличная была военная операция. Все довольны, хоть и устали, - сказал один из дезертиров. – И побегали, и погоняли, и страх смерти был, и победа.
- Именно! – подняла палец бабка.
- Одно худо: сменки  обмундирования нет – прапор пропил, чтоб ему в аду гореть, дак еле отчистились.
- Вывод такой. На свалке операции проводите в спецовке моей фирмы. У меня отличная спецовка, что зимняя, что летняя. И сапоги резиновые, а не ваши кирзачи, которые только и отмывай да чисти без казенного крема хоть соплями. А тут зашел в лужу – и помыл до блеска.
- Это нарушение устава!
- Всякая, дорогой, вещь должна иметь смысл, а ваш устав в применении к свалочным работам оборачивается тем, что я вас напрасно кормлю.Все-все еле колупаются, берегут единственный камуфляж для танцев в клубе. И на хрен, простите, на свалке чистый белый подворотничок. Там нужна ярко-синяя куртка с водогрязенефтеотталкивающей пропиткой., такой же комбинезон с темной футболкой и резиновые сапоги. Кепари можете оставить свои. То есть настаивая на удобной спецовке, я, как мафия, защищаю свои интересы. И не перечить! Кто кормит, тот и спрашивает. Кстати, вы следите, чтоб мои вкусовые добавки  в виде овощей и фруктов доходили до солдат, а не развозились в офицерских машинах по городским квартирам? Приказываю: поставить шлагбаумы на дороге, проверять все  машины и всех пеших с сумками на предмет содержимого. Не позволять шляться по лесам и на свалке гражданскому населению. Держать границу на замке, не позволяя просочиться ни шпиону, ни наркоторговцу, ни ворюге выйти изнутри.  Отныне приказываю организовать службу комсостава так, чтоб она не напоминала работу домуправов и  чиновников еще более мелкого ранга. Это что такое – офицер, живущий вне казармы?  Гусары этого себе не позволяли! Полковник жил при полке и утро начинал с посещения конюшни, где ему был знаком каждый конь! Итак, вместо  до сих пор завешанной  какими-то столетней запыленности планшетами бывшей Ленинской  комнаты, где ныне модно держать  еще и бессмысленный православный иконостас,  а воинство отнюдь не однородно по  религиозному составу, приказываю сделать квартиру ротного, где он живет комфортно, но без детей и жены. К ним он ездит на полноценные выходные. И достаточно. Остальное время – службе. Штабисты живут в штабе, каждый в своем кабинете. С семьей встречаются строго по выходным.  Вы не клерки, вы военные. Имейте  красноречие и умные доводы, чтобы объяснить это женам и детям. Если завоют, что зарплата мала, сходу предлагайте поискать такую же на гражданке. У вас выше ноздрей привилегий, вы зажрались. Время мирное, а мы вам пытаемся платить, как героям. Не за что! Разбогатеет страна – разбогатеете вы. Просчитать штаты, протирающих штаны – вон. Все работают на износ, чтоб на пьянство и  депрессии   времени не оставалось. Работают с казармой, а не для отчетов штабам.
- Во-во, в казарме сразу драться не будут и материться: ротный же   может дверь из своей квартиры открыть и сразу обматерить,-  кивнул еще один дезертир.
- Слышите? – строго глянула на полковника бабка.- Обматерить – офицер! Только узнаю о такой привычке, его – со службы, а солдат на губу. Но оставляю за вами право материться, чтобы  позлить врага в таких же рифмованных речевках, которые сочинял, бегая от вас,  мой покойный сторож Милетин.
- Че уж покойный-то? Хорошо бегал. Просто в радость. Хотя сижу и чувствую, устал, - поерзал Милетин. – Можно, встану?
- Сидеть и каяться, что предыдущая гражданская жизнь довела вас, умелого  и ловкого воина, до пули от руки жены чуть не в лоб! –приказала бабка. –Внимательно слушать и думать, как избежать этого позора впредь Подготовить предложения к полковнику.
- А че так-то, уже готовы.
- Говори!.
- Пойти   в полк сержантом – инструктором. Купить всем пентбол. Гонять по лесам, как за мной гонялись. Учения проводить так : рота пехоты ломит против роты «десанта», кто победит в пентболе, награждается значком «Посланец неба». В армии должно быть интересно, а не тошно.
- Отличная мысль , Милетин! Отличная! Это будет просто спорт, а не муштра, полковник. Далее: часть проводит регулярные спортивные соревнования с гражданскими командами по боевым видам спорта и легкой атлетике, бокс и гири, штангу и иные надрывы пупов запрещаю. Силу качаете тренажерами, но мускулы, не влезаюшие в рукава формы, не нужны. Я заметила по телевизору, что у качков очень маленькие писуньки. Видимо, этот вид спорта – компенсаторный для маломощных по-мужски парней. Мы должны поставить целью  всего лишь воспитание гармоничного  мужика.  При этом достаточно целомудренного. Из казарм  убрать телевизоры, поставить в каждой столы с компьютерами, стеллажи с учебниками. Обеспечить каждую казарму тумбочкой, где лежат письменные принадлежности, бумага и конверты  в достатке.
- Это беспредел! – психанул полковник.- Я потом и кровью заработал звание,  а вы мне пытаетесь приказывать, как мальчишке А когда я должен строевой заниматься? Вы каких-то дел надавали несвойственных.
- На шиш так много времени отдавать плацу, коли нам  парадным шагом не ходить на  Красной площади?
- А генерал приедет?
- Достаточно отличного спортивного  строя и шага. Будет мявгать, посылайте для беседы ко мне. И никаких запоек офицерских в его честь, иначе я его как снайпер сниму. И вас тоже. И никаких парадных уборочных авралов. Никаких драяний плаца  и казарм. Чистота поддерживается на функциональном уровне. Появятся микробы, вши, дезинтерия, пусть солдаты дохнут, а военврача – к стенке. И в распыл.  С царапинами, фингалами, сломанными челюстями от драк в санчасть не брать. Лежит в казарме, ротный лечит беседами и мазями спортивного назначения. Аптечка в его квартире. Никаких таблеток в ней нет, но витамины выдает по норме. Проверяю санчасть сама и если найду там сопливых, коростяных, с чирьями, ставлю к стенке шеф - повара и ротного. Право лежать в санчасти в уютных комфортных теплых условиях имеются только у травмированных на учениях, травмированных тяжело. Поэтому санчасть из нынешнего ее состояния курорта  с медсестрами – проститутками превращается в подобие военно-полевого лазарета. Форма одежды для женщин - не белый халат – мини, так что трусы торчат, а чистый камуфляж, обувь на низком каблуке.  Оснащается  медчасть по принципу оказания помощи в экстремальных ситуациях, все поносы   и всю инфекционку везете в госпиталь. Предупредите гарнизонного главврача, что он будет на днях убит, если в полку не появится мыло, стиральный порошок, зубная паста, щетки, спрей - антипресперант . Это что за манера все драть с семьи? Что за бандерольки с зубной пастой и щетками?
