Дранг нах Остен

 


Часть первая: Осторожно, поезд отправляется!


   Марина Поплавская сидит на кровати, скрестив ноги в обшарпанных  кроссовках среди складок  парчового серебристо-лилового покрывала, разглядывает себя в зеркалах стоящего напротив огромного платяного шкафа. Зеркала беспристрастно рассказывают Марине, что черная футболка и джинсы ее – потерто-выгоревшие, что большие  солнцезащитные очки она, похоже, купила зря: какое-то просто неузнаваемое лицо, мордочка с кулачок, весь масштаб головы сломался. Или это от новой прически ежиком, с примоченными гелем “сосульками” вдоль левого виска и по шее? Да нет, нормальная прическа, даже пикантная, думает Марина. И помада нормальная, и лак на ногтях. Хотя сами ногти… Да, надо бы не грызть, когда обломятся, а сходить наконец в парикмахерскую, сделать человеческий маникюр. Но деньги –деньги…денег жаль. Три серебряных кольца на левой руке хороши, потому что дорогая качественначая подделка под старину, но кто дернул надеть на правую руку этот браслетик- никелированную дешевку с какими-то нелепыми висюльками? Уж лучше бы часы оставила.
- Ась? – отвлекает ее от самосозерцания голос подруги. – Не поняла! Это куда, куда он тебя тянет? – Задав вопрос, Марина валится на бок, дотянувшись рукой до тумбочки , поворачивает к себе  часы, белые фарфоровые, с партиархальными пастушками и розочками возле циферблата.
- Торопишься? – тревожно спросила  Алена.
    Отодвинула  белой  рукой тяжелые кружева шторы на окне, смотрит из своего пентхауса  вдаль за Москву –реку темными тоскливыми глазами.
- Я не тороплюсь, - снисходительно улыбнувшись,  ответила  Марина. – Но даже если бы торопилась, ты же знаешь: для тебя у меня время  всегда есть. Итак, еще раз спрашиваю: куда зовет?
- Далеко. На Восток. В Сибирь. Вчера позвонил мне и Толику. Велел взять в сейфе кейс и лежащую рядом пачку денег. Ну, на дорогу…Вещей много не брать, однако захватить все самое-пресамое. Ехать поездом “Байкал”.
- Спросила: зачем поездом?
- Я плохо переношу самолет. Он знает.
- А-а-а… А что у тебя с самолетами?
- Закладывает уши. Устаю жутко. Даже на “Боингах”. Свист моторов раздражает. Дня два после полетов чувствую себя, как вареная.
 “ А так же тушеная и жареная”.- думает Марина , разглядывая обернувшуюся от окна подругу. Неженка! Стоит, прижав длинные персты к печальным  устам, очи зелено-коричневые распахнула и к потолку возвела, головушка поникла  набок  на длинном стебелечке шеи, скользкие на вид белокурые пряди волос  длинно струятся  по кружевному рукаву пеньюара: красивый сериал , а не жизнь, едрена вошь!
- Слушай! – Марина поцарапала острым ногтем  свою, что  и говорить, модную, но нелепую в сравнении с алениной  гривой прическу. – Ты боишься чего-то, что ли?
- Я  всего боюсь, - прошелестела красотка.
- Лечиться надо! – Марина решительно встала с кровати, отпнула  оборки покрывала, цапнула из парчового кресла сумку, достала из нее диктофон. – Я его сейчас включу, - предупредила, - но расскажи коротко и внятно. У меня тут пленки мало. Всего полкассеты. И стереть нельзя: кое-кто  записан, нужный для завтрашнего репортажа.
- Это зачем? Зачем диктофон? – испугалась Алена. – Я просто тебе позвонила, ну, посоветоваться…
- Господи ты Боже мой! – взорвало Марину, аж пробежалась туда-сюда  мимо зеркальных шкафов, мимолетно подумав, сколь нелепа  вся ее мелкая поджарая фигурка  на фоне отраженных зеркалами роскошеств   бело-лиловой спальни.- Надеюсь, ты понимаешь, что я не репортаж из вашей с Шулеповым опочивальни делать собралась. Я вообще ничего писать не буду. Но это страховка! Ты чего-то боишься, едешь с  мрачным амбалом Толиком и какими-то ценностями непонятно куда и зачем. Ты знаешь, что в кейсе?
- Я думаю, деньги.
- Сколько?
- Я думаю, много.
- Ну, ты у нас просто Спиноза! Она думает! Кейс закрыт?
- Естественно.
- Не велено открывать?
- Он ничего не сказал. Но какие-то ключики лежат рядом.
- Пойдем откроем.
- Марина, - захлопала ресницами эта лягушка-путешественница, - ни код сейфа, ни содержимое кейса, я думаю,  посторонним показывать я не должна.. Даже я думаю, охранник в  этой ситуации является посторонним. Ты –тем более.
- Тайны Мадридского двора!- хохотнула Марина. – Так о чем мы будем советоваться?
- Ехать мне или  нет? Понимаешь, он улетел три дня назад. По делам и навестить родственников. Ну, я полагала, путешествие на недельку. Ничего перед отъездом не говорил. Велел нам  продолжать обустройство квартиры.
- А что тут еще не обустроено? – остолбенело огляделась Марина.
- Ой, долго объяснять, - вздохнула подруга. – Словом , звонок был полной неожиданностью как для меня, так и для моего Держиморды , ну , для Толика то  есть. Ты же знаешь его манеру говорить по телефону. Ничего не поймешь. Бурчит: да, обязательно, вас понял, само-собой, ага…А лицо у самого эдак вытягивается и даже, представь себе, какой-то просвет мысли на нем появляется, причем тревожной. Брови свел, в затылке  свободной рукой чешет и все  как бы мрачнее становится… Зловеще мрачный, да-да….Под конец говорит:” Я  все понял .  Не волнуйтесь, Андрей Иванович. Мне не впервой”. Что он имел в виду?
- Где все это происходило? – навострила глаза Марина, даже очки сняла, бросила в кресло.
- В холле. Потом трубка была передана мне. Толик ушел на кухню.
- Почему ушел?
  Допрашиваемая на миг задумалась.
- У него там что-то кипело.
- Он у вас за телохранителя или за кухарку?- вздернула брови Марина, усаживаясь в кресло. С развальцой села, отодвинув тощим бедром  свою потертую вместительную сумку с блокнотами, ручками , старым фотоаппаратом “Зенит”.
“Ох ты, Господи, еще пленку проявлять! – подумала. – Беседу не надо бы затягивать, иначе с репортажем к завтрему не управиться, а сорвешь сдачу, хрен кто новое задание в данной газетенке  подкинет. Значит, снова бейся-рассчитывай, из каких шишей заплатить за квартиру и купить бензин. С голода не помру: и родня жива, и друзей до дуры, можно прийти – накормят, но этот чертов “Москвич” уже все соки из меня вытянул”.
- А где амбал? Ты почему мне сама дверь открывала? Опять на кухне что-то кипятит?
- Нет. Ты зря улыбаешься: он от безделья стал вполне прилично готовить. Правда, только по поваренной книге. Но так как он очень  пунктуален, то получается отлично.
- А чего ты от безделья поваренной книгой не увлечешься?
- Я? Зачем? Я могу обходиться вообще без еды. И для кого это я должна  готовить? Ну сама подумай! Кстати, ты спросила, где Толик. Он уехал за билетами.
- Чего мы тогда полушепотом говорим? – изумилась Марина. – Да и потом: айда на кухню пробовать его стряпню! Расслабься ты ради Бога!
  Прошли на кухню. “Шик-модерн! – вздохнула про себя Марина. – Да… Будь у меня такая кухонка, я бы, пожалуй,  нашла смысл в кулинарии. Не держала  бы, как сейчас , пачку масла в холодильнике да черствый батон в хлебнице. Ой, Боже! Сахар надо купить, чайную заварку, соли уже дня три в доме нет”.
- Чем собираешься потчевать? – спросила Марина, углядев непонятно что в стеклянном судке, водружаемом подругой в микроволновку.
- Рулетики куриные с белыми грибами, - ответила Алена. – Шампиньоны маринованые  будешь? – спросила, подходя к холодильнику. – И крабов чуток. Остатки в баночке. Дать?
- Все ставь!- приказала Марина , берясь за вилку.
- Потом  кофе сварю, - пообешала Алена, раскладывая за минутку  согревшиеся рулетики по тарелкам. – К нему можно ликер, печенье. И торт остался. Шоколадный.
- Угу-угу! – покивала с набитым ртом  Марина, полностью отвлекаясь от канвы предыдущей беседы. – Ой, вкуснотища какая!
- Меня насторожил его тон, - садясь к столу, сказала Алена.
- Чей? – не сразу  вникла в смысл ее слов гостья. – О чем ты? Ах да! Продолжай.
- Он  как-то так … разнузданно говорил. Не сдержанно. Весело. Просто панибратски.
    «Ничего себе отношения! – молча жуя, округлила глаза Марина. – Как все же она к нему обращается, когда беседуют? Кроме местоимения «Он»  у бедного Шулепова в ее рассказах имени нет. А мужик хоть куда. Хотя, конечно, не секс-символ России, но  симпатичен лицом, фигура нормальная: не низок – не высок, но зато и не пузат. А в смокинге вообще душка. И седина ранняя к лицу, и взгляд без лукавства. Я бы таким не побрезговала не то что в его хоромах, а даже так… на одну веселую ночку. Хоть в номерах, хоть в моей квартирке… Да…Зажрались некоторые. Хотя, конечно, мы с этой куколкой не ровня. Я, условно говоря, шавка возле мусорного бака, а она – домашняя болоночка. Еще бы! У меня мама дворничиха, папа  белорусская лимита, а эта… Папа с мамой в главке, по заграницам ездили. Да, подруги, потому что в одном доме жили. В одной школе учились. Даже за одной партой сидели. Но я-то знала, что в спецшколе английской я только потому, что у меня мать скандальная татарка. Пришла моя Анфиса Усмановна к директрисе, когда старшая сестра Гелька должна была в первый класс идти, а директриса, естественно , глаза выпучила: куда лезут дворники?! А мать заорала, что через Спасские ворота к самому товарищу Брежневу прорвется, но будет по-ейному: все ее три девчонки  кончат именно языковую школу.  Золотое время – социализм!  И «золотой голос» у мамани: уж если она завизжит, ее любой испугается- что отец, что мы с Гелькой и Галькой, что весь двор наш, весь дом, из чьих окошек кой-кому  даже звезды Кремля видны.  Алене , например. Мы-то жили впятером на первом этаже, в однокомнатной…»
- Ой, я объелась! –сказала Марина, разглядывая  тарелку, на которую хозяйка водрузила кус шоколадного  торта. – Хотя, ладно, пусть стоит. Рассказывай дальше. Итак, тебя смутила интонация. А о чем он говорил с тобой?
- Говорит: я приготовил тебе сюрприз, - мрачно сказала Алена, нехотя ковыряясь в своей тарелке  с рулетиками. Отодвинула тарелку, взяла маленькую бутылочку с минеральной водой, уставила взор в угол кухни. – Он настаивал поначалу, чтоб я летела самолетом. Потом согласился на поезд. Ну-ну, говорит, каждой  незамужней девице полезно увидеть  напоследок  Россию из окна поезда.
- Ну и что? Он прав.
- Напоследок увидеть. Он так сказал: напоследок. И какое-то еще коварство в голосе! В усмешке. Байкал, говорит, покажу… баргузин и омулевую бочку. Хочешь, говорит, все это посмотреть  и прочувствовать после Лондона и Парижа? И засмеялся. Он никогда не смеется!
 Марина чуть не поперхнулась кофе.
- Ну, хорошо, - сказала, - ты считаешь… допустим, его  раздражает твоя личная жизнь до жизни с ним. Допустим, у вас  не узаконенные отношения. Ты не жена , но вы почти два года живете! Он тебя обувает-одевает, квартиру расширяет до  пределов черт знает каких – вы одни на площадке остались. Ты ее обставляешь… Вы плохо что ли жили?
 Алена пожала плечами.
- У него претензии к тебе? Ну, хотя бы по хозяйству?
 Алена вообще глаза закатила. Потом этак сквозь зубы:
- Я не понимаю, о чем ты говоришь!
- Я пытаюсь понять все эти твои неясные эмоции, - вытаращила свои татарские глаза Марина. – Ты полагаешь, у него что-то злое на уме? Причем без повода?  Так не бывает.
 Помолчали минут пять. Алена допила минералку, вертит в руках пустую бутылочку.
- А почему ты сразу ехать не отказалась? Прямо по телефону?
     Бросила Алена  пластиковую  бутылку в раковину, прищурив глаз и прицелившись. Попала , не задев крана, причем бутылка шмякнулась без отскока – нервы то есть сохранны, рука не дрожит. Выпрямилась, дернув длинной шеей, откинула волосы за спину, отвечает, глядя в глаза:
- Потому что я мокрая курица. Я  давно уже думаю с опозданием. Но, пожалуй, пора браться за ум. А то кончу, как та дура, о которой ты недавно рассказывала.
- О какой конкретно? –  поинтересовалась Марина, любившая принести в этот дом с улицы какой-нибудь жуткий слух о крахе жизни молодых-богатеньких. Бывало, если честно, коли никакой истории подобрать не удастся, то и выдумывать приходилось. А что, черт возьми: живет эта золотая подруженька  словно суслик в норе… Так пусть хоть знает, что золотые норки не безопасны.
 Однако, конкретную дуру Алена вспоминать не стала, заразмышляла вслух:
- Понимаешь, выйти за него он предлагал, едва оформив развод. И потом еще сто раз предлагал. Я устала отвечать, что это не к спеху. В последнее время он на эту тему помалкивает. Ну и пусть. Ты прекрасно знаешь, что формально я ни в чем из его рук не нуждаюсь. Квартира моя как стояла в нашем доме, так и стоит. Я могу хоть сегодня съехать. Попрошу арендаторов вон, уплачу неустойку по договору. И заживу припеваючи. Работу я найду: все же диплом  Лондонской  высшей школы экономики – это диплом. Плюс два языка в совершенстве, третий на бытовом уровне. И ничего…
- Тс-ссс! – прислушавшись, подняла палец Марина. – Амбал, наверное, пришел, цербер твой.
     Толик-телохранитель через минутку появился в кухне, положил, поздоровавшись с Мариной, билеты на стол, отрапортовал, что, как и приказано, куплены в разные купе, в спальный вагон. Вещи он поможет собрать: хозяин его просил чисто по-мужски проконсультировать сборы.
- Это еще что такое? –холодно  подняла бровь Алена.
- Подскажу, в чем вы всего красивее выглядите, - объяснил без улыбки коротко стриженный здоровенный детинушка.
- Спасибо, Анатолий Петрович, - встала  из-за стола Алена  без намерения прибрать посуду за собой и гостьей. – Как-нибудь сама справлюсь.
- Алена Григорьевна, чемоданов больших не берите, - все же вякнул тот вслед. – Я, вы знаете, багаж носить не должен, а носильщики…
- Я сама уж решу и это! Марина, ты что сидишь?
 В дверях Марина обернулась: Толик стоял у стола, глядя вслед тупо и обреченно.
- Ой, Господи! – шепнула Марина в коридоре. - Ну на фиг вы его в доме держите? Как мастино-наполитано недрессированный! Ты его не боишься? Когда, к примеру, Андрея твоего дома нет?
- Слушай! – разозлилась Алена. – Я и без твоей помощи могу в психоз впасть!
  Они вышли в холл. Марина глянула на стенные часы в  деревянном резном обрамлении, вначале подумала, сколько ж они могут стоить, а потом ойкнула:
- Ален, засиделась я! Прости, вот так бежать надо! -  чирканула себя ре6ром ладони по горлу .- Я тебе вечером позвоню. Или заеду.
- Не беспокойся, - вяло ответила Алена. – Сама уж как-нибудь…
       Появился Толик. Буркнул, что ему надо в офис: договориться с охраной по досмотру квартиры на период отъезда. И Марина вышла  с ним.
  Подождали лифт. Молча вошли в него. « А чего трушу-то? – подумала Марина. – Я журналист, он  - сторожевая овчарка. И  не фиг в пол глядеть под его тяжелым взглядом». Улыбнулась пленительнейшей из своих улыбок да и молвила:
- Надолго едете? Я у Алены забыла спросить, - пояснила, чтоб разгладить его подозрительно  сморщившуюся рожу.
- Не знаю, - буркнул телохранитель. – Велено сопроводить. И все. А   куда, зачем, на сколько? – не мои проблемы.
- Скучная жизнь у вас, - ехидно осклабилась Марина. – А если, к примеру, что-то личное планировалось?
- За мою зарплату, - хмыкнул Толик, - можно и поскучать. А за вашу, очевидно, кроме как весело, жить не согласишься.
     Уел сторожевой песик, скотина, аж за потертость джинсов и дряхлость кроссовок  стыдно стало.  Зря, выходит, надеялась, что люди все же  имеют представление о  деловом репортерском стиле, понимают,  что это близкое к сэконд-хэнду  тряпье журналисты носят не из бедности, а из презрения к показной респектабельности.
- Анатолий Петрович, - уже выходя из подъезда, злорадно произнесла она, - у меня давняя мечта: написать очерк о секьюрити. С большой фотографией. Что нам мешает написать именно о вас?
- Моя нефотогеничность, - скупо сморщил  тот  губы в подобие  улыбки.
      Марина внимательно глянула на него, как бы прицеливаясь объективом , и изумилась: отличный мужик проявится на фотоснимке! Рельефно сильный и умный. Какого же черта  в помещении, рядом с Алёной, этот породистый самец выглядит громоздким мешком с дерьмом? Кто на кого так действует и почему?
- И все же подумайте над моим предложением, - открывая дверцу своего потертого «Москвича», сказала Марина. – По приезде позвоните. Приду – побеседуем.
      Как не расслышал. Молча сел за руль  «Мерседеса», скупым жестом  показал ей в боковое стекло: проезжай, мол, первой.
   Поехала, размышляя над непонятными хитросплетениями судьбы: что бы значила Аленина тревога? Ведь со стороны  - не жизнь, а сплошной праздник…Близкий, оказывается, к психозу… Совсем  непонятным человеком стала Алена. На себя не похожим. Хотя, с другой  стороны, что  Марина может знать о ней досконального? Ну , учились… А это когда было-то?  Сто лет назад… В 1981 году пришли в первый класс… А в доме и в гости друг к другу не ходили, потому что маманя это Маринке запретила. Да. Пришла она с дня рождения одноклассницы вся объевшаяся, стала сестрам рассказывать, какой был у Зверевых стол да какие у Алёнки игрушки, а как дело дошло до принесенного из гостей кулечка с конфетами и пироженками, тут Анфиса Усмановна и завизжала: «Узнаю еще хоть раз, что  к богатеньким слюни от зависти ронять ходишь – ремень сама найдешь и мне подашь!»  У дворничих собственная гордость… Швырнула, скомкав, кулечек с подаренным мамой Алены в мусорное ведро. Гелька и Галька, сестры старшие,  только переглянулись. И муж-лимита  Поплавский пикнуть не посмел. А что  тут было стыдного или унизительного? Это обычай европейский – остатки детского праздника  собрать по кулькам и  раздать гостям. Но матери никто никогда не перечил. Марина и сейчас, хотя живет одна, с ней не свяжется, спорить не начнет. Ой, слава Богу, что их квартиру  в центре самом  под офис  освободили, а всему семейству дали возможность расселиться, спастись из –под маминой татарской чуни : старшие сестры живут в Бибирево, в двухкомнатной небольшой квартирке, мать с отцом возле Курского вокзала, а сама Марина – в Митино. Тоже, конечно, благодаря  матери так вышло: этаж освобождают, а она уперлась – из центра не поедет! Или пусть дают ее девкам отдельные квартиры,  или  шиш вам, господа хорошие. Сошлись на компромиссном варианте: за двадцать-то квадратных метров – две двухкомнатных и однокомнатная. Молодец, старуха, ничего не скажешь, хотя был риск, что пришьет ее, голосистую, какой-нибудь нанятый киллер, тем дело и кончится…
  Штатный фотограф редакции, уже начавший лысеть, но бойкий и обаятельный мужичок, которого все звали Юрчиком, встретил Марину упреками: опоздала, де, возиться с ее пленками не будет. Потом все же  отошел сердцем, налил, добыв из холодильника, водочки в химические стаканы, а сколько туда нацедилось, Марина в красном свете фонаря  не разлядела толком, хлопнули, зажевали какой-то печенюшкой.  Голова поплыла…Не успела опомниться –лежит на его  замурзанном диване голая, и он голый. Но, слава  Богу, пленки все же в бачках, сделать  снимки обещает…
  Вышли из редакции, когда там уже никого не было, часов  в восемь. Юрчик у машины приобнял ее за бок: «Ко мне, малыш?»
- Не соблазняй меня без нужды! – пропела Марина трезво и шмыгнула в свой драндулет: умный какой! Ей еще  речи с диктофона расшифровывать, потом писать. А в доме соли нет, надо в магазин заскочить. Да пока еще доедешь  по этим запруженным улицам…
     В магазине возле дома  зачем-то купила  полуфабрикат –куриные рулетики.  А ни белых грибов, ни перца, ни масла  оливкового, естественно, в доме нет. Нажарила до полуподгорания куриное мясо  на сливочном,  сжевала, одновременно слушая диктофон и царапая пером возле  поставленной на расписную дощечку сковородки, пошла спать. И совсем было уснула, да вдруг вспомнила, что обещала Зверевой позвонить.
- Алло! – твердо откликнулся телохранитель. – Марина, вы в  своем уме?  Посмотрите на часы:  пол-второго ночи. Все спят.
       Однако он ошибся: Алена не спала, а паковала вещи. Половина зеркальных шкафов в спальне стояла настежь, наряды грудами лежали на постели. Трудилась гражданка Зверева над проектом  поистине непонятным: в пристроенный на подлокотники парчового кресла  огромный пластмассовый чемодан она укладывала … норковую шубу. Зачем в последних числах мая шуба, пусть даже и в далекой Сибири, коли  диктор  телевидения  сообщил: в Иркутске, Новосибирске и даже Ханты-Мансийске  переменная облачность , временами небольшой дождь, температура воздуха  плюс  15-18 градусов? Разложила Алена  коричневое свое манто на дно чемодана  вольготно, провела рукой по ласковому меху… Вдруг полезла на антресоль, вытащила красную болоньевую сумку, которой бы и «челнок» не побрезговал – до того вместительна, притом конструкция у сумки такая, что лямки можно надеть на плечи и сума превращается  в огромный рюкзак. Меха были добыты из чемодана, расстелены на полу, сумка в растопыренном виде  умещена в чемодан. Алена, сложив рукава, начинает скатывать  норку в колбаску, очень туго. Скатав, упихивает в сумку. Бормочет: «Шляпу с широкими полями не возьму – много места займет», - и швырь эту  норковую же вещь с кровати в шкаф жестом не прицельным, но точным. Берет в руки демисезонное белое пальто, длинное, роскошно клешеное, бормочет: «Нет. Надо взять коричневую пряменькую «классику». К ней берет, жаккардовый шарф, перчатки,  павловскую шаль и шаль шотландскую, клетчатую, легкие сапоги. Да, и зимние сапоги. Сейчас скатаем. Ничего-ничего, кожа мягкая. Упихаю в уголки. Да, сумку кожаную… кожаную…Придется взять всего одну.  К сожалению, не новую, которую я недавно купила, а вот эту – цвет подойдет и  к зимним , и к демисезонным ботфортам. О`кей! Ботинки брать? Обойдусь. Так-так –так… Костюм из твида, купленный в Лондоне, берем весь – две юбки, широкая и узкая, шорты-бермуды, брюки… А где жилет от него?»
    Она роется в вещах, попутно извлекает из груды пяток блузок: нормально – блузки тонкие,  скатаются и уместятся очень компактно. И белье  компактно ляжет. Все эти гарнитурчики, надаренные Шулеповым. Встряхивает кружевной пеньюар, «цвета петербуржских сумерек», как он сказал.  Сказал, подошел и стал целовать ее в декольте, очерченное  роскошными кружевами ночной  длинной комбинации… И неприятный  мороз побежал по груди, вслед за его губами… Не вспоминать!
    Она копошится тихо, чтоб Толик-телохранитель ничего не заподозрил.  То, что не очень практично, слишком нарядно или громоздко, возвращается на вешалки в шкафы. «Минутку, - бормочет она. - Практичность практичностью, но надо еще думать и о цене – надо взять самые дорогие вещи. И о совместимости: чтоб ансамбли можно было создавать. Так: трикотажа прихватить – деловой гардероб, не мнется… Боже мой, как трудно выбирать, когда есть из чего! Все жалко! Ну, вот как я оставлю эти туфли, если я сама их купила в Париже? Очень дорогие. Три пары. Каблук высоченный. Непрактичные, слишком нарядные. Но  это папин подарок к окончанию школы экономики: он прислал деньги. На Париж и на обновки. Туфли куплены в Галери -Лафайетт, самом дорогом магазине. Жан-Пьер Делюз помогал примерять, стоял передо мной на коленях, отодвинув любезного продавца»
  Три пары нарядной обуви упихиваются в суму, все больше распирающуюся боками внутри чемодана. Она садится на банкетку возле туалетного столика, трет лоб, о чем –то долгонько размышляя. Встает, произнеся довольно громко: «Нет-нет! Все правильно!» Достает  с полки шкафа джинсы, из  шулеповских вещей вытаскивает  неновую  скромняцкую футболку, шепчет: «Это положить сверху». Думает, и какого же веса будет этот сундук с сокровищами, разглядывая чемодан. Я с ним справлюсь? Ведь придется все двигать самой. Ну, по перрону, допустим, все это без труда покатится на чемоданных роликах. А как  затаскивать  в вагон? Где разместить внутри купе, ведь это чудище не влезет в рундук? Поверит ли телохранитель, что вещей она взяла чуть, просто  чемодан огромен, чтоб вещи не мялись? Носильщика нанимать не стоит, потому что у тех привычка  и при узле с пуховой подушкой кряхтеть, чтоб дали на чай. Толик враз догадается. Черт возьми! Неприятности начнутся  просто у крыльца. Хотя скатить чемодан можно по пандусу. Да, у крыльца есть пандус. Построен молитвами подстреленного прошлой зимой  мафиози, который живет в  подъезде. Стал инвалидом после покушения…  Боже мой, ну почему, почему , хотя бы так, хотя бы инвалидами, не выжили папка и мамочка! Марина  где-то раскопала, что это была вовсе не авария. Машина всего лишь слегка ударилась о  дорожный столбик. Возле нее были следы постороннего присутствия. Мама с отцом ехали на стройку  загородного дома. Везли месячную зарплату  бригаде – это большие деньги. Но ни в сумочке, ни в карманах у них ни копейки не было. Маринка видела  милицейские протоколы… Она в этом разбирается. Она говорит: заказное убийство. Боже, какая ужасная жизнь! Ну кому они мешали? Почему … Это Шулепов! Кроме него некому! Это только ему выгодно – занять место папы. И похоронить их так, что я даже не видела их в гробах: кремировали до моего приезда… Я спускаюсь с парижского рейса, а он ждет у трапа, весь в черном: «Аленушка, у  нас страшное горе: твои родители погибли в  автокатастрофе». Маринка права: что, он так беден, что не мог заплатить за холодильник в морге? Зачем их было хоронить без меня? Эти две ячейки в колумбарии… Эти свечи горящие  и свежие букеты - лицемер! Чудовище! Не надо об этом думать… Все так страшно живут, все… Вся Москва…Хватит… Надо прибрать  и лечь спать. Я должна встать в восемь, безмятежной и красивой. Открыть глаза при первом  деликатном стуке Толикова пальчика в дверь. Проснуться, как всегда я просыпаюсь под его побудку,  с мгновенным холодом внутри живота, с мурашками вдоль спины, будь он проклят  этот Толик, герой Чечни, солдат спецназа…
   Закрыла чемодан, придавив его крышку собственным весом,   стоит посреди спальни, шепчет: «Я спокойна, я спокойна… Сейчас выпью валерьянки». Налила в тяжелый хрустальный стакан из коричневого пузырька, не считая капель, долила тепловатую воду из тяжелого графина, выпила, легла  в одежде поверх скользкого парчового покрывала, чтоб хоть утром сэкономить силы на уборке этой постели, огромной, словно аэродром… Засыпает молясь: «Господи, если ты есть: пусть мне ничего не снится! Особенно не надо, Господи, темных подъездов и страшных рож в камуфляжной масках. Умоляю!»


     А телохранителю Толику, тихонечко посапывающему через несколько помещений от хозяйской спальни, снилась она, хозяйская пассия белокурая Алена. Будто, как тогда, два года назад, зимою, входит он в подъезд ее старинного дома. Набрал код домофона, обернулся, помахал рукой сидящему в машине «напарнику», второй рукой осторожно двинул раскодированную дверь, высокую дубовую с витражными цветными стеклышками в мелких металлических переплетах. Подъезд пуст и темноват: он сам днем вывинтил лампу из плафона. Свет идет с площадки второго этажа, размытый и дальний, так как лестница с чугунными литыми ограждениями  полукругом загибается наверх. Квартир на первом этаже нет, входы в тутошние офисы –из соседних подъездов, он правильно рассчитал, что с освещением никто не подсуетится. Он хотел встать, как тогда, в нишу обок лестницы, уже шапку-маску натянул. И вдруг увидел, что Алена  не в витражные ворота подъезда входит, а спускается сверху.  Идет по лестнице, держась правой рукой за перила, а левая рука в широком кружевном рукаве пеньюара  поднята ко лбу – всматривается Алена  из-под козырька ладони в темноту. Хотя  чего она может разглядеть? Она ведь не из тьмы на свет смотрит, а наоборот. Он стоит, прирос подошвами к мраморному полу, чувствует, как поднимает холодок ежик волос на его голове, катится холодок по коже щек к губам. «Иди, иди ко мне, не бойся, моя милая!» – хочет он сказать ей, точеной и прекрасной,  просквоженной светом под кружевами  широкого пеньюара. Но немота сковала губы, а яркий свет  позади ее разгорается все сильнее и сильнее…
  Тут зазвенел будильник. Шесть часов утра. Толик открыл глаза, уставил их в высокий потолок, мрачно скрестил сильные руки на груди. Надо вставать, идти под холодный душ… Потом помахаться тяжелыми гантелями – единственной его личной вещью в этом помещении рядом с холлом. Он спит в спортзале босса, на  высокой кушетке, предназначенной для массажа., утром постель убирает в стенной шкаф. Массаж тут делается Шулепову, а может, и Алене. Два раза в неделю привозят  пожилого дядьку из общества слепых – говорят, лучше этих увечных массажистов нет: у них руки зрячие. Сам Толик ни за что бы не дал прикоснуться к себе какому-то инвалиду. Его массажирует нормальный мужик. В спортзале фирмы, как и всех охранников, раз в неделю за казенный счет, после тренировки на татами. У Толика черный пояс, пятый дан. И крепкие нервы. Но лучше бы этот сон регулярно не снился…
   Итак, душ, зарядка, приготовление завтрака для спящей Алены. Или это потом, поближе к восьми, когда он ее разбудит? Пожалуй, так. А сейчас он хлебнет чайку, просто утолить жажду, запить послевкусие сна. Большая чашка крепкой заварки с одной ложкой сахара…
  « Пей и не думай о том, зачем все это тебе, идиоту, снится!» – приказывает он себе , стоя с чашкой чая у кухонного окна.  Утро погожее занимается над столицей. Солнце красное лезет на небосвод меж двух « высоток», как в Чечне оно лезло, в ущелье, между двух   крутых  склонов…  «Твою мать! – бормочет Толик. – Я когда тебя забуду?» – зубами скрипит. Ему бы отойти от окна, а он почему-то не может. «Толька! Казара! – будто бы несется крик от «высоток», похожих на скалы. – Стреляй, сука, иначе нам всем каюк! Стреляй!!!»- а автомат заело, и они валяются там, ниже его, на дороге, весь разведвзвод, в масках,  в камуфляже, уже подцвеченном кой у кого  ярко-красными пятнами, палят из своих автоматов – а куда? –если чечены видны лишь ему, успевшему ускочить вверх по склону и залегшему за валун, а автомат, сука!.. Сколько это длится? Несколько минут, год, вечность? Чечены очередь выпустят, послушают, как орет лейтенант Пенкин: «Казара, стреляй, мать твою!», и заржут, потом кто-то остроумный из них на чистом русском крикнет: «Казара, че, блин, умер там, что ли? В штаны наложил, а?» Ну, допек на третий раз: перестал Толик дергать рожок и жать на гашетку, не лязгнув, положил автомат за валун, нож – в зубы, гранаты по поясу  на спину передвинул, пополз. Никогда так  быстро и  низенько не пластунил: те, наверное, взрыву даже не удивились – не успели потому что. Куча мяса, крови и дерьма…В этот день, видно, не Аллах, а Христос был на дежурстве: доволокся ведь разведвзвод до своих, все живые., хотя, конечно, что за жизнь, если двое в инвалидных колясках катаются? Вот и живи, Казара, счастливо: все при тебе – руки, ноги, медаль у мамани в шкатулке. А сука-автомат выстрелил, сыпанул очередь, как ни в чем не бывало, когда лейтенант его из рук Толика взял – проверить, что там случилось…
 Толик идет к плите, думая: «День начался паршиво». Ставит  блестящую кастрюльку с длинной ручкой на конфорку, кладет в воду три яйца – два для себя, одно для Алены., достает пакет молока из холодильника, пачку кукурузных хлопьев – из стенного шкафа, малиновый конфитюр ставит на стол, две половинки грейпфрута, с вечера засыпанные сахаром, снова открыв холодильник, в руки берет… « День начался паршиво… Понять бы хоть, черт возьми, зачем нас хозяин в сибирскую тайгу волокет. Алене ужасно не хочется ехать, тоже, как я, подневольная. Сволочь! – думает телохранитель о патроне Шулепове.- Или женись, или отпусти! Так нет, старый козел!»
  «Оба! – тормозит Толик. – Так я далеко зайду. Конечно, работу я найду, если критика заест до невозможности, но такой работы мне не найти: тут без рекомендаций не просунешься. Так что сиди, Казара, и не рыпайся… Молись на шефа, ешь его глазами и не смей критиковать – это приказ!»
   Снял трубку кухонного телефона, набрал номер. Мать с далекой окраины откликнулась: «Алё?» Не спит, на работу, видно, собирается. «Мама, - сказал Толик вполголоса, - я уеду ненадолго, звонить не буду. Ты там не волнуйся, ладно?» «А куда едешь?» – тихонько, но тревожно спросила мать. «В Иркутск. Дела там у шефа какие-то. Деньги надо отвезти». Сказал и подумал: про деньги – зря. Мать спать не будет: это очень опасно, коли с деньгами связано – других раскладов для нее нет. Как узнала она, что он в Чечню послан – всё: с той поры стала психом. Если он утром и вечером не позвонит – значит, убит на своей нынешней должности, а тут дорога, деньги, вагон кишит жульем… «Не езди, не езди! Ты у меня один! – полупомешанно забормотала мать. – Ты у меня один! Я в петлю влезу, если что с тобой!» Надо хамить, хотя жалко ее –хоть плачь.  «Мне сколько лет? – повысил голос Толик. – Я, что, все еще за подол твой держусь? Мне просто надоело!» «Толик, прости ты меня, дуру! – сбавила обороты маманя. - Едь, сыночка, едь, Господь тебя благослови. Едь – не волнуйся. Все-все-все, забудем-забудем разговор! Доедешь – позвони, ладно? Если денег жалко, закажи разговор под мою оплату». Ой, Господи, горе горькое: а то у нее деньги не Толиковы? Она, вишь ли, на свою медсестринскую зарплатищу междугородние  переговоры профинансирует! «Целую, мам! – засмеялся Толик. – Смотри, не психуй: я скоро вернусь – соскучиться не успеешь», - и положил трубку.
  Позавтракав, он уложил сумку – небольшой «Стентор» на длинном ремне: спортивный костюм, сланцы, несессер дорожный, запасная футболка, две рубашки, комплект чистого белья, пять пар носков, два носовых платка, портативная аптечка, детективчик –почитать и дорожные шахматы – развеяться. Подумал и пистолет Макарова все же взял: а что, собственно, если есть лицензия? Стрелять он не собирался. Кобуру подмышечную не взял, обойму запасную не взял, но патроны в пистолетной обойме пересчитал-проверил. Документы свои  собрал в элегантную  папочку, сунул в большой наружный карман сумки, туда же лег и билет в СВ. Напомнить, подумал, чтоб Алена взяла все свои «бумаги», билет не забыла.. Позвонить, подумал, сменщику Васе Кротову, чтоб подъехал тютелька в тютельку под выход из квартиры: рано не надо – под ногами Васе путаться нечего, а квартиру он знает, службу знает, так что церемониал смены караула устраивать незачем.


- Что ты в него напихала? Слитки золота? – пыхтит Марина Поплавская,  когда они вдвоем заносят чемодан в лифт.
      Толик замешкался у квартирных дверей – запирает замки, вслед буркнул, чтоб у лифта его подождали и против дверей  лифта не стояли, но лифт пришел моментально, и Алена ткнула подругу в бок: грузимся быстро!
 Толик метнулся к лифту, кричит: «Жмите «стоп»! Марина палец к кнопке протянула, но Алена  резко треснула ее по руке. Лифт тронулся.
- Ты что, родная, чердак поехал?  Или уже вся крыша набекрень? – обиделась Марина, вытаращила маманфисины татарские глаза.
- Я что сказала? – прошипела Алена, тоже таращась зло. - Ты этот  чемодан должна помогать двигать как бы из шутливой любезности. Я предупредила, что тяжело, но Толик и кто угодно не должны этого заметить. Так надо! А почему надо, прочтешь в этом конверте. Прочтешь и сожги! – Шарит в шелковом кармане своего лапсердака, вытаскивает паспорт  и билет.  Смотрит недоуменно, лезет в другой карман, изогнувшись: левая рука занята  лакированным коричневым, «под крокодила», кейсом.
 «Ну, псих на воле!» – думает Марина.
  Алена достала из кармана помятый конверт, сует Марине в руки, шепчет:
- Первый этаж зажми, чтоб никто не вошел!
     Марина кнопку пальцем утопила, струхнула отчего-то, аж холодок охватил. Лифт по всем стенам зеркальный, зеркала их отражения множат, и мнится, что едет – рушится вниз большая комната с кучей испуганных баб: одна часть кучи – вся в белом, высокая и породистая, вторая – вся в черном, мелкая и попроще, но, отмечает Марина, тоже с виду о`кей: она черное  трикотажное платьице надела и вся серебром обвесилась. На шее – цепи и мониста, на пальцах с аккуратно подпиленными и  свежо окрашенными ярким лаком ногтями – перстни, кольца и печатки, на запястье правом аж три браслета, но не в разнобой, а ансамблево. Но если бы знать, что при проводах ей назначена роль девушки-бытыра, то обуться стоило не в черные туфли на шпильках. Алена, блин, все до мелочей предусмотрела: на ногах ажурные белые  ботиночки на низком каблуке.
  Лифт приехал на первый этаж, и тут – о, счастье! – стоял охранник Василий  Кротов, могучий дядька. Ему, несведущему, и было поручено донести чемодан до машины, поставить у багажника, а потом, когда явится Толик, закинуть громоздкую вещь внутрь. Кротов это сделает легко и изящно, для него, богатыря, это не ноша.
  Появился Толик, буркнул-поздоровался с коллегой. Кротов, улыбаясь всем круглым румяным лицом, поведал, что опоздал чуток из-за автобуса – своя машина в ремонте. Толик кивнул, отдал квартирные ключи. Открыл багажник и пошел  к дверцам  машины.
  - Василий Борисович, - уже усевшись на переднее сиденье, вдруг крикнула вслед удаляющемуся Кротову Алена, -  прошу вас, проводите меня до купе! Да-да, Анатолий Петрович, только так! – твердо посмотрела на попытавшегося  что-то вякнуть Толика. – Я не намерена ни рядиться с носильщиками, ни вам с вашей сумочкой черно завидовать. Кроме того, Кротов отгонит машину в гараж, ей не место на уличной стоянке.
 Поехали. Вася стал хвалиться музыкальным слухом: дескать, слышит, что за мелодию вызванивают Маринины серебрушки , когда ухабчики потряхивают машину: «Ой, мама, шику дам, шику дам!»
- Вась, - взвеселилась Марина, припадая своим плечом к его предплечью, - давай про тебя очерк напишу на тему из жизни секьюрити! С фотографией!
- И кому я после этого буду нужен как охранник? – поинтересовался Кротов. -  Наша, деточка, публичная неприметность – это часть служебного имиджа. Вот выйду на пенсию, тогда милости просим.  Я очередь за интервью из вашего брата устрою, гад буду! Я славу люблю! А если, Марина, все репортеры будут, как ты, то  полный доступ к телу телохранителя!
- Ой, я отодвинусь! – залилась смехом Маринка. - Я девушка честная, а вы, мужчина, сердцеед.
 Толик хмыкнул, Алена улыбнулась. Кротов приосанился, в зеркало заднего обзора кокетливо смотрится, волосики вокруг ранней лысины поправляет.
- Вась,  сколько тебе лет? – заинтересовалась Маринка. – Я к тому, долго ли мне  тему хранить, на других пера не тратить. Когда ты меня без риска для имиджа примешь?
- Тьфу на вас, Мариночка! – ответил Кротов. – Я стал надеяться и ждать, что вы мне семью с тремя детьми разобьете, а вы о пенсии. Такая бестактность- беседы о возрасте… Хотя, с другой стороны, что такое сорок пять для мужчины? Именно столько мне  вчера стукнуло, отчего и машина в ремонте: мы так гуднули на даче, аж вспомнить страшно! Лобового стекла нет, левое крыло помято, дверцу с той стороны заклинило, но зато киоск у дороги досрочно выполнил план по продаже безакцизной водки. Ровно в полночь, на что абсолютно не надеялся скучавший в нем продавец. Спал, бедный,  когда я, именинник, на него наехал. Крепкие киоски делают! Ой, что я мелю, при жене шефа, несчастный? – закрыл Вася веселый рот пятерней. – Какой пример подаю молодому коллеге? Но и вы, хозяйка, и ты, юная смена, поймите: сорок пять – это большое личное горе. Ничего еще в жизни не видел, даже жене ни разу толком не изменил, а уже совершеннолетний.
- Вась, - утешающе положила ему ладонь  на плечо Маринка, -  совсем эта мысль заест, приходи, я помогу, клянусь!
- Рука , Мариша, не поднимется: ты ж ростиком с мою младшую, а  прической – вылитая средняя моя дочурка. Давай уж что ли любить друг друга платонически. Даже целоваться не будем – одно сплошное дистанционное обожание. Я глупеть, как Толик, при тебе начну – и любить, любить, любить, без вздоха, без упрека.
       Толик покраснел, красивые твердые губы прикусил, но ничего в ответ не произнес.
  Подъехали к вокзалу как раз под объявление  посадки на фирменный «Байкал». Кротов чемодан выгрузил, покатил, как пушинку, Марина за ним  вприпрыжку побежала на своих высоких каблуках. Алена, чтоб не нервировать Толика, спокойно подождала, когда он запрет машину, пошла, как положено, в полушаге впереди него, ничуть не волнуясь, неторопливо: вещи уложат, Маринка из большого полиэтиленового пакета снедь по столику раскинет, букетик  свой, в том же пакете томящийся, в казенную вазочку воткнет, французское  шампанское в пластмассовые стаканчики нальет – все за полчаса до отхода поезда успеть можно, даже  проститься по полной программе, как будто не омулевую бочку смотреть едешь, а отплываешь в Новый свет.
     В купе уже сидела соседка-попутчица, довольно молодая, но сверхсытая веселоглазая бабенка. Налили шампанского и ей в быстро добытую ею  собственную чайную чашку. Чокнулись: за дальний путь, за ровную дорожку! Вася попытался спеть заздравную из «Травиаты» неожиданно мощным оперным баритоном, но в тексте сбился, однако сорвал гул оваций. Маринка хищно на него посмотрела и, когда  стали прощаться, взяла да и измазала его яркой помадой, как и всех остальных.
- Ой, Вася! – говорит. – Прости, перепутала отъезжающих с провожающими, лишила тебя невинности. Как ты будешь жить теперь, оскоромленный?
- Спасибо, не оскопленный, - ответил Вася и поцеловал от всей души  Аленину попутчицу: и компанейскую женщину порадовал, и Маринку-профурсетку проучил. - Пощупай лоб, дорогая, - посоветовал, -  рога уже растут? Я жесток, когда неосторожно наступают на мои этические  принципы!
     Проводница шуранула Васю с Маринкой из купе буквально за минуту до отправления. И вот они стоят на перроне. Кротов в зеркало Маринкиной косметички смотрится, носовым платком ее помаду оттирает. Маринка что-то ему говорит, хохочет заливисто. Поплыли мимо… Машут вслед… Дорога началась…
  Толик вышел из купе,  прикрыл дверь:  дамы собрались переодеваться.
   « Ну что ж, - подумал Толик, - нормально поехали, весело: очень удачно  Кротов подкатил и был в ударе». Вот мужик  так мужик! –таким Толику не бывать, а жаль… Не о силе речь – Толик Васю , естественно,  «забодает», если один на один сойтись: Вася по горам не лазил, на пот, кровь и слезы вперемешку с дерьмом не смотрел, в нем злости мало. Он из физкультурников. Преподаватель техникумовский, когда-то восточными единоборствами прихворнувший. Да и возраст…Сорок пять против Толиковых двадцати пяти. Однако героем данного бала на пять персон был именно Кротов: соседка Алены после Васиного поцелуя до сих пор в счастливом беспамятстве – круглая мордочка цветет улыбкой, аж плохо соображает, что из вещей куда сунула. Ворошит  свой нехилый чемодан, в кульках роется. Она эти операции при Толике начала, через час, глядишь, кончит. У Толика мать такая: руки быстро-быстро двигаются, а дело, приглядись, совсем медленно идет.
     Все детство она этой манерой из сына нервы тянула: куда ни начнут собираться, он оденется неторопливо, потом ее, быструю, потея, ждет. Если честно, иногда он ее просто ненавидел, особенно перед армией. Ну, жили - были они одинокой парочкой в своей тесной квартирке. Кто его отец и где он, Толик так и не узнал, вернее, когда подрос, дотумкал, что мать что-то темнит с его родословной, не хочет правды рассказать, выдумывает какие-то романтические истории. Толик рос самодостаточным человеком, то есть  рано перестал  переживать по поводу своей безотцовщины.  Но то, что мать всю жизнь пыталась относиться к нему, как к детсаднику, из себя выводило через день да каждый день: «рыбонька моя, зайчик мой, лягушоночек сладкий , умница ненаглядная»… И в двадцать лет, на третьем курсе автодорожного института, «рыбка-лягушоночек»? Извините! И на свидание надо идти, точно зная, что Валентина Григорьевна Казарина, как  герой-разведчик, сзади  крадется, прячась за кусты и в подъездах домов? Подвиньтесь! И на лекции утром не выскочишь, не услышав вслед: «Толик-заинька, подожди! Нам же до метро по пути!»  И до спортзала сопроводит, коли есть свободное время, а там   взамен его на татами  полезет…  Да кто это вынесет?! Он сознательно институт бросил, чтоб в армию взяли. Ай, подумал, да никакая «дедовщина»  этой «мамовщины» не страшней! Что ему сделают , каратисту,  какие-то хилые «деды» общеармейского набора? Ему ли синяки носить и кровавые сопли утирать?
 А пришлось всего попробовать, потому что из-за богатого спортивного прошлого попал в элитные войска, в Псковскую дивизию, в десантники. На тренировках «посинел» - в армии бьют, а не касания обозначают. У него для побед все было, кроме злобы, вот и валтузили братья-однополчане на занятиях по рукопашному бою. Тут он о маме-то и вспомнил…
  Приползешь в казарму после какой-нибудь «тактики-стратегии», весь в грязи, весь потный-выжатый, сил нет даже морду от камуфляжной раскраски отмыть. Сядешь или ляжешь на пол, глаза прикроешь –мама под веки  вплывет на фоне архитектурных красот улицы  Ударников первых пятилеток… Идет будто бы Толик от дома к дому, кварталы отсчитывает, родное крыльцо все ближе, ближе… Тоска такая! Камни бы целовал, заскорузлой ладошкой битый асфальт тротуара гладил, если бы, действительно, открыть глаза, а вместо тускло-синих стен казармы – улица  и родной обшарпанный дом вдали… Мамка на крыльце, родненькая!
- Вставай, салага! – пнет под ребра Шутемов-сержант. – Бля, твари нежные, пидоры великолепные, хоть в умывалке бы падали, что ли! Там лужа посредине – отмокли бы, пидоры! А то лежит свинья свиньей. Где вы грязь-то только берете, засранцы?
     Сам Шутемов как не рядом бегал: и камуфляж уже целый надет, а не «маневренная» рвань, и лицо чистое-бритое, и волосики  после душа сырые. Такой франт-аккуратист был… Сейчас в инвалидной коляске по городу Пензе катается, попивает, за собой не следит и даже милостыней не брезгует… Пуля долбанула его ниже поясницы, почти в копчик, в том ущелье с красным рассветным солнцем, где младший сержант Казарин, то есть он, Толик, сидел над Шутемовым и остальными на скале, чеченов видел, а они его – нет, и ему бы одной очереди хватило, чтоб никто из наших в коляске не катался, но автомат его помалкивал. И не может себе по сей день ответить Толик: то ли эта  железяка долбаная действительно сломалась, то ли в нем самом что-то  тогда сломалось минуток на пять-шесть.
     Да, он ежемесячно высылает в руки жены Шутемова Лизы сумму, равную «чеченской»
инвалидной пенсии, без подписи шлет, вернее, так переводы подписывает: «Частный фонд помощи семьям ветеранов Чечни», но разве от этого легче, когда за окном  прекрасного СВ мелькнет болото в жухлых прошлогодних камышах и вспомнится Славка Шутемов, двуногий жилистый паразит, пинавший их, салаг-первогодков, сверхсрочник? Какого хера их по псковским болотам гоняли, когда надо было на скалах тренировать, коли  к Аллах-Акбару в гости  захотелось кому-то из правительства?!
- Толя, можно мне вас так называть? – нарисовалась рядом толстенькая  соседка Алёны.
  Толик вздрогнул – неприметно, разумеется. Просто холодок у диафрагмы и холодок вдоль склоненной шеи побежал: он исподлобья в окно глядел, глаза жгло, боялся – капнет скупой мужской слезой на лацкан светлого летнего костюма, а кому это надо? Десантники, бля, не плачут и не сдаются, и не портят настроение дамам, веселым от природы, а не от безградусной шипучки.
- Разумеется, - улыбнулся Толик, - но, простите, я не расслышал, как вас кличут.
- Тома - не ходи из дома!  - залукавила собеседница глазыньками, поднятыми к Толиковым высоким очам. – У меня, Толечка, просьба к вам: не могли бы вы сходить в ресторан? Ой, повод смешной: у меня день рождения! Вечерком бы сели втроем. Вы так мне все понравились! Честное слово, я таких людей в поездах не встречала!
    Дверь купе открылась, вышла Алёна в алой атласной пижаме. Волосы заплетены в косу. Встала рядом с Томой, Толик от окна в простенок сдвинулся.
- Сходите, пожалуйста, - говорит улыбаясь Алёна.- Только костюм этот  светлый на спортивный замените. Я где-то уже успела подолом свингера к мазуту приложиться. Какой-то дверной створ, что ли, тронула. Будет поистине забавно,  коли мы парочкой чумазых чучел в Сибири высадимся.  Хоть вы сохраните красу, а я уж, видно, человек конченый: хватило же ума во всем белом в путь тронуться.  А все вы. Помните вчерашнее предложение стать консультантом? Вот, завели меня – оделась, чтоб вас восхитить.
  Ехидничает? Просто шутит? Первое привычно. Второе плохо объяснимо: вчера была вся на нервах, сегодня – ангел  мира над грешной землей, белая голубка? Что-то тут не так… А что – не понять.
- Я сейчас денежки дам! – метнулась в купе Тома.
- Не надо, Томуся, - ласково остановила ее Алёна, прихватив за шелковую блузу – разлетайку. – Мы все сами купим – это будет наш подарок. А цветы уж придется подождать до крупной станции.
     И Толик, переодевшись, отправился в вагон-ресторан. Без всякой опаски: он ведь не только делал попытки сентиментальную слезу удержать, когда стоял у окна в коридоре, он всех пассажиров спального вагона  в уме зафиксировал, пока они обживались – устраивались, ходили по вагону и гомонили в своих купе, знакомясь друг с другом  при открытых дверях, как это водится в начале дороги.. Да, тут пока никого опасного для Алёны не было. Однако, уходя, он на всякий случай вполголоса сказал, заглянув в ее купе: «Закройтесь, прошу. Я вам окно открою – будет прохладно, вовсе незачем в коридоре маячить». Алёна кивнула, а Тома вытаращила глаза от такой заботы.
- Он, что, ревнивый что ли, ваш жених?  - когда Толик ушел, спросила Тома, садясь  на свой диван по-турецки, как Алена сидела.
  Цветастые шелковые брюки Томы запотрескивали опасно, натянувшись на пышных формах, но толстые ножки сложились ловко, без напряжения. Заметив Аленин любопытный взгляд, Тома вздохнула:
 - Ой, кто поверит-то, что я йогой занималась, в кришнаитах была, в числе первых в Кирове-то, между прочим?
- Вы, значит, в Киров едете? – подняла Алена взгляд от газеты, разложенной на коленях. –Его не переименовали еще?
- Вовсю Вяткой зовут. А я  привыкла, чтоб Киров. В Москву-то ездила по делам фирмы. Фармацевт я. Торгую, гадство, здоровьем для населения. Кровь пью, цены винчу…
- Что за самокритика, помилуйте! – вовсе отложила газету Алена.
- А все так и  есть! Прямо душа-то болит. Ну, в моей аптеке и двух киосках все же лекарства чуть-чуть да дешевле, чем у остальных, а один черт! Оптовики цену-то диктуют, просто как заговор. Ай, Алена, заведусь на эту тему, ты меня свернутой газетой  по щекам бей, иначе и вам, и себе праздник-то  испорчу. Мне ведь и вправду кое-сколь сегодня шарахнет. Толику совру, что тридцать. Ну, чтоб было право с ним кокетничать. Ой, какой он у тебя! Василий ваш, который провожал, тоже… Но того руками трогать хочется, а на Толика только любоваться. Вы такая пара!
  Задумалась Алена над сказанным до долгого онемения, потом что-то прикинула и говорит:
- Характеры не очень притертые. Вы уж, Тамара, наших взаимоотношений не касайтесь. Ладно? Не удивляйтесь им. Мы в ссоре. Поддерживаем на публику боевой нейтралитет. Так что в речах и поведении могут и нелепинки возникнуть. Не обращайте на них внимания.
- А куда едете?
- К его маме, - не моргнув глазом , соврала Алена. – Ей , кстати, я  категорически не нравлюсь – ревнует сына, как бешеная.  А он меня сторожит- пасет. Вот такая фамильная наследственность. Так вот, Тома: на всякое ваше любопытство накладываю табу. Даже выпив, себя контролируйте!
- Ой, да я не пью! – хохотнула Тома. - Давление у меня. Клофелин с собой вожу. Вон на столике так и лежит, - кивнула на  уполовиненную  упаковку возле вазочки с Маринкиными цветами-гиацинтами. – Это выпить да таблеточкой заесть, дак того и гляди не проснешься. Ох, знала бы, что такая компания хорошая будет, в Екатеринбург бы двинула проскоком – тоже надо съездить-то по делам. Все не соберусь.
- Да проскакивайте на здоровье! – предложила как раз под эти слова  появившаяся с чаем проводница. – Можно через бригадира билет  от Кирова купить, можно без бригадира…На этом перегоне контролеров не будет – так что вам хорошо и нам хорошо.
- Я подумаю! – воскликнула Тома. – Ой, я подумаю!
 
       В ресторане Толик сел за стол, потому что буфетчика за стойкой не было.
 Ресторан был пуст, прохладен, веял шелковыми шторами, как парусами, в приоткрытых окнах. Поезд шел мягко: скорость, плюс участок, видно, был не битый, рельсы новые без частых стыков. Грохота не было, даже негромкая музыка из репродуктора без искажений до уха лилась – что-то  старое, ностальгическое репродуктор пел. Подошла официантка: «Что будем кушать, молодой человек?» Толик заказал бутылку нарзана всего лишь, объяснив, что ему нужен буфетчик. «Он сейчас подойдет», - пообещала официантка, открывая нарзан и подавая фужер. Но  Толик минут десять, не менее, сидел-ждал, спокойно откинувшись на стуле и потягивая холодную водичку. Потом вдруг, как уколотый, подобрался, голову чуть-чуть повернул, глаза скосил: двое прилично одетых мужиков уселись за его спиной.
- Все прошел? -  вполголоса спросил тот, что постарше.
- Угу, - читая меню, гумкнул  молодой.
- Ну и?
- Две в СВ. Хохлатки без присмотра. Одна просто кинозвезда, правда, не в моем вкусе. Больно длинная.  А вторая – пончик с повидлом.
- Ну, ты! – усмешливо хмыкнул первый.- Нам не повидло , а капустка нужна. С этим как? Разглядел?
- Есть. И чую: много. Но можно и вещами. Верка сказала: у кинозвезды баул. Сам не видел.
    Толик губы сжал: поездные воры! Беседуют, понял, людей не стесняются, и, похоже, о людях ему близких. А оно надо, это приключение? Может, глушануть обоих в профилактических целях, когда «до дому, до хаты» пойдут? Вовсе не проблема: ткнуть пальцем, куда следует. Но молодой , возможно, хотя не обязательно, очухается через несколько часов, а старый-то , увы. Поношенный дяденька, личико сероватое, мешочки под глазами… Сердчишко алкоголем подмоченное… Не так уж жаль, с одной стороны. А с другой стороны, молодой красив. Похож на знаменитого  когда-то певца Сличенко-цыгана.
Очень этот цыган матери Толиковой нравится, даже как-то спрашивала: а нельзя ли видеокассету ретро купить, чтоб все-все там были молодые:  Магомаев, Лещенко, Пьеха и, непременно, Сличенко Николай… Нет,  с профилактикой ничего не выйдет: поезд пространство замкнутое, тут не отступить, не сманеврировать. Милиция вычислит, если хоть сколько-то умеет работать. Кстати, пойдут опрашивать – Алена выдаст. Да, скорей всего, так и будет, потому как она его ненавидит, хоть и маскируется. Есть, конечно, за что ненавидеть, и на колени не встанешь, прощения не попросишь. Не скажешь: не гони по двум причинам. Первая: мне мою измученную жизнью, испсиховавшуюся мать надо достойно содержать: кормить нормально, одевать не как нищенку, на своей машине на дачу возить, в театр водить изредка, в кино – она это очень любит, если не американский боевик и не триллер и никто никого не убивает… Вторая причина, о которой я чуть не забыл, а ведь и это дело без моей приличной зарплаты не обойдется: мне надо хоть чуть-чуть помогать в городе Пензе Лизе Шутемовой с пятилетним ее пацаном. А о третьей причине, самой, на мой взгляд, главной, мне, Алена, и говорить-то нельзя: ты засмеешься.
  Пришел  буфетчик, Толик к стойке передвинулся.
- Ну что, Иван Поддубный,  покупать будем? – ухмыльнулся  рыжий дяденька  в усы, одобрительно  оглядев Толика.
- Сухой «Мартини», три плитки шоколада с орехами, три пакета соленых орешков, яблок, что ли, штук шесть, коробку конфет понаряднее и вон тот  рулетик импортный в коробочке. Затем бутерброды с салями, осетриной, бужениной, ветчиной, по три штуки каждого сорта. Минералка и «Спрайт» в больших бутылках, - продиктовал Толик. – Сколько с меня? Ах да, сигареты дамские хорошие.
- Такой могучий куришь такую  постную травку? – сделал  круглые глазки буфетчик,  чикая микрокалькулятором.
- Я не курю, - сухо сказал Толик, - дамы любят, выпив.
  Обернулся, складывая сдачу в бумажник, а  пожилой ворюга аж шею тянет на запах «капусты», аж пальчиками нервно по столу побрякивает. «Сличенко» тоже взгляд  от тарелки с яичницей-глазуньей оторвал. Толик взгляд его поймал и взором мрачным строго предупредил: не балуй! А что еще сделаешь?  Пакет со стойки взял, пошел в свой вагон. Те двое остались строить стратегические планы. Рыжеусый буфетчик им как старым знакомым улыбается. Кстати, кто такая Верка, наведшая эту парочку на Аленин баул? Не проводница ли родного спального вагона? Посмотреть табличку на дверях служебного купе, а то и спросить: как вас зовут, милая тетенька?  Вот чем противна работа: всех подозреваешь…
- Ой, Толя, милый! Так долго ходил. А мы спим с Аленушкой-то! – высунула голову в приоткрытую дверь купе Тома, когда он тихонечко постучал.
  Пышной ручкой пышный бюст прикрыла – без разлетайки и брюк спать улеглась, у нее полка подветреная, а из окна  с приспущенной рамой  ветерок на спящую Алену хлещет, волосы расплетшейся косы шевелит. Алена спит в пижаме, укрывшись по пояс простыней, отвернувшись к стене. Крепко спит, аж стука в дверь не услышала, на разговор не реагирует.
  Толик отдал кулек с провиантом, велел Томе окно закрыть – простынет Алена, хрупкое создание. Тома вознамерилась возразить, что и она по-своему хрупка – жарко ей будет, вентиляция не работает, но только вздохнула и промолчала. «Старею, - подумала,- сквалыжничать наладилась. Потому как завидно: так о ней заботится!» Прикрыв дверь, Тома подошла к окну, подергала раму, та не поднялась – пришлось с приятным чувством жертвы обстоятельств улечься снова в уютную прохладу.  Зевнула, подумала, что завидно крепко соседка спит, было бы ей холодно, простыню бы на уши натянула, а так, видно, хорошо. Засыпает Тома, смеживает веки лень-дрёма,  казнится сквозь сон: ой, каки деньжищи ноне нужны , чтоб простую простуду вылечить, если … не аспирин . .. брать, а эффералган-упса, например, плюс стрепсилс…плюс витамины с микроэлементами… американские… да для носа… от насморка… По сегодняшним ценам, ой, нет, харе Кришна, Ом-ммм, сохрани и помилуй красавицу! – засыпая, помолилась аптекарша.

   Алена проснулась  поздно: ничего себе – вот это сон так сон после вчерашней нервной-хлопотной ночи!
 Солнце вечернее бежало наперегонки с составом на уровне  коридорных окон. Телохранитель неподвижно и статно  зафиксировал свой силуэт на фоне диска светила, смотрит в окно. Так и стоит тут, не отходя? Пялится в окно, и солнце глаза не режет?
  «Где мои очки темные?» – стала вспоминать Алена. Получилось: или в Москве, на комоде для обуви в холле квартиры, или внутри чемодана – оба варианта делают очки недосягаемыми.  А хотелось бы посмотреть, чем там за окошком амбал заинтересовался. И вдруг вспомнила: есть еще одни очочки –  обнаруженная  в кресле спальни Маринкина  собственность. Она их подобрала, в карман свингера сунула, но за суетой вернуть подруге забыла.
 Плотно задвинув дверь купе, Алена примеряет чужие очки перед зеркалом. Надо же! Они, оказывается, не только мелковатое лицо Поплавской превращали в стрекозиную мордочку, они   практически любую физиономию искажают до неузнаваемости. Алена сняла очки, повертела в руках: а какая разница, как она будет выглядеть, разглядывая рядом с телохранителем заоконные пейзажи? Перед кем рисоваться-то? Но тут новая и очень здравая мысль мелькнула в голове: не рисоваться, а маскироваться  они ей помогут, а поэтому сейчас их надо убрать, никому не показывать…
  Вышла в коридор.
- С добрым утром , - буркнул Толик. – Думал: обе уснули вечным сном.
- Ах, не надо ехидничать! – ответила она томно, прикладывая ладонь козырьком  ко лбу. - Чем вы тут любовались? А-а-ап - чхи? Ой, простите, ради бога! Дайте ваш платок ладошку вытереть, апчхи!
   Подал платок, посмотрел исподлобья, как Алена, удостоверившись, что платок свежий, промокнула после ладошки и нос. И еще разик чихнула. Пошмыгала носом: так и есть – заложило. Продуло из вагонного окошка. Толик чертыхнулся про себя на веселую Тому: не подняла раму, поленилась, курица.
  Легка на помине, соседка вышла из купе, зевая, помятенькая – узкоглазая со сна, всем желающим  слышать громко сказала: «Добрый вечер!» – и потопала в туалет, по дороге чудом не размазав  по стенам двух пожилых, благообразных мужиков, токующих о политике, и манерную девицу в мини-халатике, разглядывающую цветные виды Байкала в добытом из настенной полочки-витринки буклете. «Пардон!» – один раз для всех обиженных  произнесла Тома.
- Ужасно обаятельная! – улыбнулась вслед ей Алена. – Ну, просто кустодиевская купчиха!
- У нас парень служил кировский, - сообщил бегущему солнцу Толик, - чем-то на нее был похож, хотя тощий.
- В фирме? – встала полубоком к окну Алена, обозначив интерес к беседе.
- Нет, в части, - все так же прямо глядя в окно, ответил Толик. – Хохотун, байки разные любил. Обратили внимание на ее говорок? Вот и он: «Ой, Ванькя, гони воробья-то с кормы-то, а то баржа-то потонёт!» Мы, говорит, вятские – ребята хватские: семеро одного не боимся!
- А где он сейчас? – спросила Алёна.
 «На том свете», - хотел ответить Толик, потому как на этом свете Сереги Сурмина действительно нет.
- Не знаю. Отслужили-расстались, - чтоб не печалить Алёну, соврал Толик про разметанного снарядом однополчанина. – Может, в Киров вернулся.
  А того на родину-то и хоронить не посылали. Зарыли, правда, по-человечески: что могли, собрали, памятник поставили ему и еще двоим с его бэтээра. Интересно, есть ли судьба? Вот он едет в красивом вагоне, смотрит, как выскакивает красный солнечный диск из-за остроконечных темных елок лесозащитной полосы, ловит взглядом белые стволики и светло-зеленые кудри  редко мелькающих берез, вот речушка какая-то зазмеилась, побежала от поезда  в луга, мосток под колесами состава звонко грохотнул… Печаль в его душе по ним, ребятам, и мысль: « И я мог бы быть там – под пирамидкой со звездой»? Очень вопросительная мысль… Потому что нет объяснения тому, что ни разу, нигде, никогда, никак его, Казару, не зацепило. Мать говорит: «Это я тебя, солнышко мое единственное, отмолила!» А что, за других не молились? Молились. Еще как! Он помнит, как ездил под Воронеж в деревню тело лейтенанта Пенкина отвозить… Да не деревня, пригород, можно сказать… «Уйди! – закричала мать Пенкина на священника, пришедшего на кладбище. – Будьте вы прокляты вместе со своим богом! Я ль ему не молилась?! Я ль не молилась?!» Валится на гроб, хватает Пенкина за щеки, за руки, волосы гладит…
- А? Что вы спросили? – оборачивается Толик от окна.
- Букет купили Томе?
- Да. Еще в Ярославле.
- Ну, пойдемте стол накрывать. Быстрей-быстрей, пока она не вернулась. Берите букет и пошли.
    А Тома уже появилась. Идет по коридору, как пьяный матрос по палубе эсминца: ноги на ширине плеч, топ-топ-топ. Мужики- политологи и модная девица  от греха спрятались в свои купе.
- Ой, какие розы-то! – расцвела умытая, окончательно проснувшаяся Тома. – Я счас прямо в новую-то вазу и поставлю! Толик-лапонька, сбегай за водой! Во, думаю: на фиг я вазу-то беру? Тягу такую таскать да еще набор фужеров купила. Оно, конечно, удобно, что эти гусь-хрусталинские, видать, товаром зарплату-то получают да в поездах  хрусталь-то продают. Торгуют дешевше, чем в магазине купить. Но ведь в походе и иголка весит, как Суворов-то говорил. Тем более, решила с вами ехать до Екатеринбурга, - говорит все это, а сама быстро-быстро в рундуке копошится среди своих вещей, завалив Толика и Алёну, севших на второй диван, своей свернутой постелью.
 Те переглянулись и захохотали.
- И че смешного-то? – оглянулась Тома.
  Толик выпустил из объятий матрас, встал, нагнулся, вазу из рундука достал.
 Тома сказала: «Уф! – и добавила. – Там, Толик,  еще бутылочку коньяка найди. Мужу везла, а ну его! Алёна чихает, ей дадим – лечить будем».
   Толик сходил за водой для цветов, но на стол букет уже не поместился: все снедью заставили, фужерами новыми, бутылками. Тома за щеки схватилась: ой, че делать-то? Потом решила: надо это дело подвесить! Порылась в сумке, достала упаковку бинта, ножницы, нарезала бинт, навязала узлов, приказывает Толику «кашпо» пристроить как-нито на стену. Толик говорит: грохнется тяжелая хрустальная ваза – или именинницы, или гостя не досчитаемся. Алёна подсказала: надо пустую бутылку из-под газировки обрезать – «ваза» будет легонькая, убить никого не убьет, только водичкой окатит. Так и сделали.
 Сели, наконец, к столу, подняли первый тост: за именинницу! Толик его огласил, встав, как положено: рука с острым локтем на уровне плеча.
- Ой, Толичка, как бы тебе пошло быть гусаром-то! – восхитилась Тома.
   Естественно, после такой похвалы он просто вынужден был пить «за присутствующих дам-с». Тома ему, несмотря на протесты, коньяку в фужер изрядно плеснула: тост гусарский  - и доза гусарская! Алёна  смотрит, улыбается и кивает. Думает про себя: надо же! Совсем другой человек, этот чуточку порозовевший от выпитого Толик. Веселый и остроумный, оказывается, не то что в Москве. Рассказывает Томе, какая у него мать: дескать, на Тому очень похожая.
- Нет, не объемом. Тома, прости, хотя ты из тех редких женщин, которых объем не уродует, а красит. ( Тома цветет от комплимента.) Она у меня сухонькая и ростиком вот так мне – ниже плеча. А характером – рыцарь в тигровой шкуре, ей Богу. Мне, наверное, уже восемнадцать было. Она как-то на тренировку пришла, сидит возле татами на скамеечке. Ну, и вдруг ей показалось, что  партнер меня обидел. Молча встала, на ковер топает, меня отпихнула, этого парня хап за ногу – он прием как раз проводил – и на себя как дернет! А тот ведь рассчитывал ногу веером у моего носа пронести. Словом, сел – ну, не описать как! Парни ржут, тренировку бросили, на татами просто  валяются от хохота. Я психую. Тренер лапы развел и рот закрыть никак не может. После тренировки говорит: или ты – или она! Я, говорит, такого позора второй раз не переживу, чтоб какая-то  простая женщина одного из лучших моих учеников чуть не порвала! Мне бы, конечно, сказать: не женщина виновата – тот ротозей, но у нас  с сэнсэями не спорят.
- Ой, кино! – хохочет Тома. – И у нас, как в кино! Наливай, Толик! Давайте выпьем за красивый западный фильм в нашем  отдельно взятом купе! На стенах – розы, на столе  - гиацинты и хрусталь, вы – как из Голливуда!  Я, пожалуй, тоже из Голливуда. Вроде той негритянки смешной, ну, знаете, знаменитая такая, а сама лягушка лягушкой. Ой да, вспомните, как ее? Ну, склероз! В комедиях играет, ну?
 Имени Вупи Голдберг никто не вспомнил, хотя все точно знали, что речь о ней, захохотали дружно над массовым случаем склероза, выпили: Толик и Алёна – коньяка, Тома – капельку «Мартини». Алёна и  говорит:
- А давайте придумаем сценарий? Остросюжетного фильма, который вполне можно снять с такими типажами, как я, Анатолий Петрович и Томочка. Итак, я начинаю: поезд мчится, солнце садится, а в купе роскошного спального вагона со случайной  веселой попутчицей едут двое:  она – любовница одного такого босса, и он – ее телохранитель.
 Толик обернулся и внимательно посмотрел на Алёну, та ему ласково улыбнулась, склонив головку на бочок: а что?
- Куда едут? –влезла в сюжет Тома.
- Куда-то далеко. Она тех мест не знает. Телохранитель тоже. Босс приказал, он ее повез.
- Под пистолетом, что ли? – спросила Тома и потянулась за конфеткой в коробке.
- Тома, ты не спрашивай, а придумывай. Почему я одна должна? – подняла брови Алёна.
- Ладно, - согласилась Тома. – Вот он ее везет, а у самого сердце ноет.
- Это почему? –спрашивает Толик.
- Ёкалэмэнэ! Он ее любит! – ответила Тома. – Какой это фильм – без любви? А вот тут надо подумать: она об этом знает или нет?  Ты как, Толик, думаешь?
- Не знает, - усмехнулся тот. – Ей вообще всю жизнь кажется, что телохранитель -  ее враг. И она эдак бьется головой о коридорные стенки, когда идет в туалет. Терзается, то есть.
- Такое терзание  красиво можно снять только в ночных сценах – с ее отражением в черном стекле, - заметила Алёна. – А у нас пока еще в кадре не стемнело.
- Ну, пусть все трое пойдут в вагон-ресторан, - решила Тома. – Дамы в длинных вечерних платьях, он в смокинге. Там сядут, и пока ждут официанта, беседуют. Она говорит: «Дайте что-нибудь такое, чтоб я могла забыться!» – это официанту насчет выпивки. Попутчица сразу все понимает и говорит ей шепотом: «Я фармацевт. У меня есть яд!»
- Оба! – восхитился Толик. – У вас малометражный фильм получится, если вы сходу всех травить начнете.
- Но ей ведь надо бежать! – рассердилась Тома. – А он не спит, не ест – караулит! Хотя, ой! Он ведь ее любит? Может, смогут договориться? Прямо за столом, как только она забыться захотела.
- Это пусть Анатолий Петрович придумывает: мужские дела, - посоветовала Алёна.
- Нет, Алёна, не торопись, - потрясла ладошкой Тома. -  Тут надо вот что: она его может  полюбить?
  Толик поймал взгляд Алёны в зеркале, смотрит строго и прямо. Алёна отвела глаза, ответила:
- Она бы предпочла откупиться деньгами. Они деньги везли огромные: ей – половина, ему – половина.
- Вторая серия понадобится, - криво усмехнулся Толик. – Из жизни милиции: как их ловили и поймали. И как носила ему в тюрьму передачи мать.
- Ладно, черт с ними, с деньгами: пусть он ее из порядочности отпустит. На каком-нибудь полустанке в рассветный час. Вынесет чемодан и пожмет руку. А в другой руке пусть держит кейс с деньгами для босса, - глянула тоже прямо и строго Алёна в зеркало, но Толик голову опустил.
- Ой, Алёна! – ужаснулась Тома. – Босс его пристрелит!
- Нет, все будет проще, но тоже хорошо! – решительно сказал Толик. – Босс его с работы выпнет. Панорама Москвы, камера снижается: телохранитель сидит на увечной заднице у метро, рядом старушка-мать. Оба собирают милостыню. Титры на этом фоне, грустная, но красивая музыка.
- Все испортил! – укоризненно покачала головой Тома. - Я хэппи-энды люблю.
- Не может тут хэппи-энда быть. Нереально это, - уныло молвил Толик.
- Ай, и пусть! – махнула рукой Алёна. – На фиг все: еще спорить о каком-то кино будем! Томочка, разлей, а я пока с бутербродами разберусь. Толя, ты что-то ничего, по сути, не съел. Тебе какой? С бужениной или осетриной?
- Без разницы, - ответил задумчиво Толик. 
       Алена привстала, повозилась  на столе, протягивает Толику бутерброд. Произносит тост: пусть их жизнь будет лучше, чем в кино, которое они придумали! И первая выпила.
 Толик тоже выпил, а в фужер Тома плеснула от души, откусил добрых две трети хилого буфетного бутербродика, разжевал, проглотил, поморщился:
- Какая-то гадость попалась: не пойму – что. Дайте воды запить.
    Алена снова привстала, налила в его фужер сухого вина, якобы от волнения, Толик не глядя выпил. Алена переставила вазочку  с гиацинтами: початая  упаковка клофелина спряталась под вазочкино дно.
- Ой, оказывается, уже поздно? –  минут через десять-пятнадцать глянула Алёна на часы. – Идите спать, Анатолий Петрович.
   Толик туповато встал, качнувшись, отодвинул дверь, добрел до своего дивана в соседнем купе и рухнул лицом вниз на подушку. Сосед его, пузатый неразговорчивый старикан, покосился неодобрительно, сверкнул  очками над газетой «СПИД-Инфо».
    Через пять минут зашла Алёна, прелестно улыбнулась старцу, извинилась и с натугой  перевернула безвольное тело  телохранителя лицом вверх, кое-как пристроила его длинные ноги: диван был для Толика  коротковат, а тут еще он не впритык затылком к стенке улегся.
- И часто он у вас так? – изобразил лицом истинное сочувствие к нежной красавице интересующийся СПИДом пенсионер.
- В мужской жизни всякое бывает, - философски ответила красавица, выходя из купе.
  - Знаешь, что произошло, Тома? – спросила, вернувшись к себе. – К его бутерброду, очевидно, прилепилась твоя таблетка! – И потрясла упаковкой , все время валявшейся на столе. – Я просто не знаю, как он утром на все это отреагирует. Сценарий еще этот дурацкий! Как бы не вскипел: ты – фармацевт, у которого яд! Честное слово, хоть смейся, хоть плачь! -  пригорюнилась правдоподобно. – Не везет! Просто нам с ним не везет – все время какие-то боковые поводы для ссор! И ведь ничего не докажешь. Ах!
 Тома долго сидела в немом остолбенении.
- Он ни разу таким пьяным не бывал! Ни разу! – подлила масла в огонь Алёна. – Да сосед еще у него, чистый  сутяга: вопросы мне задавал ехидные. Говорит: жалею вас, он конченый алкоголик.
- И что делать? – чуть не заплакала  «аптекарь-отравитель».
- Ай, ерунда! –махнула рукой, подумав сколько-то, Алёна. -  Сойдешь в своем Кирове, он еще и не проснется. А я уж сама как-нибудь. Жаль, конечно, что до Екатеринбурга вместе не поедем. Дай, пожалуйста, ножницы: я, переворачивая его, ноготь обломила. Уж все, что ли , состричь и лак снять? У тебя нет жидкости для снятия лака?
    Тома молча порылась в сумке, молча протянула пузырек. Алёна удалилась в туалет, прихватив с вешалки длинный и широкий белый шифоновый шарф.
  Тома вздохнула, стала прибирать на столе. Немытые фужеры положила в ячейки коробки, недоеденные закуски аккуратно завернула в полиэтиленовый пакетик. Открыла рундук, стала выгружать чемодан и котомки: часа полтора езды до Кирова оставалось. Она успела почти все упаковать, когда явилась Алёна с коротко  остриженными ногтями и с головой, красиво и туго замотанной в белый шарф.
- Томочка, поможешь мне мой чемодан сверху стащить? -  попросила  ласково, возвращая ножницы.
- А че ты голову перевязала? – кряхтя рядом с Аленой на спуске чемодана, поинтересовалась Тома.
- Эти волосы – целая беда. Косу заплету – на затылке спать не могу: мешает. Распущенные – лицо ночью щекочут, в рот лезут. У меня специальный чепец дома есть. Ночной. Но взять забыла. Хоть так, что ли, из положения выйти.
- А чемодан-то тебе сейчас зачем?
- Вообще смешная причина: прокладку утром заменить надо будет. Ну, не Толика же звать, на его глазах рыться.
- А –а –а… - поразилась Тома тонкости воспитанных отношений.
  Чемодан кое-как утолкали под стол. Сели друг против друга.
- Знаешь, - с улыбкой говорит Алёна, - я так хорошо с тобой ехала, что хочу что-нибудь тебе подарить. Вернее, даже так: поменяться на память. Вот, например, ты мне свою джинсовую панамку дай, а я тебе – свою белую шляпу. Она тоже панама, только поля широкие. Тебе очень пойдет.
 Тома  вытаращилась:
 -  Да спасибо-спасибо, только ведь не равноценные подарки-то!
- Сейчас уравновесим, - говорит Алёна, надевая на Томину голову свою панаму. – Но вначале глянь в зеркало.
- Просто  застрелись! – сомлела от собственного вида аптекарша. – Такая гранд-дама, никто в Кирове не узнает!
- Чудо, как хорошо! – подтвердила и Алёна. – Так что я с чистой совестью попрошу у тебя  твои сланцы в придачу к твоей панамке. Понимаешь, я замучалась ковылять в сабо на платформе: там, у туалета, дорожка на полу со складкой – уже десять раз споткнулась.
- А не велики? – скидывая пестрые сланцы с ног, побеспокоилась Тома.
- А хоть и шлепать немножко будут – не беда. Мне в них не танцевать.
   В Кирове Алёна помогла соседке сойти, подала все кульки и пакеты вниз из тамбура Тут муж Томы подоспел. Посмотрела Алена, как он ее обхватил-зачмокал, невысокий, тощенький, вздохнула, про забытый в купе букет роз вспомнила, хотела сбегать принести, но Тома с мужем уже нагрузились в обе руки, покивали Алёне дружно и по платформе двинулись.
  Проводница говорит сожалеюще:
- Не поехала в Екатеринбург, значит. А че бы не ехать? Я бы всего  сотню-полторы взяла. Ну, две от силы.
 Алёна зевнула, посмотрела в обе стороны на ночной пустоватый перрон.
- Вот что, - говорит проводнице, - я вам полторы дам: никого ко мне до Екатеринбурга не вселяйте. И ключ от купе еще дайте, если куда-то пойти решу… У нас, оказывается, знакомые... через несколько вагонов отсюда.
    Ну, поезд тронулся – рассчитались. Алена закрылась на защелку, посидела, газировки попила тепловатой. Открыла, водрузив на томин рундук, чемодан. С натугой выволокла из него утрамбованную красную болоньевую сумку, упихнула в нее сабо, ботиночки, брюки, блузку. Свингер оставила на вешалке, только достала из его кармана маринкины очки, положила в сетку над диваном, чтоб были под рукой. Сумку  уложила на Томин матрас, поверх подушки бросила снятое из верхней ниши одеяло, вторым одеялом аккуратненько все дела прикрыла: получилось – Тома крепко спит, тепло укрывшись с головой и поджав колени. Пустой чемодан Алёна закинула  в верхнюю нишу, где он и раньше лежал. Оглядела купе: все на месте, все нормально.
     На таком некалеченном фоне можно  было спокойненько изучить маршрутный лист фирменного поезда, но яркость ночников у изголовья уже была притушена, верхний свет вообще выключен, даже в коридоре лампы светили вполнакала.  Закрыв купе проводницким ключом, береженого Бог бережет, она ушла с расписанием в  туалет.
     Вагон спал мертво, так что получасовое ее сидение на крышке унитаза никто не потревожил. Сидела она, опустив сколь можно раму окна, чтоб уже склоняющаяся к дремоте голова хорошо думала на ветерке. Сидела и казнилась: черт возьми, надо было лучше учить географию родной державы в школе! Хотя куда лучше, если у нее золотая медаль? Однако, что она  знает об этих остановочных пунктах, что встретятся поезду за остаток  ночи и на рассвете, пока не проснулся телохранитель? Глазов какой-то…Что за Глазов, с чем его едят? Балезино…Звучит, как «Болезнино», а ей нужна  здоровая местность для долгой серьезной жизни. Пермь… Часов через пять ходу. Часы на столике в купе. Надо бы взять – точнее бы прикинулось. Это областной центр. Народу будет сходить много – легко затеряться. И легко найтись: вокзал большой, милиции много. Поезд стоит долго. Нет, ей надо краткосрочную остановку. Спрыгнул – и поезд ушел. Верещагино, может?
     Вернулась в купе, переоделась в джинсы и голубую старую футболку, в большой полиэтиленовый пакет уложила пижаму, снятый с головы шарф, туда же утолкала, чуть не распоров пакет, кейс с деньгами. Оглядела еще раз купе: нормально, даже если Толик заглянет, - вещи на месте. Чемодан, свингер на плечиках, газеты, которые она читала, небрежно торчат в наддиванной сетке… Ей вовсе ни к чему, чтоб сходу было определено место ее высадки, пусть все спокойно едут еще и час, и два… Нахлобучила джинсовую панамку, водрузила на нос очки-консервы: О! Да ее бы и мама родная не узнала. Села на свою постель, придвинув к боку пакет с кейсом, пробормотала сквозь зубы:
- Не обессудьте, господин Шулепов, это всего лишь штраф за вашу бестактность: нельзя два года не замечать, что вы не мужчина моей мечты. Да, нельзя!
     Прилегла на диван с мыслью чутко подремать. И моментально уснула.
  И Верещагино проспала. Проснувшись, обнаружила в приоткрытую щель двери, что Толик стоит на часах: спиной к ней у коридорного окна. Захлопнув дверь, она очумело подышала – глубоко и со свистом. Потом упрямо дернула головой. Переоделась в пижаму, замотала голову шарфом, «маскарадный костюм» спрятала под подушку, задвинула кейс под стол, открыла дверь, присела на свою постель, босая, отпнув сланцы к  дивану  якобы спящей «Томы».
- Анатолий Петрович, - окликнула сонным голосом, - где мы едем, вернее, стоим?
 Толик обрадованно оглянулся, метнул взглядом по купе: все на месте, даже попа спящей Томы, букет роз в марлевом  «кашпо» над ее укрытой одеялом головой.
- Пермь, - сообщил Толик, улыбаясь.
- Стоянка длинная? Если да, не могли бы вы сбегать за мороженым?  После вчерашнего пира так холодненького хочется.
- Не успею: сейчас тронемся.
- Жаль, очень жаль! Значит, вот что: тут часа через полтора или около того  снова остановка – сходите? Томка дрыхнет! Но на нее тоже надо купить. Журналов еще каких-нибудь, поинтересней. В поезде сущую чушь продают, старье. Газет можно, с кроссвордами. Но там  остановка, Толя, короткая, так что вы заранее приготовьтесь, хорошо? А я еще посплю.
       И закрыла дверь.
    Господи, может не делать того, что решила? Ведь он будет крайним, этот Толик. Когда спал, когда она просто бы растворилась в ночи, как-то о нем не думалось. А сейчас карие глаза вытаращил, улыбается, длинные прямые брови подрагивают – вот как рад, что она тут, что все нормально.
  « Нет, нет, и еще раз нет! – вдруг озлилась она. – Ты лучше вспомни эту лапочку в подъезде!» Но сначала придется вспомнить, какой она была, когда по прилете из Франции узнала о смерти родителей. Это не жизнь была – затяжной обморок. И не верилось, что две ячейки рядом  в колумбарии – это и есть они, папка и мамочка.  И дикими казались роскошный букет с горящей свечой  и мало похожие барельефы на бронзовых табличках. И тянулась, тянулась тоска от того, что они все никак не могут дойти до дому – она ждет их дни и ночи напролет, и привычные вещи ждут, а их все нет и нет.
     Шулепов приходил: «Алёнушка, тебе надо отвлечься!» На выбор – хоть роскошным загулом, хоть творческой, как он выражался, работой в фирме. Как мечталось твоему отцу. Я, говорил Шулепов, оставляю в силе все житейские притязания моего предшественника: хоть завтра, маленькая, занимай должность менеджера, как хотел твой папа. Хотя советовал бы начать с референтства: какой-то ознакомительный период все же нужен.
 Стала через силу ползать на службу, непонятно, с какой пользой для себя и для дела. Сядет перед компьютером, тупо смотрит на дисплей. Позовут переводить – притащится нога за ногу, вяло мявгает, а не переводит. Иностранные партнеры аж глаза выпучат: это что – загадочный русский характер? Ни улыбки, ни кокетства, ни трудового энтузиазма, даже когда возьмет и подскажет шефу, на чем можно обжать прошляпившего кой-какие мелочи партнера , если  вот так и эдак повернуть переговоры.
      В доме собственном  нигде ничего не прибрано, все метит пораньше спать лечь, а улегшись, накрыться с головой одеялом и тихо заплакать.
    Шулепов ходил-ходил вокруг да около,  решился в лоб сказать:  я вас, дескать, люблю, люблю безмерно, я не могу смотреть, как ты себя губишь, я прошу: переедь ко мне. Даже не удивилась.  «Нет», - вяло говорит, и все.
    Потом началось что-то непонятное: запах несчастья , что ли,  стал всякую шушеру притягивать?  То у нее в метро сумку  отберут, то в магазине кошелек свистнут, то случайный встречный, поспешая на трамвай, ее с ног сшибет с переломом лодыжки… А на все просьбы переехать Шулепов все равно слышит вялое «нет».
  Он, видимо, решил  события поторопить, ее из дому выкурить: вот как дело-то  было! – осеняет Алёну под стук вагонных колес. Это он послал амбала Толика в подъезд, приказал  встать в темной маске в нишу возле лестницы. А сам в это время во дворе в машине сидел. Идиот! Рассчитал, как в детском  журнале «Ералаш»: Толик ее пугает, она бежит во двор, а тут Шулепов, благородный рыцарь- спаситель! Да, задумывалось смешно, а вышло жутко. За несколько шагов до подъезда ее догнал очередной шушарик – рванул серьги из ушей. Она задохнулась от боли и неожиданности, схватилась ладошками за голову и бросилась в подъезд: счастье – дверь приоткрыта! И тут навстречу  Некто в Маске!!!
 Она и сейчас не может вспомнить: кричала – не кричала, только помнит, что Толик схватил ее на руки, бежит по двору, голося: «Андрей  Иванович, ей надо «скорую», черт вас побери!» Ну, с зашитыми ушами она долгонько в нервном отделении полежала, вся заваленная  шулеповскими роскошными букетами, овощами и фруктами. Из отделения Шулепов перевез ее к себе. Она его не то что бы простила, она же не знала тогда про «пионерский замысел», хотя он казнился и все просил прощения, она просто сказала себе: ай, наплевать! А на Толика почему-то не наплевалось, хотя он тоже извинялся: дескать, нечаянно забыл, что он в камуфляже. Его она  и боялась, и ненавидела, и во сне, мерзавец, снился – и поделом ему: все же должен знать, какой приказ выполнять, а какой нет!
   И сегодня, собственно, такая же ситуация: эта скотина прекрасно понимает, что она хочет сбежать, но сторожит! Так что все! Впереди городок Икс. Умоетесь, Толик: лопнуло мое терпение!
 … С надернутой на спину  красной огромной сумой, с полиэтиленовым огромным черным пакетом, в котором спрятан кейс, она стоит, навалившись на стол, из-за чуть-чуть  отодвинутой шелковой шторы смотрит,  как наплывает перрон с кустами сирени, с обшарпанным одноэтажным вокзалом, с нищими на вид киосками. Дождик маленький в городе Тунгуре моросит. Некстати. А, может, к счастью? Считается, что уезжать в дождь – счастливо. А приезжать? Выбора, впрочем, нет: всей этой многоступенчатой подготовки нервы больше не выдержат.
    Ага, Толик соскочил на перрон, бежит к киоску. Надо бежать и ей: закрыть дверь проводницким ключом, проскочить в соседний вагон и там спокойно и непринужденно спуститься на новый берег. В своем вагоне сходить нельзя: в СВ не садилась такая лахудра -  с белобрысой длинной челкой и космочками, едва прикрывающими уши, в очках-консервах, в нелепой джинсовой панамке, в голубых джинсах и сланцах на пестрой толстой подошве.
 
