Сладка ягода рябина глава тридцать девятая

У кровати – щедро россыпь окурков. Мишка даже пепельницы рядом не поставил – дымил, не вставая с пружинной сетки супружеского ложа и потолок разглядывая, белоснежный, ровненький, Томкой с таким тщанием беленный, что глянец появился. Мишка все силился вспомнить, что же она в известь добавляла для блеска?  То ли яйца, то ли хозяйственное мыло? Известку Тамара сама всегда разводила, колдовала, даже вроде наговаривала что-то.  Сколько раз предлагал он ей не мучиться, перейти на новомодную нынче эмульсионку, а то и вовсе кинуть на потолок  плитки из чего-то похожего на пенопласт – и дешево и красиво, но Томка отказывалась.

 – Дом дышать должен, Миш…Что ж мы его пластиком-то душить будем? – удивлялась она, так что Мишка верил: дом и в самом деле дышит и чувствует каждый их шаг.

  Потому и не рискнул  окна пластиковые установить, они казались ему протезами на живом теле. Это в городах, где от живого остались только люди да бродячие собаки,  пластиковые окна очень даже к месту, а в деревне… Зачем?

 Курить в комнатах Томка тоже не позволяла. Гоняла на крыльцо. Катерина молчит. Вздыхает, втягивает окурки в пылесос и молчит. Полниться спальня дымом,и тяжелым кислым  духом перегаром… и потолок наверное, скоро померкнет, сотрется блеск.

Мишка вытянул из пачки сигарету и смял её пустую, кинул тут же под кровать, закачался бессмысленно на койке, слушая, как скрипит сетка.  Не слышал он раньше этого скрипа…Знал, что в кухне, у печки, есть певучая половица, то ли подогнал он её неровно, то ли сыроватая попалась плаха, но он всегда слышал, когда Тома затевала возню у печи. И как-то само собой уже знал, что делает. Запела живее – значит, мечет хлеб или шанежки из высокого жерла русской печки. Неторопливо жалуется – гоношит что-то полегче: кашу или суп, может картошку толченую. Меню у Томки на все дни было простое. Но основательное, если уж борщ, то с таким куском мяса, что на половину кастрюли, если котлета, то с Михину ладонь, слопал одну и можно уже не перекусывать. Готовила, как жила просто, твердо, с запасом на будущее…

 Эх, Томка, Томка, сроду он не замечал её присутствия в доме, ну разве ночью, когда льнула к плечу или выгибалась, принимая мужа. А днем, едва ли час-два разговоров наберется. Все как-то по делу, как ребятишки,  скотина не приболела ли, как сам Мишка. Не замечал… Есть она – и это было понятно и просто и естественно: в реке – вода, в лесу – деревья, в лугах – кипучие травы в пояс, дома – Томка.. Теперь выходило – топает Дьяков  пустыней и пустота не жалея бьет  смаху по глазам. Был бы слабее – завыл. Лупил кулаками по стене, в том лишь повинной, что на ней еще живы следы Томкиных рук. Видишь, как выбелила, точно  снегом запорошила – ни одной тебе полосы…
 Заглянула Катюха. Замахала руками, разгоняя сизую завесу.
 – О чем думаешь –  вроде бы ни к чему спросила.
Мишка крякнул:
 – Ни о чем.
Сетка опять скрипнула под Катюшкиным весом.
 – Ни о чем думать нельзя. Ты бы хоть футболку поменял. Скоро стоять будет.
– Угу, – промычал.
 Повернулся к стене. Но Катерина уходить не спешила, сидела и разглядывала ножки в домашних тапочках, точно только сейчас узнала, что они у неё есть. Помолчали… Каждый о своем. Катюшка слов не находила, Мишаня и не искал. Будто высказал ей все, выдал на гора, переговорил…до тошноты переговорил. И теперь добавь что-то, станет слово поперек горла, подкатит  к губам, как не в то горло пошедшая стопка водки.

 – Твой дом, Миш, сколько стоит? – выдавила акууратненько, тем голосом, каким начинают  важную, но не очень приятную беседу.
 Дьяков  напрягся, однако ответил:
– Ляма  полтора потянет.
 И опять закачался сизый дым и тишина.
 – Я думаю больше, – прокрался журчащий голосок. – Надо бэтэи пригласить, оценят. Сибирск рядом, место хорошее…
Мишка повернулся круто и оперся на локоть…
 – Ну…
 – Два миллиона, Миша стоит квартира в городе. Не шикарная, но квартира… На окраине можно взять двушку… Мама сказала, что добавит…
«О как…решила значит всё…» – он перевернулся на спину и закачался бессмысленно.  – «Быстрая»

Брезгливое удивление оцарапало, но даже додумывать до конца очень четкую и понятную мысль, что не Катьке бы здесь распоряжаться, не стал. Глянул только, но выразительно глянул.