- А где он возьмет это все? У армии денег нет, - пожалел коллегу- полковника  Краснов.
- У нее их лишка! При таком духе и службе с верху донизу, половину кадров можно уволить и потерь не почувствовать. Вот вы воете, что в части недобор. Какой недобор, если у  вас над холуем холуй? Контролеры и надзиратели, какие-то, понял, дополнительные психологи по разгрузке, какие-то  дамочки – статисты смертности. Бухгалтерия и финотчетность,  санэпидконтроль и инструкторы гигиены. У вас, что, детсад? К вам приходят не умеющме харю умыть? А взять политчасть. Она зачем, если достаточно  всего лишь грамотно налаженной ротным дискуссии на темы политики? Екалэмэне! Вы что, на поле боя эту шушеру с собой возьмете?  Какие-то  бабешки  диктуют, какой должна быть уютная казарма и какими целомудреные танцы. Вздор! Танец воина не вальс, а рэп. И плясать его можно без бабья. Не пускать в солдатский клуб девок с Надовражной! Предупредить солдат, что любой замеченный в связях с малолеткой  и даже в простой прогулке с нею – летит в тюрягу по статье «Совращение». Два года строгой мужской жизни без зуда в яйцах способен выдержать любой мужчина. Запретить  солдатам ползать на выходные в город самостоятельно. На бесплатную экскурсию в музей, в театр на премьеру, в цирк на автобусе части роту везет ротный. взвод – сержант.  Милетин, где взять сержантов? Я имею в виду, кого  в поселке?
- Я, Мордашов, Митрофанов, пятеро из его бригады, по фамилиям он лучше знает.
- Мордашов мой, помню. Но ведь такое говно стал, - молвил полковник.
- Не умеете людей уважать, налогоплательщиков, которые и шинель, и пулю в пистолет вам купили, - строго  оборвала  бабка. – Он за вас половину субподряда тянет, а вы? Мордашов, к сожалению, смертельно болен.
- Что с ним? - тут же забеспокоился отец-командир. – Можно навестить?
- А чего вы у меня –то спрашиваете? Это ваше дело, - отрезала бабка. -  Кажется, я поняла  причину неуспеха армии и милиции. Мозги плесневеют от неумения думать самостоятельно, принимать решения без приказа еще на махоньких командных чинах. Армия мирная, башкой не рискует, пока воевать не пошла. То-то вас и давят ,  говнюков, какие-то воры Бараевы. У них гибкий коммерческий  ум. Приказываю! Обеспечить вместо зазубривания устава, косноязычного  и  устаревшего, донесение до каждого точных прав, свобод и обязанностей.  Говорить конкретно: тебя, парень, взяли на два года, чтоб ты что угодно мог защитить: дом, жену, детей, бизнес, родину малую и Родину большую Мы научим тебя всего лишь быть мужчиной, то есть существом  сильным, ловким, верным, сексуально грамотным, психологически  устойчивым, поворотливым на  оси, чтобы дать зуботычину любой беде, откуда бы она не пришла. Ты научишься  водить  легковушку, бэтээр, танк, летать на легком вертолете, планере и  всем остальном, что умеет их сраный Джеймс Бонд. Ты  будешь, как снайпер, стрелять, бегать, прыгать, плавать  и просто так, и с аквалангом.
- Нельзя. У нас приказ: купаться не отпускать, к  водоемам не позволять подходить – много жертв, плавать перед армией не научены, - сказал полковник.
- Министр у вас – дуб, генералитет – дубовая аллея! Да как вы не наученного плавать в атаку через ручей пошлете, а?  Словами « Иди, сынок, сразу на дно?» – вскипела бабка.
- Но у нас нет бассейна для тренировок, и офицеры многие плавать не умеют.
- Я вас замочу за эти слова! – пообещала бабка.- На кой черт бассейн, если в поселке есть превосходный пруд?  Отвоевали право на армейский кусок побережья, и каждая рота учится  нырять и плавать наперегонки чисто по деревенскому принципу: утонул – сам виноват. И офицеры сдают нормативы, подписав  обязательство сесть в тюрьму при первой же человекопотере. Понятно? Все нормативы умений и навыков я вам выдам в распечатанной форме. Офицер сдает их с ротой. Наели пузы, ряшки, ляжки, смотреть противно! В полку создается с сегодняшнего дня  спортивная команда «Три толстяка». В нее записывается вся военщина. Создается женская рота. С казармой. Кто служит, получая за это деньги, должен  уметь жить в грязном окопе, бояться смерти, но  побеждать. Заорут, у них дети, орите: «Молчать! Вы в  армии, дочки, а не в санатории. Плодиться  солдату, которого в любой  момент ждет смерть, не пристало. Но коли пока не отвыкли, сдадите детей в гарнизонный детсад. Встречи  - по выходным . В трезвом виде, в камуфляже отглаженном – пусть дитя гордится, что у него мама –солдат и папа – солдат. Мероприятия этого дня – качественная культурная программа для ребенка, а не семейные пьянки.. У вас, у кадровых военных, злое, агрессивное, нервное потомство.  Многим это сломало судьбы. Ваши сыновья идут в армию не потому что любят строй, дисциплину, мужские здоровые занятия, а потому что нагляделись на вас, сластолюбцев и  пьяниц, съехали крышей и готовы повторить именно этот подвиг в разложившейся в мирное время российской армии. Так что приказываю: кобележ преследуете вы, покой в семьях и лечение нервов у детей – за вами. Советую начать со своей семьи, чтобы отработать методику. Для того, чтоб меньше бесилась офицерская плоть, вводится  диета  - общий котел и никаких  закуточков в столовой. Хочешь кашу жрать изо дня в день – твое право. Не хочешь – разводи  ротный огород.
- А где землю брать?
- Окультурьте на свалке 
- -.Да как я к этому принудю молодых офицеров? Они же обидятся.