   
      Толик быстро обежал киоски, ни в одном не обнаружив мороженого. Журналы кой-какие купил, газет штук пять с неужасным содержанием, брошюры с кроссвордами. Одна из киоскерш сказала, что мороженое, возможно, есть на привокзальной площади, но туда бежать не стоит: поезд вот-вот тронется. Толик пошел к своему спальному вагону  и вдруг видит: два поездных вора, красиво-цыганистый и пожухлый, соскочили с подножки плацкартного вагона. Пожухлый палец вперед вытянул, от возбуждения чуть не кричит: «Да вон она, бля! На вокзале возьмем!»
     Толик глянул: стоит  у вокзальных дверей некто в бледном виде – туристочка убогая, согбенная, синий чулок, несчастная дурнушка. Цыган тоже засомневался: «Да ты что?» «Пошли, пидор! – прикрикнул пожухлый. – Рви быстрей, включай обаяние, иначе растворится актриса!» И Толик, не успев за собственной мыслью, сделал догонный шаг и ткнул, куда надо, пожухлому. Тот осел на ходу, цыган обомлел, круглыми от ужаса глазами вперился в глаза Толика.  «Марш в вагон!» – рявкнул Толик. И оба заскочили в ближний тамбур уже дернувшегося состава.
- Ты че, ты че, ты че?! – отступая в угол, заверещал цыган.
  Проводница опустила стальную площадку над ступеньками, поворачивается к ним:
- Вы что, мужчины?
- Ничего, - спокойно ответил Толик.
- Вы из какого вагона?
- Из СВ, до Екатеринбурга едем. Пошли! – махнул рукой цыгану.
 Можно было дернуть стоп-кран: ну куда бы она убежала, шаркая чужими сланцами?  И даже то, что у колеи кучей тряпья лежит  пожухший навек, такому решению не преграда: при вскрытии эти дела диагностируются как сердечный приступ. Цыган правду скажет – ему не поверят. Да и не пикнет он: у самого рыло в пуху. Что с ним-то делать? Плетется нога за ногу впереди, каждого межвагонного перехода и пустого тамбура боится.
- Не бойся, не трону, - сказал цыгану в спину Толик. – Просто доедешь со мной  до Екатеринбурга в одном купе. В комфортных условиях. Я понял, ты без багажа? В шахматы играешь?
- И-и-и-граю.
- Если так же, как заикаешься, то, видно, на мастерский разряд, - усмехнулся Толик.
  «Господи, Алёна, - подумал, - прости ты меня и забудь! Уж если все тебе удалось, чего я век от тебя не ожидал, то так и быть… Господи, Алёна, как сердце болит! Я б тебя всю жизнь на руках носил, но при другой жизни! Не при этой, Алёна, не при нынешней. Десантники не плачут, бля, не сдаются, но они не стоят, что ли, чтоб им хоть в чем-то везло? А, Алёна?»

 
     Она стояла у вокзальных дверей, хотя понимала, что надо бы хлопнуть ими, закрыть за собой, чтоб Толик наверняка ее не заметил, но почему-то стояла и даже мысль глупую крутила в голове: он войдет в тамбур СВ, оглянется – она ему рукой помашет. Нет, не для того чтоб попижонить, а чтоб как бы сказать «прощай, не сердись, ну?!» Она почему-то была уверена, что стоп-кран он не дернет.
  Он оглянулся в ее сторону, не дойдя до СВ, и еще какие-то два типа на нее глядели, один аж пальцем показывал. Потом те  двое двинулись вдоль состава, Толик их догнал, тронул мимоходом одного, который постарше, и тот упал. Упал и лежит. А Толик крикнул на второго – и аба прыг в вагон. И поезд пошел. К лежащему люди подошли, сначала несколько человек, потом кучка  зевак набежала, два милиционера мимо Алёны промчались. Подняли дядьку, несут, а у того руки-ноги мотаются, как у тряпичной куклы.
- Что случилось? – спросила Алёна у какой-то возбужденной бабки в группке топающих за милицией.
- Бог прибрал, - ответила старуха, крестясь. – Вот так бегашь – бегашь, хлоп – и нет тя! Спаси, Осподи, и помилуй, прибери и упокой раба твово нещасново!
- Кыш, Ивановна! – оглянулся  в вокзальных дверях милиционер, несущий верхнюю  часть туловища  покойного. – Этот добегался! Вор поездной знаменитейший. Ты хоть зал-от метешь, дак наш стенд смотри. Напарник у него, жаль, уехал живой – здоровый. Тоже бы вот тут сдохнуть – нам бы слава-почет.
- Тьфу ты! – сконфуженно сказала Ивановна, остановившись возле Алёны прочно. – Не за того помолилась. А хотя че, девка?  Вон Христос-то Вараве рай обесчал, а уж он ли его, жулика, наскрозь не видел? Так што ниче: за всех молиться надо!
- Как доехать до гостиницы? – спросила Алёна.
- А на кой те гостиница? Ты прямиком на турбазу ступай.  Вон, на площедь-то выдешь, дак автобус прямой.  «Вокзал-турбаза» называтся.
 « А зачем мне турбаза? – думает Алёна, уже сидя в автобусе. – Не лучше ли было и шага с вокзала не делать? Дождаться поезда, идущего с  Востока, купить билет в СВ… Ага! И в его коридоре увидеть Толика: ступор от неожиданности у него пройдет, пересядет на встречный на следующей станции – и всем привет! Что же это я толком не обдумала, как дальше действовать? В Москву возвращаться нельзя. Что я там, по подвалам  от Шулепова прятаться буду, что ли? Как осиновый лист дрожать, чтоб меня кто-то из знакомых не заметил да ему не выдал? Маринкины истории с печальным концом слушать, в неврозе кувыркаться да к ячейкам колумбария поплакать ходить? Нет уж… Я должна начать  жизнь с чистого листа. Сказать себе раз и навсегда: больше нет Алёны Зверевой – мокрой курицы и одалиски! Ни в чьей опеке я  не нуждаюсь, все пути торю сама, все решения принимаю сама, единолично! Никому не позволено мною манипулировать:  возить под охраной в какие-то таежные дебри, которые мне и на фиг не нужны! Причем еще и приказав, чтоб я оделась понарядней, ха-ха! Ну да, это психоз, что я поначалу подумала, что Толик получил приказ сбросить меня с поезда – это неадекватная реакция на самого Толика, жуткое воспоминание о его роже в черной маске на темной лестнице. Дорога меня избавила от этой фобии: телохранитель – нормальный парень. Хотя, с другой стороны,  этот дуб остался для меня потенциально опасным. Если он вернется, просто за руку возьмет, я, не пикнув, следом поплетусь. Сил-то больше никаких нет. И фантазия вся кончилась. Мне просто надо  где-то отдохнуть. Почему не на турбазе? Кстати, он меня в этом городе и искать-то не будет. Он подумает,  что я с места десантирования быстро-быстро снимусь. По крайней мере, я так бы подумала на его месте».
 Стратегические раздумья прервала подошедшая кондукторша. Сунулась Алёна в карманы джинсов – и хоть бы копейка в них была! И что делать? Вытащить из пакета кейс, открыть ключиками, тряхнуть на глазах изумленной публики пачкой  новеньких крупных купюр? Вот так и проваливались знаменитые резиденты – кто из-за пачки  европейских сигарет, кто из-за отсутствия русского пятака на метро! Тетка с кондукторской сумкой стоит, ждет. Пенсионер какой-то, тощий, сморшенный, уставился на Алёну, приготовился сказать, что он думает о современной молодежи.  Алёна забормотала, что она только что с поезда, что не знает, куда пропал кошелек – вот здесь был, в кармане.
- Все вы «только что с поезда»! – на весь автобус вскипела тетка. – Хоть бы одна зараза про честность помнила! Ездят и ездят бесплатно! Подъедем к следующей остановке – и выметайся! И чтоб я не напоминала!
    Алена чуть не заплакала.  «Ну, честное слово!» - бормочет, и руки трясутся. Смотрит сквозь Маринкины очки в холодные очи тетки умоляюще, а та пузом и сумкой  пенсионера двинула, чтоб пройти не мешал, дальше по автобусу пошла: «А ну все билеты берем! Иначе автобус остановлю – и никуда не поедем!» Оглянулась: «А ты зря сидишь-то, зря! Волоки сумку к выходу: люди тебя ждать не будут». Город Икс, как выяснилось, встречал авантюристов неприязненно…
- Простите! - вдруг услышала Алёна. – Минутку! Я за нее заплачу! – И какой-то молодой мужчина в джинсе двинулся вслед за кондукторшей: мир не без добрых людей.
- Спасибо! – шепотом поблагодарила Алёна благодетеля, когда  тот вернулся, чтоб отдать ей билет.
- Не стоит благодарности, - улыбнулся он, сделал шаг к Алёне и помог пристроить суму поудобнее на свободном местечке возле преддверной металлической стойки: на Алёнином сиденье, довольно кряхтя, уже обживался пенсионер. – Вам далеко?
- До турбазы.
- И я туда же. Не беспокойтесь: вещи донести помогу. У вас, что, все деньги украли?
- Нет, – шепотом ответила Алёна. – Просто мне их из сумки не достать, они внизу.
- Слава Богу! А то я подумал: как вы тут вообще? Может, думаю, помочь: ну, хоть на телеграмму родственникам.
- Спасибо вам большое! – искренне просияла Алёна. – Вы просто замечательный человек!
   Мужчина смутился, головой покрутил: дескать, ну уж… что там… вы, милая девушка, хоть целовать меня от благодарности не киньтесь. Подъехали к остановке. Среди прочих, вошел невысокий молодой человек, еще с подножки поздоровался с Алёниным благодетелем:
- Привет! – говорит улыбаясь. – Ты что это, Рокфеллер, на автобусах ездишь?
 Благодетель руку знакомого пожал, отвечает , что уже месяц как свою «тачку» продал.
- Вовсе что ль кранты? – без особого  сочувствия поинтересовался какой-то его личной катастрофой собеседник.
- С чего ты взял? – ответил благодетель. – Все идет по плану, хотя, не отрицаю, есть временные трудности. Вот на турбазу еду: если Куземов рассчитается, все будет тип-топ. А машину я продал, желая купить новую, да все недосуг вплотную этим заняться.
- Жди, рассчитается Куземов! – криво улыбнулся собеседник. – Он кому только не должен, босс сраный! Наша фирма тоже с ним залетела, но не как вы, конечно. Сами виноваты: надо было соображать, что с него и взаимозачетами ничего не возьмешь.
- Ладно,  хватит об этом. Ты где выходишь? – Видно было: разговор благодетелю неприятен, пытается сменить тему.
- Да тоже чуть не до конечной еду. Пошли сядем: вон сзади два места освободилось.
- Да? – вытянул шею благодетель. - Мы сейчас туда вот эту милую девушку пристроим.
 Нагнулся к Алёниной сумке, кивнул ей – пойдемте, дескать. Переместил Алёну  и суму на заднее сиденье автобуса. Кондукторша закричала издали: «Вещи на сиденья не ставить! Тем более, я с этой вороны за провоз багажа не взяла».
- Я заплачу! – крикнул ей благодетель. – Вот привязалась! – добавил вполголоса с досадой. И ушел от Алёны платить и беседовать с приятелем возле дверей.
       Алёна стала смотреть в окно, рябое от пыли и капелек дождя . Да, каждый новый край интересен по-своему, но каждый российский край более всего интересен вопросом: и как же можно было все это так загадить? Автобус спускается в низину, миновав одноэтажно-деревянный пристанционный поселок.  С двух сторон дороги – сосновый бор. В какой-нибудь Швейцарии  этот бор, не будучи парком, был бы вылизан, выметен, прибран, стоял бы величавой картинкой, сиял от довольства  собой, славил видом своим  граждан страны. А тут что? Какие-то ржавые железяки у подножия сосен, автомобильные покрышки, ведра-калоши , бумага-тряпье… И ведь рядом нет жилья, чтобы нечаянно , мимоходом эту свалку сюда натащить. Кто-то специально старался!
 Дождь за окном усилился, Алёна поежилась, передернула плечами во влажноватой футболке, прикрыла глаза: не на что тут смотреть!
 Автобус едет –качается на рытвинах, Алёна дремлет, сквозь дрему думает: есть хочется, ванну принять хочется, полежать на мягком диване СВ хочется, листая яркий журнал… Туризм – лучший отдых, но отдых – лучше туризма, черт побери! И еще: как там Толик- бодигард? Он-то о чем думает, чем занимается в данную минуту?


   А Толик в эту самую минуту думал вот о чем: как так вышло, что цыган сказал «шах и мат», если партия поначалу складывалась явно не в его пользу? Пузатый дедушка-сосед, следивший за игрой, отложив свои скабрезные газеты, тоже был в недоумении:
- Ну-ка, ну-ка, ну-ка, молодой человек! – говорит цыгану. – Он так, вы так, потом сюда… - сопит азартно, над шахматным полем толстым пальцем водит. – Н-да… Или это случайная удача, или вы гроссмейстер.
 Цыган встал с дивана, встряхнулся-потянулся, волосы свои  вороные жестко-кудрявые поправил перед зеркалом и ответил, не заикаясь:
- Званий у меня никаких нет. Но играю, действительно, неплохо. Особенно  красиво партия складывается, если, простите, играем на деньги. Эта не показательная, хотя должен сказать комплимент Анатолию Петровичу: противник он не из легких. Глядите, сколько мы сидели.
 Все посмотрели на часы. Старикан говорит:
- О! Давно пора перекусить. Анатолий и вы, Гумар Омарович, присоединяйтесь. Мне тут в кульки семья столько напихала, что одному и за месяц не съесть. Прошу!
  Толик покосился на быстренько умостившегося за столом цыгана. «Гумар Омарович!» Ведь явно пулю отлил, брякнул первое, что в башку от страха пришло.
- Интересное у вас имя, -  иронически подняв бровь, молвил Толик  цыгану. – Вы кто по национальности, извините?
- А! – махнул тот рукой. – Дитя разных народов. Мать – казачка, папа – адвокат.
- И чем занимаетесь? – интересуется, выкладывая снедь на стол, дедуня.
- Предприниматель средней руки, - не моргнув, ответил цыган. – А вы, если не обижу, кто? Я к тому, что нынче пенсионеры редко в спальных вагонах ездят.
- Генерал в отставке, - представился дедок.
 «Ишь ты!» – подумал Толик.
- Еду, ребята, в последний раз державу поездом посмотреть. Здоровье уже ни к черту. А не  ехать было нельзя: сын женится. Парень от первого брака. В Москве практически не общались. Но и обидеть нельзя, тем более, мать у него – давно покойница. Я, получается, единственный близкий человек. Романтик он у меня. Живет в Москве, невеста-москвичка, а свадьбу придумали делать на Байкале. Венчание в Иркутском соборе. Там у него родни, конечно, куча: мамашу его я оттуда вывез. После войны в тех краях служил. Да… Вспомнить тоже будет что! Ну, пожалуй, примем по рюмочке. За знакомство.
 Толик от рюмочки отказался: вспомнил вчерашнее, удивился мимоходом – ну в первый раз такое, чтоб по-мертвому хлопнуться!  Генерал  поведение одобрил:
- Хвалю, - говорит, - за способность делать правильные выводы из своих поступков. Я вчера искренне пожалел вашу спутницу: такие красавицы, думаю, не для алкоголиков.
 Гумар Омарович заинтересовался, даже жевать перестал. Ну, выпили, кто умел пить без роковых последствий для репутации, закусили. Генерал спрашивает:
- Что это дам за стенкой не видно-не слышно?
- Одна сошла, вторая спит, - буркнул Толик. И задумался: вот собака – Тома! «Толик –лапонька» на устах, а  побег Алёны готовить и осуществить помогла – глазом не моргнула! Хоть бы намекнула что-то, торба толстая!
- А вы, - зырит на Толика сквозь очки генерал, - кем работаете?
 Телохранителем? – смех, ей Богу, если так ответить при  его-то нынешних крупных «профессиональных» успехах, да и служба не та, чтоб встречному-поперечному о ней говорить.
- Слесарь автосервиса, - скромно ответил Толик.
- И на СВ зарабатываете?
- Иномарки чиню, -  с чистого отчаяния  весело улыбнулся Толик.
- Куда едете?
- В Екатеринбург.
- За запчастями, - договорил Гумар Омарович  ехидно.
- Где служили? – интересуется в генерале генеральское.
- В Чечне, - ответил  Толик. – С тех пор , простите, всех  чернобровых брюнетов инстинктивно не перевариваю, - для Омарыча добавил, чтоб тот не зарывался.
      Генерал стал рассказывать  о дружбе народов СССР, перечислять поля сражений, пройденные в компании с грузинами, армянами, казахами, киргизами, таджиками и прочими, даже какого-то кара-колпакца вспомнил. Чечены в этой шеренге тоже встретились: смелый до отчаянности народ, отличные дивизионные разведчики. Ну, Толик после этого с чистой совестью вышел в коридор смотреть в окно пейзажи. Целуйся ты со своими чеченами! – подумал про генерала. И пусть Омарыч хоть вовсе опустошит твой карман посредством мастерской шахматной игры, мне не жаль.
  Стоит у окна, смотрит на леса-поля убегаюшие, думает: красивые места. А, черт с ним, что так лопухнулся, все равно путешествие удалось – хоть Россию-мать посмотрел. Что он видел за жизнь? Москву – людской муравейник да тихий Псков , где и учебка была, и гарнизон. Псков-то и то вполглаза посмотрел: в увольнительные редко ходил. Куда попрешь без денег? Солдатское денежное довольствие – это даже не гроши, а какие-то полушки, нищий за час больше насобирает. А матери он писал: ни в чем не нуждаюсь, все есть, денег не шли. Откуда ей взять, медсестре? Потом в Чечню  самолетом бросили. Под крылом ночью только то и видно, что Земля маленькая и тесная: тянутся ниточки и бусинки огней, а расстояние от одного их скопления до другого – один шаг…
  Томная девица в мини-халатике, вчера чуть не размазанная по стенкам Томой, подошла, встала рядом.
- Можно, - говорит, -  у вас зажигалку попросить?
- Я не курю, - не глянув, буркнул Толик, разбил девичьи мечты о знакомстве.
- Что это за красивый брюнет с вами в вагон пришел? – ищет все же возможность романтизировать путешествие девица.
Ответить ей прямо: «Поездной вор», – и пусть любознательная, что хочет, то и думает.
- Гроссмейстер шахматный, -  буркнул Толик.
- Да?! – счастливо округляет глаза девушка-романтик.- Как интересно! Познакомьте!
- Как вы это себе представляете? – строго спросил Толик. – Вы где-то видели, чтобы к Карпову или Каспарову  красавиц в мини подводили во время матча?
 Девица рассмеялась.
- Вы правы. Очень интересный у нас вагон! – чтобы не терять собеседника, восклицает.- Одна только нелепая фигура была, ну, толстуха вчерашняя. Слава Богу, в Кирове вышла.   
  «Как в Кирове?» – чуть не взвился Толик, но сдержался. Значит, зря он тут стоит, Тому «вымораживает», чтоб допросить: вдруг Алёна о планах что-то сообщнице сказала. Вот гадские бабы! Преступление совершено и все концы тоненько обрезаны. Что ж, надо идти в их купе: он надеется, кейс оставлен. Ну, не могла Алёна и эту подлянку ему поднести – кейс забрать. Уж что-что, а деньги шефу он доставить должен, иначе ему и вправду каюк. Взять кейс, сесть в Екатеринбурге на самолет, быстро о побеге доложить, дальше действовать по приказу. 
  Дергает он дверь купе и уже понимает: все плохо! Подошла проводница. «Ой, - говорит, - ваша дама у меня ключ забрала. Я счас, я быстренько!» – в соседний вагон к коллегам потрусила.
 Томная девица сунулась: «Что случилось?»
- Отвали к черту! – сказал сквозь зубы Толик.
  Девушку как ветром замело в свое купе. Омарыч  выглянул с довольной рожей. Толя –ему: «Спрячься, падла! О Великой  Отечественной беседуйте!»
    Проводница с ключом пришла, купе открыла, Толик вошел, двери от любознательных задвинул. Кейса не  было ни  на столе, ни в рундуке. Записка придавлена вазочкой с гиацинтами: «Толя! Извини, но я Шулепова ненавижу: он убийца моих родителей». Снял он с вешалки свингер, положил в пустой чемодан, предварительно проверив карманы. В одном из карманов обнаружился Алёнин паспорт – почему? Каким образом он тут остался? Что все это значит? Толик сел возле стола, стал зачем-то трогать руками все, что на нем: бок вазочки, казенный стакан, кулек с остатками пиршества, початую упаковку каких-то таблеток…Повертел, посмотрел, что за снадобье: клофелин! Тома вспомнилась во всей многопудовой красе: «Я фармацевт, у меня есть яд»… Толик вскочил,   дернул раму окна, швырнул за окошко таблетки, следом -  букет роз в марлевом «кашпо» и даже гиацинты трясущейся рукой  на ветер вытряхнул. Дикую записку сунул в карман спортивной куртки, застегнул молнию. А еще что делать? Башкой о стены постучаться?
     Сидел-сидел на Алёниной постели и вдруг ткнулся лицом в подушку. Тонкий запах ее духов дыхание перехватил, горло сжало, он подумал: от ненависти. «Алёна, кукла чертова! Ну, погоди! Не я буду, если тебя не найду! Ты у меня заорешь, как тогда в подъезде заорала, хрипло-пискляво, «мама!» Сказал он все это себе и понял: нет, сердце жмет от единственного – никогда она рядом не пройдет, не опахнет этим запахом… С кейсом возможности у нее  безграничные, Интерполу  ее надо искать, а не Толику. Ей, может, еще часа два-три и надо-то, чтоб в Пермском аэропорту сесть на  заграничный  рейс, вечерний кофе она будет пить уже в Париже. Паспорт международного образца, он уверен, она в Москве не оставила.


 - Ну,  что это за паспорт? Я просто удивляюсь! – таращит глаза на Алёну толстая пожилая тетка из-за гостиничной стойки.
- Обыкновенный. Международного образца, - уже накаляясь, отвечает Алёна. – В первый раз видите, что ли?
- Ты не хами! – заводится и тетенька. – Фотография не похожа, прописки нет, какие-то штампы, штампы с самолетами…
- Ну, считайте меня приехавшей на задание шпионкой! – ухмыляется Алёна. – Так и запишите в журнал: иностранная шпионка. Но только дайте, ради Бога, побыстрее ключи от номера! Вы же видите: я вся вымокла, вся в вашей грязи. Мне  переодеться надо, ванну принять!
- Какую еще ванну? – взвивается тетка. – Какие ванны могут быть на турбазе? Ты еще в баню жить попросись. Ни путевки, ничего с собой нет, а стоит тут, из себя  строит!
- Ну, все! – шлепнула Алёна  серой от автобусного путешествия ладошкой  по стойке. – Зовите администратора! С вами я уже набеседовалась!
- Счас! – ехидничает тетка. – Счас побегу, только шнурки поглажу.
  «Ой, Господи, да что это такое?! – думает Алёна. – Это наказание мне господне за подлость: не надо было кейс брать! Надо было лишь пачку-две оттуда достать… Кстати, может, ей взятку? Нет, не дам! С такой тупой рожей еще и денежное поощрение иметь?  Взятка – это заработок, а эта только оплеуху заработала. Жаль , отвесить нельзя».
- В центре города есть гостиница? – по возможности спокойно спрашивает Алёна, пытаясь вытянуть из теткиной руки свой паспорт.
- Есть, - улыбается тетка и крепко держит документ. – Но ванн, к вашему сожалению, там для вас никто не приготовил. В люксе душ, как у нас.
- Ну дайте, дайте люкс! – сняв очки, поднимает на нее умоляющие глаза Алёна.
- А паспорт?
- Да я клянусь вам: он нормальный. Вы поедете куда-нибудь, и вам такой же дадут.
- Иван Игнатьевич, подойдите сюда, пожалуйста! – кричит тупое существо. – Директор нас сейчас рассудит, - обещает Алёне.
  Из бокового коридора в холл вышли  директор, благообразно седоватый, гордо осанистый, и знакомый Алёны – автобусный благодетель.
- Вы все еще тут, не оформились? – удивляется молодой мужчина. – В чем дело?
- Паспорт у нее не тот, - объясняет портье ему и директору.
- Я устала доказывать, что тот. По закону они равнозначны: и тот, и другой  удостоверяют мою личность, - криво улыбается Алёна.
- Ну, положим,  удостоверяет-то плохо, - взяв документ из рук портье и вглядываясь в фотографию, заявил директор. – Снимите, что ли, еще и шапочку. Где волосы?
 Тут Алёна захохотала:
- Я, что, постричься не имею права?
  Благодетель тоже в паспорт заглянул, улыбнулся, говорит:
- Не чудите, Иван Игнатьевич: дайте девочке номер. Можно подумать, у вас тут от постояльцев отбою нет.
- Порядок все равно нужен! – строго заявил директор. – Что вы просили? – обратил руководящее лицо к Алёне.
- Люкс.
- Они у нас в процессе реконструкции. Вода отключена. Согласны за нормальную цену?
- Нет, она не согласна, - заявил благодетель, берясь за ручки  Алениной сумки. – Пойдемте, - кивнул ей и адресовался к директору: - Иван Игнатьевич, я сильно надеюсь, что до завтрашнего дня вы продумаете все аспекты нашей беседы. Иначе я вынужден буду искать радикальные пути. Я бы сказал, чреватые для вас большими неприятностями.
- Что еще за тон? Что за аспекты? Куда вы клиента тащите? Эй, девушка, девушка! – запокрикивал директор, но благодетель, крепко взяв Алёну за локоть, повел ее к выходу, приказав: «Не оглядывайтесь!»
  Вышли под дождь. Благодетель снял свою куртку, сунул Алёне. Она закутала плечи. А какой смысл, если куртка тоже влажная, как и ее футболка? Побежали к автобусу.
- Снова ты и снова без копейки? – встретила в дверях уже знакомая кондукторша.
   Выходит, автобус сделал круг. Сколько же времени-то прошло? Алена лезет в карман джинсов, вытаскивает наручные часы, затем пятисотенную бумажку. И то , и другое вызывает  изумление кондукторши: часы на филигранном браслетике, похоже, золотые и хрустящая новенькая  купюра ну никак не вяжутся с чумазой рукой пассажирки!
  - Я тут сейчас сдачу должна набирать, всю сумку выворачивать, - начала кондукторша. – У нас, понимаешь, одни миллионеры с  пятисотенными.
 «Господи, да что это такое? – чуть не взвыла Алёна, дрожащими пальцами застегивая браслет на запястье. – Что за люди?!»
   Благодетель в это время устроился с ее сумищей на заднем сиденье – автобус пустой, замечания по поводу размещения багажа  кондукторша не сделала. Отсчитала сдачу, держа на лице мину глубокого личного оскорбления, сунула Алёне горсть мятых десяток и мелочь, ушла к кабине водителя, села  на переднее сиденье, отвернувшись.
 Алена  упихала деньги в карман, пошла  в конец автобуса.
- Давайте знакомиться, - предложил благодетель, улыбнувшись. – Меня зовут Иван. Иван Ерофеев.
- Алёна.
- Как?! Мы с вами – Алёнушка с Иванушкой? – засмеялся он. – Это судьба!
- Я и с этим, с директором косопузым  судьбинно рифмовалась, а что толку? – буркнула Алёна. – Что за город бешеный? Я тут всего-ничего, а как жизнь прожила: смертельная усталость, в могилке отдохнуть хочется.
- Ну, не надо так сурово! – поднял руку Ерофеев. – Город как город. Без дождя местами даже красивый. Вы надолго к нам?
- Смотря куда вы меня устроить хотите. Если и в гостинице за стойкой такая маня, я не вынесу.
- А она ли виновата? У вас ведь обычный-то паспорт тоже должен быть.
- Украли вместе с кошельком, - соврала Алёна и отвернулась к окошку: едет ее документ в кармане свингера, ну надо же быть такой растяпой – не проверить карманы!
- Н-да…- поразмыслив сколько-то, на что-то решился сосед. – Вот что могу предложить: пансион в частном доме. Платы за постой не надо, но продукты там начисто отсутствуют, и хозяин  был бы очень признателен, если бы, живя, вы кормили и его.
- А кто хозяин?
- Ну, в некотором роде, я.
 «Господи, Боже мой! – устало ужаснулась она. – Я нормального человека сегодня встречу ли? Или уж не надеяться?»
- Ванна есть?
- Удобства по европейскому стандарту. Даже сауна есть. Спать, правда, придется на диване, но ничего – диван удобный.
- Чтоб поместиться вдвоем?
- За кого вы меня принимаете? – аж подскочил собеседник. – Я просто вас пожалел. У вас такая сумища, вы, как драная кошка, под дождем выглядите… Впрочем, простите за «кошку». Но я действительно обиделся.
  Он помолчал и продолжил:
- Вина, наверное, не ваша: люди нынче вообще очень недоверчивы, всего боятся, только каверз ждут. Я сам часто бываю, как вы сейчас: заплакать бы, ногами затопать, ударить кого-нибудь…
 «Точно мое состояние описывает. И, похоже, про себя не врет, - думает Алёна. – А! Вези меня, извозчик!»
- Простите  и вы меня. Полностью согласна с вами и согласна пойти к вам. Но вы не  считаете, что о провизии стоит побеспокоиться по пути? Вон рынок. Может, выйдем?
- Мы на следующей выходим. А на рынок я сбегаю, пока вы  себя в порядок приводите.
- Я очень есть хочу!
- Но с вещами да под дождем тоже не дело по рынку таскаться. Это не шопинг.
    Выскочили из автобуса под проливенный дождь, спрятались под козырек автобусной остановки. Справа и слева от козырька – киоски: Бог на свете есть! Алёна накупила газировки, шоколадок, печенья, мягкого сыра в круглых коробочках, орешков в пакетах, каких-то колбасок в вакуумной упаковке, чипсов. Села рядом с Ерофеевым, раскрыла пакет с покупками: «Ешьте!»- и себе еду достала – дрожащими грязными пальцами ошкурила пачку печенья, отвинтила крышку «Фанты».
- Меня никто не поймет, - улыбнулся Ерофеев, - если я на центральной улице начну лакомиться из чужого кулька, как какой-нибудь бомж. Я известный местный предприниматель, Аленушка. Хоть дрожи, но форс держи! Так что спасибо.
« А мне показалось, известный идиот, - чуть не брякнула она. – У них суровые правила бонтона, видите ли! Еще косится тут! А я есть хочу, потому что даже не завтракала!» Сидит жует печенье, «Фантой» запивает. Холодно сидеть. Тоскливо.
- У вас подолгу дожди идут? – спросила.
- А порой  как в Лондоне, - ответил воротила местного бизнеса, разглядывая свои грязные кроссовки.
 Алёна  босые грязные ноги в Томиных захлюстанных ярких сланцах под скамейку убрала. Подумала: «Что ты знаешь о Лондоне, несчастный? Ох, кто бы видел меня, сегодняшнюю, из бывших коллег по школе бизнеса! Интересно, что бы обо мне подумали? Умом рехнулась? А, может, действительно, рехнулась? Ну чего не жилось, как всем людям? И Шулепов… А вот это уж фиг – чтоб дойти до мысли, что не надо было убегать от Шулепова! Надо! И не буду его вспоминать - какой был чистый, вежливый, отменно сдержанный. Буду на центральную улицу этого «мегаполиса» смотреть – отвлекусь».
- Мне показалось: вам вон из того джипа через дорогу водитель маячит, - тронула Ерофеева, сидящего с опущенной головой.
- Действительно! Давайте деньги, сейчас сгоняю в центральный гастроном – куплю человеческие продукты.
 Выгребла ему из карманов горсть денег, дала, не считая. Ай, даже если сбежит – не потеря, а плата за урок. Ей в этом мире жить  и сейчас, и впредь без прикрытия, без телохранителей, без приходящей домработницы, без приносящего в дом деньги Шулепова, так что всему надо учиться, и горький опыт  тоже полезен, может быть, даже вдвойне.
  Джип уехал, разбрызгивая лужи. И нет его, и нет…  Все, с концами! Если бы дело обстояло иначе, они бы ее с манатками с собой взяли, в теплое нутро машины. Хотя, с другой стороны, он свою куртку на ее плечах оставил. А что куртка? – несколько курток можно купить на выданную ею сумму.
- Вот так и разорялось русское дворянство! – сказала она громко. И встала с лавки, приготовилась садиться в приближающийся автобус: надо ехать на вокзал. Городок пожевал ее и выплюнул.
- Помогите кто-нибудь вещи занести! – крикнула она в разверзтые двери автобуса.
  Уже дважды знакомая кондукторша выглянула, замахала руками суеверно. Водитель дверь захлопнул, чуть не прищемив эти руки. И тут сзади автобуса засигналил клаксоном джип.
 Алёна обняла столбик остановки и заревела.
   И так, сморкаясь, жмурясь, загораживаясь очками и панамкой, она и доехала до Ерофеевского дома. А по дороге одно ее с жизнью мирило: они действительно не могли иначе, чем с чужой помощью, до этого дома добраться – к этой улице общественный транспорт не ходил, значит, они не просто так на остановке сидели. Коротенькая это была улица, но очень красивая: всего несколько  особнячков  довольно изысканной  архитектуры.
  Ерофеев кованые ажурные ворота открыл. Джип Алёну к широкому крыльцу доставил. Водитель, здоровенный, просто могучий молодой мужчина, помог выгрузиться, быстро развернулся, мимо Ерофеева  со двора выехал, двинул к следующему особняку. Ерофеев ворота закрыл, бегом припустил к дому, прикрыв от дождя голову ладошками.
  … И вот лежит Алёна в ванне с гидромассажем, закрыв глаза, млеет. Ванная комната, пожалуй, не хуже, чем у нее в московской квартире была, в Шулеповском пентхаусе. Даже лучше,  потому что имеет большое окно на волю, а в окне этом  - лужайка Ерофеевской усадьбы, затем река неширокая, за рекой – какие-то постройки  небольшой кучкой, а в основном – лесок узкой лентой и скалы не скалы, но что-то каменное и отвесное. Дождь пройдет, можно будет  разглядеть поподробнее. Одно плохо в ванной Ерофеева – никакого шампуня нет. Ни для тела, ни для волос, ни для ванны. Сунул хозяин в руки   розовый обмылок, и извольте им поддержать  полную санитарию и гигиену. Мочалка тоже препозорная. Да и вообще! Как можно мыться чужой мочалкой? Правда, ни экземы, ни проказы она на Ерофееве не заметила, но все же… И без мочалки не обойтись, одни ноги после сланцев чего стоят. И  руки, с грязной каймой под короткими ногтями. Ах! – вздохнула, не открывая глаз Алёна, холить себя, доводя до совершенства, тяжело и долго, а запустить – один миг и труда никакого… Вот, кстати, вопрос: как жить дальше? В холе или Золушкой? Конечно, это смотря где жить. Ну, а конкретно – здесь, в этой Тмутаракани? Допустим, я задержусь на недельку. Пережду дождь, собью поиски моего следа, да и вообще неудобно быстро сниматься: у хозяина этой ванны какие-то жуткие обстоятельства, коли на кусок хлеба средств нет – как его не поддержать? Итак, рассчитываем на неделю. Сушу джинсы – щеголяю в них или все же можно по-человечески одеться? С одной стороны, мне вовсе ни к чему засвечиваться тут в своих нарядах: вдруг у того же Толика хватит ума разгадать маневр с «залеганием на дно»? С другой стороны, может ли уважающий себя человек терпеть сравнения с драной кошкой из мужских уст?  Есть и третья сторона: после этого мыла голова будет выглядеть  страшней дранокошачьей. Что делать? Где выход? И есть ли он вообще?
- Иван Ерофеев! - восстав из кипучих вод и приоткрыв дверь ванной, зовет она.
- Я вас слушаю, - откликается хозяин снизу лестницы, ведущей на второй этаж.
- Вы не могли бы мне принести с кухни одно яйцо?
- Зачем?
- Голову помыть нечем.
- А! Еще что-нибудь надо? Я сразу прихвачу.
- Сумку мою сюда притащите. Я от счастья встречи с ванной даже о чистом белье не подумала
Приволок. Поставил возле двери. Яйцо сверху лежит, - извещает из-за двери через несколько минут
  Утопал вниз. Алёна вышла, обмотав бедра полотенцем, стала ворошить сумку. Господи-господи! Все сырое в ней, мятое-жамканое, шуба, наверное, вообще погублена! Сумка грязная. А вдруг грязь и внутрь сочилась? Где бы все  содержимое выложить, развесить, масштаб трагедии уточнить? Ведь это все ее самые ценные вещи!
- Ерофеев! – кричит она.
- Ась?
- Не поднимаясь сюда, скажите, где можно вещи из сумки развесить?
- У вас там палатка, что ли?
- Какая палатка? Что за бред? Нормальные  вещи, одежда.  Все промокло.
- Да знаете, - замялся хозяин, - я тут простую жизнь веду, холостяцкую. У меня бельевых веревок  пока нет. Может, по полу разложите в одной из комнат? Но там пыль. А вообще-то комнаты абсолютно пустые.
-   Вы не могли бы какую-то комнату от пыли протереть?
- Ой! – проскрипел он сварливо. – Держать квартирантов, оказывается, так тяжело!
 Поднимается по лестнице. Она стоит над сумкой вся в расстройстве.
- Ну, что тут случилось? Кстати,  полотенышко можно было взять и пошире, - заметил назидательно.
- Боже! – скакнула она за дверь ванной. Это надо голову потерять от жадности, чтоб так перед посторонним человеком нарисоваться, как ей удалось!
- Там у меня банный халат чистый висит, - подсказал Ерофеев.
 Нарядилась в халат, вышла.
- А яйцо почему тут валяется, на полу, у стены? – вопросил Ерофеев.
- Вот сунулась в сумку и…
- Действительно: «и», - кивнул Ерофеев, разглядывая вспучившееся из зева раздернутой застежки-молнии содержимое сумки. – Странные вещи берут нынче в поход туристы. Вы как-то это все мне объясните, или мне самому гипотезы строить?
- Как вам удобнее, - сухо улыбнулась Алена. – Можно, я голову домою, а вы в это время подумаете, как все это спасти?
- Домыть можно, - разрешил хозяин. – А я вообще-то обед готовлю, как-то именно на этом разумом сосредоточился. Фигаро тут, Фигаро там – мы непривычные, отчего и холостые. Так что уж, пожалуйста, больше не дергайте. Ведро и тряпку дам: там домоетесь, тут подмоете. Вон в той комнате, - показал пальцем и удалился.
- Хам! – сказала Алёна, забираясь снова в ванну.
 «Где ты, Толик, кормилец мой молчаливый?» – подумала.


           Толик в это время в покинутом ею купе обыскивал цыгана.
  -Ну ты че, в натуре? – роптал Гумар Омарович. – Все заработано по-честному. Тут еще несколько любителей шахмат обнаружилось. По три партии с каждым да три сеанса одновременной  игры.
- И столько заработал? – потряс перед его носом  горстью купюр Толик.
- Ну, я ведь не слесарь автосервиса, правильно? – осклабился Омарыч. – День сложился удачно – вот и все. Иной раз состав пройдешь – никто в подкидного дурака сыграть не согласится, а  сегодня вот – умные люди, культурные запросы.
- Тогда давай уточняй: ты кто по профессии? Гроссмейстер или карманник?
   Омарыч вздохнул, лицемерно потупился:
 -  Ну, у того, кого ты, мягко скажем…
- У безвременно усопшего, - подсказал Толик. – И без намеков!
- У усопшего я совсем недолго учился второй специальности. У того глаз разведчика, рука пианиста, но возраст, одышка, пагубные привычки.  Он наведет, я обаяю, отвлеку, он дело доделает. Сам я ничего нигде не брал. Подмастерье. Тандем складывался удачно, этого не отрицаю. А сейчас я вообще не знаю, как буду жить. А тут ты с таможенным досмотром. Я че те сделал?
- Пока ничего. Но, блин, вообще-то не хотелось бы оказаться по вашей воле без копейки в дальней дороге. Так что знай: я тебя не люблю!
- Ну, возьми половину денег, - смиренно вздохнул Омарыч.
- Я не о том. Может, отдашь их проигравшим? Сам.
- Бляха-муха! Рожденный ползать  летать не может! В Чечне, придурок, служил, а генералов жалеешь! Да если б этот Шулепов не пескоструйным аппаратом был, он бы вашего брата больше нынешних стратегов там положил, уж поверь! Ты его не слушал, а я с ним побеседовал на тему могущества Родины. Зверь-мужик!
 Толик аккуратненько положил деньги на стол, потер подбородок.
- Шулепов, говоришь?
- Ну да. Иван Андреевич Шулепов. Генерал-майор.
 « Здрасьте! – подумал Толик. – Земля такая маленькая и темная, что невесту на Байкал я вез     рядом с ее будущим свекром. Нет, не выжить! Ей Богу, Шулепов-младший меня убьет! И прав будет. Я про него не знал, но Алёна пишет: убийца. Влипли вы, Казара, уважаемый!»
- Чего зажурился? – позволил себе сесть  стоявший по стойке  «смирно» Омарыч.
   «Хоть слезай с поезда  и тоже, как Алёна, в бега. Естественно, не пропаду. На первое время деньги есть: Алёна целую пачку на дорожные расходы давала. Надо пересчитать, на сколько хватит… Мать месяц подержится без паники, только позвонить надо. Лиза Шутемова… Ну что, Лиза? Пусть простит. В Екатеринбурге и осесть? Все- таки Европа. А дальше уже Сибирь, глушь».
- Слушай, скажи! – тормошит остекленевшего Толика Омарыч. – Ты молодой, я лучше жизнь знаю – скажи! Я же вижу: тебя что-то до печенок достало. Давай принесу выпить, и расскажешь.
  Вышел Омарыч из купе, через минуту возвращается с водкой.
- Скоммуниздил? – вскинулся Толик.
- У проводника купил, - укоризненно глянул Омарыч. – Что, я не человек, не понимаю твое состояние? Сейчас сядем, вон и закусить есть чем. Бутерброды и курицу выкинем, - понюхав, решил, - а под пирожки эти слоеные она, родимая, вполне пойдет. Чайку нам сейчас принесут. Печенье есть. О, даже шоколадка! Садись ближе.
 Разлили.
- Ну, - поднял стакан Омарыч, - как у нас говорят: пусть менты сдохнут, а небдительные граждане век живут! Поехали: я, между прочим, тост сказал.
   Толик выпил. Яблочко пожевал, да и стал, благословясь, рассказывать.


- Мне обрыдла столичная жизнь, - полуправду сказала она.
 Ерофеев поднял нос от своей тарелки с картошкой и тушеным мясом, посмотрел на нее, пышноволосую, чистую, какую-то элегантную в его-то купальном халате, удивился  преображению сильнее, чем ее словам, брови поднял. Просто он не знал, что под свесистые  плечи халата она подложила накладные плечики – вот и весь секрет. И рукава аккуратно загнула. И туго перетянулась поясом. И обула к халату свои сабо на платформе.
- Да, представьте, - продолжила Алёна, - у меня неврозы, бессонница, осталось только глюков подождать да на иглу сесть.
 Ерофеев запечалился, жуя, то есть брови свел. У него такие брови были: сведет – печаль, разведет – покой и уравновешенность.
- Вы ешьте, - сказал печально. – А то остынет.
  Алёна пожевала сколько-то молча, держа вилку в левой руке, разрезая мясо и картошку  здоровенным кухонным ножом:  приборов столовых у Ерофеева не было, как и бельевых веревок. Даже второй вилки не было: он ложкой жаркое ел.
- С хлебом ешьте, - еще печальнее посоветовал Ерофеев.
- Нет, от него толстеют, - возразила Алёна.
- Глупости, - сказал Ерофеев. – Я последний месяц одним хлебом питался, но, чувствую, не потолстел, а наоборот.
- Вы меня удивляете! Да-да! – отложила нож и вилку Алёна. – А куда вы деньги за проданную машину дели? Кстати, какая машина была?
- Тот джип, на котором мы ехали.
- Так это ж «Ниссан»! И сходу денег только на хлеб? Вы что их в карты проиграли или пропили?
 Ерофеев брови развел, засмеялся.
- Нет, разумеется. Джип ушел на зарплату трудящимся. А себе я зарплату не взял, так как чую  –  я ее вообще не заработал. Фирма валится, и понять ничего не могу. Все это обратно слепить не могу. Мне бы, конечно, только день продержаться да ночь простоять. Я реконструкцию провел на своем предприятии, отдача должна быть со дня на день. Но год роковой: все кругом сворачивается, все деньгу, какая есть, под ноготь жмут. Долги не платят. Вам не интересно, наверное?
- Нет, почему же? Я внимательно слушаю. Что у вас за бизнес?
- Многопрофильный. - Отодвинул пустую тарелку Ерофеев. – Чай разливать?
- А кофе вы не купили?
- Нет. Из стойкой привычки к экономии. Да и вреден он вам, невротику.
- Х-хы! – покачала головой Алёна. – Вы меня еще душевнобольной начните звать. Вот так и гибнет человеческая откровенность – из-за слишком адекватной  реакции слушателей на слова.
- Вообще-то я об этом  задумывался, когда раскладывал по полу ваш багаж, - сообщил Ерофеев. – Думаю: или «того», или воровка. 
-   И то, и другое прелестно, - вежливо улыбнулась Алёна, - но мой  вариант скучный: я хочу жить в провинции. А если я ищу тихую обитель, это не значит, что собираюсь в ней жить голой. Вот и взяла кое-что из вещей.
- А почему наш город выбрали? – поинтересовался Ерофеев.
- Ткнула в карту пальцем, - соврала Алёна, - пошла и купила билет.
- Не совсем удачно ткнули, - опять свел брови Ерофеев. – Если погостить – это одно, а жить…
- Ха-ха, - сказала Алёна. – Когда я «гостила», мне пришлось столбик обнять и завыть. Так уж говорите правду: городок ваш занюханный – это лермонтовская Тамань, то есть самый мерзкий городишка из всех, представьте, городов России.
- Я ведь  могу и обидеться как патриот, - предупредил Ерофеев, унося тарелки к раковине.
- Вы тут  родились?
- Да, в роддоме на улице Ленина.
- Вы сирота?
- Отчего вы так решили? И мать, и отец живы и благоденствуют. Мама акушер-гинеколог, заведующая роддомом, папа - хирург в районной больнице. Патологоанатом. Я, между прочим, врач-терапевт. Но ушел сдуру в бизнес. Хотя, с другой стороны, хоть стариков кормил одно время досыта, обновками баловал.
- Что ж они вас сейчас не кормят?
- А потому что не догадываются, в какой  луже сижу. И вообще… Я выделен на вольные хлеба, отпущен ими в самостоятельное плавание: видите, один в доме живу. Считается, что я сильно ими забалован, как младший ребенок в семье. Оттого непослушен. В коммерцию сиганул, как все непорядочные люди России. И как прикажете нарисоваться на их пороге за тарелкой бесплатного супа? Во мне тоже гонор есть. Я сказал себе: Ваня, ты не глупей других, значит, должен быть богатым, раз сегодня так принято. Честно говоря, старики мои зря меня в медицину-то загнали: никакого призвания я к ней не испытывал. Я здоровых людей люблю, умственно и физически здоровых. И сам я именно таков. Вот благодаря этим качествам сколотил команду из своих одноклассников, и начали мы денно и нощно пахать. Без ложной скромности скажу, вполне успешно. Самый крупный магазин –«Провинциальный  дом» называется – наш. Все там можно купить!  Вот эта мебель и оборудование оттуда, - Ерофеев рукою с помытой тарелкой свою кухню-столовую обвел – показал.
 «Не последний писк роскоши, - подумала Алёна,  - но мебель очень приличная. Если б на окна шторы повесить, в буфеты сервизы расставить, ковер постелить, на камин – безделушки, очень уютно будет».
- Еще, - продолжил перечисление своих сокровищ Ерофеев, - у нас небольшой, но отличный завод стройматериалов. Дом мой сооружен из его блоков. Ноу-хау, кстати. Блок легкий, прочный, не требует наружной отделки. Его даже со стороны помещения можно оставлять не оштукатуренным. Кладка с расшивкой швов – и все дела: декоративно, интеллигентно и не промерзнет, теплопроводность у него просто уникальная. Все это, естественно, удешевляет строительство. Для индивидуальных проектов лучше материала не придумаешь. Полагаю,  и в промышленном строительстве мы бы нишу нашли. Правда, тут еще предстоит провести ряд экспертиз и сильно потратиться на рекламу. Вам не скучно?
- Нет-нет. Я внимательно слушаю.
- Так вот, я считал, это моя мудрость, что, начав, как все,  с торговли, я за производство берусь. Соратники не советовали. И оказались правы, к сожалению.
 Ерофеев зачем-то снова включил кран и перемыл чистую тарелку.
  - Что вы там застряли у мойки? – окликнула его, замолчавшего, Алёна. – Дава йте с чаем у камина сядем. Разожжем. Меня, например, знобит, как в окно гляну. Нет, ваш дождь противней лондонского.
- Камин я зажечь могу, - согласился Ерофеев, - но лондонский дождь, по-моему, отвратен, а нашему дождю  давно пора было пойти: весна жаркая и засушливая – это не дело.
- Вы так говорите, как будто в Лондоне бывали, - подначила Алёна.
- А что вы думали? Бывал. Один раз. Во время европейского круиза.  Два года назад. Так душу за месяц путешествие вымотало, что  родное захолустье снилось! Пока от чего-то не отдалишься – и не поймешь, что любишь.
- Да вы философ!
- Так я ж хвастался умом, - сказал Ерофеев, поджигая костерок в камине.
- А на что мы сядем? – спросила Алёна. – Как-то,  признаться, я не  привыкла на стуле или табурете у камина сидеть. У вас кресел нет?
- Только канцелярское  у стола в кабинете. Сойдет?
- Вряд ли. Это тот же стул. А ковра нет? На ковер сесть…
- Вы меня, дорогая гостья, ну просто всего за день напрягли! – свел брови Ерофеев. – Хотя, погодите: сейчас я вас устрою, как шамаханскую царицу.
 Пошел куда-то, принес бараний тулуп, бросил на пол кудлатым  мехом  кверху: прошу!
 Алена засмеялась, скинула сабо, села на тулуп, одернула подол длинного купального халата, сложила ноги по-турецки.
- Ловко у вас получилось, - похвалил Ерофеев, подавая чашку с чаем. – Мне так не сесть. Вернее, сяду, но долго не усижу.
 Сходил за барную стойку в кухню,  принес на тарелке конфеты и печенье, поставил на тулуп. Сел, подвинув для себя стул.
- Печенинку подайте, - просит.
- У вас нет привычки всю печенинку сразу в рот класть? – спросила Алёна.
- Это вы к чему?
- Так мне же свой чай будет пить некогда: я буду все вам подавать да подавать.
- Как врач и много живший человек, ставлю диагноз: вы не надорветесь! – восхитился Ерофеев. Придвинул еще один стул. – Кладите половину с тарелки сюда – на сиденье, - приказывает.
- Вы хорошо подумали как врач? Может, за тарелкой сходить?
- Нет, не пойду. Я заразился от вас сибаритством. Затем снова ее мыть? Ни за что! Да и потом, ну, умру я, надкушенный микробом, а кто заплачет?


- Да…Я умру – никто не заплачет, - задумчиво сказал Омарыч. – Ты, Толян, - другое дело. Может, не рисковать, действительно? Слезть с поезда, окопаться где-то. Мать квартиру в Москве продаст – к тебе переберется. Ей Богу, выход! Ты знаешь, какая разница в  стоимости квартир между Москвой и этим захолустьем? О! Вы спокойно хорошее жилье себе купите.
- Да если только про Шулепова правда, она там у меня заложницей останется, коли я слиняю! – мотнул опущенной головой Толик.
 Помолчали, глядя в окно. Лес быстро мимо мелькал, горушки всякие, поселки  неказистые.
- А все-таки , - снова подступился к проблеме Омарыч, - из Екатеринбурга махнуть самолетом в Москву, все обстряпать быстро: когда еще  это поезд до Иркутска дойдет. Время для маневра есть.
- Я одному удивляюсь, - задумчиво чиркая по скатерке пальцем, сказал Толик, - почему я никогда от Шулепова запаха опасности не чуял?
- Что за запах? – заинтересовался Омарыч, разливая водку в стаканы. – Как ты его чуешь?
- Трудно объяснить. Это еще в Чечне у меня появилось. Вроде тишь-гладь, а я спиной увижу: там опасно. Ты знаешь, что я тебя с твоим подельником в вагоне-ресторане засек, хотя говорили вы очень тихо? Но еще до того , как стал прислушиваться, меня ткнуло: внимание! Я, может, и жив-здоров-то только потому, что во мне это чутье было. А у других ребят его не было. Знаешь, сколько их на моих глазах?..
- Выпей!
- Нет. Мне трезвая голова нужна. Так вот: Шулепов – человек как человек. Она его считает убийцей. С какой стати? Родители у нее в аварию попали, в машине разбились. Ее в Москве в то время не было. Хоронили без нее. Я с парнями из офиса и гробы выносил после панихиды. Честь-честью все было. Ну, кремировали их. По заданию Шулепова  цветы в колумбарий возил, чтоб всегда букет свежий возле ячейки. Да и вообще они дружили, Алёнин отец и Шулепов. Нормальные оба мужики, не шушера какая-нибудь. У нас фирма не приблатненная – все специалисты из главка. Шулепову  вообще, по-моему, невыгодно было Зверева убирать: оклады одинаковые почти что, а головной боли у шефа в три раза больше, чем у зама.
- И не темнил? А кейс с деньгами?
- Так и Зверев был не бедненький. Ты бы видел, что он за городом строил. Опять же шестисотый  «мерс» расколотил под гибель. У жены машина была. Алёну эту распрекрасную за границей учил – везде деньги, какие нам и не снились.
 - А как Шулепов к ней относился? Бил, что ли? Или извращенец? Чего она побежала-то?
- А хрен ее знает. Мы, конечно, под дверями спальни не поднюхиваем, что там – я не знаю. Но так вот – на виду, так ей и мечтать о чем-то другом не надо было, если объективно.
 Говорит это Толик и сам себе изумляется: а ведь, действительно, все правда. Это он ее по собственной глупости жалел-опекал, а так-то, подумать если здраво, то финтифлюшка девка. Выучили – работай! Нет, она будет дома киснуть. Тарелки за собой не помоет! Нарядится, надушится и ползает по комнатам, вздыхает и книги читает. Единственная подруга – Маринка. Ну, эта ничего, конечно: сама себя содержит. Но хренотень какая-то в ней есть – Толик  много раз чуял. Понять не может, в чем опасность, но в дом всегда пускал мрачно.
- И вот опять же посуди, - предложил Толик Омарычу, - какую свадьбу он задумал. На родине матери, с венчанием в соборе, с Байкалом на медовый месяц. Дурак он, конечно, что с ней эту свадьбу не обсудил. Я вот тоже ехал и не знал, куда и зачем едем. Хуже нет, когда куда-то двинешься, вовсе ничего не зная.
- Она, наверное, именно от этого дернула! – осенило Омарыча. – Кисла-кисла, и вдруг шевельнули.
- Точно, Омарыч!
- Зови меня, Толян, Гришей, - сказал Омарыч. – При регистрации мне такое имя дано. Григорий Семенович я, если честно.
- Во, блин! – засмеялся Толик. – Тебя как Зверева зовут, ее  папашу покойного. Ты, выходит, тоже хороший человек? Но однако смотри! –  вдруг построжел  и пальцем погрозил. – Я тут к тебе сердцем отмяк, но советую обойтись без чудес в моем присутствии. Предупреждаю: мне тебя ткнуть, если по-настоящему озлюсь, это как два пальца обоссать. У  меня и голова за рукой не успеет, как  я среагирую.
- Видел – помню. Но неужели ты о человеке не пожалел? – прищурился Омарыч.
- Ты мне тут провокации не подкидывай! – сходу озлился Толик. - Можно подумать, вы бы с тем хмырем ее обчистили, голой по миру  пустили, а потом так долго плакали, терзались.
 Омарыч отвел глаза, спросил скромно:
- Значит, что будешь делать? К Шулепову полетишь?
- Да. В конце концов не мне его бояться! – пристукнул кулаком  по столу Толик. – Из-за его дурости все случилось, это раз.  Если ж он неожиданно вызверится, я не девочка, меня голыми руками не возьмешь, это два. И нечего мне, понял, трусить да прятаться. А тебе спасибо: ты мне принять это решение очень помог. Но что сказать шефу о качестве моей работы – убей, не знаю.
- А на фиг тебе говорить чистую правду? Генерала побаиваешься, так он, как я понял, за вами не следил. Он вообще не догадывается, кто вы. Скажешь: взяла кейс, чемодан и говорит: я выхожу. Что, мол,  по- вашему, я должен был в нее стрелять или руки выламывать? Это ее человеческое право – поступить, как ей нравится. А мое человеческое право – удивиться, но отпустить ее. Я, мол, телохранитель, но не овчарка концлагерная.
- Гриша! – закричал Толик. – Дай я тебя поцелую!
- Спасибо, не надо! – отпихнул его, вскочившего, цыган. – Я не «голубой», чтоб с красивыми мужиками целоваться. Слава Богу, на мой век баб хватит.


  Дождь шел и шел, радуя дураков, вроде Ерофеева: шлепало по наружному  подоконнику, струилось по стеклам, где-то неподалеку пошумливала Ниагара из водосточной трубы. В кабинете Ерофеева было из-за отсутствия штор светло: тут у них белые ночи, оказывается. И вообще «белые ночи» – это всего лишь плавный переход сумерек собственно в ночь, так что лежат они до широты Курска, а не только в Санкт-Перербурге бывают. Так Ерофеев сказал и попутно упрекнул Алёну в плохом усердии на уроках географии в школе: дескать, эти сведения – новость только для пятиклассника. Алёна, конечно, засмеялась и сказала: «Я вообще решила много не знать, чтоб быстро не состариться». На что Ерофеев ехидно ответил: «Я за вас спокоен: вы будете вечно молодой».
     И пошел стелить ей постель на диване в этом кабинете. Вот сейчас она и лежит на этой постели, закинув руки за голову. Лежать на затылке удобно: косы-то нет. И вообще прическа очень удачная, несмотря на условия, в которых была исполнена. Алена представила туалет спального вагона, Томины ножницы в собственных руках, длиннущие пряди, которые она складывала в раковину с расстеленным по ней шифоновым белым шарфом. Потом всю эту пышную кучу волос скрутила, смяла, хотела бросить в унитаз, но сообразила, что вряд ли все это смоется. Пришлось паковать волосы в туалетную бумагу, нести упаковку в угловой  мусорный ящик перед туалетом. Сердце при этом замирало: вдруг кто увидит? Но обошлось.  Глянула на себя в зеркало – и  горько раскаялась в содеянном: мамочка очень любила ее волосы. И папка любил. Посадит ее, маленькую, на колени, гладит по длинным распущенным волосам – такое  приятное ощущение, когда большая теплая ладонь скользит ото лба и по спинке – до поясницы.  «Шелковая моя девочка!» – улыбается папа.
   Ее всю передернуло, когда то же самое сделал и сказал однажды Шулепов… Тьфу! Не надо думать о прошлом, иначе опять не удастся уснуть, и бессонница будет щемяще-тоскливой. Надо отвлечься. Послушать дождь, вспомнить лицо Ерофеева с печально-беспечальными бровями.  Помогает?
 Да, помогает. Он довольно смешной со своим тулупом и «устрою, как шамаханскую царицу!», особенно, если учесть,  что после пира говорит: «Ну-ка помойте посуду. Особенно над кастрюлей потрудитесь: как-то она снаружи все больше теряет право называться посудой, а превращается в лохань».  «Дайте «Фери», - попросила она.  «С «Фери» и дурак отмоет, - ответил он. – А вы содой с нашатырем попытайтесь. Я где-то читал или слышал – отличный способ». Вонь  образовалась несусветная, но кастрюля, как ни странно, отчистилась и приятно  побелела. Вместо «спасибо» Ерофеев сказал: «О! Да вы не безнадежны!»
     После этого комплимента он и ушел стелить постель, а Алёна села на тулуп перед меркнущим уже камином. « Час, когда дрова в камине становятся золой»… Цветаевское вспомнилось… Тишина в доме…  Зола…не надо думать о том, что папка и мамочка – тоже всего лишь зола… Надо подумать так: есть судьба, все люди  смертны, и все когда-то станут прахом… Это утешает? Нет. Это печально. Но  печаль при такой формулировке все же светла. Как сегодняшняя старуха на вокзале сказала: «Бегашь-бегашь, хлоп – и нет тебя». Ой, вообще не туда повело! Быстро переключиться на Ерофеева! Итак, он вернулся в столовую, поворошил угли красивой кованой кочергой, попутно рассказав, что щипцы, совок и подставка под них  сделаны местным умельцем.  «Золотые руки у мужика!» -  подчеркнул Ерофеев  и вообще поведал, что в городе дополна подобных мастеров – гончары есть, и кузнецы, и ткачи гобеленов, и художники, и декораторы. « А почему выглядит все так убого?» – хотела спросить Алёна и не спросила. «Ну, спать пора! – воскликнул Ерофеев. – Вставайте и перемещайтесь в кабинет. Белье на диване свежее, только не глаженое. Как холостяк, я все время коплю  рациональные способы ведения хозяйства. По телевизору разглядел в одной постельной сцене, что заграница  простыни-наволочки не гладит. Так что не принимайте все это за мою хозяйскую небрежность – просто я вышел на европейский стандарт». « А я бы еще тут посидела. Сейчас не так уж поздно», – сказала Алёна, взглянув на наручные часы. «Нет, нет и нет! – отрезал Ерофеев. – Сегодня у меня какой-то незапланированный выходной получился, а завтра мне бегать, хлопотать и маневрировать. Так что я должен выспаться». «Ну, пойдите лягте. Я одна посижу». «Куда я могу уйти, если вы сидите на тулупе, а это и есть на сегодня моя постель?»  «Благородно!» – подумала Алёна и протянула ему руки, чтобы помог встать, и тут –то все и случилось.  Хотя, собственно, что случилось? Ерофеев ее за запястья взял, потянул, и то ли она ногу отсидела, то ли на рукав тулупный наступила, но, вставшую, ее качнуло к нему – грудь в грудь. Но не это главное, не касание. Она запах его учуяла и неожиданно задохнулась на мгновение. Холодок бегучий по ложбинке вдоль спины ощутила, мороз по коже щек побежал – к губам… Так неожиданно, ранее неиспытанно…
  Ерофеев ничего этого не заметил.  Помог ей уравновеситься, сабо своей ногой в шлепанце ближе подвинул, чтоб ей удобно было обуться, «спокойной ночи» пожелал, когда она, обувшись,  в кабинет пошла. Еще крикнул вслед, что туалет на нижнем этаже по коридорчику налево. Можно, крикнул, свет оставить, а то коридорчик темноватый.
 И вот лежит она теперь на его кожаном, вернее, лжекожаном диване, хотя кожзаменитель очень качественный, правдоподобный, и мягкий диван, и широкий, и под простыню ватное одеяло подстелено, чтобы спящий не отпотевал от диванной обивки, словом, спать комфортно, но не спится. Бессонница, впрочем, ничем не напоминает московскую. Ни ту, когда ночь напролет думаешь о папе с мамочкой, ни ту, когда лежишь, уставив глаза в потолок, после «акта» с Шулеповым… Черт возьми! Только воспоминаний о нем в этом кабинете не хватало! Но сейчас он исчезнет, как миленький.  Да, Ерофеев… Он дурак! Он упал на свой  дурацкий тулуп и дрыхнет… А мог бы прийти, открыть дверь. Она бы не испугалась и не стала бы лицемерить: ах, что вы, право, мы полсуток знакомы! Ничего подобного: она знает его всю жизнь. От пяток до макушки со смешным вихром. Он его время от времени  приглаживает, если заметит в чем-нибудь отражающем,  вроде стекол буфета, что вихор торчит. Она сто лет знает этот приглаживающий жест и его привычку по- бабьи пригорюниться, поставив локоть на стол, а кулак пристроив под щеку, и внимательно при этом смотреть в глаза собеседнику своими серыми глазами. И запах его – она знает – это единственный мужской запах, который мог ей понравиться. Чуть-чуть спрея, чуть-чуть пота, чуть-чуть еще чего-то… Да вообще  о чем речь? Что это раскладывать, как какому-то прибору-газоанализатору, когда  просто вдохнул, задохнулся и подумал: он мой, я его хочу!
   « О, Господи! – думает Алёна. – Что это со мной?» Лежит  замерев, слушает шепот, стук, урчание дождя… Погода… Льет ли дождь над где-то мчащимся фирменным поездом «Байкал»? Велики ли масштабы ненастья, сменившего на Урале солнечные дни, не так уж частые в мае, как сказал Ерофеев. Интересно, что поделывает доблестный телохранитель Анатоль Петрович, неожиданно преображенный путешествием из тупого сторожевого  барбоса в нормального человека. Надо ли в связи с этим казниться  своим поступком: ведь подвела она его под монастырь, как ни крути. Чует сердце: подвела. Хоть прощения, что ли, попросить мысленно, засыпая под невнятный говорок дождя? И отчего от этой мысли так неприятно стало? Но, с другой стороны, был ли другой выход, такой, чтоб всем  угодить, никого не травмировать? Не было его!  И Ерофеева бы не было, а этого … никому не простишь… да!

               Часть вторая: ВОСТОК – ДЕЛО ТОНКОЕ.

    Толик в это время уже сидел в «кутузке» екатеринбуржского  вокзала на одних нарах с поездным вором  и гроссмейстером Григорием Семеновичем Пензенским.
 Да, представьте, у «Гумара Омаровича»  была такая роскошная фамилия: на слух то ли польская, то ли дворянская, а на самом деле – в честь места, где его нашли, примерно пятимесячным, под вокзальной лавкой, замотанного в тряпье. Фамилию дали в доме ребенка, имя –отчество там же придумали, так как при нем не было никаких документов, удостоверяющих личность.
- Цыгане бросили! – догадалась милиция и удивилась: те скорее чужого ребенка украдут, чтобы было с кем милостыню собирать.
  Но факт остается фактом: именно на этот народ товарищ Пензенский был похож больше всего в раннем детстве наружно, а когда подрос, то родовые метки проявились и в характере. И ничего с родовой меткой не смогло сделать ни общественное  воспитание, ни сплошь русское окружение. Учился хорошо, даже техникум  железнодорожный  окончил, в шахматы играет лет с четырех-пяти, но ни путейским мастером, ни чемпионом России в шахматах не стал: закрутило-завертело необъяснимое «нечто» – вот и сидит в свои тридцать три года рядом с телохранителем  Казарой в безотрадном пространстве, покрашенном масляной краской с процарапанными по ней душераздирающими надписями: «Прости меня, мама, беспутого сына!», «Ленка, я тебя и здесь помнил, гадина!», «Долой КПСС и суку Ельцына!», «Я тут был!» и ниже дата: 23 мая 1998 года.
- Гляди, - сказал Казара, - кто-то буквально вчера отметился. Интересно, чем это они? У нас, например, все обшмонали. С меня брюки без ремня  сваливаются. Надо было в джинсах ехать.
- Их, очевидно, не разоружали, - ответил, слезая с нар и потягиваясь , одетый в не сползающие джинсы Гриша. - Они не опасные преступники, не то, что мы, - и заржал. - Ну, Толик, ну, друган! Если б знал, что так с тобой закорешусь!..
       Взяли их еще в вагоне. Стук в дверь купе раздался, когда Гриша фразу договаривал про «голубых»  и свою правильную сексуальную ориентацию. Мент к ней и придрался: что, дескать , это  значит: «на мой век баб хватит?»
- Каких конкретно баб? – строго спрашивает.
- Всяких, - белозубо и обаятельно улыбнулся Гриша: дескать, я мужик, и ты мужик, ну, ты меня понимаешь?
 Мент, однако, не так все понял, кликнул из коридора проводницу:
- Этот с ней ехал?
Та, красная от волнения и собственной отваги, отвечает:
- Не, не этот. – И показывает пальцем на Толика: - Вон тот. Этот появился не так чтоб давно, но в вагон они пришли вместе. Сначала в соседнем купе были, потом в этом заперлись.
- Сбегайте, Тарасова, за моим напарником! – приказывает мент. – Он в третьем вагоне у Введенской чай пьет.
- А по рации нельзя вызвать? – трусит проводница.
- Ах да! – спохватывается мент, тоже выбитый из служебного равновесия: шел, понимаешь, спокойно с обходом, и вдруг Тарасова хватает, тащит в служебное купе и там говорит шепотом: «В нашем вагоне женщина молодая пропала. Красавица богатая, у которой билет – вот он лежит, в кармашке – до Иркутска. Не сходила с поезда, это я тебе клянусь! Я даже в соседних вагонах спросила: вдруг, думаю, она туда, на ту площадку ушла? – нет, и там не видели. Ее не заметить-то нельзя: она киноактриса вылитая. А одета! В последний раз я с ней беседовала в Кирове. Она соседке слезть помогла. Потом одна в купе ехала. Я долго думала: мол, в гости ушла или в ресторан. Она говорила: друзья в другом  вагоне есть. Я состав прошла. Не было ее нигде! Чемодан, между прочим, на месте. И постель никто не сдает. Пиджак еще ее, такой широкий, со складками, чуть выше колена длиной , белый, как висел, так и висит. Я это видела, когда парню, который с ней ехал, дверь открывала. Чай заношу – пиджака нет».
   Итак, милиционер сосредоточился, стал вызывать по рации напарника. Тот постарше, повыше, поопытней – сразу все «схватил»: Толика и Гришу – в наручники, так спокойнее. Гриша вякнул: «Требую адвоката!» Толик до этой фразы просто потрясенно на диване сидел, а тут включился – после отзыва опытного мента: «А по роже не хошь?» Успокоился Толик, на милиционера так глянул, что тот подумал: ошибочка вышла, этому руки надо было за спину, и ноги связать, и голову зафиксировать. Стали составлять протокол, искать вещдоки. В пустом чемодане, а проводница свидетельствует, что чемодан был тяжеленный, его в Москве могучий мужик, крякнув,  в тамбур закинул, нашли белый пиджак-не пиджак, пальто-не пальто, подол чуточку мазутом чиркнут, в кармане паспорт на имя Зверевой Алёны Григорьевны.
- Сошла, говоришь? – спросил молодой мент у Толика. – Без документов? Оставив билет? Вещи в охапке унесла? Но кой-что на память тебе оставила?
    Тот молча пожал плечами. Потом из углового мусорного ящика перед туалетом кто-то отрезанные белокурые волосы принес. Глянула на них проводница и заплакала: такую девушку загубили, звери! А уж когда Толиковы вещи для досмотра подняли да пистолет увидели, да пачку денег в крупных купюрах, так тут уж и сомнений не стало.
- Я телохранитель, - спокойно, тварь, отвечает. - На оружие у меня есть лицензия. И отпустите этого человека, - кивает на черного, вторую тварь, назвавшегося для  всех Гумаром Омаровичем, а по документам он  Григорий Семенович и причем русский. На цыгана похож или вообще на лицо кавказской национальности, а в графе стоит «русский»! – Отпустите Григория Семеновича, он абсолютно ни при чем.
- Ага, ты один его настоящее имя знаешь?  Может, признаемся, что он подельник? – входит в охотничий азарт молодой милиционер.
- И что же он мне помог сделать? – нагло интересуется главный подозреваемый.
- Тут я вопросы задаю! – закипел мент. – Как тело ликвидировали? Отвечайте! Каким способом вещи покойной вынесли?
  Тут еще проводница масла в огонь подлила: дескать, Гриша-Гумар публику отвлекал. Половину вагона держал посредством игры в шахматы. Причем ей кажется, что за деньги.
- И что тут подсудного? – поднял брови цыган. - Да, в поездах запрещены азартные игры. Но кто и когда  считал шахматы равными преферансу? Что в них азартного-то? А относительно денег можете поговорить с моими партнерами: если они считают, что я каким-то жульничеством вытянул из них…
- Раз шахматы, то ладно. Но рядом вы не случайно! И следствие это докажет!
- Нет, я настаиваю: вы опросите людей относительно моего поведения!
  Людей опросили, все сказали, что гроссмейстер вел себя корректно, и никто даже не заикнулся о проигранных суммах, но  Свобода  желанная к Цыгану после этого все равно не прилетела, крылами белыми не заплескала, в золотой рог не затрубила – уже одно то было подозрительно, как он тут очутился, коли ехал по билету всего лишь в плацкартном, и живет тут, понимаешь, как карась в своем пруду, нет, нет и нет! – таких совпадений не бывает, чтоб и убийство, и подозрительные визиты, и водочка из одной бутылки в запертом купе.  Пишем протокол!
    Вот в таких интересных  занятиях поезд «Байкал» приблизился к Екатеринбургу, где на перроне уже ждал Толяна -Казару и Гришу-Цыгана вызванный по рации милицейский наряд. Чтоб выглядеть цивильно, Толик попросил разрешения переодеться в свой отличный светлый костюм. Ему было разрешено, а так как в суете костюм с вешалки не снимали, то подозреваемого завели  в его купе, к отставному генералу Шулепову, милиционер  остался за дверью. Генерал сидел за столом весь негодующий и практически больной: веришь людям, едешь с ними в одном купе, спишь при них, старый и беззащитный, а это убийцы с ангельскими лицами! За что он, солдат , всю свою жизнь кровь проливал, если сейчас землю матушки-России топчут такие вот молодчики, как этот Толик?
  Сев на диван, чтоб завязать шнурки светлых замшевых туфлей, Толик вдруг негромко произнес:
- Иван Андреевич, я телохранитель вашего сына. Вез ему невесту. Передайте ему, что задержан по подозрению в убийстве, но это все неправда.
- Молчать! – рявкнул, открывая дверь, милиционер постарше. – В зубы никто не бил, разговорчивый?
- Ты свои зубы береги! – прошипел Толик, но руки под наручники  подставил послушно.
      Генерал откинулся к стенке, задышал тяжело.
     И вот сидят теперь  Казара и Цыган, матерые уголовники, на нарах, жрать хотят, а где-то наверху все никак не решат как ими распорядиться: за Екатеринбургом дело оставить или в Москву по месту жительства главного подозреваемого попытаться перетолкнуть?
  «Алёна, сучка, будь ты проклята! – неожиданно для себя думает  совсем недавно смиренно влюбленный юноша. – Что ты, коза, натворила? Мать с ума сойдет, если узнает, где я и что со мной!» – и мороз бежит по широкой спине десантника, и зареветь хочется. И натравить милицию на верный след: пусть она , гадина, на нарах окажется с кейсом в обнимку!
  Гриша на нары лег, сквозь зубы насвистывает. «Ах, - громко  говорит, - да скоро ли «воронок» за нами приедет, в централ возьмут? Ничего нет хуже такого вот темного ожидания. Слушай, - понизил голос, -  ни ты, ни я не знаем города Тунгура. Так?»
 Толик молча кивнул.


 Проснулась Алёна, как обычно, к полудню. Потянулась, не открывая глаз, думает: душ принять надо, потом на кухню идти. Есть не хочется, просто у Толика стакан апельсинового сока холодного попрошу или грейпфрут засахаренный съем. Открыла глаза: где я?!
 И засмеялась. Это диван, переставший качаться, ее с панталыку сбил. Ехала-ехала в поезде, качалась на диване СВ, вдруг – стоп! Спит на неподвижном основании – значит, дома? А  это город Тунгур, мерзейший из приречных городов России. Одна тут отрада, думает Алёна, -  Ерофеев. Кстати, где он?
- Ерофеев! – капризно кричит она, но тот , как собачка, как Толик-амбал, на ее зов не прибежал. Что за дела?
 Гостья встает, облачается в Ерофеевский халат, поправляет приклеенные на ленту «велькро» накладные плечики, обувается, идет в разведку.
   В доме его нет. И завтрака на столе нет. И ничего, что бы она могла попить с утра, в холодильнике  здоровенном нет. Какая-то скудость нищая – кастрюля с остатками вчерашнего жаркого, пакет молока, овощи в нижнем отделении. Хлеб, черный и белый, в полиэтиленовом пакете зачем-то положен в морозилку рядом с сырым мясом. «Н-да… Простая и здоровая пища местных миллионеров», - усмехается Алёна.
 Пошла в ванную, умылась, чертыхнувшись про себя: надо было хоть что-то из косметики  в чемодан взять, так нет – экономила место для тряпок. Ни крема, ни геля, ни туалетного молочка! А вода жесткая – это сразу чувствуется: кожу на лице потянуло, руки аж защипало, и вообще как-то странно они выглядят после вчерашних шуточек с чисткой кастрюль. Утираясь жестким  махровым полотенцем, Алёна подошла к окну. Дождь кончился, пейзаж прояснился. Но безобразий в природе  ясный свет не выявил: полоска заречного леса стройна и гармонична, белесоватые скалы подрезают горизонт, но и возбуждают любопытство -–а что там, на них, и что за ними? Строения заречные – свидетельства разумной деятельности человека – Алёна опознала: это турбаза косопузого Куземова, но издали все смотрится  пристойненько, как будто и вправду там, за рекой, не горсть коробок из силикатного кирпича, без системы брошенная меж каменным боком горы и песчаным берегом, а Место Благородного Человеческого Досуга.
   Можно прогуляться, решила Алёна.
  Но разложенные на полу рядом с остальными вещами джинсы и футболка были чумазы и влажны. Алена запаниковала: все вещи тут сгниют, в этой пустой комнате. Хоть окна что ли надо открыть.
 Хорошие рамы, почему-то одинарные, стояли в косяках, хотя Ерофеев сказывал, описывая зимнюю рыбалку в тулупе, что климат тут суровый, зима от морозов трескучая. О, да это стеклопакет! Нормально, по-человечески сделанный, с хорошей запорной арматурой, с красивой фурнитурой. «Почему я так внимательно оглядываю и щупаю эту раму, прямо как эксперт? – думает Алена. – И зачем в голове моей шевелится информация из уст Ерофеева, что привозного дубового пиломатериала  в столярном цехе хватит на год? Зачем я  перевожу глаза на видный из окна выступ здания? Рассматриваю  стену из блоков со швами «в расшивку», вспоминая его же сведения о себестоимости блока и возможных объемах продаж. Стена красивая – имитация тесаного камня…Плюс прочная и легкая тротуарная плитка… Литая наружная окантовка окон,  архитектурные  детали – колонны, арки, отделка фундаментов декоративными плитами под «руст»… Боже, да я же вчерновую прикидываю деловой потенциал его фирмы! А зачем мне это?»  Не найдя ответа на этот вопрос, Алёна открыла  рамы двух окон. Чуть-чуть влажноватый, тепловато-прохладный воздух потек в комнату, и что-то в нем зацепило обоняние, какая-то нотка, напомнившая запах кожи Ерофеева. «С ума схожу иль восхожу к высокой степени блаженства?» – промурлыкала Алёна ахматовское, разглядывая сосну напротив окна. Красивая сосна – не высокая, не низкая, с раздвоившимся стволом, что делало ее чуток похожей на итальянскую пинию, потому что две ее кроны  были пушисты, но как-то не по-местному приплюснуты сверху, раскидисты. А  у подножия    возле  зачерненного снизу ствола лежал огромный валун. Если бы  на сером фоне валуна было еще какое-то декоративное пятно – куст цветущего шиповника, допустим, компактный и яркий… Или так: папоротники куртиной и цветы тоже компактной группой… Да, было бы загляденье.
 «А что, если я сделаю Ерофееву маленький подарок – облагорожу вот этот  участочек его двора? Слабо? Я уеду, он будет жить тут на черном хлебе и воде, но хоть из окна у него будет приличный вид. Сюда же выходят окна его кабинета! Ему даже в эту пустую комнату подниматься не надо, чтоб все это увидеть… и вспомнить меня».
  Лопата в хозяйстве нашлась. В гараже. Гараж, не в пример дому,  оборудован основательно: для жизни железного коня тут было все и даже лишнее – запчасти на стеллажах, канистры под топливо, инструменты, автокосметика… Иван не оригинален: как всякий мужик, любил, видимо, свою машину больше жены, любовницы и тещи. И вот ее нет, одна память  витает по пустому просторному помещению…
 « Купить, что ли, ему машину? – думает Алена, выходя из гаража с лопатой наперевес. – Ну, конечно, не импортный джип, что-нибудь попроще: допустим, отечественную «Ниву». Денег в кейсе до черта».
       Идет газоном, шлепает  чужими сланцами по травке, осматривается, в какую сторону двинуть, чтоб найти и выкопать какую-то растительность для пересадки под сосну. Думает: «Ох-хо-хо, совсем из ума выжила! Этот человек относится к тебе, как к подобранной кошке. Даже записку на столе не оставил, куда ушел, зачем ушел и скоро ли вернется… Однако… он тебе, чужому человеку, билет в автобусе купил и за багаж заплатил – и это были, как потом выяснилось,  его последние копейки. Деньги на хлеб. Он из-за  жалости к «кошке» голодать  был согласен. А ты купишь машину, и у тебя еще дополна денег останется. Две трети содержимого кейса – доллары. Не жмоться!»
   На берегу, куда привели ее сланцы, рыбак сидит, бомжеватый  заросший щетиной дяденька: штаны выгоревшие тренировочные с   дырой на одном колене, армейская старая рубаха, на ногах резиновые сапоги, а на голове – неожиданная приличная джинсовая панамка.
- Простите, пожалуйста: вы не знаете, где тут можно папоротники выкопать? – отвлекает его от тупого созерцания поплавка Алёна.
- Знаю, - бурчит дяденька, лишь на миг отвлекшись от поплавков для быстрого взгляда в ее сторону. – Недалеко есть. Но тебе в твоей обуви не добраться: там склон крутой и коряг полно.
- Как жалко – красивая мечта рухнула! Но что же делать?
- Мне десятку дать, - обернулся дяденька.
- А, допустим, куст ромашек, такой здоровый, крупненький? Это сколько будет стоить?
- Такса за все одна: десять, - отвечает рыбак, как будто век тут торгует папоротниками и цветами, будто фирма у него тут с твердыми расценками.
- И как вы думаете, приживутся?
- Куда денутся, если поливать, - отвечает уверенно. Встал, поднял мешок, на котором, оказывается, сидел, взял из рук Алены лопату, говорит ей: - Удочки сторожи.
  Ушел. Алена села на корточки, на  поплавки смотрит. Пять минут… Десять… Скука… Вдруг один поплавок как дернется! Замер и опять на воде заплясал. И что делать? Звать дядьку – так хоть заорись, того давно на берегу нет. Пришлось схватить воткнутое в землю удилище, потащить эту рыбу. А она, морда такая, не дается, удилище сгибает и куда-то тянет. Алена  топчется по песку,  уже сланец один потеряла с ноги, вспотела от волнения, руку о корявое самодельное удилище оцарапала. Наконец, разозлилась: удилищем махнула в одну сторону, а дернула  - в другую и вверх. Рыба вылетела из воды и, описав в воздухе  дугу, шлепнулась далеко на траву. Алёна  туда, хромая в одном сланце и путаясь в полах длинного халата, ринулась, цапнула прыгающую рыбину за жабры –та затихла и хвост свесила. И Алёна, как-то странно кипя внутри и ликуя, поволокла добычу к дяденькиному ведерку, соображая по пути, отчего это за ней и рыбой удочка по песку тащится?
  Но вернувшийся с полным мешком дядька ее не укорил. Достал крючок из рыбьей губы и завопил:
- Ух, лещуга, лещура, лещурочка! Не поверю, что первый раз в жизни удочку в руки взяла. Я сам такого не всегда подсечь могу. Сорвется и уйдет. Уй, какой! Я даже не знал, что такие тут, возле моего  дома, водятся! Удивительный!
 Однако, тут водились не только удивительные лещи, но и удивительные люди. Мужик тут же  полез знакомиться, заявил, что отныне они друзья навек, рыбаки оба потому что. Она может звать его Леней Фокиным, а он ее намерен кликать Лёнкой. Алёне осталось только вежливо плечами пожать, так как новый знакомый тут же  потопал вслед за нею на территорию Ерофеевского дома, выкопал ямки возле сосны, посадил папоротники и ромашки, полил, участок привел в полный порядок – то есть собрал граблями все сухие шишки и веточки  из-под сосны, сложил в  свой мешок, пояснив, что пригодятся для костерка.   Принял из рук Алёны честно заработанное, оговорился, зря, мол, беру – твой лещ дороже стоит, но это дело уравняем так: придешь через часок  вон туда, за забор, на мой участок уху и жареную рыбу есть.
   Алёна пришла. Села по-турецки на травку у костерка. Леня уху в котелке чумазом уже доваривал. Пахло ею  замечательно. Уха варилась, как он пояснил, не из леща, а  из наловленной до него мелочи. А лещ в данную минуту дожаривался вдали от Алёниных глаз – в недрах подземелья.
- Нулевой цикл называется, - кивнул новый знакомый на непонятное строение – какой-то  заглубленный в землю полуэтаж без окон, с какими-то крохотными «амбразурами». Еще приметно торчали на участке Фокина штабеля стройматериалов, заботливо прикрытые полиэтиленовой пленкой.
 Сели обедать за врытый в землю стол на одной ножке. Уху хозяин опрокинул из котелка в эмалированную миску размером с небольшой тазик, протянул Алёне деревянную ложку. Та собралась было спросить, а где для нее отдельная тарелка, но Фокин  скомандовал: «Налетай!» – и она неуверенно зачерпнула первую ложку  исходящего пышным паром варева. А потом дело пошло наперегонки! Лещ, зажарившийся до золотистой хрустящей корочки, без затей подан был прямо на большой сковороде. Пока истребляли первое и второе, поспел чай в закопченном чайнике.
 -Уф, благодать! – сказал  хозяин, поглаживая после обеда пузо. – Понравилось?
- Спасибо. Очень вкусно.
- А остатки мы, дорогая подруга, господину Ерофееву предоставим, - сообщил Фокин, сливая  в  маленький котелок недоеденную ими уху и упаковывая хвост жареного леща в мятую, впрочем чистую бумагу. – Он это дело больше жизни любит, а самому рыбачить что-то нынче времени нет. Разогреешь и побалуешь мужика. Повезло нам с лещом-то. А так, я считаю, тут не рыбалка возле города, баловство одно. Если уж рыбачить, так ехать надо.
- Вы дом тут строите?
- Да как сказать…
 И Фокин поведал, что в городе завелась одна сумасшедшая парочка,  решившая к своим двоим детям  присовокупить пяток детдомовских. Сами, что удивляет, молодые вовсе, она медсестра, муж шофер. Собес пообещал выстроить под их благородство особняк. За дело принялась  бригада с Ерофеевского стройзавода. Ерофеев, хотя умные люди  очень предостерегали, приказал  без всякой предоплаты стройку начать. Шуранули скоростными темпами глубокий подвал, чтоб, значит, и сауна там, и погреб, и кладовки, и газовая котельная автоматическая. Все коммуникации подвели: водопровод, газ, канализацию, свет. А собес в ответ – ни копейки! Мы, говорят, передумали, мы, мол, этому детдому двухкомнатную хрущевку сразу организовали, теперь соседей слева переселим, им квартиру расширим – пусть счастливо живут.
- Просекаешь, как они и тех обманули, и Ерофеева без штанов оставили? – спрашивает Леня, глядя ей в лицо голубенькими простодушными глазками.- На перспективу, можно сказать, ему подлянку подстроили:  фундамент такой – дело дорогое, дак он ведь еще  и на полный объем строительства рассчитывал. Вон материалов-то какую прорву завез, - кивнул Леня на штабеля под пленкой. – Это они ему еще осенью козью морду сделали. А он у нас дурак! Я б, например, их пристрелил или команду нанял: пусть бы ребра-то кой-кому посчитали. А  этот даже в суд не подал, по-моему. Соорудили над всем циклом крышу временную, поставили внизу мебель, да  и живу, сторожу то есть. Иначе охнуть не  успеешь – все растащат. Такая вот, значит, у меня интеллигентная работа ноне. Рыбку ловлю. Книжки читаю. Забор чиню. Иной раз со скуки выпьешь, но друзей сюда водить ни-ни! Ерофеев попросил: стереги, говорит, как человек. Я слово дал, а у меня так: я дружу на  век и слово даю на век, хоть самому потом  голый ущерб будет.
- А какой ущерб получился?
- Да с Нинкой, считай, расстались, с сожительницей. А и пусть. Че доброго? Во все рюмки нос сует, не робит толком, практически. Раньше терпел, когда ежедневно под рукой-то терлась, а отодвинулся на расстояние – тю, шалава, я из-за тебя переживал? Да провались ты! Но, быват, придет, разнюнится, жалко станет – так и быть, удовлетворю. Но на ее территорию – ни ногой. Я нынче умный.
 Нагруженная всей этой информацией, котелком с недоеденной ухой и свертком с жареной рыбой, Алёна возвращается в ерофеевский дом под Ленины напутствия: провизию сберечь до вечера, до возвращения  Ерофеева, организовать ему   «рыбацкое счастье», голодному.