Катя отодвинулась осторожно. Мало ли…Чем дальше жили они с Мишкой, тем больше понимала она, что никогда и не знала его по-настоящему, и сейчас не знает. Было в нем что-то очень темное, пугающее, и притягивающее одновременно. Так в детстве манила и пугала таинственная неизвестность провала на пустыре. Говорят, там раньше была школа, потом снесли…Остались груды извести, торчащие бревна, с годами и они все больше стали напоминать обычные земляные валы, густо затянутые травой, пестреющие одуванчиками, щетинившиеся крапивой. Но весной, то под одним, то под другим пригорком вдруг вскрывались странные провалы, зияющие щели - от них пахло сыростью, тьмой и неизвестностью. Катюшка их старательно обходила, потому что больше всего ей хотелось нырнуть в эту тьму с головой, почувствовать, как отдалиться все… Однажды она даже решилась и спустила в провал  ноги, но вот тут так сладко, до судорог в животе, сжалась внутри чудная пружина, закружилась голова и она поняла, что сейчас прыгнет… И испугалась, самой себя испугалась…
 А вот Мишку выходит не испугалась. Не успела… Закрутилось, все завертелось и в самом деле почудилось, что летит она, как Алиса в кроличью нору, и дна не видно, и сладко было падать, сладко…

Только должна же где-то быть под ногами земная твердь. Нельзя жить все время падая, даже если падение и похоже на полет, это все равно путь вниз, вниз… И надо бы опереться уже и начинать как-то выбираться… Надо.
– Отец сказал, что водители требуется и в городе, и на карьере… – сказала уже твердо.
 – Это типа уголек возить?
 – Типа…
 – До станции и обратно? – Мишка засмеялся, вдруг представив себя вот в таком бесконечном карусельном беге.  От карьера на станцию, от станции на карьер, пять рейсов за день в одном направлении, год за годом, как таракан по кухне и  сплюнул, белый плевок упал рядом с бычком. Катюшка проследила и  носком тапочка растерла:
 – Миша-а-а! Зарплата порядка  сорока… понимаешь?

 Дьяков поискал сигареты и вспомнил, что кончились они вот только что… Неприятно стало и что кончились они так не вовремя и что Катька сейчас  советы дает… правильные советы… Нечего ему здесь ловить теперь, ни работы, ни семьи… Но внутри натянулось  тонко-тонко болезненная жилка, и думать , что надо сейчас вставать, суетиться, решать ,жить как-то не хотелось. Синяком в душе  тупо, но беспрестанно набухала  даже не обида, а тоска. Невнятная, мутная, как похмелье. Стыдно было и тошно, как после бурной гулянки, когда память, просыпаясь, подкидывает тебе одно за одним неприглядные воспоминания. А голова гудит и выворачивает желудок, и сводит рот сухой жаждой. И от этих физических страданий  вчерашнее  лихое свое безумие  кажется еще более постыдным. Не думать бы, не изводить себя, а думается…

 Поднялся тяжело, дошел до окна и распахнул его, обе створки враз… Потянуло свежим ветром, щедро перемешанным с запахами жаркого августа, мякинным уже духом, не столь ярко-медовым, как в июле, но все еще сладким…
 – В город…значит... –пробормотал и впервые за две недели окинул взглядом огород..
 Вдоль забора, еще и потемнеть не успевшего, нового,  тянула ядовито-жгучие стебли крапива. И средь картошки щетинился осот, красовался малиновыми цветами, качал  шишками, готовыми вот-вот взорваться семенами.
 «Как у бичей…Прости, господи…»
 Запустело все, точно занедужило.

 Поднял с пола куртку, пошарил в карманах. Под пальцы попалась две монеты. Он извлек их на свет и разглядел так, будто от его взгляда они могли бы превратиться  в две тысячные купюры. Но чуда не произошло. Постоял, растеряно глядя на монеты, чувствуя, как пробирается в душу, не страх, но тревога человека, впервые за последние несколько лет, оставшегося без денег. Совсем без денег.
 – Прибыли. – сообщил сам себе и тут же прикусил язык, обернулся на Катюшку, но она, кажется не поняла о чем речь и все так же сидела на кровати, вытянув ладные ножки.
Но когда он решительно направился во двор, окликнула в спину:
 – Возьми у меня в сумочке, на сигареты.
 Мишка замер так, что кажется даже спина застыла, окаменев, и каждая мышца тела сейчас  до предела  натянута..
 – Мама отправила, – пояснила Катерина простодушно и даже радуясь - хоть чем-то может сейчас отплатить за все те траты, что делал он не скупясь.

Мишка обернулся, девчонка стояла совсем рядом, прижав к груди кулачки. Нет, в её глазах не было ни тени женского торжества,  с каким, по его разумению, должна была баба давать деньги мужику… Она сама торопливо схватила крохотную сумочку и выдергивая кошелек:
 – Вот, есть. Миша. Правда есть. – частила она.
Но Дьяков уже одолел сенки и распахнул калитку, спасаясь бегством от собственной своей никчемности, как будто этот груз можно  беспрепятственно скинуть.