- Эти чучела родом из офицерского сословия не имеют представления, чем себя и солдат занять. Я вам такую роспись развлечений на день составлю, что вы у меня строевым и беговым, как марафонцы, забегаете. Во время марш -броска ротный бежит рядом, шкурой чувствуя степень нагрузки в противогазе.  Если он нужен, научите одеть и снять, а  тренировать до астматического состояния – это идиотизм. Человек в военных или экстремальных условиях и так его не скинет, и так в нем побежит, подстегиваемый  смертью. Расширение грудной клетки и тренировку дыхания достигать только спортом! Ротный и сержанты – это тренеры. Чемпионов отмечать перед строем, в приказах, поощрять дополнительным отпуском. И  не понадобятся  зуботычины. Всякое дело, полковник, только тогда хорошо делается, когда оно приносит пользу и радость. А  у вас оно превратилось в бессмыленную муштру. Вот к вам  и не заманишь, а в  спорт на два года, гарантирующий здоровье и мужскую силу, любой пойдет. . Объясните,  что тренер работает с каждым спортсменом индивидуально, повышая его  мастерство  по мере тренированности. А не методом  упал-отжался-встал. За мордование солдат – расстрел. Приговор привожу в исполнение я или мать замордованного салаги, которую вызываем в часть именно для этой процедуры. И вы спокойно можете сэкономить на гробах в складе. Это что за готовность к катастрофам в мирное время? Это что за пропойцы и психи, стреляющиеся во время дежурств? Армия – это суперустойчивая психика. Нет ее – не ходи в нее. Проводите поголовное тестироание . Не прошел офицер или прапорщик  военный тест – комиссовать, как  инвалида. На его место с повышением поставить сержанта с тестом. Что это за манера – не  давать людям расти в чинах, исходя из службы? Что это за военные институты , куда идут после школы и топчутся там пятилетками? Всех воевать, стратегически соображать и грамотно нетравмоопасно командовать учит часть и более никто!  Какую касту вы вырастили, недоумки, о которой распевает такой же недоумок Газманов, сбежавший из армии безголосый офицер? Что вы сделали для России-то? В Афган втянулись по глупому приказу, разорили страну на этой глупой войне, подвели ее к порогу бунта? А теперь генералы лезут в губернаторы? Причем вякают,что такова российская традиция. Разницы не чуют между генералом, у которого несколько поместий и необходимость ими управлять и нашим тунеядцем армейским! Это военный переворот, за него судят. А вы помогаете  воткнуть на трон царя Бориса, ворюгу и пьяницу патентованного, а потом еще и кэгэбиста суете. Путин хороший человек, но если он по тесту кшатрия , то не хрен делать во главе государства. Мы никогда из войны не вылезем. Это у вас в крови, у кшатрий. Знайте свое место:  вы защитники , а не мудрецы. А во главе государства нужен все же мудрец.
- Армия потеряет престиж в глазах противника.
- Ой, замолчите! Про эстетику вашего мученического  армейского подвига я скажу отдельно. Что это за тюли- шторочки в казармах и кабинетах штаба, что за проститутки в мини – юбках и с распущенными  лохмами в прапорщицких  чинах? Коли ты  с мужем или сама по себе служишь в армии, изволь на службе выглядеть солдатом. Комбинезон – вот и все многообразие формы для баб.  Стрижка  короткая или туго заплетенная коса. Если после приказа будет бабий бунт, звоните мне. Я знаю, как сломить сопротивление. А в споры с вашими профурсктками не ввязывайтесь. Армия не должна отпускать этих крысоток на конкурсы красоты. Нанялся – служи, а не красуйся. Тут святое место, мужской строгий порядок. Обабиваетесь в этих тюлях-шторочках, а они годны лишь  пыль копить да интендантов еше и на воровстве красивых тканей обогащать. На окнах  должны быть  жалюзи, в казарме – компъютер, занятия иностранным  языком, литературой, экономикой. Заключайте с пединститутом договор и пусть у вас в режиме нон – стоп идет педагогическая практика. Засчитываемая студентам, как военная служба. Обращайтесь к военкоматам: они тоже способны дать преподавателей по линии военной переподготовки. Это позор,что в Российской армии служат нынче просто неумеющие читать. Всякий дембель должен доказать, что он на  два пункта повысил свое образование, иначе демобилизация отложится. Всякий! Далее. За два года на гражданских работах он должен заработать на костюм выпускника:  брюки-пиджак- –отличная рубашка-галстук. По сезону еще и пальто или плащ. Обувь с носками непременно самого последнего фасона. Ему не выдаются деньги, командир едет с ним  и выбирает в магазине, неназойливо советуя, что красивей сидит. Это нонсенс  - ваша традиция отправлять всех непременно в парадке.Чушь, что форма нужна для гордости и теплых воспоминаний. Армия разоряется на этом ненужном ритуале. Это  было  актуально в войну – дать нищему хоть какие-то штаны. А сейчас актуально вернуть в деревню красавца в отличном дорогом костюме. На память о встрече с вашими  идиотиями  уставными ему достаточно значков в кармане да фуражки на голове. И все видят: вот настоящий мужик, он отслужил в здоровой мужской компании, поумнел, похорошел, отлично оделся,  повысил образовательный ценз на два пункта, отдал мужской долг родине, не то что «косяки» хилые. Как вы думаете, кто его встретит у ворот части во время непременного  ритуала проводов из армии?
- Вся семья, - задумчиво сказал полковник.
- И невеста, -добавили парни. – Ой , как здорово! Ой, как хорошо в нашей подмафиозной  части будет!
- Далее. На территорию части запрещается вход всем этим сопливым женским комитетам. В часть имеет право приезжать только отец, прошедший военную службу. Его встречаете вы, отец-командир. Докладываете перед строем, как служит сын, каких успехов добился.
- А у кого отцов нет?
- Дядя, вроде нашего сержанта Милетина. Воевавший в войну дед. Но тут не давать им распускать язык, что тогда вода была сырее, а климат суровее. Для отцов и дедов показывается физкультпарад. И мимо – с речевкой, а не с горлодранием на морозе каких-то дурацких солдатских якобы маршей. Нашей армии нечем гордиться!   - горько сказала бабка. – Увы, ее не за что нынче воспевать. Так что для веселья души маршируете под речевки, которые в виде экспромта умеет орать сержант или взводный весельчак.
- Это так легко – написать стихи? – выпучился  полковник.
- Их пишет каждый, но не каждый знает, что умеет, – отрезала бабка. -  Показываю.Экспромтом. Парни, встаньте, идите   как в столовую, я иду рядом и вещаю:  « Мы за стол спешим с утра, а потом поспать пора. Полежали до победы – и за стол  спешим к обеду. Поигрался на плацу – напиши письмо отцу, прапорице – молодице дай шлепок по ягодице. Не забудь, а то он съесть, охвицеру отдать честь! Вот и время пролетело, парни, ужин, то ли дело! И в постельку, баю-бай, спи, солдатик, засыпай! Отойду с умом ко сну: защитил на день страну!" Ну как?
- Сила! – заорал марширующий строй.
– Клево! – улыбаясь заверил сержант.
– Вы циник, - сказал полковник и засмеялся. – Да, картина заманчивая. Но развернуться не дадут. Генерал любит приехать на коньяк.
– Отучим, - заявила бабка. – Раз-два поставлю взрывпакет  не туда – и ваша не пляшет. Убить не убьет,  но ума добавит. Так что начинайте. На годок я вам волю гарантирую, а вы в это время оформляете и защищаете докторскую диссертацию. Кандидатская у вас есть, но тема ее постыдна :  «Влияние песен и маршей советского периода на состояние воинской  подготовки в частях  Советской Армии». А тут  вы, по сути, предложили и осуществили  свой  проект армейской реформы с претензией на настояший русский вариант, а не заморские  чудачества с профессиональной армией, получающей большие башли. У нас в Конституции всеобщая воинская повинность, у нас традиция бить врагов миром, у нас не за копейку, а от души защищает свою землю патриот. Вы вообще претендуете на роль спасителя  России, но не лезьте в политику, иначе пристрелю.
– А писать-то когда?