- Только и радости, - ворчит Цыган, карабкаясь на второй этаж над Казарой, - баланды съесть да на шконку влезть. Как вы там, Анатолий Петрович? Поспать расположены или вместе романсы попоем?
     Толик лежит на первом этаже, суровый, сложив руки на груди и  сведя четкие брови. Камера СИЗО гудит-копошится, кто чем занят. Старожилы косятся на новичков: вроде ниче парочка.
 Зашли вчера, Цыган сказал: «Здорово, соратники! Места плацкартные есть?» Место было одно, и то возле параши. Но Цыган  покачал головой: «Ребята, давайте жить дружно! Этот кореш, - кивнул на Толика, - тут в первый раз, но он, бляха, герой Чечни и подозревается в убийстве. Так что правильно поймите его нервное состояние плюс умение ткнуть мизинцем – и человека нет». Толик похолодел внутри: сейчас ляпнет этот долбаный Омарыч для какой-нибудь подсадной утки про смерть своего подельника – и перелетит он, Казара, из подозреваемых в обвиняемые. Но Цыган дело знал туго: «Я не вру, хотя сам не видел. Просто знаю, что десантников этому учат, а этот мальчик, уважаемая публика, как раз из десантников». И Толик обрел жилплощадь престижную. Залег на ней мрачно. А Цыган устроился сверху на правах его «оруженосца» и зажил в этой камере, как вообще люди живут – с полным присутствием духа. Лежит наверху, анекдот рассказывает:
- Значит, так дело было. Заводят в камеру дедуню, махонького, тощенького. Ну, здоровые, кто помоложе: «За что тебя, дедушка?» «И-и, соколики-рыбоньки, статья страшная!» «Да ты кто, дед?» «Я приколист, деточки».  «Ну, покажи хоть один прикол!» – те его просто умоляют. Старичок веник взял, в параше его вымочил, к двери подходит, стучится. Охранник  голову в окошко сунул, дедок ему веником – в личико и поворошил. Ну, естественно, команда мордоворотов через минуту в камеру врывается! «Дедуня, отойди из-под ног, посторонись!»
 Камера ржет, даже Толян улыбнулся. Встал, лицо к довольной харе Цыгана приблизил, шепчет: «Тебе действительно все здесь до фени или спектакль играешь?»
   Цыган не понял:
- О чем ты? А, душно и свободы нет? Так это ж на время. Ты расслабься и помни, что самый несвободный – не тот, кто сидит, а тот, кто охраняет. «Сидельца» взяли, да и все, а тот своими ногами каждый день на службу должен идти. Может не идти, а идет. И потом: ты же никого не убивал. Давай я скажу, где она слезла. Из окна, мол,  состава увидел  на перроне в маскарадном костюме. Найдут ее, и ты свободен.
- Не найдут. Она уже за границей. А найдут – это новое дело заводить, на нее, по факту кражи кейса. Так что помалкивай. Я хотел с Шулеповым переговорить: может, он ее с этим кейсом в покое оставит.
- Так вон оно что! – догадался Цыган  о Толиковых сердечных тайнах.
- Твое дело помалкивать! – строго глянул Толик. – Одно талдычь: мы познакомились, заскакивая на ходу в вагон. Я тебя толкнул, извинился, и мы пошли играть в шахматы.
- Меня учить не надо. Я в этих СИЗО уже сидел, но в зоне – ни разу. Предупреждаю, при таких раскладах куковать тебе тут долго. Бить, конечно, не посмеют: у тебя фигура представительная, опять же герой Чечни с медалью. Хотя кто знает? Адвоката проси. Без него рта не открывай, мой тебе совет.
  Толик снова улегся. Думает:  варианта два. Первый: эта дура одумается, поймет, что чужие сланцы не для ее нежных ног, вернется в Москву. Второй:  генерал доедет до Иркутска, сообщит сыну о телохранителе и невесте – Шулепов рванет самолетом сюда, в Екатеринбург.
  И вдруг его прошибает холодный пот. Он щупает карман спортивного костюма – пуст карман. Ее записки идиотской нет: изъята при тщательном тюремном досмотре. «Да есть ли предел бабьей глупости и коварству! – застонала душа. - Ведь эта дура со своей запиской еще и Шулепова в этот круг затягивает! Мы на нарах с ним встретимся – вот где! И откуда только ей в голову взбрело, что Андрей  Иванович ее папу-маму порешил? Она сиднем дома сидела, ей не звонил-то практически никто, кроме Поплавской. Бог ты мой, так вот какую опасность я от этой татарской  драной кошки чуял – это она что-нибудь наплела! Журналистка! Их читать-то – волосы шевелятся! Идиоты долбаные, и Поплавская такая же!»  «А есть ли предел твоей глупости, милый? – ехидно и печально спросила Толика собственная голова. – Ты почему эту записку           не смял, за окошко не выбросил? На кого ты жалуешься –то? Какая такая любовь и ненависть тебе когтями сердце рвет, аж застонать просит?  Забудь и прости, как говорится».
 


     « Странные дела, - подумала Алёна, водружая закопченный котелок с ухой  на полку холодильника, - я так о его обеде  хлопочу, как о собственных не хлопотала. Все руки чумазые. Что это такое, в конце-то концов? Ну, положим, ночью захотелось, чтобы пришел. Это нормально. Я не девочка и даже статус подходящий – одалиска. Любовница. И до Шулепова опыт был. Но если честно, опыт  лишь чуть-чуть лучше шулеповского: ни разу не завелась, как, например, в фильмах показывают. Там вообще… Глянули  два незнакомых человека – и сразу одежду долой, начинают мытарить друг друга до пота и стонов. Или поливать вином и смачно облизывать. Тьфу! Как только не противно?»
  Отошла от холодильника, лизнула собственную руку повыше запястья: ни языку, ни руке сладко от этого не стало.
- Так я и думала, - бормотнула, направляясь к кухонной раковине.
 Моет руки и  размышляет: а отчего это, интересно, ночью мечталось, что   в случае появления Ерофеева в спальне  произойдет что-то необычное, сродни «киношному»? От того, что сказала себе: я его хочу? Раньше эти слова  ей говорили, а тут, видите ли, она их чуть не вслух  произнесла. И сегодня ведет себя странно с этими заботами о пропитании да украшении его пещеры – первобытная женщина. Любовь это, что ли? Так быстро?  И в таких прозаических проявлениях?
- Надо заняться делом! – строго говорит она себе, выбирая на полу в комнате  для просушки  вещей наряд попристойней, то есть немятый и чистый.
 Оделась, за неимением других зеркал оглядела себя в ванной комнате: белые широкие брюки, белые ажурные ботиночки, бирюзовый топик с открытой спиной, крохотная сумочка в виде чемоданчика на массивной позолоченной цепочке висит на плече… Волосы распущенные хорошо бы прикрыли незагорелую спину, но что плакать по тому, чего не вернуть?
  Ключей от дома она не нашла, однако это ее не остановило. Захлопнула дверь – английский замок щелкнул. Ну нельзя же в самом-то деле жить так, как она живет – руки  смазать крема нет,  лицо от жесткой воды вот-вот попросит какой-нибудь «Плинитюд от морщин», честное слово!
      Решительной поступью гостья города идет по дороге, сначала  неширокой, но идеально   гладкой, потом  пошли  выбоины – путь приблизил  к городской окраине. Миновала  озерцо и болотце, начинаются дома. Залюбоваться нечем. Двухэтажные  длинные бараки изредка перемежаются деревянным частным старьем, хоть и украшенным  резьбой на наличниках, но уж до того  приземистым и серым, что просто оторопь берет: и как люди могут в таких условиях жить?  Не лучше деревяг и пятиэтажки промышленного возведения – унылые хрущевки  вдоль щербатого тротуара. Школа… Та же серость. Рыночек с  обшарпанными киосками… Да, надо быть большим патриотом, чтоб сказать, как сказал  Ерофеев: истомился, де, за месяц европейского круиза, истосковался по Родине.
      Киоскеры, похоже, не знают слова «бадузан», но и объяснив на пальцах,  пены для ванны  она не нашла. Для волос, правда, купила привычный импортный шампунь, даже нескольких сортов. Крем  для рук и для лица приобрести удалось, но какой-то сомнительный, припыленный от долгого ожидания встречи с покупателем. Впрочем,  это касалось коробок, внутри, она надеется, ничего не припылилось. Далее ее понесло в продуктовый ряд, но, кроме фруктов, ничего брать не стала, честно признавшись себе, что строить из себя кухарку пока абсолютно не получается, а запах из киосков  «Мясо» и «Рыба» способен отбить желание стать кухаркой и на дальнейшую перспективу. По пути к выходу с рынка купила  у пропойной на вид тетеньки плетеную из синтетического шнура мочалку ярко-красного цвета, подумала, присоединила к ней ярко-синюю: для Ерофеева, чтоб не перепутал свое и чужое. Вспомнив о бельевом шнуре, вернулась в дебри рынка. Купила моток веревки на вид очень прочной . На всякий случай купила пачку хорошего стирального порошка для автоматических машин:  а вдруг у Ерофеева есть  бытовая техника в подвале, так-то она стиральную машину не заметила. На глаза попался лоток со столовыми приборами и посудой. Купила  кружку для кофе – красную «Нескафе». Вилки, ложки и столовые ножи по одной штучке продавшица не продавала, заставив глубоко задуматься: и как быть? Снова  есть ерофеевской вилкой, наблюдая, как он пытается покромсать кусок мяса своей единственной ложкой? Улыбнулась: ну, смешно - то я готова была ему авто купить, то стою и думаю, не затяжелит ли мой багаж какая-то коробка со столовыми приборами, когда я отсюда буду уезжать. Купить и подарить!
  Заботливо выбрала самую большую коробку – на двенадцать персон. Присоединила к ней кофейную кружку и для Ерофеева. Два полиэтиленовых пакета с покупками  оттянули руки. Но еще пришлось  доложить в них нормальное мыло, красивую солонку, небольшой набор ножей для кухни – у этого местного воротилы, Ерофеева, за все про все на кухне был какой-то единственный «тесак», и вообще , чтоб обставить его быт, на рынок надо бы выехать на грузовике. Ладно, на сегодня хватит, что-то утомил ее местный  шопинг, особенно  странная манера аборигенов таращить глаза и чуть не вслух обсуждать детали ее туалета. Нет  бы  кто-то помог сумки нести!
 Или бы нашелся кто-то, едущий в ту же сторону, куда она тяпает, нога за ногу, через  десяток метров останавливаясь и перекладывая груз из руки в руку да поправляя на голом плече сползающую поминутно цепочку сумочки. День жаркий, дорога длинная, в ажуры ботинка левого  забился какой-то камешек и докучает,  и докучает пятке… Еле добрела до коттеджного поселка, с трудом потянула на себя тяжелую кованую калитку,  приплелась к крыльцу, села на верхнюю ступеньку, бросив сумки и высунув язык. Ой, мамочки!
 Отдышалась маломальски, смотрит,  машина  притулилась снаружи у  ворот. Да и двери в дом открыты – Ерофеев вернулся! Вскочила, пакеты, как пушинки , схватила, ринулась в дом.
     А Ерофеев ходит по дому с каким-то препротивным хлопцем в малиновом пиджаке. Тут же молодая толстая бабенка крутится, одетая дорого, но безвкусно. Бабенка на Алёну глазами – зырк, платье свое охорашивать стала, приосанилась и в сторону Ерофеева  сладкие улыбочки шлет – дескать, мы потолше, но ничуть не хуже! Алёна  ласково на нее поглядела, тоже улыбнулась, приоткрыв губы, как перед фотоаппаратом –«Чи-и-из!» «Знай свое место! – улыбка означала. – Ты уверена, что вот так же зубы показать можешь? А повернуться, как я? Спина у тебя такая же безукоризненная?» Ерофеев все эти демарши заметил, но только брови приподнял, причем весьма неприветливо.
  Проводив гостей и увидев выложенные на стол покупки Алёны,  вообще эти брови задрал выше некуда. Хмыкнул и удалился в свой кабинет.  Алена, поразмыслив, тоже туда пошла: как-никак  здесь расположена ее спальня, а за постой она честно платит. Села на диван, смотрит в спину  сидящего возле компьютера Ерофеева. Тот чикает клавиатурой, вглядывается в дисплей, какие-то бумажки ворошит, «Ничего не пойму!» - бормочет.
- Иван, - тихо окликнула она, - что там у вас? Давайте, я посмотрю.
- Что посмотришь? Компьютер? – не оборачиваясь, буркнул Ерофеев.
- Нет, то, что на компьютере.
- Ты соображаешь, что ли?
- По крайней мере, учили.
- Тут расхождения в отчетности и в аудите, которых быть не должно, - сообщил он, крутанувшись в ее сторону на  канцелярском кресле. -  Что тут поймет посторонний? Впрочем, смотри, если хочется, - встал из кресла, освобождая место.
      Не так уж много времени и понадобилось для вывода: кто-то воровал и воровал по-крупному  в магазине «Провинциальный дом». Стройзавод тоже был неблагополучен, но тут механика хищений  не была столь откровенна, хотя кой-какие цифры  просто изумляли. Например, ставки налогов. Предприятие стояло на реконструкции - уплачено с каких-то прибылей. Запутаны были и расчеты с поставщиками. Невнятна область  доходов от сбыта отдельных номенклатурных позиций : вначале они шли с профицитом и вдруг провалились, хотя объемы продаж не снизились…
  Жалко было смотреть на лицо Ерофеева, все время торчавшего в наклон над ее плечом, пока она  так и эдак пыталась поймать логику бухгалтерии холдинга. Было уже довольно поздно, пришлось зажечь свет. Ерофеев отошел от стола, сел на  диван: спина согнута, локти поставлены на колени,  лицо  уткнул в ладони.
- Ваня, ты ел уху? – тихонько спросила Алёна.
- А? Что? – поднял на нее измученные глаза.
- Там в холодильнике уха есть.
- О! Вы, гражданочка, спасли меня от заворота мозгов, - мгновенно просиял Ерофеев. – Пока есть рыба и уха, жизнь еще не кончена!


- Казарин, на допрос! – донеслось от двери.
- Ну, давай, Толян, с Богом! – перекрестил Толика соскочивший вниз Гришаня- Цыган.- Не трусь! Да тебе и бояться нечего. Проси адвоката. И главное – проси труп.
  Толик, занесший ногу для шага, аж в воздухе ее повесил – стоит, как журавль. Гришаня опомнился:
- Я  то есть сказать хотел: требуй, чтоб была предъявлена главная улика – труп этой актрисы. Пока его нет, ты невиновен. Усек? И разговаривать с тобой должны вежливо.
 Пошел  Толик, руки за спину, коридорами да лестницами. В голове крутится:  как действовать десантному подразделению, если брать такой вот СИЗО?  Хорошо мысли отвлекают от вони, от шума, от вида всех этих решеток на каждом шагу.
 Следователь, молодой, ну, может, чуть постарше Толика, довольно хрупкий очкарик, дело листает с видом наисуровейшим.
- Та – а –ак! – говорит. – Так! Начнем-с, Казарин. Значит, вы выехали из Москвы… Ну?
- Не понял. Что «ну»? Вон в деле билет, на нем все написано.
- Вы сопровождали… Ну?
« Баранки гну!» – чуть не сказал Толик, но одумался.
- Вообще-то мне положен адвокат, - сказал вместо этого. – А я его что-то не вижу.
- Назначен, но заболел, - соврал следователь.
- Давайте неназначенного. Если надо платить, у меня деньги были.
- Посмотрим, что тут заактировано. Да, действительно, весьма значительная сумма.
        Значит, отказываетесь без адвоката?
- Отказываюсь. И еще: со мной был арестован  совершенно непричастный человек, Григорий Семенович Пензенский. Настаиваю, чтоб адвокат был и у него.
- Только затянете следствие, - покачал головой следователь. – А тут не курорт.
- Ничего, я привычный, - ответил Толик. – Меня в Чечне такой же баландой кормили, а то и сутками вовсе ничем, а я все равно был красив, здоров и в меру упитан. И как нигде весел!
 На этом, собственно, и кончилась беседа. Толян в камеру вернулся, а Гришаню вызвали на допрос.
  Вернувшись, тот спросил:
- Запах опасности от следователя чуял? А я –да! Это такой «зеленец», что свой сюжет нашего приключения выдумает, не охнет. И ни в чем не переубедишь. С такими, блин, только матерым уркам хорошо: такие под носом у себя важных улик  против урок не видят, а интеллигентный человек у них оправдания не дождется. Ты знаешь, к чему цепляется? К шахматной игре. Роется, роется в деталях: ему нечто мерещится, что свидетельствует о моем разнузданном внутреннем мире – вот так выразился. Гад! Я бы понял, если б азартно в покер играл. Кстати, ты играешь в покер?
- Нет. Только в шахматы и шашки. А в карты мать запрещала.
- Садись, научу.
- Мерси, что – то не тянет.  В шашки бы еще можно.
 Сели за стол, дождавшись очереди, к расчерченной картонке, на которой народ играл хлебными катышками и пуговицами. Силы поначалу были равными, и вдруг Толик пошел в отрыв.
- Ты что со мной делаешь, фраер? – изумился Цыган, проиграв три партии подряд. – Я человек и в шашках не последний. Фигуры, что ли, воруешь исподтишка?
- Это я тебя на так называемую  «прихватку Казариной» сажу, - пояснил Толик.
- Гроссмейстерша?
- Маманя моя. Ух, хитро играла! Хоть  в нормальные шашки, хоть в поддавки, хоть в уголки. Если настроение хорошее, и я могу из-за стола с победой встать, а уж если заестся, то и не мечтай. Давно это было-то, - вздохнул, - вот я не сразу и собрался, не все приемы вспомнил. А в детстве, бывало,  вечера напролет с ней рубились, особенно когда погода плохая или денег до получки не осталось. Очень поднимало настроение. Спорт – великая вещь! – назидательно поднял палец.
  И глядит – его вся камера слушает. Сгрудились у стола , и, слово за слово,  разговоры перевелись на матерей. Особенно  всех впечатлил рассказ Цыгана: у него родительница в детдоме работает. Такая справедливая, что просто жуть. Ее все боготворят и боятся. Ну, известное дело, детдомовский контингент – не ангелы. Попадут на нары – горько каются: и чего, де, я, дурак, пидор жеваный, Веру Федоровну не слушал? Придет такой соколик после отсидки или СИЗО,  башку перед цыгановой матерью повесит: «Ну, прости, Вера Федоровна, и на этот раз!» – и поверите, аж носом захлюпает. А та, золотое сердце,  клясть не начнет; да, шлепнет ладонью в лоб, но только и скажет: «Ну что мне с тобой делать, с обормотом?»
 - А чего по десять-то раз ходят – каются? Дал ей слово – и держись, - умозаключил в полной тишине Толик.
   Цыган вздохнул, обвел смутным взором камеру, ничего в ответ не сказал, полез на свое «плацкартное» место и замолчал на весь вечер до отбоя. И многие, как он, легли на шконку – и ни гу-гу. Толик тоже лег, но улыбаясь: хорошо маманя вспомнилась, бодро. «Ничего-ничего! – думал про нее Толик. – Ты у меня баба не промах. Жили же мы с тобой – людей не хуже. Ты сильная. Это Чечня тебя маленько из колеи выбила, а то, что я в тюряге – так это для тебя фигня. Тут, ты знаешь,  мне могила не грозит, а остальное  для тебя неважно. Я тебе любой нравлюсь, лишь бы живой. Конечно, жалко, что так тебя расстрою, но ни в какую петлю ты из-за этой катавасии не полезешь. Зря эта мысль мне всю плешь проела». Думает, улыбается, и вроде что-то в камере изменилось: воздух чище стал, духота не такая уж душная. Словом, жить можно. И вдруг  мелькнуло тенью: труп на обочине  железной колеи, груда тряпья, в которую превратился пожилой мужик, человек, однако, хоть и неправедной жизни… «Мама! – мысленно взмолился Толик. – Прости и пойми: это была секунда, за которую невозможно подумать, но,  и подумав, я бы, наверное, все равно его ткнул. Он ничуть не лучше тех, с кем я по приказу воевал. Но помолись и за его душу, мама. Помнишь,  как ты рассказывала, что садилась ночью на дежурстве за шкаф, чтоб никто не видел, и шептала: «Прими, Господи, под крыло свое всех убиенных моим сыном  и пойми: мой мальчик не виноват. Не его жизнь, а их жизни подвели этих несчастных ко встрече с ним! Учти это, Господи, и не лиши сына милости!»  Мама,  я клянусь: никого больше пальцем не трону! Ни одной жизни не загублю!» Толик перевел стиснутое на миг дыхание: нет, все нормально, в камере не душно. 
  А лежащему над ним Цыгану в это же самое время казалось, что атмосфера в  СИЗО – хуже не вдыхал. Естественно, он  соврал, что Вера Федоровна  - его мать. А что, черт возьми,  он хуже всех, у него матери быть не может? Приличной, имеется в виду. Полетела мысль Цыгана в пензенский детдом, закружила в нем по коридорам, спальням, комнатам для занятий, отыскала Веру Федоровну Лыткарину, совсем пожилую уже нынче, располневшую, некрасиво с раскачкой ходить ставшую. Ноги у нее болят, а на нормальные лекарства денег нет. Она сама ему об этом говорила, когда он «проездом» последний раз в Пензе был и домой к ней заскочил. Никаких нотаций она  не читала и даже в лоб ладошкой не шлепнула, хотя, да, он чего-то забунькал, заказнился, башку кудрявую свесил: что, мол, я, Вера Федоровна, могу сделать? Ну, тянет дорога – видно, это цыганское! Вздохнула она и сказала: «Прости, Гриша, меня – это я виновата. Усыновить тебя надо было, а я, глупая, постеснялась. Что, мол, люди скажут: сама с мужем белобрысая, а ребеночек, как смоль. Да, я за тобой и тут приглядывала. Только поэтому ты и учился хорошо, и техникум кончил. Но, - голос ее неожиданно окреп, затвердел, - бить я тебя, паршивца, права не имела как воспитатель. А усыновила бы, я б из тебя дурь-то выколотила! Он у нас  Цыганчик ненаглядный, талант такой – он и пляшет, и поет, и на гитаре бацает! Ох бы, ты у меня получил!» От неожиданности таких заявлений да угроз хотел Гриня рассмеяться,  и не получилось, а Вера Федоровна продолжает: « И  Гена  мой тебя любил.  А сейчас вот что? Надрываюсь сердцем, как тебя вспомню, а чего исправишь?» И заплакала. Так жалко ее стало! Стал что-то мямлить, деньги совать. Не взяла. Губы брезгливо поджала. «Я, - говорит, - вообще не знаю, каким путем к тебе эти деньги пришли. Убери их. И чтоб вообще таких сцен  впредь не возникало! Ты мне ничем не обязан. Мне государство зарплату платило. И пенсию назначило. И работаю до сих пор». «На лекарства!» – заорал Цыган. «Не надо и на лекарства, - тихо сказала Вера Федоровна. – Постарайся, чтоб я о тебе плохого не слышала – и хватит с тебя. Да вот еще что: если тут случайно будешь, разрешаю – на похороны приди».
- Ты что там, плачешь , что ли? -  окликнул его снизу Казара, счастливый сын.
- Креститься надо, когда чудится, - сдерживая дыхание, ответил Цыган. – Я вообще спал.


       Алена снова проснулась, как привыкла – к полудню. Первым делом убрала постель в тумбу, потому что вчера Ерофеев выговор сделал. К нему, понимаете ли, люди пришли, а тут мятые простыни торчат! Алена, конечно, спокойно ответила, что это его «европейский  стандарт» – не гладить постельное белье, так что он не за нее краснел. «Вы полагаете? – поднял он брови. – Очевидно, я не учел, что московский стандарт – поспать-поваляться, простыни сбить, одеяло подстилочное во всей его непритязательной красе наружу высунуть и при всем этом гостей не стесняться. Извините меня за провинциальную темноту, если сможете!» Разговор происходил в столовой. Ест  свою больше жизни любимую уху и читает нотации. «Неблагодарнее люди встречаются ли?» – уныло подумала Алёна, жуя на ужин краснобокое яблочко. Доела, большой огрызок, прицелившись, бросила в раковину: Ерофеев будет свою тарелку мыть, за одним и огрызок в мусорное ведро под  мойкой кинет.
 Ерофеев, на глазок прикинув расстояние  до мойки и траекторию полета огрызка, заинтересовался: «В баскетбол, что ли, играли?» «Играла. В школе», - ответила Алёна скупо, злясь на то, что  Ерофеев снова перешел на «Вы», как забыл, что они начали испытывать друг к другу нечто, пока сидели у компьютера да считали его  финансовые провалы. «Надо же! – изумился Ерофеев. – Как долго навык держится». «Что вы имели в виду? – выпрямилась за столом Алена – стойку кобры приняла. – Я так стара, что школу пора забыть? Или что-то другое?» «Другое, - ответил Ерофеев. -  Баскетбол – спорт неизящный. Наверняка вы после школы мяч в руки не брали». «Вы правы,- кивнула она. – Я восхищена: у вас дедукция, как у Шерлока Холмса. Но меня при этом вот что изумляет: насколько я поняла по вашей позе и мимике, вы ведь не знаете, кого подозревать в расхождениях по аудиту». Ерофеев буркнул: «Не знаю». «Отчего? Расскажите по порядку».
«Ну, во-первых, аудита давно не было.  У нас, понимаете ли, вообще трудно хорошего аудитора найти, хотя люди с экономическим образованием, как и везде, тут встречаются. Мы как-то несколько лет назад аудит делали, так даже я, непрофессионал, этих милых барышень на счетных ошибках ловил.  Кстати, тогда было задумался: а не  поучиться ли мне экономике основательно?  Я ведь так все постигаю, самоучкой, как Кулибин. Потом решил: ай, некогда! В конце концов у фирмы свои специалисты есть с дипломами. Дела нормально идут, так что мне вполне хватит  «общей нахватанности». Встанем на ноги окончательно и бесповоротно, превращусь в крутого босса, вот тогда на досуге и пополню свое образованьице. Я же говорил вам, что я честолюбив». «Вы еще подчеркивали, что вы умный, - ехидно напомнила Алёна. – Но ведь за всем, что мы сегодня обнаружили, просматривается долгая бесконтрольность. На компьютере видно: хищения начались с небольших порций, потом стали нарастать. Вам достаточно было вовремя спохватиться». «Вы правы, - согласился Ерофеев. – Об этом я, поверьте, прежде вас подумал, еще до вашего вмешательства. Но, понимаете, дела меня как раз в то время держали: я с заводом стройматериалов возился. Вы бы знали, что это такое – реконструкция! Кредит в банке не выпросишь или сам взять не захочешь – такой процент ломят. Предприятие стоит, а налог плати с прежней ставки». «Это еще почему? – подняла брови Алёна.- Льготы на этот счет есть и весьма ощутимые. Возможно, у вас неквалифицированная бухгалтерия?» «Законов же нет! – махнул рукой Ерофеев. – Если что и разрешат, то все с рогатками да оговорками». «А, может, вы сейчас цитируете как раз недобросовестного человека? В законодательстве, насколько я осведомлена, дополна лазеек, позволяющих вывести из-под налогообложения весьма значительные суммы». «Да как-то вроде стыдно, - поежился капиталист. – Я уведу, а моим матери и отцу, бюджетникам, опять зарплату задержат». «Какие-то юродивые настроения! – отрезала Алёна. – Во-первых, вы им зарплату не напрямую платите. Так что от вашей частной суперпорядочности мало что зависит. Во-вторых, бизнес не предполагает благотворительности, которая бы  вчистую разоряла сам бизнес. И в – третьих, у меня странное впечатление, что вам и хочется, и не хочется досконально разобраться  в этой истории». Ерофеев непонятно поежился и промолчал.
  Вот она сегодня, прибирая свою «спальню», и думает: может, все же помочь  по-настоящему этому чересчур  человеколюбивому простофиле? Остаться в городе подольше недели, потому что быстро вряд ли удастся добраться до потаенных источников информации. Наверняка где-то  есть  истинные счета двойной бухгалтерии. Жулики их скрупулезно ведут, чтобы самим не сбиться с логики промысла, не засыпаться на мелких ошибках, а  где их хранить, как не в памяти компьютера? Значит, надо  проникнуть в компьютеры торгового комплекса и стройзавода. Но ведь с улицы не зайдешь, не скажешь: дайте-ка, я тут пороюсь. Решено: я поищу пути. Ведь над пропастью висит этот Ерофеев.
 « Я рекомендую вам свою бухгалтерию относительно законодательства просветить», - сказала она ему вчера. «Да-да, я подумаю», - ответил рассеянно, разглядывая добытый из раковины яблочный огрызок «Что вы в нем рассматриваете? Изучаете отпечаток зубов, чтоб по прикусу определить характер?» – засмеялась она. «Нет, - ответил, кинув огрызок в мусорное ведро. – Я подумал: если  бы я так неэкономно ел яблоки, мама бы меня по лбу треснула». «Жестокий век, жестокие сердца?»  «Воистину! – согласился Ерофеев. – Дело в том,  что в нашем городе раньше так редко продавали яблоки и вообще фрукты, что  любой экземпляр был драгоценностью. Я тут не единственный, кто  приучен выгрызать яблочную серединку чище белочки».  Алёна выбрала ему самое красивое и бокастое яблоко, протянула на ладошке, как Ева Адаму: на, мол, горемычный мой, побалуйся  редким лакомством. «Да ну его! – отмахнулся Ерофеев. –  Этот импорт не вкусней и не полезнее травы. Его даже черви не едят, брезгуют. Я люблю яблочко с ветки, чтоб налет сизый на нем был, чтоб, когда укусишь, сок меленько и остро брызнул, чтоб кислинка была здоровая». «А у вас они разве растут? – спросила Алёна. – Вы что-то  о жестокой суровости климата намедни толковали». «Растут! У тех, кто не косорук и терпелив, еще как растут. Эх, раззадорюсь! – воткну все же как-нибудь  хоть две-три яблони в территорию. Надо-надо… Иначе что я отвечу сыну? Вот я, вот дом, – скажет мальчик, -  а дерево где?» «У вас есть сын?» -  спросила Алёна и горько подумала: ну что за судьба? Что это ее все на  мужчин с готовыми сыновьями выносит? У Шулепова тоже есть сын. Восемнадцатилетний оболтус. Придти в гости норовит без отца, щупает её глазами, раннеполовозрелый, беседует скользко, ухмыляется. Нервы не выдержат – дашь взятку, чтоб ушел. Потом с Шулеповым объясняйся, какого черта она его сына балует, деньги ему непомерные дает, чем ужасно волнует его первую жену, с которой Шулепов  поддерживает дружеские «цивилизованные» отношения. И тут так же… Какой-то сын…
«Сына у меня нет, - ответил Ерофеев, - но есть обязанность продолжить род, так что сын будет». «О! – восхитилась Алёна. – А если ваша жена родит вам дочь, еще дочь,  и так до семерых?» Ерофеев задумался, причем надолго: видно, никогда на такую каверзу от судьбы расчета не делал, потом говорит неуверенно: «Ну что ж. Я бы попросил ее о восьмой попытке». «А не  проще жену сменить?» – любознательно свесила голову на бочок Алёна. «Это вряд ли, - ответил Ерофеев серьезно. – У нас в роду карма: никто никогда не разводился». «Да что вы говорите! А насколько глубоки ваши исследования? До какого колена прослежена тенденция? Может, все же был и какой-то нормальный человек: полюбил, разлюбил, расстались?» «Не, - уверенно ответил Ерофеев. – У нас с этим строго: выбирай невесту, пока не надоест, женился – сиди и не рыпайся. А прослежено от Адама, что нетрудно: мы, Ерофеевы, всегда жили здесь, всегда работали врачами, являясь образцами высокой нравственности. Это только я выродок. И у всех у нас были сыновья! Так что не пугайте меня какими-то дочерьми. Где я на такую ораву приданого наберусь?»
  После такой беседы, уйдя спать, Алёна, естественно, поразмышляла: вот заходит он и говорит: «И к исходу сентября мне родишь богатыря!» – что ответить? Ночь была  светла, тепла и душиста: из раскрытого окна  на Алёнин диван сосна, облагороженная вчера  папоротниками и ромашками, флюиды слала, кроной что-то задушевное шептала… А Ерофеев не пришел.
 Вспоминает Алёна все это с чувством законного разочарования в здоровом на вид мужчине и вдруг видит в окошко: Ерофеев в спортивном костюме, согнувшись, папоротники и ромашки поливает!
- Эй! – окликнула она.
  Выпрямился Ерофеев, оглянулся – и оказался всего лишь Леней Фокиным.
- Вот, пришел, - поведал Фокин, не по-вчерашнему элегантный. – Солнце палит,  а никто им попить не даст. Долго спите, дорогая! Так нельзя, если что посадишь, - покачал головой укоризненно. -  Ладно, тут в тенечке с утра, а так дак я не знаю, что и думать. Я мужик, но у меня такого безобразия нет. Приготовился, понимаешь, тут вторую зиму зимовать, все засадил. Ерофеев останавливал: а вдруг, де, стройку все ж начнем? Так я технические коридоры оставил. Если не буровить по-русски, аккуратно на стройплощадке поворачиваться, то огород мой будет цел. А вздумают хозяева сказать, что, мол, тут все наше, опять не заплачу: святое дело что-то сиротам подарить.
    Рассказывая все это, Фокин приблизился к отмостке дома, стал  обертки шоколадок, пакетики от орехов  подбирать, ворча: «Это какая же свинья тут так насорила?» Алена на цыпочках ушла умываться, не признавшись Фокину, что это ее труды: вчера в мечтах об Ерофееве стояла у окна, навалившись на подоконник, грызла  орехи и шоколад. А Леня этот – вылитая мать Маринки Поплавской, дворничиха Анфиса Усмановна: та не стеснялась  соривших во  дворе пацанов и метлой по спине  отоварить, и на взрослых, грозя метлой, заорать, хотя дом был непростой, одно  довольно высокое начальство в нем жило да артисты известные.
 « Как там Маринка? – мимоходом подумала Алёна. – О чем пишет? Какие истории  еще раскопала? Где  печатается и где обедает взамен моего дома? Может, надо было ей побольше денег в конверте дать?»   Вспомнилась и записка, оставленная подруге: «Уезжаю навек. Но ты, Марина, не бойся за меня. И спасибо тебе, что ты мне глаза на жизнь открыла. Больше никто «крутой» моей судьбой распоряжаться не будет! Прощай и не посчитай за унижение эти сто долларов в конверте. Купи на них какой-нибудь браслетик на память обо мне. Твоя Алёна». Разглядывая в зеркале лицо, обнаружила какую-то  чуточку шершавую красноту на лбу и носу. Это загар, что ли?  И ходила-то под солнцем вроде недолго. Выходит, за неделю -– другую весь тут облезешь? И крем для лица в купленной вчера баночке оказался каким-то подозрительно  сальным. Подделка, что ли? Или слишком долго на витринном солнцепеке торчал? Хочешь - не хочешь надо выбираться в центр города, в нормальный магазин. Купить крем от загара, панаму. Это чистое бедствие  - ее белокожесть. Мама с детства учила, как себя вести, чтоб прилично выглядеть. Тоже была естественная блондинка. Мамочка… Нет-нет, не надо  вспоминать!
  Она спускается на первый этаж в соображениях, чем бы позавтракать. Яблочком?  Слишком хило, как говорится. В холодильнике стоит  початый пакет молока. Достала его, прихватила черную горбушку, посолила круто, стоит ест. Ничего получилось, даже вкусно.   Ерофеева подсказка – любит человек так завтракать.
- Лучку еще зеленого надо, - посоветовал зашедший в дом Фокин. – Принести?
- Ой, что вы! – поморщилась Алёна.  – Это же все будет  пахнуть. Вы, Леня, лучше посоветуйте, как  мне отсюда выехать. Вчера до рынка сходила – далеко. А сегодня вообще надо в центр.
- Дак вон Курослепов со своей  мадамой обедать приехали. Попросись, попутно подкинут.
 Быстренько собралась: белые брюки, алая блузка с накладным плечом, сабо на платформе, сумочка через плечо.
     Курослепов, а именно он вез ее сюда на «Ниссане», Алену тогдашнюю в Алёне сегодняшней не  опознал: «Ну, - говорит юмористически, - Ерофеев загулял! Намедни гостья, нынче другая». Курослепова, по местным меркам,  очень холеная молодая  женщина, засмеялась:
- Будет тебе, Вадька, над убогим подтрунивать!
  Алёну неприятно дернуло слово:
- Что вы имели в виду, говоря «убогий»? – подняла она бровь.
  Курослепова несколько смутилась, но быстро и находчиво выравнялась:
- Простите, - улыбается  всем густо накрашенным лицом, - я хотела сказать «юродивый». Иван у нас оригинал в отношениях с дамами. Если вы этого еще не заметили, то заметите. Женщины для него как бы вообще нет, а есть друг, товарищ и брат в юбке. Хотя здоров, красив по-своему, невесту, на словах, целеустремленно ищет. Вот Вадик и удивился. Тут, рассказывал, всю в соплях какую-то привез, глядеть не на что. А нынче, смотрим, вы по участку ходите.
 «Отлично! – подумала Алёна. – С таких свидетельских показаний и Шерлок Холмс не вмиг мою личность идентифицирует. Значит, заблуждений разрушать не будем, наоборот усилим контраст».
- Интересно, он мне и полуслова об этом не сказал, - пробормотала вроде бы рассеянно, про себя.
- А что мы тут встали? – разряжая ситуацию, быстро говорит Курослепов. – Прошу в дом. Откушать с нами, что бог подал, да и поедем.
- Я обедала, - сказала Алёна про молоко с хлебом, но хозяева и слушать не стали –  за ручки потащили гостью за стол.
 Обед был простой, но несравнимый с ерофеевскими обедами. На первое подали окрошку.   -                -Все свое, - похвасталась Оксана Курослепова. – Огурчики в теплице выращены. Замечательные у нас теплицы! – Алёне объясняет. -  У каждого особняка есть пристрой под стеклом с круглогодичным обогревом. Ну, все  их под овощи и пустили, один Ерофеев держит пустым, хотя черноземом забутовано. Трудно ли что-нибудь воткнуть? Так нет, пижонит: у него, де, будут  пальмы-финики расти. Вы, говорит, в мой ботанический сад по билетам ходить будете. Вот только руки, мол, дойдут. Юморист!
  -  А он давно тут живет?
- Вадя, сколько уж он тут? Семья волевым приемом выгнала. Чтоб женился. Это же известный факт, что с самостоятельным жильем женятся быстрее.  Мать даже намеренно вовсе мало вещей ему дала, ну, белья там, посуды. А ему наплевать. Он ничем с тех пор и не обзавелся практически. Родителей навещает, врет, что у него все прекрасно. Тем проверить некогда, все ж район у нас на отшибе , да деликатничают в придачу: как, мол, явятся, а у Вани гостья? А его и дома-то нет. Вот что он с удовольствием делает, так это рыбу ловит с какими-то  полубомжами, вроде Фокина, да на охоте  пропадает с такими же, ой, честное слово, придурками.
- Как-то суровы  вы в оценках, - попыталась гостья урезонить хозяйку, за что и была под второе – беф-строганоф с жареной картошкой – вознаграждена новым рассказом о Ерофеевских придурях.
- Вы представляете, детдом тут поселить – это его затея. Мы все были против, а он: детям положено лучшее! Будут тут орать на всю улицу, по огородам лазить да на берегу наркоманить. Ему же первому его оранжерею камнями и расколотят.
- Ну, Оксана, - попытался было урезонить жену  Курослепов, - че уж так-то? И мы детьми были! Надо же им где-то жить.
- Вот пусть и живут «где-то»! Ты не лучше его, видимо! А какие убытки фирма на одном нулевом цикле понесла? А? Умный так поступит? – поворачивает гневный нос к Алёне.
- Мне трудно судить, мудры ли его поступки, - вежливо улыбнулась  та. – Хотя да, для детей тут место отличное, в этом смысле я его понимаю. Мне ужасно понравился вид из всех окон его дома! – сказала с восторженным подъемом – и дурак поймет, что сказать хотела: а из ваших окон, граждане, виден  всего лишь двухметровый глухой забор. В уме ли вы?
  Но Оксана Курослепова, похоже, подтекстами бесед вообще не интересовалась, как существо самодостаточное, поэтому просто кивнула:
- Да, место  редкое. Не напрасно его город в резерве держал, центр международного туризма строить собирались именно тут.
  Да, припомнила Алёна, Ерофеев что-то говорил  о замечательных потенциях Тунгура. Сам город -  старинный купеческий, удобно расположен возле магистралей Восток -  Запад, леса вокруг экологически чистые, в невысоких известковых горах  - пещеры интересные,  одна освоена и благоустроена, является гордостью края с давних времен, по ней, дескать, еще любознательные члены царской фамилии с факелами лазили, а в  других, неосвоенных, озера подземные, есть наработанные  приемы спелеологических лагерей – это, мол, все деньгу сулит, если по – хозяйски распорядиться, на  широкую  ногу промысел поставить. А лесостепь, нечаянно затесавшаяся в зону тайги? Прекрасный  природный заповедник! Жаль, говорил Ерофеев, что мама с папой меня в биологи не отпустили, тогда бы уж точно не  был я предпринимателем-неудачником.
- И что с Центром? – интересуется Алёна. – Город от мечты отказался?
- Отнюдь, - жуя, ответил Курослепов и как-то странно усмехнулся, покосившись на жену. – За дело взялся Иван Игнатьевич Куземов.
- Да! – как бы споря с мужем , вскинулась Оксана. – Взялся, хотя уже на пенсии был. Как первый секретарь райкома еще ушел, но в нем взыграл патриотизм. И не надо ехидно улыбаться!  Он превратит турбазу в центр!
- О! – вытаращилась Алёна, вспомнив турбазовский сервис и персонал.
- Да-да! – неправильно поняв мину на лице гостьи, загорячилась Оксана. – Именно он добился муниципального кредита и кой-каких вливаний из областной казны и начал реконструкцию.  Под его авторитет  многие  предприниматели участие в проекте принять были вынуждены.
- Вон оно что! – придвигая к себе поданную хозяйкой чашку чая, молвила Алёна. И добавила на всякий случай, чтобы притупить бдительность. – Как интересно! Жаль, не очень я человек деловой.
 Отобедали, вышли во двор к машине.
- Прекрасный у вас дом! – похвалила гостья, оглядывая  краснокирпичный особняк в четырех уровнях. – Просто дворец снаружи! И внутри  тоже дворец. Кстати, а сколько стоит построиться тут? Я слыхала, что в провинции это в десять раз  дешевле , чем у нас в Москве.
- Прямо! – обиделась Оксана. – Это у Ерофеева, может быть, и в десять. У него эконом-проект. Все материалы , кроме  металлочерепицы на крыше, со своего завода. А у остальных  все импортное. И кирпич облицовочный, и стеклопакеты, и обои с красками.
 И в простоте душевной назвала хозяйка стоимость строительства плюс меблировки, заставившую гостью просто присвистнуть.
- И кем же вы работаете? – поинтересовалась Алена, садясь  на заднее сиденье «Ниссана».
- Я коммерческий директор, Оксанка – менеджер  магазина «Провинциальный дом», - ответил Курослепов и стал рассказывать, с каким «энтузазизмом» они, группа школьных друзей, создавали свою фирму. И вот живут теперь потихоньку, пожинают результаты трудов, снова все вместе, в одном  переулке: и Стончиков Витька со своей женой Клавой – коммерческий директор и главбух стройзавода,  и Красильников Саня с Маринкой – главный инженер и  начальник  отдела снабжения, и они, Курослеповы. Все нормально, коли дружить да оптимизма не терять! Времена суровые, страну из кризиса в кризис кидает, а кто умный – тот все равно на плаву держится. И удержится! Вот они, например, с Оксанкой буквально месяц назад давно желанный «Ниссан» купили. Провинция есть провинция – без мощной вездеходной машины, как без рук.
- Дурак Ерофеев, что такую машину продал! Вот веду его, а душа по небу летает. Ну, не сравнить с нашей «Волгой», что бы ты ни говорила, – обратился Курослепов к супруге. – Согласись!
- Ай да ну тебя! Джип – это мужская крутизна. Я все-таки курсы окончу и сама на «Волге» ездить начну. Мне надоело на эти высокие подножки лазать. Вечно боишься, что юбка треснет, - стрельнула Оксана в мужа расписным левым глазом.
  « Это надо же столько косметики в один заход на лицо класть! – перво-наперво ужаснулась Алёна. – Так и чудится, что у нее, коли гримаску состроит, какой-нибудь кусок «штукатурки» отлетит или  ресницы отвалятся. Как ее этот Курослепов целует? – думает , разглядывая лица довольной жизнью четы в  зеркалах над передним стеклом. – Ой, о чем это я?»
- А у вас в Москве машина есть, ваша, персональная? – поворачивается к ней Оксана.
- Есть-то есть, но как и ваша «Волга» в гараже стоит, - правду сообщила Алёна. – Меня бодигард возит, - поразмыслив, снова  правду сказала:  а пусть эта клушка крашенная знает свое место! – Красивый такой парень: карие глаза, брови этак прямо, длинно – в линеечку, - правдиво описала Толика. – Просто приятно, когда дверь открывает, чтоб я вышла, - а тут соврала: никакой приятности в поездках не было – как под конвоем,  да и все.
- А где вы с Ерофеевым познакомились?
 А действительно, где? Где могут познакомиться московская девушка с личным красавцем- телохранителем и юродивый Ерофеев? Вот так, не сортируя  факты собственной биографии, и сыпались могучие умы, хорошо подготовленные резиденты! Что ответить?
- Это  наша с Иваном тайна! – ответила Алёна, смеясь.
- Ой уж, тайна! – усомнился самодовольный Курослепов. – Да в круизе, наверняка. Ездили в одной группе , вот и все дела.
- Вы прозорливы, как Шерлок Холмс, - одобрила его вымысел Алена.
- А сколько тут пробудете? – заинтересовалась Оксана.
- Полагаю, с недельку.
- Больше, конечно, нервы не выдержат, - кивнула Курослепова. – Приедешь к нему, так он еще и рядом не побудет, мотается по городу до вечера. Дом пустой. И как вы только  вдвоем на его диване спите, я удивляюсь.
- Оксанка! – одернул муж.
- А то нет? Дело-то житейское, - уставилась на Алену хамка.
- Я бы предпочла эти нюансы не обсуждать! – твердо поглядела  в расписные глаза Алена.
 Но  Курослепова не унялась:
- Честно говоря, я б на вашем месте подумала: ехать ли к нему даже на недельку? Он, конечно, остроумный  и такой с виду сексапильный, но ведь он ехидный, как какой-нибудь паразит! Он ведь к любому слову прицепится, наизнанку его вывернет, и сидишь, как дура, глазами хлопаешь.
- Ну, что вы! -  стараясь смеяться поестественней, возразила Алёна. – Вот чего я никогда не ощущала с Иваном, так это себя дурой. Он прекрасно воспитан. А чего приехала? Он так свой город хвалил!  У нас, говорит, даже дождь лондонского лучше. Вот нынче сезон настал, дорога позвала, я и думаю: ай, надоела вся эта Европа – Америка! Ну ведь просто с детства в одни и те же места езжу! Надо что-то новенькое посмотреть.
- И никто из родни не спросил, к кому и зачем едете?
- А кому в голову может прийти такой вопрос? – пожала плечами Алёна. – Я взрослый человек. Они  - люди европейского воспитания. Проводили, правда, как на Северный  полюс: забавно – с шампанским. Видите ли, я редко езжу на поезде, а иначе сюда и не приедешь, как выяснилось. Впрочем, хватит обо мне. Оксаночка, скажите, дорогая, я могу купить в  вашем магазине хорошую французскую косметику  и шляпу – панаму? Забыла прихватить при сборах, сейчас мучаюсь: очень уж у вас вода жесткая, и лицо, того и гляди,  от солнца  облезет.
- Естественно! У нас лучший в городе магазин.
 Так, за разговорами, центр города под колеса лег. Скачет «Ниссан» по выбоинам мостовой : на «крутой» машине положено ездить быстро, вот Вадя Курослепов и жмет, гаишников не боится.
- Мы не задавим кого-нибудь? – интересуется Алёна.
- Не боись, девчата! – отвечает Вадя с широкой улыбкой. - Стоп, приехали!


 С допроса в присутствии адвоката Цыган вернулся психованный.
- В чем дело? – поинтересовался спокойный сегодня, ясноглазый такой Толик.
- Дело шьет, падла! – коротко ответил Цыган.
- А адвокат?
- Что адвокат? Девка какая-то крашеная! Сидит, сучка, мной любуется. Ни слова, ни полслова защиты, только на нервы действует.  Сказал, что отвечать на вопросы не буду – так она обрадовалась, как будто ей тут всласть мне век глазки строить. А мне домой надо! Не можешь сформулировать  обвинение – отпусти!
 Лег на свой второй этаж, уставился в потолок. Толика на допрос дернули.
  Вошел, весело поздоровался. Адвокат сидит, пожилой мужчина. Больше повезло, чем Гришане, думает Толик. Опытный мужик, деловой стиль обеспечен. И вдруг чувствует: чем-то не тем от адвоката тянет. Присмотрелся внимательней: холеный, одет  прекрасно, часы «Ролекс», массивная золотая печатка на пальце,  протезы во рту – «Голливудская улыбка». Видно, мастер деньгу качать, а платят за день присутствия.
  Следователь какие-то новые бумажки ворошит, однако от него никакой опасности не чуется. Говорит:
- Из допроса Пензенского выявилась одна деталь, подтвержденная  поездной обслугой. Вы видели, как Зверева вышла в неком остановочном пункте. Где?
- Ну, в Тунгуре, - неохотно ответил Толик, чертыхнувшись в душе на Цыгана.
- Почему темнили, говоря, что она покинула вагон в Перми? Вот, в поездном протоколе  записано: сошла, сошла в Перми.
- Хотел помочь милиции, -  нахально заявил Толик. – Не жить же она в этом Тунгуре собралась. Наверняка тут же бы в областной центр двинула. Время бы сэкономили.
- Как выглядела Зверева?
- Экзотично, - усмехнулся Толик. – Джинсы нищие, панамка, красная большая сумка на спине, здоровенные очки. На ногах – разноцветные толстые сланцы.
- Как объясняете преображение?
- Никак не могу объяснить. Остриглась, как дура, а у меня мороженку попросила. Вот я купе и покинул. Я ее у вокзала увидел, когда поезд уже тронулся. Словом, сбежала, а зачем, почему – непонятно.
 Следователь улыбнулся: понимаю, мол, вашу мрачность – терзания телохранителя, но тут же построжел:
- Все же давайте быть ближе к истине: она объяснила причины в записке, лично вам адресованной. Кто такой Шулепов? Вы с ним знакомы?
 «А, была - не была!» – подумал Толик.
- Вообще-то, она у нас немножечко «того».  В нервном отделении лечилась. Это вы можете запрос в Москву сделать. Я только номера больницы не помню.
- И что? – заинтересовался следователь. – Часто сбегает? Вы поэтому к ней приставлены?
- Нет. По Москве она бомжем не шаталась, вы не подумайте.
- Но все же,  кто Шулепов- убийца?
 Толя помялся, подумал.
- Трудно сказать точно, когда человек в таком вот  нервно-психическом состоянии. Но я думаю, она имела в виду генерала Шулепова, своего свекра будущего, с которым я в купе ехал. Я так объясняю. В Москве они не контачили, и вдруг на свадьбу этот генерал едет рядом с нею. Он суровый такой дядька, неприятный. Я из-за него все время в  коридоре стоял – это все подтвердят.
- Но, может, все же какой-то конкретный эпизод приведете, подтверждающий вашу версию?
- Ну, в купе Зверевой мы отмечали день рождения ее соседки. Может, что-то рассказывая о Чечне, я лишнее про генералов ляпнул. Она, генерал сам говорил, в купе заходила, меня на диване удобнее пристроила. Ну, возможно, именно тут ей что-то приблазнилось или сказал он ей что-то. Сидит в углу, очки мощные, глаза, как у филина, и  «СПИД – Инфо» читает… Просто осатанеть! Я сам-то его принимал за сдвинутого.
- Интересно-интересно, - ехидно улыбнулся следователь. – Вы телохранитель и вдруг напиваетесь в умат.
 Толик покраснел, помолчал, ответил:
 -  Вы только меня за алкоголика не примите. Мне вообще пить нельзя, - соврал, - я в Чечне контуженный. А дамы настояли. Не хотелось, честно говоря, немощью щеголять. Выпил граммов сто коньяка.    
 Тут он вспомнил, что их с Гришей взяли за бутылочкой  и добавил:
- Я как бы с непрятности хотел с Пензенским выпить, так и тут  чуть-чуть себе попросил налить.
- Где вас  контузило? – как будто это относится к делу, спросил следователь. – У меня брат в Чечне был ранен, на коляске сейчас ездит. Тоже десантник. Может, ваш  однополчанин?
- Вполне возможно. Как , простите, ваша фамилия? Я вчера не расслышал. Нервничал очень: все же первый в жизни допрос.
- Переведенов. Борис Николаевич Переведенов меня зовут.
- Да! – привскочил на закрепленном стуле Толик. – Так вы Димки , значит, братан?! Передавайте ему привет. Как он там? Я приехать сюда собирался, да все недосуг.
- Все нормально. На юридическом учится.
-  В коляске?
- А что такого? – удивился Димкин брат. – Будет, вон, как  Геннадий Саввич, адвокатом, - кивнул на  Толикова защитника с легкой усмешкой. – Им по сыску не бегать, крепкие ноги не нужны. А иногда и язык совершенно ни к чему: сиди, помалкивай, а служба между тем идет.
 Респектабельный  Саввич намек прекрасно понял, но даже бровью не повел, сказал спокойно красивым, как у Левитана, голосом:
- В тюрьме и в суде, к сожалению, нет пандусов. Так что, скорей всего,  брату вашему выше юрисконсульта в ЖЭКе не подняться.
- Ничего – ничего! – воскликнул Переведенов – следователь, что-то записывая в протокол. – Мы ему скоро на японские протезы накопим. Всей семьей, всей  родней, - пояснил Толику. – Отечественные, к сожалению, не подошли.
 Димка Переведенов, вспомнил Толик, шел в том роковом ущелье первым. И , как выяснилось,  звериного чутья не имел. Обучен, естественно, кой-чему, в гарнизоне был не из последних, но то гарнизон, а то война. И Пенкин-то, их боевой командир, в тот день лопухнулся: они кучей шли, вместо того, чтоб рассредоточиться, по стенкам ущелья размазаться. Вот и  вышел сюрприз на обратном уже пути, когда до своих оставалось от силы  километра три. Димке очередью поперек ног кости раздробило, Славке Шутемову   в копчик пришлось, видно, высоко задницу держал, когда  наземь пали, гордо… Остальным досталось по мелочам: кому в руку, в мякоть,  кому щебенка отрикошетила, лицо посекла, кому вдоль спины пуля прошла, чертя неопасную дорожку. Один он, Казара, неожиданно для себя ломанувший на склон, когда и гашетку-то еще никто из  чеченов не нажал, цел-невредим остался. Новички они тогда были, потом-то стадом не ходили… А до своих Толик Димку на плечах нес. Стонал Димчик: ноги, ноги немеют! Потом старшего сержанта Шутемова пер. И тот: ноги, ноги! А и пристрелить бы, чтоб не мучился, так и самое бы то с этим  Шутемовым  было. Естественно, Казара не сказал, что брата следователя спас. Фактически – да, но фактически – и нет, так как автомат этот  чертов  в его руках стрелять отказался, а в чужих  -  как ни в чем  не бывало…
- Что помрачнели, Анатолий Петрович? – ставя в писанине точку, спросил следователь. – Я с полным на то основанием дело закрою. Вот еще только сводку от путейских обходчиков подождем – и все. Но это уж чистая формальность.
- А как Пензенский? Уж он-то к этому делу никак не пришит.
- Согласен, - кивнул следователь.- Но у меня есть подозрение на уровне интуиции, что гражданин Пензенский не без греха. По одному такому другому делу. И мы его пощупаем по этому делу. Железнодорожному. Так ему можете и передать.
- Извините, промолчу, - мрачно ответил Толик. -  Я не люблю … людей пугать.
 А сам думает: «И мне впору испугаться. Вот была свобода – а вот и из- под носа ее… Это чмо, Переведенова брат, докопается до лежащего в Тунгуре трупа… Цыгану что меня щадить? Болтанет!»
  Пришел Казара в камеру, лег на шконку, сверлит оком  второй этаж, где Цыган лежит. Снова душно в камере просто до невыносимости. Алёна – гадина! В омут ты меня затащила, змеюга подколодная!


 Алёна в это время сидит в благоухающем хорошим дезодорантом  служебном кабинете обок письменного стола: нога на ногу, локоток уперт о стол,  подбородок – на изящной  ладошке. Ждет, когда хозяйка приготовит кофе. Оксана Курослепова, подобно гостье, вдруг  обретшая  светскость  манер и  плавность телодвижений, возится с кофеваркой и чашечками у большого журнального стола.
 Магазин обойден весь, проинспектирован по всем  уголкам, закуткам и отделам. Ассортимент показан гостье полностью. Куплены темные очки,  импортные кремы, яркая помада, а вот панамы приобрести не удалось.
- Мы, конечно, работаем над ассортиментом, - сообщает от кофеварки Оксана – менеджер. – Но в нашем городе летние шляпы – абсолютно неходовой товар. Джинсовые панамки способны разойтись, так вы сказали, что такая панамка у вас есть. Еще могут на рынке какую-нибудь «шапокляк» из соломы или стружки  купить – для огорода. Но уж, как вы мечтаете, панаму белую с волнистым краем да с полем, чтоб все лицо в тени держала, увы! Вы ее тут нигде не найдете, могу поклясться. А что вы хотели? Конечно, мы возрождаем город, прививаем вкус самим фактом существования. Такого магазина, как у нас, Тунгур и во сне не видал. Однако, с покупательским  спросом  все ж приходится считаться. Особенно нынче, когда в магазин-то  большинство  ходит просто поглазеть, без копейки в кармане.
- Как же быть? – скорбит Алёна. – Какая досада! Впрочем, я уж сама себе с этими стонами надоела. Оксаночка, а как вам тут работается? Тут стоят такие гарнитуры! Кто покупает эту мебель?
- Да никто в последнее время не покупает! -  досадливо отвечает менеджер. – Видимо, все, кто мог, уже нахапались. С полгода, пожалуй, только место  импорт занимает.
 «Угу! – думает Алёна. – Ой, простота, хуже воровства! А не ты мне в собственном дому, показывая обстановку, поведала, что мебель привезена  два месяца назад? Про люстры, что ли, спросить или и так все ясно?»
- Электротовары еще понравились, - сообщила она. -  У Ерофеева в большинстве помещений  просто голые лампочки.
- Да разве ему это придет в голову купить?  Абсолютно о быте не думает. Не то,  что мы. А когда жить-то иначе? Я ведь права?
- А вы не пытались цены снизить или кредит организовать?
- Ха, рисковать?
- Но я где-то читала, что торговля живет именно движением. За рубежом  крупные   супермаркеты согласны держать предельно низкую  рентабельность на уровне ноль-семи процента. Залежится чуть-чуть вещь – уценка за уценкой пойдет.
- Вы Ерофееву это не подскажите, - усмехнулась Оксана. – Про движение. Да, мы так и работали одно время. Когда челночили. Ну, конечно, не из ноль-семи, однако  дешевле всех в городе товар сбывали. Крутились, как бешеные. Так неужели сейчас-то покоя не стоим? А он намекает, да так еще ехидно: пора, мол, тебе, дорогая, жирок растрясти, а то мини-юбки твои ба-а –альшой соблазн обнажают! Ну не хам? – тряхнула вороной гривищей  Оксана и глазами в черно-синей обводке зло сверкнула. – До всего дело есть! Вы уж простите, но лучше на вашем месте быть предупрежденной, я считаю. Говорит на днях: в гриме ты зря подражаешь Симоне нашей.
- Что за Симона?
- Да тоже с нами училась. Экстрасенс местный. Серафимой вообще-то зовут. Ведьмой себя аттестует. Удивляюсь! Ну как про себя сказать: я ведьма? А эта говорит. Кстати, Ерофееву симпатизирует. Однако ничего не добилась пока, хотя  все приворотные зелья знает. Как бы вас не сглазила.
- О, Господи! Так это ж средневековье!
- Не скажите! Что-то в этом, видимо, есть. Раз люди верят.
- Хорошо. Но уж пусть эта тема останется  неразработанной, - поморщилась Алёна. - В век компьютеров. Оксана, сколько такой компьютер стоит? – прикоснулась пальчиком к монитору.
 Курослепова называет цену, и та, понимаете ли , в два раза выше, чем цена точно такого же компьютера, стоящего в кабинете Шулепова.
- Через посредников покупали? – интересуется Алёна.
- Нет, сами в Москву ездили. К оптовикам.
  «Вот вы с муженьком и попались в конкретном эпизоде, - думает Алёна. – Он все хвалился , что именно его молитвами  весь парк фирмы в этом году сумели заменить. Ого-го, сколько к вашим рукам прилипло, дорогая!  И Ерофеев, которого ты так не любишь, об этом будет извещен, чтоб не сидел с бровями печальными, а что-то делал, пока вы его с потрохами не съели. Единственный невыясненный вопрос: а одни ли вы так шутите? Так что информация  на него выплеснется не сегодня».
- Садитесь к столу. Кофе готов, - приглашает хозяйка.
 Изящно держа тонкую сервизную чашечку, гостья интересуется:
   - А у Ивана какой кабинет? Пустой, как дом? Он где находится? В этом здании?
- В заводской конторе. Нормальный у него кабинет. И мебель есть, и техника. Самого его только там нет. День-деньской где-то носится в последнее время. Ни один вопрос невозможно решить. У Вадьки  просто бессонницы начались – все на нем, а в курс толком не введен. Босс приказал: ничего без меня не решай, кроме заключения договоров на поставку продукции. Бди! Чтоб предоплата была, банковские реквизиты, юридический адрес, агентурные сведения о платежеспособности. А то, мол, голову сниму! Представляете, какой стиль работы?
- Он всегда таким был?
- Ерофеев? Да нет, я, например, даже не ожидала, что таким станет. Он  у нас рубахой – парнем слыл. Но, видимо, деньги портят, - поджала губки скептически. 
«Даже забавно! – думает Алёна. – Это что же за феномен? Воровка осуждает простака   обворованного, с таким простодушием отказывает ему в праве на самозащиту, что просто ой! Ни проблеска совести!»
  Допили кофе, Алёна встала.
- Поброжу по центру. Вдруг да все же панаму встречу?
- Приходите к магазину в шесть. Муж с Ерофеевым подъедут, меня заберут. Вот тоже: машину нам продал и ездит, как на такси. Уж надоело, Вадька как шофер при нем. Пискнет по «сотовому»,  и  изволь в дождь на остановку ехать, его с какой-то маланьей домой везти. Как будто мы обязаны!
     Алена выходит из  магазина,  переходит маленькую площадь, вымощенную, как и Ерофеевский двор, фигурной плиткой, усаживается на скамейку в центре небольшого   скверика. Всего десяток старых деревьев, далеко и без системы отстоящих друг от друга, а скверик прелестен. Дорожки плиточные извилистые,  композиции – невысокие  стриженые кустики туи, плюс  валун или  цветочки пятнышком, газон  ровненький, скамейки с удобными спинками – она сидит на своей очень комфортно, вытянув ноги, откинувшись. Смотрит, как взбулькивает   фонтанчик посреди  водоема,  с трех сторон окаймленного альпийской клумбой. Нормально все сделано, красиво, даже, созерцая, хочется узнать, как называются все эти травки-капустки меж камней. Одно растение Алёна знает – ирис-касатик с высокими  острыми саблями  листвы. Пожалуй, еще камнеломку знает. О, идея! У Ерофеева недалеко от въездных ворот лежит  закаменевшая глыба  бетона. Строители маху дали – не смогли сработать привезенный самосвал  раствора, вывалили его. И не убрали. Бетон  успел уже  выщербиться от непогоды,  какие-то  камешки выперли из толщи, мох кой-где тело глыбы тронул ,  и  форма интересная у этой ненужной кучи – какая-то просто первобытно природная. Ерофеев, как он говорит, каждый раз, проходя мимо,  клянется все это с усадьбы турнуть. И зря! Надо вот что сделать:  возле  глыбы вырыть водоемчик, а в самой глыбе выдолбить ниши небольшие,  насыпать в них земли, посадить ту же камнеломку.  И касатик кстати возле воды окажется, а тылы возлезаборные засадить куртиной шиповника. Розы бы вообще  композицию волшебной сделали, но тут они, скорей всего, не растут. И не беда, и так альпийская горка будет нормальной. На память о ее пребывании. Грустно, что придется уехать…
- Окстись! – негромко приказывает она себе. – Это что еще за грусть? – вопрошает  уже молча.
 Да,  понравился. И не мудрено: ей двадцать четыре годочка, а на улице весна. Вдобавок последние два года жила, как во сне, как под душным стеклянным колпаком. Естественно, коли вырвалась  на волю, то какому-то ерофееву  суждено было  взор задержать и чувствительное от  долгого безделья девичье сердце растревожить. Это даже не поэзия, а, скорей всего, физиология. Надо трезво отдавать себе в этом отчет. Да, человек хороший, жалко его, попавшего в беду. Поэтому спокойно и хладнокровно она поможет ему, не примешивая ко всему этому никаких сентиментальных бредней. И спокойно уедет, чтобы, если и вспоминать, то только под старость, когда уж вовсе истончатся нервы и пробудится  ретроспективная память. Как у гувернантки ее, немки Эльзы  Карловны, все время  рассказывавшей, какие завидные женихи к ней сватались, а выйти замуж было не судьба. Господи, вот она еще   душу ковырнула, нелепая старенькая  нянька… Это от фонтана: вспомнилось, как  вечно водила Эльза на прогулку в сквер непременно с фонтаном. И читала там ей стихи восторженно-сентиментальным голосом. По-немецки, разумеется. Не надо вспоминать, иначе упрекнется, что, да,  научила Эльза стихам, но не мешало бы научить и мыть тарелки…
   Алёна   встает, поправляет цепочку  сумочки на плече и  новые темные  очки на носу: вперед на поиски панамы – облезлый нос не красит женщин, как и прическа  в виде лесенок и сосулек! Можно бы зайти в парикмахерскую, но, судя по состоянию местных голов, мастерство  здешних куаферов недалеко ушло от ее сноровки. Да и стричь что-то дальше просто опасно – останется бобрик, как у футболиста.      
     Миновала площадь, вышла на муниципальный тротуар – и  сразу упрекнула себя в неразумии: надо было в сквере сидеть! Этак она снова сломает лодыжку, упакуется в гипс. Ужас, а не  тротуар! Колдобина на колдобине, сабо  подворачиваются на каждом шагу, даже ритм какой-то в этом ковылянии есть, хотя она смотрит под ноги, контролирует каждый шаг. Алёна остановилась, думает: и что я увижу из разрекламированных Ерофеевым красот, если  только под ноги гляжу? Вот в чем секрет, вот почему, приглядываясь к аборигенам, я ни одной статной фигуры не заметила: они все время  вынуждены голову долу держать, чтобы не споткнуться. Однако передвигаются быстро, не в пример мне, даже те, что на каблуках и платформах. Привычка! А мне как быть, если я на ста метрах вспотела от страха, задохнулась от усилий балансировки, потеряла вообще всякий интерес к жизни?  Ну, Господи, благослови! – все же пойду потихоньку, буду останавливаться и глазеть по сторонам. Да, Ерофеев прав: центр старинный имеет налет очарования. Двухэтажные в большинстве своем здания  не повторяются «лицом», довольно затейливо изукрашены  арочками, башенками, чугунным литьем балкончиков – умели жить купцы. Но какое все замызганное! Вековая грязь лежит на русте фасадов, краска облезла пятнами, окна  в пыли, водостоки  обломаны – как Мамай воевал, честное слово. Хотя есть посреди этой серости и яркие пятна: вон церковь старинная  бело-бирюзовой штукатуркой и золочеными куполами сияет. Чуть дальше еще одна  - яркая сине-белая, купола серебряные. И вовсе  на горизонте часовня, видимо, торчит: тоже  реставрируется, до  шпиля стоят леса, креста пока нет. Надо идти дальше… Улица довольно круто стремится в гору. Право, интересно, а как они по ней в гололед ходят? Ну, вверх еще понятно, можно потихоньку плестись, а сверху? На пятой точке?  Нет бы стесать этот непрерывный склон, сделать  площадки  каскадом,  лесенки с перилами. Альпинисты, что ли, по призванию, все как один? Устала… Присесть где-то хочется, холодной воды выпить хочется, мороженку съесть. И даже чашечку кофе с круассаном.
 И вдруг она видит желанное!  Через дорогу, чуть впереди стоит краснокирпичный понизу домик, а второй этаж сложен из блоков, как дом Ерофеева, и принакрыто все  островерхой красной крышей  из металлочерепицы. Свесы у двускатной крыши такие красивые, темные деревянные кронштейны их поддерживают. Окна на первом этаже у входа  большие, витринные, а наверху небольшие,  но все  пропорционально в ритме окон и нешироких простенков между ними, хотя с первого взгляда понятно, что дом реставрированный: на  старинное основание посажен второй этаж. И главное –  возле дома на огороженной невысокой  декоративной каменной стенкой  площадке стоят три ярких зонта. Кафе уличное! Ура, как в Париже!
  Она быстро ковыляет через дорогу, отметив про себя, что о машинах муниципалитет думает больше, чем о людях: мостовая чаще ремонтировалась, на выбоины положены  свежие асфальтовые заплаты. Дом нравится ей все больше и больше по мере приближения. Красива его  широкая дверь  под «мореный дуб», забавна витрина в одном из окон: плетень,  за ним цветы –подсолнухи стоят и огородное пугало с плоским личиком из мешковины. Но одето пугало в дирижерский фрак с белой манишкой и галстуком-бабочкой. На голове  «дирижера» – ковбойская шляпа, на лице пристроены темные очки, а на черном фрачном плече сидит  черно-белая сорока, склонив головку на бочок. Второе витринное окно украшено  позолоченным крупным шрифтом на двух языках – русском и английском: «Секонд –хэнд». Вот это магазин! Алена садится на белый пластиковый стул возле белого пластикового столика, улыбается, разглядывая витрину, вазоны с цветущими ярко-красными геранями, установленные возле входа, ярко-синий зонт над головой.
  Пять минут сидит, десять… Н-да… Одно дело – декорировать действительность, другое – изменить менталитет.
- Вы, девушка, не сидите, а внутрь зайдите. Они там, - советует ей проходящая мимо  старушка.
 Тяжелые двери легко подались на гидроусилителе,  открылись, мелодично звякнув колокольчиком.
- Минуточку! – раздался приятный женский вокал из-за тяжелой  гобеленовой портьеры, отделяющей торговый зал от подсобных тылов.
 «Это секонд-хэнд? – недоуменно оглядела Алёна  ажурные кованые кронштейны с аккуратно развешанными вещами и стеллажи, на которых стояла с виду абсолютно новая обувь. - Все поглажено, повешено по размерам и ростовкам. Ассортимент богатый. Какая прелесть- группа манекенов! Просто замуж выйти хочется, глядя на эту «семейку»: папа, мама, сынок и дочь. Куплю, не глядя, «мамин» наряд! Юбка  как раз моей любимой гаммы – терракота, белое, немножко желтого и коричнево-зеленое. Жилетик джинсовый  –прелесть: кармашки отстроченные, пуговки – « деревяшка»,  коричневый цвет тускловато-природный. Да! И футболка белейшая на месте. И шляпа! Ну, Курослепова,  охнешь ты в своем супермаркете с не снившимся гражданам ассортиментом!»
  Алена садится на ажурный кованый стул возле  одноногого железного столика, с улыбкой рассматривает люстры в завитушках и кованых листьях – матовые лампочки в этом обрамлении смотрятся жемчужинами. И рама у зеркала – в ансамбль. Как хорошо оно встало на  не штукатуренную краснокирпичную стену, и как уместна композиция  из сухих злаков и искусственных шелковых цветов позади узкой стойки-прилавка с компьютером. Отличный вкус  у кого-то!
- Простите, что пришлось подождать, - с приветливой улыбкой вышла из-за портьеры молодая женщина. Следом  шла довольная чем-то по уши пожилая тетенька с пакетом.
 Пожилая направилась на выход, до дверей улыбалась  и кивала головой: «Ой, спасибо, Алиночка, ой, спасибо!» – благодарила  продавщицу.
- Заходите еще, тетя Рита! – пригласила та. – Все, как надо , подошьем, уйдете, как картиночка.
- Ой, девки! Дай вам бог! – просияла та, закрывая дверь.
    Тут из-за портьеры появилась еще одна молодка, заставив  Алёну громко ойкнуть: была она, как две капли воды, похожа на ту, что звалась Алиной. Те же серые лучистые глаза, те же  русые волосы, забранные в мягкий узел, красиво лежащий на длинной шее, даже одеты похоже: белые блузки с длинным рукавом, сборчатые шелковые юбки на широком резиновом поясе. Цветы на юбках разные.
- Похожи? – засмеялась вторая продавщица. – У вас такое удивленное лицо. А вообще-то к нам привыкли: никто не удивляется и никто нас не путает.
- Полина, ты обслужишь или я? – спросила первая. – А то бы я кофе принесла.
- Иди. – И обращаясь  к Алёне: - Что вы хотели?
- Наряд с манекена. Или нельзя?
- Можно. Сейчас снимем. А вы пока попьете кофейку?
- Если можно, еще бы и мороженое. И какую-нибудь кулинарную вкуснятинку.
- С этим труднее. Подаем пока только печеньица  и вафли в маленьких пачках. Мороженого тоже небогатый выбор – пять сортов, - подала меню в красивых корочках. – Да, - вздохнула, - планы наполеоновские были, но городок мал, гости не едут. Безработица опять же, как в любой глухомани, так что до кулинарных изысков есть риск не дожить.
- И тем не менее, у вас прекрасный магазин! Скопирован с заграницы?
- Нет, мы пока вынужденные домоседы. Сами все придумали. Друзья помогли. Работали обе в школе, «англичанки» мы. Доходы мизерные, а молодость проходит. Подались в лоточницы к «челнокам». Вот с такого старта все начато.
 Рассказывает все это Полина, раздевая  манекен. Потом одевать его стала, сняв с кронштейна  комбинированное платье из трикотажа и льна. Алёне тут же захотелось  платье купить, но  совесть удержала – такой унисон в  нарядах  «мамы» и «дочки» возник на подиуме, что просто нельзя его было разрушать.
- Ой, как удачно получилось! – удивилась и Полина.
- Вам дизайнер делал интерьер?
- Ну что вы! Откуда деньги на такое? Сами. И Ерофеев еще очень помог. Друг наш. Предприниматель местный, - пояснила. – Деньги на реконструкцию взаймы дал вообще без процентов.
- Ему однако реклама блоков была нужна, - заметила , появляясь с подносом, Алина. – Вот и помог строиться. Продемонстрировал, так сказать, возможности собственной фирмы – в один миг все махнули, как в сказке. Тут огрызок старый без крыши стоял, мэрия все не могла собраться снести, только улицу портил. Задворки в крапиве. Оконные проемы досками сикось-накось заколочены. Настолько все дико выглядело, что с нами за место никто и не бился. Без конкурса за копейки строение отошло.
- Зато теперь конкуренты того гляди «замочат», - улыбнулась Полина. – Примерять будете или так завернуть? – спросила.
- Примерю!
- Отлично! Но я бы вам посоветовала еще и обувь посмотреть. Наряд-то «кантри», ваши сабо слишком  хороши для него. Надо бы низкий каблук. Какой размер носите? – отошла к обувному стеллажу.
- Тридцать семь.
- Как раз подходящие туфли! – обрадовалась Полина. – Цвет красно-коричневый, кожа мягкая, сыромятная, ажурные. Просто тапочки домашние на ноге.
- Беру! Однако меня вот что смущает: обувь-то ведь ношеная. Я грибок не подцеплю?
- Бог с вами! Все же дезинфицируется. Случая не помню, чтоб кто-то пожаловался. У нас мастер старенький нанят  все  это в порядок приводить, чистить до блеска, форму возвращать. Он давно бы уж руки заразил.
- Это аргумент. А за что вас тетенька так сильно благодарила?
- Да видите ли, на кронштейнах очень редки экземпляры, которые бы мы с сестрой тоже не реставрировали. Как бы ни  была щедра Европа, человек редко кидает в секонд-хэнд абсолютно новую вещь. Смотришь, ткань отличная, а фасончик уже устарел. Поправишь рукав,  сменишь  пуговицы, юбку скомбинируешь с блузкой из другой страны, жилетик или пиджачок добавишь, шарфик или платок, ну и так далее. Стараемся продавать ансамблями. А ведь все недорого. Да, наценка на переделку есть. Но вы , очевидно, почувствовали разницу: или сюда прийти, или рыться в мятой куче на рыночном развале.
- А жестокие конкуренты у вас кто? – спрашивает Алёна, проходя в примерочную.
- Есть тут один чудик. Ученик наш бывший, двоечник. Как раз на рынке развалами владеет.
- Придет, заматерится, поджечь пообещает, - улыбаясь, подхватила  вторая сестра. – Смешное время! Говорю ему: «Господин Храмков, уважаемый Сергей Леонидович! Не буду напоминать вам, что, работая вашим классным руководителем, я  не употребляла нецензурных слов, даже   когда вы в школу пьяным пришли. В девятом  классе. И два урока сорвали. В том числе и мой. Давайте говорить как бизнесмен с бизнесменом. Кто вам мешает пойти нашим путем, а не торговать в грязи и руками     пропоек?  Неужели вы не понимаете, что ветер века не в ваши дует паруса? От торговли рано или поздно люди просто потребуют культуры». А он : «Фиг мы с вами, Полина и Алина  Сергеевны, до этого доживем, так что нечё. Жечь не буду, так и быть, Эх, если б у завучихи нашей магазин был! Вот уж ее-то я бы не пощадил и директоршу».
- Алин, а все же время нормальное, согласись. Ну кем бы был этот Сергуня раньше с его-то  мозгами и родословной? А тут все же делом занят, преуспевает.  Я слыхала,  то ли дом купить, то ли построиться в «Миллионерском квартале» грозился. Переговоры, мол, ведет.
- А где такой квартал? – из примерочной спросила Алёна.
- Напротив турбазы у реки.
 Вот так да! А не босса ли Сергуню она и наблюдала  в доме Ерофеева?  Значит, Иван дом продает?  От безденежья или от неспособности самостоятельно в нем жить? И сколько же он за него взять собрался? Видимо, немного, раз какому -то «старьевщику» по карману. Такой хороший дом…
  Алёна вышла из примерочной, сообщила, что останется в  обновке, а в пакет, если нетрудно, надо уложить ее вещи. Что и было сделано. Она заплатила у стойки. То ли Алина, то ли Полина  отсчитала сдачу, положила деньги в кассу и тут же  вывела  на дисплей информацию о движении товара. Экран метнул несколько таблиц по ассортиментным группам, клавиши чикнули. «Еще тетя Рита», - бормотнула  оператор, прощаясь с Алёной  рассеянным кивком головы. Но сказать вслед «заходите еще» не забыла.
  Замечательно торгуют! – первое, что подумала Алёна, выйдя на улицу. Потом оценила туфли: совсем другая поступь у нее, такой походочкой не страшно и экскурсию довершить, тем более, как видно с горы, историческая часть города не так уж велика. Еще удалось разглядеть несколько церквей, каждая вторая стояла в лесах. А вот возле гражданских  зданий никакого созидания замечено не было. С ума сойти! Как говаривал отец, видимо, Россия надеется, что, построив «квартиры» для Бога и Святого духа, все проблемы решит Божьим благоволением. Захристианившаяся  Москва  его раздражала, не уставал критиковать Лужкова  и за  Храм Христа-Спасителя и за всю остальную реконструкцию. «Абсурд! – кипел. – У него наркоманы, бомжи, проститутки  ради куска хлеба плодятся, а он такие средства на эти лубочные объекты кидает. Только глупец может  поверить, что религия в  конце  двадцатого века может заменить национальную идею. В стране с регрессивной революцией. Чушь для политика непростительная. И если б он один был такой! Президент туда же! Ну, проверь наличие Бога, попросив тебя от алкоголизма вылечить или мозгов добавить! Не получается? Да если бы с таким же рвением за реконструкцию заводов взялись, рай-то бы надежнее построили. Уж это-то как дважды два». На эти темы он часто дебатировал с Шулеповым, весьма  лояльным к  небесным силам господином . Шулепов был частым гостем в доме, они дружили. Вообще семьями дружили. И жена  Шулепова, артистка незнаменитая, но с претензиями, частенько захаживала, хвалила мамин кофе, стряпню  экономки-гувернантки Эльзы  Карловны. Алёна помнит  эти сцены с детства: мужчины играют в шахматы и спорят, дамы пьют кофеек с  домашним тортом и сплетничают. Какая прекрасная была жизнь! И вот ничего нет: ни родителей, ни дома… И сама она непонятно кто. Если правильно назвать, то… ворюга получается? Да… Ничуть не лучше Оксаны Курослеповой.
- А ничего подобного! – говорит она довольно громко, тряхнув головой. – Господин Шулепов получил, что заслужил. Не цапай не свое первым!
 Идет-идет-идет, изредка сворачивая в переулки, когда углядит что-нибудь интересное – домок в пышной ветхой резьбе, палисадник за кованой решеткой, магазинчик с затейливой вывеской, но на сердце все равно что-то давит. Не выходит из головы мысль, что мать с отцом  не одобрили бы ее поступка. Да, ничего бы подобного с ней при их жизни не случилось. Да, их нет,  так что вслух, с родственной откровенностью никто ее не заклеймит, не выругает, но кейс она взяла зря. Сбежать надо было, никто с этим не спорит, а вот кейс брать  не стоило. «А на что бы я жила?» – думает она, пытаясь оправдаться перед совестью, не замечая, что по щекам ее катятся слезы стыда и раскаяния. Потом другая мысль ее отвлекает: а как она выберется отсюда в Миллионерский квартал? Забрела куда-то, не может сообразить, в какую сторону двинуть, чтоб оказаться возле супермаркета. Хотя чего туда стремиться, если на часах уже полседьмого? Кто ее ждет, кому она нужна?!
- Да вот же она стоит плачет! – слышит Алёна после мгновенного взвизга тормозов, и Ерофеев выскакивает из джипа. – Что с вами? Что опять случилось? В магазине этом  кто-то нахамил или потеряли что-нибудь? – В тылах, оказывается, расположен магазинчик «Пиво, Вина, Табаки». Алена слабо улыбается: нет, нет…
Курослепова с переднего сиденья высовывается:
- Ваше сняли – это дали? – показывает на одежду и обувь. – Не расстраивайтесь: вам идет. Это еще лучше!
 «Ой, как смешно!» - думает Алёна, смущенно забираясь в джип и свешивая на лицо поле белой шляпы. Ерофеев садится рядом . Едут, молчат.
- А что плакали-то, в самом деле? – не выдерживает наконец Оксана.
- Не скажу, Оксаночка, - спокойно отвечает Алёна. – Я вообще решила остаться для вашего города тайной.
 Ерофеев покосился, вздохнул, иронически подняв бровь: такая ли уж, дескать, тайна – неврастения?
  Курослепова разочарованно отворачивается. Через минуту спрашивает:
- Где шляпу купили?
- У прелестных девушек в секонд-хэнде.
- Ой уж, «прелестные девушки»! – скрипит Курослепова. – По тридцать обоим – никто не позарился.
- Лучше б помолчать, - спокойно посоветовал ей муж, но, видимо, не на ту напал.
- А я не права, да? Не правду сказала, может  быть? А? В таком случае, почему ты не на Алинке женат, а Ерофеев вообще ни на одной из них?
- Ой, Курослепова, не выйдет из тебя прелестной старухи! -  вздохнул Ерофеев, укоризненно покачал головой. – Больно уж ты пересуживать любишь за спиной. К чужой красе опять же шибко ревнива.
- Это почему?
- Ну, были бы Пронины откровенными уродками, разве б ты завелась?
  Контраргументов Оксана не нашла, только, обернувшись, сурово смерила Ерофеева  накрашенным глазом. Тот мило ей улыбнулся.
- Мне магазинчик Прониных очень понравился, - сообщила Алёна. – Особенно, если учесть, что торгуют не профессионалы.
- Да уж, - снова воспряла духом Курослепова. – Дернули из школы, никто не подумал, а как же там дети несчастные.
- Это их право, - спокойно заметил Вадим. – Ты у нас вообще из  соцзащиты улепетнула. Не подумав про беззащитных бабушек и дедушек. И торгуют они – тебе бы поучиться. У нас опять жалоба: нахамили покупателю. Ты разобралась? Меры приняла, как  я  сказал?
- Приняла. Еще случай,  и полетит эта дунька Гамова ласточкой. Уволю к чертям.
- А вот этого делать не надо! – твердо сказал Ерофеев. – Она с нами в одной школе училась. На год старше.
- С нами полгорода училось, и что теперь? – психанула Оксана. – Никого не уволь, все друзья?
- Да, друзья, – кивнул Ерофеев. – Где Гамова работу найдет? У нее детей двое, муж пьет.
- Думала б, за кого выходила. Или б, на крайний случай, с тобой посоветовалась, - огрызнулась Оксана.
- Отличный у вас город! – восхитилась Алёна в провокационных целях. – Дружеский  общий бизнес – это так хорошо: все друг другу помогают, никто подножек не ставит.
  Нет, Курослеповы не потупились, а Вадим еще и головой кивнул, молвил: «Да, это хорошо. Не всегда все безукоризненно, но хорошо».
 Во дворе их встретил Леня Фокин: вышел из-за угла со здоровенной дубиной наперевес.
- Ну, блин, еле дождался! Весь день тут с обходом хожу, даже минуты на берегу не был, килечного хвоста не поймал. Да можно ль быть такой растяпой? – адресовался Леня  самым фамильярным образом к даме в шляпе. – Ушла – окна не заперты. Вчера ладно, все ж второй этаж. А ноне вовсе на первом. Я на фундамент залез, в окно глянул: компьютер стоит, дипломат ценный стоит. Ты о чем думаешь своей башкой, когда нарядишься-то? У нас тут бомжей и проходимцев немало, чтоб тебя за твой золотой характер поблагодарить. Скоммуниздят все до нитки – глазом моргнуть не успеешь.
  Алёна пикнуть боится: Фокин на сто процентов прав. А тот уже на Ерофеева переключился:
- И вам я, уважаемый бизнесмен, сто раз говорил: ставьте решетки на окна! На весь первый этаж, как все умные люди поставили. Все на просвет: ограда, окна!
- Ну вот еще! – возражает Ерофеев.- Буду тут , как в тюрьме, с решетками жить. А потом, у меня воровать-то практически нечего.
- И все равно, - настаивает Фокин. – Не хотите решетки, тогда собаку заведите или женитесь.
- Я восхищена житейской мудростью Фокина! – пройдя в дом, засмеялась Алёна. – Или собака – или жена. На худой конец.
- Чем хохотать, лучше скажите: вы случайно хлеба не купили?
- И не случайно не купила: я его не ем.
- А куда оставленный мною на ужин кусок хлеба девался? – потряс пустым пакетом Ерофеев. – Неужто воры все же проникли в дом, Леня не уследил?
- Ну, я съела на завтрак, - под давлением улик призналась квартирантка. - Вы теперь меня  попрекать будете? Поесть было нечего абсолютно, вот  и съела с молоком.
- А приготовить? Кстати, я бы что-нибудь готовенькое прямо сейчас бы съел.
- Оставьте даже мечты на этот счет: готовить я не умею.
- Даже яичницу? – округлил глаза Ерофеев.
- Даже! – разозлилась Алёна, хотя яичницу-то, естественно, ей жарить приводилось.
   Разозлилась и ушла в кабинет.  Ну что за человек! Как только речь зайдет о хозяйстве, он готов своими вопросами и ехидной мордой довести ее до комплексов! Как будто вообще у нее другого предназначения нет, как стать виртуозом-кашеваром или превратиться в какой-то пылесос для влажной уборки, в машину для заправки постелей! Кому бы в Москве пришло в голову заводить ее такой тематикой беседы? Кому какое дело, умеет ли она жарить яичницу? И она собиралась здесь задержаться, чтобы помочь этому чурбану? Да пусть живет  во всем величии своего мастерства, и кухонного, и всякого другого! Пусть ему красавицы Пронины решать его проблемы помогают!
        Такой поворот мысли ее несколько озадачил. Это что? Неужто ревность? Или простенькая обида от воспоминания о том, что кого-то он готов защищать, а на нее напал так неожиданно и мелочно? Подошла к окну, посмотрела на сосну, валун и оклемавшиеся уже от пересадочной немощи папоротники. Подумала: надо все же отдать приказ Фокину, чтоб рыл водоем возле бетонной глыбы и долбил ниши для будущих цветов. И нечего наращивать стрессы ссорами с каким-то провинциальным воспитателем, решившим за малый срок перековать ее из белоручек в домработницы.  Надо спокойно потрясти его благородством собственных  манер, да и уехать. Надо, кстати, не терзаясь душой, а здраво прикидывая дальнейший путь и способ существования, пересчитать деньги в кейсе. И  понесет ее курьерский поезд… Завтра или послезавтра.
 Открыла кейс, сев на диван. Пачки лежали плотно, нетронуто. Стала их считать, складывая в одну  сторону рубли, в другую – доллары.
- Еще раз спрашиваю, - раздался рядом голос Ерофеева, - вы не воровка?
- Нет,  я «того», как вы недавно предположили, - ответила Алёна, не взглянув на него. – Со счету сбили. Снова все считать!
- И все же: я не видывал людей, путешествующих налегке с такими суммищами.
- Это еще не значит, что, кроме меня,  таких людей нет. Просто они забыли вам показаться.
 « Что? Съел?» – посмотрела на Ерофеева. И от растерянности на его лице на душе стало весело.
- Я вот думаю, - поведала она, - конечно, нельзя, чтоб кейс просто стоял у дивана. У вас есть сейф в кабинете?
- Есть, - неуверенно ответил Ерофеев.
- Ну так откройте его. Туда кейс положим. Где он у вас?
 Ерофеев подошел к стеллажу с книгами, нажал незаметную кнопку, стеллаж отошел одной секцией  – словом, все, как в лучших домах Парижа. А за секцией открылась взору дверца в стене, которую  Ерофеев просто дернул, не набирая кода. Сейф открылся.
- Разве можно сейф открытым держать? – с дивана, заваленного пачками денег, полюбопытствовала Алёна.
- Такой, как мой, можно, - ответил Ерофеев. -  Бумажки переложите, как вам удобнее. – И ушел на кухню.
 Сейф был пустехонек. Бумага, единственная, оказалась долговым обязательством сестер Прониных, Полины и Алины, на весьма приличную сумму, давно просроченным.
  «Горемыка!» – подумала Алёна про Ерофеева весьма неодобрительно, помещая кейс с деньгами на полку и запирая сейф на кодовый замок.
 Вышла на кухню. Ерофеев во всю кашеварил, подвязанный умилительным фартучком с грудкой в оборочках и с кармашком в оборочках.  Прихватки над кухонной плитой у него, кстати, были в комплект к этой легкомысленной красе.
- Подарок от любимой женщины на восьмое марта? – поинтересовалась Алёна, кивнув на фартук. –  Которая из двух дарила: Полина или Алина?
 Ерофеев глянул затравленно, чуть не порезал палец, крупно кромсая на дощечке картошку.
- Судя по вашим неуверенным движениям, в хозяйстве нужна все-таки не собака, а жена.
 Ерофеев робко улыбнулся.
- Из чистого сострадания я могу помочь вам сделать правильный выбор. Из двух Прониных.
- Ничего не выйдет, - вздохнул Ерофеев. – Они абсолютно одинаковые. Я их со школы проверял на разность и различий, представьте, не нашел. А жениться сразу на двоих я не могу как православный христианин. Переход в мусульманство ради женитьбы исключен: трепещу мести рода.
 Алена походила по столовой, посмотрелась в стекла  пустых буфетов, снова окликнула Ерофеева, копошащегося возле плиты:
- Каковы рекомендации родни на этот счет? Или родня их тоже не различает?
- Маме нравится Полина, отцу – Алина.
- Безнадежный случай? Однако, выход есть!
Ерофеев заинтересованно  через плечо к ней лицо повернул.
- Делаете их обеих любовницами,  которая первой родит сына, той и достаетесь в приз.
- Если вы серьезно, - вскинул брови Ерофеев, - то я удивляюсь разнузданности вашего воображения.