-  А ночь на что? Это уж так, дорогой, либо девку жмем, либо дело делаем. Мы же договорились: вы все время в части и при компьютере. И торопитесь  внедряться , пока кто-нибудь не наябедничает и пока я помочь могу. Надеюсь, все присутствующие понимают,  что у нас было тайное заседание по реформированию армии? Никому пока ни слова, пока командир не приказал: реформируемся!  Геройствуйте,  полковник, геройствуйте! Про вас уже речевка есть, я как-то слышала. «Наш Краснов упал с небес, потому – десантник –бес. А теперь лежит в пехоте, весь в дерьме, в солдатской рвоте». Да, я понимаю, вы служите в армии, каждому  второму в которой нечего защищать. Он нищ и унижен на гражданке.  Родина для него – это три Иудиных осины, а не статная березка  у ручья. У него все своровано,что можно украсть, а  главное – гордость за Россию. Но сделайте так, чтобы хотя бы ваша часть была  тем домом, где думают о его будущем.
    Через неделю,  выскочив из автобуса, одетый в сержантскую форму Милетин  попер в гору, к родимой деревне, ощущая, как от одной мечты о встрече  с деревенским домом радостно расширяется душа, а от мысли  о встрече с Клавой, которую он решил отложить на вечер, просто огнем занимается весь организм
       Что-то подобное ощущает и полковник Краснов, широкими шагами похаживая по своему кабинету. Чувства примерно такие, какие были, когда летишь курсантом, выпихнутый в спину из самолета самый первый раз, паращют еще не раскрылся и, черт его знает, раскроется ли, но сощуренные от страха глаза уже растопырены восторгом, упругий воздух уже принял на себя твое распластанное тело, превратил в птицу, нахально  презирающую тех, кто там, внизу, и не умеет летать, а ползает , мелкий такой с высоты, по своим кочкам, спотыкается и падает, а ты тут, в небе, велик и могуч, и Земля красивым ковром лежит под тобой…   Да, она приблизится  и, если  ты прочухаешь, превратится в могилу, но у тебя большой и могучий ум, сейчас ты дернешь кольцо и над тобой вырастет купол,  твои крылья мужества  - растопыренные руки и ноги  будут поддержаны крылом ума, изобретенным просто великолепным человеком, подумавшим над тем, как  приземлиться и не сдохнуть.  Жизнь прекрасна именно потому, что дуалистична, потому что есть земля и небо, ночь и день, бытие и смерть! Да, смерть! Только мысль о ней делает сладким  миг полета:  ты летел ей навстречу  - и перехитрил ее. Да, все должны быть десантниками, все! И он начал мурлыкать негромко :
  « Если б Бог, а не Судьба у нас подруга,
Мир бы был другой, вот так-то , братцы.
Распевала бы молитвы вся округа,
Некому б за правду было драться.

Некому пути торить в пустыне,
Некому ходить в открытом море,
Ангелы с смирением во взоре –
Вот кто б были мы с тобой отныне.

Но судьба окликнет – и попрешься
 Покорять в горах высоты пиков,
И на пулю вражую наткнешься,
И в руках сожмешь штурвалы «Мигов».

Нас ведет какой-то высший разум,
И роптать не стоит, к сожаленью,
Что штурмуем небо по приказу,
Лишь звездою вспыхнув на мгновенье.

Это наш удел, а что за гробом,
Никому не ведомо дознаться…
Поживи, себя считая Богом,
И плевать, что будет там, признаться!»

Эту песню написали на пару Валя Катышев и Серега Нестеров, его сослуживцы. Причем Валя, погибший в Афгане, пел ее задумчиво и распевно, а Сережка брал гитару и рубил ритм, предлагая сделать  ее фирменным маршем их десантного полка. Но кто позволит, тогда совсем другие песни пели. Валя говорил, не споря с нестеровской трактовкой: «У любой хорошей песни кшатрии, как минимум, две мелодии враз должно быть. Одна  помогает понять смысл жизни, а вторая – не бояться смерти. Одна поется в казарме под гитару, вторая на марше под духовой оркестр. Мощно,  громко, хотя это, по сути, похоронный марш. Вот так вот, мужики». Интересно, где сейчас Нестеров? В каком он  чине, генеральский зять? Вот бы послужить рядом. Смелый был и мозги у него варили. Начштабом бы его. Он бы реформу поддержал. Веселый потому что. Семья, наверное, удачная.Кстати, какая странная мафия: заботится об обороноспособности страны. О семье. О детях.
 Он походил по кабинету, чуть не заплакал, пробормотал:
- Нет. Стыдно, что мужскую часть семейной жизни проиграл вчистую. И за это был, видимо, наказан. Но, клянусь, неделя до смерти осталась, но я эшелон двину! Мною дети будут гордиться! И жена простит!
А бравого сержанта  Милетина кроет на все корки на простом и понятном армии «чисторусском языке» его родная бабка Антонида, причем  непонятных для армии интеллигентных слов в ее монологе настолько мало, что приходится удивляться: а есть ли святое за душой этой сгорбленной изработавшейся женщины? Милетин не просто ошеломлен -  испуган. Ну не ожидал, что на родном пороге встретят так. Из обильно политого матершиной текста следовало, что он -–исчадие ада. Что из-за него запил и сгорел от водки отец – бабкин сын, потому что орясина Святослав не позволял с семи лет ни себя пальцем тронуть, ни снохе бабкиной наподдать. От этого сноха, чтоб ее черти в аду всю изжевали, взяла моду свекрови перечить, что плачевно закончилось дракой, от которой теперь бабкин горб, она с крыльца упала. А  сама  сноха  учесала с Милетиным –младшим в далекую деревню да и вышла там замуж за очередного механизатора. А Святослав дорогой и тут ей козью морду подстроил, не понимая, что в сельских механизаторах   разных  деревень принципиальной разницы нет, а он  пьяного отчима глушил, чем ни попадя, и добился - тот соседа по пьянке с горя убил да сел, а мать стала на  сына звереть, материться  да пить, так он и ей не постеснялся оплеухи пьяной давать, защищая каких-то вовсе неродных ему и бабке сестер, в результате сестры обнаглели да в детдом жить самоволкой ушли, а его, гада, поздно было туда брать, так он к  жуткой сволочи Клавке в мужья, учась в школе , пошел, в шестнадцать лет, позору-то, позору!
- И че имеем? – вопросила бабка в качестве итогового заявления. – Вон она сидит,  меня объедат, - ткнула пальцем в угол избы, где вовсе никого не объедая, сидела на старом диване бледнешенькая испуганная девочка, с такими же, как у Милетина, белокурыми кудрями, но с темными, как у Клавки – доярки, глазами.
- Доча? – неуверенно спросил тридцатилетний Милетин, попутно подумав, что нельзя по десять-то лет к родным ларам и пенатам не наезжать, сюрпризов больно много за такой период копится.
 Крупные слезы полились из детских глаз по бледным щекам безмолвно, и  он поступил по-десантски. Кинулся, схватил ребенка на руки и вынес из горящего старушечьей злобой дома, не забыв прихватить попутно  и  свой пакет с продуктами, фруктами и конфетами. Он настолько владел ситуацией, что дал одну конфетку егозяшей под ногами вовсе незнакомой Жучке, но до боли знакомой бабке, которая его, сбегавшего от отчима, в дом не пускала, и конфетки пожалел. Несет на руках девочку, худенькую и легкую, и вспоминает, как однажды, отмахав тридцать верст между деревнями, ночевал под бабкиным крыльцом и ел от голодухи  ссыпанную возле крыльца сырую свеклу, ошкуривая ее зубами… До сих пор на зубах вкус огородной земли и этой свеклы. Вот почему от души материл   жену Танечку за привычку кормить его сырым салатом из свеклы с чесноком и майонезом. И борщи ее костерил за свекольный  вкус. Ну да это к делу не относится. А дальше-то как жить с этой девочкой на руках, всхлипывающей устало, одетой сиротски – в какое-то платье старушечье на  вырост, в кроссовки ободранные, в колготки черные, хотя можно бы и босичком по травке? Теплым-тепло, а на голове платочек выцветший черный. О, боже, она же в трауре по  похороненной матери!
- Анютка, - сказал он,- ты, во-первых,  не переживай: я хоть поздно да приехал. Во-вторых, куда пойдем? – спросил , спуская девочку с рук.
- К маме, - прошептала она. – Я хоть ей скажу, что ты явился.
- А она где? – по-дурацки спросил Милетин, подумав, что Клава просто шутит, спряталась.
- В  могиле и везде, где мы с тобой будем. Она мне так сказала. И так и вышло.
- Отчего она умерла?
- Из- за того, что тут медицины нет и людей добрых! – снова заплакала  Анютка. – У нее простой аппендицит был, но  я никого из богатых не могла уговорить, чтоб ее на машине в райцентр увезли и позвонить по сотовому дали.  А так –то у нас телефона нет И я не думала, что все так серьезно, иначе бы пешком сбегала.
- Ты любила ее?
- А кто маму не любит? И ты свою пьяницу любил. Так мне мама сказала. А моя вообще была… Как зоречка. Никогда мне плохого слова не говорила. Такая ласковая, просто лучше всех.  Работает , работает, а для меня все равно время найдет. Хоть в постели пошепчемся. Мы с ней вместе спали, чтоб не бояться. У нас плохая деревня была, под мафией. Из дому высунуться опасно. Честное слово. Но я-то не боялась. Мама сказала, что любого убьет, кто меня обидит. И мы на зиму еще и в райцентр перебирались. Огород выроем, все с собой заберем, корову тоже уведем и живем в маленькой сторожке у кладбища. А что? Дров меньше зато. Тепло и школа недалеко. Тут-то школы нет. А то бы тут жили и корову не водить. Папа, а корова моя или бабкина?
- Твоя вообше-то, но лучше не связываться. Она, понимаешь, как баба - Яга из сказки: всех морит, добро прибирает. Нас с  матерью  тоже наголяк из дому выгнала. Ай, я тебя и так одену – прокормлю, а она пусть подавится. Просто у меня будет моральное право вовсе к ней не приезжать да и все. Но вот где мы ночевать-то будем?
- - Можно в нашем  доме. Он на тебя записан, а где ключ запрятать, мама мне сказала. И ты это место должен знать.
- Она пила?
- Нет, что ты? Никогда! Это ты, наверное, подумал из-за моей одежды? Так бабка все нормальное отобрала – и джинсы, и кофточку, и кроссовки новые, а мне вот это год носить  велела. Я просто расстроилась, потому что я люблю красиво одеваться. Аккуратно, как мама.
 Они пришли на недалекое кладбище, зазеленевшее уже травкой, рацветшее  желтыми одуванчиками,  посидели на лавочке у могильного  комковатого холмика с крестом. Съели за помин  по конфетке,  вафельке и яблоку, и тут дождь теплый пошел.
- Ну вот! – весело сказала девочка. – Как она сказала , так и есть: дождь идет, бежим!
  Убежали и спрятались под крону сосны.
- Я, говорит, вам засиживаться да слезы лить не позволю, я вас дождем прогоню. А то еще догадаетесь чикушку с собой брать.
  Коротенький дождь кончился. Они пошли улицей деревни, запруженной  легковушками у ворот: дачники на выходные понаехали, гомонят, шашлычные дымы   разводят, жуткие возбуждающие аппетит запахи.
- Ужасно мама их не любила! Понаедут, музыку  завключают, мясо всякое  зачавкают.
 Он понял, что Клава жила впроголодь.
- Тут должна быть тишина и чистый воздух для деревенских детей, а не пьяницы городские да их дети наглые. Так мама говорила. Она сказала, что разозлится да грозой по деревне пройдется, кое-куда молний понатычет. Но ты не бойся, папа, наш-то дом она не тронет.
 Дошли до деревянной небольшой хибары, а там и дверь открыта и в огороде какая-то толстуха в обтяжных штанах ползает. Анютка говорит вежливо:
-Простите, пожалуйста, но я что-то не пойму, почему вы здесь.
- А мы усадьбу купили. Документы, правда, еще не оформили.
- У кого вы могли ее купить, если дом на папу записан?
- У бабки его, видимо, - говорит женщина растерянно. – У горбатой, ой, забыла как зовут.   И что? Деньги пропали? Боже ты мой! Миша, Миша, иди сюда!
  На крыльцо вышел невысокий молодой мужичок, за ним ползут двое бледных городских пацанок, да в доме кто-то, видимо, вовсе мелкий аукает.
- Слышь? – чуть не плачет жена.- Эта баба-Яга нас обманула.
- Да я ее покрушу! – пришел в ярость Миша. – Ишь ты, сволочь! – и пошел к калитке.
- Стой, -сказал Милетин – Ты прав на все сто, но охолонь. Глупостей наделаешь, а у тебя дети. Давайте вот что. Сядем за стол или шашлыка сжарим, детей у костерка посадим да и нормально поговорим. В принципе, есть почва для консенсуса. Я вдовец, живу в казарме, дачей заниматься мне в лом, а девчонку на выходные хотя бы на вольный воздух возить куда-то надо. Так что меня устраивает, чтоб вы тут с малышней жили, огородом пользовались, но и мне с Анюткой что-то отсыпали на прокорм. Нет, не деньгами, я хорошо зарабатываю, а картошками да моркошками. Согласны?
- Ой, да! – обрадовались все.
- Ну и ладно. Как молодицу зовут?
- Тамара, - расцвела толстуха.
- А нас Слава да Анютка. Ну, что, кунаки, Аньку – в няньки, сами в пахари?
- Нет, - сказала Анютка, - я  вначале с дядей Мишей схожу. Мы с ним отберем спокойно деньги, корову и мое да мамино имущество. Че дарить-то кому попало. Был бы у дяди Миши автомат хотя бы без патронов. А я вичку возьму. Бить не буду, но погрожу.