  Точно так же сказал на допросе Цыган следователю Переведенову, вызвав улыбку восхищения на лице крашеной  адвокатши.
- С каких это пор обвинение строится на том, что люди  ехали в одном вагоне и пообедали в одном ресторане? Этот, не помню , как вы его назвали, представился мне дядей Сеней, сказал: «Пойдем, сынок, похаваем», я пошел – и тут же превратился в карманника?
- О чем вы беседовали в ресторане?
- Обо всем и ни о чем, как обычно беседуют незнакомые люди.
- А шушукались?
- Да разве я вспомню? Возможно, о том, какая красивая попка у официантки.
- Ой ли? – не поверил Переведенов. – А если я Заклунного на очную ставку сейчас дерну? – сблейфовал.
- Буду рад побеседовать с другом, - нагло улыбнулся Цыган и мысленно поблагодарил Толика за большое десантное мастерство. Правда, тут же усовестился и подумал про кучу тряпья, что осталась лежать у железнодорожной колеи: «Прости, и пусть земля тебе будет пухом!» 
- Хорошо, - сказал следователь. – Сделаем очную позже. Но ответьте, если сможете, честно: как в трех протоколах, описывающих вагонные кражи, рядом с Заклунным  случайно может стоять: «С ним был красивый мужчина, похожий на цыгана»?
- Я тут при чем? У нас, что, цыгане – такой дефицит, что Заклунный ваш только со мной и мог встретиться? Я уж не говорю, что я русский по паспорту.
- Конкретизирую свидетельские показания: «похожий на артиста Сличенко в молодости».
- А я на него похож? – нахально  повернулся подозреваемый к адвокату.
 Та расцвела и закивала головой: да, похож! «Ну, убить такую защитницу мало!» – подумал Цыган.
- Девушка,  – предложил строго, - следите за собой! Вы на работе. Еще миг, и товарищ Переведенов  подошьет ваши кивки и улыбки  к делу вместо отпечатков  пальцев и задержания с поличным.
 Переведенов несколько смутился, а Цыган продолжил:
- Я представляю, как волнуются где-то моя мать и жена. И пятилетний сын. Поехал папка по делам да наскочил, бедняга, на сталинские методы следствия.
- В паспорте у  вас нет отметок о жене и сыне.
- Пока нет, - согласился Цыган. – Мы не расписаны. У нее не оформлен развод. Все тянет, жалеет своего мужа-изверга. Вернулся из Чечни безногим, пьет, ребенка пугает, ее колотит. А ей стыдно бросить этого подонка. Перешла жить ко мне, а от него формально никак не отвяжется. И вот ей-то именно и повезло с тем, что я, оказывается, вылитый Сличенко. Спасибо вам всем за комплимент! – Цыган со стула поклонился  на две стороны, стал рыться по карманам, платок искать.
- Ну, извините, - тихо сказал следователь.- У всех ошибки бывают.
- Естественно, - в носовой платок произнес Цыган. – Но только рекомендуется цену собственным ошибкам знать.
 Переведенов покорно выслушал нравоучение, стал писать: «Дело закрывается за отсутствием состава преступления».


   Алене снится какой-то разнузданный сон: вроде спит она в роскошном помещении – мягкие ковры кругом, балдахины парчовые, легкие занавеси у открытых окон ветерок выгибает, как паруса бригантин, а то вдруг завьется легкий шелк, как стяги вьются на Лужниках во время парадных мероприятий…
 « Я в Москве? – думает во сне Алёна. – Нет-нет, не надо!» – и крутится на роскошной постели, в  прозрачные шелка закутывается.
   «Ну, что ты! Ты не в Москве», -   успокаивает ее, спящую, какой-то легкий аромат, феромон какой-то, и она расслабленно замирает в пышных подушках – томная нега.
 «Что это? – спрашивает она себя. – Гранада или Майорка?» Или слышит, как кто-то эти слова произносит за прозрачно веющими шторами под мелодичный стук кастаньет. Эти слова, еле –еле доходит до ее сознания, какой-то пароль, и надо не лежать , разметавшись, а проснуться. Но она не может открыть глаз, спит, как суслик. Кто-то сердито говорит: «Спит, как суслик!»
  - Ой, кто это? – садится на диване Алёна.
 Окно ерофеевского кабинета открыто. Из него ароматом сосны веет, предутренним  серым туманцем тянет.
- Да я это, я! – кряхтя лезет на высокий выступ фундамента Леня Фокин. – Палку обломал, об рамы колотивши! ( кастаньеты?) Ерофеев на кулак дует: сбил о дверь, пока к тебе изнутри стучал. Нет, дрыхнет, а у нас моторка (Майорка?) отходит. Ерофеев уж со злобы     сказал, что гранату (Гранаду?) надо в окошко кинуть.
- А что случилось, Леня? – подходит она к окну в алой атласной пижаме. – Здравствуйте, Ерофеев, жестокий убийца-гранатометчик! – ласково говорит. – Куда это вы собрались, оба такие элегантные?
 Леня спрыгнул наземь, встал рядом с Ерофеевым – ну, два бомжа перед сбором бутылок, да и только.
- На рыбалку, едренать! – вскипел Лена. – Тебя как человека хотели взять, дак добудиться ж невозможно! Моторка уже завелась. Собирайся, курица, Ерофеев ее подержит.
 Алена заметалась было, потом говорит  грустно:
- Одеть, Леня, нечего. Джинсы и футболка грязнехоньки.
- Ой, горе, едренать, мне с ней! – возопил Леня. – А что ты в этих штанах пожарных поехать не можешь? Кто тебя там видит-то?  Шапочку на плешку накинь, которая в кресле валяется. Обуй че-нито. В лес ведь, не на танцы. А телагу, так и быть, свою дам.
И давай бегом, а то я уж все нервы издержал.
Вылетели на берег. Все их ждут , уже в катере посиживая.
- Александр Красильников, - представился Алёне тощий долговязый рулевой.  – А это жена моя, Марина,-  кивнул на соседку, скромненькую худенькую женщинку в очках, в рыбацкой  брезентовой робе и  цветастенькой панамке.
- Ну! – восхитился сидящий сзади, у моторов, Ерофеев. – Либо вся  рыба наша будет – любоваться приплывет, либо вообще из реки смоется. Красота – это страшная сила!
 Алена, которой комплимент адресован, растерянно топчется в своих ажурных туфлях, алой пижаме на голое тело и широкополой панаме на голове, потом подсмыгивает на носу дорогие темные очки, решив  сказать, что может и не ехать. Однако преодолевает себя:
- Подайте руку, пожалуйста! – тихо-вежливо просит Ерофеева.
- Да ты сядешь или нет когда-то? – хапает ее сзади под коленки Леня и, согнув, кидает в лодку. Запрыгивает сам со своими манатками, толкнув Алену, еле-еле утвердившуюся на ногах.
- Леня, я попросила бы! – возмущается она.
- И я попросил бы! – отвечает Фокин, умещая рюкзак на второй ряд сидений. - Че торчишь, как пень? Садись вон к нему, и поехали!
 Пожала плечами, села рядом с Ерофеевым: что-то нервное у Фокина, так себя нормальные люди не ведут, лучше не связываться.
- На! – сует ей телогрейку Леня, усевшись среди рюкзаков. – Бегать пришлось за куфайкой-то, - объясняет Саше и Марине. – Аж  задохся.
  Катер отошел от берега, нащупал фарватер, врубились оба мотора – и ветерок превратился в ветер, отогнал желание сказать: «Да не одену я эту рвань!» Закуталась в Ленино подношение, сидит рядом с Ерофеевым, шляпу двумя руками держит.
- Счас соорудим! – кричит сквозь моторный вой Леня. Шарит в рюкзаке, вытаскивает какую-то серую портянку. - Подвяжи шапокляк, как платком!
- Что это? – брезгливо таращится Алёна на «платок».
- Марля тройную уху варить! – кричит Леня, - Она чистая, только прикипелая!
  «Господи, совсем уж они! Из какой-то марли уху варят!»
  - Я лучше шляпу сниму! – кричит она Лене. Вой моторов  аж уши закладывает. Хуже «Боинга».
    Сняла шляпу, ветер моментально заполоскал волосами, вздыбил их. Ерофеев молча снял свою джинсовую панамку с головы, протянул ей. Натянула панамку на уши, поплотней Ленину телогрейку запахнула, ноги по-турецки на сиденье сложила, а то что-то ступням холодновато в «дырявых» туфлях на босу ногу, села, как шамаханская царица. Ерофеев покосился, криво улыбнулся, обнял себя руками и втянул голову в раструб телогреечного ворота, закрыл глаза.
 « Суббота, - думает  Алена. – Поезд, наверное, Иркутска достиг или к нему подъезжает. Едет кто-то в моем купе, в рассветный час на мягком диване спит. Поезд его, спящего, покачивает, ритмичным стуком колес баюкает. Уютно этому человеку, тепло, комфортно спать. А я, как дура, по-турецки сижу тут, в неуютной ладье  под жутким воем. Голова потом  будет болеть, как вареная дня два ходить буду. Уши что ли пальцами заткнуть? И глаза закрыть – подрематъ.
  «Совсем уж! – пугается Леня, обернувшись. – Вот девка чумовая! Всяких видел – такую нет».
    Мысль о девках потянула Леню в порт Находка. Увидел он себя рыбаком, только-только слезшим с сейнера: денег полный карман, азарт в глазах – четыре месяца на берегу не был. Идет Леня центральной улицей, соображает, где бы якорь бросить. У Наташки? А вдруг у нее муж из рейса пришел, лежит на диване, уже весь сытый Наташкой и пьяный в придачу? Это что? – по лестнице лететь, ступеньки считать, как уже было однажды. Мерси, лучше не надо. Без глубокой разведки я к вам ни ногой. Выходит, к Софье? А если, курва жадная,  Леню не ждет, хоть и обещала, а приютила за четыре-то месяца еще какого-то, как он? Без драки, блин, не обойдешься. И телефона нет, чтоб обстановку точно выяснить. А задушевного, мягкого, теплого так хочется, что кажется: вот сейчас какую-то из них, по улице идущих, цапнул  бы – и в первый встречный подъезд! Так,  думает Леня, кто там у нас с телефонами и со свободной жилплощадью? Люба…Хоть и старше его намного, но горячая, ласковая, потому что безмужняя. Звоним? Но  трубка телефона-автомата шлет одни пипиканья: на работе, видимо. На фиг Любу, не больно и хотелось! Набираем номер Зойки. Тоже та еще профура: сначала спросит, что он ей  из импортного шмотья по дороге к дому купил, потом его имя вспомнит. Модницы такие, бля! Разнаряженные, а посчитать бы, что на их собственную зарплату купить можно и что «этим местом» заработано… Но проституткой назвать не моги – глаза выцарапают: они  мужние женщины, благородные интеллигентки. Ты рыбачка – я рыбак, одним словом. Есть и попроще. Эти идут по тротуару и на пальчике небрежно так, рассеянно, ключ на колечке мотают. Переводится на русский: «В эту ночь я ваша». Охотку сорвать и так можно, но непрестижно: у настоящего мужика должна быть «хата с  якорем» – то есть возможность жить на берегу в комфортных условиях, возле женщины, холодильника со жратвой и водкой, теплого туалета и остального берегового уюта… Отличная была жизнь! – думает Леня. Интересно, покосился на сидящую по-турецки Алёну, все ли бабы, если их поселить в Находку, способны превратиться в «рыбачек»? Нет, эта вряд ли бы превратилась, а вот Нинке моей там, видимо, было бы раздолье. Отчего и не женюсь, хотя сердечную склонность имею, это надо честно признаться.
    С первого взгляда склонность возникла, едва  зашел в местный вокзал. Да, улыбается Леня, в дубленке был, в шарфе мохеровом, в шапке норковой, в костюме финском. Элегантный. И пьяный. Только-только из скорого «Россия» собутыльником-ханыгой высаженный, вспоминает уже без улыбки.
 Ехали в «СВ» в одном купе, в Свердловске этот  мужик сел, пожилой уже,  с мешочками под глазами, одет хорошо, разговор интересный – все знает. Ну, закорешились. Леня целую батарею на стол выставил, хотя уже чуток поддатый был. Пьют. Городишко приблизился. «Тунгур какой-то, - прочел вывеску кореш. – Вставай, воздухом подышим. Да все-то можешь не одевать, мы на минутку». Но Леня, слава Богу, оделся основательно, только перчатки замшевые не взял. Вышли на перрон. Кореш говорит: «Сбегай-ко, молодой, до киоска: сигареты у меня кончились, а от твоих я кашляю». Леня пошел, а поезд тронулся. Он и рад бы в него  на ходу сесть, да еле на ногах стоит. Но хорошо запомнил, как кореш из удаляющегося тамбура улыбнулся: трезво, бля, трезво! «Прихватка Заклунного» – вот как прием назывался, ему в милиции объяснили. Руками всплеснули: эту сволочь, оказывается, лишь вчера  «на свободу с чистой совестью» из зоны выпустили.
 Да, Нинка… Стояла она, о чем-то со своей бабкой Ивановной беседовала. Глянула на Леню, чуть-чуть от происшествия отрезвевшего, в милицию с ним побежала. Те сигнал послали, стали ждать: снимут, де, Заклунного с Лениными манатками, возьмут с поличным. Хрен сняли! Где-то растворился. Менты Леню упрекают, в протокол заносят, что все-все уплыло рыбацким нелегким трудом заработанное – и чемоданы с вещами и подарками, и деньги немалые, что внутри лежали. Пять лет жизни коту под хвост… Тошно нравоучения ментовские слушать. «Отвяжитесь от человека! – приказала Нинка. – Пошли к нам. Хоть выспишься да в себя придешь». Да… Семнадцать лет ей было, а с понятием.
- Где, Леня, причалим? – кричит, обернувшись, Саша Красильников.
- А давай к алебастровым скалам, - советует Леня и уже не думает о Нинке, о рыбалке думает.   
 «Алебастровые скалы, - слышит Алёна сквозь дрему. – Красивое название, ничуть не хуже, чем Азорские острова. Интересно, как выглядят».
   Открывает глаза. Неширокая спокойная река пока никаких скал не предвещает. Катер идет удивительно прямым ее отрезком, похожим на  канал в Голландии: низкие зеленые берега в луговом разнотравье,  редкие купы ив производят впечатление благородной постриженной парковой растительности. Красиво. Алена покосилась на сидящего рядом Ерофеева: спит. Лицо совсем утянул в раструб телогрейки, только вихор на темени ветер шевелит. «Смешной мой, – думает Алена, – посмотри на луг: желтые цветы на нем, как солнечные зайчики. Выйти бы, букет нарвать, потом поставить на стол в столовой. Пляжики по обем сторонам реки мелькают интересные – пятачки светло-желтого чистенького песка. Только для двоих  пляжик. Ну почему не для тебя и меня? Лес далеко отступил от берега. Луг лежит, как сцена, а лес стоит , как многоярусный задник. Кое-где совсем черный – ельник, кое-где  зелень перемежается  золотисто –коричневым – сосняк, березы белым вкрапливаются в хвойные  массивы, черемухи тесными группами к воде выбегают… Горы на горизонте невысоки, волнистой линией отделена местная твердь от неба, спокойной линией, не то, что мы видели с Шулеповым в Швейцарии».
- Гляди-гляди-гляди! – орет, показывая на берег, Леня. – Медведица с медвежатами покатила! Только пятки сверкают!
- Где, где? – тянет шею Алена, наконец разглядела: темный большой клубок , а по бокам два небольших клубочка к лесу катятся.- Это медведи?
- Ишь чешут! – смеется Леня. – У нас их прорва! Зимой охота бывает. Ерофеев, вон, на джипе ездит!
 Ерофеев спит. И зимой спать будет: джипа нет, поехать не на чем. Ружья свои он продаст: и «тулку» старую красивую, еще дедову, и «винчестер» новый, из круиза привезенный. Да и вообще все продаст, все охотничье снаряжение: ножи-кинжалы-фляжки-мензурки. Тулуп…Нет, не тулуп, в тулупе он рыбачит, а куртку дубленую, мягкую, теплую, легкую охотничью куртку... Странно, думает Ерофеев, я сплю и все это просчитываю: вот как мне банкротство-то мое в голову засело, я даже спать, не думая, не могу. Проданного снаряжения хватит, чтобы после отъезда этой навязавшейся мне на шею раскрасавицы  несколько месяцев прожить, не нищенствуя, не на черном хлебе с водой. Июнь-июль-август спокойно проживу, даже старикам что-нибудь подкину. Опять у бюджетников зарплату задерживают. Вчера домой заходил, мама жаловалась. Пришлось, краснея от стыда, кинуть родне несколько красавицыных сотенных. Надеюсь, она их за мной не считает. Скоро, надеюсь, уедет, и слава богу: что-то стала утомлять. И видом полных кейсов, к счастью, неворованных, иначе бы она такой растяпой доверчивой не была, так спокойно не держалась,  и волшебным превращением из драной кошки в принцессу. Одно дело пожалеть того, кто в этом нуждается,  другое - прислуживать какой-то белоручке. Отдышалась – следуй дальше, вам, золотая птичка колибри, наша крапива не подходит. Заговорит – ухо московский акцент режет, приосанится – ну, блин, Большой театр, даже яичницу не поджарит, с голоду умрет. Голова, правда, варит, что удивительно, но привычка подъедать меня, как вчера с Алиной-Полиной подъела – это простите! Я сам не против пошутить, но не надо путать веселую комедию и фарс. У, змея!
 Ох-хо-хо, думает во сне Ерофеев, вот жениться бы на такой – с кейсом. А то и ночами –то, в доме родимом, в последнее время не сон – мука. Крутится и крутится в голове, что коли обанкрочусь – таковский был, но ведь со мной сотни людей полетят. И магазинские, а особенно со стройзавода – из цехов, из стройбригад мужики, а у каждого семья, дети. В городе безработица. Ну где они кусок хлеба найдут? Просто катастрофа с этим, хоть волком вой!  Все… Все-все…У меня выходной день, я еду на рыбалку с хорошими  друзьями, рядом со мной сидит красивая женщина – алый костюм, белая шляпа…
- Вон то место туристы окрестили «Ворота в новую жизнь», - слышит Ерофеев сквозь сон  гида Фокина.


 Вышли Цыган и Толик поутру за строгие ворота СИЗО.
- Куда сейчас? – Цыган спрашивает.
- В аэропорт. К шефу.
- Да погоди ты, оглашенный! – взял его за рукав Цыган. – Плохая примета – свободу не отпраздновать.
- Да уж и сидели, - усмехается Толик. – Года на каторге и все рядом.
- Не знал, что ты такой человек, не знал, -  укоризненно молвил Гриша. – Ну, прощай, коли так! Хотя я бы на твоем месте тормознул. От тебя же камерой разит, вошки, наверное, и в голове, и в футболке. Я, например, никуда не тронусь, пока  себя в порядок не приведу.
 Толик охнул, себя руками пощупал: а что если действительно вошки? Уж он-то знает, что это такое – платяная «маленькая мышка»: так их ребята звали в Чечне для юмора и от брезгливости. Бывало, в кровь подмышки расчешешь, еще возле резинки трусов эти твари селиться любили. В голове – нет: чисто бритые головы были, как арбузы. Лейтенант Пенкин один волосы пожалел, богатые густые волосы…Как их мать его потом гладила и дергала, когда тот во гробе лежал, молоденький совсем и как живой!…
- Ладно! – решил Толик. – Айда в гостиницу. Я  вспомнил нечаянно:  в этот день у меня лейтенанта снайпер снял. Так что праздник свободы совместим с поминками. Я в ресторан еще одного нашего позову. Ты прав: нельзя мне тут не остановиться, ты прав.
Заскочили по пути в аптеку за специальным шампунем, купили кое-что пожевать, передвигавшийся без вещей Пензенский чистое бельишко  и рубаху новую прикупил, сумку небольшую спортивную. Пришли в гостиницу.
  Толик сразу направился к междугороднему телефону. «Але? – далеко-далеко откликнулась мать. – Толечка, солнышко мое, да наконец-то! Я уж Васе Кротову на работу звонила, говорит, ты без мобильника уехал, связи нет. Так расстроилась! Вдобавок в последние дни что-то сердце щемит и щемит». «Мама, - строго сказал Толик, - я не на войне: что со мной может случиться?» «Понимаю, понимаю, - заспешила мать. – Ты с места уже звонишь? Домой возвращаться будешь? Ой, Толя, у меня какое-то странное чувство, что у тебя были неприятности». «Все нормально, - чуть не по слогам сказал он. – Целую. Скоро приеду. И прекрати беспокоиться». «Толечка, ты повнимательней будь. Люди нынче безобразные».
Ну что за экстрасенсорика? И что за нервы такие? Когда уж она в порядок-то придет, чтоб душа за нее не болела?
  В двухместном номере, раздеваясь перед душем,  Толик спросил у Цыгана:
- Мне с собой бумажник брать, а потом  в трусы прятать?
 Цыган оторвался от созерцания своих обновок, выронил из рук  носки на журнальный стол, вытаращился онемело. Потом говорит сквозь зубы:
  - Ты бы не нарывался, а то я тебя за такие ****ские подозрения тоже как-нибудь не так ткну. Умереть не умрешь, но покорячишься.
  -  Ну, извини, - разулыбался Казара, - уж и пошутить нельзя!
  Помывшись, перекусили они всухомятку и завалились на минутку вздремнуть, но такой контраст, оказывается, между нарами и обыкновенной койкой в  не ахти какой роскошной гостинице, что убаюкало их моментально: спят, и даже свет солнечный, бьющий из не зашторенных окон, не помеха.


- Там , дальше, горы к реке подходить будут, а это первые скалы, вот, значит, и название такое «Ворота в новую жизнь», - кричит Фокин Алёне.
- Нет, - поправляет Красильников. – Тут раньше областные туристские соревнования любили проводить. Натянут канат от скалы к скале – переправа. Зрителей полная река на моторках. Глядишь, и дух захватывает, как они по канату-то скользят. Как бусины по нитке, один за другим. Одна скала выше, другая ниже, вот под уклон и катятся. А однажды кол расшатался, за который канат был укреплен, и несколько человек насмерть разбилось – о скалу   шарахнуло. Вдребезги! Так что это  ворота в рай, а не как ты говоришь.
- Ужас! – бормочет Алёна и, задрав голову, рассматривает скалы.
     Однако нет в их облике ничего зловещего, и не они виноваты, а человеческая глупость, что это  красивое место  стало  местом трагедии. Вон площадка на левой скале: укрепи толстый стальной трос  за бетонную тумбу,  перекинь через реку к такой же прочной опоре на правой скале, сделай вдоль троса тонкие, но прочные   леера – завидный постоянно действующий туристский аттракцион будет – «Мост жизни». Держась за леер и  бочком переступая, тут  и пионер, и пенсионер пройдет, но адреналина в крови  и у того, и у другого прибудет. А и сорвется – до воды лететь недалеко. На берегу в кустах, чтоб «смельчаки» этого до времени не видели, возможен и спасатель с лодкой. А можно и так: за леер цепляется карабин  туристского страховочного пояса. «О чем это я? – озадаченно думает Алёна. – Швейцария, что ли, вспомнилась? Как в баре с инспектором  Йорге  познакомились. Листали буклет, где каждый маршрут был описан, ну, просто  как  исключительно для героев. Дядька хохотал: мол, если сам с тропы в сторону не полезешь, то за твою жизнь вся турфирма ручается – от босса до поломойки. Описывал свою работу: я, мол, все эти канаты, висячие мостики, страшные на вид переходы каждый сезон со стократной нагрузкой проверяю, без моей, мол, подписи о добротности и безопасности маршрута и лицензии турбазе не видать. Да, жертвы бывают, но только у экстремальщиков-одиночек да в кино про романтику альпийских буден. Реклама своего рода – это кино, человека влекло и влечет опасное. Но тот, кто работает в альпбизнесе, сто  и тысячу раз подстрахуется, тут романтиков нет».
- В верховьях  эта река  вообще бешеная! – кричит сквозь вой моторов Леня. – Пороги, вода кипит, на плоту идешь – дак мороз по коже!
    «Ой, - думает Алёна, - я бы тоже на плоту по порогам прошла! Как жаль, что скоро уезжаю». И еще думает: такие интересные места, а река абсолютно безлюдна – ни плотогонов, ни туристов, ни рыбаков.
- Раньше, сказывают, тут кишмя кишело от людей! – как услышав ее, кричит Фокин. – А теперь путевки дорогие, бензин дорогой. Вот мы одни и поцарствуем!
 Алена  какое-то время едет бездумно, а потом  опять: «Нет, туризм внутренний можно сделать   доступным.. За счет притока средств  от заграницы: там кошельки не пустые. Но как заманить  сюда иностранца, коли база Куземова – серость типовая? Параллелепипеды скромняцкие силикатные. А ведь стройзавод Ерофеева как специально для преобразований создан – никуда ничего не везти, все под боком и цены невысокие  Уж не так бы дорого реконструкция обошлась: укрась какой-то корпус арочками, второй – полуколоннами, в третьем скучные плоскости стен разбей окнами с накладными косяками, устрой где-то солярий, где-то дендрарий – и турбазу будет не узнать. В нормальном ведь месте стоит. Проходя центральной аллеей, я заметила там пещерку  в теле горы. Туда бы ресторан посадить, а у них – гараж вонючий. Фантазии нет представить, как это красиво – каменные дикие стены и своды, оркестр на маленькой эстраде, подсвеченный  танцпол возле нее, а на столиках, покрытых красно-белыми клетчатыми  скатертями, стоят в стеклянных абажурах свечи… Их огонь  мелькает  искрами  в фужерах с красным  терпким вином… На Жан-Пьере – белый смокинг, я – в черном платьице для коктейлей … Господи, что это? Из каких глубин сознания Делюз – парижанин на это берег  выплыл? И главное, зачем?  На Ерофеева я, что ли, мимоходом глянула , на его телогрейку болотного цвета, весьма затертую? По контрасту, что ли, подумалось?»
  Ерофеев ворохнулся во сне, знобко, видно, было ему, неуютно, и вдруг притулился к ней, голову на ее плечо свесил. Довольно тяжеленький… Но Алёна бок свой заставила быть терпеливым и плечо не отстранила, свесила ноги, чуть откинулась к спинке сиденья и плечо приподняла, чтоб ему было удобно. И замерла: от Ерофеева так приятно феромоном тянуло, «духами» под названием «Он мой!»
И легко при этом думалось. «Надо понять, куда мотанул муниципальный кредит Куземов, если его реконструкция сводится к формуле «люкс с душем». Это что, международный уровень? Он хоть догадывается ли, что клиент западный, да, копейку свою экономить любит, но в условиях богатого выбора. Ты предоставь этот выбор, а там уж пусть гуляют человеческие характеры. Да, бывает, что «люкс» снимает вовсе беспорточный – а шикую, пыль в глаза пускаю! Бывает, миллионер ютится в пансионатике для студентов – а люблю показной демократизм! Но покажи им куземовскую  типовую серость – и оба сплюнут.
     И что, спрашивает она себя, в твоих мечтах уже какой-то миллионер по канатной переправе через эту реку ползет - ужасается?  Смотря как подать. А если так? -  «Вы первым из ваших знакомых пройдете нехожеными тропами русской  тайги!» Нормально. Романтиков там до черта. Жан - Пьер, например, где только не лазил – и в дебрях Африки, и в джунглях Амазонии, а России толком не видал. Тимоти Бьючем – тот гораздо уравновешенней… Н-да, тайга «заселяется» закадычными друзьями…Память тела? От Ерофеевской мужской близости, от его теплого дыхания рядом с моей щекой вспомнились партнеры по сексу?
  Она прислушалась к себе и разулыбалась: ни у француза, ни у англичанина не было никаких таких феромонов, одна мужская парфюмерия. Конечно, спасибо и тому, и другому: ухаживали красиво, и про постель ничего ни постыдного, ни обидного в воспоминаниях не  оставили, но нет, это были не мужчины ее мечты. А коли так, то и брысь с этого берега, оба!
      Да, думает она, «нехоженые тропы тайги» – это хорошо, но «нехоженые тропы» в городе? Кто по ним ломать ноги согласится? Значит, нужна городская программа, коллективное усилие по приведению Тунгура в божеский вид.
- Приехали! – кричит Фокин.
    Катер сбавил ход, плавно заворачивает к берегу. «Алебастровые скалы, -  думает Алёна, глядя на приближающуюся невидаль, - надо так в буклете описать: « Уютный заливчик реки вдруг открывается взору с ее поворота, и что-то делается с сердцем : у вас непременно оно замрет на миг. Пышный лозняк отражается в тихой воде, а что  это стоит на его фоне? Произнесите: «камень». Что представили?  Гранит в его скучной серости – обычный строительный материал любых горных пейзажей? А тут в зеркало воды смотрятся два загадочных и стройных создания. Хочется вспомнить какие-то мифы, сказки, предания – о превращении живых существ в неживое и вечное… Приедьте, и вы почувствуете в полном объеме значение слов «Природа-мать»!
- Ну, как? – спросил, выгружая ее на берег хапком под микитки, Леня.
- Зер гут! Бьютифул! – ответила  Алёна, не обратив внимания на оригинальность его обращения с нею. Поправила задравшиеся от такой галантности  брюки, вежливо попросила  Ерофеева, проснувшегося оттого что из - под уха выдернули «подушку»:
- Подайте мне шляпу , пожалуйста.
- Ты что, Ерофеев, ночами вовсе не спишь? – с мужским намеком покосившись на Алёну, тихо спросил Саша Красильников.
- Нынче почти не спал, - коротко и без всяких цветений лица ответил Иван. – О жизни думал. – И прошел со своим рюкзаком  мимо  уставившейся на скалы Алёны  как мимо пустого места.
« Может, фигню Оксанка вчера сказала?» – задумалась, глядя ему вслед, Марина Красильникова.
  Сидели уже поздненько на кухне, пили с гостьей чай. Курослепова не очень-то баловала их визитами, она больше с Клавой Стончиковой дружила, а тут пришла, надо, говорит, кое-что жизненно важное обсудить. Конфиденциально. Старики и дети Красильниковых понятливо отправились смотреть КВН. Саша тоже было тронул следом, но Оксана сказала, что дело и его касается. Сел к столу, но чай пить не стал, уткнулся в газету. «Обломится сестричкам Прониным Ерофеева на себе женить! – перво-наперво сообщила Оксана. – Краля  московская его захомутает и с собой, видно, увезет. Сопоставь события, - предлагает Марине, - в круиз он ездил два года назад, так? Ты бы поехала к человеку, которого знала всего ничего, через два года? То-то! Он ей в душу запал, как выяснилось, навек. Маялась, маялась, не выдержала, поехала… Это чучело, естественно, ей у нас жить предложил. А она даже по нашим тротуарам ходить не умеет, не то что все остальное. И вот мы едем,  когда по городу-то ее искали, а она стоит плачет».
      На этом месте саги о влюбленных Саша грубо сказал: «Поревет и привыкнет. Хотя с Проньками я от Ерофеева не ожидал». «Привыкнет, считаешь? – скептически скривилась Оксана. – А я б на ее месте и привыкать не стала, тем более Ерофеев оказался вовсе не кремень. Как выпрыгнет из джипа, как кинется к ней: «Что ты плачешь, моя маленькая? Кто тебя обидел, мой зайчик? В магазине толкнули, нахамил кто-то?» Вадька смотрит на все эти дела и только головой покрутил: «И как он ее узнал только? На ходу, вдобавок с заднего сиденья, переодетую. Я, говорит, в лобовое стекло не узнал, вообще не заметил».
И я, между прочим, во все глаза глядела. Но одно дело шарами зыркать, другое – сердцем видеть. Не согласна?» Марина, способная разглядеть даже без очков своего Красильникова дальше и быстрее всех зрячих,  вынуждена была кивнуть головой.
     «Значит все, ребята, -  улыбаясь, подвела  черту под сказанным Оксана, -  надо паи считать, остатки снимать: уедет он, дело закроет. А нам как-то жить надо, бизнес вести». И тут Саша опять взбеленился, да так грубо заговорил, что  и Марина, и Оксанка просто обомлели: « Слушай, ты! Лучше не рыпайся! Вы со своим Вадиком уже столько остатков наснимали, что только чудо да глупость Ерофеева вас не в тюрьме, а на воле держат».
«Ты докажи!» –  крикнула Курослепова, вскакивая. « Мне не трудно, - зло рассмеялся Саша. – Паи у нас  с вами одинаковые, зарплаты – один к одному, а уровень жизни – один к десяти, а у Ерофеева и того ниже, хотя он главный держатель акций. Это как?»  «А вот так! – кричит Оксана. – Он в реконструкцию деньги вбухал, а мы со Стончиковыми отказались! У вас целая орда – дети да стариков четверо, а мы со Стончиковыми бездетные. С Витьки гордая Верка Турицына даже алименты не берет! Вот и есть средства и на  жизнь, и на отдых!»
 « И все равно что-то к вам лишнее прилипло! – зло щурится Саша. – Я как-нибудь за компьютер сяду, все доходы и расходы ваши прощелкаю!» «Нашелся! В чужом кармане считать! Экономист, ниче не скажешь!» «Аудит покажет! – вскочил Саша, комкая газету. –
Мы честного человека приглашали!»  Оксанка похлопала глазами, а потом спокойно говорит: «Аудит завершен. Никаких расхождений не найдено». Саша тоже перевел дыхание, сказал неуверенно: «Ну, я тогда не знаю. Ладно, я спать пошел». А Курослепова, впрочем вполне  мирно, добивает его: «Ты бы извинился, Александр! Вадька о такой беседе узнает – голову тебе оторвет. Мы же с детства друзья, с детского садика! Рядом за партами сидели, друг другу шпаргалки списывать давали. И теперь будем друг друга подозревать? Не стыдно? А? Нам в этой ситуации держаться в кучке надо, Ерофеев-то отрезанный ломоть». « Подозреваю, вы его хотите с голой жопой по миру пустить, - все же  сказал, выходя из кухни, Саша. – Больше всех вкалывал, дурак, а уедет от нас серой бесприданницей на чужие хлеба».
 Ушла Оксана, а Марина и ночь плохо спала. Все думала, кто прав. За Сашу, вообще-то не скандального, вроде стыдно было. А потом вспомнилось, как Оксана на детские воспоминания напирала, и подумалось: врет она, нельзя ей верить. Просто наглая, вот и держится уверенно, да за Вадьку  прячется: тот-то подлости не сделает. А эта вся в свою мамочку покойную, царицу уездную. Невозможно в детстве с Оксанкой, дочкой секретаря райкома, было дружить,  подлизываться – да, многие пытались, а ей только это и нравилось. И в компанию она была принята  после того, как Вадим на ней женился, уже взрослой, и в  деле общем все-то норовила поменьше сделать, побольше покрасоваться. В этом отношении  Клава Стончикова ее порядочней: та работала молчаливо и упорно. Удивительно, что они  подружились – очень уж разные. Клава спокойная, как корова большая, а Оксанка, если образно говорить, кобыла норовистая.
  Марина тихонько хохотнула: ну и сравнения в голову пришли! Выложила провизию из рюкзаков  под кусты в тенечек – там  большой пень, от веку их компанией для этих целей используемый. Приказала Саше взять топор и сходить в лес за сушняком.  Леню отправила притопить на мелководье бутылку водки да бутылку сухого вина, чтоб охлаждались. Ерофеев по ее просьбе стал устанавливать небольшую палатку Красильниковых под единственным  высоким деревом, чтоб в тени была, от солнца не перекалилась. Одной Алёне дела не нашлось: стоит  возле воды, расставив  длинные ноги в широких алых штанинах, из – под  полей белой  шляпы, еще и ладонь к глазам  приложив, осматривает  окрестности.  «Господи, какая красивая! – думает Марина. – Ой, что-то будет!»
- Че там  выпялилась? – крикнул Алёне  камнем заколачивающий  в землю рогатки для котелка Леня. – Ни Маринке помочь, ни штаны закатать. Ты как, я интересуюсь, в них в воду-то забредать будешь?  Иди сюда, горемыка! Марина, ты уж, что ли, дай ей свои сапоги, а сама в ейных туфлях тут аккуратненько походишь.
- Кто мне объяснит, - сказала алая красавица под шляпой, подходя к кострищу, - этот тон Леонида, не знаю отчества?
 Леня оторопел, Марина рассмеялась:
- Не сердитесь на него. Для Лени на берегу женщин нет. Либо ты свой брат- рыбак, либо профурсетка.
- Точно! – обрадовался Фокин.- Так что давай, Лёнка, в сапоги лезь, телагу прихватывай, и пойдем мы с тобой, два брата-рыбака, в-о-о-он туда, за кустики.
- А нельзя с кем-то другим? – спросила она, покосившись на Ерофеева.
      Тот наверняка вопрос слышал, но никакого внимания на слова ее не обратил: собирает свою импортную телескопическую удочку, роется в рюкзаке. Ну и пожалуйста!
- Леня, - продираясь  вслед за Фокиным через лозняк, спросила Алена, - отчего ты решил со мной рыбачить?
- Из милости. Кому надо тебя учить? Я сказал, что ты девка стоящая, вот такенного, - Леня показал, разведя руки на метр, - леща поймала, дак никто не поверил. У нас рыбаки серьезные. По одиночке сидят. Даже Саша с Маринкой редко рядом садятся. Так что на место придем, сиди молчи, не керкай.
- Но сейчас можно еще раз  «керкнуть»? Мы почему с голыми руками идем?
- Кто сказал? Удилища  вырежу, банка с бубями в кармане. Леска  тоже. Я не миллионер. У меня такой снасти, как у Ерофеева, нет. Впрочем, наловлю не меньше его.
- Леня, а это что за хруст в кустах?
- Да кто его знат? Может, медведь.
- Ты меня пугаешь, или это действительно так?
- А кто его знат? Может, те послышалось, может, правда мишка пер. Или лось. Иди, они тебя не касаются. Мы не на охоту пришли.
- А если они нападут?
- Охренеть мне с ней! – разозлился Леня. – На фиг ты им нужна!
- А куда мы идем?
- О, Господи! Куда приведу, там и сядешь!
- А волки тут есть?
- Не знаю. По-моему, они по степи, поверху шастают. Слышь, ты б отстала, а то я как придурок уже оглядываться начал, - укорил Фокин, остановился, стал вырезать удилища да  чистить их от веточек и коры. Закончив работу, приказал: - Корье и ветки заховай, чтобы вид не портили.
- Куда?
- Ну, вырой ямку каблуком, тут земля мягкая, потом  зароешь. Я куканы еще сделаю.
- А это что?
- Куканы? Это куканы. Удивляюсь! Тебе ведь не пять лет, а не шиша не знашь, ну просто не шиша!
- Вы не могли бы повежливей? – обиделась Алёна выражению искреннего недоумения и даже  презрения на Ленином лице. -  Можно подумать, это самое главное знание в жизни!
- А како  еще? –  зло пластанул Фокин ножом по тоненькой гибкой ветке, зло  ободрал с нее листву, сунул Алёне под нос. – Вот он, кукан! Че непонятного?
  К маленькому заливчику они вышли почти врагами. Фокин изладил удочки, бурчит:
- Щас покажу,  как червя надевать, как  забрасывать. С трех раз не поймешь, я не виноват! – и посмотрел зверем.
  Она поняла с двух
- Молоток! – сквозь зубы похвалил Фокин. – Садись давай. Сходу не клюнет. Стели телогрейку под жопу и жди.
- Нельзя ли слова как-то сортировать? – снова обиделась она, но превозмогла себя. - А что мы на крючок насаживали?
- Бубей!
- А это что такое?
      Леня покосился, вспомнил  сортир на окраине, возле нежилого полуразрушенного дома, себя, радостно сунувшего голову по плечи в «очко», копошащихся внизу белых червяков… Решил промолчать, учитывая и без того брезгливое выражение на ее лице. Так той неймется!
- Леня…
- А не пошла ли бы ты к лешему? Я рыбачить приехал или лясы точить? Ты что, рыбу глухой считаешь?
- Ну, это в конце концов просто невыносимо! – заорала Алена и вскочила.
- Клюет! – вытаращив глаза, прошептал Фокин, тыча пальцем на ее поплавок.
   Алена засуетилась, как с лещом, затопталась, дергая удочку, Фокин  воткнул свое удилище в землю, скокнул к ней, удилище вырвал, подсек и выбросил на берег что-то крупненькое, полосатенькое, с красными перышками.
- Окунь, - сказал, отрезая  бойкой рыбине путь к воде,  нагнулся, железной рукой взял добычу, вынул крючок из губы, нанизал  на кукан, пристроил в воду.
- Твой, что ли, будет считаться? – обиженно спросила Алёна, надев  на крючок червя и забросив удочку в  воду.
- Ну, твой, твой… Дальше что? Я долго тут буду учить да мучаться?
- А кто и чему меня научил? – подняла она брови. -  И вообще, раз так ставится вопрос, я забираю свою рыбу…
- И уезжаю  с ней в Москву, - издевательски  продолжил  фразу Фокин.
- Нет. Всего лишь сажусь отдельно от тебя. А справедливо вот как: я остаюсь здесь, раз это место мое – я тут первая поймала. А ты можешь идти куда угодно.
- Хорошо! – зловеще произнес Фокин,  выдергивая свою удочку из воды. – Че-то ты поймаешь! Кроме, так сказать, клеща в задницу. – И отчалил, хрустя кустами, как медведь, прихватив с собой банку с  белыми червяками.
    Она села по-турецки на телогрейку, снова стала глядеть на поплавок. Пять минут глядит… Десять…Полчаса… Час… Скука…Но и  нетерпение какое-то, мощно удерживающее от желания встать и уйти с этого берега. Да когда, черт возьми, она клюнет? Потом ее мысли снова вернулись к местному туризму. Думает: а как описать в буклете рыбалку, чтоб у читающего слюнки потекли? Во-первых, не приведи бог, чтоб рядом был такой инструктор, как у нее. Значит так? – « В турпоход приятно сходить с людьми своего круга, с  друзьями  детства, товарищами по работе. Туристский центр, учитывая это, дает скидки  на путевки, купленные «пакетом». Дешевле, чем  индивидуалисту, стоит группе и  аренда разнообразного инвентаря: палаток, моторной лодки и снасти для рыбалки,  наем опытного и терпеливого  инструктора, коли вам  в жизни ни разу  не приходилось забросить удочку . Река местная обильна  разными сортами рыбы. Однако это не значит, что та просто мечтает попасть на ваш крючок. Но не отчаивайтесь. Не клюет, и не надо! Где еще, кроме как здесь, на рыбалке, вы можете увидеть восход солнца? Неторопливо, плавно оно поднимается на  размыто-голубой  небесный свод, окрашивая в сентиментально- розовое  редкие перистые облачка. В кустах за вашей спиной  шепчется с листьями ветер, невидимые пичуги заливаются  посвистами и трелями, приветствуя наступление нового дня, чайки кричат, чертя над водой плавные круги… Где  еще услышите такое, коли  вы коренной горожанин? Много ль рассветов вам удалось разглядеть, даже если вы живете на последнем этаже небоскреба? Утренняя рыбалка – это другой,  ведомый лишь избранным, мир, мир тишины в душе, гармонии»…
 -  И азарта! – вскрикивает она, заметив, как заплясал на воде забытый было поплавок.
    Рыбина ее изрядно намучила несносностью нрава и строптивостью повадок, но звать на помощь Фокина она принципиально не стала – выволокла ее, похожую на большое полено, на берег и долго придерживала  резиновым сапогом,  потому что это чудище царапнуло ее по пальцу довольно острыми зубами, когда она наклонилась, чтобы  достать крючок. Странно было и то, что из пасти  хищной торчал   рыбий хвостик.
- Сматывай удочки! – раздался из-за кустов голос Лени. – Уходим. Клёва нет практически.
    Она отвязала леску от длинной палки , осторожно, чтоб не надеться на крючок, смяла ее в рыхлый комочек, похоронив внутри  пластмассовый красно-белый поплавок и  какие-то металлические зернышки, протянула на ладони подошедшему Фокину. Вначале он вытаращился на  распластавшуюся  на песке  рыбу.
- Щука? На бубя? Ой, я осатанею! Это почему тебе всю жизнь везет? – Возмущенно потряс своим куканчиком с десятком  мелких рыбешек.
 Нагнулся к щуке, разглядел хвост в ее пасти:
- О, блин! Ты тут ворон ловила, плотичка мелкая наделась, а эта уж на живца пошла. Понятно. Поздравляю. Молоток!
 Далее без всякого перехода  брат-рыбак заорал, как резаный:
- На хрен ты мне всю леску-то исперемотала? Я ее как теперь распутаю?
- Ты велел смотать! – оторопела Алена.
- Я? Смотать? А это так, что ли, делается?
- А ты  мне  показал? – зашипела она, хватая щуку с песка и замахиваясь ею.
- Стоп-стоп-стоп! – протянул ладони вперед Фокин. – Так с уловом не обращаются. И попрошу не звереть. У тебя что за характер? Давай кукан, наденем, да я понесу.
- Я сама могу.
- В ней килограмма три, если не больше.
- А хоть бы и тридцать три. Можешь нести своих килек. А мне не тяжело.
    И потопала за ним не по зарослям, а  по тропке, неловко ухватив  телогрейку и рыбацкую добычу, склизкую и неприятно холодную на ощупь. Но Фокин, видимо, изрядно обиделся на несопоставимость ею и им пойманного и больше помощи не предложил.
 Вышли к бивуаку.
- Марин, а мужики где? – спросил Леня у раскрасневшейся от костра поварихи.
- Да вон, за скалами, купаются, - махнула та добытым из ведра  половником,  и до носа Алёны долетел  вкусный запах,  враз вспомнилось, что  рыбачить она двинула, не позавтракав.  – Откашеварю, тоже купнусь. Леня, чего-нибудь крупненького не добыл? Я бы на второе в глине запекла, а то страсть не хочется  лапшу с тушенкой делать.
    Леня тут же протянул  не им пойманную щуку. Потом по приказу Марины ушел  по берегу, где-то  вымазал ее в грязи, аж смотреть противно. А как ее есть потом?  Как кусать, коли глина запечется, как кринка, облепится сажей и углями? И вообще обидно: ты ловишь, а никто даже не спросит, как бы ты хотел , чтоб все это было приготовлено. И шутки плебейские неприятны. Пришли выкупавшиеся Красильников и Ерофеев, разглядели подготовленную к запеканию рыбину, Леня вообще-то сказал, что это Алёны улов, но никто не поверил! Красильников  говорит: пора  кой – кому на  улицу Железнодорожников  анонимное письмо писать. Маринка дополняет: ох, чьи-то кудри пострадают, у Нины характер боевой. И Ерофеев криво улыбается! Далее. Мужики говорят: «Маришка , дай перекусить, когда еще у тебя все это доварится». Та, доставая из ведра с ухой  серый неряшливый  марлевый ком, отвечает: «Сами, парни, сами. На пне все выложено: и огурчики, и колбаса, и редиска. Отрежьте хлеба  да бутерброды сделайте». Ушли троицей к пню, отворотили по здоровенному бутербродищу, жуют, пивом запивают, о чем-то переговариваются и хохочут, а о гостье никто и не вспомнил! Естественно, когда Марина  удивилась, отчего Алёна  с ними  не пошла, пришлось сказать: «Спасибо, я ухи подожду».
- Сейчас уж быстро, - пообещала Марина. – Тройную уху варю. Сначала мелочь в чешуе непотрошеная в марле отваривается, а потом уж чищеная рыбка ценных пород. Потом специи бросим, водочки стакан  плеснем. Вкусно будет – пальчики оближешь!
   От этих обещаний по-голодному заворчал живот, пришлось отойти к воде, сесть на нос катера. Солнце припекает, задремалось, но она встряхнула головой, умылась, зачерпнув  воды горстью, снова стала думать о туризме. Ну, хорошо: рыбалка… При дорогом бензине на нее не навозишься. А что если выстроить по берегам  плетеные бунгало?  Остов из ивняка, крыша перекрыта хвойным лапником и для   полной изоляции от дождя  еще и полиэтиленовой пленкой, внутри  нары с набитым сеном матрасом и такой же подушкой, одеяло и белье берется на базе – и сиди ты на берегу неделю, фанат, подобный Фокину, как-то обмолвившемуся, что просто мечтает  на недельку двинуть в верховья этой реки или на ее притоки, где в студеной воде живет редкая рыба хариус. Ее ловят на  искусственную мышь, и рыбалка такая – высший пилотаж, а сама рыба – просто царская. Заманчиво? Да. Закрыть глаза и представить плетеную хижину, стильно оформленную территорию возле нее – столик из  толстого пня, лавочки из коряги, обнесенное диким камнем кострище, малюсенький цветничок, свидетельствующий, что это опекаемое турсервисом место, москитная сетка от комаров над постелью,  керосиновый фонарь, подвешенный на сук дерева… Как бы хорошо очутиться там вдвоем с Ерофеевым!  Она вздрогнула и открыла глаза.
- Эй, Лёнка, - машет рукой Фокин, - айда лопать – все готово.
        Подошла к костру. Марина разливает по эмалированным мискам уху. Муж ее режет хлеб крупными ломтями. Протянул ломоть Алёне, а Ерофеев говорит: «Она хлеб не ест. От него толстеют», - и хвать кусок из Сашиной руки. Это не хамство?  Фокин, наоборот,  хлебосолен  до оторопи: « Нам в одну миску нальют. Марина, доверху лей».
- Я бы хотела, - заикнулась она.
- А никто для тебя мисок не припас, - отвечает хам номер два. – Не кочевряжься, ели же мы так.
       Ее просто всю передернуло от нелепости ситуации. Но Ерофеев спас. Сказал:
 - Ладно, возьмите мою. Я начну со второго, -  но протянул посудину, на нее не глядя, как милостыню подают.   
   Прекрасно! Она  взяла ложку, миску, и, обжигая руки о края, пошла с нею от костра, на пенек возле кустов, потому что никто не сказал, где сесть, не пригласил рядом с собой на помытое дождями бревнышко. Сидит в отдалении, хлебает горячущую уху, вкусную, правда, до головокружения, а они там, как не заметив ее ухода, едят, водочку холодную пьют, анекдоты рассказывают и хохочут. Посудинка  была маленькая и, доев, она хотела попросить добавки, но Ерофеев уже справился с куском рыбы, поэтому она  в сердечной заботе о нем  протянула ему миску.
- А помыть? – воззрился он холодно.
  Пошла к воде, популькала , крикнула:
- Жир не отмывается без «Фери»!
- Песком ототрите! – приказал Ерофеев.
 Оттерла, но этот хам , приняв из ее  рук, стал разглядывать миску, а потом заявил:
- Можно было и чище помыть.
    Она так расстроилась и разозлилась, что отказалась от печеной рыбы, пошла вокруг заливчика, дошла до подножия алебастровых скал. Там  примерно на метр-полтора возвышающаяся над водой площадка была. Села, уткнула в  согнутые колени подбородок, думает горько: это не люди – это медведи, только-только вставшие на задние лапы и вышедшие из тайги! Господи, да что она на пикниках не бывала? Кто и когда ей так трепал нервы? Особенно злит, что по пустякам и с редкой, можно сказать, целеустремленностью. Не дать бутерброда с колбасой, огурцом и редиской, ей! Не выбирать при ней слов, как этот Фокин, и никто ему замечания не сделает – это ужас! Не подвинуться на бревне и не сказать «Садись рядом», как этот Ванька! Она, что, чучело какое-то, начисто лишенное обаяния?
  Хотелось просто заплакать, честное слово…
- Много чести! – пробормотала она, вставая с  прохладного камня.
    Компания к этому времени пообедала, запила обед чаем, помыла посуду. «Пошли, старушка, вздремнем», - предложил Красильников  Марине, и они удалились в палатку. Леня и Ерофеев остались сидеть на бревне. Фокин в сотый раз расписывал, как обильны уловы  на сейнерах,  как красивы рассветы и закаты на Тихом океане, Ерофеев слушал и не слушал, чертя прутиком по песку. И вдруг тихоокеанский акын говорит, перейдя на шепот:
- Ёпа мать! Это че такое?
     Ерофеев поднял  голову, проследил, куда направлен остекленевший Ленин взор: на фоне  сверкающей от солнца белоснежной скалы стояла  стройная женщина в  алых брюках. «Это красиво, чего ты запсиховал?» – хотел он сказать, но Фокин опередил, прошептав: « Она вовсе, что ли,  с себя все снять хочет?»
     Женщина  провела  ладонями по бедрам – и алый шелк послушно скользнул вниз, к алому пятну верха пижамы. Она переступила через грудку тканей, встала, алебастровая, у края площадки – и Ерофеев почувствовал, как по его спине щекотно потек холодок, а в груди восторгом сжало и сладким ужасом разжало сердце. «Чё это?» – усилив  непонятное, никогда прежде не испытанное паническое смятение в голове, зашептал снова Фокин, и Ерофеев чудом не брякнул правду: « Это, Леня, любовь, любовь!» Женщина попятилась, разбежалась, грациозно и высоко подпрыгнула, сломалась в тоненькой талии и ушла, остро выставив руки, под воду гибкой  и сильной  рыбкой. Поплыла, вынырнув, брассом,    светясь  в притененном заливе , без волны разводя гибкими руками, без бульканья, не то что Маринка Красильникова,  не по-лягушачьи,   шевеля  в прозрачной воде длинными ногами. «Ой, мама родная!» – подумал Леня Фокин, почувствовав себя только-только слезшим с сейнера на берег рыбаком,  туго сжал  меж коленей ладошки, громко спросил:
- Она вовсе умом  тронулась?
- Да брось ты! -  справившись с горловым спазмом, ответил Ерофеев. – Это нудизм. В Европе модно. Все так делают.
  Но Фокин крикнул:
- Эй, ты! Бросай этот мудизм, честное слово! Ты где находишься?
    От неожиданности Алёна взбулькнула, хлебнула воды и закашлялась, потом резко повернула , поплыла к скале  кролем.
- А ну марш  отсюда! – приказал Фокину Ерофеев, а Алене крикнул: - Простите его ради Бога!
        Но она никого не простила.  Дрожащими руками натянула пижаму, нахлобучила шляпу, всунула ноги в туфли,  подняла с алебастрового подножия скалы темные очки, решительно пошла к Красильниковской палатке, громко сказала:
- Простите, Александр, вы не могли бы меня отвезти в город?
- О! -  длинно простонал Красильников, занятый в данный момент кое-чем довольно приятным. – Вы не могли бы подождать?
- Нет! Мне надо срочно!
- Гадина какая! – прошептала под Красильниковым Марина, но столичная гостья расслышала, решительно развернулась, пошла к катеру.
    Ерофеев догнал ее, попытался уговорить: дескать, ребята так редко отдыхают, в кои-то веки собрались сюда, вечером еще и шашлык будет, утром снова рыбалка.
- Тогда я пойду пешком! – заявила Алёна, заставив  Ерофеева раздвоиться, так как он подумал враз: «О, как ей идет гнев!» и «Чтоб ты провалилась! У нас на бензин денег нет!»
- Хорошо! – сказал он. – Я отвезу вас. Но бензин за ваш счет.
     «Крохобор!» – выразила она взглядом, заскакивая в катер и садясь к лобовому стеклу, на переднее сиденье.
    Катер на двух моторах с ветром идет  серединой реки, режет высокие  буруны носом, но за стеклом ветер не ощущается. Алёна, гордо выпрямившись, смотрит только вперед: пусть они провалятся, дикари,  с их живописными берегами! Хотела еще придумать, как организовать охоту на их медведей, волков и лосей,  чтоб вся Европа сюда ездила, но не дождетесь! Хотя возможности  большие: охота загонная на волков, зимняя на медведя в берлоге, боровая дичь, судя по всему, есть, значит, чуть не  круглый год можно охотиться. Как же сделать так, чтоб через несколько лет  это место не стало  пустыней, где ни что не трещит, не чирикает?  А вот как: за дорогую лицензию на отстрел платит тот, кто убил зверя или птицу, а не все  загонщики поровну. Точно! Пули в «молоко» полетят чаще. Но процесс охоты  надо постараться  красиво сопроводить сервисом и романтикой. Никаких джипов  и автобусов для коллективных выездов на денек!  В  лесу должны стоять охотничьи приюты, оформленные с суровой простотой. И полное самообслуживание. Сами колете дрова, топите печи и бани – вам показывают охоту по-русски.  С зимней ночевкой в лесу возле костра из бревен, если среди егерей найдется какой-нибудь Дерсу Узала, способный такой костер развести. А вот берлоги показывать егерь не обязан – сами ищите. На сафари способен поехать лишь очень  обеспеченный человек, следовательно, вопрос упирается снова в реконструкцию турбазы. Наморозив сопли  в тайге,  охотник должен  получить в Центре комфорт по высшему разряду: номер «люкс» с джакузи, сауну и русскую баню, ресторан с отличным меню, возможность выйти в город, где тоже есть и рестораны, и какой-то красивый досуг. А на эту тему и думать рано: она абсолютно не знакома с культурным  потенциалом города.
        «Да нет – знакома! – горько думает она. – И хватит, хватит ворошить какие-то фантазии! Уезжать отсюда надо и как можно быстрей. Пока не появилась привычка заискивающе ловить взгляд этого чурбана, - слегка косится она на сидящего у руля Ерофеева. – Ишь ты , какое лицо сделал: я его от любимейшего дела  отвлекла, человек в прострацию впал. Как телохранитель Толик. Просто не понятно: дышит или не дышит?»
    Ерофеев  и сам бы  не ответил на этот вопрос, потому что, действительно, то дышал, то не дышал. От нее, прямой и застывшей, какой-то аромат шел, абсолютно непонятный, на духи непохожий, но он его чувствовал, и от этого  перехватывало горло. Какие-то мысли в голову лезли, отчаянно покаянные. «Я не мальчишка, -  думал он, - мне тридцать лет. Это много, Алёна, это много… Знала бы ты, единственная моя, скольких я встретил… которые говорили  «я хочу тебя» … а я, Алена .. ласково улыбался и протягивал руки… Но я клянусь тебе!!! А в чем?» Мысль проваливалась. Он пережидал  покаянную волну, переводил дыхание, начинал снова: «Да, клянусь! Так, как с тобой, никогда не было – вот в чем  клянусь. И не будет, я знаю». Тут к нему подступал страх: «Ты уедешь?» Он косился на неподвижно сидящую рядом, тер левой рукой лоб, усмехался: конечно, уедет. «Уезжай! – думал. – Мне почему-то дышать тяжело и думать про тебя и меня, двоих, не получается – мы не пара. Я не дурак, и мне это понятно. Уезжай… Я буду спокойно жить. Мне тридцать. И я женюсь к осени. На Полине. Или Алине».  Он долгонько размышлял, представив все процедуры и ритуалы этого мероприятия, всех, кого он осчастливит или разочарует, заставит радоваться за него или сплетничать, и вдруг завершил, подытожил, что называется: «Да, женюсь!  А потом повешусь».   Мысль показалась ему чрезмерно шкодливой, юродивой какой-то мыслью, и он решил заговорить.
- О чем вы думаете? – спросил он.
- Об  Анатолии Петровиче Казарине, -  ответила она первое, что подвернулось на язык, хотя думала, что надо ехать в Париж, к Жан - Пьеру  Делюзу, или в Лондон, к Тимоти Бьючему.

   Чистые, элегантные стоят вечером на гостиничном крыльце Анатолий Петрович Казарин и Григорий Семенович Пензенский, улыбками на улыбки  проходящих мимо дам отвечают. Вечер теплый, воздух свежий, народу кругом полно – свобода, блин, так  сладка и красива!
     Подъехали старенькие «Жигули», водитель вылез, инвалидную коляску из багажника достал,  покопался в ней, к задней дверце  подкатил.
  -Ёкалэмэнэ! Только с ним встречи не хватило! – толкнул Цыган на что-то в другой стороне заглядевшегося  Казару. – Следователь наш!
- Приехал! – обрадовался Толик – и стрелой помогать.
      Цыган остался на крыльце, отвернулся, но краем глаза посматривает: с заднего сиденья парень здоровенный с обрезанными ногами выгружается. Помощникам сделал отмашку – отвалите, мол,  уперся руками – и самостоятельно перенес себя в коляску.
     Следователь Переведенов за руль пошел, занес ногу в машину, спрашивает: «Во сколько, Дима, за тобой заехать?», так Толяну еще и его в гости хочется: « Может, посидите с нами?» – спрашивает. Но мент, слава Богу, отказался, сославшись на дела. Толян пристроился сзади коляски, приготовился её катить, но безногий Дима скомандовал: «Вали! Без тебя хоть на Эверест заеду». И действительно,  по пандусу вкатил себя на крыльцо.
- Знакомьтесь, - улыбается Толян.- Это мой однополчанин Димка, а это, Димыч, мой друг Гриня.
- Привет! – кивнул  Димыч. – Ну, показывайте дорогу. Народ к разврату готов!
      Ничего так парень на вид, крепкий, видимо, нервами, взгляд умный – Цыгану понравилось.
     В  ресторане возле стола  Толян стул стал пристраивать, говорит: «Лицом к оркестру, а? Сам сядешь или помочь?»
- Убери ты его! – отвечает Димыч. – Я с персональным креслом, - легко отвечает, с улыбкой. Подкатил к столу удобно, скатерочки край  на колени навесил – сидит, со стороны и не заметишь, что без ног. – Не суетитесь, пацаны, - рекомендует. – Вообще на меня внимания не обращайте. Мы пришли водку пить и девок щупать!
    « А вот с водкой дело сложное, - подумал Цыган. – Тяпнет, поди, от души, а там уж  по полной выдаст: я герой, а вы суки трусливые ,  мы в Чечне да мы в Чечне, ну и так далее. Зря… Встретился бы Толян дома у него, а то один позор на людях будет. Ишь  как карту вин читает бодро, пальцем по  строчкам ведет,  и глаза блестят».
- Какого только пойла люди не придумали! – весело сказал Димыч, отдавая  меню  Толяну.- Смотри сам. Я в рестораны не хаживал.
- И все ж: сколько закажешь, столько и выпьем. И выбор сорта за тобой.
- Ай-я-яй! – высунул язык Димыч.- Ну, коли я тут главный: по двести беленькой, а вот пожрать, Казара, это чтоб от пуза и давай сам выбирай, чтоб самое вкусное, чтоб запомнилось. Я до нового твоего приезда, видимо, в кабаке не окажусь. На протезы собираем, ой, вся семья корежится! Веришь, дороже машины.
- Верю. Если все нормально, вернусь в Москву, помогу. Соображу чего-нибудь. Сейчас, прости, не при деньгах.
- Это ты брось! Мы сами справимся. Вообще не люблю побираться. Сам на себя зарабатываю вполне прилично. У братана компьютер, так я навострился курсовые клепать. Ну, есть лентяи: то писать не хочется, то печатать не умеют. Деньга звенит и сыплется в мой карман. Ты учиться поступил?
- Нет пока.
- Ну и дурак! Не тяни, восстановись в институте. Это я тебе серьезно советую.
- Да служба не позволяет!
- Не финти. Служба… Заочно учиться и водолаз в гидрокостюме может. Прямо под водой. Ладно, кончаю из себя заботливую бабушку строить. Переключаюсь на данное помещение и  местный народ. Гляди - гляди, какие  у стенки телочки сели. Одни, без пастуха! Эх, где мои семнадцать лет  и тогдашние конечности!
    Официантка принесла заказанное, уставила стол тарелками. Налили из графинчика, Толян говорит:
- Димыч,  я б по первой выпил за Пенкина. Годовщина у него.
- Так-то ладно, конечно, - согласился Димыч. – Но у нас спиртного мало. Так что давай за всех. И не вставай, не надо демонстраций. Что людям постными рожами настроение портить? Это наше личное дело: с кем мы «ура» кричали… И  кого по кускам собирали… Молча и до дна!
 Выпили. Стали есть.
- Уммм! – с удовольствием жует Димич. – Жизнь, бляха, прекрасна! В таких местах, как это, даже очень прекрасна. Ну, рассказывай, Казара, как здесь очутился.
   Выходит, следователь-брат даже не обмолвился, что с ними лично знаком? Дал телефон – и ни гу – гу? Толян переглянулся с Цыганом, Цыган  влез в разговор.
- Да вот, - говорит, - ехали мимо. Петрович командует: друг тут, слезаем. Я и пикнуть против не посмел. Армейское братство – дело святое.
- А куда ехали?
- Во Владивосток, - не моргнув глазом, соврал «Омарыч». – Посмотреть надо, как там японские машины. Иномарку хочу. Подешевле, естественно. А сам не больно-то разбираюсь.
 Димыч кивнул, поверил.
- Две возьмем, сами пригоним, - продолжил Цыган. – Продадим потом  одну – вот и оправдается путешествие. Он в отпуске. Страну за одним посмотрит. Я - то по ней поездил.
- Отлично! – кивнул Димыч. – Но вы, пацаны, осторожнее. В газетах  какую только страсть не пишут про тамошнюю мафию.
- Кхе! – самодовольно усмехнулся Толик, подыграл находчивому Цыгану.
- А ты на чем ездишь? – спросил у него Димыч.
- На хозяйском «мерсе» преимущественно. А своя попроще, разумеется, но тоже ничего: «Мазда». Я в охранниках служу, платят неплохо.
- Понял. Но не одобряю. Это не работа. Или работа, но для дрессированной собаки. Телевизор смотрю,  просто удивляюсь: даже у охраны президента до того рожи тупущие! Линяй оттуда, пока не поздно.
     И они захохотали. «Хорошо сидим! – подумал Цыган. – Ну до чего приятный парень! Как не воевал -  вот  какой приятный».
      Народу в ресторане было немного. Однако оркестр  на  эстраду вышел, в инструменты звякнул – дунул,  солистка запела, весьма  завлекательно  двигаясь и строя публике глазки, но возле эстрады танцоров не объявилось.
- Для кого лабают? – изумился Димыч, переждав  несколько попыток оркестра зажечь зал. – Пацаны, мне простительно, но вы, блин, лохи. Не секете, как в нашу сторону дамы поглядывают? Три свободных лба,  большинство из них двуногие.  А ну пошли, я приказал!
  Толик и Цыган послушно встали, пригласили   двух красавиц  из-за столика у стены.  Димыч на  них одобрительно смотрит, улыбается, такт  ладошкой по столу отбивает и головой поматывает в такт. Толяну вспомнилось, как Переведенов  в клубе части любил потанцевать. И умел это делать. Красивый был. То есть, и сейчас красивый, костюм на нем отлично сшитый, галстук хорошо повязан, рубашка голубовато- сероватая в тон глазам – картинка, если под стол не заглядывать… Да, вечной будет вина… Вечной… Если бы он…не струсил, то всё бы было по-другому. И Переведенов бы не сидел у стола, а плясал. Да,  так  бы и было… Если б Переведенова еще где-нибудь не зацепило, потому что, честно говоря,  не только от Толяновой смелости зависит, кому жить, кому в земельке лежать.
- У меня странное впечатление, - кокетливо сказала его партнерша, - что вы меня по ошибке пригласили и теперь сами на себя обижаетесь.
- Ну, что вы! Простите. Просто задумался, - через силу улыбнулся Толик.
- А почему ваш друг  за столом остался, танцевать не пошел? Закуски сторожит?
- Это вы у него спросите. И у всех остальных, которые на круг не вышли, - сурово посоветовал Толик.
    Дрянная какая-то девчонка попалась, хоть и на Алёну  Звереву чуток похожа. Зря пригласил. Вздохнул:  как дальше  жить? – хорошо сидим, но ведь перед Шулеповым отчитаться надо, а он об этом сегодня даже не подумал. Танец  кончился, проводил партнершу до стола, поблагодарил.  Вернулся к Переведенову. Цыган с редкой непринужденностью уселся к дамам. Оккупировал четвертый стул, балакает с девушками, те  дружно улыбаются – врет, видимо, что-то опять. Официанту рукой машет, быстро , однако, прижился, сменил компанию.
- Ты меня, Димыч, прости, - опустив голову, сказал  Казарин. – Я б давно к тебе приехал, если бы… Ну, понимаешь, о чем я?
 Переведенов отложил вилку, внимательно и серьезно глядел-глядел, буркнул:
- Псих ты нелеченый!  Я   тебе разве не рассказывал, что у меня  еще в гарнизоне точно такая же херня была? Рожок надо было менять.
- А Пенкин разве менял?
- А то нет! Ты не заметил, что ли? – вытаращился Переведенов. – Уж на что я не в себе валялся, и то видел.
- Ей Богу? – тряхнуло Казару надеждой. – Поклянись, что не врешь!
- Да хоть мамой с папой и родной племянницей!  Во, блин, я не пойму: смотрит он на меня, как бобик побитый. Да я тебе пожизненную пенсию платить должен  – ты же меня бегом пер. Ты же мне  ремнем жгуты затянул. В госпитале так и сказали: спас тебя этот парень. Шутемов только с ногами  был безнадежен - ему спинной мозг задело. А я бы стал безнадежен, как жмурик, от кровопотери. От того, что к медикам не поспел. Ты что? На благодарность со слезами, что ли, напрашиваешься? Кстати, тебе  привет от всех моих. Из ресторана к нам айда? Друга можешь взять.
- Спасибо. Но уж в другой раз, ладно? Что-то не в себе я. Камень с души упал! Понимаешь? – Толик сжал кулак, потому что пальцы дрожали, уткнулся в него лбом.
- Наливай! – скомандовал  Переведенов. – Шарахнем за то… чтоб … вся наша дорога,  Толька, ровной была! Без камней, ети их в душу!  У Шутемова как дела идут, не знаешь?
- Не знаю, - выпив и утерев слезу на скуле , соврал Толик. – Вроде  живет. Не помню, от кого-то слышал. Нормально. Пацану уже лет пять. Жена хорошая.
- А ты жениться не надумал? Или уже?
- Нет. Не до того. Мать  у меня, понимаешь, нервная очень стала. Ну, не то, чтоб лечить,  но  все время трясется надо мной.
- Это она зря. Ты ей о моей расскажи. Приехала в госпиталь, другие плачут, а она хохочет:  хорошо, мол, все обошлось. Это наше с тобой, сыночек, счастье. И не смей на бога и судьбу роптать! Жив, и не главное  оторвано. Голова и « хозяйство» целы – значит, мужик исправен. Вот такая постановка вопроса. Я, говорит, до внуков и правнуков доживу , и ты у меня  - тоже.  Не смей себя инвалидом считать! Вот так. И никому меня жалеть не разрешает. Все, мол, у него нормально, а на днях иль даже раньше просто прекрасно будет.
    Грянула после небольшого перерыва  музыка, и к их столу вдруг подходит девчонка в коротенькой юбке, в прозрачной  узкой кофточке  - нормальная герла, очень симпатичная. Приглашает Димыча на круг. Толик привстал, хотел девушку деликатненько оттереть. Димыч рукой махнул: сядь, мол. С улыбкой девчонке говорит:
- Дорогая, вообще-то я безногий герой Чечни. Но если хочешь – сбацаем.
   И выкатился из-за стола, и сбацал: на коляске крутится, плечами  широкими в такт поводит, лицом цветет – все расступились, а  в конце танца даже те, кто не танцевал, ему зааплодировали.
- Вот так надо жить! – удовлетворенно сказал Переведенов, поднимая последнюю рюмочку. – А герла, оказывается, меня знает . В институте, оказывается, вместе учимся. Видала, как я на вечерах танцую. Подойти стеснялась. Ну, братан, музыка кончается, все допито. Меня, видимо, старший брат уже ждет. Спасибо, что приехал, и спасибо, что так пообщались. Дома хорошо, но в ресторане лучше. Еще приезжай.
     Толик заплатил, махнул рукой Цыгану. Тот галантно простился с  девочками – всем чмокнул ручку.
     Проводив машину   с Димкой, они еще по городу побродили, по-весенне  оживленному даже за полночь. Толяну вообще спать не хотелось: легко  на душе, никаких неприятностей и проколов как будто и в помине не было. Хотел под настроение в Иркутск позвонить, но Цыган постучал по циферблату часов: ты, мол, псих?
 - Ничего себе – подарок шефу, телефонный звоночек безмятежно спящему! Айда и мы на покой.
  Лежат в постелях в номере. Не спится – за день выспались. Цыган и давай рассказывать, что в Пензе у него  есть жилплощадь – комната в квартире с подселением. Трехкомнатная квартира, в двух остальных комнатах живет такой же, как Димка, герой Чечни. Только и разницы, что ноги не отрезаны, а атрофированы. Но какие разные люди – однополчанин Толика  Переведенов и  этот гад! Пьет, над семьей издевается, так и тянет, собаку, с лестницы спустить! Лизу, жену его, жалко. Беленькая такая, бывшая детдомовка. В семнадцать от него, дурандая, родила.  У детдомовок вообще странная привычка – только за порог, только в ПТУ поступят, все – любовь нечаянно нагрянет. А там и рожать пора.  Вера Федоровна, бывало, язык об этих девок смозолит: все убеждает их с любовью не торопиться. Бесполезно!
  - Хочешь,  скажу, где ты в Пензе живешь? – усмехнувшись, Толян со своей кровати  предлагает. – Улица  Советская , дом семнадцать, квартира двадцать пять. Угадал?   