       Вот такова женская способность биться за нажитое. Это вам не мужики – расхитители да растратчики. Толстенькая Тамара кинула на руки Милетина толстенького младенца, девчонок тощеньких за руки схватила  и тоже ринулись на приступ цитадели. А Милетин сидит, на агу-ага беседует, штаны ему казенные то молоком из бутылки, то кипятком из «агрегата» мочат, и оба мужика при этом испытывают полное и безоговорочное счастье. И Милетин понял, отчего он матом полить свою красавицу Таню любил: ну не рожает и не рожает, хоть ты застрелись. Да еще и скажет: «Мне нищета надовражная не в пример.  Я хочу нормально жить». Да в придачу с работой ее денежной, морговской, ну не может он ее на дух переносить: припахивает от бабы мертвечинкой, хоть ты чем ее поливай. А она бесится   в ответ: «Ты , что, сволочь, меня опять своим спреем обшикал?»  И такая ломиловка пойдет, чуть ее диваны пузатые не покурочат. Ладно хоть мириться быстро умела. Для совместной постели. А потом опять битва и мат, потому что ему только ради диванов  работать соверешенно не хотелось, и в огороде не хотелось. Ради кого? Выпьет заначенное в сортире дворовом, полежит кверху пузом на меже… Не жизнь – тоска. Какое счастье, что отравить его  наконец-то придумала! Это ей бог подсказал. А его бог спас. Ради Анютки. И службу дал отличную, самую любимую! Ух он, эту пехоту! Загоняет, натренирует, но они у него, маломерки , такими десантниками  вырастут, что против них Псковская дивизия кипятком уписается, когда отступать будет! Мелких зря в десант не берут, они жилистые и злые. У них комплекс – высокого замочить, свое превосходство доказать. И за камнями да в канавках им легче прятаться. Десант – как раз для таких. А там здоровьишка нет – так на то и армия, чтоб  здоровье дать. Играй в пентбол ежедневно да водой холодной на улице в любую погоду обливайся – и ты вырос, и поздоровел. Всех  надо брать, оздоравливать. И не хрен на себе  защитный  стальной жилет таскать, на него силу тратить. В бою спасает не жилет, а скорость передвижения, умение быстрей пули от пули вбок отскочить. Что-то, бляха, в войну с немцами никто и нигде никаких жилеток не носил. Они только неповоротливость да трусость воспитывают. Его рота от этих железных гробов на животе как один откажется.
    Тетехает младенца на колене, улыбается, толстенькому,  соображает, для какого рода войск парень вырастет. А ну-ка подкинем – и как шуранет его выше крыши. Тот к небу полетел и смеется красиво, в руки вернулся  - «агу –агу!» орет, еще давай, значит. А ну-ка за ногу его да  покрутить! Завизжал от радости, и то, что румяной мордочкой при этом чуть по земле не елозит, его только на миг шаренки закрыть заставило, сопит, но не ревет. Милетин закончил призывную медкомиссию, ощупав переодетые ползунки, – сухие!
Матери, вернувшейся с отвоеванным добром, сказал: «Ваш сын уже сегодня для десанта годен».Та была польщена.
  Стали готовить костерок для шашлыков,  мясо резать.
  Анютка  дает наставления чистящему картошку дяде Мише:
- За коровой стремитесь ухаживать ласково, а то молока больно мало даст. Она матершину не любит. А ласку любит. В лес пастись не отпускайте, ей концов огорода пропитаться хватит. Не распахивайте их, не жадничайте. Овощи продать – это трудно, а вот молочко да сметанку у вас с ручками оторвут. Коров в деревне  почти не осталось. Дачников до фига. Многие молочко парное уважают. Поглядите, кто как живет. Бедным – одну цену, а с богатого и ломануть не грех. Но все, учтите, дороже чем в городе. Хочешь казенное молоко  - пей, вези из города в пакетах, хочешь свеженькое – плати. Не переживайте, что вы безработный, а она деньги получает. Вы главнее – на вас хозяйство и дети. Их не балуйте, не жалейте, что без матери пять дней. Это только на пользу: ныть не будут да в огороде помогать научатся. Но там не работа, дядь Миша, а игра: кто чише выполет, да кто быстрее до конца гряды доберется на рядке, тому конфетку. Меня только так мама работать тренировала. И с Ленечкой на руках не ходите. Загончик ему переносной,  да и пусть  тут же играет, на вас посматривает. Но надо с тентом, чтоб не перегрелся. И  корытце мелкое с водичкой теплой туда поставить – пусть ребеночек палькается, когда хочет. Приеду на выходные, вам помогу. А на сенокос постараюсь  непременно с папой припожаловать да еще и бригадку какую-то организую. Вы не бойтесь.
- Спасибо, Анюта.
- А потом с божьей помощью и фермером вас сделаю. Деньги-то есть, за дом которые.
- А вам отдать? Еще и за корову надо.
- За что? Мы же тоже здесь с дачными делами. Так что заплатите нам тем, что домик подремонтируете. Между делом, как мужчина и хозяин. А ее не упрекайте, что машину у вас берет. Тут особо-то гонять незачем и гора опасная. Магазин для хлеба есть. Девчонок сгонял, да и сиди, кашку вари. Хорошая жизнь у вас будет, аж завидно!
       И мужик, весь нервами истомившийся по поводу своей неспособности заработать на семью, весело засмеялся. Говорит Мелетину: «Ну, у тебя не дочь, а Василиса –премудрая». Тот польщен выше крыши.
  Это вообще главная в жизни радость – возможность погордиться детьми и внуками. А дед Коля, доблестный ординарец генерала Коркодинова, имеет на этой почве одно горе да неприятности. И дети были – вспомянуть нечем, сын пил, от инсульта умер, невестка не лучше, тоже рано из  жизни ушла, какими-то  ипохондриями замученная, а внуки  еще хуже. Вот она сидит, внучка Ленка, тридцать пять лет скоро, а ни ума, ни фантазии. Костюм свой Шинель от грязи отстирала, кофту крепдешинову оденет с утра, деколоном пшикнется, волосы в узел перед зеркалом наладит – и к окну, и  на весь день.  Правнук Руслан тот ниче парень: с утра на автобус да в райцентр в гимназию. Доллары обменял, компьютер привез, сидит за ним, шипит: «Интернета» нет, а так бы, видать, полное счастье. Позаниматся, сгонят на велосипеде по хлеб. Корове ведро пойла вынесет. Так помогат, что бабку Фросю отвадил. А и ладно, хотя, да, самая для солдата-ветерана  пригодная. Клюкнешь до  упаду – на горбу с улицы притащит, да, откостерит, но без мата, не то что остальные. И по хозяйству лучшая: на два дома – чистота.  А вот тут надо похозяйничать.
- Ты че опять расселась? – строго у внучки спросил. – Ты куды себя готовишь, лошадь? Мы почто с ребенком тебя, засранку, обслуживать должны? Ни пол помыть, ни в избе прибрать! Вот она сидит, шары в окошко лупит, женихов ждет! И всю жизнь так! То ее кака-то мафоза страшенная  берет, то ее к менту шарахнет. Так ты выбери, а рожи –те не строй!
  Внучка Елена покорно склонила длинную шею, тихо заплакала.
- Ну, вой-вой. От этого много пользы прибывает. Деньги проедим, сенокос не сделаем, огород не посадим – в нынешню зиму коллективно отмучамся. Это уж как пить дать, хотя сельсовет как ветерану дрова привезет. Опять же на хрен нам потаповский надел на продажу картошкой засаживать, мы богатые и красивые. У нас ни польтов  нет, ни обутки на ноги. Мы, видать, в сугроб этими туфлями на каблуках полезем, с дырочками по бокам да с плетеночкой.
- Что мне делать, что мне делать? Я его люблю!
- А, кобеля-то своего? Кто запрещат? Люби. Сколь  влезет. Хоть в петлю лезь, что не ищет  и не едет. Но подумай: на твоих руках старик да робенок. Так что рекомендую на х… всяку любовь забыть, а ведерко в руки да к корове. А то ведь ты меня, сучка, доведешь,  я парня оставлю, а тебя вицей на улицу выгоню. До горы, стегая, провожу. Нам такая мать не нужна! А ну пошла в хлев!
  Та от растерянности вскочила и побежала в хлев , как была, на каблуках и в крепдешиновой кофте. Ведерко схватила в сенях. Доить она умела когда-то, но видимо, давно. Корова недовольно замычала, хвостом застегала, ногой дернула да так, что Елена со скамеечки упала назад себя, превосходной юбкой чуть не в лепешку навоэа, но снова заплакала, а  скамейку подняла и садится додаивать. Струи молока в ведерко бьют, руки приспособились. Ногти только в следующий раз обрезать надо. Корова мыкнула, стала нормально молоко отдавать. Заплаканная Елена головой к ее боку прислонилась, как крошечка – Хаврошечка, доит и думает, что надо золотишко продать, купить себе и сыну одежду, да и деду новые портки не помешали бы. Он, правда, на какой-то камуфляж армейский намекает, но ладно, посмотрим, что подешевле, повыгодней. Затем надо устроиться в городишко районный адвокатом – и гори оно все, все любови эти долбаные. Действительно, парень у нее – умница, учить надо, а не слезы лить.
- Бог в помощь! – раздается за ее спиной веселый мужской голос. – Помочь?
- Генералы коров не доят, - сухо отвечает она, не оборачиваясь,  хотя сердце горячей кровью все обдало и в лицо жар кинулся..
- А мафиозные жены – дак запросто? – интересуется  Виктор Викторович  Пределин, главный городской мент..
- Нет, внучки деревенщины да жительницы свалки.
- Ой – е-е, как мы низко пали!
- Задницей в навоз, - отвечает она. – Жми отсюда, генерал, пока подойником в лоб не  залимонила.
- За что?
- А за все. За то, что не искал. За то, что сыну не представился. За то, что чины были нужны, а мои сохранные нервы - нет.
- Прости меня, на колени встану.
- Мне ваши ментовсие казенные порты жалеть нечего, вставай, - говорит, не оглядываясь.
- Встал.
- И стой до посинения. Ты мне больше не нужен. Вот так.
- И куда меня теперь, жалкого, навозом пахнущего, только коров доить пригодного? Я отставки попросил.
- В связи с чем?
- В связи с тем, что дети выросли, пожалели меня да из дому выгнали, а на мать наорали, что за моим хребтом дура-дурой живет. Она  заорала, что ни в ком ни нуждается, и за  Паршакова замуж собралась. У них, оказывается, знойный роман.
- На то ты и мент, чтоб под твоим носом все твои быбы с другими жили, - отрезала она.
- Лена, это жестоко.
- И те дети тебя выгнали, и мой не примет. На шиш ты нам. Отставник. Нам еще бы генерал сгодился, все же учиться надо. Но у тебя  голова не варит. И отлично, сами выучимся. Ментярами станем, а тебя, с бизнесом если развернешься, замочим. Как твоя свора анисимовская делает, а ты,  мышка серая, и улик найти не можешь.
- Выше крыши найдено. Все сидят, кто жив остался. У нас мэр Чистяков на даче застрелился и свою  любовницу Чумакову убил. Одна беда:  Лидия Пестрякова  с дочерью успела смыться, главный свидетель.
- Рассосется следствие. У вас не следователи, а дерьмо. И адвокатов дополна ретивых. И суд купить  не проблема.
- Ну сама устройся на работу да дело возьми.
- Я тут жить хочу. Раз ты не генерал, то меня со следствием только под пулю посылать. Областной ваш –  купленный. И у меня выше крыши доказательств. На всех вас досье.
- А я там какой?
- Да чуть ли не единственный честный.  А толку-то? Раз дурак.
- Ну, не такой уж глубокий, как тебе кажется. И со службы я не уходил. Это так – тебе понравиться. Костюмчик еще карденовский  измазал. Все коленки. Вот тут я дурак.
- И все равно ты мне не нужен! – цвиркает и цвиркает молоком в подойник, не оборачиваясь.
- Зато мне нужен, - сказал за спиной генерала Руслан.- И пусть, как дуня, коров доит, а мы, папа, спокойно одни проживем.
  Елена обернулась, опять упав со скамейки колченогой. Генерал в штатском вскочил, лезет к сыну обниматься,   а сын отстранился и отвечает:
 - Пока ты моих  объятий ничем не заслужил. Обнимайтесь меж собой, навозники, - и ушел в дом к деду.
    Но уж совет его они выполнили сполна. Натопили баню, отстирали навозные юбки и  брюки, отмыли обувь, напарились-нажарились, водой холодной окатились, замотались в простыни – и на сеновал. Под ватное деревенское одеяло, потому что ночь прохладная. И до утра, до звезды Авроры не разомкнулись объятия, до усталости , до стона тихого : «Ой, ты меня уделала!» –« А  ты нет?»  И засмеялись счастливо на весь двор.
    Не все, представьте, тратили вечер и ночь на такие сладкие, но  малополезные для социума дела. В микрорайоне Восточный возле остова зимней горки, завешанного знаменами и плакатами всех, какие можно придумать, партий,  кипит митинг.
- Господа, - надрывается в микрофон очередной оратор, - все, что предлагает уважаемая Анна  Васильевна, это бред, аракчеевская деревня. У нас демократия!  Какая может быть армейская охрана по периметру микрорайона?   Старушка не представляет азов. Армия не имеет права вмешиваться в гражданские дела. Это войска для внешних конфликтов.
- Цыц! – выхватывает микрофон другая партия. – Скажу вам попросту, как русский человек. Милиция ссучилась. Ее народ боится и не считает защитницей. Меня пять раз обворовывали, три раза били, никто не искал преступников. Я за армейский контроль, потому что тут просто зона военных действий. Взрывы, расстрелы,самоубийства проворовавщихся властных структур.
 - И немудрено! Эти господа думали, что можно жить, издеваясь над самой идеей демократической власти! – подхватывает третий.