  « Люди правы: всякая  любовь, чем она сильнее, тем быстрее и пройдет», - думает Ерофеев, наблюдая, как Алёна поднимается по лестнице на второй этаж. « Иди-иди, - думает Ерофеев, - держи свою спинку пряменько. Господи, никто так, как она , по лестнице подниматься не умеет! Ой, о чем это я?  Да, пусть идет, едет, плывет, летит, куда хочет, меня это не касается. Я от всего свободен уже сейчас, а завтра еще свободней буду. Это прекрасно».
  Стоит Ерофеев внизу, возле  красивого камина из дикого камня. Ни разу камин не топился, потому что  помещение только называется гостиной, а гостей он принимает в кухне-столовой. Там мебель, а здесь пусто. В высокие стрельчатые окна  закатное солнце бьет, превращая поднимающуюся по лестнице в алый факел, смотреть – глазам больно. Белая ее рука скользит по  темным  дубовым перилам. Красивая лестница, зря он к мастеру Феде Уткину придирался, мол, можно было сделать кованые  завитки  ограждения позатейливей. Федя, видимо, как настоящий художник знал, что этой  черной лестнице на фоне белой стены не завитков, а женщины в алом  не хватает. Остановилась наверху, говорит холодно:
- Попросите Курослепова  отвезти меня в аэропорт.
- Я не знаю, дома ли он. Обычно они с женой куда-нибудь уезжают на выходные.
- Сходите проверьте.
- Можно просто позвонить. Ой, нет! У меня мобильник за неуплату отключили. Вчера.
- Ну и ?
- Может, я поужинаю вначале? Кстати, и вы бы могли.
- Мерси. Мерси боку! – прижала она руки к сердцу.
- Но вы же мало ели. Там, на берегу.
- Достаточно. Кстати, поблагодарите от моего имени Марину. Такой ухи я не пробовала даже в ресторане «Три пескаря».
- Верю. Настоящую уху надо варить на костре.
- Запомню и посоветую шеф-повару «Пескарей» разводить его  посреди кухни.
- Значит, вы в Москву? К  некоему Казарину? Имя, простите, не запомнил, - скривился он, кляня себя в душе за нечаянно вылетевшее свидетельство просто душной ревности.
- Кого это касается?
- А как с мечтой лечить нервы  провинцией?
- Я полагаю, не у меня одной была мечта, которой не суждено сбыться, - заявила она, отворачиваясь, то есть кончая беседу.
- Погодите, - остановил он. - Ну нельзя же раскатывать так, как вы это делаете. Подождите понедельника, купите просторные чемоданы. Иначе вам опять придется на веревках вещи сушить. В нашем магазине выбор…
- Я и так достаточно помогла вашему бизнесу, купив очки и  губную помаду, - зло перегнулась она через перила верхней площадки. – Хватит с меня!  И вот еще что, - вернулась к перилам от дверей в комнату с ее гардеробом, – прошу вас выдолбить в глыбе бетона  ячейки для  посадки цветов, а возле вырыть  небольшой водоем .
- А это зачем? – задрал он брови недоуменно.
- Альпийская горка. На память о моем визите.
- Да-а-а? Памятник? А можно, я  создам что-нибудь нерукотворное? – разозлился и он. Издевается, что ли? Какие-то предложения нелепые.
   Молча отошла от перил. Вещи будет собирать?
 Ерофеев пошел на кухню, пожевал кусок холодного  вареного мяса, не дожевал, выплюнул. Посидел на высоком табурете возле барной стойки. Прошел в кабинет, включил компьютер, подумал, выключил. Пошел в гараж, взял там здоровенное зубило, увесистый молоток, пошел к глыбе: раз  голова отупела и ворошит черт знает что, надо поработать руками. И пусть что хочет, то и думает эта мымра, изумленно высунувшаяся на первый стук из окна второго этажа!
    Колотит по бетону – только  искры летят, шепчет: «Хоть бы спустилась, сказала, где эти чертовы ячейки быть должны. А, на фиг! Где наколочу – там и сойдет! Какой памятник заслужили – тот и заполучите, дорогая!»
  У ворот появилась Курослепова в атласном  кимоно-мини, белом, с черной оторочкой. Ее только не хватало!  Стоит, как гений дзюдо,  ноги свои толстые  расставила, руки сытые в бока уперла, улыбается:
- Это, - говорит, - ты правильно делаешь, что решил хоть сколько-то украсить ее быт. Возможно, не с этого надо начинать, но уже то хорошо, что начал. Значит, в Москву вы не едете?
     Ерофеев воззрился на  доброжелателя  с прищуром: что она сказать хотела? Вспомнил вовсе некстати, как  во время «челночества»  именно в этом халате  Оксанка на него в Стамбуле  секс-атаку предприняла. С той поры он ее и не может терпеть, потому что  во всем  должна быть мера и хоть какая-то совесть. Сплюнул наземь и ничего не ответил, заколотил  молотком  еще яростнее. За женой-красавицей приволокся и сам Курослепов, та ему что-то объяснила, не расслышанное Ерофеевым из-за грохота. Вадька  калитку открыл, прошел в гараж, вернулся еще с одним молотком и  долотом. Потом  появились  дети Красильниковых. Им пришлось объяснять, что возле альпийской горки будет еще и водоем. Курослепов попер в гараж, волокет лопату. Девчонки Красильниковых  убежали домой, но вскоре вернулись со всей родней. Мать Сашкина, учительница биологии в прошлом,  цветовод от бога, объявила себя главным консультантом. Мать Маринки,  кассир магазина до пенсии,  стала подсчитывать, чего и почем надо купить, чтоб  сделать бассейн. Старики, мужья грамотных дам, сказали, что незачем  покупать: в доме  все есть, что понадобится, а Курослепов  похож на экскаватор не только тем, что хорошо землю кидает, но и тем, что кидает без ума. Страна советов! Ну чисто сюжет из «Тома Сойера»! Все готовы «красить забор», даже шестилетняя Надюха!
     Ерофеев оказался чуть ли не лишним, а коли так, то передоверил зубило одному из стариканов, пошел на берег, завел катер да и отплыл. А что, черт возьми,  это не издевательство – все работают, а она и носа не показала? Вернее, показала и спрятала. И потом: если уедет, то пусть уж без него. Если авантюристка, что не исключается, то тоже сторожить незачем: у него воровать нечего. И с другой стороны: если она все же нормальный человек, то за воскресенье  в себя придет, обиды непонятные забудет… И что?
Можно будет надеяться, что останется? Навсегда? Рядом с ним? А это не глупость – такая надежда? А хоть бы и да! Но хоть сколько-то, хоть сколько-то она еще тут побудет. А зачем?  Вот в таких, приблизительно, вопросах  без ответов и проколотились его разум и сердце весь обратный путь до алебастровых скал. Дорога показалась очень короткой. И только подплыв, ткнувшись носом в берег, вспомнил он, что бензина  вернуться в город в баках  нет. С чем и был поздравлен друзьями. Но  Красильниковы просто похохотали, ой, мол, хоть и вниз по течению, а как бурлаки на Волге устряпаемся, а Фокин стал как-то странно посматривать, хмыкать, а когда, съев шашлыки и насидевшись у костра, отправились они с ним в катер спать, Фокин спросил : «Сергеич, это правда?»
- О чем ты?
- Ну, сам понимаешь.
 Намек был непонятный, но привычка Фокина  советовать то делать решетки, то заводить собак, то жен, была столь давней и настолько надоевшей, что Ерофеев даже не стал уточнять: что – правда?  Сказал: «Ты еще не наговорился, да? Я спать хочу!» И уснул: измучила его жизнь во влюбленном состоянии. Даже странно: всего за  полдня!
   Алёна лежит  на диване, думает, уставив взор в потолок: уехал. С одной стороны, это понятно: не пешком же обратно идти его компании. Интересно, сколько до него километров сейчас и о чем он думает? А что в этом интересного? Ну, поговорили, ну, цапнул молоток, стал глыбу крушить, а это не намек: валяй, мол, отсюда, памятник твоему визиту я всегда готов выстроить? Народ сбежался «памятник» строить… Еще долго копошились после отплытия главного «скульптора» – аж голова заболела от стука. Ее никто не позвал. Чужая… Ну, естественно… да хватит, хватит об этом, все решено и решено умно. Ей нечего вообще делать не только в этом городишке, но и в этой стране. Да, мама говорила: «Алёнка, не вздумай превратиться в кукушку без гнезда. Я понимаю, там соблазнов много, но, поверь,  мы там хороши только в качестве гостей. Я живала за границей, а не только в турпоход туда ездила. У человека должна быть родина. И только там он на месте. Он о ней все понимает, она – о нем. Словом, я бы не хотела, чтоб ты вышла замуж за иностранца, как все девочки нынче мечтают. Ты у нас Алёна. Слышишь, какое имя русское? Я надеюсь, и я не шучу, что моих внуков будут звать  Петр Иваныч да Марья Иванна». «Господи, - думает Алёна, - ну нашла я Ваню, от которого детей согласна родить, а толку? Кому я их предъявлю?  Родителей нет, я сирота. И Ване этому меня не надо. И жизнь  до донышка нелепая, и родина непонятна. И сама я себе непонятна. А там, ты уж извини, мама, никакого такого царапанья  в душе у меня не было. Видимо, мы просто разные с тобой. Мне было вполне комфортно».
  Ночь светла, но  не спокойна: с каким-то поистине садистским постоянством взвывает и взвывает  неподалеку грубый собачий голос. Вор к кому-то лезет? Или к покойнику? Есть поверье: собаки воют к покойнику. А что если с Ерофеевым что-то случилось?  Сердце болит… А нечего ему болеть! У него не заболело – оставил ее в пустом огромном доме, отплыл, рукой на прощанье не махнув. Из областного центра,  Ерофеев, рассказывая про круиз, говорил, есть прямые рейсы до Германии. Чартером можно улететь еще в десяток мест, хоть и в Париж. Рейсы нерегулярны, это уж как повезет. Вероятность купить билет зависит от загрузки самолета, а та непредсказуема.  В конце концов можно просто найти турагентство, купить путевку… А если аэропорты оповещены, что она будет «прорываться» с кейсом?  Она тут засиделась, а Шулепов времени не терял. Телохранитель наверняка ему  сигнал послал о пропаже денег. Да и вообще кейс не пронести  вот так запросто через таможню. Ой, уродина, что она наделала! Это только представить – арест в аэропорту! Никуда она не выедет, пока не добудет паспорт с другой фамилией. Поплавская рассказывала, что в Москве можно купить любые документы. А здесь? В этой глуши это вряд ли . Просто голова звенит: уж нашла она себе норку, ничего не скажешь, настолько тесную, что сразу землей и присыпало. Можно, конечно, уехать  в какой-то другой город… В какой? Чем он принципиально будет отличаться от этого, кроме величины? Возможностью купить фальшивые документы? А у нее, что, большой навык покупки таких документов? Или житейская сметка большая? Да если бы не встреча с Ерофеевым, вообще трудно сказать, чем бы закончилось ее путешествие. Тут-то она хотя бы в безопасности. Деньги в сейфе. А вообще, чего она так за них уцепилась? Надо достать  кейс, отсчитать из него сумму, разрешенную к вывозу, а остаток зарыть где-нибудь в Ерофеевском дворе. А то и оставить ему с запиской, пусть тратит. Ага, пусть тратит! На постройку второго магазина для сестер Прониных. Под долговое обязательство. Чем он заслужил такие подарки? Даже смешно! Ямочкой на подбородке и формой скул?
  «О! – со стоном переворачивается она  со спины на живот. -  Просишь от жизни так мало, но той  и  малости жаль! Я его хочу! Я бы спокойно думала и все правильно придумала, если бы…   хотя бы ночь… один раз!  Нет, до такой дикости опускаться не надо. Итак, Лондон или Париж? Ни Делюзу, ни Бьючему я не была интересна как богатая невеста. И тот, и другой любили меня вполне бескорыстно. Они достаточно богаты, чтоб жениться на русской бесприданнице».
    Но почему она сразу о двоих –то  думает? Какой-то из них,  по крайней мере, должен перевешивать, если не по линии ее сердечной склонности, то хотя бы по  линии голого расчета. Значит, надо хладнокровно выбрать, где ей будет  уютней и комфортней, возле чьего кошелька. Думала она, думала, ворошила в уме все, чем  владеют эти два заморских принца -  и получилось, что англичанин и француз  абсолютно адекватны и конгруентны. Стала прикидывать, чей характер ей больше нравится. Получилось, что не нравится ничей: нет в них обоих той широты, чтоб незнакомому человеку билет в автобусе купить, пожертвовав собственным куском хлеба. Правда, они  в автобусах-то не ездили, у каждого было по несколько машин, а у Тимоти еще и яхта, но, фигурально  выражаясь, автобусный билет они не купят… А Ерофеев…
 Она не позволила себе разнеженно мусолить  эту мысль. Да, человек неплохой, но иногда просто чудовище! И вовсе никакого  судьбинного предопределения не было в материных словах, хотя да,  внук Петр Иванович – это сын Ивана. Но не тот, видимо, Иван попал. Хоть и сказал   в автобусе: «Алёнушка с Иванушкой – это судьба». Какой из него муж? Хорошо, не муж, а, допустим,  фиктивный муж? Человек, который даст ей всего лишь собственную фамилию, чтоб можно было  сменить паспорт, получить новый нормальный российский документ, который не страшно показать в любом аэропорту, в  кассе любого вокзала – там ведь тоже нужны документы, не так ли?  За это можно заплатить. И  сколь   ни будь  он  неприязненно настроен, у него такие обстоятельства, что он  вынужден будет согласиться. Но как подойти и предложить такое? А что, если  все же попытаться? Не грубо, не в лоб, а потихоньку. Методом совращения. Сколько на это, интересно, времени потребуется? А нервов? Но другого выхода нет, так что, Ваня, извините! Жить  вам с неомраченным холостяцким сознанием  всего лишь до завтра,  ну, от силы,  до  понедельника.
 

- Лучше бы с понедельника новую жизнь начали, - сказал Цыган, садясь в вестибюле в мягкое кресло и разворачивая газету. – Очаровал меня  этот город! – воскликнул, явно желая понравиться двум портье за стойкой.
  Толик кивнул, пошел к междугороднему телефону. Встал в стеклянной  кабинке по пояс, номер набирает, а Цыган балагурит:
- Давненько не держал в руках газеты – все недосуг да недосуг. А вдруг и алфавит забылся?
 Молодая портье рассмеялась. Хорошее  с утра настроение  – вот и пошучивает. А Толяну предстоит разговор не из приятных. Он поудобнее встал, плечом  к стенке притулился, длинные ноги скрестил. Пережидает: видимо, с первого раза номер не набрался. Цыган отвел от приятеля глаза, ткнулся в текст и  весьма неприятно поразился: заголовок – «Три смерти». Рубрика – «Вести с Урала». Н-да,  кто-то новую жизнь начинает, кто-то со  старой прощается. И всё  прощание укладывается в несколько строк: «Интересно сложилась демографическая ситуация у наших соседей, в городе Тунгуре. Три трупа в один день подняли с перронного асфальта возле железнодорожного вокзала тамошние служители правопорядка:  пожилого мужчины, девушки и старушки. Как установило вскрытие, диагноз у всех один:  обширный инфаркт миокарда, приведший к летальному исходу. Ведется следствие».  Цыган первым делом подумал по поводу бойко-глумливого стиля: «Ну, гад – «граф Толстой»! Потом  глянул на дату  происшествия и прошептал: «Бля!» Уставился на Толика: телефон в Иркутске  все еще не откликнулся, дружбан тычет и тычет в кнопочки, сведя брови в линейку.
- Толик, поди сюда на минутку, - позвал Цыган.
  Надо было  пошушукаться. Сдедствие  непременно узнает о  Заклунном, хотя, конечно, у того  никакого документа с такой фамилией на  руках нет, но портреты-то по станциям  разосланы. Видывать приходилось. Наверняка  кто-то да  заметил, отчего Заклунный упал. Докопаются. А потом  ума хватит  остальные трупы  «повесить» на Казарина, уж не надо говорить, что опять всплывет на поверхность  догадка  следователя  о нем,   гражданине Пензенском. Когти надо рвать!  Переведенов –мент  вполне может подъехать, он ведь знает, где они находятся. Так что нечего дорогое время в телефонной кабинке терять.
- Толик!
 Но тот только рукой помахал: телефон шефа ответил, видимо. Цыган к нему подошел, тщательно маскируя панику в голове. Встал, привалясь к кабинке, не забыл улыбнуться кокетливой молодице за стойкой. На фиг она ему не нужна, но привычка – вторая натура.
  Толик говорит в трубку:
- Я звоню из гостиничного вестибюля. Да-да, вчера еще отпустили. За отсутствием состава преступления.
 Шулепов на другом конце провода облегченно вздохнул: он хорошо относился к  Казарину, как к  неплохому сотруднику службы безопасности и как к человеку. Парень прошел Чечню, но ни психом, ни иждивенцем не стал. Однако надо задать довольно неприятный вопрос: «Не затруднит ли вас, Анатолий Петрович, поподробней объяснить, что там случилось?»
- Она не захотела ехать, - как учил Цыган, спокойно ответил телохранитель. – Взяла вещи, кейс и вышла. Согласитесь, это ее простое человеческое право.
- Как вы полагаете, она в Москву вернулась? Домой?
- Не думаю. Точнее, уверен. Она, Андрей  Иванович, сбежала … от вас.
    Шулепов весь сжался, почувствовал  боль  в левой лопатке: «Ох, Алёна!  Я ведь тебя  семнадцатилетней полюбил, совсем ребенком. Чего только не вынес – не выстрадал, как только не терзался, пытаясь совместить эту роковую любовь с дружбой домами между своей вполне нормальной семьей и вашей! Мне ведь по-человечески очень нравились и твой отец, мой учитель и друг, хотя нас разделял возраст, и мама твоя, мягкий интеллигентный человек. Боже мой, мне стыдно вспомнить, как я на мгновение обрадовался страшной развязке – гибели Григория Семеновича и Анны Павловны: уж они-то никогда бы наш союз не благословили. Но я был весь сосредоточен на тебе, Алёна! Я их похоронил, не дождавшись твоего приезда, лишь бы ты не скорбела. Я-то знаю, что такое смерть мамы, когда день за днем вспоминаешь родное лицо в гробу и не можешь простить всем женщинам одного с мамой возраста, что она мертва, а они почему-то живы… Я от этого тебя хотел уберечь, потому что люди подсказали: не увидит в гробу -  легче перенесет, будет помнить только живыми. А ты меня, мне кажется, в чем-то подозревала, в каком-то чуть ли не преступном умысле. Это не так, Алёна!
  Неужели я, только тобой дышавший, готовый тебя на руках носить, был достоин единственного – презрительного недоверия и твоей холодной покорности? Я так верил, что тут, на родине моей мамы, среди кучи моей родни, для которой я не «босс Шулепов», а просто Андрюха, ты переменишь отношение ко мне. Я окрестился тут, в главном соборе, в сорок лет, чтобы потом, окрестив и тебя, венчаться с тобой и тем закрепить  наш союз навек, сделать его защищенным от всего! Ты можешь представить, что во всем, что касается нас, я искренне верил в Бога?! Ты мне скажи: он есть? Уж я ли не молился ему в душе, когда ждал тебя и готовил свадьбу, какой не видел город Иркутск? Я отца на нее пригласил, потому что родители при венчании обязательны. А он приехал  , старый, больной, несчастный, и сказал, что ты исчезла, а телохранитель твой задержан  по подозрению в убийстве, но твердит, что он не виноват. Я знал, что Казарин – надежный парень и ты жива, но какие ужасные детали вашего путешествия описал отец! Он не мог промолчать: он солдат и прямой человек. И я вынужден сейчас спросить: «Почему вы выдавали себя за жениха и невесту?»
   Толик растерялся после вопроса: он себя ни за кого не выдавал. Он и не догадывался, что так думает о них двоих и генерал, и весь вагон.  «Отвечай, - шепотом  подсказал Цыган, - для мас-ки-ров-ки».
- Извините, Андрей Иванович, но это было сделано для маскировки. Никакого интима, разумеется, между нами не было. Если бы мы выглядели  парой «клиент – охранник», это бы привлекло внимание поездного ворья к кейсу. Я считал, что поступил  вполне профессионально. 
 На другом конце провода скорбь заметно отпустила лицо Шулепова, и он вежливо, но не без иронии  спросил:
- Вы считаете себя в этой ситуации профессионалом? Я не ослышался?
- Да, - неуверенно мявгнул Толик.
  Шулепов вообще впал в иронию, что делать любил и умел  при служебных разборках в своем  московском кабинете:
- Тогда скажите мне, как от вас, такого здоровяка, смогла убежать моя нежная невеста?
 Толик зло подобрался и отвечает:
- Ваша нежная невеста, во- первых,  подсыпала мне клофелин в коньяк и чуть не отправила на тот свет.
 Шулепов  вытаращился: так вот почему, как рассказывает отец, секьюрити валялся трупом!
 А Толик продолжил:
- Правда, дернула она от меня, когда я уже проснулся.  Но она в своем купе переоделась, как бомж, постриглась, как тифозник,  вещи перегрузила в сумку, оставила, кстати, записку, в которой назвала вас убийцей, и прихватила, как воровка, ваш кейс. Вы могли этого от нее ожидать? - спросил Толик и послушал долгую тишину в ответ. – Вот и я не мог. Так что не надо все вешать на меня. То ли вы хотели жениться на  нежной аферистке, то ли я для службы негоден, как очень доверчивый.  Поэтому могу хоть сейчас уволиться. Я жду: вам решать!
  «Молодец!» – поднял большой палец засунувшийся в кабинку Цыган.
  Шулепов кое-как согнал с лица  приметы ужаса, спросил:
- Что она имела в виду, назвав меня убийцей?
- Откуда я могу знать? – резко ответил Толик. – Мы больше не встречались, так что поподробнее расспросить не мог, - поехидничал. Но потом пожалел Шулепова и добавил: - Андрей Иванович, перед милицией я вас отмазал. Сказал, что она как слабонервная испугалась вашего отца.
- Что страшного в моем отце? – растерянно спросил Шулепов-сын, представив лежащего сей момент в больнице генерала –бледного, тихого, ужавшегося в размерах. Диагноз: сердечная недостаточность как следствие перенесенного на ногах небольшого инфаркта. А все эта история, мысли, затерзавшие старика, пока он ехал одиноко в своем купе, размышляя о нынешней молодежи – вот она какая в жизни и в прессе, в таблоидах, насованных дочерьми в качестве чтива на дорогу, в мыслях о России, мелькающей за окнами состава: незасеянные поля, дикие полустанки, нищие на вокзалах больших городов…
- Он, простите за сравнение, почему-то всю дорогу, как упырь,  в углу сидел и газеты читал развратные со зловещей улыбкой. Я, Андрей Иванович, извиняюсь, но это чистая правда, - тихо – сострадательно сказал Толик. – Уж на что я крепкий нервами, но даже меня пробирало. Все время в коридоре стоял.
 Шулепов опешил. Он, на худой конец, готов был услышать: всех допек рассказами о войне, приговором «Пропала Россия!»,  программой спасения: « Нужна дисциплина – военный переворот. Лебедь – генерал и только он спасет Отчизну!» Это Шулепов слышал из отцовских уст даже в больнице. Но чтоб такое?!
- Так что мне  сейчас делать, Андрей Иванович? Может, к вам прилететь?
- Не вижу необходимости, - подумав, ответил Шулепов,  хотя поначалу мелькнула мысль посадить прилетевшего Толика на стул в больничной палате. Пусть, дескать, дежурит, несет лакейскую вахту: отца на горшок посадить, с горшка снять, умыть, с ложки покормить. Но потом устыдился: все-таки генерал не Толика, а его отец, пусть и не безукоризненный, однако алиментами, и немалыми, его воспитание подпирал, в институтах-академиях учил уже взрослого. Так что нанять квалифицированную сиделку и ежедневно навещать родителя – это его долг. – Поезжайте туда, где она слезла. Ищите ее.
 Пауза в беседе возникла. Чтоб замаскировать  искрой вспыхнувшую любовь и  пламенем разгоревшуюся надежду вновь увидеть Алёну и наконец-то все ей сказать, что не сказано, все о ней понять, что не понято, Шулепов внушил своему секьюрити сурово:
- Анатолий Петрович, в кейсе были значительные суммы. Я бы сказал, весьма значительные!
- Значит, мне ехать в Тунгур? – переспросил Толик.
 Цыган замахал руками, зашептал: «Нет-нет! Ни в коем случае! Я потом тебе объясню!»
  - Ее там нет и быть не может, - кивнув Цыгану, поведал в трубку Толик. – Во-первых, следствие делало запрос. Ее видели у вокзала, на площади возле остановки автобусов. Очевидно, уехала на рейсовом в областной центр, а там  - на самолет и за границу. Почему я так думаю? Она нам оставила русский паспорт. Это намек: ищите, мол, меня с Интерполом, я далеко.
 « Только не это! Господи, только не это! – шарахнула Шулепова ревность. – Неужели она в Париже, у этого , как его, Жан - Пьера?!  Он ее письмами завалил, по международному звонил, пока я ее  в свою квартиру не увез, от этого хама не спрятал. Или она в Лондоне, у Тимоти Бьючема? Тот, мерзавец, англосакс хладнокровный, ее и спрятанную нашел. Приехал якобы туристом, явился прямо в офис, она еще тогда работала, и они заворковали на английском. Естественно, я не подслушивал и у подчиненных справок не наводил – это  унизительно. Они сидели за ее столом у компьютера, смеялись, хотя обычно она была очень хмурая. И надежду во мне, прошедшем мимо, поддерживало только ее «Ноу, ноу, Тимоти!», произнесенное без улыбки, категорически. Потом он уехал».
- Хорошо, Анатолий Петрович, - сказал без писка, без стона Шулепов, хотя до мороза по коже колотил его страх не вернуть, не  увидеть ее никогда. – Хорошо! Поезжайте в Москву. Из офиса сделаете запросы: вылетала ли за рубеж? Поищите ее и в Москве: возможно, вернулась. И слышите? -  я надеюсь на вашу деликатность. До моего возвращения никаких посторонних сил не привлекать. Мне не нужен публичный скандал. Вы меня поняли?
- О, кей! – ответил Толик коротко, по-военному, и повесил трубку. – Что ты сказать хотел? – обернулся к Цыгану.
 Тот молча протянул газету, ткнул пальцем: читать тут. Толик прочел глумливую, в несколько строчек,  «эпопею», молча прошел к журнальному столику, взял из кресла свою сумку «стентор». И постояльцы быстро пошли на выход, не сказав приветливым портье даже «до свидания».
- Таков уж русский человек, неблагодарная душа, - вздохнула кокетливая регистраторша.


   Была  мысль, что Ерофеев приедет утром. Алёна  именно ею поднята  с постели в семь часов, хотя полночи не спала. На завтрак съела последнее яблоко,  запила  его чаем, задумалась: конечно, приедет. Хотя бы из чистого прагматизма: хозяин должен быть дома, коли  пустой дом покидает  «сторож». Ну, хорошо, приехал, допустим, а как прощаться? Гнуть непреклонность, ходить по дому с чеканным профилем? На прощанье холодно бросить:  «Очень вам признательна за помощь. До свидания. Жаль, что больше никогда не увижу ваших краев». Взвалить на спину сумку тяжеленную, взять в руки кейс… Тьфу! Снова здорово! Она же решила, что остается и совращает его, заставляет жениться на себе. А , простите, как к этому подступить? Он заходит и спрашивает: «Вы все еще здесь? Не уехали?» – и  каюк планам: самолюбие заставит пойти в комнату  с вещами. Есть, правда, небольшая зацепочка, гарантирующая отстрочку: он же сам предложил остаться до понедельника, купить чемоданы. Затем можно сказать, что ей надо привести в порядок вещи, постирать их в стиральной машине. Где она? Надо поискать.
       Она спустилась в подвал. Сауна с небольшим бассейном, котельная,  пустой погреб,  кладовка просторная с пустыми полками и запертым железным шкафом, видимо, для охотничьих ружей, подобие домашней мастерской с верстаком, инструменты немногочисленные на  стенной панели... А вот прачечной никакой нет и в помине. А где же он стирает? Или это кто-то делает за него? Но тогда бы и гладили, а он сказал про  мятые простыни: коплю энергосберегающие  методы хозяйствования. Стирать она умеет: тонкие чулки и носовые платки  мама заставляла  приводить в порядок ежедневно. В ванной комнате, над раковиной. Кроме этих вещей, вручную не стиралось ничего, но кинуть  тряпки в бак машины, ткнуть кнопку она, естественно, сможет. Потому что маленькой любила смотреть, как это делает  Эльза Карловна, домработница-гувернантка, а в Лондоне любила смотреть, как это делает Туся Шиланская, дочь нувориша,  с которой они снимали небольшую квартирку. Хозяйственная девочка, потому что из простой семьи. Денег ей присылали в два раза больше, чем Алёне, но на прачечной  она экономила, лучше, говорила, лишнюю тряпку куплю. Порой из-за «тряпки» приходилось экономить и Алёне –  тогда она какое-то время  не ходила в маленький  итальянский ресторанчик, а обедала дома. Покупала продукты подешевле, а Туся готовила,  весело приговаривая «Как ты без меня жить дальше собираешься?»
  Алёна поднялась из подвала.  Да, жить так, как она собралась, без Туси трудно,   думает она  в комнате, где развешаны вещи, собирая в кучку грязные джинсы, футболку, бельишко, алую пижаму, носовые платки, купальный халат Ерофеева, красную болоньевую сумку. Большущая стирка! По правой стене от входа до стены с окнами  тянется   шкаф, покрашенный в тон помещению – светло- синий, с блестящей  никелированной довольно красивой фурнитурой. Видимо, тут планировалась спальня, стены комнаты темней шкафа, синие. Но где, интересно, можно добыть гарнитур, чтоб кровать,  комод и рама зеркала подходили к окрасу этого огромного  стенного гардероба?  Она открывает дверцу за дверцей  и в одной из секций находит целую кучу валяюшихся пластмассовых вешалок. А не повесить ли на них ее вещи? Разве им место на веревках, зацепленных за ручки оконных рам и за три гвоздя, вбитых рукой  Ерофеева  в верхний торец окантовки двери? Протерев  шкаф от пыли, стала развешивать наряды, раскладывать  на полки то, что не нуждалось в вешалке. Спрятала  и замызганные вещи: стирка откладывается. И не потому, что она ленивый человек, а просто по объективным причинам – стирать не на чем.  Открыла окно и услышала  тоненький вой: на участке Лени Фокина , уронив голову на одноногий дворовый стол, сидела какая-то женщина.
- Эй! – неуверенно окликнула Алёна, но та не услышала: воет и воет, причем так, что просто мороз по коже. Какое-то горе. И, видимо, близкий  Фокину человек, скорей всего, Нинка, о которой он много рассказывал. Что если окликнуть по имени? Или лучше сходить, спросить, что с ней?
 Приблизилась к страдалице, сказала:
- Здравствуйте. Вас  Ниной зовут, да?
- Да. А откуда вы знаете? – вытирая ладошками мокрое лицо с опухшими глазами, спросила растрепанная, но даже в таком виде симпатичная молодица, одетая  не по погоде во все черное – платье с длинным рукавом, чулки, туфли и платок возле локтя лежит, тоже черный.
- Леонид рассказывал. Что у вас случилось?
- Он где?
- Фокин? На рыбалке.
- Ой, бляха! До ночи не вернется, а мне надо бабку хоронить! – снова кинуло в вой молодицу. – Из морга выселили, плату требуют, а у меня ни копейки! Ой, головушка моя несчастная!  Железнодорожники  гроб дали, могилу роют, машину дали, а на поминки  - ни копья–а-а! Мне признаться  стыдно–о–о ! У Леньки хотела попросить, он бабку любил, и она его любила. Ой, матушки–и -и!
- Ну перестаньте, пожалуйста! – участливо  сморщилась Алёна. - Может, я могу  чем-то помочь?
- А вы кто такая? –  рукавом утерлась  Нинка, растрепанные кудри пригладила, накинула платок.
- Я?  Ну, гостья города. Живу в доме Ерофеева.
- А он что, спит?
- Его тоже нет. Он тоже рыбачит.
- Ой, хоть бы у него заняла, так и его нет! Он бы обязательно дал! Он человек хороший! «Хороший-то, хороший, да только нищий», - подумала Алёна  и спросила:
- А сколько надо?
- Ой, много! Виновата я перед бабкой, мне ей хорошие поминки сделать требуется. Человек сорок-пятьдесят позвать. А у меня только тесто на пироги поставлено – и больше ничего. Одной водки ящик надо, да и то по рюмочке лишь сойдется, дак и той нет, головушка моя горькая, сиротская! – опять закачалась, причитая, собеседница.
- Хватит! – приказала Алёна. – Сейчас пойдем в дом, вы умоетесь, я возьму деньги…
- А Ерофеев что скажет? Как это так – без него деньги?
- Ничего не скажет, - усмехнулась Алёна. – Кстати, разве в воскресенье хоронят?
- Я ж объяснила. Она у меня на станции уборщицей работала. Конечно, старенькая, но жизнь такая – я работу не могу найти. Перебиваемся. И вот: скоропостижно. В один день с каким-то мужиком пожилым да с девчонкой. Следствие было.  Пока резали, в морге держали да держали, а вчерась говорят: забирай. Я сюда, а Леньки нет. Сегодня опять, а его опять нет. А у меня никого на белом свете, кроме его.
  Нинка не сказала чужому человеку, да и Лене Фокину говорить не собиралась, как умерла ее бабка Ивановна. А дело было так. К ней пришли  подруги с ее прежней работы, ну сто лет не видались, за стол ведь посадить надо? Покормить – это, конечно, не проблема, не напрасно она в техникуме на кулинара училась, а выпить за встречу? Как без этого? И она побежала на вокзал. Бабку нашла  возле  уличного сортира, где та распекала на правах старшей вокзальной технички запойку Симу, убирающую туалеты. Поманила в скверик и в сиреневой аллейке попросила: дай, мол,  на самое дешевенькое винцо, девчонки пришли, неудобно. Ивановна тут же сделала постное личико: «Сама не пью и другим не советую. Ты, холера, всяку  мораль теряшь! От тебя, если хошь знать, Ленька сбежал токо из-за твоей привычки всех встречать да потчевать. Я так и буду с тобой век маяться, а? У меня деньги не кованы!» – и гаманком своим бренчащим, из  кармана халата добытым , перед внучкиным носом  трясет зло. Нинка  хвать кошелек – ну Богом может поклясться, что  только бы на  портвейн взяла, а бабке, видимо, помнилось, что она теперь, как их сосед Серега у своей родной бабушки, и получку, и пенсию всю до копейки на пропой будет отбирать. Онемела Ивановна, глаза как-то так  завела и хлобысть назад себя. Нинка – к ней, а та уж только хрипит и руками дергает. Ужас! Нинка – кричать, люди сбежались, милиция, «Скорую» вызвали, бабку в вокзал понесли, а лучше бы не тревожить, так приехавший фельдшер сказал, как будто ее так и можно было оставить лежащей на пыльной тропке к туалету, среди  затоптанных окурков… Приехали, спасатели называются, когда уж и укол ставить поздно было… Отвезли в морг.
  Пришли в дом, Алена быстро  заменила светленькую пижамку – длинная  просторная блуза и шортики -  на  костюм, купленный у Прониных, достала деньги из сейфа. Нина к этому времени уже успокоилась, сидит понуро на стуле в столовой, говорит:
- Ой, как жить буду – ума не приложу. И ведь я специалист: технолог общественного питания, повар высшей квалификации вдобавок. В ресторане практику проходила, все хвалили: талант, талант. Общепит накрылся. К частнику  наймешься, нервы не выдерживают.  Всяк метит за копейки нанять. И не выпендривайся – им высшая квалификация не нужна, им бы по дешевке продукты купить, кое-как сварить, гурманов, де, нынче нету. Но того хуже -  хозяин тут же лезет лапаться, а Ленька ревнивый. Где и нет ничего, дак он придумает. Ссориться стали. И не приведи  Бог, какой-то праздник для себя сделать: ты пьешь, ты сопьешься! Ему можно, мне – и не подумай! Бабка корила, что ушел. Я, конечно, тоже плакала сначала, а потом  решила: а и ладно, вдвоем с ней проще прожить-то. Ребенка вот только рожу от него, потому что люблю, паразита, сама не пойму за что. Ничё, думаю, вдвоем с бабкой вырастим. А сейчас даже этого себе позволить не могу. Дак мне ли не выть, а?
- Ну, полно вам, - неуверенно сказала Алёна. – Все наладится.
- А как? – подняла та на нее зеленоватые  заплаканные глаза с укоризной и недоверием.
- Если  бы я здесь жила, - пожала Алёна плечами, -  непременно бы что-нибудь придумала. Например… А остальное хозяйство вы вести умеете?
- Еще как! Всякие есть бабы. Одной начальником быть подай, это вроде Курослеповой, хотя хозяйка, говорят, неплохая. Но  все чтоб купленное было да мужем сделанное. А я сама  из любого дерьма конфетку изображу. И шить, и вязать, и стирать – прибирать – это у меня призвание. Чё это тут штор нет? – оглядела она столовую. – Вовсе дешевый тюль можно найти, присобрать густо , верх на тесьму в этом случае садится, наперехлест повесить, по бокам со свесами закрепить, - водит плавно руками, показывает, - и загляденье будет.  Ни шиша мужики в жизни не понимают!
- Согласна с вами, - улыбнулась Алена. – У меня, когда я гляжу на дом Ивана, сто проектов в голове роится. Но мне нужен исполнитель. Я, видимо, тоже «начальница».
- Он ведь богатый. Наймите меня. Правда-правда!  И Ленька под боком. А то так душа о нем болит, слов нет.
- А  если приревнует к Ерофееву?
- Нет. Конечно,  Иван Сергеевич у нас самый красивый мужик в городе, это-то бесспорно, - прищурилась  Нинка. – Но я думаю, от вас бы не загулял. Это и Ленька способен понять, несмотря на фантазию.
- К сожалению, такие проекты строить пока рано, - вздохнула Алёна и не поняла: искренне вздохнула или просто так, из актерства. Нинка ей понравилась.
- Ну, пошла я. – Поднялась та со стула. – Спасибо Ерофееву передайте да извинения: не знаю я, когда долг верну. Но, чай, не обеднеет? Он ведь всем помогает.
 « А ему  - никто», -  думает Алёна, кивая, прощаясь  с гостьей, идет  на крыльцо проводить.
- В гости приходите вечером, - от калитки пригласила Нинка. - Ой, чё мелю? На поминки. В пять хороним.  Ивану Сергеевичу и Леньке моему передайте. Я уж  сюда больше не приду. Больно некогда. Конечно, бабы с улицы помогут, но я  стряпаться буду. Поняли?
- Поняла-поняла. Непременно передам, коли вовремя вернутся.
- А не вернутся, одна приходите. Вас как зовут-то?
- Алёна.
- Красиво. Ну, пока. Спасибо. Побежала я. Десять часов уже, ой, матушки!


  Как раз в это время Толик и Цыган заскочили в тамбур уже готового набрать скорость  поезда  «Абакан –Москва». «Господи, оглашенные!» – укорила их проводница последнего вагона.
- Простите, простите, дорогая! – прижал руку к сердцу запыхавшийся Цыган. – Так уж билет удалось купить. На бегу.
- Вы мои?
- Нет. Идем в купейный. Спасибо, что площадку не опустили и  переживали за нас как болельщица.
  Пошли в свой вагон, провожаемые ее напутствием головы беречь впредь, за составами не бегать. Мудрая женщина!
   В их купе сидели две еще более мудрых, по крайней мере, на вид.  Толян вежливо поздоровался со старушенциями и тут же приказал одной из них:
- Прошу вас занять свою полку и освободить место в рундуке.
- Это что же? Я на верхнюю полезу, а вы, здоровый молодой мужик, будете на нижней? – поджала губки та.
- Согласно купленному билету! – отрезал тот.
- Совсем молодежь стала оголтелая! – взбеленилась  и вторая.
 Кстати, тоже с билетом на нижнюю полочку, но ей Цыган любезно сказал, что на свое место не претендует, может поменяться.
- Вот, обратите внимание, Валентина Игнатьевна,- заныла первая, демонстративно не глядя на Толика, - как чудо, иногда и с совестью бывают. Это уж кому как повезет.
- Поспешите, я не намерен над вами столбом стоять! – разозлился Толик. – У меня в сумке пистолет…
 Старухи  выпучились, дружно встали и метнулись в коридор.
- Ты что, умом повернулся?
- Нет. Я больше приключений не хочу. Я просто хотел сказать, что  залягу над оружием и до Москвы не встану.
- Хорошие слова подобрал, - кивнул  Цыган, обустраивая для себя верхнюю полку. – Нервы гуляют?
- А то! Да,  дорогой Гриня, что-то мне в санаторий хочется, если честно. Сходи за пивком в ресторан. Расслабимся да спать заляжем, что ли. Куда соседок унесло, по дороге глянь.
 Старух унесло недалеко: одна, которая потолше, сидит на откидном стульчике возле крайнего купе, вторая с несчастным видом стоит рядом.
  Придя с кульком пивных банок и пакетиками закуски из ресторана, Цыган подошел к ним, улыбнулся широко:
- Извините за недоразумение, ради Бога! Прошу в купе: пивца выпьем, помиримся.
- Пейте на здоровье! – прошипела толстая, та, что выселена с нижней полки  Толиком. – Но если хоть одна вещь пропадет… - сверкнула зловеще глазами.
 Цыган пожал плечами: ну, дескать, вольному воля. Зашел в купе, сообщил Толику:
- Не бабки, а просто  гангстерши. Извинился, за стол пригласил, но и разговаривать не захотели.  Вагон полный, переселяться им некуда. Сходил бы ты…
- А ну их! – отрезал Толик, садясь к столу, пристраивая длинные ноги среди  вынутых  из  рундука  старушечьих кошелок.. –  Меньше народу – больше кислороду!  Устанут кокетничать, сами приползут.  Хоть отдышимся по-человечески, - открывая пивную банку, заявил. – Что-то не люблю я поезда.
- Зря-зря, - садясь к столу,  заявил Цыган. – Конечно, атмосфера в них поменялась. А какое приятное место было при социализме! Какие старухи были замечательные! Всякая готова тебя при посадке выдать за провожающего ее внука, а контроль пойдет – так юбками прикроют. Я не говорю уж о том, что всю дорогу кормят, расспрашивают о жизни, жалеют, в гости приглашают. Если опекающая тебя бабка высаживается , то непременно , как эстафетную  палочку, другой передаст. И так вот едешь …
- Ух ты! – изумился Толик. – Ты зайцем в детстве катался? И родители не убили?
- Соврал я тебе. Детдомовец я. Да, каждое лето путешествовал, а то и не только летом. Но убивать было некому.
- А Вера Федоровна?
- Права не имела – воспитательница всего лишь. Знал бы ты,  какая! И муж у нее, дядя Гена. Тоже душевный мужик. Тот за мной в  техникуме приглядывал. Комнату, когда уж я в депо работать пришел, для меня добился.
- И ты им регулярно трепал нервы?
- Выходит, - вздохнул Цыган, глядя в окно на мелькающие  пейзажи. – Скучно на одном месте сидеть. Когда есть дальние страны. Лет десяти… Нет, это Леньке Фокину было десять, а я его на два года старше… Друг у меня такой был, - пояснил Цыган. – и вот  надумали мы в Индию съездить, на слонов поглядеть. Фокин до этого не бегал. А одному  как-то, понимаешь,  до Индии далековато, вот я его и совратил. Поехали.
- Ну, дураки! – восхитился Толик.
- А не скажи! Спокойно добрались бы. Если б в Одессе, уже в порту, нас не взяли.
    Подкравшаяся подслушать к двери, субтильная старушенция услышала «Взяли в порту»,  на цыпочках унеслась докладывать результаты разведки  увесистой товарке.
 - Ну и? – поторопил обсасывающего рыбий  хребетик   Цыгана  Толян.
 - Живем в КПЗ. В детприемнике, вернее, с такими же романтиками. Лето. Жара. А нас  за забором держат. Гуляем во дворе по полчасика  под присмотром ментовским. Ждем, когда за нами «родня» приедет. Я Фокина научил, как врать. Запрос на нас послали ложный, естественно. Но Фокин сломался. Заныл-заканил, что в детдоме он бы в пионерском лагере отдыхал как свободный человек. Не цыган, у него чувство воли извращенное, - подытожил «Омарыч» с улыбкой. -   Ноет: Веру Федоровну жалко, ей за нас отвечать придется. В милиции сидеть – позор для пионера. Ну и так далее. Достал, словом. Пришлось верный адрес говорить. Приехала Лыткарина, Вера Федоровна  то есть. Глянула на нас, худых и бледных, но даже слова не сказала  - развернулась и вышла. Фокин – в рев: ты, цыганская морда,  виноват: она пошла от нас отказываться, скажет, что мы не ейные, и каюк – оставят нас в этом  детприемнике навек. «Ты опупел, что ли? – ору на него. – У нее права нет: мы  не простые, а государственные дети!» А у самого тоже на душе что-то нехорошо. Ей, думаю, просто уже надоело меня из путешествий объятиями встречать. Откажется, и  полетим, как миленькие, в местный детдом. А я на это не согласен. Но кто спросит? - Цыган выпил пивца, смотрит в окно, улыбаясь задумчиво. Молчит.
- Ну-ну! – поторопил Толик.
- Вечером  только пришла, усталая. Командует: собирайтесь. Оказывается, Толян, квартиру искала подешевле и чтоб хозяева против двух пацанов не роптали. Решила остаться в Одессе, свой отпуск с нами, недоумками, провести. Телеграмму дяде Гене выслала, чтоб деньжат подбросил. Вы, мол, до моря добрались, а моря не видали. Ой, как мы с ней тогда пожили! Домишко снят в саду у лимана. Полная свобода  - и море каждый день.  Фрукты от пуза. Сами рыбу ловим. Сами на костерке все варим. Фокин наконец-то плавать научился. Загорел,  просто меня по окраске догнал. Так-то он белобрысый, Фокин-то, бледнокожий. Носимся, как индейцы. Там грязь целебная, Вера Федоровна все ею ноги мазала, а мы так – с ног до головы. Она хохочет… Молодая еще была, - вздохнул Цыган. – Веселая.  Сейчас вовсе уж не та, хотя… добрая, Толик, ой я не могу! – И Цыган  полез в карман за носовым платком. – Тварь я, если вдуматься, - уныло завершил веселый рассказ и трубно отсморкался, отвернувшись к окошку.
 Переждав какое-то время, Толик все же  спросил:
- Чего так казнишься? Я не понял.
- Да за все… Жизнь, понимаешь… Во всем… Вот  возьмем Лизу и Шутемова твоего. Я, конечно, дома-то, в Пензе, реденько бываю. Но этот герой меня достал. Как ни приеду – у них скандал: опять деньги отобрал, пропил. А может, и не пропил.  У него ведь большие деньги водились. Он артист хороший, надо признать. Он не просто так милостыню просит, а изысканный спектакль для публики делает. Выедет на  своей коляске в самый центр, одет в ваш камуфляж, беретка ваша на голове. На месте действия ее снимает, на голову – вашу маску, на грудь – табличку красивую: «Перед вами герой Чечни, безногий инвалид- десантник. А подать ли ему на жизнь – решайте сами». Берет – на колени, а в нем медалька. Вот у тебя, кстати, есть медаль?
- Есть. В шкатулке мать хранит, в своей. Мне она ни к чему. Моя главная награда – живой. И руки-ноги целые. Так что ты, давай, полегче про героизм. Ты служил?
- А где ты видел в армии цыганов? – воззрился на него Пензенский.-  Путешествовать тем хорошо, что многих видишь, ото всех учишься. Я бы и тебя от армии отмазал, если бы пораньше встретились. А сейчас твои претензии патриотические и вовсе бессмысленны: у меня призывной возраст кончился. Так что, сиди, молодой. Вообще зря я тебе разрешил ровней мне считаться. Шучу.  Но дело не в том. Я всё его, этого  Шутемова, в уме с Димкой твоим сравниваю. Они одинаковые герои? Так вот: что-то кажется мне, что Шутемов к наркотикам пристрастился. Может, в Чечне кумарить научился, может, в госпитале на морфий подсел. Ему ведь копейками не подают, полные карманы «бумажек»  после вахты выгружает. Опять же пенсия, Лизина зарплата, твоя помощь ей… И все в него проваливается. Вдобавок жестокий, как зверь. Ребенка цапнет, заорет: «Давай деньги, падла, а то я ему шею сверну!»  Я пытался вмешиваться, так только хуже. Лиза  плачет, ребенок плачет, тот разную грязь про нее  кричит… Вовсе меня от дома отлучил! Я практически из-за него с нашим покойным другом связался, ну, чтоб денег побольше было.
 «Про наркотики и бешеные деньги говорят! Про убийства!» – шепотом доложила разведчица «штабистке» на боковом стульчике в коридоре.
- Приеду, бывало, Павлик так обрадуется, - тихо рассказывает Цыган. – «Дядя Гриша мой любименький приехал! Ура!» - прыгает вокруг меня. Я всегда или игрушки или конфетку какую-нибудь ему привожу – ребенок ведь. Так этот гад игрушку отберет, сломает, в помойное ведро кинет. Ай, всего не расскажешь!  Я думал, что я их просто жалею, Лизу и Павлика. А в последний приезд его дома не было, Лиза сказала, в Москву уехал, какой-то частный фонд помощи семьям инвалидов Чечни искать. Что за фонд, не знаешь?
- Не найдет, - усмехнулся Толик. – Это я так переводы подписывал, чтоб ему в руки деньги не попадали, чтоб Лиза их без сомнения только на себя и ребенка тратила.
- С ним потратишь на себя! –  усмехнулся Гриша. – Да. Так вот, подошел я к ней на кухне, по головке погладил… Ну, как ребенка, честное слово. Говорю, отдохнете хоть без него, пусть подольше катается . А она… как припадет ко мне: Гришенька, родненький, любименький, солнышко мое… Ты не думай, никакой грязи не было. Просто меня… первый, можно сказать,  раз… Видимо, я ее тоже давно люблю. И Павлика. А дальше что?  Ну, слепил я менту нашему, что в Пензе меня жена и сын ждет. И даже, знаешь ли, как-то так фантазия разгулялась: осесть, работу найти...
- С этим нынче трудно, - сочувственно вздохнул Толик.
- Для меня-то как раз это не проблема, - встал и расправил плечи Цыган. – В сто мест с распростертыми ручками ждут. Могу пойти на железную дорогу путейским мастером. Там зарплаты платят. Регулярно. Хотя, честно говоря, всё перезабыл. Но вспомню.  Но, с другой стороны, не служба, а скука скуловоротная. Кто-то едет мимо в экспрессе , а ты в оранжевой жилетке в  жару и мороз спину гнешь. Знал бы ты, какие рельсы тяжелые!
- Тьфу! – сплюнул Толик. – Видимо, вольной собачке на цепи не сидеть. Ты, надеюсь, ей не обещал  исправиться? А то, как с Верой Федоровной…
- Ей не обещал, - покивал головою задумчиво Цыган. – Кстати, о Вере Федоровне. Тоже на совести висит. Дядя Гена  три года назад умер. Одна как перст осталась. Детей нет. Пенсионерка, а работает через силу. Денег на лекарства не хватает. Ой, я не могу! – Плюхнулся на диван, заскрипел зубами.
- Осядь! – решительно посоветовал Толик. – Матерей все-таки надо жалеть.
- А жить где? Квартиру не разменяешь. В моей комнате при этом психе? Так без убийства не обойтись.
  Бабка-разведчица отползла от дверей с прижатыми к горлу руками, бледнехонькая: преступники, де, советуются, как  убрать мать одного из них или обеих!
- В ресторан могу пойти солистом, - продолжил Цыган. – У меня талантов – на два ансамбля хватит.
- А ума – на три оркестра, - осклабился Толик. – Хорошая будет семейная жизнь! Я заметил, какой ты ласковый: ни одну юбку мимо не пропустишь.
- Ай, ну их! Это просто привычка. Хотя ты прав: в ресторан нельзя. Да и вообще я люблю петь и  на гитаре играть только под вдохновение, а там это будет работа.
- Ну, я уж не знаю! – возмутился Толик. Подумал долгонько  и предложил: - А если в детдом? Там вечно мужиков не хватает.
- А им такой мужик нужен? – усомнился Цыган. – Ишь ты, найдут «Макаренко»! – захохотал.
- В самый раз! – оглядев его, умозаключил Толик. – Это я тебе авторитетно говорю, как безотцовщина. Мне в детстве только красивые и веселые мужчины нравились. Сильные и  с фантазией. Я просто мечтал, чтоб мой спортивный тренер к матери посватался. А ее непьющие, скромные, работящие  варианты меня с души воротили. Она по глупости со мной советовалась на эти темы. Категорическое нет! – вот и  живет тоже сейчас одна-одинешенька. Идиот я был.
- Считаешь, можно в детдом?  Конечно, там вакансии есть.   Но там же у них нужно педобразование.
- Скажешь, что выучишься заочно. 
- Зарплата – копейки.
- А тебе все сходу? Чтоб миллионером стать? Это, милый, надо инкассаторов грабить.
 От двери снаружи, расслышав  только последнюю фразу, отвалила в растрепанных чувствах и толстая попутчица, решившаяся было проверить информацию тощей подруги.
- Подрабатывать  можно. На несколько ставок. Например, ты ведешь шахматный кружок – это одна копеечка. Учишь играть на гитаре – вторая. Водишь в турпоход – третья. Помогаешь  завхозу  дом в порядке держать, что-то где-то подремонтировать – это четвертая.
- Толян, ты гений! – восхитился Гриша. – Так, действительно, можно прожить, тем более, Лиза тоже в детдоме работает, как раз завхозом. И Вера Федоровна там. Проживем. И Павлик бесплатно, как в садик, в малышковую группу на день пристроен. Нормально. И вечером могу в ресторане песенку – две спеть на бис. Очень нормально!  Вопрос только в жилье, - снова закручинился.
- И тут вопроса нет! –  засиял глазами и рубанул ладонью воздух вошедший в азарт чужого жизнеустройства Толик. – У Веры Федоровны какая квартира?
- Однокомнатная на первом этаже, хрущевка. Ей хватает.
- Тьфу! Да у тебя не голова – тыква! Делаете обмен,  Шутемова переселяете в ее квартиру, а сами живете семьей в вашей номер двадцать пять. Уж вчетвером-то в трехкомнатной как-нибудь поместитесь? Я ведь эту квартиру видел – до шиша там места, старинная.
    И только Цыган приготовился растроганно произнести «Дай, я тебя поцелую!», как дверь купе резко дернулась – на  пороге два милиционера и курок у одного взведен, а второй с приказом: «Руки за голову! Не шевелиться!» За  спинами  блюстителей порядка маячат  старухи- попутчицы, гордые и смелые, улыбки  ехидные корчат: что, дескать, уютно вам на нижних полках?
  Толик и Цыган переглянулись.
- Бабушки, что ли, нажаловались? – спросил милиционеров Цыган. – Так мы мириться хотели. Я подходил.
-   Попрошу показать оружие, которым вы угрожали данным гражданкам! – сухо и непреклонно ответил мент постарше.
- В рундуке. Никто им  не угрожал, просто я пытался сказать, что по инструкции нашей фирмы    секьюрити, когда  никого и ничего не охраняет, а возвращается из командировки поездом, должен держать оружие не за поясом и не в кобуре, а в рундуке.  И сам должен расположиться сверху, освободив рундук от посторонних вещей. Устные инструкции даже в туалет  бегать запрещают, - спокойно все рассказав, криво усмехнулся Толик. – Лицензия на оружие у меня есть. В чем дело?
- Не верьте, не верьте им! – дружно заверещали бабки. – Они  инкассатора убить, и мать свою, и еще несколько человек собирались. Вон тот, вон того агитировал , -  возбужденно затыкали пальцами, показывая кто тут главный, кто подмастерье. – Бритый небритого! Ну, темный – очень темного! Тот, который  выше, тот главарь! А этот киллер .
- Па – а- звольте,  дорогие! – обиделся Цыган. – Кого я могу  убить , коли  работаю воспитателем в детдоме, веду шахматный кружок  и помогаю завхозу по хозяйству? Я нормальный человек: у меня сын пятилетний, мать ногами мается, жена слабенькая  и нервная. Мне о жизни думать приходится, а не об убийствах. Я просто возмущен!
 Конфликт  разрешился без составления протокола, проводница приткнула скандальных старух  в свое купе – ехать им оставалось всего с часик. Толик и Цыган спокойно допили пиво. Посмотрели друг на друга и захохотали истерически.
- Да, - отсмеявшись, подвел итог Цыган, - видимо, дружить домами не получится: какая-то мы с тобой роковая пара. Однако, гражданин Казарин, я рад, что тебя встретил. И , поверь, век не забуду наше  романтичное путешествие. В Казани я выйду. Тут пересадку сделаю. Даже удобнее, чем в Москве.  Быстрее доеду до дому. Удачи пожелай!
- От чистого сердца! – улыбнулся Толик. -  Напишешь, как все устроится?
- Не любитель писать. Но ладно, чиркану. Освобожу тебя от «алиментов».
- Нет. Если надо, я готов помочь. Тем более, уже привык.
- Вали! Только зарегистрируемся – она моя, один о ней забочусь. Да чего там! Больше денег не высылай. Приеду, ей про «фонд» расскажу, сходу все перспективы объясню, и сразу к Вере Федоровне сходим. Себя, к сожалению, я знаю: нельзя тянуть, опять какая-нибудь  цыганщина взыграет. А я не хочу. Хватит. Кончить жизнь, как мой приятель,   грязной ветошкой у колеи - это ненужная роскошь. Так что и за показательный урок спасибо. Словами меня еще долго перевоспитывать надо было. А тут все понял.
- Ну, желаю, как говорится, счастья и тебе! – с чувством сказал Григорий Семенович Пензенский на казанском перроне, крепко пожал Толику руку. – Жаль , конечно, парень, что век не встретимся.  Прощай!
 И они  на мгновение обнялись по-братски под проливным дождем. Потом Толик в тамбур заскочил, Цыган, прикрыв голову  своей новой спортивной сумкой, побежал в сторону вокзала. Грустно… Расставания на век грустны…
 