- Поешь под американскую дудку! – заорал кто-то из толпы.
- От американца слышу! – парировал оратор. – Демократия – власть народа. А мы похожи, как народ, на американцев? Нет и не может быть одной на всех демократии. Потому что нет похожих народов! Наши так называемые демократы, а, попросту говоря, нераскаявшаяся коммунистическая да комсомольская сволочь  разделила нас на быдло и господ, нищих и воров. А почему? Потому что  трезво и алчно потянулась к богатству, а несориентировавшиеся бессильно стали пить да судьбу клясть. Это честные люди нынче ходят в дураках! Мне по душе кризисные предложения  Потапенко. Коли на всех есть досье, устроить народный суд, не дожидаясь суда небесного. У всех местных южан есть родина. Их туда калачом не заманишь Хотя дают ссуды на жилье. На строительство. Это ведь абсурд, что какой-то миллионный народишка попер против  великой России и года его невозможно замирить  Но мы вправе отстоять свою исконно русскую территорию от откровенной агрессии. Они тут бодяжной водкой народа перетравили тысячи, на иглу посадили тысячи. Поубивали я уж не знаю сколько. Но вот конкретный пример: всем известный наш сосед Борька Кашин якобы за убийство их вождя сидит.У меня фотография есть, там ясно видно, что того своего вождя чеченец Басланов подрезал, чтоб его место занять. Пусть едут на родину и там развлекаются так!
-У них конституционное право жить где угодно, они россияне! – заорали из толпы.
- А у меня международное право вообще на жизнь!  - полез на трибуну некто в виде вовсе затрапезном. - Они меня на наркотик подсадили и из дому с семьей выдавили. Я в бомжатнике нынче живу. Это справедливо? И я вам десяток примеров подскажу, где такое же случилось!    Я нищим стал и этим от наркомании излечился. Но семья меня бросила. Бутылки собирает и тем живет! – оратор заревел, встал на трибуне на колени, заорал: - Простите меня, дети!
  И чеченскую диаспору, тихую,сплоченную,  понесло по домам.
- Стойте!  - крикнула Анна Васильевна. – Мужчины, уезжайте.А семьи с детьми пусть пока останутся, пока вы не выстроите свои  дома и  наладите жизнь по-человечески. Всех снабдим работой. Школой. Детсадом. Никто не умрет с голода. Микрорайон будет строиться и благоустраиваться. Но хамски захваченные дома  придется освободить. Придется пожить коммуной, но не в палатках, а вот в том, например,  дворце, - обернувшись, ткнула она пальцем  в дом банкирши Филоновой.- Это конфисковано. Это на старушечьи сворованные гроши  ее покойным мужем выстроено! Директором фонда  «Милосердие»!   В доме вора – милиционера Анисимова будет размещен детский сад.В доме атаманши Пестряковой -  прогимназия. В ваши освободившиеся дома вернутся хозяева, коли живы, но пьяниц  поместят в расположенный в бомжатнике наркодиспансер. За порядком будет наблюдать армия. И  народное ополчение. Уже сформированы патрули на своих автомашинах из работников автоколонны товарища Потапенко. Со строгой проверкой прошлого мы наберем и  знакомую всем народную дружину. Все обнаруженные в компьютере Анисимова, Митрофанова и еще кой –чьи досье будут проверяться общественным советом.
  Микрофон взяла  Тамара Анисимова:
- Нам понятно, отчего так глубок  интерес к нашему микрорайону разных политических объединений. Ожидаются выборы мэра. А хорошо подумайте: политический ли это пост? Это всего лишь главный коммунальщик города. Так не умнее ли пригласить на него опытного менеджера после академии коммунального хоэяйства? Политически нейтрального  чужака с хорошим окладом, все же зависящим от успехов хозяйствования.  И пусть это будет хоть американец.
  Толпа засмеялась.
- А что, если на это будет  наша народная воля и его желание? Дадим объявление в  «Интернете». На фиг мы на выборы-то тратимся, чтоб раз за разом налетать на одно и то же – на непрофессионализм и воровство. На бюрократизм и взяточничество. Новый век вообще должен стать  веком профессионалов, а не воров.  И они у нас есть! Их сознательно зажимает какая-то хитрая партийная сволочь. Зачем сто партий в стране, когда довольно двух – новатор и консерватор? Зачем  выборы с разорительной межпартийной возней, если  достаточно вывешенного на сайте полного  резюме и месячной контрактной проверки деловых качеств?
- Эй, революционерка! Септимия, я к тебе обращаюсь! – крикнул от такси высокий  седоватый  мужчина в военной форме. – Может, на папу с мамой глянешь?
- Господи, приехали !!! – в голос закричали и посыпались с трибуны Анна Васильевна,  старик Нестеров и Томочка.
  Расталкивая толпу,  полезли  к закрайке митинга, забыв обо всем, Тамара, как танк, впереди, сияя глазами навстречу опирающемуся на палочку  Егору Потапову…
    «И что ты об этом думаешь?- спросил Христос. – Похоже, наши ваших того…» «Постеснялся бы! Вспомни Канта. Его удивляло звездное небо и нравственный закон внутри людей. А ты  ведь не просто Бог, а человек. Это я чистая абстракция. У меня даже ни одного портрета нет,  в отличие от тебя   Велик, могуч,справедлив. А ты только милосерден. Но я тут поглядел на твое милосердие» «Как и я на твою справедливость. И хватит мне портретами в нос тыкать. Иной раз такое понарисуют. Фантазеры. Как будто ты не знаешь, что религия – это  опиум для народа, это вздох измученной твари. Защитная реакция». «От самих себя?» – усмехнулся Аллах, могучий и непознаваемый, перед которым все 349 тысяч лет будут стоять, в грехах каяться. «Ты  хоть в это сам – то веришь?» – спросил Христос. « Ай, ну их! Понапридумывают, как будто кто-то из них  после встречи со мной сюда возвращался. Земные дела Бога не касаются. С душами бы разобраться, на небеса летящими. Кого куда приткнуть, где рай определить, где ад. Да и то мура. Но пусть  верят: догляд есть, так надежнее. Но пусть не врут, что мы их разъединяем. Все сами делают, все сами!» «Ими движет любовь в широком смысле этого слова. Бог есть любовь».  «Я б ее запретил в таком случае! – заявил Аллах. – Или бы вот материализовался и заорал: научитесь наконец-то любить друг друга, уроды! С первого взгляда и до гробовой доски!» «А вот интересно: поцелует патентованный убийца Потапов непорочную деву Анисимову? Ишь как ножкой раненой  сучит, не может дождаться, когда она из толпы выпутается».   «Скромно по-братски в лоб?» «По- солдатски, конкретно! Спорим!»  «Ну ты даешь!  Это на глазах – то у митинга? Это ж какая храбрость нужна!»
  Егор, опираясь на палку, двинул навстречу, полный решимости, они  столкнулись грудь в грудь, цапнулись за руки, и он сказал, покраснев до неразличимости веснушек:
- Вот я и вернулся, бэби!
                2000  - 2004 г.г.