      Разумеется, ни на какие похороны Алёна одна бы не пошла.  Но  сразу после отбытия Нины в Ерофеевский двор явилась вся вчерашняя честная компания: доделывать альпийскую горку. Курослепов могуче зубилом камень крушит – ни дать, ни взять Прометей : торс обнажен, мускулы играют, кхекает и бахает  молотом. Старики -  Петр Егорович и  Борис Иванович – приступили уже к бетонированию ложа бассейна, выкопанного затейливо, с извилистой формой берега.  Анна Николаевна,  биолог, размечает, где касатик-ирис жить будет, где  гибкие колючие ветки дикая роза на камень свесит.
- Разве тут розы растут? -  поинтересовалась Алёна. – Иван говорил о суровости местного климата.
- Дикарка прекрасно растет. С культурными розами, да, я как с малыми детьми ношусь. Это не по силам ни вам, ни Ване. Даже Фокин понаблюдал, как я их на зиму укрываю, и от затеи посадить отросток возле полуподвала весной отказался. А дикарочка – прелесть, - копошась с ведерком и совочком над кучей откинутой земли,  воркует  Анна Николаевна. – У меня она уже зацвела. На солнцепеке растет, ну, и агрорежим  продуманный, разумеется.  Беленькая, розочки мелкие, конечно. Но на букетик невестинский, я считаю, лучшего цветка нет. Спаржи добавить на аранжировку. Это просто глупость, что у нас любят давать в руки невесте не букет, а веник огромный. Он же  все время ей мешает. В загсе. А белый маленький, оформленный кружевами и бантом, мой букет – это украшение и символ, а не докука и в без того волнующий день. Как жаль, что у  Мариши с Сашей не было нормальной свадьбы.
- А почему?
- Девчонок рядом нет? -  спросила Анна Николаевна про внучек Настю, Надю и Галю.
- Нет, - ответила Алёна. – За водой для бетона на речку  побежали.
- Далеко уже ? – разогнулась и посмотрела вслед бабушка.  - Тогда рассказывать можно.
Так вот, Алёночка, женились наши голубчики дико. В семнадцать лет. Сразу после школы. Естественно, обе семьи были против. Скандалили, скандалили,  а те вначале в шалаш к Ерофееву переселились – он у нас вечно летом какие-то шалаши по берегам строил и Робинзоном в них жил, а потом подговорили его и на автобусе махнули в Петуховку, к его деду по матери. Тот был директором совхоза, царь и бог в той местности. Заявили ему, что Санька с Маришкой ребенка ждут, этот старый осел внуку поверил, помчался в сельсовет, а вернее, позвонил и приказал: зарегистрировать! Что и было сделано сей же миг. Погостили у деда несколько дней. Возвращаются  мужем и женой. Ну и что скажешь? Обнялись мы с Верой, мамой Маришкиной, завыли с горя, мужья наши выпили от души, поматерились, как большие мужики,  да так с той поры коллективно и тянем это святое семейство. Они у нас младшие. Старшие дети все с семьями уже были , с образованием, жили далеко.   Да и вообще у нас традиция такая, в нашем краю – старики живут с поскребышами. И все, слава те, Господи, нормально обошлось. И этих выучили, внучат вынянчили. И сами они у нас прекрасные ребята. Саша  вообще устроен – лучше не придумаешь: он же инженер, вдобавок  изобретатель, а тут Ерофеев завод купил, Сане все условия создал. Блок изобрели и освоили. Да, не все получилось, как мечталось, но вы как , Алёночка, думаете: наладится?
Пройдет у них пора невезения?
 -А? Что? – не сразу поняла вопрос Алёночка, навострившая ухо на информацию о том, что в  неком селе  зарегистрировать  брак могут тотчас же и  начавшая сходу прикидывать, насколько эта весть полезна для нее лично.  - Ах, да-да! Непременно! – ответила биологу .
     И пошла в дом , сказав всем громко: «Сейчас я принесу охлажденные напитки».
 Она никого не обманула: и на пикниках, и в уютных домашних условиях не было мастера лучше ее, коли речь шла о коктейлях. Правда, в доме Ерофеева не водилось ни изысканных вин, ни шейкеров, ни высоких стаканов, но она прекрасно обошлась наличествующей посудой,  несколькими пакетами с остатками соков, холодной минеральной водой, сладкой газировкой, остатками  непонятного спиртного в бутылке без этикетки,  заскорузлым медом из трехлитровой почти пустой банки, несколькими желтками яиц и единственным лимоном.
- Ох ты, едри твою! – едва пригубив, сказал Петр Егорович, выразив  мнение по поводу  мужского коктейля с капелькой спиртного. – Вкусно до чего! Научишь нашу Маринку? Она стряпать горазда, но такого не умеет. Как Христос по душе прошел! – допив , погладил себя по выпирающему из брюк животику. Остальные мужики кивнули, смакуя  холодненькое содержимое своих одноразовых пластиковых стаканчиков.
- Да уж! – хором сказали и женщины, и дети, отведав  два разных коктейля – детский и                дамский. – Это вам  не пепси-кола, а просто нектар! Амброзия! Крем-брюле в магазине тети Полины и тети Алины! Нет, даже вкуснее!
- Спасибо! – скромно потупилась хозяйка. – Я рада, что вам понравилось.
- А о чем вы с Нинкой, Ленькиной любовницей, говорили? -  спросила Курослепова.
- Нина приходила известить, что хоронит бабушку, - строго глянула  и грустно сказала Алена. – Очень жалко ее.
- Да бог с вами! – улыбнулась Оксана. – Той семьдесят лет, ровесница города, так сказать. Ей уж давно пора на кладбище-то!
- Оксанка! –  взорвался  Курослепов. – Прости, что при людях, но иной раз тебя за твой язык так бы под жопу и пнул! Иди отсюда к чертовой матери!
 Оксана взглянула  грозно и беспрекословно удалилась. Вадим постоял, раздувая ноздри, начал снова колотить  по зубилу.
- Вадик, ты же ее знаешь, - примирительно сказала  мать Марины, засыпая  уже выдолбленные ячейки  смесью песка, перегноя, земли из отвала. – Ну чего раздухарился? Она даже не со зла, а по привычке.
- Вот именно! По привычке. Такое бы об ее матери или отце сказали, она бы шары выцарапала, а о вокзальной уборщице можно. Никогда головой не подумает! Я уж устал, - бросил зубило, отвернулся к забору.
- Ну, иди выкупайся, - посоветовала Анна Николаевна. – А вечером все вместе поедем, проводим Ивановну. У Нины спросим, может, чем помочь. И Оксану возьми непременно. Вот и замолит грех.
 - Нечего ей там делать. А мы, - спасибо, хорошо вы, Анна Николаевна, решили, -  действительно, съездим. Отличная старуха была, сколько себя помню! Мы ведь там с Ерофеевым, на этой улице Железнодорожников, с седьмого класса отирались.  Когда  за Прониными ухаживали на пару . Те же через три дома жили. Ивановна в стужу в гости позовет, сопли отогреть, в жару кваску напиться даст. И вообще золотая женщина : в огород влезешь, с крапивой в руке за тобой побегает, но чтоб к родителям пойти с ябедой – ни в жизнь! Это любой скажет.      
   Алёна  собрала  стаканы на поднос, пошла в дом. Грустно, грустно… Опять ее никто с собой не позвал, хотя, по идее, она более почетный  гость в доме Нины – не они, а она  помогла той. Но не кричать же об этом на каждом углу.
    Алёна прошла в кабинет, хотела просто почитать – отвлечься, лежа на диване, но, подойдя к книжным полкам, наткнулась на нечто непонятное: в  красивых канцелярских папках стоял  большой фотоархив. Именно фотоархив, потому что папки были систематизированы: вначале идет тематический вкладыш – «Город . Старинная часть. Памятники архитектуры», «Заповедник. Пейзажи. Эндемические растения. Редкие для этой зоны животные и насекомые», « Туристические  маршруты. Времена  года. Охота, рыбалка. Приключения. Зоопортреты», наконец, папка «Я. Мои друзья. Семья. Родня. Казусы жизни».
 Начала она просмотр с папки «Я». Фотографии ей поведали, что скулами и подбородком Ерофеев, несомненно, в отца, а ростом сам в  себя – отец в возрасте, как свидетельствуют фотографии,  стал сына на полголовы ниже. Мать у Ерофеева маленькая – мужу по плечо, сыну до подмышки, но характер, видимо,  волевой: всегда она на снимках главная – в центре, а те ею любуются. Улыбка у нее хорошая, мягкая, и, похоже, именно в нее сынок пошел  умением  не по-мужски быстро менять  выражение лица: сдвинет брови – печаль, разведет – безмятежность, и улыбка Ерофеева похожа на материну. За все это Алёна тут же стала симпатизировать  старшим Ерофеевым: хорошие, думает, люди, с удовольствием бы была им представлена. И вся остальная родня ей понравилась, а той было немало: снимки старые, среднего возраста, совсем новенькие , цветные, глянцевые рассказывали о могучем  клане, правда, рассыпанном по свету.. На подписях на обороте фотографий значилось: Москва,  Омск, Пермь, Магадан, Питер  и даже  Индианаполис. То ли гостил кто-то в Америке,  то ли живет там. Прислала эту фотографию смешная девочка – круглое лицо с редкими крупными конопушками,  наивно- лукавые большие глаза, русая косичка, подписано: «Дядичке Ваничке от племяницы Алёнки. Ис горада Индианыполюса».  Разглядывая многочисленные фотографии, она еще вот о чем подумала: нет ей прощения, что спустила домашний альбом в  мусоропровод! Да, достала  из него единственную фотографию, на которой они сняты в день ее выпускного бала – мама, папа и она, в красивом белом платье, в туфлях на высоком каблуке, а остальное полетело в мусор. Это было какое-то умопомрачение: альбом огромный и тяжелый, оставлять его Шулепову  не надо, но и тащить тяжело… Не надорвалась бы!
 Она походила по кабинету, выглянула в окно столовой: добровольные помощники уже посадили  в ячейки  бетонной  глыбы цветочную рассаду, Борис Иванович поливал  посаженный у забора куст , напутствуемый женой : «Осторожненько! Не на корни лей, иначе вымоешь их из земли. И так поздно очень садим, так еще издеваешься над растением!»
- Аня, отвяжись, - миролюбиво посоветовал  тот. – Спокойно приживется, у меня рука легкая. Иди лучше Егорычу посоветуй, какие  камни у нас взять для окантовки. Ни он, ни Вадим в этом не соображают.
- Деда, - спросила старшая внучка Настя, -  а когда мы будем воду в бассейн напускать?
- Когда бетон схватится – это раз. Потом еще надо железить дно и бока, хорошо выравнивать.
- Вовсе не обязательно, - авторитетно заявила Настя. – Лишь бы не протекал. А растениям  негладкая поверхность  удобней. Да ведь, бабушка?
- Да. Умница! Водоросли потом  возьму со мной отбирать.
- А меня? – спрашивают Галя и Надя.
- И вас, разумеется.
- А карасей дядя Ваня тут разведет? – снова  младшая лезет. – А купаться можно?
- Хи-хи! – толкнула ее в бок, но очень ласково, средняя, Галя, -  Какая ты у нас еще карапузиха, Надечка! Это для красоты , а не для купания.
- Сама карапузиха, я большая! – закричала Надя, и они стали гоняться друг за другом, забегали по лужайке.
- Девчонки! – крикнула Анна Николаевна. – Не распускаться, вы в гостях! Пошли камни возить!
- А почему тётенька новая с нами камни не возит? – глянув на окошко, поинтересовалась Надя.
- Потому что у нее в доме дел дополна, - ответила Анна Николаевна, улыбнувшись Алене. – Она пока  бассейны строить не умеет, но потом научится.
    Алена отошла от окна.  Пошла зачем-то в оранжерею. Пустое помещение было душно нагрето солнцем, на  длинной плиточной  дорожке лежала пыль, а на черноземе высунулась- проросла  хилая крапивка да еще какие-то редкие сорнячки, видно, ветром занесло семена или в земле таились. Еще в оранжерее стояла непонятная мебель – длиннущий деревянный диван. Стоит посреди дорожки,  намеренно грубовато сдаланный из хорошей древесины, хорошо тонированный и явно тут лишний.    Алена подошла, приподняла его за низкую решетчатую  спинку: нетяжелый. Сходила за ведром  и тряпкой, налила воды из выведенного на  отделанную рустом каменную стену  водопровода, стала протирать диван от пыли. Принесла швабру, помыла и плиточную дорожку, вылила грязную воду  под корешок сорняков – а пусть растут, коли тут нет ничего другого, все зелень. Тоже пить хотят. Потом решительно подступилась к дивану. По ее замыслу, тому предстояло украсить гостиную Ерофеева.
 Повозиться пришлось до испарины на лбу, но старалась она не зря: именно тут ему и место – напротив камина.  Над ним – вон и  отросток проводки торчит в потолке – необходима кованая  люстра, как у  Прониных в магазине. Имеется в виду, не такая же точно, а руки того же мастера, простая и изящная одновременно. Затем нужен возле окон длинный низкий комод. Это в стиле мастера, делавшего диван: грубовато – тяжелая на вид, но по-своему красивая штучная вещь.  На  комод необходимо  поставить  в низкой керамической вазе, формой похожей на большую супницу,  широкий   букет: летом – полевые цветы, зимой – сухоцветы. Тут же будет  место  настольной лампы . Основание –   фарфоровый  вазон, абажур  широченный. Вазу, нужную  для цветов, и большую настольную лампу она видела в магазине « Провинциальный дом».  Два  высоких стрельчатых окна с дубовыми рамами  не нуждаются в портьерах. А вот нужен ли тюль? Если да, то какая-нибудь крупноячеистая сетка, прихваченная веревкой  с    кистями из луба. Ну, это просто: кисти спокойно можно сделать  из тех, что используются при побелке. Есть такие  на нижней полке в кладовке подвальной, новенькие, четыре штуки. Шнур она сплетет из бельевой веревки.  Тюль-сетку надо повесить  ниже  сводов окна. Значит, необходимы  длинные кованые штанги с копьевидным завершением. Отлично все будет гармонировать с «фишкой» ансамбля – камином из дикого камня! Пространство под  лестницей нуждается в таком же, как у окна, комоде. Или нет! Там нужен узкий  консольный  длинный стол  с простыми  толстыми ножками, как у дивана, и над ним – длинное неширокое  зеркало в  увесистой  и простой деревянной раме. Да, только так! На эту консоль ставится большая ажурная  шкатулка каслинского  литья из кабинета Ерофеева и  чугунная статуэтка коня – нечего им делать на столе с компьютером, они там ничего не украшают, а пыль копят,  отодвинутые хозяином  к  дальнему концу стола, да бумаге выходить из принтера мешают, в придачу, возможно, помехи электронике создают. А тут будут выглядеть коллекцией интеллигентного человека.
 Алена села на диван, поежилась: не комфортно – спинка низка, не обопрешься, сиденье широковато  и  жестко – не развалишься. Но выход прост! Надо завалить этот диван подушками.  Цвет? А  гобелен в розах – вот что надо. Английский гобелен. Да, комнатные растения на кованых  подставках  или  этажерках по углам добавят жизни этому высокому   помещению, но яркое жизнерадостное пятно дивана с мягкими   подушками  просто необходимо. Гобелен тоже видела в магазине, выбор достаточно богат. Цены, конечно, кусачие, но ведь стоять дивану век, так что траты оправданы, материя стойкая.  А вот ковер не нужен. Во-первых, денег на него у Ерофеева нет,  во-вторых, пол тут отличный –  светлые широкие «деревенские» половицы. Вот если бы Ерофеев пристрелил медведя, то выделанная шкура у дивана была бы и не лишней и уместной.  А журнальный стол? Да она знает, где его взять! Прямо сейчас!
  Бегом – в гараж. Ой, Господи, какая тяжесть! – волокет она, цепляясь углами за косяки дверей,  непонятного назначения деревянную темную  плоскость, сколоченную из  широких толстых  досок. Доволокла, отправилась в оранжерею за  серыми блоками.  Те оказались достаточно легкими, и труды с надсадой возникли еще всего один раз – когда потребовалось  уложить плоскость на  блоки – «ножки». Стол получился замечательный , стильный, а  черные  полосы металла на его поверхности – крест накрест и по периметру –  делали вещь просто уникальной. Принесла из  столовой  и  поставила посредине стола   чугунную пепельницу каслинского литья в форме виноградной грозди с большим листом – шик!  Отправилась  за букетом. Надо поставить на стол еще и  небольшой букетик в  темной бутылке из-под импортного вина. Бутылка непонятно зачем стоит за стеклом в одном из пустых  буфетов, коричневая, витая, достаточно широкогорлая, чтоб комфортно приютить пяток   растеньиц с межи  Лениного огорода. У Ерофеева ничего на газоне не цветет. И сам газон пора стричь. Надо подсказать. Газонокосилка стоит в гараже.
   Возвращается с  усадьбы Фокина, а ее ждет Анна Николаевна, траурно одетая:
- Вы  еще не собрались? Только цветы нарвали?  Это зря: я из своего цветника  всем букеты  приготовила. И вам тоже.
- Куда не собралась? – растерялась Алена.
- Да на поминки! – удивилась Анна Николаевна. – Разве вы не идете? Мы думали, да.
- Иду- иду! – обрадовалась Алёна. – Я сейчас! Но приглашали к пяти. Разве уже  пора?
- Полпятого. Оставьте записку для Вани и Лени. Им тоже надо пойти. Непременно.
   Алёна быстро помчалась в  синюю спальню, распахнула дверцу шкафа: что тут у нее черное? Платье узкое длинное  бархатное с высоким боковым разрезом – в нем она ходила на филармонические концерты. Платье коротенькое,  с пышной юбочкой,  на бретельках -   один раз  ходила в нем на тусовку с Шулеповым, в модный клуб. Напилась там  со зла на себя – стыдно вспомнить, больше на танцы-шманцы не хаживала, отвечала Шулепову, если звал, что от таких мероприятий у нее одна головная боль, и не просто от похмельного синдрома, а натуральная мигрень. Наследственная. Как у мамы. Так что пусть топает один. Иногда топал, иногда оставался дома. Так, воспоминания нелепы, как и это непонятно зачем прихваченное платье. Костюм черный брючный… Для театра. Можно надеть? Слишком, конечно, роскошен для поминок:  широкие брюки, широкие  лацканы классического пиджака густо вышиты  черным  бисером и стеклярусом, черными пайетками и витым шелковым шнуром, вдобавок его надо одевать с таким же расшитым  бюстье или на голое тело, а вырез слишком низок – вряд ли кому-то из местных старух понравится созерцать ее  голый бюст, хоть он и безукоризнен.  Надеть белую шифоновую блузку? Но на той  высокие подплечики. С костюмными подплечиками  вообще горбатой будешь выглядеть. Есть тонкий и длинный шарф – дополнение к коротенькому платьицу. Можно сделать из него топ под костюм, но тогда что траурно накинуть на голову?  А вот как –   кутаем шарфом  волосы, а концы его маскирующе  спускаем в вырез костюма, для верности засовываем их за  пояс брюк. Нормально! А туфли? Кроме  высококаблучных,  замшевых, что куплены в  «Галери- Лафайетт», черных нет, но как в этих ходить по буеракам кладбища? Придется идти  в красно- коричневых ажурных. Но с ними брюки длинны!
  Вышла на крыльцо, машины уже ждут у ворот, заперла двери, крикнула: « Ой! Я записку не написала!»
- Идите сюда, нельзя возвращаться! – приказал суеверный Курослепов, вылезая из джипа. – Сейчас им на дверях мелом весть оставлю.
- Вы самая красивая на похоронах бабушки Ивановны будете! И самая высокая! – восхищенно сказала Наденька. Алёна ей бледно улыбнулась.
- Садитесь к нам, - пригласила  тетя Вера, мать Марины. – Пусть мужики с детьми  в джипе едут.
- А поведет кто? – спросил  Петр Егорыч от руля. – И вообще бы я  Бориса дома оставил. Вовсе пустой поселок-то. Стончиковых дома нет. Оксанка  к отцу ушла, на  Вадима обиделась. Боря, вылезай.
 Борис  Иваныч снял с колен внучку,  вылез из  старого «Москвича»,  крякнул: «Кто-то будет водочку пить, пирогами закусывать, а я опять на вахте. Щучу. Но пирога  кусок привезете, это я категорически!»
- Можно, я с дедуней дома останусь? – попросила средняя внучка. – Я покойников не люблю.
- А я люблю! – заявила Надя.
- Ты их и не видела ни разу, - сказала  Настя. – Я тоже остаюсь. Надька, вылезай!
  Пришел Курослепов. Поехали. Троица  внучат машет рукой вслед,  громко кричат: « И нам пироги привезите!»
- Ужас, до чего летом дуреют! – возмутилась Анна Николаевна. – Голодные они, что ли?
- Ты, Аня, не права, - возразила тетя Вера, - это не от голода. Просто Нина  и вправду мастерица. Их в прошлую осень Леня на свой день рождения позвал, так замучили меня рассказами, что ели да чем запивали. Обидели, можно сказать, как дежурную кухарку. Мы, - пояснила  Алёне, - с Анной Николаевной  не в сезон по месяцу на кухне  служим, сменяемся. А летом я одна дом правлю, а на ней огород. Большая семья-то, приходится бригадно работать.  Все расписано,  у кого какое дело, чтоб попами не пихаться.
- Неужто? – засмеялась Алёна. – Дом у вас огромный. Не тесно, чай. А сколько  вам стоило его построить?
- За копейки достался, - сообщил Петр Егорыч. – В ём что-то очень недолго  наркобарон жил. Ну, только-только построился -  взяли с поличным, что называется. Следствие идет, но его адвокат  договорился и заплатил, того дома оставили. Но мужик –то  знает, что дойдет дело и до описи имущества. Ему  интересно честным человеком выглядеть: мол, нищ и гол, как сокол. И деньги в руке полезней стен, которые вот-вот конфискуют. Дом-то тут тогда единственным стоял. Стончиковы и Вадя потом уж стройку начали. Ерофеев затем въехал, последним. Рассказывать до тонкостей не буду, как  до нас весть о продаже дошла – повезло.  Продали мы  моментально две квартиры свои стариковские, Маринка с Сашей -  свою квартиру , две дачи продали, все вещи, что поприличней, купили королевский дворец. И даже  машину «Мерседес» баронскую же, на ней Марина ездит. Не  «пятисотый» , разумеется, но отличная машина! Давненько уж это было. Дела у ребят хорошо шли. Умно, и сейчас считаю, деньгами распорядились. Вообще молодцы они у нас!
- А зря барона посадили, – вздохнула Анна Николаевна. -  При нем город в отношении наркотиков спокойней жил. Видимо, светиться он не хотел, торговлю вел  на отшибе. А сейчас какие-то новые отморозки  власть взяли, наркоманов до дуры. Ох, не усидит  Андрей Куземов в мэрах! Нет порядка в городе!
- У вас мэр – однофамилец  директора турбазы?
- Сын. Но парень  прекрасный. Как не из ихней  семьи, - сказала тетя Вера. – Старается изо всех сил. На комсомоле  вот такой же был – заводной, демократичный. Весь город его знает и любит. Папашу-то не любили. А мать вообще на красный свет на машине казенной ездила, это уж если об остальном не говорить, что известно мне  как работнику торговли. Оксанка вся в нее. А Андрей  с нашими ребятами дружил с детства: с Иваном, с Вадькой, с Витькой Стончиковым, с Сашей нашим..  Так и звали  «Три мушкетера». Ерофеев -  Д, Артаньян.
- Курослепов – Портос, это понятно, - улыбнулась Алёна. – А остальные кто?
- Арамис – это Куземов. Атос – наш Саша.  А  Витька у нас простота. Скалолаз да спелеолог, кличка  Пещёрин, - засмеялась Анна Николаевна. – Ой, помню их в школе! Такие придурки были!  Шкодники – проказники… А вот ведь выросли. И, слава Богу, у всех всё хорошо.  Семьи, дети, работа – все в норме.
- Ну да! – усомнился Петр Егорович. – У Витьки, во-первых,  сын с первой женой живет, она ему его и навещать не позволяет. А  вторая   яловая. У Курослепова  тот же случай. Вернее, чуточку другой: его красавице на фиг дети не нужны. Родить-то может, но не хочет. Чудеса нынешние. Живем, де, раз и только для себя. Я б такую дочь крапивой жег, не глядя, что ей уже под тридцатник. У Андрея, да, жена прекрасная.  Просто балерина на вид, буди что потом потолстеет. Сынок тоже ничего, пока мал. Четыре года ему?  Ерофеев холостяк.  Засиделся. Я б такого сына тоже… того…
- На вас, дорогой, не упакаешь! – покосилась на Егорыча жена. – Маринка рано замуж выскочила, рано дитя завели, не ты слюнями брызгал, что всех убить мало? В том числе и меня с Аней – за потачку.  Так что уж сиди. Вы, мужики, вообще для обсуждения  семейной жизни не годны.
- Так выбрось меня со двора! Настоятельно прошу! Отдохну хоть от вас всех, - заявил Егорыч.
- А из машины на ходу не хочешь? – спросила тетя Вера  с  интонациями  нешуточной угрозы. – Замолчал и гляди на дорогу! Вот он нас  взбулькивает на рытвинах, философ! Уж не чаю доехать, честное слово!
  Приехали они в самый раз: гроб  уже выносили на улицу. Народу было много, преимущественно старушки да железнодорожники, как пояснила тетя Вера. Но и молодых изрядно, детишки с улицы тоже на кладбище, неподалеку расположенное, пошли.  Из-за каблуков Алёны Петр Егорович в машине остался. Едет в хвосте процессии потихоньку, молчит.  У кладбища сказал:
- Внутрь не ходите, упадете где – нибудь, не приведи Бог. А я пойду.
 Алена вышла из машины, стала смотреть издали, как взгромоздился на холмик откинутой из могилы земли оратор, пожилой осанистый дядька, заговорил длинно и невыразительно, видимо, коли через пять минут все  толпящиеся у могилы  как-то поникли позами, запереминались, нетерпеливо посматривая на него. День  еще не готов был уступить вечеру, солнце висит над кладбищенскими кустами и деревьями достаточно высоко, но как все грустно! И эти убогие кресты и пирамидки, и вид толпы у ямы с серым  рыхлым бруствером…И дальний гудок тепловоза…  Нет, думает она, жить тут не стоит. Странно даже думать, что ее могут принести на этот погост. .. Когда-нибудь… 
  Хотя человек погостов не выбирает. Ей вспомнилась гувернантка Эльза  Карловна. Уезжали они из дому одновременно: Алёна – в Лондон, учиться, Эльза – в Германию, жить. В  старинном  Эрфурте обнаружилась родня, целый клан. Пригласили на «прародину». Эльза была просто счастлива. Говорит, прощаясь: « Девочка моя,  всё сложилось отлично! Я бы просто не смогла тут без тебя – мы же с тобой с рождения твоего вместе да вместе.  Да, я привязана и к  твоим  папе и маме. Но не они в моей жизни главные, а ты. Коли уезжаешь, и мне пора. Я там  буду спокойна и благополучна. Новые впечатления, родные люди. Родной народ, в конце концов. Мне, Алёна,  есть за что обижаться на Россию, ты же знаешь. Вся моя родня похоронена в Казахстане. После войны только я и вернулась в Москву, вернее, в пятьдесят шестом вернулась. В войну выселили. И образования толком не получила. Язык, конечно, помог по-людски жить. И платили  твои папа и мама хорошо, а все равно мне как-то претило быть домработницей по совместительству. Да и не по возрасту это мне теперь -  прибирать чужой дом. Поживу на покое. Репатриантам Германия квартиры дает, пенсии не наши назначает – отлично жить буду!  Приедешь ко мне? Навестишь свою «мутти»?»  « При самой первой возможности.  Естественно!» – пообещала Алёна. И приехала. В летние каникулы. С Туськой Шиланской. Родители им выслали денег на европейский круиз. Туське побольше, разумеется. Но и Алёне денег хватило, хотя первым делом подруги  заехали в Париж. Однако «тряпок» решили не покупать, на материальные соблазны не зариться, а просто посмотреть как можно больше, по-студенчески, налегке. Анастасия, таково было полное имя Туськи,  вечерком  гуляя в одиночестве, подцепила элегантного хлопца  с машиной – это был Жан – Пьер Делюз,  потом влюбившийся насмерть в Алёну. Но  поначалу   он  симпатий никаких не выказывал, относился к ним  весело и ровно, возил по Парижу и окрестностям, потом согласился поехать в Германию, по пути показав Швейцарию и Австрию. Хорошее было путешествие!
    А вот встреча с «мутти» Эльзой  - грустна. Та жутко постарела за  год. Стоят они  на площади возле огромного готического собора. Туся с Жан-Пьером осматривают собор. И «мутти» рассказывает по- русски, представьте, хотя все беседы с ней в России неукоснительно велись на немецком языке:  « Возможно, есть люди, считающие меня местной сумасшедшей. Я на этой площади живу!   Да-да,  дня не проходит, чтоб не пришла. Туристов всегда очень много, особенно летом. Хожу и прислушиваюсь – есть ли русские. И с теми вступаю в беседы. Обо всем. Лишь бы услышать русскую речь. И самой по –русски поговорить.  Алёночка, я помыслить не могла, что так буду тосковать! Да, я понимаю, что это глупо. Я прекрасно устроена, даже замуж выйти могу. И не пьяница, как у нас, и обеспеченный, не то, что наши пенсионеры. И вполне симпатичный внешне мужчина. Но только чужой. Как все они, включая мою кровную родню. Как я хочу в Москву!  Но это невозможно». « Эльза Карловна, если не хватает на турпутевку, я могу чуточку добавить», - предложила Алёна.  « А что за молодой человек приехал  с вами?» – не ответив на предложение, спросила  Эльза. «Парижанин». «Деточка, это не жених? – испугалась Эльза, схватила ее за руки. – Нет- нет, ты не должна! И Анна Павловна  против иностранца, а я – просто трижды против!»  «Почему?» – заулыбалась Алёна. « Мы должны жить в Москве. Ты, твой муж, твои ребятишки , и я – их гувернантка.  Если не загружать меня хозяйством, я могу еще долго быть полезна. Я научу их языку. Научу держать прямую спину.  И вообще – манерам.  Это сейчас крайне необходимо. И совсем дешево тебе встанет. Мне ведь ничего не надо.  Уголок какой –то выделишь, и всё.  Согласись и поклянись вернуть меня домой таким образом! Я хочу быть похоронена дома!»  «Боже мой, не плачьте! – вскрикнула Алёна, обнимая свою постаревшую няньку. - Да, будет так. Без всяких клятв. Но сначала я доучусь. Вы меня спокойно подождете». « Хорошо-хорошо, было бы на что надеяться. Это совсем другое дело, - переходя на немецкий и улыбаясь сквозь слезы,  заявила Эльза. – Главное – надежда, а вопрос времени  второстепенный. Хотя  мне уже столько лет, что мне самой страшно произносить эту цифру». Не сбылась ее мечта, но хоть погост хороший – не чета тунгурскому и даже московскому. Перед самым отъездом в Сибирь пришло письмо от ее родни из Эрфурта: умерла, покоится там-то, перед смертью велела непременно  оповестить  «ее девочку», все сожалела, что Алена не вышла замуж и ей не довелось увидеть «внуков».
  Заболела голова, тупо, с одной стороны. Но, к счастью, «митинг» кончился, оратор слез с бруствера, могилу бабушки Ивановны стали закидывать землей. К машине  подошли    тетя Вера и Петр Егорович,  ведя под руки Нину. На той лица не было. И голоса у нее не было. Что ни спросят, только головой помотает и дыхание судорожно переведет. Усадили  ее на первое сиденье, остальные дамы пристроились сзади, поехали.
- Нина, нельзя так, - тихонько упрекнула Анна Николаевна. – Держи себя в руках. Хотя бы на поминках. Я понимаю, самый близкий человек.
- Если меня Леня не заберет, я повешусь! -  внятно и громко, неожиданно и дико заявила Нинка. -  Вот, загадала. Если его во дворе нет…
  Лени во дворе не было. Стояли  длинные накрытые столы – это несколько тетенек с улицы постарались, оставленные  специально. Нинку усадили  во главе  стола , и та сгорбилась, накрытая черным платком, сжалась, ко всему безучастная. Все расселись, разлили по стакашкам  первую поминальную дозу. Опять встал  дядька, витийствовавший на кладбище. Лица у всех унылые. И вдруг,  едва записной  оратор  успел произнести «дорогие товарищи», раздалось:
- Сядь , Ататолий Мироныч!
 Ерофеев пришел! – чуть не подскочила Алёна.
- Это почему еще?
- А все наизусть знают, что ты скажешь. Про скромный трудовой подвиг и огромную потерю, -  заявил Ерофеев, устраиваясь за дальним концом стола. Фокин сел рядом с ним. На лице взглянувшей на них Нинки прорезались краски жизни.  Чуть-чуть.
- Тогда сам говори! – обиделся Мироныч  и сел.
- Скажу, - встал Ерофеев. -  Не надо печали! Хотя мы хороним сегодня самого заметного в городе человека. Я не прав? Чего смотрите удивленно? А кого первым встречал любой  приезжающий в наш город? Ивановну! И это, дорогие друзья, было очень важно. Очень! Едешь, бывало, откуда-то издалека, как мы «челноками» ездили, намаешься, устанешь в дороге… Приехал . А кто тебя в дверях вокзала встречает  ? Ивановна. С улыбочкой! С прибаутками всегда, с поздравлениями: заждалась, мол, радехонька, что живые-здоровые и сумки – не упереть. И ты понимаешь: раз она тут – я дома. Или чужой кто в город приедет. Ему ведь интересно, что за люди  здесь живут, что за граждане. Заходит в  вокзал и думает: а хорошие люди! Чистоплотные, сами из себя симпатичные,  жизнестойкие, вон старушка какая бойкая да приветливая дело делает, шваброй без устали елозит. Шуточками - прибауточками ноги  подвинуть  да чемодан убрать  советует. О, вы не видали чужих уборщиц на вокзалах! У нас сокровище было, городское достояние. Ее весь город знал, хотя не всякий имя помнил, но всякий считал своим долгом с ней поздороваться. Каждый ли  из нас этой чести заслужил?
  Скучная печаль с лиц сошла, хотя многие за столом  повытаскивали платки,  слезу утирают.
- Но почему я сказал: не надо печали? – вопросил Ерофеев. -  Ей хорошо сейчас: наработалась, отдыхает.  Ее Бог непременно на небо возьмет – заслужила потому что. Никому зла не сделала , помогала всю жизнь и кто под руку подвернется – всем. Чем могла: копейкой, словом, улыбкой приветливой.  Внучку вырастила замечательную! Нина, подними голову, я о тебе говорю! – приказал Ерофеев,  и Нинка послушалась. – Такую же, как сама, работящую, добрую,  красивую, наконец!  Давайте выпьем за человека, который хорошо жил, правильно. И который одного в нашем поведении не поймет – если мы закиснем тут, заноем, на жизнь по случаю громко жаловаться начнем. Давайте лучше вспомним и расскажем друг другу какой-нибудь эпизод, связанный с Ивановной. Вот это и называется «поминки». А  не  просто  - не один  стакан шарахнуть да  наутро  наружу  выпитое  выпустить. Ну, за помин светлой души!
 И все выпили . И очень кстати  в этот момент прогудело на недальней  железной дороге – два разнотональных гудка, длинно, печально, торжественно.
- Как по Сталину, - сказал  пожилой дядька в железнодорожном кителе. -  Встречные гудят: товарняк  тяжелый с экспрессом «Россия». Правильно Ерофеев сказал, хорошего человека упокоили. И Нину бы похвалил: замечательный стол на помин бабки сделала.
  Все закивали головами. Нинка улыбнулась бледно, сказала тихо:
 -  Ешьте на здоровье. И детишкам –то, которые вне стола, не стыдитесь кусок пирога да конфетку дать.    Всем хватит. Я много пирогов напекла. Ешьте.
    Тут подъехала машина.
- Неужто мэр? Ой, приехал! – зашептались сидящие возле Алёны старушки. – Уважительный. Ниче не скажешь, хороший парень.
  Алёна  вытянула шею, чтоб посмотреть на «Арамиса» Куземова, усаживающегося рядом с Ерофеевым и Фокиным. Тому налили, встал со стаканчиком:
- Во-первых, конечно, я должен извиниться, - сказал Куземов –младший. – В  Перми был, о поминках узнал случайно, иначе бы, естественно, на кладбище проводил. Свою старую знакомую. Справедливую Ивановну. Вот что расскажу. У меня, все знают, на соседней улице дед с бабкой жили. Я тут в детстве часто ошивался. А у кого в нашем городе в  детстве не было огородного приключения ?  Ну, залезли с пацанами к Ивановне. И до этого, признаюсь, лазил. Причем смело: все ведь знали, что за родитель у меня. Компания, как я сейчас соображаю, меня для безопасности и брала. А Ивановна за остальными  пацанами и бегать не стала, целеустремленно меня в огороде ловит. Цапнула, а я, хам, еще и  заявляю: мама тебе даст, если ты меня хоть пальцем тронешь! Та молча пук крапивы сорвала, голову мою -  между колен, шорты сдернула и как давай меня драть –приговаривать: «За папу, за маму, за дедушку с бабушкой, за тетю с дядей и за сестру с племянницей!  За всех воров партейных и за говорунов профсоюзных!  И за  мужа мово покойного, пьяницу! И за всех  прохвостов, на которых ты похожим вырастешь!  А мама твоя придет, так и передай, я ее тоже - крапивой!» За что? – ору я  уж прямо в бессознательном состоянии. « За построенный  коммунизм!» - шваркнула последний раз  и  меня отпустила. Это, видимо, в восьмидесятом было.  С тех пор я демократ. И никогда не ворую, - под общий смех завершил мэр.
 « Симпатичный! – подумала Алена. – Но Ерофеев лучше. Господи, как бы я хотела рядом с ним сейчас сидеть!»
- Привет! – подошел к ней  Фокин, нагнулся. – Спасибо, Алёна, не помню отчества, - прошептал.
- За что? – тихонько спросила она.
- За деньги на поминки. Нина сказала: Ерофеев дал. Я его благодарю, а он говорит: это вы.  Спасибо!  Чего  не кушаете толком?
- Голова, Леня, очень болит. Плохо себя чувствую. Мутит.  Мне бы домой.
- А это мы сейчас! – громко сказал Фокин, разгибаясь. -  Грузовик  в город поедет, шофер уже пообедал. Пристрою. У Ерофеева ключи взять или у вас свои?
- Нет. Я просто дверь  защелкнула.
 Фокин принес ключи, крикнул: « Нин,  поищи кулек». Кулек подали, Леня собрал  с тарелок  изрядное число кусков и, как она ни  отбивалась,  сунул-таки в руки подаяние. Потом проводил до грузовика, подсадил в кабину. Ерофеев издали проследил за погрузкой, неодобрительно усмехаясь.  А потому, что опять раздвоился: подумал и «Единственная моя!» , и «Что, я ее не кормлю? Просто позорит: как нищенка – кулек с пирогами взяла!»
  Фокин  по- хозяйски стал  похаживать вдоль столов, где что помочь поднести – унести,  теткам,  обслуживающим тризну, приказал тоже сесть и за помин выпить- закусить. Естественно, у него спросили, отчего рано снялась красивая  гостья.
- Занемогла кой-чем  женским, - рассеянно ответил Леня.
- Чем именно?
- Вам, бабам, виднее, отчего  вкус к жизни теряется и от  компании мутит! -  ни с того, ни с сего осклабился Фокин. – Ешьте, пока такое же с вами не случилось. Некогда мне балакать! – И отошел в сени за водкой.
 Ну, посидели, повспоминали Ивановну, наплели, кстати, много чего: и какая молодая была вострая,  да какая в спелом возрасте сладкая, и как состарилась, чудачествами обросла. Например, в церковь не ходила, хотя веровала. Молиться стала, как  у Нинки мать с отцом похоронила.  Говорит, бывало: ничего у Бога не прошу, кроме  здоровья, да чтоб пореже ко мне взаймы брать ходили. Не дать – грех,  а люди хрен поймут, что  последнее просить тоже грешно. Найдут кого подобрей – и вот качают, не стесняются. Видно, и смерть приму такую: кто-то взаймы попросит, а у меня сердце займется. Нинка заплакала по новой. Но Леня подошел, вывел ее из-за стола, увел в дом. Приказал: « Ложись и поспи. Ухайдакалась ты. Я все приберу, не волнуйся. Потом котомочку сооруди, ко  мне жить на время пойдешь. Чтоб не блазнилось, не вспоминалось, что не надо» . И она, действительно измученная, крепко уснула.
    Алена в доме Ерофеева тоже попыталось уснуть, приняв таблетку от мигрени. Но ничего не получалось: за рекой на турбазе творился какой-то шабаш. Она вышла на крыльцо.  Погода к вечеру испортилась. Небо заволокло тучами, ветер порывистый откуда-то налетел, шумит и даже свистит в кроне  сосны, доносит  с того берега  музыку рваную. Ритмы рока, усиленные  динамиками, так противны – скрежет, лязг, полная какофония, певцы безголосы, но громковопящи, слов не разобрать, да и что там слушать – в нынешних текстах? Время от времени  доносятся визгливые вопли толпы, как стоны из преисподней, честное  слово. На душе кошки скребут , вспоминается взгляд Ерофеева, пойманный  при посадке в грузовик, усмешка его неприятная. Видимо, человек разочарован, что она до сей поры тут, не съехала. Дурак! Никто, кроме нее, ему не поможет! Выдоили его закадычные друзья – и бросили. Может, только Красильниковы пощадили. Дом у них  на свои куплен. И обставлен, как  тетя Вера обмолвилась, старьем да самоделками: свекор и тесть все умеют делать собственными руками, вплоть до мебели. Кстати, не они ли делали диван? Если да, то вполне реально  обставить гостиную так, как она придумала. Но на собственные деньги она не купит  больше ничего! Пусть в долг Ерофееву сделают.
   Видит, мимо забора едет серебристая машина. Маринка высунулась Красильникова,  сказала:
- Скучно?  Хотите со мной в город съездить?
- А куда и зачем?
- К Прониным в магазин. Обновки надо девчонкам. На гастроли едут  с ансамблем детским . И ни куда - нибудь, в Болгарию. Я проштрафилась, забыла. Да и денег, если честно, кот наплакал, но хоть  по вещичке купить.
- Я сейчас! – обрадовалась Алена.- Только  переоденусь.
 Однако, она не только переоделась, но и прихватила из сейфа долговое обязательство Прониных, сунула в карман  черного пиджака. Коли ехала не на поминки, под пиджак надела бюстье, оглядела себя в зеркало – вид что надо, хищный в меру.
- Мы не долго прокатаемся? – спросила, садясь в машину. – А то  у Ивана ключей нет.
- Быстро сгоняем. Мне тоже там не рыться. Я позвонила девчонкам. Пообещали все отобрать, приготовить. Если задержимся, Иван вполне может у нас  подождать.
 Марина машину ведет уверенно, беседуют.
- Что на турбазе  происходит сегодня? – спрашивает Алёна. –  Что за музыка?
- Куземов  знаменитостей пригласил каких-то столичных. Афиши были, но я их не читаю.
- Ненавидите рок? Не считаете музыкой?
- Не терплю того , что вокруг рока, - ответила  Марина. – Если бы   на Чайковском принято было,  накумарившись, скакать и визжать, не любила бы классику. Детей жалко: в сумасшедшем мире растут. И за город стыдно. Фестиваль рока мероприятие  называется. Куземов – старший у Куземова  - младшего наверняка из казны денег  хапнул. Спонсоров вдобавок подоил, чему родство с мэром, сами знаете,  как способствует. А пользы? Билеты дорогущие, а ведь все  подростки там. Где деньги взяли? Да где угодно: и сворованы, и распространением шмали заработаны – тусовка года! А вот на поездку  детского ансамбля фольклорного мы по копеечке собирали по родительским карманам. Ерофеев один раскошелился. И город не помог. А ведь это честь для Тунгура – «Родничок» приглашен на международный детский фестиваль.  Они там за Россию представители и порученцы будут, а тут после  рок-фестиваля  только кучи дерьма по кустам останутся да бутылки пустые  пластиковые по реке поплывут. Нет, фигушки  Андрей- демократ  на второй срок пройдет! Это я клянусь! Сама во главе женского комитета встану, но не пущу! Хотя, с другой стороны, предшественник у него вовсе вор был. Такая в городе приватизация при нем шла, что вся промышленность на бок легла. А он при выручке. Бизнесмен теперь, в областной центр перебрался. Да, жуткий период на жизнь достался. Вот мне всего тридцать, а иной раз чувствую – укатало меня.  Даже в апатию впадаю. У вас такое не бывает?
- Пока не  было, - неправду  сообщила Алена. -  Возможно, потому, что я  заметила: сколько ни переживай, а события повернутся по какой-то своей логике. Порой лучше, чем ты рассчитывал.
- Порой – хуже.
- И тоже  можно перетерпеть. Потому что всякая новизна уже бодрит, -  заявила столичная гостья, заставив Марину покоситься с любопытством. – Да, пожалуй, так! И непривычные условия – неплохая стимуляция для жизненного иммунитета.  Например,  я и ваш город. Во мне, как ни странно, бушуют какие-то абсолютно новые идеи. Интерес проснулся к таким вещам, о которых я раньше просто не задумывалась.
  « О замужестве, видимо, говорит», - решила Марина и стала соображать, чем это грозит городу. А Алена задумалась: о замужестве ли она говорила или о чем-то другом?
  Подъехали к магазину Прониных.
- Со двора зайдем, магазин-то уже закрыт, - сказала Марина, аккуратно вписывая машину в неширокий объезд площадки уличного кафе.
 Зады усадьбы  Прониных  были, видимо, когда-то просто огородом. И сейчас  вдали видна теплица, зеленеют  аккуратные грядочки, а к мощеной  площади двора примыкает уголок отдыха -  ажурная беседка  с мангалом, несколько  красивых кустов, цветничок, диван на цепях под полосатым тентом.
- Европа? – заметив ее интерес, спросила  Марина. – Да, удивительные девушки, просто лучшие невесты Тунгура, а , может, и области!  Кто поверит, что родом с улицы рядом с кладбищем да из семьи школьного завхоза? Причем матери-одиночки. Зря-зря я на время шиплю. Нормальное время!
  На звонок открыла  дверь  юная девчушка, сказала: « Проходите, пожалуйста. Мы вас ждем. Полина Сергеевна с сестрой наверху. Позвать?»
- Это кто? – шепотом спросила Алёна про девочку.
- Ученица, видимо. У них летом, а порой и круглогодично  школьники подрабатывают. Платят они немного, но тут просто конкурс: это ведь школа бизнеса, по сути. И швейная школа. В реставрационной мастерской. Вон, за портьерой.
 Алена заглянула за портьеру: несколько швейных машинок,  манекен, доска гладильная, длинная штанга с висящими на плечиках вещами. Тесновато. Но светло и уютно.
- Лена, можешь домой идти, - раздалось за спиной. – Достаточно на сегодня.
- Полина Сергеевна, я вещь не доделала.
- Ленка, меня по КЗОТу уже должны посадить за твою эксплуатацию. Марш, я сказала!
- Хорошо-хорошо! – засмеялась девчонка.
 Полина плавно и  стройно спускается по лестнице, здоровается с приветливой , но и чуток недоуменной   улыбкой , спрашивает:
- Мариша, с кем это ты?
- Это, да как сказать, - замялась Мариша. – Невеста, что ли, Ерофеева, в некотором роде. Возможно, ошибаюсь? – повернулась к Алёне.
 Та  широко улыбнулась, на вопрос не ответила, а сказала:
- Не узнали? Я у вас покупала костюм с манекена.
- Да-да! – лишь на миг выразив лицом что-то вроде  испуга, шире Алёны улыбнулась хозяйка. – Проходите в салон. Маришечка, веши лежат в пакете на столике, сумма  подсчитана, чек сверху. Хочешь что-то еще, смотри, а  у меня, прости, кофе стынет – я на минутку. – И  так же плавно и прямоспинно, как спустилась, стала подниматься  наверх.
- Извините, можно мне с вами? – спросила снизу Алёна. – У меня есть небольшое дельце к вам и вашей сестре.
- Да, пожалуйста.
  Помещение, куда они поднялись, было прелестно: кухня - столовая - гостиная под плавными скатами  потолка. Камин посреди зонированного пространства. Небольшие мансардные окошки в красивых  тюлевых гардинах. Первое, что подумала Алена: надо посмотреть чердак Ерофеева. Оборудован под мансарду или нет?
- Извините, - сказала Полина, – на минутку оставлю вас. Алина  в своей комнате. Возможно, спит. Вы ведь с нами двоими хотели беседовать?
- Не обязательно, - сказала она, доставая из кармана долговое обязательство. - Я могу поговорить  с тем, кто способен  решить этот вопросец. Можно, без долгих бесед.
- Ах, да-да-да! – кивнула Полина. – Сейчас принесу деньги. Нам просто некогда , а Иван что-то не заходит и не заходит.
 По смущенному  лицу  видно, что соврала.
- У нас , видите ли, своей автомашины нет, чтобы к нему приехать, - еще больше путается  во лжи, даже покраснела. – Присядьте, я сейчас.
 Алена села на диванчик у камина, тоже чувствуя маяту. Дикая роль, зря она об этом не подумала раньше – качает тут права, как рэкетир нанятый. Вот выйдут они сейчас с сестрой вдвоем и скажут: «Вали отсюда! Кто тебя уполномочил собирать чужие долги?» – и будут правы. А если характер есть, то и с лестницы  толкнут. Нравы тут простые, как она заметила. Ну, надо ко всему приготовиться! – решила, с кривой улыбкой слушая, как  за дверьми, куда ушла Полина, шелестит какой-то горячий шепоток. Потом раздалось погромче: «Перестань!  Не хватало только опозориться. Да, ты права, но я на это не пойду. Напишет расписку – и все».
   И Полина вышла, красивая и спокойная, протянула пачку денег, сказала:
- Это ничего, что в долларах? Понимаете, банк так ненадежен. Ну, кроме того, собирались первый раз скатать далеко-далеко и по высшему разряду. Обменяли деньги. Других,  такой суммы, нет.
- Написать расписку?
- Да. И пересчитайте.
- Я вам верю, - любезно сказала она,  выводя  от волнения ручкой  весьма некрасивые каракули на поданном белом листке. Закорючку подписи, впрочем, она намеренно поставила  заковыристо неразборчивую. Полина разглядывать документ не стала, небрежно сунула листок в ящик  буфета, обернулась, с любезной улыбкой предложила кофе.
- Нет -нет, - отказалась Алёна, - не пью на ночь и Марину не хочу задерживать. Спасибо вам за то, что всё решилось очень быстро. Видите ли, у Ивана крайне сложные обстоятельства. И отнюдь не в связи с женитьбой, а в бизнесе.
- Почему же он не мог об этом  сказать сам? – твердо и зло вопросила появившаяся в дверях Алина.
- Не знаю. Возможно, мужская слабость – гордыня, - ответила Алёна. – Честно говоря, я и сама-то не люблю собирать вот такие просроченные собственные долги. – «Ага, потупились?» – подумала злорадно. – Однако вот , пришлось… Извините.  И до свидания. Надеюсь, Марина уже все выбрала.
   Спустилась по лестнице и сразу вышла во двор, к машине. Марины долгонько не было. Наконец пришла, докладывает: «Купила кое-что  сверх программы. Поля помогла выбрать».
 Бросила пакеты на заднее сиденье, задом  выехала со двора. Говорили или нет с нею сестры на тему  визита? Хочется спросить, но как-то неудобно.
- А вы зачем наверх поднимались? – спрашивает Марина.
- Да просто посмотреть на интерьеры. Фокин, помнится, их очень хвалил. Или кто-то другой? Да, впечатляет.
- Особенно тем, что все своими руками сделано. Из старых диванчиков, кресел, буфетиков допотопных.  Уникально талантливые девки. Особенно Полина. Они очень разные. Вторая позлее, поконкретнее, а Полинка – просто душа-человек. Жалко ее.
- Отчего ж?
- Да так, - замялась Марина, хотя почему-то хотелось в глаза брякнуть: «Не стоишь ты ее!» - и пусть бы столичная цыпа отвела и спрятала свои  коричнево-зеленые очи, слишком темные для белого лица.
- Я слыхала, ее прочили в жены Ерофееву? -  почувствовав не сказанное,  пошла ва-банк Алёна.
- У нас вообще очень слабый на язычок город! – категорически  парировала Марина. – Наплетут чего угодно. Да, в юности  они с Курослеповым приударяли за сестрами, но, мне кажется,  на уровне этакого соперничества – за обеими враз. Их же не различишь. А потом все сошло и у того, и у другого. А у девчонок не было ничего! Они, может, подороже Вади  и Вани стоят! Просто в несчастном месте живут! Вот так!
- А чего вы так разгорячились? Я, может, вполне согласна  с вами. И даже скажу, в чем несчастье Прониных.  Им надо разъехаться. И все устроится.
- Куда? Не такой уж у них бизнес, который можно поделить. В наших-то условиях так просто с насиженного  места в неизвестность не кинешься. Тут хоть друзья да стены помогают. А в  чужом краю? В тридцать лет без мужа, без никакой опоры.
   Неожиданная и  анекдотическая, по – сути, мысль мелькнула в Алёниной голове: Полина – воплощенная мечта Щулепова. Да-да, именно такая женщина ему нужна! Спокойная, выдержанная, умная, и возраст подходит, и детей, которых он любит, с ней еще не поздно завести. Характерами совпадают идеально – и он наконец-то отдохнет и от своей достаточно взбалмошной первой жены, и от нее, Алёны, холодно презиравшей его непонятно за что, потому что весть о том, что именно он «убрал» ее родителей – это вымысел  Поплавской. Да, именно так! И никакой бескорыстной подругой московская Мариша ей не была, а была просто завистливой прилипалой. Намеренно травившей нервы. Или не намеренно, по глупости  и от зависти бабьей. Все случившееся – плод дикого недоразумения, ее нежелания  говорить с Шулеповым на больные темы  откровенно. Но он и не стоил откровенности! Он взял ее, как добычу сильного, воспользовался печальными обстоятельствами и ее скорбью. И черт с ним, не надо вспоминать! Пусть сидит в своей Москве , и не её дело, где народились и живут женщины его мечты!
   Марина же ехала и думала: правда ли то, что сказала ей на ушко мать, вернувшись с поминок? Они тоже уехали достаточно рано: все же  дети сгружены на Бориса Иваныча, вечер, надо  ужин на всех готовить, Марине напомнить, чтоб к Прониным съездила и так далее. И вот маманя отозвала в сторонку  и шепчет: сказывают,  москвичка от  Ивана беременна!  Марина только глаза вытаращила: это каким же образом, коли она тут всего несколько дней? «Он, вообще-то, ведь куда-то и ездил, нам не докладывая, - качает  головой и улыбается мать. – У вас, нынешних,  все эти дела – айн - цвай и готово!»
   Вот такую интригу запустил добродушный Фокин, ляпнувший во всеуслышание за столом о головной боли, что  это «женские дела, от которых мутит и жить не хочется». А городок Тунгур, как и всякое тесное поселение без особых  происшествий, имел характер страсть любознательный плюс ужас до чего доверчивый, когда дело касалось пикантностей.
Стоит ли удивляться, что Ерофеев, покинувший поминки последним  и решивший заскочить по дороге навестить родню, был встречен на пороге грозным родительским: «Не ожидал от тебя! То он враз двоим головы мутит – я имею в виду Прониных, то  несчастную девушку заставляет искать его с собаками. Женись, я тебе сказал! Иначе ты мне не сын!» – и перед носом Ерофеева  захлопнулась дверь. «На ком?» – от изумления на весь подъезд заорал Ерофеев. «Ваня, Ваня, - из-за закрытой двери сердобольно заверещала мама-акушер, - отец прав: так нельзя делать. У нее токсикоз, ее беречь надо!» «Кого?» – взвыл потенциальный  жених многих и многих. « Не будь дураком! Не прикидывайся! - сменил сопрано бас. – Я не знаю, как ее зовут, но  если  в три дня не оформишь отношения, я тебя прокляну! Мне только  не хватало, чтоб меня  на улицах с рассказами о твоем распутстве ловили!»
 Оставалось пойти на улицу и спросить у прохожих, с кем он распутничает. То ли в виде издевки, то ли в виде удачи во дворе встретилась Симона – экстрасенс, как всегда, одетая во все узкое и черное, ярко накрашенная в сине-черной гамме,  зловеще лупоглазая от грима  в сумерках  - словом, красивая Баба-Яга с модно  распущенными по плечам  и спине черными волосами. 
- Привет, дорогая! – по привычке сказал Ерофеев и не отстранился, когда Симка, тоже по привычке, близко подошла, опахнув сильным ароматом какого-то диковинного парфюма, взяла его за щеки  вечно холодными ладошками, притянула и чмокнула в губы.
- Здравствуй, милый! Откуда и куда?
- Из дому – домой.
- Как дела?
- В устах экстрасенса вопрос странный. Ты же просекаешь судьбы.
- Я смотрю в целом, а не по эпизодам, - заявила та. – Приходи как-нибудь, составлю тебе прогноз. Для друзей – за полцены.
- На шиш! Жить будет неинтересно
- Не скажи! Оксана  Курослепова набегала сегодня, так просто обрадовалась грозящим опасностям. Говорит: дескать, посмотрим, кто кого! Вот , видишь? – потрясла Серафима изящной ручкой с черным маникюром. – Кольцо за работу  отдала. Мамино, говорит, а не жаль: предупрежден, значит, вооружен.
- А о чем ты ее предупредила?
- Ей выпал резкий поворот  в судьбе. Из-за какой-то дамы бубей. Она считает,  что это Алинка Пронина, но это чушь. Там не только супружеская измена, но и карьерный перелом. Как-то странно:  с обнищанием, но ростом престижа. Влияние чьего-то сильного поля, причем поля чужеродного, которое я не могу пока идентифицировать и  подвергнуть локации. Влияние его будет чудовищно – оно захватывает не только Курослепову.
- Ой, тормози! – посоветовал Ерофеев. – Идентифицировать – лохотронизировать… Какой приличной девкой ты была  и какой  неприличной ведьмой стала! Уж лучше б занималась фармацевтикой по специальности. Лекарства дорогие, бизнес цветет. У тебя ведь деньги есть. Кстати, взаймы не дашь?
- Еще чего! Презирать мое дело – это пожалуйста, а взаймы – дак за милу душу?
- Я пошутил.
- Ты вообще известный шутник. Поплатишься когда-нибудь, поплатишься, в том числе и  за меня.
- Дорогая, брось! Не может быть, чтоб  на тебя произвела такое неизгладимое впечатление наша единственная ночь, - нагло сказал Ерофеев. -  Это было давно. Вдобавок  я был пьян. Много ль голодному студентику надо?  Так что, скорее, жертва я. Причем, зная тебя как облупленную, не исключаю, что ты  и в стакан чего-нибудь сыпануть могла.
- Я? Во студентах?  В общежитии фарма? Да ты окосел! – возмутилась Симка. – Я была чистой дурочкой. А ты – моим первым мужчиной.
- Кыш, я сказал! Иначе здороваться перестану. Ну, побалакали, судьбы на ближайшее время узнали – низко кланяюсь и благодарю за интервью, - шутовски  поклонился Ерофеев и пошел восвояси. Слегка недовольный, что в беседе со  всезнающей Симкой не удалось выяснить: кого же имел в виду отец, приказывая жениться?   
- Женишься, хам! На мне! – крикнула вслед Серафима, отчего он прошептал: « Чур меня, чур!» – и на всякий случай незаметным жестом перекрестил пупок.
      Подвез его до дому Стончиков, возвращающийся с пикника со своей  Клашей. Экипировка  - сила.  Сзади машины едет  прицеп, как объяснил Стончиков,  целая дача. Помимо домика на колесах, обозримого сейчас, выдвигаются несколько платформ, с крыши сдвигается  навес  в одну сторону , и даже стену сюда можно отдернуть, тогда внутри хоть танцуй. Но им с Клавой хватает места и без большой работы по монтажу, поэтому они только разворачивают у входа  подобие веранды, ставят в специальные гнезда красивые перильца, втыкают шток большого зонта. А какая кухня внутри! Какое оборудование! Протянул шланги к роднику -  у тебя  водопровод. Кинул  специальный зацеп на провода – у тебя электричество. Биотуалет тоже есть. Так что даже зимой ездить можно. Там автономное отопление от газовой плиты, душ махонький есть, потому что бойлер для горячей воды сделан. Одно худо, трайлер тяжеловат для  их «Волги», надо бы джип  купить. И дороги, конечно, дороги…Но потихоньку, осторожненько можно доехать до вполне интересных мест.   Нынче ездили к диким пещерам. Внутрь, конечно, не лазили – это группа нужна. Но даже рядом пожить денек – два, и то приятно. Повспоминать, какой он был, да какая Клавка – ух, силища! Как она его однажды на перетертой веревке над  щелью держала – мужик бы не удержал! Век ей за это благодарен, скалолазке и  альпинистке!
 Ерофеев слушал все это со странным чувством: какая-то мистика, неприятный  сон. Он черняшку ест да побирается, а Витя с Клавой, оказывается, такую махинищу купили? Не так давно, но, однако, обмыть ее не пригласили. И, похоже, им вовсе не хотелось, чтобы друг покупку увидел и ей порадовался. Он шел во тьме пешком, когда его осветили уже за городской околицей фары, руку поднял, «Волга» остановилась – и на  белом обширном личике Клавы – скалолазки  что-то мелькнуло: эх, мол, зря не разминулись!
- Погода испортилась к чертовой матери! – сердито сказал Ерофеев, чтоб выпустить пар. – Хорошо, что вас не застигло, - добавил. – Застряли бы где-нибудь по уши.
- Клава вручную бы вытащила! – засмеялся Стончиков. Монументальная Стончикова стоически промолчала.
  Ну, остаток пути Ерофеев и сидел, думал: счастье это или несчастье – такая хладнокровная жена? 
  Дома его ждал сюрприз. Выходит к нему, решившему попить чайку перед сном, квартирантка в светленькой шелковой пижаме – блузон и шортики коротенькие с разрезиками –  говорит, садясь к столу: «Мне, пожалуйста, тоже чашечку принесите». Ерофеев пошел наливать чай, и вдруг все это полилось мимо чашки, на плиту – руки дрожат! « Стоять!» – приказал себе Ерофеев, чувствуя жар и растерянность, сродни той, когда вальсируешь, бывало, в юности на школьных танцах -–  и вдруг, как солнечный удар, ток какой-то кинется во вмиг вспотевшие ладони, пронзит до пяток, и мучительная неуемная дрожь начинает колотить под смущенным и  достаточно ехидным взглядом партнерши.  Налил чашку, несет к столу, просто неимоверным усилием воли сдерживая мелкие колебания руки. Да что за черт возьми! Ему же не шестнадцать! Буди что от долгого воздержания? Тогда вообще… А с чего, интересно, отец взбеленился, коли он давно, как святой? Прослышал, что у него живет краля? Хорошо. А почему  это она, по его мнению, беременна?  Сплетни, видимо, летят – вот что! И скажите на милость, как высунуться     на улицу этой красавице, к которой он и помыслом не прикоснулся? Хотя нет,  помыслом-то он как раз готов прикоснуться хоть сейчас, но по делу, физически – ведь не было! А к ней непременно подойдут  с выражением сочувствия и муки, будут руки жать, говорить: да не бойтесь вы ничего! Он вполне приличный, просто дурак, а папа у него отличный мужик – женится на вас Ерофеев, женится! От такого сюрприза красавица и в обморок способна упасть. Как-то бы предупредить, что ли, да сказать, что он к этой сплетне не причастен – сам ею удивлен.
  Поставил чашку, лишь чуточку, каплю буквально сплеснув. Сел на свое место и взялся за край стола, зафиксировал конечности. Размышляет, как подступиться к скользкой теме. Ведь не скажешь же: девушка, про вас говорят, что вы ждете ребенка. От меня.
- Знаете, а я могу вас обрадовать, - светло улыбнулась квартирантка, берясь за чашку. -  Пронины вам вернули долг.  Лежит на столе в кабинете.
- Приходили , что ли? – удивился он, не отцепляясь от стола.
- Не совсем. Марина Красильникова ездила к ним за покупками. Я от скуки ее сопроводила. Ну и передали со мной. Попросили порвать долговое обязательство. Порвала. Даже в пепельнице сожгла. Вы рады?
- В принципе, да. Хотя, я слыхал, те собирались в какой-то красивый вояж. Вряд ли теперь поедут.
- Уж не хотите ли вы вернуть часть денег?
- Стоило бы, если б не обстоятельства. Они давно об этом мечтали.
- Но, надеюсь, им не мечталось, вернувшись, встретить вас у вокзала собирающим милостыню? У вас, Ерофеев, крайне низкий уровень деловой мобилизации в обстоятельствах экстремальных. На взгляд со стороны, вы напоминаете пловца, которому лень кричать «помогите», хотя точно знает, что дно для него ближе, чем берег, - наставительно сказала красавица в волнующем костюме, посмотрела на него темными глазами, заставив подумать, как непонятна и сложна стала жизнь: вот сидит он и вяжет его какая-то  несвобода. Непривычное чувство, просто рабское. Как-то спасаться надо. Тем более перспектив-то никаких, она же уехать собиралась.
- Ладно. Устал я. Не до уроков морали мне, - взял чашку с чаем, отвернулся к окну, по которому уже начал тоскливо барабанить дождь.
- Хорошо, допью чай и уйду. Но вот еще о чем хотела сказать:  пожалуй, я вернусь к прежнему замыслу пожить в провинции.
- Да?! – обрадовался он, поставил чашку и снова схватился за столешницу.
- До тех пор, пока  не найду и не  куплю себе приличного жилья, вы разрешите пожить у вас?
- Разумеется, разумеется! Вы приносите удачу.
- Как все ободранные приблудные кошки? – прищурилась ехидно.
- Ой, да что вспоминать! Брякнул, не подумав. А вы … Репутацию мою спасли, дав денег на поминки. Мне-то взять их было неоткуда – опозорился бы. Долг принесли, опять же.  Это вообще чудо. Зарплату выдам. На карьеры, конечно, поставщикам сырья, надо бы что-то кинуть, но, может, потерпят. Пошлю завтра Красильникова побеседовать. Сам уж  был, грозят арбитражем. Но у них не такой край, как у меня. Клавдия-бухгалтер подходила – налоги копятся. Господи, и эту сумму нечаянную налогами обожмут, - заговорил явно не о том, просто маскируя радость.
 Но  девица теме не удивилась, очередной раз поразив сметливостью, какую трудно было за ней даже заподозрить. Восклицает:
- Чушь!  - И  рукой решительно рубанула. - Если вы платите налом из своего частного кармана , ее  право все это замаскировать, провести по ведомостям лишь  фактическое поступление прибылей. Что за недоучка там сидит? Я ведь правильно поняла, что Пронины были должны лично вам, а не предприятию?
- Да. Я оплатил все, вместо них,  в кассу.
- Когда? Вы посмотрели, как это было заактировано?
- Ну, вот еще!
- Трудно с вами говорить, честное слово! – сильно рассердилась собеседница, посмотрела, презрительно сморщив ноздрю.
- Это мои друзья! – возопил он. – Они не могли! Если вы на что-то  намекаете.
- Потому что вы так не можете, да? Аргумент, Ерофеев, слабенький!  Ну да бог вам судья. Мне вовсе не хочется спорить с вами на сон грядущий. Дождь еще этот настроение портит. Спокойной ночи! – сказала Алёна, поднимаясь из-за стола.
 А какая уж спокойная ночь может быть после беседы с этим пнем? Во-первых, ну, хорошо, благодарность за Пронинские деньги устно выражена, слово «спасибо»  произнесено, но хорошо воспитанный человек поцеловал бы! Это как минимум. Вообще странный!  Про бизнесменские качества  и говорить не надо… А, впрочем, чего о них говорить? Она ж его  не за толстый кошелек полюбила… Но и радоваться его бескорыстию умная не будет. Он так и собирается испытывать нервы любой, у кого есть голова на плечах и элементарное знание арифметики, своей безалаберностью? С таким, похоже, действительно впроголодь насидишься, коли сам о себе не позаботишься. Хотя нет: он  способен заработать на жизнь рыбалкой, как Леня Фокин,  и фотографией. Снимки в фотоархиве встречаются просто классные. Пока не лег спать, стоит сходить, спросить.
- Простите, - сказала она, снова заходя в столовую, - я искала книжку и случайно наткнулась на папки с фотографиями. Это вы снимали?
- Я,  и меня, - буркнул он, расстилая на сдвинутых стульях тулуп. – В молодости в основном. Собирался стать биологом и издать альбом во славу родины. Сейчас  заниматься этим абсолютно некогда. Даже сюда фотоаппараты и лабораторию не перенес.    Валяются дома на антресолях. Я много чем  в детстве увлекался.
- Некоторые фотографии вполне профессиональны. Мне очень понравились.
- Рад услышать.
- А вот скажите: когда вы робинзонили, что ели? Тут есть какой-то подножный корм?
- Есть. Мы с Курослеповым как-то поспорили с дядей  Борей Кротовым, ну , это мой дальний родственник, старший инструктор турбазы, что проживем без крошки провизии в лесу две недели. Выиграли спор. И даже не отощали. Вру, Курослепов чуток с тела спал, но только красивей стал. От легкой голодности взгляд  опять же становится одухотворенней.
- А вы похорошели?
- Мне ни к чему. Я и так самый красивый мужчина Тунгура, - ответил Ерофеев, ложась на узкое лежбище со сложенными на груди руками.
- Прекрасно! – засмеялась она. – Это, наверное, здорово – ощущение такой мужской исключительности?
- Я не сам придумал. Мне говорили – я поверил, - ответил Ерофеев, прикрывая глаза  веками с темными пушистыми ресницами. – И сейчас меня никто в этом уже не разубедит, если вы собрались тут долго стоять и молча меня разглядывать.
- Да нет, - вздрогнула и опомнилась она. – Просто я думала: а не удобней ли вам будет на диване в гостиной?
- Какой еще диван?
- Я перенесла из оранжереи тамошний диван. И сделала возле него журнальный стол.
- Из чего?
- В гараже стояла какая-то плоскость с железом.
- А! Дверь для погреба. Борис Иваныч ошибся в размерах. И что? Нормальный вышел стол?
- Ну что я буду хвалить себя, как вы свою красоту? Сходите посмотрите. Могу рассказать, каким образом и за какие средства можно  превратить гостиную в  весьма оригинальное помещение.
- Охо- хо, – закряхтел первый красавец города, поднимаясь, - суета сует и всяческая суета.  Я не знаю, уцелеет ли этот дом, как мое жилье, так что… Впрочем, мне приятно, что о моем  быте кто-то позаботился.
 Диван, застелив его тулупом и пристроив куртку в изголовье, он одобрил сходу, сказав « С такой широкой постели я и пьяный не упаду» . По поводу стола мнение взвешивал достаточно долго:  потрогал – устойчиво ли, посмотрел  на букет и пепельницу, склонив голову, молвил: « Коня и шкатулку надо сюда же».
- Нет-нет, - улыбаясь, возразила Алена и стала рассказывать, как это должно выглядеть в окончательном виде – с комодами, консолями, лампами и зеркалами.
- Это на мах и никого для доделок искать не надо, - сообщил Ерофеев. – Диван привезен с завода. Там так, как вы рассказываете,  была оформлена комната отдыха перед сауной. По моей задумке.  Однако все время роптала уборщица – ей бы пластик или крашеное  эмалью. Все ж не загородный клуб – работяги после смены ходят.
- У нас что, похожий вкус? – изумилась она.
 Ерофеев  пожал плечами, спросил неуверенно:
- И что? Вы сильно против? Кстати, стоит ли везти все это? Коли дом придется продать?
- Везите! В конце концов , если не заломите дико, я у вас дом куплю.
- Но я жду ответа Храмкова. Который с женой приходил смотреть.
- Опять неудобно  обмануть надежды  учившегося в вашей школе двоечника или коммерческий расчет: завести меня как покупателя?
- А не знаю! Вообще ничего не знаю! Вдруг мне горько будет покинуть эти стены, так сильно похорошевшие?
 «Прекрасно! – подумала Алена. – Расшибусь, но украшу их. Ты от меня не убежишь: ни к другой, ни на вокзальную площадь нищенствовать! А старьевшик – матершинник пусть умоется: подстрою какую-нибудь каверзу».
- Значит, договорились. Завтра я приеду на завод покупать списанный хлам. Заплачу в кассу, распорядитесь, чтоб была машина на вывоз и, если не трудно, умелый человек, способный мне помочь все установить и повесить.
- Ну почему хлам?
- Это слово удобно для меня, как для покупателя. Понимаю, что вам все эти комоды ручной работы и кованые люстры обошлись недешево. Но, заметьте, я их покупаю в качестве уже повторного использования, поэтому намного дешевле. Это элементарно. И я нигде  не собираюсь переплачивать. Даже из личных симпатий к  вам, как моему домохозяину. Кстати, долг Прониных был возвращен в долларах. Я в соответствии с официальным курсом заменила их на рубли.
- Городской курс выше официального! – ехидно завелся Ерофеев.
- И ничего вдобавок не получите! – отрезала она. – Вам нужны рубли завтра же. Вряд ли вы будете бегать и торговать валютой из-под полы. Вам повезло, что почему-то в моем присутствии у ваших старых должников взыграла совесть. Мне  положена за это маржа. Всё!
- Ну всё так всё, - кивнул он. – Я могу пройти в вашу спальню забрать мои кровные?
- Пожалуйста!  Еще хотела спросить. На время квартиранства могу ли я занять  ту комнату, где лежат мои вещи? Я бы освободила вам кабинет, но попросила возможности работать на компьютере в ваше отсутствие. И позвольте поинтересоваться, отчего нет Интернета, коли я заметила телефонные розетки и узнала, что во всех домах, кроме вашего, есть городской телефон?
- Чтоб невесты не звонили, -  ответил он, проходя к кабинету.
- А серьезно?
- Экономил. Деньги и нервы. Я не люблю звона по ночам. Он был бедствием моей  медицинской династии. Нравы у нас тут простые. Скажет роженица: хочу уронить плод в руки именно  Анны Ивановны – и мать летит в свой роддом. А бывают еще и сложные случаи. И отец так работал. Экстренным хирургом всю жизнь. Это уж сейчас, под старость, ушел в морг, потому что   пять-шесть часов у стола   для него трудно,  и мама  волевым усилием его  отволокла. После инфаркта. Понятно про телефон?
- Да. Вы похожи на отца?
- Нет. Я его умнее, - сказал Ерофеев, вспомнив сегодняшний  ор на весь подъезд. -  Я, пожалуй, в деда по материнской линии, в честь которого назван. Он в деревне живет. Скромный селянин на пенсии.
- И сколько же ему лет?
- Дай бог памяти… Семьдесят два, -  ответил Ерофеев, берясь за пачку денег. -  Попрошу на время помолчать: я их пересчитаю.
- Не верите мне?
- Вы сами все время призываете меня к деловому подходу. Считайте, что я сделал первый шаг. Кстати, а почему опять кровать не заправлена?
- Вы что, очумели? Она расправлена! Я ложилась спать, когда вы пришли!
- Извините! – сказал он, стрельнув глазом на постель, и  вышел из кабинета.
 Ничего не оставалось, как послушать дождь , уныло барабанящий по подоконнику,  и уснуть. Ночью ей ничего не снилось.
   
 
   А Ерофеев увидел сон роскошный, заставивший поутру долго  лежать – очи в потолок. Сначала снилось  застолье, похожее на вчерашнюю тризну по Ивановне. Но он почему-то сидел во главе стола, непонятно одетый – в смокинге . Смокинг  у него есть – куплен в магазине Прониных перед отъездом в европейский круиз. Отличный смокинг, с крошечным прожженным пятнышком на атласном лацкане. Сам он не курит. Пятнышко, очевидно, и было причиной, по которой богатей с него ростом и  тютелька в тютельку сложением мотанул дорогую вещь в мусорную корзину. Где-то в Англии или Голландии, точно Ерофеев не помнит, хотя Проньки пояснили, откуда вещь приехала в Тунгур, к туземцам. Сказали, что еще ими отреставрирована мешковина кармана брюк и чуточный сделан шовчик под мышкой на подкладке – хороший, отличный костюм, убеждали. Поедешь, как картиночка! Ну, мало ли где пригодится! Во –первых, черные брюки универсальны , во –вторых, хорошо, в Тунгуре его носить некуда, но пусть будет! В конце концов, ты самый красивый мужчина Тунгура, а тут еще и смокинг – это выход на звание «Мистер Вселенная»! Словом, хохочут они,  и он хохочет, а смокинг пришлось купить – он себе в нем в зеркале понравился. Со всеми  позже купленными причиндалами в виде галстука –бабочки, жилета- пояса,  специальными  рубашками  от Кардена, легкими лаковыми туфлями, шелковыми носками и платками для карманчика покупка обошлась недешево. В путешествии пригодилась раза три, но дивиденды с нее были огромными!  «Я тебя хочу!» во время танцев он услышал практически от всех спутниц, а в лондонском ресторане еще и от трех «голубых». Но это так – попутные  воспоминания.  А во сне он сидел в смокинге за столом как жених. Прекрасно выглядел, это объективно. Но невесты рядом почему-то не было, что вызывало у спящего тоску и муку. Он вертелся на своем тулупе – слава Богу, что не на стульях спал, а на широком диване, а то бы свалился как дважды два и не досмотрел сон. А тут  увидел: невеста идет по одноэтажной улице  Железнодорожников – будто лебедь плывет: пышное газовое платье, белое, естественно, юбка до земли – облаком, и облаком – фата. Лица не видно, фата опущена. А в руках на манер букета несет какой-то пакет, держит перед собой бережно. Ерофеев в смокинге выходит ей навстречу, не чуя под собой от счастья ног. Долго плывут – сближаются, в воздухе – шелест, шепот, свист и неземное блаженство. Приблизилась настолько, что уже можно рассмотреть лицо. Он кричит: «Алёна? Я так и знал!» Та откидывает фату,  протягивает ему пакет – и он готов сквозь землю провалиться: это пироги с поминок. Все на них глазеют, он смотрит на любимую с упреком, а та , не разжимая губ, улыбаясь пленительно, тем не менее каким-то образом громко, на всю улицу говорит: «А чего ты хотел? У тебя же нет денег, ты банкрот».
   Тут  Ерофеев проснулся и уставился в потолок.   Попытался  понять, что это снилось и с каким смыслом, лежал, просто по-бабьи  пытаясь  проникнуть  в мистику сновидения. К чему это? Сбудется – не сбудется? И что скорей -  женитьба или полное банкротство? Грустно: ну кто за него пойдет, за придурка? Все иметь – и все рассыпать. Ай! Уж в крайнем случае, не она. Разумеется, он далек от мысли  посвататься… А к какой мысли он тогда близок, коли такую белиберду во сне видит? Без причины свадьбы не снятся. А пироги эти поминальные – что за символ? Умом он  повернулся  - вот что произошло! Никаких подобных сложных сновидений он раньше не видел. Хотя, разумеется, женщины ему и раньше снились, однако без всяких подвенечных платьев. Или обыденно одетые, или вообще без ничего. И пора вставать.
   Встал, ушел умываться в туалет на первом этаже, хотя была мысль принять холодный душ в ванной. Для избавления от блажи. А  потом подумалось: не хочу избавляться! Пусть хотя бы этот сон вспоминается. Ну,  побрился, поплескался над раковиной, выходит в кухню -  героиня сновидения там.
В светлой нервирующей пижамке и его фартуке жарит яичницу, говорит:
- Я разбила три яйца: два вам – одно мне.
- А что вам не спалось? – довольно хмуро поинтересовался он, чувствуя, как снова дрогнули руки.
- Странно, но , видимо, перестроился режим. Я тут удивительно рано встаю, потому что рано ложусь. И не снится ничего. Никаких кошмаров.  Как вы считаете, это влияние провинции?
- Еще бы нет! Берег реки, полная тишина, вчера вы совершили  чуть ли не Геракловы подвиги, таская диван и двери погреба. Сегодня совершаете подвиг милосердия, готовя чужому человеку завтрак. Я  и то потрясен терапевтическим эффектом местности.
- Еще я разогрею в микроволновке  кусок мясного пирога, если хотите.
- Хочу, - ответил Ерофеев  и подумал: сон в руку. – Правда, опасаюсь: распустите вы меня, как домохозяина. Вдруг да уху приметесь варить? Я изрядно рыбы привез, лежит в морозилке.
- Это вряд ли, - строго глянула заботница. – Ни чистить рыбу, ни  потрошить картошку я не намерена. У меня есть на этот счет роскошное предложение, но боюсь , вы из вредности  откажетесь.
- А ну?
- Вам  надо нанять домработницу.
- Оба-на! Я не знаю, чем, пообедав, поужинаю, а мне такие предложения. Я банкрот, дорогая!
- Как-то вы  странно это произнесли – чуть ли не гордо. Согласна нанять ее на паях с вами. У меня есть даже кандидатура. Нина, Фокина Лени   жена.
- Ну, положим, это не так. Фокин холост, - сказал Ерофеев и ошибся.


  Именно сейчас в своем «нулевом цикле»  проснувшийся полчаса назад Фокин подносит  лежащей в постели Нинке чашку кофе и кусок поминального пирога на подносике.
- С чего это ты? – с улыбочкой спросила та. – Никогда такого не было.
- Ну дак – вольные отношения, -  ответил Леня. – Еще бы я каким-то  профурсеткам в кровать  завтраки подавал! А жене – можно.
 Та чуть горячим не облилась, глаза вытаращила и слова  вымолвить не может, только улыбается неуверенно: столько  ждала этих слов и надежду потеряла! Слезы брызнули, Леня сказал строго:
- Ну, вот еще!  Это ты оставь и навек забудь! А то ведь учти, в загс еще не схожено. Сырость-то мне тут разводить, - и  удалился  « на камбуз».
 У Фокина  все  было по-морски  в этом подземелье: камбуз, кубрик и кают-компания. Чистота – «как на нашем линкоре»,  всякая вещь на месте -  «как на нашем сейнере», и она тут доселе была – «А, подруга с берега?»  А нынче вот – «жена»! Нинка выпила кофе, вернее, кофейный напиток «Брекфаст», ранее ею нелюбимый, как нектар пьют, пошла, закутавшись в простыню, умываться в «гальюн» . Шепчет по дороге: «Видно, бабка у Бога попросила. Ой, спасибо, Господи! Бабулька, милая, прости!» – и рыдать, и смеяться хочется – все сразу. Фокин жарит в камбузе рыбу, напевая «Севастопольский вальс»… Вот так оно и выглядит – счастье!
   А  вчера, уже в полной темноте,  шли они  пристанционным бором под свистящими под резким ветром соснами, под затянутым   черными тучами небом –  и жить не хотелось. Фокин с большой сумкой провизии топает впереди, не обращая внимания, что она отстает,  что догоняет его пробежками, усталая, хоть и поспала и не сама  после поминок прибирала. Черное платье с длинным рукавом шерстяное на ней, а от ветра всю дрожью проняло, концы платка черного в рот задувает, нарядные черные туфли на каблучке мотаются, носками  за какие-то корни цепляются, полиэтиленовый пакет с бельишком, тапками, двумя халатиками да косметичкой руку тянет, будто она от колонки ведро с водой полнехонько несет. А все почему? Она собирается , а он говорит: «Не больно, конечно, губу распускай. Вариант трагический, это сразу должен предупредить. Отдышишься – и домой, без прекословия. Без всяких иллюзий».
  Пришли, спустились в подвал, она сразу в кубрик прошла, разделась донага, легла, отвернулась к стенке, накрылась с головой одеялом, глаза плотно зажмурила. В голове пустой звон стоит… Фокин раздевается, она слышит.  К кровати пошел. И вдруг замер…
  Какой-то тяжелый мотор к ограде приблизился, перешел на холостой ход.  Калитка скрипнула, визгливо ворота открываться стали. Машина заурчала трудолибиво с небольшими паузами – кто-то задом  на территорию заезжает. Фокин взял в руки  стоящую в  кубрике увесистую дубину, на  цыпочках прошел к двери, выключил свет, не скрипнув дверью , выбирается наружу… Так и есть, мать их! Грузовик стоит большущий возле штабеля блоков, шофер открывает задний борт. Как Леня  ринется, матерясь и размахивая дубиной, страшный и непонятный  в фосфорическом свете насухую блеснувшей   молнии! Шофер заорал, кинулся в кабину, дал по газам,  и машина испуганно  прыгнула к воротам, непонятно как извернулась за ними, едва не свалившись  в кювет, и помчалась, виляя от страха,  хлопая незакрытым бортом…
 Фокин вылетел на дорогу, желая разглядеть номер, но куда там! – во-первых, темно, во-вторых, с такой скоростью авто мчится – вот –вот колеса отвалятся. Фокин  сплюнул вслед, еще разок перематерился громко,  ворота запер, калитку  подпер доской, идет  к дверям полуподвала, а там Нинка стоит, голая, смотрит на него печальными глазами.
- Чё высунулась?  - сурово спросил.
- За тебя испугалась.
- Ничего – у меня палка! - сказал голый Фокин, потрясая  дубиной и еще кое - чем.
 Нинка улыбнулась.
- Нечего лыбиться!  Сто раз говорил Ерофееву: палка – не ружье.
Нинка прыснула.
- Ты чё? Умом подалась? Накинуть на себя не могла? Стоит тут, мудизм разводит.
 Нинка согнулась пополам.
- Ой, не могу! Ой, не могу! – хохочет на всю улицу.
 Леня оторопел: с ума сошла? В буквальном смысле? Спрашивает осторожно:
- И что смешного я сказал, дорогая?
- Ну-ди –зззм! А не мудизм! Ой, грамотей! – заливается смехом Нинка.
- Ха! Никакой разницы! – развеселился и Фокин. – Ладно. Я рад, что ты от скорби отошла. Молодец, что на помощь выскочила, - подошел и обнял боевую подругу.
 А та  говорит, ткнувшись ему лицом в плечо:
- Пошли купаться?
- Да как-то, погода…
- А нормально, тепло. Мы давно с тобой так не купались. Пошли. Возьми меня на ручки.
     Ну, Фокин думает: а чё не взять? – и не тяжелая,  и  день у нее  печальный был. Идет, несет, а до воды далеконько. Она его за шею обняла, шепчет щекотно в ухо: «Ой, Леня! Родной мой! Сладкий мой, единственный! Господи, как хочу тебя, никогда так не хотела!» И бегут-бегут ее слова  внутрь Фокина,  и силой, и слабостью его наливают  - одновременно. Он говорит: «Да ну тебя! Неудобно: на нас Ивановна с небес, поди, глядит». «Нет,  нет, - шепчет Нинка. – Нас никто не видит, мы на белом свете одни сейчас». «Так что? Обратно тебя нести? В кубрик?  «Нет, нет, тут  тебя хочу… На сырой земле, на зеленой траве. .. Клади меня, ой,  быстрее, желанный мой!»
  И нормально, даже  супер все получилось! Укатали, да так ли утешно чуть не гектар этой сырой земли. Никогда он ее такой не видел: лицо в темноте белеет- светится, глаза огромные, рот жаркий , и что ни скажет – его как током шарахнет, мурашки по коже побегут. И куда он ни сунется – всюду ее горячие руки, прохладные ноги, шея душистая и теплая, грудь атласная  - все под его губами, от чего временами просто дыхания никакого нет – один стон мучительный : «Ой, Нинка,  ой, сейчас умру!» И век бы с этого берега не уходил, да комары- заразы! Встали они с травы, Фокин  снова Нинку на руки взял, дождь уже начался, но в воде, как говорится, не капает. Зашли  по горлышко ему, с головкой окунулись несколько раз. Вынес на берег, она говорит: «Опусти – устал ведь». «Своя ноша не тянет», - ответил Фокин. А она ему: «Спасибо тебе. Ты меня сегодня настоящей женщиной сделал».
    Вот этого Леня не понял. Вспомнил, пока до кубрика нес, как,   выгруженный вором Заклунным с поезда, очутился в доме бабки Ивановны. Нинка еще в техникуме училась. Ну, живет у них третий день. Ехать-то некуда и не на что. Не может же он в  Пензу явиться гол как сокол – у него мужское самолюбие есть, хоть Ивановна и предлагала : возьму, де, свой отпускной бесплатный билет  как железнодорожница, ничего, что именной – вполне можно договориться с проводницами, увезут. Значит, живет Леня, дровец  нарубил в виде платы за харчи, выключатель починил и дверцу у буфета застеклил. Ивановна на работе. Нинка с занятий пришла, красивая и румяная. Леня в карман дубленки полез, а там – презерватив. Ну, чисто по привычке и показал его даме с намеком:  не интересуетесь? – импортный! А та: «Можно, раз бабки нет. Но презерватива не надо. Я  не заразная.  Я вообще, это… первый раз». А потом слёзы  вытирает и говорит ему торжественно: «Спасибо. Ты сделал меня женщиной!» А сегодня еще и «настоящей». Видимо, какая-то разница.
   Улеглись на узкую железную койку, Нинка  на ухо шепчет: «Сына тебе рожу. Чувствую, что сына и на тебя будет похож,  как две капли. Хочешь?»   И  Фокин чувствует: хочет!  И чтоб непременно весь в него был – и  глаза, и уши, и волосы, и пятки косолапые… Не заметил, как уснул, и снилось что-то приятное, похожее на рассвет на Тихом океане, но не конкретно, а так – ощущение. Снов он никогда не запоминал – только ощущения. Словом, было поутру, при просыпании, светло и тепло, это при полной-то темноте подземелья. И он решил: женюсь!
  Завтракать они  выбрались на улицу. Нинка инициативу перехватила,  быстро салатик сделала к рыбе им пожаренной, дворовый стол застелила чистой скатерочкой, в банке из-под майонеза букетик установила из цветочков с межи, кисель заварила смородиновый, Ленин любимый, к нему печенье самодельное, от поминок оставшееся, подала, приборы у тарелок разложила, как в ресторане, и салфетки бумажные. Тут заходит в гости Алёна. Пригласили к столу, стали беседовать. Гостья сообщила, что Ерофеев ей рекомендовал Леню  мобилизовать для перевозки мебели с завода. И потом, де, тот ей поможет все, что надо, повесить-прибить.
- Как нече делать! – ответил Фокин. – Значит, благоустраиваетесь? Поздравляю!
 Алена  кратенько рассказала, чего ей для счастья в синей спальне не хватает, а именно: нужна широкая деревянная кровать, которую можно бы было покрасить в тон шкафа.
- А железная не пойдет? – спросила Нинка. -  У моей бабушки привычка была -  что люди из мебели выбросят, все в сарае копить. Ой, у нас там набито! Все же за стенками да раскладными диванами гонялись, а Ивановна моя – выброшенное на тележку и к нам. Я уж просто закиплю иной раз: на фиг нам столы круглые да квадратные с точеными ногами, коли их ни у кого уж нет? На дрова, что ли, возишь? Так тебе железная дорога бесплатно их дает, как ветерану. Не, не уймешь, кряхтит: пригодятся. Вот  и кровать такая же: спинки витые, высокие, красивая, вообще-то. Я потом стала понимать, что это антиквариат. Жалко, ставить было некуда – домишко-то маленький. А так-то там и матрас пружинный, по -  старинному сделанный, упругий. От пыли только выколотить надо. Верите, я поперек помещаюсь – вот какой матрас. Буфеты еще там  резные есть,  шкафы, тумбы, трюмо не одно. Торговать, видно, буду, как мода придет.
- А поехали посмотрим, - загорелась Алёна. – Если недорого…
- Ой, о чем вы! Я же вам должна!  Наберете на  всю сумму – дак я перекрещусь! Тюль еще, я вспомнила, у меня есть. Это она хапнула, когда зарплату задержанную бартером выдавали. Тюк прямо. Ну, с цветами который, начальство разобрало, а этот – простая крупная сетка. Гэдээровский однако, нитка толстая, крученая, висит хорошо, форму держит. И не чисто белый, а как бы чуть-чуть кремовый.
- Именно такой мне нужен на окна гостиной. Да и в столовой повесить можно. Вот только шить…
- А я машинку прихвачу. Подушки бы еще куда-то сплавить. Спит на одной, пуховая у нее была, мягонькая, а на кровать наставлено их – до потолка. И  на шифоньере лежат, в простыню завернутые, грудой.
- Очень удачно! Беру! Но только к ним надо сшить гобеленовые  наволочки на молниях.
- Сошьем. Гобелена, правда, нет.
- Это я куплю.  Леонид, а вы можете одну из кроватных спинок отпилить?
- Это зачем?
- Эх, голова! – снисходительно улыбнулась Нинка. – Мода такая. Правильная вообще-то.  Покрывало стелить удобней. Гобелен, обшитый тесьмой , до пола, да? – повернула нос к Алёне.
      Та кивнула и побежала собираться.
  И заняты они были , все трое, целый день. Фокин  дрелью   в гостиной дырки  сверлит, морские песни мурлычет. Нинка в  столовой  на машинке строчит, песни поет про любовь и разлуку. Алёна в молчаливой сосредоточенности осваивает мастерство маляра – красит во дворе импортной эмалью мебель для спальни. Дело, оказывается, нехитрое – в руках ее поролоновый аккуратный валик,  краска из банки  вылита Фокиным  в удобный  таз, как  раскатывать краску, он объяснил. Кровать, кстати, сам выкрасил, потому что там надо было  надеть на руку  вывернутую наизнанку старую меховую рукавицу, окунуть  ее ладонь в таз и   по каждому железному завитку в обхват пройтись, что, естественно, рук  не пощадило – Фокин их потом мыл  вонючим растворителем. Алёна малярит в перчатках резиновых. Рукам жарко, но на сердце весело: отличные вещи  получатся – и  кровать, и  туалетный столик, и  широкая светло-синяя рама для  круглого зеркала!  Заводские мебеля очень удачно   в гостиной встали. Просто радость,  да и только, что  за копейки  обошлись.               
        Главбух Стончикова была сама любезность. Кабинет у нее отдельный, небольшой и
 строгий, в стиль хозяйке. Вернее, сама-то хозяйка как раз большая – ростом с Алёну и в две Алёны шириной. Волосы  серовато-белесые – в узле невеликоньком тугом, строгий деловой костюм, несмотря на жару и отсутствие кондиционера, минимум косметики, глаза небольшие синевато-блеклые на большом  незагорелом лице. Острые  вообще-то  глаза, внимательные. Но Алёна защебетала: ах, как много слышала о вас, рада познакомиться!  Вот  улажу в доме все, Клавочка,  хоть сколько-то уют наведу, непременно всех соберу. Правда, хозяйка я неважнецкая,  растяпа, растрепа и транжира, Ваня только из снисходительности никаких замечаний не  делает, но я  стараюсь. Стончикова заулыбалась, предложила кофе. Ой, нет, сказала Алена, так жарко! Вчера вечер был  ненастный, ночью дождь шел, а сегодня, смотрите, как парит. Вот если бы мороженого и пепси- колы холодненькой… И еще, если вас не затруднит,  распорядитесь с погрузкой. Присмотрите там, чтоб ничего не попортили и от пыли протерли. Если можно, лампы к люстре хотелось бы.  Клавдия ушла. Алена тут же – к компьютеру. И нашла! Разумеется, не все. Но достаточно для устных показаний. Например, поняла, откуда у Стончиковых  туристский трайлер. Бартером за него заплачено – отдана большущая партия блоков, за полцены фактически. Нашла  и  шалости по налогам: платила их Клавдия со всеми  уловками экономии, а Ерофееву докладывала совсем другие цифры.  Не нашла оприходованных сумм, ни тех, что Ерофеев отдал в виде выручки за проданный  джип, ни  сегодняшнего его дарения – денег сестер Прониных, в открытом сейфе  пачки не было, а  ведомость – на столе: главбух  готовилась порадовать  коллектив небольшой зарплатой, но не сегодня, а через два дня.  Клавдия вернулась  неожиданно, можно сказать, застала на месте преступления, но Алёна улыбнулась ей из-за компьютера, сказав «От скуки решила поиграть, но у вас тут  всего лишь пасьянс да еще какая-то карточная игра, а я люблю  игры с  динамикой, чтоб не мозгами, а джойстиком работать». И спокойно выключила компьютер. Любезная хозяйка принесла кроме мороженого и газировки небольшой воздушный тортик, так что кофе они тоже испили. Побеседовали  о кулинарии. Клавдия рассказала, что когда-то тут был отличный ресторан, небольшой, уютный, специализирующийся на национальной русской кухне. Мама у нее там была шеф-поваром. Настолько искусным, что приехать в Тунгур и не посетить «Ермак» считалось моветоном. Она и сама прекрасно готовит – есть, знаете ли,  такая вещь, как наследственная одаренность, от Бога. Алена  округляет глаза и кивает, соглашаясь, слушает и мотает на ус. «Честно говоря,- повествует Клавдия,-  если бы правильно собой распорядиться, то и надо было в повара идти». Алена спрашивает: «А  это не скучно? Изо  дня в день что-то кромсать, чистить –резать, мыть кастрюли и  тарелки после вовсе незнакомых людей». «Что вы! – улыбнулась  Стончикова. – То, что вы перечислили – это дело подмастерий, а мастер изобретает да оттеночки блюдам дает, это работа интеллигентная». Была, мол, она как-то на турбазе, откушала в  столовой – отрава! Ее бы поставить там – рестораном бы столовая называлась. Тут  зашел Леня Фокин, сообщил, что Нина  уже успела в галантерейке  все-все купить, ехать пора. И Алёна откланялась. А хотелось еще хотя бы в кабинет Стончикова заглянуть, с Мариной Красильниковой на рабочем месте побеседовать. Ерофеева на заводе не было – уехал на карьеры с главным инженером.
    Итак, она  приступила к последней  вещице для спальни: красит широкую приземистую табуретку старинную. Фокин ножки  подрезал, потом сверху толстый поролон прикрепит, а  Нина  обошьет все это гобеленом с оборкой – будет банкетка перед  консольным туалетным столиком. У ворот останавливается потертая довольно иномарка, уже знакомая ей: старьевщик  с женой приехали. Спрашивают, дома ли хозяин.
- Ивана нет, - улыбается она. – Но он поручил побеседовать  с вами мне, - врет. – Вы, очевидно, приехали сказать, что покупаете дом?
 Одетый сегодня, ну, просто как детектив Нэш Бриджес, в ярко-зеленый пиджак, Сережа Храмков важно кивает головой. Жена его тоже, видимо, любит сериал про этого детектива – стоит в безрукавом коротком  трикотажном платье, похожем на длинную мужскую майку, обильное тельце выпирает из легкомысленного наряда, сквозь ткань  видны   перетяжки от нижнего белья, но взгляд заносчивый – приехала взять реванш за унижения прошлого визита. Говорит:
- Мы, это, хотели б еще раз посмотреть все кругом. Нам люди сказали: он импортные материалы принципиально не покупал.
- Ах-ах! – отвечает Алена. – Он мне назвал запрошенную сумму – я долго хохотала! С таким благотворительным подходом мы по миру пойдем. Столько однокомнатная хрущевка  в Москве стоит!
- Ну уж!
- Не «ну уж!» Я-то точно знаю. И как он собрался на такую сумму новый дом  построить, я, убейте меня, не пойму.
- И сколько вы хотите? – прищурился Храмков.
- Как минимум, в три раза дороже.
- У – у-у! – вытянулись лица у обоих.
- Сергей Леонидович, - кстати вспомнилось ей отчество, названное сестрами Прониными, -  поймите и меня. Если я уступлю и возьму за принцип входить в обстоятельства покупателей, мне придется, милый мой, носить платья, как у вашей жены. Чего я позволить себе категорически не могу! Уж извините.
 Жена Храмкова ринулась к машине,  перебирая беззвучными устами какие-то очень  конкретные слова. Крикнула оттуда:
- Пусть подавятся!
- Вот это  - правильная реакция, - хладнокровно подытожила торг Алёна. -  Прощаемся? Полагаю, как трезвый бизнесмен вы меня понимаете. И воспримете все случившееся без дамских истерик.
- А чё, может, вы с ним поговорите, да я вон тот подвал куплю? - кивнул  Храмков на усадьбу Фокина. – Сам построюсь.
- И опять предупредила бы. Вы говорите: подвал. А возле, между прочим, лежит полный набор  материалов. Это как?
- Пусть вывозит. Я узнал, можно блок дешевше, чем у их с завода, купить.
- Такой же блок?
- Ну да. Есть места. Так что  материалы не надо.
- А ему это зачем – привозить да увозить? Видимо, опять не договоримся. Впрочем, о вашей просьбе я могу  доложить. Но переговоры будут нелегкими, это я вам гарантирую.
  Гости отъехали.  На крыльцо вышел покурить  Фокин, следом – Нина. Пригласила  пообедать или уж поужинать: за работой как-то  быстро время пролетело, уже шесть часов вечера.
- Я наскоро, - сообщила Нина, накрывая стол, - бифштексик  с пюре, салат овощной да какао запить. Чё Храмков тут делал?
- К подвалу приценивается. Мечтает жить рядом.
- А  мошна не тонка?
- Не могу знать. Но интересно, можно ли эту стройку века как-то с мертвой точки сдвинуть? Или это дело безнадежное?
- Конечно, безнадежное. Курослепиха же  все ходы и выходы знает. Я уж не говорю, брат – мэр. Не нужны им тут  варнаки детдомовские. И я, кстати, ее прекрасно понимаю. Нынче не дети, а сволочи. Вон у нас в поселке – замаялись мы с бабкой их в огороде ловить. Вообще бардак – ты садишь, чужие кушают.  Хотя, конечно, а где им взять, коли мать с отцом пьют, как проклятые. Но ты уж, что ли, приди да попроси, а то воруют, и слова не скажи: какой-нибудь сопляк так обматерит, что готова сквозь землю провалиться. Ленька с нами жил, поспокойней было, а сюда перебрался, так , считай, половину огорода добрые люди осенью вместо нас убрали,  позаботились. Еле картошки на зиму хватило, а на посадку  занимать пришлось.
- Да, и все же мне почему-то жалко ту  молодую семью, которая сирот взяла. Обещали и не сделали.
- И там не надо убиваться. Эта Верка, нынешняя мадам  Черных, со своим Витькой  в нашей школе  учились. Она дак прямо со мной в одном классе. Тоже деловая. У медсестры да шофера у частника какой доход? Слезы горькие! Вот они и  прихватили сироток. Тем на каждого столько в месяц дают, что больше их бывшей зарплаты. Верка что ни день, поди, новое платье  меряет.  Квартиру схлопотала опять же. Из поселка  радостная уехала. Это не в частном домишке, где повернуться негде, да вода за три улицы. Все удобства. Во, такая, блин, коммерция для находчивых людей.
- Это точно?
- Что точно?
- Что ими двигал голый расчет.
- Да не слушайте вы ее! – влез  в беседу  Фокин. – Она и по расчету такую ораву не возьмет, это во-первых. Во-вторых, ты когда  одноклассницу видела? – уставился на Нинку. – Беседовала с ней?
- Нет, - растерялась та. – Со  школы не контачим.
- Так чего ты буровишь? Опять «бабы сказывали»? А про тебя что они сказывали, не помнишь? Не ты ль ревела, на кличку «шалашолка» обижалась?
- Ты бы уж держал язык-то!
- Я правду люблю! И опять же, я детдомовец. Да, из такой же семьи, как ты описываешь: отца не помню, мать спилась. Из-за нее, кстати, потому что  с пеленок намучался, терпеть не могу, когда женщина хоть грамм выпьет. Имеется в виду, моя женщина. И я , блин, знаю, как все мечтали в семью попасть. Ладно, у нас воспитательница хорошая была – Вера Федоровна Лыткарина. Как мать  следила, чтоб придурками не выросли. Я уж ПТУ кончил, а она все ко мне домой с ревизиями ходила. У меня, вишь, квартира  после мамани-то осталась, компании собраться любили. Разгонит всех, мне нотации читает да читает. С удовольствием в  армию ушел, а про флот даже обрадовался – ни один мичман, думаю, Лыткариной  хуже не будет, отдохну хоть от нее три годика .
- Ой, я и не знала, что ты такой богатей. С городской квартирой. Или уже продана? –  весело округлила глаза Нинка.
- Нет. Стоит. Вера Федоровна фиг позволит глупость сделать. На мое имя хата приватизирована. Семью какую-то поселила, пишет, что приличную. Иначе бы все у меня за неуплату давно конфисковали. А тут  даже деньги небольшие на день рождения шлют. Пишет: работу по твоей специальности найти можно. Я экскаваторщик и крановщик, - пояснил Алёне. – Да вот, видите, тут осел: места красивые. И прости, дорогая, видимо, из-за тебя, - глянул на Нинку строго. - Увезти не могу – вовсе легкомысленная ты, и уехать не могу. А сейчас уж привык. Эх, планы красивые строю! Коммерческие. В бору, вовсе рядом с вокзалом, есть  разрушенная фактически то ли водонапорная башня, то ли часовня. Отремонтировать бы да ресторанчик небольшой засандалить. Нинка бы  стряпала, я б на подхвате был.
  Нинка  восторженно глядит на Лёню.
- Ты чего? – поднял брови тот.
- Ой, Фокин! Я думала, что вовсе ни за что тебя люблю, за одни голубеньки глазки, а ты, оказывается, мужчина с головой! Я тоже  мимо этой башни  спокойно проходить не могла – все чего-то кумекалось. Поляна там красивая, - пояснила Алене.- Внутри-то башни, конечно, сортир. А снаружи – рай. Отреставрировать – так сестры Пронины иззавидуются.
- Но деньги- деньги- дребеденьги…- вздохнул Фокин. – Да и городок-то тупой. Год от году только хиреет. Какие уж тут рестораны.
- Успокойтесь, не надо траурных интонаций! – улыбнулась Алёна. – Есть точка, ниже которой падать некуда. Потом начинается подъем – это закон. А деньги, Леня, ты же сам сказал, есть: квартира – вещь дорогая. Прикинь, чего хочешь, зубы стисни – и вперед.
- А я тебе, Лень, очень даже помогать буду! – заулыбалась Нина.
- Помощи от тебя, - махнул тот рукой. – И не прошу, и даже в  свете нашей  вчерашней беседы  запрещаю. Надрываться. Ты меня поняла? 
- И вот еще что, - вставая из-за стола, сказала Алёна. – Не сопроводишь ли ты меня, Ниночка, к своей подруге Вере  Черных?  Побеседовать стоит. Давай завтра с утра? И, если не трудно, помой, пожалуйста, посуду. Я пойду табуретку докрашу.
     После ухода Фокина и Нины Алёна  прошлась по дому с чувством  удовлетворенного тщеславия – ничуть не меньше. Столовая  с новыми  шторами выглядела превосходно, если не смотреть в сторону пустых буфетов. Гостиная вообще была – шик. Фокин даже люстру на цепях повесил, хотя вначале сомневался, что один справится. Отличная люстра, ничуть не похожая на  светильники Прониных  - большой  блестящий обод, обвитый   плетью черной кованой  виноградной лозы,  небольшие продолговатые  матовые  лампочки  скомпонованы в  три грозди. Работа очень тонкая, виртуозная, даже усики спиральками висят.  Два бра в ансамбль к люстре  расположились под лестницей  по бокам зеркала над консольным столом. Зеркало в широкой раме, чуть тускловато – от старого трюмо из запасов Ивановны, повешено в длину, а подножие трюмо очень удачно приютилось  в уголке возле арки, ведущей в столовую,  на нем  стоят два цветочных горшка – подарок Нины. В одном горшке раскидистый аспарагус, во втором  - традесканция. Ветки свешиваются и хорошо маскируют  некоторую  некомплектность вещи. Леня обещал  набить в стену крочки для подвески кашпо  и выпросить что-нибудь вьющееся у  Анны Николаевны – у нее, де, весь дом заставлен и вся оранжерея увешана цветами. Она даже ему в подвал  сто раз предлагала взять что-нибудь зелененькое.  Все  чехлы для дивана Нина дошить не успела, но Алёна  выставила вдоль спинки  три зачехленных подушки – и  долго сидела на диване в  истоме: ай, какая она умница!  Оказалось, у дивана, когда он стоял в предбаннике сауны, был толстый  поролоновый матрас, обтянутый  белым кожзаменителем. Замусолили  матрас изрядно, оттереть его толком не удалось, но его  потом покроют гобеленовым чехлом с оборкой,  и  какая радость, что уже сегодня Ерофеев будет спать на мягком! Она полежала, вытянувшись, разглядывая люстру над головой. Сходила выключила верхний свет, включила  настольную лампу. Стало  совсем уютно и хорошо -  совсем, как дома, в  родительской квартире. Видимо, воспоминания о ней и подвигли ее на подвиги. У Шулепова в его пентхаусе  был полный «новодел» – дорогие импортные гарнитуры, до того лощеные, что просто сальными казались. А у них, Зверевых,  стояла старая фамильная мебель, антикварная. Дед, отец мамы, которого  Алёна  не помнит, долго работал в торгпредствах за границей, мебель была навезена  из разных стран давным-давно. Но  стараниями Эльзы Карловны поддерживалась в состоянии безупречном. Как-то там выглядит квартира сейчас? Не заносили ли ее арендаторы?  Она ни разу не навестила родного  дома, пока жила у Шулепова. Деньги за аренду  платились в банк на ее счет. И в  нем она не нуждалась. А не грех бы и перевести его сюда, совсем не маленький. Но это, к сожалению, невозможно – чековая  книжка лежит в столе ее кабинетика в Москве, номера счета она не помнит. Вдобавок не надо «засвечиваться», подавать признаков жизни, хотя денег жаль.
- Господи, что за жадность! – пробормотала она, вставая с дивана.
    Но какое-то чувство, что ей вскоре понадобятся очень большие деньги, ее не оставило.
  Именно этим, подумала она, диктуется и похожая на инстинкт скупердяя   нынешняя привычка  все высчитывать, обставляя дом, а  не тем, что дом чужой. Его она как раз ощущает своим домом. Ощущение возникло, едва вошла в него, одетая маскарадной нищенкой, в сопровождении Ерофеева с ее грязной, сырой   красной сумищей.  Это было непонятно, как непонятно и сейчас: что-то затеется,  на что потребуются деньги, а что? Радикальное спасение  банкрота Ерофеева? Нет… Что-то другое.  Вполне самостоятельное и, пожалуй,  никак или только косвенно со спасением Ерофеева связанное. Какая-то мысль зреет, долбит мозги  и пока не может покинуть пределов подкорки.
  Она пошла в столовую, размышляя, а чего же так долго нет Ерофеева?  Ужин для него  приготовлен Ниной,  и пироги еще остались. Правда, вряд ли ему понравится остывшее, подернувшееся в кастрюльке  пленкой какао, но можно и новое сварить: молоко и вообще довольно много продуктов  они купили, разъезжая по городу на грузовике с мебелью. Уж скорей бы пришел, похвалил за старания. Фокин сказал: к утру просохнет  эмаль на покрашенных ею вещах для спальни. Матрас тщательно выколочен, вычищен щеткой и занесен в помещение. «Отличный сексодром! – сказал Фокин,  руками опробовав  его упругость и мягкость. – Может, Нинка, зря мы его продали?»  «Мне  с тобой, чем теснее, тем милее, - смеясь, ответила Нина, - а эта кровать – в гектар». Вот что значит – люди нашли друг друга: только вспомнить, как Нина выглядела вчера, и как сегодня светится… Господи, думает Алёна, я бы тоже засветилась, я бы смогла, но как об этом сказать? Я жду-жду, а он даже не чувствует! Он где-то. И с кем-то? Боже, как  неприятно об этом думать! И как томительно ждать!
  Ерофеев пришел часов в десять. Сидит, хмуро барабанит  ногтями по обеденному столу, крепко сжав челюсти. Алёна, прикорнувшая с книгой в кабинете, вышла, поинтересовалась, поужинал ли он. Ответил, что был в гостях и есть не хочет. Спросила: у кого?
- А что это вас так  моя судьба заинтересовала? – довольно зло  воззрился на нее.
- В каком смысле? – оскорбленно мобилизовалась она.  - Что вы хотели сказать?
- А то, что благодаря вам, я пролетаю, как фанера над Парижем! Что вы наплели Храмкову, из-за чего он со мной и разговаривать по телефону не захотел?
- Ничего не наплела. Просто сказала, что такой дом, как ваш,  не стоит продавать по демпинговой цене. Что вы еще раз  подумаете.
- Некогда мне думать! – с тихой угрозой в голосе молвил Ерофеев. – Если я послезавтра  в карьер  деньги не отдам, меня толпа линчует. У всех же семьи, дети, а зарплаты там – копейки. И это длится не неделю, не месяц, а несколько лет. Людям одеться не на что! Какие-то вещи в дом купить!
- Ой, ну и дуб же вы, уж извините! – громко засмеялась она.
 Он опешил. Уставился на нее молча, раздувая ноздри от гнева.
- У вас холдинг, в который входит магазин, не посещаемый народом из-за безденежья. Половину, если не больше, товаров надо уценять, и вы всем своим колхозом  не могли додуматься, что работникам карьера  да и своим можно платить товарами?  Не могли понять, что вообще   торговля без кредита  в таких вот условиях малоденежья  - вещь бесперспективная? Я еще понимаю трусость больших городов, а у вас-то тут покупателей поименно знают,  их платежеспособность  всем соседям известна, их прописка вечна и стабильно контролируема – куда они от вас сбегут?  Каким образом смошенничают? Так почему им кредит-то не дать?
- Но у магазина и завода  раздельные бухгалтерии,  - неуверенно сказал он. – Я и с Клавдией, и с Оксаной на эту тему…
- И я бы вам  на их месте отказала – им же ничего не делать удобнее. И не они  за все отвечают. Вы!  И летать вам, как вы выразились, фанерой, пока вы  хотя бы азы экономики не выучите.
 Он подумал, пробурчал:
- Спасибо. С кредитом вы правы. Завтра же издам приказ. А сколько процентов за кредит брать?
- Если им гасится долг по зарплате, то, разумеется, нисколько. И вообще на первое время ничего не берите – к кредиту надо заново приучать, его же много лет не было. Я бы даже процентов пять с цен сбросила – лишь бы  оживилось все. Видите ли, синица в руке  все же лучше, чем покрытое пылью пальто на магазинской вешалке.
- Н-да…Кадры у меня… Конечно, всех я пропустил через курсы  менеджмента. Даже с усиленным английским. Но что-то, видимо, не тянут. Впрочем, как и я. Год тяжелый. Да и не было их, легких годов, просто задачи были поконкретнее  и   помельче, что ли. Или преждевременная старость настигла? Усталость?
- Прекратите! Даже противно слушать  этот  звон надорванной струны в голосе, - усмехнулась она. – На днях все наладится.
 Он покивал головой. Сказал:
- Зря вы к нам нынче приехали. Надо было годочка на три раньше…Я был гораздо веселее. Тьфу! Кредит-кредитом, но мне надо и живую копейку на карьеры бросить. Тамошний   директор  меня сволочью обозвал. Что ты, говорит, делаешь, Ерофеев? Мы ж с тобой в одной школе учились! У меня, говорит, все самосвалы – утиль, все дробилки – утиль. Ты на моей крови реконструкцию сделал. Нет, дом надо продавать!
- Хорошо! Я куплю его. Но, скажите вы мне на милость, как я  покупку оформлю, если у меня российского  паспорта нет? Это раз. Второе, а знаете ли вы, сколько с вас налогов сдерут? И что останется? И на один самосвал вашему  другу не хватит?
  Долго молчал, что-то прикидывал, гуляя – руки за спиной  вдоль буфетов, говорит со вздохом:
- Привык я к нему. Даже как-то странно душа заболела, как представил, что перебираюсь из него в отцовскую хрущевку. Комната там у меня удобная. И вообще места хватало. Но…
- А я и не собиралась вас выселять, - заявила Алена. – Мне одной с таким домом не справиться. И жить я тут одна боюсь. Мы бы просто поменялись ролями. Дом большой, места достаточно, чтоб разойтись, не толкаясь. Мне второй этаж.
- А я и в ванную  не зайди?
- Нет, неправильно. Словом, разделим по счету комнаты. Или не так: живем там, где каждому удобно, совместно пользуемся местами общего пользования. Дом прибирает домработница. Которую вы оплачиваете как мой квартирант.
- А город судачит о  нашем искрометном союзе, - после паузы дополнил Ерофеев. – В придачу  это ведь долго – всякие там документы купли-продажи оформлять. И с вас, кстати, налог возьмут.
- И что вы предлагаете?
- А что, если я на вас фиктивно женюсь и домишко просто перепишу? – вдруг неожиданно для себя произнес он, не глядя ей в глаза.
 Алена чуть не подпрыгнула от неожиданности: она голову ломала, какими каверзами его к  этому решению подвести, а он сам в сеть идет?!
- Ну, не знаю, - лицемерно потупилась она. – Мне-то все равно, а вам тут жить. Жениться на Прониных.
- А без ехидства нельзя? – вскипел он. – Алина, между прочим, звонила, спрашивала, чего я не сам пришел. Еле отмявгался.
- Ну, я просто хотела вам помочь, - светло глянула она. -  Зря старалась? А мне показалось, что не зря. Ваши кадры с завода  наверняка точно так же думают. И если у вас еще есть где-то  дебиторская задолженность, можете смело мне рассказать, а я на досуге ее выцарапаю.
- И Куземова взять за горло можете?
- А почему нет?
- Прямо завтра?
- Послезавтра. Или после нашей свадьбы, - засмеялась она. – Фиктивной, я имею в виду. Кстати, с чего вы взяли, что это можно обстряпать быстро? Деньги за дом я, естественно,  передам вам только когда увижу документ на мое имя. Не то у вас финансовое положение, чтобы с такой суммой можно было поверить лишь на слово. А в загсе, дорогой товарищ, ждать  месяца три.
- В Петуховку  уедем, в деревню к деду, в сельсовет.
- Это что, так называется ваш местный  Лас – Вегас? - Сделала вид, что впервые слышит о Петуховке, Алёна.
- Приблизительно.
- И когда?
- Завтра. С утра я занят. Значит, часа в три.
- На чем? Курослепов увезет?
- Нет. Он в командировке. На машине уехал.
- А далеко ли пешком?
- Ой! Не знаю! Километров десять-двадцать. Может, больше. Ну, поймаем попутный грузовик. Мне вообще-то не хотелось бы афишировать это мероприятие.
- Невеста так страшна, что ее зазорно показать людям? Как- то не умеете вы, Ерофеев, правильно строить имидж  делового человека. Женитьба любому  бизнесмену должна   добавлять общественного веса и  коммерческого доверия, - назидательно сказала она, следя за реакцией  противника.
- Господи, у меня так голова заболела! – взмолился он. – Можно, я спать пойду?
- Да пожалуйста!  – обиделась она. «Кошмар, а не человек», - уныло  подумала.
 А он опять раздвоился: бахнулся без простыней, без одеяла на мягкий диван в гостиной, подумал, теребя на  груди собачку  молнии спортивного костюма: «Ой, как здорово получилось!» -  и почти без паузы : «А, может, я что-то не то делаю?» И долго не мог понять, что он имеет в виду – дела морганатические или финансовые. Так и уснул, не разобравшись. 

 
- Удача    ! – сказала Нинка, поднимая руку. – Красильникова  едет.
  «Мерс»  серебристый остановился, Марина поздоровалась, приказала:
- А ну, русалки, поправьте там свои кульки.
 Девчонки ее закопошились на заднем сиденье. Алена села впереди, Нина устроилась сзади, взяв на колени младшую. Спросила: «Куда едем?»
- В страну Болгарию! – звонко ответила Надя и засмеялась.
- В отпуск с мамой?
- Вот именно что нет! Мы на гаструли!
- Еще б «на кастрюли» сказала, - проворчала  Настя, старшая. – Мы, теть Нина, едем выступать.
- С «Родничком», что ли? С Верой  Турицыной? – уточнила Нина у матери «русалок». Марина кивнула.
- То-то я гляжу, вы причесаны, хоть на обложку журнала снимай.
 Девчонки дружно  засияли глазами из - под ровных челок, гордо  тряхнули чистыми волосами, рассыпанными по спине. Нина погладила младшую вдоль волос – от затылка до поясницы.
- Роскошные у вас гривки, ничё не скажешь. Марин, чем-то головы моете?
- Это на откупе у бабушек. Мое дело – учеба и артистическая карьера. Ой, намучается  опять Вера  с ними! Одна практически едет. Денег мало, никого в помощь взять не смогла. А ведь багажа до дуры – костюмы, инструменты.
- У нас и большие ребята есть, - сообщила Галя. – И остальные не нытики. И из малышковой группы практически одну Надю взяли.
- А за какие заслуги? – повернулась к заднему сиденью Алёна.
- О! – воскликнула Нина. – Это всем солисткам солистка. У нее даже кличка есть, фанаты придумали: «Надя – колокольчик».
- И что ты поешь, Наденька?
- Частушки как солистка и весь лепертуар с хором.
- Лепертуар? – скривилась Настя. –Да, порадуем мы заграницу. Прославим нашу родину, великий Тунгур.
- Ты не с той ноги встала? – поинтересовалась мать. – Коли так тяжело сознание грядущего позора, я могу и высадить. Пока до дому недалеко.
- Это она на мое платье злится, - сообщила Галя. – Что красивей ейного.
- Ейного? Видимо,   с этим будет все о,кей – с русским языком, я имею в виду. Учтите, болгары по-русски понимают.
- Ну чего ты, мам? Ну хорошо: что красивей…
- Её платья, - досказала Марина. -  Ладно, слушайте внимательно и мотайте на ус. В  прошлые гастроли вы ездили вдвоем. Сейчас с вами младшая сестра. Вывод?
- Заботимся! – ответ  дуэтом.
- Как по улице ходите?
- Она в серединке. И за ручки.
- Как на одной постели спите?
- Она у стеночки.
- Кто пописать ночью водит?
- Я, – Галя отвечает.
- Кто за гардеробом и внешним видом следит?
- Я, - опять Галя.
- Кто утешает, если ей по дому взгрустнется?
- Я, - снова Галя.
- Мило. А ты , Настюха, почему помалкиваешь?
- Я с Галькой нанянчилась.
- А не я сказала, чтоб обязанности были распределены? Ты что считаешь, мать одно и то же должна сто раз повторять? Запомни: ты сей же миг из машины не вышла только потому, что без тебя ансамбль не обойдется.
- Мам, извини.
- Видимо, придется тебе братика родить.
- Ура! – обрадовались все: шантаж не прошел. Марина засмеялась.
- В общем, я вполне серьезно. Естественно, ее будет опекать Вера Геннадьевна. Но, девчонки, имейте совесть: вас у нее  тридцать гавриков. Я, например, просто представить не могу, как с такой оравой  справиться. И не потерплю, если из-за вас лопнут последние нервы моей школьной подруги.
- У нее лопаются только из-за Ромки, - сообщила Настя. – С чужими, она говорит, легче. Тетя Алёна, а вы куда с нами едете?
- Да так, прогуляться, - ответила  Алёна.
- Мам, можно я джинсы так же загну?
- Как же?
- Как тетя Алёна.
- Сиди уж . Это такие же ноги надо иметь.
- А у меня какие?
- Как палочки, -  сообщила старшей истинную правду средняя сестра, но та обиделась.
- Не расстраивайся, - улыбнулась Алёна. – У меня в десять лет были точно такие же.
- Да-а-а? Вообще-то мне почти одиннадцать.
- Рада за тебя, - усмехнулась мать. – В  марте будущего года – это почти?
- Мам, а почему мы все в одном месяце именинницы? Просто все удивляются. Два года разницы  и дни рождения кучей. И рост лесенкой.
- Ну, вы же знаете: всех детей находят в капусте. А я вас нашла возле залива у алебастровых столбов. В ивняке. А туда когда сплаваешь?
- Но ведь не в марте же! – изумилась старшая.
- Ах да! Что-то я немножко запуталась, - невозмутимо ответила Марина. –Видимо, на лыжах приходила. Плохо уж помню, давно было.
- Ой, не ври! – засмеялась Настя. – Я прекрасно знаю, отчего дети бывают. От поцелуев! В кино же показывают.
- Ура! У нас  братик скоро-прескоро будет! – заликовала Наденька. - Вчера мама с папой… На лестнице… Ага!
- Теперь вы поняли, что такое многодетность? – спросила Марина у взрослых попутчиц. – Вот так  пообщаешься и думаешь: да когда же их Турицына на гастроли-то повезет?
- Мам, а ты точно до аэропорта нас провожаешь? Мы, значит, в машине своей поедем?.
- Извините! А как на вас те, что в автобусе, после этого смотреть будут? Машина останется на стоянке. Я сяду в автобус. Да, провожу. И еще несколько родителей едут. Вечером автобусом вернусь.
 Неожиданная мысль пришла в голову Алёны – попросить «Мерседес» прокатиться до Петуховки. Сформулировала она ее, правда, скромнее:
 -  Мариночка, а нельзя мне попросить у вас машину? Я бы кое-что по пути купила.
- Отлично! – обрадовалась Марина. – Я так-то опасаюсь его  на уличных стоянках оставлять. Угонят – новый не купить.  Вы нормально водите?
- Ну, как все, - пожала Алена плечами. – Вас встретить потом?
- Ни к чему.  Меня любой подвезет. Я довольно поздно возвращаться буду. По работе дело есть. Посажу их да в несколько контор зайду. А то и заночую, коли сегодня все вопросы не решить.
- Поняла. А если ГАИ остановит? Меня.
- Машину они знают. Ну, скажете, что вы родня Ерофеева. Или моя родня. Нас тоже все знают. На вас трудно подумать, что вы угонщица.
 Из-за машины пришлось съездить до  Дворца культуры, где вокруг большого автобуса уже кипел муравейник: грузился  багаж, сновали артисты , кручинились провожающие . Одна -  единственная женщина в этой взволнованной толпе была  спокойна – стояла  в сторонке с букетом, посматривала на столпотворение с веселым удовлетворением, кивала головой здоровающимся с нею.
- Турицына! – с пиитетом произнесла Нинка. – Ох, она у нас поездила, аж завидно! Глядите, какая!
     Турицына была чуток похожа на цыганку в своей  пестрой сборчатой юбке и  просторной сетчатой кофте с растянутым и небрежно сдвинутым декольте, так, что торчала  бретелька бюстгальтера. Темные волосы забраны по-балетному – очень гладко приглажены, а сзади тугой узелок.
- Что петь, что танцевать, - завистливо шепнула Нинка. -  И мужики стаями лепятся. Но ни в ком не нуждается. С сыном вдвоем  живет. Вон, длинненький, темноглазый, - показала подбородком на гибкого  пацаненка. – Лицом весь в Витьку Стончикова, а фигурой в нее. И танцует – ой, засмотришься! В паре с Настеной Красильниковой. Она легкая, как перышко, а есть номера, что и подкинуть надо, на весу покружить. Хорошее дело  - дети!
- По коням! – глянув на часы,    неожиданно зычно приказала хрупкая Турицына. – Орда – в автобус, провожающие – от винта!  Держите кулаки на счастье! – И легко побежала  к автобусу, помахивая букетом в высоко поднятой руке.
- Да, артисткой быть хорошо! – вздохнула Нинка.
    Алёна села за руль и поехала с черепашьей скоростью. Нинка покосилась, но ничего не сказала. Нужный им дом стоял в длинной шеренге  похожих друг на друга пятиэтажек. Вера Черных  как ждала их, не знающих номера квартиры: сидела во дворе   на бортике песочницы, одетая в ситцевый линялый сарафанчик и джинсовую панамку. В  песочнице  две особи  лет двух-трех увлеченно насыпали  чумазыми ладошками песок в пластмассовые ведерки, еще один карапуз в веселейшем задоре тянул  с головы приятеля кепочку, а тот морщился, согнув сытую шейку, вот –вот готовый зареветь. Еще, несомненно, к этому коллективу относилась троица чуть постарше – двое мальчишек качали на скрипучих качельках девочку.
- Ой! – запричитала Нинка, забыв поздороваться, - да ты чего это такую мелочь-то набрала? Это ж стирка кажинный день, они же к вечеру, как поросята, будут!
- А нам собес «Индезит» подарил, - печально  уложив щеку  на ладошку, ответила  великомученица. – Не в том беда. Воды горячей нет. Помыть проблема. А без прогулок разве выдержат? Пусть уж…
- Которые из них твои-то?
- Все мои! – без печали, приосанившись, сказала Черных. – Какие странные вопросы! Они меня все мамой зовут. Я, правда, иной раз в именах сбиваюсь. Удобней говорить «милый» или «заинька».
- Верка, все равно мне тебя жалко.
- А ничего подобного! Я уже привыкла. Они очень смешные все. Это у меня сегодня зуб болит, вот и настроения нету. То заноет, то отпустит.
- А квартира как?
- Ну, сначала двухкомнатную дали. Потом однокомнатную присоединили.
- И все? На девять человек?
- Нормально. Витя говорит: а на что ты обижаешься? Ты представь, что  это мы  сами их всех настрогали. И кто бы какую квартиру дал?  А тут две кухни еще, да два санузла, да коридорчики.
- И как ты с ними в кухне помещаешься? Если покормить.
- Витя в стенке окошечко сделал, стол раздвижной подрезал, в большой комнате поставлен. Возле окошечка. Места всем хватает, удобно сидят. А мы уж с ним – на кухне.
- Значит, за особняк уже не боретесь?
- А сама посуди, сколько можно? Я бегать да просить не могу, мне некогда. Витя ходил. А потом плюнул. Стыдно, де.  Все как на попрошая с паперти смотрят. А иной раз и спросят: вы для этого их брали, чтоб с государства соки тянуть? Он  один раз чуть в драку после этих слов не полез. А оно нам надо?  И работа же у него! Шамшурин - частник и так уже намекает, что не подряжался поблажки делать. Писали, конечно, наверх. Целый килограмм отписок. Сунула в дипломат, с которым на работу ходила, да и швырнула на антресоль. Хватит!
- И все ж, Вер, а побольше, посолидней пацанов нельзя было взять, чтоб помощники были?
- Я маленьких очень жалею. Вот так и вышло.
 Нинка молча смотрела- смотрела, спрашивает у безмолвной Алёны, кивнув на Веру:
- Мы с ней похожи?
- Да, что –то есть, - ответила та. – Рост, вес.
- А уши и отпечатки пальцев проверять не будут, - непонятно сказала Нинка. – Эти  центральные не больно-то нас, железнодорожных, знают. А ну, айда в дом!
- Зачем? – удивилась Вера.
- Я – не ты, не ангел небесный. Пойду да хоть скандал им закатаю. При постороннем человеке. Вы, - ткнула пальцем  в Алёну, - тоже пойдете. Орать не надо, просто слушайте. Не сиди, курица! – приказала Вере. – Переодеться мне надо во что-то твое, в образ войти.
  В квартире Нинка быстро переоделась  в рябенький сарафанчик, сунула ноги в  яркие сланцы, хапнула с головы Веры джинсовую панамку, приказывает хозяйке достать и протереть от пыли дипломат, найти одежду пороскошней для Алены.
- Дак мы ростом-то совсем разные! – испугалась Вера. – Чё я дам?
- И вы  - как на грех! – возмутилась Нинка закатанными чуть ниже колена джинсами и белой футболкой Алены.  - Ну вот кто вы сегодня по виду? Роль бы какую-то!
- Знаю! Я столичный журналист.  Сотрудничаю со многими газетами. Сюда приехала по письму…
- В «Комсомолку»! – вскрикнула Нинка.
- Футболку мне просторную темную, желательно расписную! – приказала Алена. – Кроссовки с белыми носками. Есть?
- Неновые.
- Это даже лучше. Помаду яркую и глаза накрасить. Кольца на все пальцы.
- Ой, только  штуки три-четыре, включая обручальное. И не золото!
- Сойдет! Бейсболку. Лак яркий ногти намазать. Часы, поверну циферблат, будут браслет.  Очки покрупней черные. Фотоаппарат на шею.
- «Смена» сойдет?
- Нет, лучше не надо.
- Ой-ой-ой! – хватая  снятые Аленой дорогие очки, водрузила их на нос Нинка. – Так надежнее.  Верка,  платок еще носовой дай в карман на всякий случай. Вдруг да загородиться  вовсе  придется. Сделаю вид, что сморкаюсь.
 Идут по улице. Алена инструктирует: внимательно слушать, что она будет говорить, реплики вставлять единичные, не переигрывать. У нее роль спокойнее – ее тут никто не знает.
- Матушки! – спохватилась. – А удостоверение?
- На рояле дома забыли. Тут к нам  не больно-то кто ездит. Поверят. В дипломате красные корочки какие-то валяются. Краешек покажете, бумаги перебирая, и хватит.
     Рабочий день в конторах только что начался,  на мраморное крыльцо департамента социальной защиты, приткнувшееся  к стене двухэтажного довольно обшарпанного особнячка, они поднялись в толпе старушек.
- Корреспонденты очередь пережидают? –шепотом спросила Нинка
- Нет, ни в коем случае, - громко ответила Алёна, повернула бейсболку козырьком назад и  дернула ручку двери  с табличкой «Дети. Инвалиды. Субсидии».
- Никого не приглашали! – приподнялась со стула увесистая тетенька. – Выйдите!
- Чай пьют дома, - категорически ответила Алёна, проходя к столу. – Я из «Комсомольской правды».
 Со стола вмиг исчезли разнокалиберные чашки, публика ринулась к двери, прижав к груди банки варенья и кулечки с домашней стряпней.
- Попрошу всех остаться!  - приказала Алена, решительно ставя на стол дипломат. -Разговор не займет много времени. Проблема  давняя и всем наизусть знакомая, судя по тому, что накоплен килограмм отписок. – Открыла дипломат,  на миг показала корочки. – Меня зовут Мариной Аркадьевной. Фамилия – Поплавская. Итак, я по делу семейного  детдома. Кто мне объяснит, почему он до сих пор не построен?
- Дак это, вы садитесь, Марина Аркадьевна, -  приветливо заулыбалась увесистая тетенька, растерянно шаря по столу среди бумаг. – И вы, Вера Васильевна, прошу !
- Я постою, - скромно прошелестела Нинка от двери. – Мне некогда вообще-то. Просто корреспондент дорогу не знала. Я, может, пойду?
- Нет-нет, Вера Васильевна, - обернулся к ней  лжекорреспондент, - давайте уж выясним все до конца. Слушаю! – снова повернулась к главной в кабинете.
- Дак это .. Садитесь, коллеги, че торчать-то!
 Коллеги послушно прошли за столы, кое-кто сел по двое на один стул.
- Ну-ну, -  кладя ногу на ногу, кивнул корреспондент с посетительского стула, - внимательно слушаю. Чтоб облегчить вашу задачу и не задерживать посетителей в коридоре, скажу: я уже побеседовала со всеми, кто причастен к проблеме. Не была только у мэра. От вас нельзя позвонить?
- Ой, а он-то причем? – взвилась какая-то молодайка сбоку. – Он не в курсе.
- Вы полагаете? – поправил корреспондент темные очки. – Весь город в курсе, а мэр нет. Это забавно. Это, как говорится, для пера Варсегова.
- Дак, это… В центре ведь все дали! – укоризненно покачала головой хозяйка кабинета, устремив взгляд на   Лжечерных. – Уж еще-то чего? В наше-то трудное время! Да я б на вашем месте…
- Не продолжайте! – улыбнулась корреспондент. – У вас какая квартира?
- Да хрущевка же. Трехкомнатная. Как у них же. Только не соединенная.
- Чтобы понять разницу, видимо, в ней не хватает единственного – детдома. Я бы на месте Веры Васильевны, ненадолго, на месячишко, привела этих деток вам, - кивнула корреспондент.- Но это так, попутное замечание. Хотя вряд ли вы настолько  наивны, чтоб не понять разницу между большим комфортным домом и той халупой без горячей воды, без телефона, на первом этаже, с вонью от подвала и с пьяницами, которые гадят в подъезде..
- Еще ночью в окно стучат: стакан просят, - добавила от двери Нинка.
- Вот –вот… Если вы хотите мне сказать, что центр города экологичней окраины, я тоже позволю себе не согласиться. Что еще за аргументы  мне будут перечислены?
- Вы запишете?
- Зачем? Работает диктофон, - похлопала  по карману с портмоне Алёна.
-   А больница? Это, школа потом… Магазины? Это ж все рядом!
- Медсестра по образованию, полагаю,  способна не бегать  в поликлинику ежедневно. А шофер … Да о чем я говорю? Так называемый Миллионерский  поселок, по вашему мнению, это место ссылки для отверженных?  И сестра мэра Оксана Курослепова просто гибнет там от отсутствия цивилизации, только жалость к детям заставила ее хлопотать да интриговать? Кого вы пытаетесь обмануть? Вам известно, что по моему совету   некий предприниматель… Ой, Господи, забыла имя… Еремеев?
- Ерофеев, - подсказала Нинка.
- Да-да, спасибо за подсказку.  Ерофеев подает в суд и выставляет  вашей организации неустойку в размере упущенной прибыли. Плюс моральный ущерб побольше неустойки. У вас есть несколько лишних миллионов на счету?
- Он ниче не говорил.
- Тем милее будет встреча. Газета поддержит иск. Я уж постараюсь не хуже Варсегова написать! – И корреспондент встала со стула.
- Нет- нет! – закричало чиновничество. -  В принципе, деньги до сих пор  лежат!  Просто вопросы по смете были! По экологии!
- Это я все читала! – сев и похлопав по дипломату, сообщила  Алёна. –Я что-то бы новое с интересом послушала. Например, финансирование открывается с завтрашнего дня. Деньги переведены на счета стройзавода. С утра можно приступать к работе.
- Будет!
- Не верьте вы им, Марина Аркадьевна! – доставая платок, всхлипнула Нинка. – Это такие люди!  У них система работы такая! Я вам еще целую кучу  сведений про других расскажу. И свожу, коли так!  Или в коридор с диктофоном выйдем.
- Вера Васильена, чё уж вы?  Че нам скандалить-то, Господи?! Увидите, завтра же работать начнут! И микроавтобус – потом! И телефон!  К осени въедете! – загомонила группа ответственных лиц. – Чё мэра-то под бой подставлять? Без него все решалось!
- К осени  мне уже не интересно, - громко просморкавшись, заявила  Нинка.
- Дак Ерофеева обяжем! Аккордно, честное слово! Стройку – под контроль! Там же половина  уже сделана!
-     - Ну-ну, - сказала корреспондент. – Значит, завтра?
- Да сегодня же ему позвоним!
 -   Боюсь, он вам тоже не поверит. Ну, хорошо! Командировка у меня коротенькая, но на денек-два задержаться можно. Очень меня заинтересовал ваш городок и чудеса   местной демократии! – с этими зловещими словами   корреспондент откланялась и пошла к двери, громко  сказала старухам в коридоре. – Извините, пожалуйста! Заходите!
  Выйдя из здания, авантюристки стройным шагом  пошли в сторону мэрии, но, пройдя с квартал и не обнаружив «хвоста», шмыгнули за угол и  потрусили к Верке.
  Весь детдом щупал и  наружно осматривал машину «Мерседес» возле подъезда. Вера Черных читала лекцию о технике, посадив самого мелкого автолюбителя на капот.
- Совсем без башки? – зашипела Нинка. – Спрятаться не могла? В городе две Верки Черных, обе в линялых сарафанах?
- Ну, как там? –  поспешая  за ними в дом с самым маленьким на руках, спросила Черных.
- Мо     -  Молись! – переодеваясь в траурное черное платье,  посоветовала Нинка. – Завтра все ясно будет. Получится – за меня одну свечку в церкве поставишь, за нее – две, - кивнула на Алёну.
- Вас как зовут? – спросила Вера.
- Марина Аркадьевна Поплавская, - усмехнулась  Алена. –  Разве я не представилась?                Выехали со двора опять со скоростью черепахи. По городу едут еле-еле. И только на    дороге, ведущей к поселку миллионеров, машина вдруг вспомнила, что у нее могучий мотор, понеслась, плавно стелясь над землей.
- О! А я думала, вы ездить не умеете, - удивилась Нинка.
- По таким дорогам, как у вас, действительно не умею, - ответила Алёна. – Колдобина на колдобине. Съезды в бок с бордюрами. Это осатанеть! У машины же низкая посадка. Нам только расколотить ее не хватало.
- А чего вы Верке имя не сказали?
- А зачем оно ей? Чтоб на допросе запуталась?
- Логично, - согласилась Нинка. – Нам в драмкружок записаться надо. Я талант в себе чувствую. Стою, слушаю, а потом всю холодом обдало  и заревела. Так-то шиш из меня  слезу выдавишь. И у вас очень хорошо получилось – вовсе на себя не похожи. Даже голос.
- Спасибо за комплимент.
- Как считаете, получится?
- Молись…
- Ой, хорошо едем! Коли машина до вечера наша, я б вот чё хотела: а нельзя нас с Ленькой на ей в загс увезти? Заявление подать.
- Вопрос, конечно, интересный. Но что вам за радость , если я по городу, как на похоронах, с вами проедусь?
- Ладно. Да. Сыграла-то я хорошо, а вот как дальше будем жить – не соображу. Нам ведь стройка невыгодна. У Леньки и жилье, и хлеб  пропадет, и огород затопчут.
- Здравствуйте! А не вы вчера решили строить ресторан?
- Так-то так, - вздохнула Нинка. – Но я ребенка здорового должна родить. Мне нельзя надрываться да психовать. Работу бы какую-то найти. Я бы деньги заработала, а уж на них Леня  из бомжей по дешевке бригаду  бы нанял сортир-то в башне чистить. Больше бы пользы было.
- Хорошо! Нанимаю тебя экономкой. Сейчас приедем, занесете с Леонидом в спальню мебель. Я пощупала, все сухое. Кровать поставите  посреди комнаты, изголовьем  в простенок. Сундук длинный низкий поставишь в изножие кровати.  Зеркало Леонид пусть укрепит с наклоном. Сама прикинь, чтоб, сидя на банкетке, можно было удобно в него поглядеться, а когда встанешь, было бы отражение с ног до головы. Фурнитуру не забудьте привинтить.  Сошьешь длинные шторы из тюля такой ширины, чтоб простенок тоже был закрыт.
- Белые бы. Кремовый-то цвет там ни к чему. Знаю! Вчера Анна Николаевна  предлагала махнуться тюлем. Какой по узору, не спрашивала, но уж белый-то наверняка. Там люстры нет.
- И не надо. Отверстие и конец провода пусть Леонид как-нибудь замаскирует. Хватит бра у зеркала. И торшер еще у кресла. Кресло пока закинешь гобеленом. Потом перетянем. Белье постелешь… Самый нарядный комплект. Букет на  столик я потом сама. Но вазу приготовь. Фужер огромный. Тот, что вчера купили. С водой поставь.
- Бу сделано! – весело козырнула Нинка, выходя из машина возле усадьбы Фокина.- Вот сюрприз Леньке будет!
 «День сюрпризов», -  думает Алена, из окна ванной комнаты разглядывая непонятно чем занятого на берегу Ерофеева. Переоделась в пижамку, взяла шампунь и полотенце, пошла на берег, встала  рядом, спросила от изумления по-английски:
- Чем это вы заняты, дарлинг?
- Турецкой стиркой, - тоже на языке Шекспира ответил Ерофеев, активно топчась среди обильной пены в пластмассовом большом  тазу.
- Неужели? Я бывала в Турции. В Анталии. И что-то не заметила там турок,  танцующих в тазах.
- И тем не менее,  это турецкий способ. Раньше там прачками были исключительно  джентльмены. Правда, белье стиралось на реке не так. Оно топталось в холодной воде,  потом скатывалось в жгуты и прачка , размахнувшись, колотил его о плоские  камни, - странно, тараторит все это по-английски, и язык  не запинается, акцент, конечно, чудовищный. – Как сторонник прогресса, я просто усовершенствовал варварский способ. Добавил таз и стиральный порошок. Но, как честный человек, не покусился на авторство.
- И чисто получается? – покосилась Алена на второй таз, в котором лежало уже постиранное.
- Разве я произвожу впечатление замызганного? – вопросил Ерофеев. – А стираю только так.
- И зимой – на реке?
- Нет. Зимой я здесь только купаюсь. С Курослеповым и Стончиковым. В проруби.
 – Знаете что?  Сейчас принесу вам свои замызганные вещи! – обрадовалась она. – Оттопчете?
 Он перестал топтаться, внимательно и уже без всякого веселья посмотрел на нее, сказал по-русски:
- Боюсь , что, слишком надсадившись, я не смогу вас довести до алтаря: подкосятся натруженные ноги.
- О, нет! – вполне искренне испугалась Алёна. – Только не это! 
- Почему вы с шампунем купаться пришли? Уж не собираетесь ли вы рядом с моей прачечной открыть баню?
- А что такого?
- С противоположного берега, с турбазы, прекрасно виден этот обжитой  пейзаж. Все давно привыкли ко мне и моим чудачествам. Но миллионер, а я таковым слыву, стирающий порты рядом с  моющейся супругой – это перебор. Согласитесь.
- Просто Нина говорила, что в реке достаточно мягкая вода. Она всегда тут моет голову.
- Ей можно. Нина – всего лишь любовница сторожа. Вам – нет.
- Как-то странно. Недемократично.
- Наша демократия сродни самодержавию. Помните графа Орлова? На вопрос , что за строй в России, он ответил: абсолютная монархия, регулируемая цареубийством. А у нас все регулируется сплетней. Понятно?
- Вполне. Но я не могу привести себя в порядок в ванной. Там вода холоднущая.
- Из артезианской скважины она только такой и может быть. Хорошо, достираю, включу бойлер.
- А почему вы раньше вернулись?
- Сделал себе выходной на радостях. Странная вещь произошла. Сижу в тоске и унынии в конторе, вдруг звонок: завтра приступить к работе на детдоме. Срок сдачи – месяц. Протяну – потребуют неустойку. Чуть со стула не упал. Никак не могу сообразить, что это такое. Мы уже  и от затеи отказались. Прораб куда-то чертежи закинул. Факс о предоплате пришел. Такая сумма приятная! Директор на карьерах  дара речи лишился, когда я ему об этом телефонировал. Одно толмит: ты врешь, ты врешь! Не мог я замутить такой прекрасный день подобными дебатами,  да и  от счастья силы кончились. Велел Стончикову мчать меня домой. Он же за нами в три часа приедет. Возьму у него машину…
- Телефон мобильный включили?
- Да.  В тот же миг, как  снова разбогател.
- Телефонируйте, что машина не нужна. Я попросила у Марины  «мерс».
- Ну, может, и разумно, - неуверенно сказал Ерофеев.- Вы ей объяснили, куда едем?
- Ей – нет. Но  я собираюсь  попросить вашу учительницу Анну Николаевну сделать мне свадебный букет. В конце  - концов, я первый раз выхожу замуж, - добавила она, заметив на  лице жениха  следы скепсиса и иронии.- Надеюсь, вы не собираетесь поехать в этой футболке и закатанных спортивных штанах?
 В результате сон Ерофеева сбылся очень близко к оригиналу. Стоит он в смокинге внизу, у подножия лестницы, а невеста  вся в белом  плавно спускается к нему. Правда, не в платье облаком, но широкие брюки с белой шифоновой блузкой и белые ажурные ботиночки  очень красят ее. На голове – чалма из шифонового шарфа. И в руках пакет!
 - Я решила не брать сумочку, - объясняет схватившемуся дрожащими пальцамии за перила Ерофееву, протягивая пакетик. – Тут мой паспорт и немного денег. Вы объяснили деду, что   в новом паспорте мне нужна еще и деревенская прописка? Положите пакет в карман. Далеее. При регистрации обязательны родители. Я сирота. Но своим папе и маме вы должны позвонить. Заедем за ними по дороге.
   Вот Ерофеев дорогу-то до Петуховки практически и не запомнил: сидит за рулем непривычной машины (у него всю жизнь только джипы были – русский «козел» с брезентовым верхом, а потом «Ниссан»), едет быстро, но осторожно, размышляет, изредка косясь на прямоспинную «шамаханскую царицу» в чалме: сирота? А откуда тогда деньги, наряды, манеры? И как-то неуютно ему, непонятно все, невесело, какие-то предчувствия нехорошие, ведь, если вдуматься, и он первый раз женится -  и  вот так… Что он знает о ней? Да, брак фиктивный, однако, он то его предложил вовсе не потому, что его чувства к ней фиктивны. Пусть она думает, что только из-за продажи дома, но он-то… И все тошно впереди, даже сейчас, когда ни с того ни  с сего развязались хоть сколько-то финансовые узлы. И дом, возможно, вовсе продавать не стоит, коли уже можно сманеврировать: сырьевикам уплатит, блоков наштампуют, продадут, кредит наладится, магазин зашевелится… Вполне можно остановить  бегущий пыльной ухабистой дорогой  серебристый «мерс», обернуться к своим старикам, торжественно замершим на заднем сиденье, сказать: мама и папа, это шутка, ни на ком я не женюсь. Правда, неудобно перед сиротой, как покупателем, но ведь пережил же он вчера и не лопнул, слушая  в телефонной трубке истерический  голос жены коммерсанта Храмкова: « А ну вас, коли вы такой, Иван Сергеевич! Я Сережку к телефону даже звать не буду! Подавитесь и застрелитесь! Вот! И красавице своей мои слова передайте! Пусть тоже застрелится! Мы вам счастья желаем!» Что, если пророческие слова, и от счастья с красавицей придется только  стреляться? Но как сидит, как в руках белый букетик с кружевами и бантом держит! Алёна! Радость моя единственная!
   В Петуховке к сельсовету набежали все, кто был в данную минуту не пьян и на ногах. «О! Вот это да! Гли,  Ерофеев-то, бля, в смокинге! Да уж, ети их мать, ничё не скажешь!»,  «Ой, а она-то, она!    Блин, ботинки какие! А плечо на кофте заметила? И без лифчика, спорим!», « Чё спорить, когда я сосочки вижу? Ой, краля! Я б таку, бля!», «А соплей не замараешь? Он бы  - таку! На сеновал, ага? Молчи уж лучше, не позорься!». « Мотрите- мотрите, Нюра-то с Сергей Сергеичем тоже – хоть замуж! До чего пара хороша! И Ванькя у их баскушшой! Девка-то, поди, и не стоит.  Вовсе чё-то худая да длинная", «Много ты, бабка, понимаешь! Тоненькая! Я не спорю, Ерофеев – тоже шик, а она дак вообще… А запах какой! От нее»,  ну и так далее…
-А сейчас молодые пусть поцелуются и примут родительское благословение! – торжественно дрожащим голосом объявила  председатель сельсовета под внимательным взором безмолвного распорядителя бала – бывшего директора совхоза Ивана  Кузьмича  Котова, надевшего ради свадьбы   внука  парадный пиджак с намертво прикрученными орденами.
   Ерофеев  взял  Алёну за щеки мгновенно похолодевшими ладошками и  прикоснулся губами к ее чуть приоткрытым устам – и обоих  как током  дернуло.
   Затем они подошли к Анне Ивановне и Сергею Сергеевичу. Алена нагнулась, подставляя щечку матери Ерофеева, опахнула ту запахом французских духов, акушер-гинеколог, прежде чем поцеловать сноху, быстрым жестом  провела  по ее талии ладонями, улыбнулась озадаченно, но громко сказала: «Дай вам Бог счастья, дети мои, Алёнушка и Ванечка!» Отец - патологоанатом никого щупать не стал, он был суров, потому что думал: «Ой, не по себе Ванька дерево рубит!»  Дед подошел сзади, похлопал пару новобрачных по спинам, сказал: «Ладно. Живите дружно, людей не смешите, да правнуков мне – чтоб побольше». После этого всем было подано шампанское. Обе бутылки перегрелись еще в магазине, в машине взболтались на кочках дороги   и в торжественный миг сработали, как огнетушители: пенная струя долетела аж до секретаря сельсовета, заполняющего на конце стола для заседаний  свидетельство о браке дрожащей от волнения рукой. Документы, слава Богу, не залило, самоотверженная женщина прикрыла их телом. Однако, остатков пены хватило, чтоб налить в стаканы всем - и  виновникам торжества, и сотрудникам  сельской администрации, и даже нескольким  особо настырным селянкам, просочившимся  в вовсе  небольшой кабинет.
- Горько! – догадались крикнуть громоподобное, когда пара вышла на крыльцо, хотя шампанское толпе никто наливать не собирался.
 Ерофеев спрятал  паспорта и свидетельство в карман смокинга, снова взялся за щеки Алёны, она глянула ему в лицо испуганно и сама подставила губы. Снова обоих тряхнуло, и когда шли к машине – он, держа ее под локоток – в полной и торжественной тишине,  ток жег руки, ему – ладонь, ей – предплечье. Дед сказал:
- А сейчас милости прошу ко мне. Правда, пир скромный. Но сами виноваты. Что приготовишь, коли позвонено даже не с утра?
 Однако стол стоял, уставленный  по нынешним его пенсионерским возможностям вполне роскошно:  помимо всяких разносолов из погреба да шанег-скороспелок  и  пресного рыбного пирога были на нем и килька в томате, и водка – монополька, и конфетки-карамельки.
- Кушайте, гости дорогие! – приветливо улыбнулась вышедшая из кухни  смазливая молодица, спросила у деда. - Иван Кузьмич, самовар сразу подать или…
- Не суетись, - посоветовал дед. – Садись. Гостьей будешь. Раз только все свои.
- Это кто? – насторожилась дочь.
- Лиза Косырева. Соседка. Что спрашиваешь? Ай, не узнала? Чаще ездить надо к отцу-то.  И слухи не дошли, что я тут весь изгулялся? Мужик у нее утонул на нашем пруду. В позапрошлом годе. Мал-мала  троих оставил.  Вот, бедуем на пару.  Она мне помогает, я ей.
- Папа, я ж тебя сто раз звала в город. Ванина комната свободна.
- Хоть двести зови. Мне, поди-ко, лестно, что  ко мне  такую кралечку как Лизонька
приписывают. Ох, языки без костей! Вовсе оголтелый народ стал! Сексуальноозабоченный. А если серьезно, то я, Нюра, не могу в городе жить. Душно у вас, шумно, народу да машин многовато. Непривычный я. Да и они без меня пропадут, - кивнул на Лизу, отошедшую к дверям и что-то втолковывающую шепотом  белобрысой мелкой троице. – Конфеты, что ли, просят? – спросил. – Дай по горсти да по шанешке. А вы, воробьи, сюда не лезьте. Играйте, играйте во дворе. И, чур, к машине Ваниной тоже не лезть. Ну, наливайте, - предложил Ивану и зятю.
- Я пас. За рулем, - сообщил жених.
- И я не пью, - сказала невеста. – Водку.
- Так вы же бутылку коньяка купили, - подсказала свекровь. – Может, из нее?
- Нет. Это я купила мигрень лечить, - ответила новобрачная. – Можно, я чай пить буду?
- Да поешь сначала, - посоветовал дед. – Откуда будешь?
- Москвичка.
- Своих невест у нас теперь мало? – улыбнулся орденоносец непонятно. И встал со стаканчиком. – Ну, молодежь, «горько» кричать не буду, масштаб пира не тот, да и у вас не налито. Дай Бог вам добра да здоровья,  а больше и добавить нечего.
 Алёне старик понравился. Сидит она, ковыряет потихоньку вилкой в тарелке с тушеным мясом, деда слушает.
- Вовсе бешеная деревня стала.  Не то что жить, умирать в ней и то неприятно будет.  Я ль ее, заразу, не строил да не подхорашивал? Совхоз богатый, деревня малопьющая. А сейчас? Растащили хозяйство на паи, а ни одного кулака толкового  и то не завелось, уж не говорю о фермерах. Пьют да долю клянут. Техника вся разбита, урожайность, как при царе. Посевная,  уборочная – все не в срок. Главный  ветеринар в ларьке торгует в виде наемного продавца у какого-то то ли грузина, то ль армянина. Стадо элитное уполовинено. Коровенки навозом заросли. Ёк твою макарёк, простите за выражение! Нынче весной ко мне валят: возглавь! Депутатом, как встарь, выберем. Нет, говорю, дорогие. Стар я в эти игры играть. Пусть уж Сережа Конщук вас возглавляет как политик.
- Серега политикой увлекся? – улыбнулся, отвлекаясь от тарелки, младший Ерофеев.
- В кажны выборы лезет! Программа – круче Жириновского. Главный лозунг – «Россия для русских». Ведь до посинения орет , сволочь! Довел всех сходками. Уяснили, кто есть кто. А у нас и татар, и чувашей, и башкир, и хохлов, да кого только нет, - пояснил дед  внимательно слушающей Алёне. – Ну, разозлил. Говорю ему категорически: а давай-ко,  бандеровское отродье, первый чемоданы собери – покажи пример. Едь на прародину, коли так! Всяк, мол, помнит, что вы тут не коренные, а после войны сосланные. Обиделся: националист, мол, ты. А вот тут заткнись, я ему говорю. Пока я бал правил, все просто людьми были, общим народом, без различий. И никто никого никуда из дому не гнал. Вы, холеры, понять не в состоянии, что не митингами да разными молитвами  нормальную жизнь поддерживать возможно, а только работой. Да еще трезвостью. Место богатое. И земля, и леса, вон, бор у нас какой, и пруд рыбный, и красота во всем поднебесная, а как жить принялись? А?
- Ну, пап, тебя не переслушаешь, - примиряюще улыбнулась дочь. – Алёночка человек чужой, хоть ее пощади.
- А вы чего ее дурой считаете? -  парировал разрумянившийся от стаканчика дед. – Она, в отличие от вас, внимательно меня слушает. И по глазам вижу, что понимает. Сюда бы иностранцев возить, природу показывать, а у нас тут  один бардак показать можно. В натуральную величину. Ох, возьмусь я за них! Они у меня,  как стеклышки, от трезвости будут.
- - Так уговорили, что ли? – вопросил зять.
- Уговорили. Куда денешься. Месяц  главным числюсь. Посевную  нынче нормально кончили. Молокозавод опять же запустил. Фермы очистили. Поувольнял кой-кого.  Верней, на работу не беру – испытательный срок домучивают. Кой-кто не пьет. Завинчу гайки, это точно.  Но кто б со стороны помог: дорога к вам вся разбита. Автобус рейсовый отменен. Культурная интеллигенция наполовину поразбежалась. Зоотехник, зараза старая, из ларька ушла, дак и ларек закрылся. А универмаг наш, вы же знаете, уже давно того…
- Вань, магазин тут открой? – попросила мать.
- Мама, пока не по карману и заботы не те. И денег же ни у кого тут нет. Нерентабельно.
- Вполне рентабельно, - вмешалась новобрачная.- Товарообмен плюс кредит. Откроете на  первом этаже своего супермаркета отдел «Экологически чистые продукты» и везете их отсюда. Только обработку и упаковку нормальную надо.
- Это мы сделаем. Молодец! – похвалил дед. – Свободных рук дополна. Все культурно зафасуем. Вообще нацелился все на месте перерабатывать. Чипсы даже с урожая делать начнем, сейчас-то вся картошка  сгноена да продана. Оборудование  купил. Кредиты нашел.  Изворачиваюсь. Дома пустые совхозные продал какой-то коммуне  буддистов. На том краю, возле бора живут. Свободные художники. Так-то ничего ребята, непьющие. А мне насрать, что в оранжевых робах  ходят. Мастерские у них. Куют. Гончары есть. Живописцы. Резчики по дереву. Я б их за деньги показывал. Так что настоятеля нашего монастыря я послал куда подальше. Приехал морали читать. Как у Сережи Конщука, небо – только для русского Христа!   Так ему  и сказал: не напрасно, мол, вас, попов да  монахов, меринами звали. Вроде конь, а понятия о главном нет. А главное – пожил на Земле сам, потрудился, сыну ее  еще более красивую оставляешь. А есть на небе   рай, нет ли его, мне неизвестно, оттуда никто не возвращался, мне лично  не рассказывал. А в  слово без подтверждения я верить не привык.
      Алена засмеялась.
   И всю обратную  дорогу сидела , весело посматривая  на пейзажи за окном. Отличный дед!  Хорошая деревня, которую в буклете стоит описать так: «  Посещение  расположенной  в сосновом бору, раскинувшейся   вокруг большого чистого пруда деревни Петуховки входит в программу   «Окрестности  Тунгура». Доехать до нее вам предложат на  стареньком автобусе, похожем на те, что терпеливо поскрипывают на пыльных большаках России, связывая районные городки  совсем с глубинкой.  Неудобства путешествия будут с лихвой вознаграждены впечатлениями от  Петуховки  -  настоящего обжитого уральского села, а не  этнографического заповедника, который, как ни будь он красив, все равно лишь муляж .               
   Особенно любят посещать Петуховку  городские дети. И это понятно:  ведь среди них встречаются и такие, кто корову видел  только на картинке, а курицу – на прилавке магазина.  Вы  можете зайти в любой дом,  на воротах которого прикреплен логотип  центра международного туризма. Это значит, что его хозяева сотрудничают с нами  и всегда готовы показать свое подворье, побеседовать, угостить детей парным молоком, домашними шанешками,  земляникой, собранной в бору. Кстати, такими же натуральными свежайшими продуктами располагает и  кафе «Коровка»,  специализирующееся на  блюдах русской национальной кухни. Отличие кухни кафе от ресторанной в городе состоит в том, что все  приготовлено по деревенской технологии, по рецептам дедов - прадедов. Полагаем, вам надолго запомнятся и караси в сметане, и топленое с коричневой пенкой  молоко из русской печи, и  жаркое в глиняных горшочках с белыми грибами, и разварная картошечка с солеными груздями. Меню кафе  сезонное: летом в жару популярны окрошка, ботвинья, тюря, весной – крапивные щи и пироги с первой огородной зеленью, зимой – пельмени с  разными начинками. Кстати, именно  кооперативное хозяйство Петуховки поставляет  продукты  во все столовые и рестораны  ЦМТ.
  Пообедав, вы можете посетить  коммуну свободных художников, поселившуюся не так давно  в этой деревне , осмотреть мастерские, купить сувениры, которые здесь  чуть дешевле, чем в городе.  Можете купить и  настоящие произведения искусства. Центр международного туризма имеет лицензию, позволяющую ему  маркировать эти вещи, и у вас не возникнет трений с таможней на границе.
    Петуховка  известна и как  место проведения всевозможных фольклорных фестивалей. Обычно они приурачиваются  к народным праздникам: Новому году, Рождеству, Масленице, Пасхе. Летом здесь проводится детский фольклорный фестиваль, на который съезжаются  певцы, музыканты и танцоры  со всех окрестных регионов. Концерты идут под открытым небом, сценическая площадка – посреди пруда,   а  пологие откосы его берегов – огромный амфитеатр для зрителей. Приветствуется, коли гости из Европы решатся спеть или станцевать что-нибудь свое. Публика обычно  аплодирует, не жалея ладоней! А потом  - общий хоровод. Это традиция, позволяющая  почувствовать под звездным небом России, что все мы живем  на одной планете, все мы – сестры и братья. Семейный  туризм -   прекрасный помощник в воспитании. Когда смотришь, как они общаются, дети, не нуждаясь в языке, понимая друг друга лучше политиков –дипломатов, начинаешь верить в бессмертие нашего мира.  Приезжайте к нам с детьми!»
- Вы что-то спросили? – вздрогнула она, отвлекаясь от фантазий.
 – Я слыхала, Аленушка, что тебя мучает токсикоз, - участливо посунулась к ее уху мать Ерофеева.
- Да нет, знаете ли, - растерялась она. – А в чем дело?
- Просто хотела помочь.
- А кто это сказал? Иван?
- Нет- нет. Это я от кого-то другого слышала. Скажи однако: какой срок?
 Алена беспомощно покосилась  на Ерофеева. Пожала плечами. Анна Ивановна поняла это по -  своему:
- Ну-ну,  больше не докучаю. Но если что, не забывай, что я гинеколог.
   Осталось только кивнуть головой и  затаиться в недоумении: что за чушь?
 Слава Богу, что родители «новобрачного» не пригласили в гости: Анна Ивановна вообще попросила  высадить ее, не доезжая до дому. Извиняется, ей, де,  пришлось весьма скоропалительно  покинуть работу в связи с неожиданным звонком сына, надо проверить, все ли благополучно в роддоме. Отец Ерофеева подумал и вышел из машины вместе с женой.
- В общем и целом свадьба удалась, - сказала Алёна в кухне-столовой  Ерофеева. – Ой, у меня , похоже, от треволнений мигрень начинается. Я, пожалуй, коньячка дерну. Распечатайте бутылку.
  Налила   в  стакан  граммов пятьдесят, подняла его, не глянув на Ерофеева.
- Оказывается, даже фиктивно выйти замуж – это событие. Выложите мой паспорт на стол. Свидетельство можете оставить себе. Когда дом переписывать будете?
   Ерофеев стоял  возле буфета, сложив руки на груди, какой-то пасмурно бледноватый, внимательно смотрел на нее своми серыми глазами в темных ресницах  и молчал. Как будто чего-то ждал, а , может, и показалось. Алёна вздохнула,  сказала: «Ваше здоровье!» - и выпила  залпом. «Пойду переоденусь», - известила, прежде чем отправиться на второй этаж. Стоит, смотрит, безмолвствует. Ну, что ж… Фикция есть фикция. Однако обидно…
   Спальня встретила ее поднебесной красотой и каким-то странным запахом. Алена открыла  окна, от чего белоснежный тюль в крупных цветах-узорах  заколыхался  красиво, и шевельнулись оборки на потолке, на необычно и замечательно сделанном Ниной осветительном устройстве -  крупная лампочка прикрыта большим   тюлевым «плафоном». И Фокин молодец! Обод какой-то нашел, закрепил. И покрывало на кровати  - не  гобелен,  как планировалось, а  нежно-голубоватое  шелковое, в мелкий квадратик простеганное, с  пышной  двойной оборкой до полу – поверх шелка еще и жестковатая капроновая сеточка, тоном  темней шелка.. Дорогое покрывало..  Около торшера с белым абажуром стоит  белое плетеное креслице, а не  старенькое из сарая Ивановны. На сиденье  лежит плоская голубая подушечка. В тон ей, той же тканью, обшита банкетка. На туалетном столике -  записка: «Покрывало и кресло подарила Анна Николаевна. Говорит, что у вас свадьба. Это правда? Если да, то от души поздравляю. Мы с Леней  ушли ко мне домой по хозяйству. Утром буду».
    И она почувствовала себя новобрачной. Не авантюристкой, которой сейчас бы сидеть и радоваться – вот, мол, недели не прошло, а у меня уж все обстряпано: фамилия другая,  прописка деревенская, паспорт новешенек, в голове планов полно, как тут обустроиться и легализоваться, а  вступающей в новую жизнь чистой и трепетной невестой. В конце концов,  это действительно так! Ведь она в первый раз по-настоящему кого-то любит. Он  нравится ей весь, этот Ерофеев, от макушки до пяток. И до сих пор, если провести  по губам пальцем, бежит по телу ток их свадебного поцелуя.
   Она сидит на кровати, напротив зеркала, закрыв глаза: вот сейчас он войдет… Не может быть, чтоб не пришел, не поднялся сюда. Ему все здесь понравится, спальня очень романтичная. И он все поймет, увидев ее, не снявшую свадебного наряда, поставившую букет белых крохотных розочек в прозрачный огромный фужер, не распаковав их от кружев и  атласного банта. Он  подойтет, возьмет ее за  горячие щеки прохладными ладонями и посмотрит в ее глаза, как на сельсоветском крыльце – испуганно и удивленно. И как там, она сама потянется к нему губами… Господи, как медленно  течет время…
   Она открыла глаза. Никто не шел. Хорошо, подумала она, просто он, возможно, переодевается. Хотя зря: ему очень идет смокинг. Даже не ожидала, что он у него есть. Просто сердце екнуло, когда спускалась по лестнице – вот до чего он был  красив в черном. И себе она нравится сегодня, хотя наряд скромен. Конечно, будь свадьба настоящей, она бы была в платье – облаком, в фате, в изящных белых остроносых туфлях, купленных в Париже. И надел бы он ей на палец кольцо, подаренное мамой, очень простое, но изящное. Она  сует руку в карман брюк, достает маленькую коробочку: да, взяла с собой в деревню Петуховку, но так и не достала из кармана. Показалось нелепым, ведь свадьба ненастоящая.      Когда заезжали за родителями Ерофеева, его отец и мать спохватились: ах-ах, колец нет! «Может, Ванечка, мы с Сережей снимем со своих пальцев, вам дадим?» – предложила  его мать, но тот, садясь за руль, только рукой махнул, буркнул: не гомоните,  и так уж  полгорода во дворе, в азарте любознательности нас разглядывают…  Бриллиантики  узенького кольца из белого золота колют искорками глаза. Плачу я, что ли? – думает она, прикасаясь к глазам. Да, так и есть. Но это ничуть не скорбные слезы, просто вспомнилась мама. Ей бы, несомненно, понравился Ерофеев в смокинге. Она бы, пожалуй, так и сказала: ну вот, Аленка, я же говорила! И русский, и Иван, а смотреть приятно: разве там, за бугром, есть такие? И рассмеялась бы, красиво запрокинув голову. А папа бы подошел к ней, обнял за плечи , чмокнул в шейку и сказал: да, Анечка, что и говорить, красивая они у нас пара. Парень неглупый, мне нравится. И то, что провинциал, хорошо. Я сам таков, будем с ним, как братья. И пусть сами  выбирают, где жить. Не дави на них. Если Ивану так дорога его родина, это неплохо, а  зайчонок наш уж пусть убоится мужа своего и прилепится, как там в писаниях рекомендуется.  Но для  кого мы строили такой большой загородный дом? – спросила бы мама и вздохнула.
  Алена ткнулась лицом в подушку: строили дом, чтоб потом неподалеку от него закрыть глаза навек возле дорожного столбика на пыльном проселке…Несчастные мои! И я несчастна: он не идет. Плакать бесполезно и, пожалуй, рановато – это, видимо, выпитый коньяк меня рассиропливает. И запах какой-то тошный от близости постели усилился – что это?
   Она встала, прошлась по спальне, принюхиваясь. Пахло от сундука и кровати, это несомненно. Причем от запаха как-то неприятно вело голову, а не только желудок. Надо переодеться, да, в красивую ночную сорочку и пеньюар, надеть на безымянный палец левой руки кольцо… Сабо обуть?  Нет, в нем она непомерно высокая из-за платформы. И как это так хватило ума не взять красивые домашние туфли, когда в Москве собирала чемодан? Но дом чисто помыт, поэтому даже умилительней то, что она сейчас спустится к нему, босая. Не может быть, чтоб устоял! Подойдешь, как миленький! А там уж  пусть доигрывает судьба и драматический талант, неожиданно обнаружившийся поутру, когда они с любовницей сторожа выколачивали субсидии для детдома. Она будет нежной и покорной – вот так!
  Спустилась по лестнице, прошла в столовую, где оставлен был Ерофеев – в смокинге, рядом с буфетом, с суровым раздумьем на бледном челе. Увы, буфет стоял без «украшения». Почему-то не было и бутылки французского коньяка на столе. Стакан, из которого она пила,  стоит, а бутылки нет. И где же «первый красавец  Тунгура» в этом случае? Пошел к друзьям с початой бутылкой, чтоб отметить событие?  Резонно. Пусть  проведет «мальчишник» , она не в претензии. Может пойти в кабинет, подождать его там, тем более мелькнула мысль  создать собственный файл, занести в компьютер все  «тексты буклета», что придумались на рыбалке и при возвращении из  Петуховки. Ведь, по сути,  ей пришло в голову, что надо подсидеть  косопузого Куземова, директора турбазовского, вытурить его оттуда, вложить деньги из кейса и построить турфирму европейского качества! А она-то долго не могла понять: ну копошится что-то в мозгу, копошится… А это вот что копошилось! И все встанет на свои места – и бизнес Ерофеева в том числе: у него будет подряд  на реконструкцию турбазы. Вбуханные туда средства его фирмы не пропадут, вернутся к нему. Это, разумеется, случится не завтра, но и не растянется надолго, ибо нечего терять время в строительный сезон. Она пока займется нехитрым – будет делать на компьютере буклет, попутно в уме прикидывая, что еще надо предпринять, чтобы нечаянно  забредшая мечта воплотилась в жизнь. Да, мечта, потому что она соскучилась по нормальной жизни, где серьезная и  сложная работа  - неотъемлемая часть существования. Это только дураку Шулепову казалось, что ей для счастья достаточно   обставлять его пентхаус или  болтаться в референтах. Ее возможности прекрасно представлял только родной отец, он учил ее по заграницам вовсе не для того, чтоб она стала домохозяйкой. У них, Зверевых, в роду вообще домохозяек не было: мама в другой, не отцовской, фирме тоже была прекрасным специалистом с экономическим образованием.
   Заходит она в кабинет – и что видит? На ее диване, ткнувшись лицом в ее подушку, спит Ерофеев в смокинге, причем как-то нехорошо спит – рука левая свесилась до полу, голова в подушку ушла глубоко, ему, по-видимому, тяжело от этого дышать, и он всхрапывает время от времени, неуклюже дергает плечами и  елозит по полу  ногами в  лаковых туфлях.  «Тоже, видимо, перенервничал сегодня, - думает Алёна, стоя в дверях. – Устал. Он ведь очень рано уехал на работу. Потом стирал на реке, машину вел до Петуховки и обратно. Со мной целовался и сидел за дедовым столом. Единственный мой!» – вздохнула и к дивану приблизилась: надо попросить его лечь нормально, тихонечко окликнуть.
- Ваня… Ваня, ты очень неловко лежишь. Проснись.
   И ухом не повел, и так всхрапнул, когда за плечо тронула, что она даже отпрыгнула. И вдруг видит: возле его свесившейся руки на полу стоит бутылка с коньяком. Нагнулась, подняла, а бутылочка-то пустехонька! Вот это да! Еще бы он не храпел, хам, если из горла ее выцедил! Это что такое? Она в спальне сидит, ждет, мечтает, а он тут, как алкоголик, купленный ею для защиты от мигрени коньяк потребляет? В неумеренных количествах? Как все это понимать? И что делать, коли ясно видно – задохнется и окочурится он в этой подушке?
 Сердито и без всякой любови перевернула его на спину, не менее тяжелого, чем  телохранитель Казарин в купе спального вагона.  Распутала галстук –бабочку, расстегнула ворот рубахи и пуговицы жилета-пояса – задышал неслышно и спокойно. Минутку подумала, стоя над ним, нагнулась, сняла с него туфли, поставила у дивана. Руки уложила поудобней и ноги, приоткрыла окно, потому что изрядно от спящего  несло сивухой, а она к таким запахам непривычна. Да, сюрпризец, подумала, садясь к компьютеру. Отчего он поступил так? От скорби, что пришлось на ней жениться? Не исключено. Ну и дурак! И она дура, что помогает ему, какие-то долги выколачивает, стройки запускает, собирается гигантский подряд для него открыть! Или  все же сбросить гнев? Ну чего она так? Возможно, человек обиделся на то, что и она, в общем-то, вела себя не ахти как правильно. Дерябнула  того же коньяка и ушла, а можно было остаться, побеседовать, в конце концов, похвастаться, что это она  перегнула собес через коленку, заставила  снова вспомнить про семейный детдом. Они бы посмеялись – и, глядишь, наладили бы какое-то взаимопонимание. Надо умнее быть,  дипломатичней и тактичней, уж, казалось, было у кого учиться – мама никогда не злилась на отца. Всегда была мягкой, уступчивой, но в итоге все и всегда получалось так, как она хотела.
    Итак, пусть он спит, а она поработает. Тексты  можно  выстроить согласно вот такой логике: «Приезжающие в Россию чаще всего смотрят только Москву, Петербург,  Золотое кольцо.  А Россия  - это не два столичных города, и даже не  то, что иностранец видит, проплывая на теплоходе по Волге. Истинную Россию надо смотреть в так называемой  глубинке, в таком городке, как Тунгур. Душа нации, ее достоинства и причуды живут именно там -  в этих маленьких городках с неторопливым ритмом жизни,  в окружении одно-двухэтажной архитектуры,  несущей подернутый патиной времени отпечаток старины и национальной подлинности.  Наш   край не напрасно называется опорным краем державы – тут оседлый степенный народ, не растерявший в суете столиц  привычки, навыки, занятия предков, это коренные русичи. Да, ехать далеко, но  приехать стоит. Разве вы не слыхали об Уральском  хребте, разделившем Европу и Азию?  Знак, поставленный как символ на границе материков, расположен совсем близко от Тунгура. Вас туда сводят, покажут его. Потом будете гордиться, европейцы,  тыкать пальцем в фотографии семейного альбома: мы, мол,  «простираемся» вот до этой черты, я на ней стоял, ее видел. О,  этот знак - вещь не менее значимая и интересная, чем Гринвичский нулевой меридиан!»
       Буклет без обилия иллюстраций – это не буклет, думает она, подходя к полкам с ерофеевским фотоархивом. Надо напечатанное сразу выводить на принтер, рядом с текстом ставить фотографии – так она очень быстро сделает макет. Сразу же тексты надо дублировать на немецком, английском и французском. С последним будет  сложновато, его-то она знает весьма  приблизительно, на бытовом уровне. Делюз хохотал и над ее произношением, хотя считал акцент очень милым. Но тут  произношение не нужно. В процессе работы толком выучит язык. Надо просто купить словари и не забывать о том, что английский считается «испорченным французским».  А «рэ» французское , которое ей не давалось, спокойнехонько произносится, коли  представить, что ты произносишь украинское  горловое «ха». Так что всё «ха-ха», всё у нас получится, как написано на пауз-фразе этого компьютера.
  Она переформатировала экран, погнала текст в четыре колонки. Легче бы было, если бы тут стояла программа перевода. Интересно, можно ли купить такую в Тунгуре? Да, придется потратиться на дооснастку компьютера – нужен полный издательский комплекс. И куда его поставить? Вряд ли  пьяница Ерофеев согласится полностью загромоздить его большой стол. А, кстати, зачем он ему? У него есть кабинет в стройконторе. Но тут же его спальня! А незачем ему тут спать. Мысль затянуть его в синюю комнату вовсе ни при чем. Просто у нормального человека должна быть своя комната и своя нормальная постель, а не диван. Значит, завтра надо отдать экономке приказ, чтобы ту  узкую старинную кровать, которая привезена из сарая и поставлена в оранжерею с мыслью превратить ее в диван в зимнем саду, перенесли  в одну из комнат второго этажа. Лучше всего – с окнами на реку, напротив ванной. Отлично встанет меж двух узких стенных  шкафов. Стены в комнате белые и чуть отмеливают, коли проведешь пальцем, значит, надо попросить Нину из сэкономленного на синей спальне гобелена сделать не только покрывало, но и подобие ковра  на стене. Отлично получится! Там ниша, образованная стенками  шкафов и антресолью, вот всю нишу и затянуть – будет уютный альков. А в местный шкаф она сделает полки для документов. Ей еще долго тут  работать, прежде чем приведет в порядок кабинет, ныне занятый товарищем Куземовым. Наверняка у него там такое же убожество, как и вся турбаза.
       Кстати, думает она, а как я его свергну? Он в эту почву корнями врос, этот могучий партийный дуб, его так просто не выкорчевать, особенно  если учесть, что сын-мэр. Да, люди бают, что  «Арамис» Куземов имеет  репутацию чужого в семье, но настолько ли чужого, чтобы  прийти  к нему, представиться и начать говорить о замыслах? Конечно, то, что она по документам супруга видного местного предпринимателя, ей поможет. А, может, и повредит: вот, де, нашлась фря, подумает мэр, не успела с поезда слезть – и уже все подай? Пост гендиректора в градообразующей отрасли – не слишком ли много для вас, девочка? Вы кто такая? У вас опыт? Ах, только мечты? У нас много мечтателей. И до вас были, и после вас не переведутся. Деньги? А откуда взялись и почему их так много? Может, объясните? Непрятно на эту тему думать. Вот если бы Куземов-старший сам с поста ушел, сам от престола отрекся да хорошо бы с каким-то скандалом… Но как его к этой  кромке подвести? Что если с помощью Ерофеева? Реально: иск за долги  в суд… А сколько это протянется? При нынешней-то неторопливости судов процесс растянется на годы. Нельзя  ждать, нельзя, и не потому, что она так нетерпелива, а потому, что  осенью или в конце лета  грянет нечто, о чем предупреждал Шулепов. Изредка они беседовали и на серьезные темы. Вечерами, когда телохранитель уходил домой, садились  к телевизору в гостиной, смотрели  программу новостей.  Очень ей не нравился щупловато мелкий и какой-то прилизанный Кириенко, новый премьер, навязанный Ельциным мальчик. «Мальчик для битья, - сказал Шулепов. – На него попытаются повесить всю ответственность за  страшный  кризис. Рухнет все. Я уже продал  бумажки ГКО. Спас фирму, хотя правление было несогласно. Но, вот увидишь, очень многие  и очень скоро будут завидовать моей мудрости».  Тема  ее  увлекла, заставила задавать вопросы и высказывать собственные предположения. Но Шулепов, в отличие от ее  во многом чисто теоретических построений, опирался на опыт. На знание «национальных причуд»  российской  экономики. Свою точку зрения он доказал аргументированно.  Такие  беседы  с нею вел отец, и Шулепов как замена много знавшему родителю был превосходен. Он предсказал падение рубля и объяснял, что надо сделать, чтобы  встретить эту катастрофическую  ситуацию без  убытка, и рецепты были понятны, просты, логичны. Интересно… Видимо, отправляясь в Сибирь, он хотел что-то прикупить там, коли заставил взять кейс с личными деньгами. Но почему не подождал повышения курса доллара? Что-то настолько заманчивое, что  можно  и в десять раз дороже заплатить? Или деньги просто бы ждали своего часа – предкризисной паники? Ждали уже на месте. Да, подкузьмила она его… Тем упорнее будет искать. И шиш найдет: она теперь  Алена Григорьевна Ерофеева, замужняя жительница скромного села Петуховка. Кому придет в голову, что такое  перерождение можно провернуть за неделю? 
- Ищите да обрящете! – громко сказала она, вставая из-за компьютера в два часа ночи.
 Подумала: в Москве сейчас полночь. Интересно, чем сейчас занимаются мои  дорогие друзья и  распрекрасные знакомые?


    А они занимались делом новым и непривычным: вели допрос не по закону и отвечали  на нем  не по совести.
    Шулепов, осунувшийся и даже  как бы небритый, сидел в кресле возле журнального стола. Казарин   угрюмо  возвышался над ним, стоял позади кресла. Журналист Поплавская сидела по-турецки на софе, на фоне дешевенького ковра, среди развала атласных разноцветных подушек. Поза для допрашиваемой, что и говорить,  была чрезмерно бравурная, если учесть, что  дверь этим возможным киллерам она открыла, одетой в прозрачные  трусики и длинную футболку. Она спать собиралась лечь, когда они позвонили, вот такой наряд и получился, а за позой она не проследила из-за нервов.
  Вначале она все отрицала. Да что вы, Бог с вами?! Откуда мне знать, где она? Я даже не знала, Андрей Иванович, что моя подруга сбежала. Для меня ваши слова – сюрприз, поверьте! И она же, в конце концов, с охранником ехала – вот у него и спросите. Может, он темнит, потому что в Алёну был тайно влюблен? Это же у него на лице четко и  ясно было написано!
   Брякнула она так и сходу покаялась: не надо было эту злобную собаку трогать, ой, не надо! Казарин заиграл желваками на скулах и спокойно сказал: « Марина, если бы это было так, я бы не здесь стоял, а  по просторам Урала носился – искал любимую. Или, на худой конец,  перезванивался с ней  поминутно: как она там, без меня».
   Шулепов молча согласился  с логикой, хотя и подумал: может, Толик , не рассчитывая на взаимность, все же из любви отпустил? Но тут Бог ему судия. Вопрос не в этом, вопрос – как найти? В аэропортах – пусто. На железной дороге – пусто. А о возможной  норке могла подруге сказать. Как выпытать?
- Марина, - сказал мягко Шулепов, - что  вы так испугались? Ведь от того,  что вы скажете правду, вам-то ничего не грозит. Прошу вас!
    У Шулепова, только – только вернувшегося в Москву, голова болела – от воя моторов  самолетных, от похорон и поминок отца, от тревоги, что и тут, в комнатешке этой, стилизованной «под Восток», замусоренной бумагами, разбросанными по паласу – Марина любила писать, улегшись на пол, поставив рядом  кофейную чашку и диктофон, царапая пером по листу с подложенным снизу каким-нибудь ярким журналом – он ничего не услышит об Алёне такого, что бы помогло ее найти.
- Вы же лучшими подругами были, прошу вас!
- Андрей Иванович, с ней надо не так, - медленно сказал  Казарин. – Человек не понимает. А ну давай сюда сумку, с которой ты на вокзале была!
- Ой! – подскочила Поплавская испуганно. – Откуда я помню, с какой я была? Что за глупость?
- Я  зато твою сумочку прекрасно помню, - заявил этот барбос, эта ищейка препозорная, пошел в коридор и принес , и остатки долларов высыпал на пол, тряхнув сумку.
- Она дала? – щурится испытующе.
- Ха-ха-ха! – нервно засмеялась Марина, молясь Аллаху и Христу за компанию, чтоб этот  амбал не полез  смотреть сумку изнутри, не открыл молнию на боковом карманчике. Еще она кляла себя и мать свою,  драгоценную Анфису  Усмановну: записка Алены в конверте хранилась для возможной родительской ревизии, чтоб мать не подумала, что доллары заработаны на Тверской.
- Ты отвечай, а не корчи из себя, - посоветовал  охранник, приготовившийся обследовать сумку  изнутри.
- А что, если я скажу, что ты бестактный дурак? Вынудивший меня признаться… про Тверскую. Да, мне не всегда хватает на жизнь. Ну и что?
 Но этот гад уже вжикнул молнией карманчика, потянул конверт, попутно поясняя:
  - Это вряд ли. Первыми бы у тебя посыпались презервативы: их на Тверской  предоставляет   рабочая сила, а не работодатель. Я уж не говорю о том, что как товар ты, дорогая, там не конкурентноспособна.
  Потом развернул записку, прочел, хмыкнул, дал читать Шулепову.
- Дальше будешь егозить? – спросил.
- Ну, не буду. Да, она попрощалась! Там сказано, что я ей прорисовала маршрут? Или научила, как скрутить  телохранителя?
- С какой стати я тут фигурирую как «крутой»? – прочтя послание, беспомощно спросил Шулепов. – Может, хоть это вы мне объясните? И что вы сделали, о чем написано: «открыла глаза на жизнь»?
- Она вас не любила. Вы уж простите, но это так. Я сказала: без любви жить стыдно. Вот и все!
- Вон оно что! – поднял брови Казарин. – А сейчас скажи: она, что, не могла на эту тему спокойно поговорить  с ним и уйти жить в свою старую квартиру?
- Она вас боялась. Вас обоих!
  Шулепов обомлел:
- Меня бояться? Меня?
- Это может быть, - спокойно сказал Толик.- Да, Андрей Иванович. После случая в подъезде – может быть. Но не долго и не до жути. А тут она через не могу от нас ломилась. У нее какой-то запредельный страх был. И ты, татарская морда, к нему причастна! Она с определенного времени в апатию впадать стала. Раньше ей хоть сколько-то в филармонию и театры ездить нравилось, деловые беседы за ужином вести, а потом как отрезало.
- Да, - сказал Шулепов, - это так.
- Возможно, ее угнетала долгая неопределенность ваших отношений, -  хитроумно предположила Поплавская.- Или вернулась скорбь по родителям, - сказала и сразу поняла, что зря: Казарин подобрался, как бы принюхиваясь к ее страху.
- Вы на эту тему беседовали? Впрочем, какая неопределенность, если вы только что сказали: она меня не любила? – тихо  молвил Шулепов.
- Не то, Андрей Иванович! – решительно  мотнул головой амбал. – Ну-ка, расскажи о родителях. Значит, скорбела. И что? Надо драть от их могил? А ну-ка говори, как на духу: что ты ей об их гибели ляпнула? Учти, мне тебя, девушка с чеченскими глазками, и оплеухой взбодрить, как два пальца обоссать! – и сделал шаг к софе.
- Анатолий! – прикрикнул Шулепов.
 Но Марина уже вскочила, таращась   испуганно во вспыхнувшие горячим гневом  темные  глаза телохранителя, отшатнулась к ковру, прижалась к колючей стенке. Казара подошел, сжав кулаки, предупредил:
- Не вздумай орать! Говори по слогам, внятно! Что сказала?
- Ччччто ихх ззза-ка-за-ли, - тихо продребезжала она, вжимаясь в стену.
- Садись! – отошел он от софы. – Все понятно. Андрей Иванович, эта сучка сказала, что Зверевых убрали по вашему приказу.
- С чего вы взяли? Почему так подумали? – подскочил в кресле Шулепов. – Они были мои лучшие друзья! Да вы хотя бы знаете, как они погибли? Это была свалка на окружной: два   КамАЗа, , их «Мерседес», еще две машины – бензовоз и легковушка. Там жертв было – я не помню,  сколько! Ожоги… Я еле-еле уговорил косметологов собрать им  лица, Боже мой! А вы так сказали? Где, по-вашему, они разбились?
- Ну,  я что-то слышала… Хотела расследовать… На проселке.. столбик…- заныла Марина. – Это была рабочая гипотеза.
- Не ври, - устало сказал Казарин. – Ты от зависти все это плела, ей жизнь испортить очень хотелось. Уж сиди и не вякай, лучше, действительно, пожалей её да помоги нам ее найти, все объяснить: пусть успокоится и живет, как хочет. Андрей Иванович, так?
 Шулепов голову раскалывающуюся ладонями зажал, ответил тихо:
- Так.
- Клянусь, как на Коране: где она – не знаю! Но вы не волнуйтесь: найдется в любом случае! - отдышавшись и поняв, что шкура цела и дырявить не будут, горячо сказала Марина.
- Вы надеетесь, что она напишет вам? – поднял на Поплавскую больные, усталые глаза Шулепов.
 И вот тут-то бы ей молча кивнуть, и гости бы ушли, но она сказала, тонко улыбаясь:
 - Это произойдет быстро. Так я думаю. У нее прежде всего украдут  дипломат с деньгами. Она попытается жить, продавая вещи. Но и с этим заприметят. Скорей всего, чистить придут ночью, ну, изнасилуют. Она впадет в ступор, попадет в психушку. Там какое-то время. Память вернется – позвонят вам: забирайте.
- А-а-а! – закричал Шулепов и улился слезами, захватал себя  дрожащими  руками  за щеки. – Толик, убей эту гадину! Убей!
 Казарин дернулся к софе, Марина  снова  вскочила , потому что поняла: сейчас он ее ткнет мизинцем, и она свалится на софу, скомканная, неотличимая от диванных подушек… «Ма-а-ама!» – закричала она хрипло-пискляво, почти неслышно.
 И эта злобная овчара  остановился, тяжело дыша, убрал руки за спину, попятился к Шулепову и произнес,  крепко взяв рыдающего босса за плечи, просто чугунным голосом:
- Не надо! Хватит страха! Мы все, все, как идиоты, стали! Потому что можно друг друга пугать. И мы пугаем. И сами боимся. Даже самих себя. Всей страной. Все вместе и каждый по отдельности и палач, и жертва – одновременно. Не надо! Хватит! Я устал!
     И они пошли к двери. А Марина, в мокрых трусах, на гнущихся – вихляющих ногах – в кухню, пить из-под крана. Ползет вдоль стенки и , как ни странно, думает: какой сюжет! Киллеры и молодая журналистка. Напишу  и  продам в какой-нибудь журнал. Напилась из ладошек, голову под краном намочила, лицо, залитое слезами и опухшее, – и когда успело? – под струей подержала. Подошла к открытому кухонному окну. Дышит со всхлипом, в окно смотрит. Там  Шулепова, скорчившегося по-стариковски, маленького рядом с охранником,  Казарин на заднее сиденье буквально укладывает. Сердце, что ли?
 Марина высунулась в окошко, кричит:
- Толик, Толик, все нормально у нее, я вспомнила!
       Шулепов быстрей Казары под окошком очутился, голову  задрал, с надеждой спрашивает:
- Что? Что?
- Она у нас в школе лучшей баскетболисткой была, хотя не самой высокой. Никогда  в панику  не впадала  даже при разгромном счете. Бьется до последнего, причем с нарастающей. У нее высокая мобилизационная способность, если попросту говорить. И она до сих пор бросок сохранила – значит, нервы сохранные. Я это видела! И вообще, Казарин,  сам подумай: слабонервный от тебя убежит?
- Нет. Андрей Иванович, а ведь она права. На все сто права! Алёна просто  чудеса самообладания проявила. Уж поверьте. А сноровка? Да десантник, клянусь, не каждый так сработает! Дело времени – объявится живая и в новой юбке, как мать у меня говорит. Не погибнет.
Шулепов истово перекрестился, улыбнулся, сложил молитвенно руки:
- Марина, простите! Очень прошу: простите, если сможете!
- Андрей Иванович, мне еще одна мысль в голову пришла. Очень продуктивная. Я ее выманю. Если будет писать, сообщу. А не будет – я ее из норы выманю. Клянусь вам на Коране!
- Как?
- Профессиональная тайна, - ответила Поплавская с большим достоинством. – Можете ехать спокойно. Это произойдет не завтра, и вообще срок назвать не могу. Но это произойдет.

    Алена спит на крыльце, как пьяный сторож: привалилась к стенке спиной, одетая в тулуп, воротник поднят, голова свесилась на грудь, голые коленки по-турецки сложенных ног торчат из разошедшихся тулупных пол., руками в длинных тулупных рукавах обхватила себя.
  Поначалу она, естественно, пыталась уснуть в красивой спальне, но выжил мерзкий запах.  Она попыталась бороться с ним:  капнула на горячие лампочки торшера и бра по капельке   своих  духов, но стало еще противнее. Просто до тошноты. Вышла из спальни в светлой пижамке. Решила отдышаться на крыльце. Однако, ночь была знобко-прохладна. Зашла в дом, нарядилась в висящий в холле тулуп, села в нем на пол, у стеночки, хорошо уконопатившись, послушала тишину и хриплоголосую собаку  Курослеповых, выпущенную на работу в ночную смену из гаража, где она, видимо, намолчалась за день… Не думала, что уснет, и уснула. Сидит, улыбается во сне –  снится их с Ерофеевым свадьба , и так все мило обстоит, так все  в ритуале продумано, что он ее целует уже сто пятый раз…
  Ерофеев в это время проснулся на диване в кабинете, ошупал себя – кто-то подходил к нему, снимал галстук, расстегивал рубаху и переворачивал. Он точно помнит, что лишь на мгновение собирался  приникнуть к подушке. Ну, пришла фантазия понюхать эту вещь, вдохнуть, так сказать, аромат любимой. И помнит, что головы уже не поднял. Значит, и  туфли снимала она? Ой, мамочки! Ничего себе  «первая брачная ночь»… Выжрал  под нервы весь коньяк. Из-за несбывшейся мечты, что она  все же спустится к нему… Разумеется, не для того, чтоб слиться в экстазе, но хотя бы поговорить. На тему, как они будут вместе жить, под одной крышей. Оказалось, ей это абсолютно неинтересно! Он ждал, ждал, ждал… И дождался! Что она теперь о нем думает? Надо пойти извиниться. Или потихоньку смыться на работу? Купить эту злосчастную бутылку… Ха-ха, она же видела ее пустой. Значит, надо умыться, зубы почистить – во рту как  эскадрон ночевал, а еще вино самой коньячной державы! Самогон лучше этой французской сивухи, честное слово!
     Идет на цыпочках в ванную мимо открытой двери спальни. Потом на цыпочках – из ванной, осторожненько постучал в дверь. Ни звука. Заглянул – батюшки, какая красота! А  Алены в комнате нет. Он испугался. Побежал вниз. В столовой ее тоже не было. И во всех комнатах дома. И в подвале. Все! Уехала! Выходит он на крыльцо, просто так – перевести дыхание, а она сидит и спит у стенки! Мама родная, по-турецкки спит моя шамаханская царица в тулупе! Он засмеялся радостно, и она открыла глаза, спросила строго:
- В чем  дело?
- Вы что тут делаете?
- Не видите? – дом сторожу. Раз вы предпочли не собаку завести, а жениться, - ответила сердито, вскочила, тулуп сбросила и  убежала в дом.
   Спальня за ночь проветрилась. Можно  залезть под одеяло и распрямиться на упругом матрасе, можно уснуть, плюнув на  поведение Ерофеева – хохочет, видите ли, над ней! Тебе ли хохотать,  Ваня? Небывалый случай – она , оказывается, смешна,  ее полезно созерцать, чтобы задавить  похмельный синдром. Нет бы извинился!
   Но и тут спокойно не уснешь.  На участке  Фокина, едва она задремала, началось какое-то столпотворение: урчат машины, грубо орут и  матерятся  мужики. «Фокин, огородник долбаный! – слышит она. – Как тут  проезжать? Мне с той стороны кран поставить надо, у него, бля, редис алеет!»  « Работайте, чурки, по-человечески, - огрызается Фокин, - дак ничего мешать не будет. Я достаточные коридоры оставил». «Ты тут, бля, прораб или я? Коридоры он оставил! Мне твой урожай по х…! У меня приказ: в месяц сдать! Ты за меня ответишь? Мы с твоими коридорами до Нового года тут про…ся!»
- А ну-ка, орлы! – раздался голос Ерофеева. – Закрыли дружно  поганые  рты! Еще раз хоть словечко услышу – полетите легче перышка нового  хозяина искать. Даже на заводе не оставлю, клянусь! У меня тут дом, окна открыты, жена молодая спит, а они пасти рвут!
 И наступила благостная тишина. « Милый мой», - растроганно подумала Алёна и заснула.


    Разбудила ее экономка, вернее, чьи-то шаги возле постели. Она обрадовалась – Ерофеев! А это всего лишь Нина.
- Зашла стирку взять, - сообщает. – Вы просили.
- Да-да. Все, что лежит в первой от входа секции.
 Нина нагнулась, поворошила вещи и разогнулась, возмущенная.
- И трусы ваши я должна стирать? – спрашивает.
- Естественно, - пожала  плечами севшая в постели хозяйка.
- Вручную?
- А что в этом удивительного? – вопросила Алена, зевая и разглядывая лицо в  настенном круглом зеркале.
«Ни фига себе! – подумала Нинка. – Вот шары-то бесстыжие! Так бы и… Тебе, что, за собой  состирнуть лень? Кружевца-то да шелковые лоскуточки? Пять-то минут делов?»
 Общая начитанность  помогла Нинке не задать этих вопросов вслух: в романах горничные так с хозяйками не разговаривали, экономки – тем более.
- И после, это, критических дней? – уточнила Нинка.
- Какая разница?
- То есть?
- Я меняю трусики ежедневно. Они все одинаковые. Есть же прокладки. Тампоны. В чем дело? Ну,  подумайте сами: для чего нанимать прислугу, если  стирать самой?
 «Прислугу! – резануло непривычное и оскорбительное слово. – Господи, дожила! Вон лицо какое сделала – будто не с ней вчера в собесе актерами были. Хотя, с другой стороны, я ведь сама на работу-то напросилась. Но все равно скажу: не могу,  и все! Не стирывала с чужих жоп – вот так и скажу!»
- Я понимаю,  что вы хотели сказать, - внимательно разглядев выражение лица экономки,  улыбнулась Алена. – Идите к Ерофееву, объясняйте ситуацию.  Так и говорите: или ты как муж стираешь трусы ей сам, или гони за стиральной машиной в свой магазин. Заноет: нет денег, скажете, что  может взять в кредит. И ни за что не соглашайтесь на активаторную – только автоматическая импортная! Вмонтируют ее пусть на кухне, там место есть. Понятно? На мне последние трусы, так что  надеюсь на  успех вашего контакта с хозяином.
 Умылась, прошла в кабинет в отличном настроении: выкусил, Ваня? Надо мной никто никогда не хохотал, и вы эту привычку бросьте, а то первому заплакать захочется! Села к компьютеру. Стала  в буклете заманивать толстосумов в леса нашей  Родины. Очень помог граф Толстой со сценами охоты в «Войне и мире», пока речь велась о волках. Описывая прелести медвежьей охоты, написала: « Русское сафари в зимней тайге, разумеется, выглядело бы на сто процентов русским, если бы вся охотничья ватага была вооружена рогатинами. Да-да, господа, русский  до сих пор способен пойти  вооруженным лишь длинной палкой и ножом за поясом  на встречу с серьезнейшим зверем,   лапой перешибающим хребет лошади. Но вам мы так добывать зверя не советуем: надо родиться в России, чтобы уметь это делать! Надо обладать смелым и бесшабашным сердцем, чтобы  возле берлоги не дрогнула рука, надо обладать недюжинной силой… Хотя, говорят,  «медведя валили» и вовсе  невидненькие собой мужички.
  Вам же предстоит вот какое испытание, тоже не каждому по плечу: в зимней тайге найти  медвежью   «квартиру». Спящий медведь, как вы сами понимаете, существо беззащитное. Так что не надо  сетовать, что центр международного туризма запрещает егерям показывать берлоги. Иначе у нас и одного-единственного мишки через несколько лет не останется. А вот найдете берлогу – ваша удача.  Разбудили, выскочил, огромный и яростный – пли! Но, будь вас хоть сто человек,  этот зверь считается добычей поразившего его охотника. Мы продаем маркированные пули – определить удачливого стрелка ничего не стоит. Он и платит за лицензию на отстрел. Шкуру зверя  ему выделают, вернее, дадут выделанную  - вези домой, гордись трофеем. Маркировка ЦМТ – залог того, что вас не примут за барона Мюнгхаузена, купившего  шкуру на «блошином рынке» или у наших браконьеров.  А про рогатину можно и «смюнгхаузить».
- Хорошо! – воскликнула она.-  Молодец, Алёна Григорьевна, мастерски копеечки в счете нанизываешь – маркировка, покупка пуль, плата за выделку. Транспорт до приюта. Люкс дорогущий.Лицензия. И тэ дэ, и тэ пэ… Деньги у вас в рученьках осядут серьезные.
   Ерофеев, взбодренный беседой с экономкой по поводу стиральной машины, подошел к двери кабинета, расслышал  монолог, плюнул и развернулся: крохоборка! Мародерка! Миллионерка! Лентяйка!
  В столовой стоял помимо Нинки еще и Фокин, в позе крайне сиротской.
- В чем дело? – резко спросил Ерофеев.
- Дак  это… Жить негде. Крышу  сдернули, к кладке приступили. Куда ни  пойду – цыкают, заразы. Под ногами, де, путаюсь.  А ведь ночью сторож все равно нужен. И чё делать?
- Переселяйся в дальнюю комнату, - приказал Ерофеев. – Там, за гостиной.
- И Нинка? Я вообще-то женился на ней.
- Не смею мешать личному счастью. Живите.
- А, может, всё ж мы – на Железнодорожную?
- Я тебя, Фокин, не пойму. Чего тебе ползать-то через бор пешедралом? Тут высунулся ночью в окно – вот  и вся сторожевая работа.
- А днем чё делать?
- Ой, заколебал ты! То он каждую рыбалку про какой-то ресторан в бору на мозги капает, то ему, бедному, руки занять нечем.
- Дак денег же нет!
- Дам  трактор с подвеской – и ступай: рой траншеи, чисти сортиры.
- А не оформлено?
- Эта башня давно мной куплена. Хотели взорвать. И не по делу, а просто так – взорвать, чтоб грохнуло. Спас. Но руки  не дошли и умом не допер, как ее использовать. Дарю! Построишься, забогатеешь – каждый день туда обедать ходить буду. До смерти, учти.
- Согласен! – засиял Леня. – И чтоб всей семьей , я настаиваю! Сергеич, по гроб жизни  благодарен буду!
- Иди, иди, - отмахнулся Сергеич, - еще в ноги поклониться догадаешься. Ладно, щедрым быть приятно.  Дорогая, - обратился к Нине, - машина будет доставлена, но не раньше вечера. В строй вступит, когда  Леонид с подключением подсуетится. Меня она больше не интересует. Все вопросы  - к моей  так называемой жене.
И  отбыл, сопровождаемый недоуменными взглядами четы.
- Интересно, - сказал Фокин. – Ты б мне в морду дала или нет, если бы я тебя назвал  «так называемой»?
- Проверишь как-нибудь, - огрызнулась Нинка. – Айда, так называемый, свою  комнату  благоустраивать. Да еще наверху для Ерофеева комнату ладить надо. Кровать из теплицы наверх  поднять, покрывала шить. Ой, эабот – выше маковки.  И чего я, дура, считала, что халдейская служба легкая?
   Переведя  охотничьи тексты на европейские языки, Алена глянула на часы. Пошла умываться к обеду, прихватив  цейсовский бинокль со стеллажа. Из окна ванной комнаты разглядывает  противоположный берег. Турбазовская жизнь экзотична, однако, думает. По берегу идет группа решивших  искупаться и позагорать. Крепенький юноша козликом скачет вокруг одной на двоих дамы, что-то ей втолковывает, размахивая руками. Второй кавалер выбрал более умную тактику: молчаливо стал делать тент над спиной улегшейся на песок -  воткнул   несколько неподалеку сломанных прутиков, накрыл опоры своей рубахой. Дама благодарно  потрепала мальчика рукой по икроножной мышце, стала читать книжку в комфорте и уюте. Ну, надо же – хоть бы один зонт на пляже был! Впрочем, это не очень омрачает культурный досуг. На самом солнцепеке расселась компания докрасна загоревших граждан и гражданок. Посреди кружка  на песке расстелены  газеты, на них расставлен натюрморт – слабенькая закуска, зато обильна выпивка. Ох, богатыри – не мы! В такую жару, на горячем песке, теплую водку… Ведем биноклем далее: крыльцо центрального корпуса. На нем стоит Куземов, что-то внушает двум кадрам  женского пола – синие халаты, осанистые фигурки, старушечьи морщинки. И вдруг как гаркнет на них! Естественно, ни слов, ни переливов голоса тут не слышно, но в том, что гаркнул, сомневаться не приходится – кадры брызнули с крыльца, потрусили по дорожке, скрылись за угол. Хам! Хотя, с другой стороны, а как не гаркать, коли все они вдруг да напоминают тетеньку-регистратора, с которой она лично общалась на турбазе?
   Алена опустила бинокль. Села на подоконник. Н-да, кадры решают все… Куземов, даже если добровольно уйдет с поста, оставит в виде мести  эту головную боль -  старух, сильно одичавших от бескормицы… Именно с такими она сидела рядом на поминках Ивановны, в пол - уха прислушивалась, о чем беседуют бабки. «Все ешо на турбазе робишь?» – спросила  одна. « А куды денусь? – ответила вторая. – Молоды-те у меня все без работы. На один огород не проживешь. А у меня и пензия, и заработок. Уважать стали: мама, мама, токо и слышу. Боятся, что ноги протяну», – засмеялась тихонько. «Ничё Куземов плотит?» «Дождёсси! Все по нижней тарифной получам. Слезы горьки – не зарплата. А с пензией-то ничё выходит. Объяснил нам: страна, мол, нищая, должны понимать. Сам, зараза, никак не обнищат. Дворец прямо строит. Интересовались, кто посмелей: скоко вы, Иван Игнатич, получаете? Дак знашь, чё сказал? Коммерческа тайна! И услышу, баит, кто про наши зарплаты  языком трёкает – тот у меня в тот же момент с турбазы вылетит. Это, говорит, муниципально предприятие, а не шарашкина контора. Тут дисциплина должна быть железная. Вот так, дорогая. И не пикни. Куда пошлют – туда идёшь. Скоко скажут робить, стоко робишь. Ох, устаю, моченьки нет! Ну, посуди - ко сама, в мои-те годы какой я щикатур? А прикажут, после своей работы причем – на лесенку да щикатурю. Вот так. Реконструкция, говорит, требует напряжения сил всего коллектива. Ой, видимо,  в могиле токо и отдохнем». А что, если прижать Куземова  и вытурить по суду именно  за непомерную эксплуатацию? Но кто даст свидетельские показания, коли для них турбаза -  спасательный круг для утопающего? Однако кадры должны быть молодыми, смазливыми и стильными, иначе предприятию по европейским меркам – грош цена. Прийти и сразу массово уволить – это тоже не выход: ее проклянет весь Тунгур. На муниципальной основе она турцентр не возьмет и сама – это полная зависимость от какого-нибудь дурака-чиновника,  несвобода в маневрировании  прибылью. Только акционерное общество! Но нельзя акционироваться и с этой богадельней. Следовательно, сначала идет разгон кадров, затем акционирование. И разогнать богадельню должен кто-то другой, молодой, но с отличной человеческой репутацией. На которого не падут проклятия, свой человек, честный, некорыстный, просто деловой в хорошем смысле. И кто же это?
   Марина Красильникова – вот кто! – осеняет ее. У нее же закончен факультет менеджмента именно по туризму и гостиничному комплексу! Да, в туризме не работала, но мечтает – это, де, ее призвание. Характер спокойный, обаятельна, а вкалывать будет за троих, потому что хорошая мать: она-то понимает, что в таком Тунгуре, как сейчас, у ее русалочек нет никаких перспектив. Итак, есть первый член команды.  Похоже, можно агитировать и второго – знаменитого спелеолога «Пещёрина», в миру Виктора Стончикова. Правда, с ним она не знакома, но точно знает: «инфицированный» страстью к чему-нибудь, а Стончиковское увлечение туризмом было именно страстью, если доселе,  что ни выходной – он на пикнике, так просто не излечивается. По крайней мере, не к тридцати годам.  И что же выходит: она замахнулась на команду Ерофеева? А почему бы нет? Они, как ни странно, превратились во врагов главаря, скрытых врагов, что всего опаснее. Так что она спасет Ерофеева, выведя их из состава  его приближенных. Курослепов, как выяснилось, тоже работал на турбазе когда-то. При нем там была прекрасно налаженная физкультурная работа. Очень недолго, правда. Потом каждый сказал себе:  Ваня, ты не дурак, положено быть богатым – будь им. А прибавило ли это им счастья – вот вопрос. Ерофееву явно нет: ему предстоит узнать, что он предан и обворован друзьями. Да, горько ему будет, но она все проведет мудро, все обойдется без стонов и крови. В обстановке светской беседы. Прямо сегодня, потому что идти  на дело, не имея команды, умный  не решится, а она мудра. Не по годам. Вот так вот. И не ее вина, что пока она плохо знает город и выбирать не из кого.
    Ерофеев вдумчиво хлебает за обедом борщ , сияет глазами и показывает поварихе Нинке большой палец – во как вкусно! Леня и Нинка тоже сидят за столом: хозяин – истинный демократ. А Алёна – всего лишь  удачливая аферистка и пока своими сведениями об истинном бонтоне не делится.  Сидит она  за столом с белой скатертью, изящно держит ложку, задумчиво поглядывает на пустые шкафы. Спрашивает Нинку:
- Простите, Нина, а какой посудой сервирован стол? Я смотрю, новые тарелки.
- Дак из своей комнаты принесла. Мы с Фокиным что поценнее  забрали, не ровен час, кто залезет в пустой-то дом.
- Прекрасно. Значит, есть  что поставить на стол вечером. На небольшой фуршет, Нина, придут друзья Ивана. Неудобно, самые близкие люди, а мы вчера их и на регистрацию не позвали.
 Ерофеев поперхнулся борщом.
- На здоровье! – вскочила и треснула его по спине Нинка, закашлявшегося мучительно.
- Спасибо, - перестав кашлять, поблагодарил он заботливую экономку.
- Итак, Нина, - продолжила Алена, - приготовите все  и накроете, пожалуй, как чайный стол. Спиртного не будет, если сами не принесут. Вечер знакомства – не более. Вы с Леонидом можете уйти в поселок. Что-то там по хозяйству сделать. Я понимаю, переезд – дело хлопотное. Огород опять же. А потом мы сами  с Ваней все уберем. Придете  утром  часиков в семь. Это вас устроит?
- Еще как!
- Но задача всех  оповестить, что надо придти непременно с женами, лежит на вас.
- А я сейчас же сбегаю, - вскакивает Нинка.
- – По пути передайте искреннее спасибо за подарок Анне Николаевне. Но, Нина, не ошибитесь: сегодня мы принимаем не  всю улицу, а только друзей Ивана, сверстников, так сказать, его команду. Ложки вы зря свои сюда принесли. В  ящике правого буфета  лежит набор столовых приборов на двенадцать персон. Мельхиоровый.
- Дак дорогие ведь!
- В нормальных домах ложки не делятся на дорогие и дешевые.
- Да?
- Да. Я набор купила не для того, чтоб завещать внукам, а для того, чтобы пользоваться им при жизни. То же будет с сервизами, которые я вскоре заведу. А пока с благодарностью воспользуюсь вашей посудой. Думаю, что это и ваш прием – покажите-ка местной публике, что вы умеете.
- По – ресторанному?
- Да-да! Как в ресторане «У пани Нины», – засмеялась Алёна.


   И вот они в  свободном от посторонних доме похаживают  по столовой: Ерофеев мается в смокинге, заложив руки за спину, дефилирует у буфетов, она, в черном длинном платье для филармонических концертов,  поправляет букеты на столе.
      Первыми пришли Красильниковы, каждый со своей кружкой – по традиции, а тут стол «со свечами и хрусталем»!  И хозяева в бальных нарядах! Марина суетливо стала приглаживать завивку-перманент, одергивать длинную, по щиколотку, трикотажную юбку и кофточку бесформенную, поправлять нервно очки.
- Прошу! – гостеприимно пригласила хозяйка, делая изящный жест в сторону арки гостиной. -  Нам придется, видимо, чуточку подождать. Поболтаем, сидя на диване.
- Предупреждать надо! – укоризненно буркнул Саня Ерофееву. – У Маринки тоже  платье есть. Она не старуха.
- С ума сошел? – зашипел Ерофеев. – Я-то причем?
- Ой, как красиво! – сказала Марина, оглядев гостиную. А дальше, собственно, и темы беседы исчерпаны.
      Но красавица их нашла: поинтересовалась, как прошла  погрузка в самолет  ансамбля «Родничок», похвалила за крастоту и воспитанность Настю, Галю, Наденьку – и Марина вполне освоилась. Засмеялась, закивала головой, стала рассказывать про Веру Турицыну, а с наводящих вопросов рассказала и вообще о городском  культурном потенциале. В Тунгуре даже драмтеатр есть!
- Нашла чем удивлять! – категорически  оборвала Маринкины дифирамбы  Оксана Курослепова, появляясь в арке. -  Большой театр, понимаешь. Я на спектакли нашего бывшего народного даже не хожу. Ну, сделали муниципальным, а чё толку? У них от этого таланту прибавилось?
- Представь, - буркнул Саша Красильников. – Или люди занимались этими делами усталые, после своей работы, или совместили призвание и труд. Я-то это понимаю. Как я маялся в «челноках», и как приятно бывает моей душе, когда я сейчас на работу иду.
- Ой – ё – ё! – вздохнула его жена. – А то ты не скорбишь нынче? Ну, правда, маленько нос поднял, буквально в два-три последних дня. А так-то… Уж молчи!
- Это совсем другое дело! За «челночество» мне и переживать-то неохота было. Тупо зарабатываю детям на кусок – и провались все. А тут другое дело.
- Да поняла-поняла, счастливый ты наш! – ласково улыбнулась ему жена. – Вот только б снова все не рухнуло, чур, меня, чур, - и постучала по столешнице.
- Хороший стол, - сказал Курослепов, - прочный такой, хоть спи на нем.
- Ой, мам, я не могу, это из чего у них стол-то сделан? – заглянула Оксана под столешницу. – На блоки поставлено!  Ну, Ерофеев, ну, бизнесмен! Да ты хоть в кредит, что ли, гарнитуры возьми! Вон, карьерские, в очередь за вещами-то выстроились! – хохочет.
- Оксана, у нас разный вкус, - спокойно сказала хозяйка. – В этой комнате неуместен любой гарнитур. Даже самый красивый из вашего дома.
- Ну да! Спальня, поди – ко,  скажете, тоже загляденье вышла с сундуками-то клопоморными? Нинка приходила карбофос просить. Не отравила вас с Ерофеевым в первую-то брачную ночь?
 -  Нина  пошутила, - соврала Алёна. -  Сходите, принюхайтесь, если хочется.
- Айда, Маринка? А хотя что ты скажешь, если у вас тоже  всякая дешевая фантазия, а не мебель.
- Успокойся, - предложила Марина заядлой Курослеповой. - Доказывать тебе разницу между уютом и казенной красотой я не собираюсь. Одно скажу: у этого дома появилась душа. И я с этим  готова искренне поздравить Ваню.
- Да где Стончиковы-то, комар их забодай! – с тоской сказал Ерофеев. – Позвонить, что ли, чтоб кружки с собой не брали?
    Тут вплыла  Клавдия, в  светлом костюме строгом – ну, блин, белая лебедь. За ней мячиком вкатился невысокий  - жене по ухо, плотненький и  юркий Стончиков, как все нормальные мужчины – во всем джинсовом. Уставился на Ерофеева, перевел взгляд на его супружницу, протараторил:
- Оба-на!  Как в лучших домах Лондона и Парижа ? Я весь потрясен!
- Просто дрожишь от восторга! – хмуро дополнил Ерофеев. – Идите к столу чай пить. Файв о клок, как говорится, у нас в программе.
- И ни грамульки? – удивился  Стончиков.
- Конфуз вышел, - заявила  жена Ерофеева. – Была куплена к кофе бутылка французского коньяка. Но я ее нечаянно уронила. В кухне же пол плиточный – вдребезги.
 Ерофеев посмотрел признательно.
- Так давайте я сбегаю домой, - предложил Курослепов. – У нас есть. Полный бар.
- Нет-нет, - остановила жена Ерофеева. – Это совсем неплохо, что так случилось. Я в таких вещах всегда пытаюсь увидеть следы провиденья. Посидим, поболтаем, познакомимся на трезвую голову. Нам ведь не завтра расставаться. Еще успеем  друг на друга и пьяными посмотреть. Не так ли?
 Стульев у стола  было шесть, только для гостей. Себе Ерофеев поставил у ближнего к кухне конца табуретку, жене принес из кабинета канцелярское кресло. И она его подкатила к  противоположному от него концу стола.
- Нет-нет, только рядышком! – защебетала Курослепова, но Ерофеев буркнул:
- Сядь ты,  ради Бога, как привыкла, а она пусть сидит, где хочет. Не разводите антимонии. Я есть хочу. Ходил тут , как кот ученый, вокруг стола, слюнки ронял. Ешьте!
- Да, – пожевав, признался Курослепов, - далеко  нашему дому до вашего!  Чистый ресторан. Молодец, Алена!
- Рада бы принять похвалу, но это дела Нины Фокиной, - спокойно ответила хозяйка.
- Временно наняли? – с набитым ртом заинтересовалась Курослепова.
- Почему же? Будет экономкой.
- А вы? Барыней?
- Нет. Бизнесвумэн.
- И где работать собрались?
- Осматриваюсь.
- И что? Сможете заработать, чтоб при экономке жить? – спросила  Клавдия Стончикова, глянув на Ерофеева скептически.
- Непременно, -  спокойно ответила вместо него молодая жена..
- Ну, конечно, если в компьютере хоть чуть маракуете, можно взять к нам, - заявила Стончикова.
- Нет. Это моветон – работать под началом мужа, - усмехнулась Ерофеева.
- И вовсе не под его началом – под моим, - заявила Клавдия.
 «Ты подумай! – восхитилась Алена. – Она искренне считает, что она там самая главная. Тем больнее упадешь, Клаша. Я постараюсь».
- Будешь работать в моей команде? – поднял брови Ерофеев, соображая, чем это ему грозит.
- Ну, я бы так не сказала на твоем месте: «команда», - ответила любимая, глянув на все застолье, а потом в серые его глаза.
- А что же это тогда?
- Прости, дарлинг, но  это полууголовная компания.
- Что? – вскочил Ерофеев. – Ты соображаешь, когда шутишь?
- А я не шучу, - ответила она твердо. – Я вслух и прилюдно собираюсь доказать этот тезис. Так что сядь и сосредоточься. И  компания  пусть ведет себя спокойно: тут только свои. Так что нервничать пока незачем. Это не допрос в СИЗО.
- Ну, гляди! – погрозил пальцем Ерофеев. – Я послушаю, но, если не докажешь… с чемоданами на выход.
- Согласна, - спокойно ответила она. – Просьба единственная. Пока говорю, никто меня не перебивает, потому как в конце доклада будут приведены тезисы  спасения  репутаций, однако,  подчеркну: репутаций, но не состояний. Итак, начнем с простого и самого наглядного: у вас самые роскошные в городе дома  и отнюдь не самая процветающая фирма.  Бывает, что эти  вещи взаимосвязаны на уровне  коллективного сговора: решили,  ведут дело так, чтоб оно провалилось. Проели фирму, как говорится, но от сытости всем весело. Что у нас? Ерофеев и Красильников скорее застрелятся, чем поступятся  обретенным делом. Кстати, только у них дома «чистые», то есть приобретены на собственные средства. У Ерофеева за счет эконом-проекта, у Красильниковых за счет, скажем так, слепого везения. Два же оставшихся дома никак не могли вырасти на доходы хозяев.
 Курослепов покраснел и вцепился   пальцами в столешницу. Стончиков заерзал, покосился на Клавдию. Дамы пока сидели невозмутимо.
- Аудит показал, - продолжила Алёна, - что в магазине и на стройзаводе воруют смело и даже отчаянно. Я вовсе не имею в виду хищения с прилавков, какую-то там усушку-утруску. Один эпизод: в этом году фирма меняет компьютерный парк. Купить машины поручено Оксане, и она едет в Москву к оптовикам. В результате ваши компьютеры ровно вдвое дороже номинала. Прикиньте, сколько прилипло к умелым рукам, даже если вычесть стоимость взятки за фальшивую накладную.
- Оксанка! – взревел Курослепов, поворачивая лицо к своей раскрашенной   соседке по столу. Та вскочила и отпрыгнула  к буфету.
- Я же просила  тишины и внимания, -  упрекнула Алёна мягко. – Оксана, сядьте. Это же не все, что я могу о вас рассказать. Об обстановке дома, например.
- Я все там порублю! – тяжело задышал Курослепов.
- Вадим, хватит, - все так же негромко призвала  докладчица.- Та техника интереснее: гнездышко оснастить помог папаша, взявший товарные кредиты под реконструкцию турбазы. Деньги и вещи по-семейному гуляли туда-сюда. И вот вы, Курослепов, радуетесь «Ниссану» Ерофеева. Я понимаю, есть семьи, где кошельком ведает жена, но, простите, уж такое незнание семейной арифметики, что просто не верится в вашу искренность.
 Курослепов повесил повинную голову.
- Пока не забыла, - сказала Алёна. – «Ниссан» надо вернуть. Ерофеев его продал, чтоб  выдать зарплату на заводе. Однако дальше. На заводе  ворует главбух. В еще больших размерах, как существо, просвещенное в бухгалтерии. На налогах – сдавая их в казну со всеми ухищрениями экономии, а  гендиректору докладывая взятые с потолка, угодные ей цифры. Ей помогает ее муж. Создана  неплохая цепочка, звенья которой я перечислять не буду, но ваш блок можно купить, если знать адреса, вдвое дешевле. Он вам режет рынок, ваш простодушный Витя. А вы удивляетесь, отчего падает спрос.  Затем: попытки Ерофеева из собственного кармана поддержать завод поддерживают одну Стончикову. Она никак не фиксирует в документах  эти деньги, видимо,   кладет их в банк, и как ссуду банка возвращает в кассу, врет про взятые банком проценты – и опять в выигрыше.  Достаточно или продолжить? – спросила она у Ерофеева. – В принципе, можно хоть сейчас поехать, душечка, на твоем «Ниссане» в контору, я найду это в компьютере , если ты плохо веришь в устное слово.
 Докладчица отошла со своей чашкой остывшего чая к камину, сказала:
- Пейте чай и дышите глубже. У меня просто горло пересохло: говорю, говорю.
 Стоит, облокотившись локотком о каминную доску, прихлебывает из чашечки изящно, смотрит спокойно. Платье бархатное  мягко мерцает, нога стройная в тонком  черном чулке в высоком  разрезе  подола  светится туманно и так сексапильно, и сама вся такая нежная и красивая, что убил бы, а потом заплакал горько!
    Допила, поставила чашку на каминную доску, произносит с легкой улыбкой.
- Как видите, всем без исключения светят нары.
- Это почему – всем? – запротестовал Красильников. – Мы с Маринкой…
- Да, субьективно вы честны. Но, дорогие друзья, все ведь вы члены правления акционерного  общества. Вы, Красильников, председатель ревизионной комиссии, как это ни смешно. И зачем вам при таких развитых институтах демократии понадобился  ревизор со стороны, я, убейте, не пойму. Особо дика вина гендиректора, ибо он отвечает за все. Так что  в этих предприятиях, похоже, ваша песенка спета. Собрание акционеров должно вас выкинуть за околицу.
 Долго висела тишина.
- Но я вам обещала набросать тезисно отходной вариант. Это, так сказать, мой  супружеский  вклад в полную проблем жизнь Ерофеева. Он верил вам! Он потому  и слеп, что считал вас друзьями. И я не могу  допустить, чтобы по городу пошел шорох: надо же, как Ваньку-то одурачили! Поэтому вы тихо и добровольно сдадите акции, да-да, все, кроме Красильниковых. Ими покроется  стоимость ваших дворцов.
- Не покроется, - заплакала Клава, - акции были дешевые, впридачу мы с Витей мало стройзаводских взяли.
- Прискорбно. Но у вас есть что продать. И не советую хитрить. И вы, Клавдия, и вы, Оксана, прекрасно знаете  суммы  долга  и заводу, и Ерофееву. Согласна, чтоб что-то в нашу с ним семейную казну вернулось нейтральными вещами. К примеру, мне нужны три сервиза: чайный , столовый, кофейный. На двадцать четыре персоны каждый. Обстановка для Ваниной комнаты. Мягкий гарнитур без особой вычурности, с журнальным столом.  Большой телевизор в гостиную. Хороший кухонный комбайн. Подсчитайте, сминусуйте, покажете мне.
- Ну хорошо, - сказала , жалко морщась, Марина. – Для этого дела  мы не годны. А куда мы пойдем в таком случае?
- Красильников – никуда. Он на своем месте. А вас я возьму в менеджеры по туризму.
- Правда? – тут же просияла Маринка. – Ой, как здорово!
- Только попрошу изменить имидж. Очень короткая стрижка – ершик буквально,  юбки – только мини, даже миниссимо.
- Так у меня ж дети.
- Тем милее будет мама-девочка. Очки заменить на  модные тонированные, в тонкой оправе. И умеренная косметика, интеллигентная, но заметная. Вы должны производить впечатление современной холеной, однако спортивной женщины. Спину выпрямить, и хорошая улыбка – как у костра при варке ухи.
- Понятно!
- Еще ко мне отойдет Стончиков, носивший когда-то кличку Пещёрин.
 При этих словах народом овладел мистический ужас: все знает!
- Курослепов. Поначалу на роль главного секьюрити турцентра.
- О, самое мое место!
- Посмотрим. Коли в контракт будет записано: любая пропажа  личных  вещей на территории  центра оплачивается из зарплаты начальника охраны.
- И все равно согласен!
- Сейчас дамы. Курослепова повысится  по службе, ибо ей отведется роль собирателя  спонсорских средств  на возрождение города . Работа тонкая, с фирмами, с вашими предпринимателями, способными вести культурную торговлю, с творческими людьми, работающими в сфере досуга,  с энтузиастами общепита и так далее. Но, дорогая Оксана Ивановна, зарплата – только проценты с привлеченных средств. Имидж такой: прическа  «паж», а не грива, цвет, -  консультант – визажист прищурилась на потрясенную Курослепову, так и  оставшуюся стоять у буфетов, - я думаю, он и был вашим природным,  русый с медной рыжинкой. Можно на тон поярче. Косметика супераккуратная. У вас довольно выразительные черты лица, не надо это грубо заштукатуривать. В вас должно играть неназойливое обаяние. Актерствуйте, куда денешься? А костюмы должны быть  деловыми, с легким налетом кокетства, ну, очень легким. Длина – за колено.
 – А мне как выглядеть? – хмуро спросила Стончикова.
- А как хотите. У вас все можно оставить, как есть.
- Так я остаюсь при Ерофееве?
- Отнюдь. Просто я хотела сказать, что вы в образе безукоризненно, но бухгалтер, ворующий профессионально, должен пойти за ворота со статьей.
 Стончикова  заплакала в три ручья.
- Что я, хуже всех что ли?
 Алена посмотрела-посмотрела и говорит:
- Если плакали искренне, возьму с испытательным сроком заведующей кафе  в деревне Петуховка. Или шеф-поваром  для шведского стола. Имеете представление, что это такое?
- Да.
- Тогда договорились.
     Ерофеев только головой  крутит, переводит взгляд с одного лица на другое, приоткрыв от изумления рот, следит, как  покидает его команда. Бог ты мой, на кибер-девочку нанесло! Точно!  Но экземпляр, видимо, экспериментальный. С определенными недоделками. Когда целуешь – бьет током. Плата памяти колоссальная, логические возможности  -  без предела,  считает варианты моментально, а вот  житейская программа сбаивает или вообще разработчики лопухнулись: ни прибрать, ни помыть, ни постирать… Он потряс головой, сбивая наваждение, выпил залпом холодный чай и только приготовился затосковать, как Марина спросила:
- Алёна, вы про Ерофеева не досказали.
- Да? А про него все в начальном абзаце сказано. Он мой муж, настрадавшийся  альтруист, а поэтому ему будет все, как от Бога. Получит городской подряд на  реконструкцию,  и впереди не жизнь – песня. При условии, если сумеет набрать и воспитать новую команду. Я вас забираю не завтра. Помогайте ему хотя бы из остатков совести. И учтите все: время впереди очень плохое. Где-то в конце лета -  в начале осени рубль рухнет. Раза в четыре- в пять. Хотя есть аналитики, которые обещают и десятикратный рост доллара. Паника будет грандиозная. Но ничего страшного нет.  Сбагрите за долги свои залежавшиеся запасы. Хотелось бы, чтоб  затоварились новым по старым ценам, но это уж как повезет. Если есть векселя ГКО – скидывайте с рук даже с небольшим убытком. Потом вам будут завидовать. Если есть валюта, держите ее изо всех сил. Вы вовремя предупреждены, значит, вооружены. Соберите всю дебиторскую задолженность, потому что многие разорятся.
- Опять передел собственности? – возмутился Ерофеев.
- Увы!  Можете что-нибудь прирастить, если позволит сметка.
- На деньги за дом, - заикнулся он. -  Полно вам, - весело улыбнулась она. -  Это наша с вами супружеская недвижимость. Я против.  Вы поняли, о чем я говорю?
 « Профура!» – возмутился Ерофеев, тщательно скрывая чувства.
- Ну что ж, друзья, - сказала эта хитрая интриганка, - лекция закончена, я пошла спать. Ах да,  Иван, потрудитесь оформить стиральную машину так, чтоб за нее был произведен начет с завода,  за то время, когда вы не получали зарплату. Это раз. Еще мне нужен пылесос для влажной уборки. Проследите за Оксаной и Клавой, как они это оформят. Можете посидеть, предпринять какой-нибудь мозговой штурм.
 И удалилась, не прибрав со стола!  С лестницы крикнула:
- Посуду можно не мыть, просто сложите в раковину. Завтра  уберет прислуга.
    Но они посуду помыли. Мужским коллективом. Расстроенные Клавдия и Оксана уплелись домой в слезах. Заревела и Маринка, глянув на Стончикова и произнеся «Эх ты! Пещёрин». Муж сказал  тихо: «Ну, иди, иди, чего тебе тут с мужиками делать?». Молча копошатся с чашками - плошками, друг другу в глаза не глядят. Что не доедено, аккуратно поставили в холодильник. Спрашивают у Ерофеева: «Ну, мы пошли?»
 Тот их, псов побитых, на крыльцо   провожать все же вышел.  Встали там, чувство – на век расстаются.  Курослепов опять к Стончикову:
- Что ты, Витька, так опозорился с блоками- то?
- Да Клавка – гадина! Приду – убью. И тебе то же самое сделать рекомендую. С твоей! - измученно крикнул Стончиков.
- Кыш! – приказал Саня. – Что вы, как дураки? Вам все растолковано. Это жизнь! Пошли посидим, что ли, у меня. Ой, нет! Старики спят. Услышат что-нибудь, проклянут.
- Давай  ко мне, - решил Курослепов. - Моя выть в спальню, видать, удалилась:  вон окошки горят. А мы внизу сядем. Выпить есть что.
- А кобел? Спущен?
- Нет. В гараже.
- Тогда можно.
        И уплелись. А Алена   ждет: ну не может быть, чтоб он не зашел перед сном, не поблагодарил. Ведь она ему бесконфликтную жизнь разгребла из-под завалов его идиотски доверчивой дружбы. Причем саму дружбу берегла, как фарфоровую, ни одного словечка неприятного себе не позволила. Он придет!
 Сели у Вадима в полуподвальной  кухне, он из гостиной из бара целую батарею приволок, говорит: «Выбирайте каждый, что хотите. Мешать не будем. Завтра рабочий день». Налил всяк себе кто виски, кто бренди, кто водки. Ерофеев  начал:
- Ну, - имея в виду, дескать, ну, поехали, а сказал, -  не ожидал, Витек, что ты такая сука, а ты, пан спортсмен, такой подкаблучник! Ты-то мог присмотреть! Да оба вы могли! У Клавки мать всю жизнь в ресторане тырила – весь город знал.  Гены-то куда денешь? А  ты Оксанку с детства, что ли, не помнил? Все плебеи, она одна графиня  чистопородная. Ты не помнишь, что ей и на фиг был не нужен, пока в сборную не вошел да по заграницам не заездил? Она только из-за шмоток импортных к тебе приклеилась. Эх вы!
- Да будет вам! – прикрикнул Саня. – Вы еще то вспомните, кто на каких горшках садиковских сидел. Пошли перебирать! Мы с детства вместе! Вы что, - чуть не заплакал Саня, - в разнос пойдете? Ерофеев, ты мне катер подарил, потому что самому эллинг лень было строить, забери завтра же, но, ради Бога, давайте выпьем, как люди!
 Выпили как люди. Посидели, еще налили.
- Хм. Пещёрин, - говорит Витек. – Это Верка Турицына меня так назвала. Со злости, а по городу кликуха пошла, как от восхищения. Ой, жили! Я в пещерах безвылазно. Она с Ромкой. Лаялись, как собаки. Хозяйство все в разрухе. С нами теща не ужилась, а моя мать вообще считала, что молодым нужна самостоятельность. Да ведь впридачу у той и у другой работа. А нам чё, дуракам, по восемнадцать. Верка кое-как свое родное культпросветучилище додолбила с Ромкой на руках. Еще хуже стало: она каждый вечер допоздна на работе. То пляшет, то поет, а я ревную. Встретил  недавно: как живешь, Вера? Спасибо, говорит, до сих пор счастлива, что расстались. Никто пол не топчет, Ромка – солист, на гастроли куда только не ездили. Вот , говорит, Россия вспрянет ото сна, мне зарплату добавят – и лучше меня никто не будет жить! Гадина! – завершил Витек и  заплакал, головой  замотал.
- А мне казалось, - вякнул Ерофеев, но Саня ему кулаком погрозил: не мешай человеку!
- Она мне через ночь да каждую ночь снится! И Ромка – сынок! – выл тихонечко бывший Пещёрин. – Я за одно только Клавке, корове яловой, должен быть благодарен – она мне спиться не дает. Я ей памятник за это должен! Налей, что не видишь, что ли! – приказал Пещёрин, гулко отсморкавшись, хозяину. – Что зенки выпучил?  А тебе своей Алинки не жаль?
- А вот, представь, не жаль! – дернул плечами Вадим. – Она, если хотите знать,  моего то ли сына, то ли дочь в помойку выкинула. Да-да! Симка – экстрасенс призналась. Она в фарме училась, мы с Алинкой в педе. Ну, залетели, но я ведь жениться не отказывался! Я, может, детей как никто люблю! Так нет, эта морда идет к Симке, та ей чего-то дает – и заполучите выкидыш на пятом месяце. Удивлены? А я не болтливый. Кстати, не удивлюсь, если узнаю, что ей это Поленька насоветовала. Это у нее ума больше, чем положено иметь любой бабе. Но все под ширмочкой.
- Давай не мели! – приказал Ерофеев. – Полина вообще прекрасный человек. Может, лучшая женщина нашего города.
- А че ж не женился?
- А не судьба! Гороскопы не совпали. Или дурак был. Я точно не знаю, – подумав, ответил Ерофеев. Не захотел душу распахивать,  ан вспомнилось и на лице отразилось, как в семнадцать лет по примеру Красильникова прибежал свататься, но Полинка захохотала: я, де, не Мариша – лягушонок. – Ай, ну ее ! – залихвастски махнул рукой. - Всех их  - ну, коли так!
- Ты что-то размахался, - урезонил Вадим. – Наливай. Мы тебя сейчас прл- блн… я чё сказать хотел? А! Поздравим! Баба – чудо! И тебя так любит, дурака!
- Да… ва-а-ще! – согласился Витек, когда выпили. – Можно еще раз за нее же. Что-то не помню, как их зовут, но очень,  очень в моем вкусе. Поздравляю. И даже желаю. Вот так!
 Словом, допоздравлялись. Ерофеев встал, качнулся , рукой за стол удержался и как заорет:
- Вадька, мой приказ! Оксанку выгнать! На Алинке жениться! Или еще лучше  - на двоих,  которая  сына родит… Мне надо сына!
   После этих слов Вадим полез ему  морду бить, Стончиков и Красильников кинулись разнимать. Стол опрокинули, Оксанка сверху прибежала, кричит: «Идиоты!»,  родимый супруг  понужнул ее матом, та тут же намылилась к папе в город бежать, босиком и в халате, все дружно заорали: «Стоять! Все, что сегодня произошло – тайна! Если шевельнешься – уволим вообще!» Слава Богу , у той хватило ума позвонить Марине, хотя хотела вызвать милицию.
    Марина  вошла в вертеп мужского разврата, спокойно сквозь очки на всех поглядела, сказала тихо: « Вадим, спать! Витя, тебя Клава ждет. Ерофеев, ты всех чудовищнее: ты вчера женился – и такое? Саня, пошли. Бери Ерофеева, до ворот доведем». И праздник нерушимой дружбы кончился.  В два часа ночи.
    У ворот Красильниковы Ерофеева оставили, путь до крыльца он проделал в гордом одиночестве, сначала по синусоиде, но все же вертикально, затем на карачках. На крыльцо вползал с ненормативной лексикой на устах, так как долго крыльцо не давалось, как какой-то  Эверест. Заполз, значит, и уткнулся лохматой головой в голые ноги сурово стоящей наверху супруги, сказал, задрав  мотающуюся голову: «Это ты, дарлинг, едренать?» И пал.
    Алёна закипела как никогда в жизни: с кем ее свела судьба?! Это чьей фамилией она замарала свой новенький паспорт?! Второй день – и эта запьянцовщина не просыхает! Да что о ней в городишке этом драном подумают?! Какие к черту могут быть планы и мечты у жены алкоголика? «У, негодяй!» – хотела она от души пнуть Ерофеева, но тот на бетоне крыльца, как свежемороженая курица, жалко съежился. Она попыталась тащить его в дом, чтоб уж там  пнуть, но Ерофеев оказался тяжел, как мешок с дерьмом. Это она так сквозь зубы от натуги сформулировала.
  Она встала над ним: плюнуть и уйти? «Ну и валяйся, едренать!» – негромко сказала. А моментально уснувший Ерофеев  вдруг во сне как застонет тихонечко и протяжно… Она развернулась, сходила в дом, взяла тулуп и охотничью куртку. Тулуп расстелила, закатила на него Ерофеева, куртку затолкала под голову, и этот хам,  на  мгновение проснувшись, воскликнул: «Алёнка! Котенок мой белый!» – и захрапел.



- Ерофеев, - сказала за завтраком Алёна, - ой, простите, я привыкаю звать вас, как весь город зовет, по фамилии – это моветон.
- - А что в этом моветонного? - поднял глаза над чашкой крепкого чая  без сахара Ерофеев. – Нормальная фамилия.
- Не в этом дело. Мне не хотелось бы нарваться на ответную любезность, ведь я сейчас ваша однофамилица. Вы очень странно выглядите, Иван. Отчего вы просто поковырялись в тарелке, а не поели по-человечески?
      Ерофеев  ухмыльнулся:
- Человек с большого бодуна, он и в Африке не человек.
- Возможно. Но не с африканской же обезьяной я решила показаться в субботу на своей свадьбе?  Вас не подведут натруженные конечности, когда придется, допустим, взять меня на руки по ритуалу? Я не такая уж легонькая.
  Ерофеев решил не раздваиваться, не цвести улыбкой от «взять на руки» и не терзаться мыслью «а вдруг и вправду уроню», а вообще отказаться от свадьбы, за которую еще  надо и  платить, а эта  хитроумная с кейсом, фиг дождешься, не потратится.
- А разве мы ее уже не справили, дарлинг? – ехидно  поинтересовался он. –  Как сейчас вижу  толпы селян, пир в фамильном поместье. Мы пили шампанское, целовались. Разве вы не помните?
  Нинка у плиты прыснула.
- Поверьте, в ваших сельских  поцелуях не было ничего такого, что  можно было бы  помнить долго, - хладнокровно ответила Ерофеева. -  Если в вашей приречной Тамани такая ерунда называется поцелуями, я, конечно, замолчу. Но перед этим напомню, что ваши друзья  только что занесли три сервиза, телевизор и мебель. И что? Мы свадебные подарки возьмем, а небольшую вечеринку для друзей зажилим? Обойдемся вчерашним   чаепитием? Я вас правильно поняла?
 Ерофеев опустил нахальный взор.
- Естественно, как любой здравомысляший человек, я понимаю, что вы слегка утомлены двухдневным запоем.
 Ерофеев  вообще потупился, стал ковырять ноготком столешницу.
- Но я полагаю, что не такой уж подвиг и жертва, пригласив друзей, не лакать  французский коньяк, а цивилизованно… выпить газировки, что ли.
 Ерофеев кивнул.
  - Кстати, мне, пожалуй, не по карману поить вас французским коньяком. Так что бутылку верните – она мне нужна  как лекарство. С вами, я чувствую, мигрень превратится в мое хобби.
 Ерофеев выразил взором: ах, я гад!
- И вообще. Трудно понять вас как красивого мужчину всего тридцати лет…
  Ерофеев приосанился: да, я красив.
- Вы смотрелись сегодня в зеркало? Что это за щетина, что за одутловатость на лице?
 Ерофеев вдруг почему-то не сник, а ответил:
- Да, смотрелся. Но сказал зеркалу: в жизни я лучше!
 Нинка зажала рот рукой и на цыпочках побежала из столовой.
- Не надо забывать, что нашу столь мило начавшуюся семейную жизнь в доме ежедневно наблюдают чужие люди. Что они подумали , увидев вас поутру валяющимся на крыльце в смокинге?
- А не вы устроили меня там? Я прекрасно помню всю процедуру: и как вы расстилали тулуп, и как укрыли курткой, - вдруг подал отнюдь не смиренным голосом реплику Ерофеев.
- Это был первый и последний акт моего милосердия к вам, пьяному!
 Подслушивающая Нинка кивнула головой: правильно, так с ними, гадами, и надо!
- Вы хотите, чтобы по городу пошли сплетни, чтобы ваша мама схватилась за сердце? Или это послеинфарктный подарок вашему отцу?
 Ерофеев подумал: сволочь я, а не сын!
- Кстати, любая другая  на моем  месте  уже валялась бы в спальне в  расхристанном пеньюаре, рыдала бы  и кусала  подушку или орала  на вас, топая ногами. Я пока сижу спокойно, правда, нудно читаю  нотации.
Ерофеев глянул признательно, печально свел брови.
- Иван, мы оба молоды, достаточно умны, у нас все впереди! Подумайте об этом, и я надеюсь, что такой занудой с утра я была последний раз.
 Ерофеев непонятно кивнул, пощелкал себя по кадыку.
- Я сказала все. Правда,  ни словечка не услышала в ответ, кроме неплохой остроты про зеркало. Она, однако, вселяет оптимизм. Простите меня, если что-то было сказано в  слишком обидной форме.
- Да нет, ничего, - ответил Ерофеев. -  Все правильно. Я не обижаюсь. Вчера я получил получку, как и  все. На свадьбу настоящую  не хватит, на вечеринку – вполне.
- Нина Петровна, - не повышая голоса, окликнула Ерофеева, - возьмите деньги у Ивана. Детали меню обсудим чуть позже.
- Хорошо, - как дура, «засветилась» Нинка, выйдя из засады моментально.
- Если еще раз.. – холодно  начала хозяйка.
- Не-не-не! – замахала руками  экономка.- Алена Григорьевна, урок на всю жизнь! Никто ни словечка не узнает!
- Я вам верю, - кивнула та  и прошла на второй этаж.
    Снова с биноклем – в ванную. Итак, что мы видим?  Перво-наперво, груду ремонтного хлама:  доски, бревна, кирпичи, какие-то панели, вперемешку с сантехникой – раковины, унитазы… У бинокля  хорошее увеличение. И возникает  вопрос: это все – на свалку? Вполне пригодные и по нынешним временам дорогие вещи… Почему не соскладировано по-человечески и не пущено в повторный оборот? Мебель старая вытащена на улицу и , повидимому, тоже пойдет на свалку. А почему не реставрировать?  В номера  «студенческие», очень дешевые, не поставить? С такой растратной  реконструкцией, естественно, никаких денег не хватит! Далее… Вправо  расположен заливчик. Там  лодочная база – вон красуются  павильон - эллинг и деревянные причалы над водой. Но  на крыше эллинга копошатся с ломами  какие-то  стариканы, крушат шифер. Зачем ? О, понятно!  Плохо различимое с этой точки, за деревьями и кустами дальше эллинга   стоит  краснокирпичное здание. Видимо, эллинг уберут, чтоб  это здание  не загораживал, чтобы  оно имело выход  к реке.  Рассмотрим фрагменты, чтоб иметь представление о целом: окно с белым пластиковым стеклопакетом,  увенчанный башенкой эркер, кусочек террасы с красивой балюстрадой, островерхая черепичная крыша с мансардными окнами – дворец! Видимо,  Куземов все же строит здание, где расположатся вип-номера. Видимо, все же маракует. Но зачем эллинг-то ломать, коли фишкой  программы были лодочные походы?
 Нет, пожалуй, всего и в бинокль не разглядишь. Надо произвести рекогносцировку на местности. Но появиться там во всем блеске нынешнего драматического таланта, чтоб потом никто не заподозрил, что с разведкой по территории лазала именно она.
  Ерофеев, мучимый похмельем, стоит внизу лестницы в соображениях, подниматься или нет, чтобы уточнить, что еще за свадьбу  она затеяла, и видит: она спускается. Но, Господи, столкнись он с ней на улице  нос к носу – не узнал бы! Белые брюки, белый блейзер, бирюзовый топик и бирюзовый платочек в кармашке блейзера. Голова туго завязана белым шарфом, концы длинного шарфа веют-болтаются. На ногах белые босоножки  на платформе с высоченным каблуком  – и росту она такого, что есть сомнения, а не килькой ли он будет выглядеть, коли встанет рядом, или это эффект  низкой точки обзора? Губы намазаны ярко-ярко и коготками в  таком же ярко-красном маникюре изящно поправляет  здоровенные темные очки-консервы, в которых приехала. В руке – крокодиловый  крупный  «дипломат», тот, в котором лежали деньги.  Спустилась, росту, слава Богу, оказалась соразмерного – ему  чуть выше уха.
- Ты куда? – робко спросил он.
- У каждой женщины должна быть тайна! – ответила. – Рекомендую вам принять ванну и поспать по-человечески. В кабинете нет штор, но в  вашей комнате, окнами на реку, напротив ванной, Леонид уже укрепил жалюзи.
- Мне надо…
- Джип, к сожалению, нужен мне. Мобильник я тоже взяла.  Проезжу не дольше, чем до обеда. Спите!
 «Ну, блин! – подумал Ерофеев. – Что-то  я уже устал быть женатым».
    В гараже  Алёне пришлось остановиться  возле джипа, поцарапать накладным ярким ногтем лоб в раздумье: все ее машины были как-то изящней этой  «мужской крутизны» - а что, если не справится с управлением?
   Зашел Фокин с лейкой. Спрашивает:
- Куда-то собрались?
- Да. Но вот размышляю: сложная машина.
- Фи! Да тот же «козёл»! Не сложнее, - без почтения к чужой роскоши сказал владелец драной таратайки. – Я первого своего джипа еще в Находке купил. Вместительнейшая машина! Бывало, едем на пикник, дак сам удивляюсь, скоко там насядут, в этот «козел».  Иной раз пошучу: я, мол, милые дамы, ощущаю себя лишним. Может, без шофера поедете?
 Тут, навострив ухо, появилась Нинка:
- Чего-чего? – спрашивает. – Полная машина проституток?
 Леня – скок за руль и приглашает:
- Садитесь, Алёна Григорьевна, вы торопились.
    По дороге беседовали о коммерческой затее Фокина. Доложил: поговорил по телефону с Лыткариной. Она говорит: а те, кто квартиру снимал, ее и купят. Они не детдомовцы – я с них по полной возьму, ты , Леня, не волнуйся. У нас такой прицел и был:  чувствовала, что сюда не вернешься, с этих квартиросъемщиков плату не драла, пусть люди на покупку подкопят. У всех же, Леня, проблемы денежные, надо компромиссы соблюдать. Но зато сейчас все быстро оформлю, высылай доверенность. Мудрая она!  Вот, сказал Фокин, все бы вышло, как мечтается,  так еще одна мечта будет – Лыткарину в гости позвать. Да друга бы еще одного – Гришку-цыгана. Но это дальняя перспектива. А сейчас  в башне бригада из безработных   ударно сортир ликвидирует, кирпичи там всякие битые наружу выгружает. Всего за три бутылки и закуску. А уж завтра он впряжется, приглядевшись, кого из них можно в помощниках оставить.
- Куда едем? – спросил Фокин, выезжая на центральную улицу Тунгура.
- А, видимо, никуда, - предположила  Алёна. – Вон  ГАИ палочкой машет. Вы же права не взяли.
- И не надо, - заявил Фокин. - Ему интересно, почему за рулем человек Ерофеева, а не Курослепов с супругой.  Что сказать-то? Про вас сказать?  Познакомить с вами законодателей?
- Ни в коем случае!
- Понял.
 Гаишник подошел, Фокин  в ответ на его шепоток и любознательные взгляды отрезал:
- Серега, за подобное любопытство прослывешь, блин, бабой! – и с широкой улыбкой ударил по газам.
- Едем  мы, Леонид, на турбазу, - сухо прищурившись, пояснила Алёна. – С серьезнейшей дипломатической миссией. Там вы подъезжаете к самому крыльцу главного корпуса так, чтобы  директор видел мою высадку из окна кабинета. Встали – сразу забежать и открыть мне дверцу, подать руку. Дверцу закрыть, сесть за руль и ждать. Кто спросит, кого привез, отвечать: а хрен его знает,  инспектор какая –то. И дальше гробовое молчание. Сидите, ждете, читаете газету. Спросят, почему вы на «Ниссане» - ответ: Ерофеев приказал, наше дело халдейское. И ни полслова больше. Все поняли?
 Леня вдруг почувствовал себя советским разведчиком в стане врага, везущим  в ставку фюрера  киллера с пистолетом, молча кивнул головой, оглянулся – нет ли «хвоста», прибавил скорости…
  Алёна любезно  поздоровалась с портье за стойкой – знакомой злобной тетенькой, спросила, где кабинет директора, и получила вежливый ответ: «Вон там. Но только к нему нельзя сейчас» .
  «Не расслышав» последние слова, элегантная высокая дама прошла мимо стойки, опахнув берущим за душу запахом неведомых духов.
  В пустом коридоре дама полезла в кейс и добыла оттуда пластиковую  табличку - пэйдж, прицепила ее     к нагрудному карману, чуть-чуть как бы по небрежности завесив бирюзовым карманным платочком. « Хм, - усмехнулась про себя дама ,  - никогда не знаешь, что может пригодиться в дороге».
  Прочитав на пэйдже  видимый текст, секретарь сложила латинские буквы в слова: « … на Зверева, организер СВСИ-компани» и прониклась должным почтением, но однако замахала руками на попытку дамы сразу открыть директорскую дверь, зашептала: «Ой, все не вовремя! Погодите! У нас горе такое – мать за телом  приехала, а денег вывозить нет! Вон, послушайте, - кивнула на приоткрытую дверь кабинета. – Ужас, ужас!»
  Алена села, нога на ногу, на стул возле приоткрытой двери, указательным пальцем поправила Маринкины очки-консервы на носу, стала  слушать, раз ничего другого не оставалось.
  В кабинете плакала и громко сморкалась в платок женщина.
- Прекратите,  наконец! – нервно хлопнул  рукой по столешнице Куземов. – Ну, невозможно же говорить! Вы способны понять, что у базы нет никакой статьи, придусматривающей подобные операции? Мы не похоронное бюро! Меня как генерального директора посадят, если я оплачу цинковый гроб, транспортировку и пышные похороны! Это же бешеные деньги!
- Ой, до Первоуральска всего, до Первоуральска! – завыла женщина.- Она у меня одна! Я не могу ее тут оставить! Ой, мне на могилку не сходить, не поплакать! На жизнь свою клятую никому не пожаловаться!
- Я еще раз прошу успокоиться! Я договорился: хороним тут за муниципальный счет!
- Ой, в гробу неструганом будет лежать моя красавица! Ой, Ленушка, ой, доченька, да на это ль я тебя рожала? Похоронят тебя , как бомжа, а мама твоя  любимая и на могилку не придет, потому что далеко! И ни копейки нет! Ей покушать сегодня не на что, Господи - Господи! Я ль за тебя не молилась, доченька?!
- Прошу, Анна Ивановна, прошу! – вмешался еще один голос, глубокий страдающий баритон. – Выпейте валерьянки, пожалуйста.
- Наш старший инструктор, - шепотом сообщила Алёне секретарша.- Борис Сергеевич Кротов. Ой, горе-горе! Девчонка-то в один день на вокзале еще с двумя померла. Ой, чё тут было!  Ивановна –уборщица, она, да еще один мужик, вор , говорят. У всех разрыв сердца.
       «Это ж в день моего приезда!» – нехорошо ударило Алёну по нервам.
  Кто-то встал со скрипнувшего стула за дверьми кабинета,  очевидно, подошел к несчастной матери. Та закричала:
- Ой, уйдите от меня, изверги! Из-за вас она погибла, из-за вас!
- Объясните ей, Кротов, еще раз! – приказал Куземов брезгливо. – Я исчерпал все аргументы.
- У вашей дочери был врожденный порок сердца, - тихо и устало  произнес баритон.- Ей нельзя было идти в поход. Несчастье с ней случилось, Анна Ивановна, не на маршруте, а на перроне, при подходе к электричке, которая бы еще только повезла на маршрут.
 Женщина застонала:
- Говорила я ей, говорила, да кто меня послушал, дуру… «Я с друзьями, мама»… А есть ли друг-то больше матери? О-о-о…
- Ой, не могу! – прошептала секретарша. – Аж мороз по коже-то. У меня вот так же: парня в Чечне убили. Дак хоть привезли…Уж он дал бы ей деньги, что ли? Свои, раз казенных нет.У него ведь не как у нас зарплата. Гребет,  дай Бог. Сам себе оклад-то назначил. Больше любого в городе получает.  Представляете,  труп лежит в нашем столовском холодильнике. Морг-то не может без оплаты держать. Мать не едет, не едет, хотя телеграмму сразу  выслали. Оказывается, милостыней деньги на дорогу собирала. Вы представляете?
 «Ну, все! – решительно встала Алена. – Куземов, считай, что тебя здесь уже нет  и никогда не будет!»
- Вы куда? – шепотом крикнула вслед секретарша, и то же самое спросил сидящий за роскошным письменным столом Куземов, красный от гнева. – Я занят!
- Я все слышала из приемной, простите, и вынуждена вмешаться. – Спокойно прошла и села обок стола высокая с кейсом. – Я эксперт международного класса по оценке возможностей русского турбизнеса. И данная ситуация, естественно, не может не заинтересовать меня как специалиста.
- Ой, матушка! – с надеждой подняла к ней взор бедная просительница. – Помоги –рассуди!
- Вас зовут Анна Ивановна? – ласково улыбнулась и кивнула головой международная помощь. – Пожалуйста, выпейте валерьянки и ни о чем не беспокойтесь. Я вам обещаю: все будет решено так, как вы просите. Иван Игнатьевич сейчас отдаст распоряжение, чтобы  вас устроили в «люкс» и вызвали к вам врача.
- Я сейчас, сейчас, товарищ директор! – головой закивала в дверях секретарша. – И «люкс» откроем,  и «скорую» вызовем.
 Куземов сидел за столом, как Будда: взгляд в  никуда, а лицо величавое.
- На фиг мне «скорая»! – решительно сказала мать. – Вы мне деньги выдайте!
- Однако врач турбазы к вам подойдет, - подошла к ней и ласково склонилась эксперт. – Вы не волнуйтесь. Накормят обедом, отдохнете.
- Дак нет у нас своего врача-то, - развела руки секретарша. – Месяц, как сокращен.
- Не беда, - обернулась к ней «организер». – Проводите Анну Ивановну и побудьте с ней. Я смотрю, она на глазах успокаивается. Конечно, надо держать себя в руках… Посидите, поговорите, - наставляет секретаршу. – Поняли? Ничего волнующего в беседе.
- А как же! – кивнула секретарша и подошла к несчастной.- Пойдем, Аня, пойдем, милая! Уж мне ли тебя не понять? У меня у самой сын … в Чечне погиб. Пошли потихоньку.
 И две горьких сироты побрели к двери: тунгурская, махонькая росточком, волокет, навалив на себя, довольно крупную приезжую. У той ноги не идут, все оглядывается.
  В кабинете воцарилась тишина. Куземов встал, отошел к окну, говорит оттуда вполне спокойным обыденным голосом:
- Это что, Ерофеев ездит теперь с шофером? Это ведь рыбак Фокин  стекло протирает? Ну да, он!  Совсем уж… эти новые русские…
- Попрошу вас не отвлекаться, - посоветовала эксперт. – Как вы решили с этой женщиной?
- Я не отвлекаюсь. Денег на счете нет. Все уходит на реконструкцию.
 Здоровенный и суровый старший инструктор покосился на спину шефа, снова опустил взор на свои кроссовки. Сидит на стуле, свесив голову, кулаки нервно жмет.
- Да, я заметила, - кивнула эксперт. – Строитесь вы грандиозно. Особо впечатляет краснокирпичное строение влево от центральной аллеи.
  Спина Куземова напряглась, старший инструктор поднял голову, сверлит куземовскую спину взглядом, как буравом, но молчит.
   «Надо помочь человеку разговориться», - подумала Алёна и произнесла:
- Обычно процедуру оценки территорий мы начинаем с тихой разведки. Иначе никогда не выяснишь достаточно точно финансовый потенциал и настроение реконструкции. Так вот, господин Куземов: это ваш дом, в котором вы собрались жить с сыном-мэром , снохой и внуком. Ах да! Еще кошка. Собаки нет. Объясните же мне смысл дворцового размаха данного строительства! И , если можно, докажите целесообразность возведения частного особняка практически на территории базы.
Куземов резко обернулся, вытаращил глаза, но с голосом совладал – ответил, покачивая головой, тихо, размеренно:
- Я – директор международного центра туризма. Сын –мэр. Отрасль надо восстанавливать под неусыпным контролем. И если вы что-то… хотели намекнуть, перечисляя нашу фамильную живность, то позвольте сказать: мы не нищие! Нам по должности давно пора жить по-европейски!
- Если так же думает ваш сын-мэр, то ему недолго оставаться мэром, - хладнокровно парировала  эксперт. – Обычно за нашей разведкой следует аудит. Но я как специалист и без аудита скажу: на зарпалату мэра и пенсию бывшего партработника можно строить лишь воздушные замки при нынешних-то ценах на стройматериалы. Вы согласны, Борис Сергеевич?
- Да! – ничуть не дрогнув от неожиданности, ответил Кротов. – И вся база знает, что да! И на суде докажем, сколько кирпичей своих, сколько ворованных! Не надо, Куземов, на меня шары пялить! -  старший инструктор встал – руки в боки. – Не надо! Я на тебя орал, что ты, сукин сын, не имеешь права ставку врача сокращать  да не доорался – вот в чем моя вина. Если б эту девчонку прослушал врач, рюкзака, как всем, ей бы не дали. Я бы сам проследил, чтоб ее за ручку, как маленькую, по маршруту проводник вел, а на переправах группа для нее надувной плотик делала. Девчонка б была жива и уехала от нас в полном восторге. До тебя, сволочь ты эдакая, мы так и работали! Ни хрена, что рюкзаки рваные, инвентарь старый, палатки текут, лодки без уключин. Мы Робинзоны, скажешь, да и вперед! Мы галантные мужики, скажешь, и любая пигалица через бурелом будет на руках перемещена! А ты что сделал, сука партийная? Ты всю мою команду разогнал! Мне люди верить перестали! Ты под эту реконструкцию нам зарплаты сократил – от меня кадры бежат уникальные! Мне потом век таких не воспитать! Я тебя посажу! Ой, я тебя посажу! – замотал он головой, как пьяный, заскрипел зубами. – Это из-за тебя, старого пердуна, она в нашем холодильнике  лежит! А ты на днях еще рядом с ней рок-концерт забацал! В тебе человеческого ни черта не осталось! И не надейся, что, как сейчас на одной площадке живем, так и в камерах будем. У меня  давно все мои докладные подшиты!
- Борис Сергеич, пейте быстренько воду! – сунулась в дверь секретарша, стакан протягивает, не заходя. – Я вам, товарищ эксперт, документы дам, как он дочери  базовские гарнитуры…
- Вон! – заорал Куземов – секретарша упрыгнула.
- Достаточно! – строго молвила эксперт.- Господин Куземов, вы тоже попейте воды.
  Куземов пьет-булькает. Старший инструктор снова сел на место, на стул, голову  к стене откинул.
- Простите! – говорит гневным баритоном Алёне .- Простите, что  при вас и в такой форме…. Но иначе до него не дойдет. С ним  всяко говорено . Но это порода такая, реликтовая. Спроси, в чем он разбирался досконально, когда тут царем и богом был? Да ни в чем!  «Осуществлял общее руководство»… Но раньше воровать особо было нечего, партбилет потерять боялись, а теперь…Ай! – махнул рукой.
- -Н-да… Что ж, господин Куземов, - покачал головой эксперт, – ситуация патовая. Ни один суд вас не оправдает. Если мать решится возбудить дело, главным ответчиком станете вы. Не считая всего остального. Совет даю из единственного – жалости к вашему возрасту. Отчасти из уважения к прошлым заслугам: все же, по слухам,  раньше Тунгур жил  … достойнее.
 Куземов вытащил из кармана носовой платок, отвернулся к окну.
- Так вот: у вашего сына в городе неплохая репутация. Видимо, это все, что вам удастся спасти, если  вы последуете моему совету, - мягко сказала эксперт. Вздохнула. – Однако, это немало.
- Да говорите же, ради Бога! – не оборачиваясь, воскликнул Куземов.
- Дворец надо провести по документам как корпус-новостройку базы. Это раз. И, видимо, уйти на пенсию, сдав дела старшему инструктору, это два.
- На шиш мне  нужна его  должность! – вскипел Кротов.
- Я не договорила. Попытайтесь, господин Куземов, уладить дела с матерью девочки. Все же это пятно на  турбазе, если будет суд. Иду против совести: мне бы надо принципиально встать на ту сторону. Но иначе придется писать в заключении, что город  категорически  не годен…
- При чем тут город! – вскричал Кротов. – Да мы! Да я! Да я всех соберу, если у нас есть хоть какой-то шанс!
- А что ж раньше этого не сделали? Почему такие , извините, варианты здесь цвели? Нет, все же мне надо подумать. Если мэр…
- Да не повязан он! Просто молодой пока, учится! Этот же и ему, и нам  винтил, что корпус строит. Вот нынче до отделки дошло да внутренней планировки, тут видно стало: частный дом. А  Андрюха-мэр у них в семье как нагулянный, как не ихний! Уж мне ль не знать – в соседях живем! Просто время трудное! Для всех и для него тоже, да несчастный впридачу: уж кому бы верить, если не отцу?!
- Ну, не знаю! Командировка кончается, уезжать надо. Давайте так договоримся. Доложу, что городу требуется месяц на создание  грамотного и обоснованного бизнес –проекта. В связи с уходом бывшего шефа и разработкой новой концепции. И через месяц еще, что ли, приеду. Или запросим  резюме. Нет, нет… Приеду!
- А я мэра завтра же за грудки тряхну! -  вскочил Кротов. – Хватит слушать: давай, дядь Боря, подождем. Я к нему с активом в кабинет явлюсь!
 Вошла секретарша, говорит:
- Вот ее условия: хоронить здесь, в подвенечном платье и фате, с оркестром, при всем народе и при  товарище эксперте. Сегодня в четыре  часа. И чтоб директор хорошую речь сказал. И чтоб значок ей, матери то есть, преподнесли. Я не особо это поняла, мы ведь нынче значки-то туристские не вручаем. Потом она останется у нас. Дать требует  работу интеллигентную. Жить будет в люксе. Ей понравилось.
 Эксперт пожала плечами, сказала:
- Хорошо, я приду. А остальное решайте на месте. И не  советую, очень не советую скупиться. Право  на ее стороне. Итак, я прощаюсь. До четырех часов. До вечернего поезда время есть.
 Секретарша вышла за ней, в коридоре  прошептала:
- Ну что, уволили вы директора?
- Это не входит в круг моих обязанностей.
- Жаль- жаль… А  мать-то девчонки чё-то мне  профурой показалась.
- Полно! – строго посмотрела Алёна
 Во дворе Фокин галантно распахнул дверцы «Ниссана», под локоток подсадил в высокую машину, завел мотор, спросил:
- Дела  Иван Сергеича решали?
- С чего ты взял?
- Ну, во-первых, вы же по базе прошвырнулись, прежде чем в корпус идти. Беседовали . Во-вторых, Нинка кой-че рассказала. Про собес.
- Ха-ха-ха, там был экспромт. Ерофееву не проболтайтесь. А тут я просто  приезжала посмотреть, нет ли работы.
- Взяли?
- В поломойки, - ласково улыбнулась Алёна. – Зря скатались. В городе такси есть?
- - И есть, и нету. «Бумажку» частнику покажете – любой довезет. А вам зачем? На этой  свожу.
- Ну, может, Ерофееву машина  нужна. Надо бы купить собственную. Магазин есть?
- А как не быть – при капитализме живем. Причем – токо свистни да деньги протяни - номера тут же повесят, в ГАИ сами зарегистрируют, страховку на месте оформят, садись да едь.
- Кати в магазин.  Купим малолитражку.
- «Оку», что ли?
- Да. Я люблю маленькие машинки.
- За величину?
- За то, что разбить не жаль, - ответила она, выходя из «Ниссана» у ворот заставленного легковушками  огороженного высокой сеткой пространства,  возле небольшого  домика из ерофеевских блоков – ничего себе, автосалон!
     Фокин уехал. Она подождала оформления покупки, села за руль, покатила  за город, в сторону  леса: надо обдумать   турбазовский эпизод, решить, ехать ли на похороны. Странные дела с нею тут творятся: просто как египетская плакальщица – все какие-то поминки и поминки. А что, если это зловещий символ – три смерти в один день на перроне, куда она спустилась, решив начать новую жизнь? Какое-то предупреждение? Но ведь не хлопнулись же три покойника ей под ноги, не упали веером, головами в разные стороны? Может, это их судьба, несчастных, подкараулила, а она вовсе ни при чем? Или все же…
 Как одиноко и неуютно думать на эти темы, когда не к кому подойти и сказать: успокой меня, ради Бога! Никогда я не верила ни в какую мистику, а тут что-то накатило…  Ерофеев… Господи, это смешно…От него даже не пахнет тем запахом, что показался ей волшебным. В деревне, когда целовались на крыльце сельсовета, пахло спреем. Таким же, как у ее отца. И это неплохо… А последние два дня от любимого несет сивухой. Так трагически воспринял женитьбу на ней, что по-черному запил, или вообще любитель и поэтому дела не идут?  А, впрочем, ей-то какое дело. Хотя вот подумала – и сердце защемило… И надо отвлечься, то есть поразмыслить о  туризме. Кротов местный – нормальный мужик, на московского не похож, на охранника, но оба надежные такие с виду. Этот поджарый,  плоский, жилистый, тот пошире, помускулистей…  А Ерофеев гармоничный…Фу, о чем ни подумай – все к нему сворачивается… Чушь! Так о чем он говорил, этот Кротов? «Мы Робинзоны!» Между прочим, это  можно поставить  во главу концепции: экстремальный туризм. Но, разумеется, без риска для жизни.  При нынешнем финансовом состоянии базы только такой подход и возможен: разметить маршруты,  оборудовать  стоянки по-робинзонски – шалаши, перекрытые дырявыми палатками… Школа выживания… Подножный корм… Но аптечки у проводников, или нет, ящики железные со средствами спасения и возможностью вызвать помощь должны быть на каждой стоянке… Никакой  экстремы, никакой угрозы жизни быть не должно! Значит, надо прилично платить персоналу, чтоб разбежавшаяся команда Кротова вернулась в полном составе. А на базе висят долги. С Ерофеевым, главным  кредитором, вопрос решить просто и изящно: бери акции, коли хочешь хоть что-то  вернуть из зацапанного Куземовым. Или акционироваться, не беря  на себя обязательств  предприятия – банкрота? Быстро провернуть дела с утверждением нового юридического статуса. Ерофеев не силен в законодательстве, юрист, он говорил, у них в декретном отпуске. Хороший момент! Или все же пощадить его, признать долг? Ладно, это можно продумать чуть позже, исходя из  конкретной ситуации, с финансовыми документами в руках. И посмотреть на его поведение. У, алкоголик!
  Она сидит на опушке на пеньке, в легкой тени  развесистого куста, сняв  пиджак.
- Девушка! – окликают ее, заставив вздрогнуть.
 Странная незнакомка приближается: вся в черном,  в обильной косметике,  по-старушечьи  наглухо уконопаченная при этом, хотя молода и стройна.
- Да. Слушаю. Что вы хотели сказать?
- Клещ бы не свалился. Опасно сидите. Спина голая. У нас до середины июля не рекомендуется  загорать по лесам. Энцефалитные клещи, понимаете ли. Давайте спину осмотрю. И одежду осмотрим, вы спереди, я сзади.
- А чем это грозит?
- Параличом. Но вас, я, милая,   чувствую, -  нараспев  и с прононсом сказала, осмотрев ее,   черная, - хранит и ведет судьба. – И провела по голой  спине неприятно холодной ладошкой .
- Вы что , цыганка?
- Нет. Я знаменитый экстрасенс Симона! – потыкала та себя в грудь пальцем с черным лаком на длинном  ногте. -  Не слыхали?
- Откуда? Я  приехала на денек, - осторожно сказала Алёна, разглядывая Серафиму – соперницу. – Вам не жарко? Что вы тут делаете?
- Собираю травы.
- У дороги?
- Почему у дороги? – возразила Симона, выволакивая из кустов велосипед и закрепляя корзинку с  травой на багажник. – Я ходила вглубь леса. На места, одной мне знакомые, искала травы заветные,  буераки потаенные. Ведьмы леса не боятся. Чтобы травку нужную найти.
- Для  приворотного  зелья?
- А что, надо кого-то приворотить? Такса не такая уж  грандиозная. А гарантия стопроцентная. Нам, ведунам…
- Нет-нет! - двинулась к машине, посмотрев на часы,  Алёна. – Мы уж как-нибудь своими силами.
 Открыла дверцы, села и расслышала насмешливое:
- Не хватит, милая, сил! Не хватит. Слезьми ульешься, кулаков нагрызешься,  бога помянешь и нечистую силу позовешь. Лучше ведунье поверь, сердце открой. А иначе год будешь маяться – веком покажется.
- А пошла ты ! – тихонько пробормотала Алёна, заводя мотор. – Мракобесие темное!
    Поехала, но раза два-три обернулась: Симона-Серафима катила  по шоссе под горку весьма  рисково – скорость, как у велогонщицы. Потом начался подъем – отстала.
 Ну вот, новая препротивная информация: у них тут, оказывается, какие-то паралитические клещи – в лес ходить нельзя. Хотя, черт возьми, ездят же люди в Африку, несмотря на муху бери-бери. Или эта где-то в другом месте живет, а в Африке муха це-це ? Нужен  хороший дизайн - проект, чтоб все корпуса, все номера, все  поселения на маршрутах, все стоянки были оформлены экзотично, как в Африке.  Чтоб, если  не богатством, то хотя б фантазией  покорил  этот турцентр публику. Лаптей и рушников в русском стиле на все это явно не хватит. Лучше ориентироваться на международные  стандарты,  не пережимать с русской экзотикой. Господи, как и где помошников искать? Сходку какую-то надо. Сходку, сходку… Ерофеева же знает весь город!  Как заядлого холостяка. И вот он , наконец-то, женился. Это же интересно! Женился не на местной. Прочитать ему еще одну лекцию о том, что даже фиктивный брак должен повышать коммерческий потенциал бизнесмена – и пусть пригласит на свадьбу всех мало-мальски деловых людей. Если  их сотня – пусть зовет сотню.  А если больше? Нет, его ворошить пока не надо, и так нервно себя ведет. Надо с Фокиным… Да какой он советчик? С Красильниковой, вот с кем надо советоваться, а точнее, сказать ей: Марина – это пробный камень твоей карьеры.  Пиши на пару с Курослеповой  список всех, кто может быть полезен туризму!  Набирай список на компьютере с адресами и телефонами, выводи на принтер, неси мне. Да, это верное решение. Пусть ей как секретари  мать, свекровь, отец и свекор помогут – дело срочное. Значит, свадьбу надо перенести на недельку, чтоб почта успела разнести все приглашения.
 И на турбазу надо заехать. Ну, постоит там в толпе, это ее ни к чему не обязывает. И загримирована она хорошо. И рост каланчовый.  Сантиметров  пятнадцать  прибавляют эти босоножки к ее росту. Непонятно, зачем они были сунуты в багаж, специально для издевательства над Шулеповым купленные: он ей в рост был только тогда, когда она была на низком. Вот Полина бы Пронина была для него парой – это точно. Отлицедействовав, надо спрятать эту обувь и забыть о ней навек, потому что это так приятно – смотреть снизу вверх на Ерофеева. «Вообще  прекрасная жизнь!  Никогда не была такой прекрасной!» – вспомнив Ерофеева на сельсоветском крыльце, думает она, подъезжая к турбазе.
  Гроб стоял на центральной площади возле главного корпуса. Анна Ивановна, мать, сидела возле него, по-хозяйски положив руку на борт, все в том же помятом пестреньком платье, что и в кабинете Куземова, только плат черный был накинут на голову. Не плакала уже, видимо, накачали валерьянкой, посматривала по сторонам каким-то странным приценивающимся взглядом  да обмахивалась  от жары концом не завязанного черного платка. Дочь ее среди красивых оборок тюля и набросанных в гроб цветочков с   турбазовской клумбы, лежала бледно-голубоватая, редкие конопушки ярко прорезались на носу, косичка светлая выпущена на плечо, недлинная, одета в полосатую футболку,  похожую на морскую тельняшку, если бы не короткий рукав, на голове – бейсболка синяя. Значит, наряд невесты для покойной Куземов оплатить пожалел? И оркестра не было. Весь персонал был собран. И все туристы наличествовали – и те, что загорали на пляже, краснокожие, голопузые,  в шортах и  пляжных тряпицах, с полотенцами или в руках, или на шее, и те, что только-только приехали на грузовике – с маршрута, пыльные, с рюкзаками. «Борис Сергеич специально за ейной группой посылал, - шепчутся синехалатные бабуси рядом с Аленой. – Ой, бедненькая! Ребенок ведь совсем, ребенок!»,  «А Куземов-то где? Галина Павловна сказывала, ему мать приказала речь произнести. Чё не видно-то?» , «В кабинете, поди, готовится», «Нет, за им «скорая» приезжала. С сердцем плохо», «Ну, и слава Богу! Прости ты меня, грешную и помилуй!», «Петровна, ешо крестишся? Совсем уж! Человек ведь! Хоть и начальник», «А ну его на фиг!» – отрезала Петровна, покосившись на Алёну.
  Вышел старший инструктор, возле изголовья встал, поглядел на всех строго, вздохнул, начал:
- Мы прощаемся сегодня с нашим товарищем. По трагической и нелепой причине ушла от нас наша соратница-туристка, наша сестренка.
 Повесил голову, помолчал.
- Я не мастер говорить поминальные речи, потому как туризм – это …жизнь и здоровье, вот и не привык. И над гробом скажу: молодые должны видеть мир!  И закаты и рассветы, и  холмы земные и гладь воды! – рубанул воздух рукой. – Она хотела это видеть – и она права! Не осуждай ее, мать, что оставила тебя дома одну… Но мы не доглядели, и поход для девчонки не сбылся. Я не виню вас, ее товарищи по группе,  за то, что вы вовремя не перехватили ее рюкзак, вы могли не знать, что у нее больное сердце. Но если кто-то знал и не помог…
 Инструктор обвел взглядом группу возле грузовика, с рюкзаками у ног. Все потупились.
- Ее нет, и уже ничего не поправишь. Но сказать себе: больше по моей вине этого никогда не случится, я считаю, тут должен каждый. Леночка! – обратился он к лежащей во гробе. - Девочка моя, поверь, не будет с этого часа более злого и придирчивого по службе человека, чем я, Борис Сергеевич Кротов. Прости меня, если сможешь, а я себе твою раннюю смерть никогда не прощу!
 Он поклонился гробу, отошел и встал в сторонке с поникшей головой.
 - Вместо несвоевременно заболевшего директора нашей турбазы слово имеет  международный эксперт, простите, не знаю имени, -  утирая слезы платком, вдруг объявила секретарь.
 Перед Аленой расступились. Она вышла, положила во гроб купленные по дороге цветы – две  больших белых розы,  справилась с сумбуром в голове, начала:
-    Когда уходит из жизни человек молодой, нелепо, неожиданно, в краткий миг,  в человечестве  образуется брешь. Он уже вырос, чтобы все могли надеяться – именно он сделает новый шаг, он придумает что-то, что способно изменить жизнь… И даже просто: он будет счастлив и родит счастливых детей. Именно с него начнется счастливая эра Земли…
 Она сделала паузу, чтобы собраться с мыслями. Высоковато ее занесло красноречие. Аудитория смотрит испытующе и удивленно.
- Мы – не пыль на ветру! Без этой девочки Земля оказалась незащищенной на каком-то небольшом пятачке… Что мы можем, оставшиеся здесь, молодые и сильные, живые? Мы не заменим дочь ее матери, хотя поддержать ее – наш долг. Мы не сделаем того конкретного дела, к которому готовила себя эта девочка. И родившиеся дети будут нашими, а не её детьми… Но все мы будем помнить ее, девчонку, для которой мы не смогли построить мир, в котором  не умирали бы  молодые! Прощай  и не проклинай нас за это, Лена! Мы постараемся этот мир изменить. Молись за нас, чтобы все у нас получилось!
  Пробираясь со слезами на глазах к машине, она заметила: многие плачут. Значит, слова все же удалось правильно скомпоновать. Какая –то старенькая тетенька в халате догнала уже у колеса, передала предложение остаться, поговорить со старшим инструктором – дело какое-то у него.
- Нет-нет! – замахала руками Алёна. – Мне категорически некогда. Надо еще кой-куда зайти. Сегодня я уезжаю. Передайте, пожалуйста: он должен принять базу. Непременно! И все привести в порядок. В том числе соскладировать и укрыть валяющиеся  по территории материалы. Экономить придется каждую копейку! Да, еще. Пусть прекратят разборку эллинга. Запомнили, что передать?
    Тетенька кивнула, пожелала счастливого пути, промокнула заплаканные глаза платочком, добавила искренне: «Спасибо, что приехали! Благослови вас, Христос!»
 

     Всю последующую неделю Алёна не высовывалась из дому.  Ерофеев согласился на пир во весь мир. Даже как-то очень быстро согласился. Однако сказал, слегка разочаровав ее:  «У меня  давняя способность учиться на лету. Так что не обессудьте, дарлинг: свадьбу делаем исполу. Я заметил, что как деловая женщина вы меня со  всех сторон обжали. Это хороший урок для простодушного провинциала, и поэтому  не унижусь  до упреков. Даже, пожалуй, поблагодарю вас.  Помимо прочего вы принесли удачу. Я спокоен и знаю, куда идти  вперед. Дел у меня выше головы, так что  на помощь в  устройстве пиршества не рассчитывайте. Вам хотелось – вы и делайте.  Могу в качестве как бы приза  купить вам  кольцо». «Зачем? Оно уже давно на моем пальце, - протянула она левую руку. – Вот».  «Ах-ах! – насмешливо сказал Ерофеев. – Вы овдовели, а я и не заметил». «Вы о том, что обручальные кольца носят на правой?  Но Европа поступает наоборот. По поверью, от безымянного пальца левой руки кровеносный сосуд идет прямо к сердцу». «Отлично! – сказал Ерофеев. – Легенду я слыхал. Но на всякий случай справлюсь у отца - патологоанатома. Мы с моим дедом на неподтвержденные  практикой слова просто щуримся». « Я ему вышлю приглашение». «Удобней нарочного послать на коне с пакетом. Почта привезет ему ваш привет к Новому году. Нынче у нас так. Впрочем, я ему сам позвоню».
  Дела хозяйственные  она быстро перетолкнула на Фокиных. Объяснила им все так:  неприсутствие Лени возле башни будет компенсировано деньгами. Истинное руководство процессом, внушила Фокину, вовсе не в том заключается, чтоб, не отходя, висеть над трудящимся  контингентом да материться до хрипа, а в том, чтоб уметь объяснить каждому его  маневр – и пусть работает самостоятельно.  Еще искусство менеджмента состоит в том, чтобы не мнить о себе, что ты все знаешь, а найти, коли надо,  специалиста , объяснить, чего от него ждешь, и пусть действует. Так что надо, уважаемый, пригласить архитектора, иначе не ресторан будет, а  посмешище. «Дорого», - зачесал в затылке Фокин , но жена оказалась его умней: «Договаривайся! – приказала. – Только никаких предоплат и магарычей. Договор, срок сдачи – и в конце денежки. И поторопись: скоро все подорожает. И не маячь на стройке,  ты хозяин, а не собутыльник. Потом  так дело повернется, что я твоих друзей – помощников за бесплатно угощать упарюсь. Так бизнес не ведут, Фокин. Ты, дорогой, в новое гражданское качество переходишь. И губу не морщи: эта свадьба – испытание нам, как будущим рестораторам. Проверишь себя: а подходишь ли ты вообще на это поприще? Людей встретить да накормить не так-то просто, как тебе казалось. Так что следи за манерами-то».
   Сама Алёна день-деньской  чикала клавишами компьютера  в кабинете. До усталости шеи, до  неуютного чувства во всем теле от усидчивого поведения. Близко к полуночи заканчивала работу, пила какой-нибудь травяной чай, принесенный Ниной, потом они шли вдвоем купаться, плавали по-русалочьи в нагревшейся за день воде, обсуждали с пятого на десятое прожитый день. Придя в спальню, она бухалась на постель – и не снилось ничего, но просыпалась утром с ощущением, что снилось что-то хорошее. И день впереди  - просто отличный! А еще дальше – дни превосходные, ведь буклет – ее программа  турцентра  получался яркий и интересный.
    Город Тунгур  в  мечтах все больше и больше превращался в Вавилон – разноязыкая речь на  тротуарах, дети разных народов кишат под ногами, потому что проект обещал интересный семейный отдых. Романтики в трепаных джинсах и с бородами  выходили из  окрестных лесов в цивилизацию – «Робинзоны»  как один,  закаленные ночевками даже у зимних костров. Охотники в большом ресторане «Кабакъ» за валюту потребляли  русскую водочку и щупали взглядами солисток местного варьете. А что? Чем не работа для  захиревшего от безденежья когда-то знаменитого хореографического ансамбля Дворца культуры?  Гремели  рождественские балы в мэрии, потому что в бывшем купеческом доме был, по слухам,  колонный зал, ныне разгороженный клетушками на кабинетики, но ведь вернуть ему престижный вид ради города – раз плюнуть. А сам город? Отличная вещь – цветная фотография: шик и лоск был на снимках  из архива Ерофеева, не иначе как снималось все «при советской власти», когда хоть сколько-то следили за порядком. Но почистить старый красный кирпич и сейчас не проблема. Вывезти помойки и свалки – тоже, коли  убедительно докажется: рай на земле возможен! Просто не надо ждать и молиться. Надо работать да в чистоте содержать каждому хотя бы квадратный метр планеты Земля под собственными ногами. Она рассказывала в буклете, приклеивая на листы прекрасные пейзажи, что можно увидеть в биосферном заповеднике, пройдя с детьми по экологической тропе. Заманивала  народ в пещеры, обещая полную романтики жизнь в спелеолагерях. Приглашала невест и женихов венчаться в Тунгуре, ибо только тут для православного была истинная гарантия быть подвергнуту подлинному старинному ритуалу, а потом отгулять свадьбу по-русски ,с фольклорным хором, тройками с бубенцами и первой брачной ночью в королевских апартаментах турцентра. Она  вдохновенно расписывала, сколь хороша будет неделька  или два выходных дня для начинающего горнолыжника на  хорошо обустроенных трассах с подъемниками. Приглашала дам приезжать в Тунгур ненастной осенью, чтобы снять осенний сплин косметическими  процедурами в  специальном косметическом  корпусе турцентра, где применяются   целебная грязь и минеральная вода пермских курортов, целебные травы и только русская косметика, превосходная по качеству, но доступная по цене. Она  советовала  западным факультетам славистики именно сюда слать на практику своих питомцев, ибо русский язык, помимо литературной нормы, имеет  сотни диалектных особенностей, а уральский говор – один из интереснейших  диалектов. ЦМТ Тунгура, сообщала она, готов сотрудничать с любой страной  на взаимовыгодных условиях  культурного обмена: вы едете к нам, мы к вам.  Попутно соображала, как своевременно подать заявку в вузы областного центра, чтоб сюда, в Тунгур, присылали на практику студентов, изучающих языки, в качестве переводчиков, студентов  с факультета  туристского и гостиничного менеджмента в качестве среднего обслуживающего персонала, решив, что под сезонное жилье им  вполне пригодны будут романтические бунгало из «списанных в отвал» Куземовым  старых материалов, и все унитазы пригодятся. Да, думала она, надо нанять хорошего архитектора и поставить его во главе  студенческой орды – у молодых  больше  хулиганской смелости и задора, и финансово  это будет дешевле, чем заказывать проект в мастерскую.
    Иногда, чтобы отдохнуть, она садилась на диван, рассматривала личные фотографии Ерофеева. Залюбоваться было чем: вот он, например, скачет по льдинам в ледоход, дурак такой. Жизнью рискует. Далее: он,  Саша Красильников, Стончиков и закрывшаяся ладошками от ужаса Марина  летят на плоту по порожистой реке – и ни на одном нет ни каски, ни спасательного жилета. В школе, наверное, еще учились, но стоящий с широко разинутой улыбкой у кормового весла Ерофеев уже могуч и узнаваем. Компания едет куда-то на поезде: Ерофеев с бутылкой в руке гримасничает, загородив собой купе общего вагона с незастеленными голыми полками, голова Стончикова торчит  между расставленных ног друга. Ерофеев в полынье – пытается стащить в воду за ноги монументально возвысившегося над ним на кромке льда  Курослепова. А вот стоящий раздумья снимок: Ерофеев на рыбалке. Явно пьяный валяется под кустом – ноги кренделем, панамка джинсовая отлетела, безмятежно спит, подложив под щеку ладошки.  Он же на охоте: сидит на лесной коряге посреди сугроба, задумчиво обняв ружье, смотрит на что-то печально. А  вот вообще шутовство: расселся на парапете городского сквера, на фоне памятника Ленину, отлично одетый, а в руке шляпа,  и  в нее какая-то увесистая сердобольная гражданка  кладет бумажную денежку: «Я иностранец. Помогите добраться до Родины!» – написано на плакате , укрепленном на груди Ерофеева.
   Она похохотала, собралась  сложить фотографии в папку, но потом отложила к тем, что были отобраны для буклета. Мысль пришла неожиданная и симпатичная: поместить эти снимки в главу «Как не надо вести себя иностранному туристу в России».
    Сгодились и фотографии его друзей: неплохая вышла из них «коллекция» русичей на городских улицах – к таким людям можно было ехать с полным доверием. Хотя, конечно, население Тунгура нуждалось в кардинальном оздоровлении, прежде чем принять  гостей: и попивающие взахлеб тут встречались, и нищенствовать были мастаки, и подворовать что-нибудь – не дураки. Но она надеется, что многих вылечит прежде всего работа. Появятся перспективы у мелкого бизнеса.   Возродится инфраструктура. Начнется  массовое жилищное  строительство. Многие молодые  найдут применение праздным сегодня рукам непосредственно  на турбазе. Сюда вернется нормальная жизнь. И кто знает, возможно когда-нибудь  люди вспомнят, что расшевелить их довелось именно ей. Ради этого стоит жить, как говаривал  отец, а мама сидела рядом и согласно кивала головой. Как жаль, что их не будет и на ее «большой свадьбе», на мероприятии, которое  повенчает ее с городом. В субботу… завтра… начало в пять часов, явка обязательна!




                Часть третья: НА ЗАПАД – НИ ШАГУ!       
 

    Немного  странно выглядели  эти три вагона в хвосте «скорого», мчащегося на восток. Прицепленные к фирменному поезду, они кичились еще какой-то дополнительной фирмовостью: занавески их окон высовывали  под взгляды «улицы» гладью вышитую латиницу. «Сентер оф трип «Альёнка» мог прочитать  смекающий в английском, и нервные окончания как-то взбудораживались от соседства   с этим «Сентер» маршрутной таблички на борту вагона -  «Москва - Тунгур». Вспоминался  урок географии, строгая учительница с указкой, и  призрак «двойки» за невыученное  начинал витать в воздухе: ну, не было  в памяти центрального россиянина такого понятия – «Тунгур»!
      Поезд останавливался только на больших станциях, и просветительские беседы возле  открытого тамбура становились для проводников дополнительным фактором риска профессии: спросят «где это?» – ответишь «на Урале», любознательный изобразит лицом понимание, но начинает уточнять географические координаты, и едва  разъяснения дойдут до слов «районный центр Пермской области» – всё! На лицах прорезается искреннее сострадание: это ж надо в какую глушь доверчивых иностранцев-то везут! Особо граждански активные собеседники не удержатся и от критики в адрес потерявшего всякую совесть нынешнего бизнеса: ишь ты, ловкачи, им валютой плати за то, что покажут три своих пыльных улицы да обшарпанный лесок! А везут как?! Спальный вагон в самом хвосте – их ведь, бедных, мотает! В купейный  селят без  сортировки, ну, чтоб в дороге хоть поговорить меж собой могли. И что? –  как глухонемые, мычанием да жестами, поди-ко, в купе-то изъясняются? И в плацкартном иностранцы? В общем-то вагоне, без покоя и удобств? Ну и ну! Вызывал недоумение и сам вид проводников: форма не железнодорожная – на девчонках короткие джинсовые сарафанишки с футболками, на парнях футболки с джинсами,  на головах  бейсболки с эмблемой – какая-то детская мордочка с веснушками и косичкой, буквы русские ЦМТ, обуты все в кроссовки. И улыбки у всех, как приклеенные.
   Начиналось разглядывание пассажиров с попытками увидеть скорбь на лицах, но те вываливали на перрон подышать и ознакомиться с киосками бодро, гомонили у витрин: «рашен – рашен!», детям своим, а детей было немало, почему-то покупали  только русские конфеты и печеньица, а уж куклу чадо потребует – так подай непременно «Машу», Барби не котируется. Поражало  и покупательское  стремление  непременно блеснуть знанием русского языка: вот он  листает какую-то брошюрку и винтом закручивает  губы, по слогам выговаривая «Я хотель би, пожальисьта…  тот бутилька рашен водька, спасьибо. Дос виданя!»- а состав уж  скребет колесами, готовый отойти. Одеты в основном в джинсуху, небритых много, заплатанных, и ведь объявят посадку – не поймешь, кто миллионер из «СВ»,  а кому  в плацкартный.
    В этот  рейс были в этих вагонах и чисто русские пассажиры. Особо выделялась одна  пара: он лет сорока, уже красиво поседевший, среднего роста, стройный-поджарый, по манерам и одежде – ну чисто дипломат, а спутница махонькая, бойкая, вертлявая, вся в серебряных побрякушках. Егозит перед ним, кокетничает, но без ответных реакций. Вернее, реакция есть – тщательно маскируемая усталость от соседства егозы. Это были журналистка Марина Поплавская и Андрей Иванович Шулепов, известный в столичных деловых кругах предприниматель, едушие в  уральскую глухомань по делам сыска. В «командировку» собрались срочно, билеты покупали на вокзале, сунувшись в кассу со словами «На самый первый поезд!» – вот и маячат в туристской толпе белыми воронами.
     Маринке удалось  выманить Алёну Звереву из норы! И сделано это было приемом, свидетельствующем о недюжинном уме. В одном из дамских журналов , глянцевитейшем и дорогом, за ее подписью полгода назад был опубликован выжавший не одну дамскую слезу материал под рубрикой «Жизнь как она есть» и под заголовком «Где ты, Алёна?!» История высокообразованной, но балованной  богатством фифочки  шла в материале один к одному, без фамилий, разумеется, с  «рабочей гипотезой» гибели  родителей героини. Сладкая, в общем-то,  бездумная жизнь богатейки прерывается словом правды, сказанным в глаза ее верной подругой. Человек радикально  прозревает,  решает бежать от зверя-любовника  и правильно делает, что прихватывает его кейс! Это плата за поруганную честь когда-то  целомудренной красавицы,  за ее дотошно описанные терзания по поводу сексуального несовпадения личностей, это в долларах оцененный моральный ущерб за проведенные в  холодной постели ночи, вот так! Всю сложную подоплеку побега прекрасно понимает влюбленный в красавицу молодой телохранитель. Словами «Лети, моя райская птица! Лети на волю!» завершается их откровенная беседа в роскошном купе спального вагона, когда они по приказу босса ехали на Восток. С одним лишь кейсом, налегке, сходит нежное белокурое существо в рассветный час на полустанке. Цветы в росе… Птичье пение…Прощальный взмах руки влюбленного чистого юноши-телохранителя  с подножки набирающего скорость экспресса… На этом душещипательная новелла обрывалась, чтобы дать читателю возможность правильно пережить катарсис: весь в слезах и соплях, хорошо взвесивший, сколько денег в кейсе, да сколько вещей оставлено в Москве, он утирался и уже самостоятельно додумывал, как прозревшая неженка сделает свой первый самостоятельный шаг с росной поляны, коли поезд тронулся, увозя ее последнюю опору – могучего и красивого, душой прекрасного человека, которого она бы и рада полюбить, но всё разрушено нынешней алчностью капитала… Ужас, ужас, как обо всем этом подумаешь! Бедная Любовь, которой нет места в этом жестоком мире!
  Расчет был такой: Шулепов и Казара дамских журналов  не читали, а Алёна могла прочесть и откликнуться. Что и случилось  не так давно. Позвонила, голубушка, и первая фраза была такая:
- Тебе, дуре, больше писать не о чем? – голос сдержанный, холодный, с нотками металла, очень тихий, но узнаваемый.
- Ты  в Москве? – обрадовалась Маринка, не сразу поняв по расцарапанному пространством  звуку, что звонок, скорей всего, откуда-то издалека.
- Нет, не в Москве, - подумав, ответила Зверева, - звоню по междугородке, но уточнять – откуда не собираюсь.
 «Как будто эти сведения нельзя взять на телефонной станции!» – хмыкнула про себя коварная Маринка и попыталась продлить разговор:
- Алёночка, где ты там? Как у тебя всё? Я ужасно беспокоюсь!
- Не утруждай себя, - оборвала Зверева. – Живу прекрасно. Но говорить с тобой после той гадости, что ты про меня накатала, я не намерена. Прощай!
 Марина тут же помчалась к Шулепову, без журнала с ее публикацией, разумеется, с единственным словом на устах: Тунгур! После этого была дана работа милиции: прочесать и выявить, не засвечиваясь, информацию срочно – в Москву, в офис фирмы. Таежные  детективы ответили: человека с таким именем видели в их городе лишь однажды, год с небольшим назад – это же  эксперт международного класса по оценке возможностей турбизнеса, специалист  вашей  «СВСИ-компани»! Шулепов обомлел: его фирма туризмом не занимается! И как в этом случае может завязаться имя его нежной подруги с должностью «эксперт по туризму»?  И Поплавская обомлела: чушь какая-то! Ну, допустим,  отлила Зверева пулю про должность и функции, а звонок? Специально приехала через год, чтобы позвонить из какой-то районной дыры?
 Послали запрос в мэрию: чем и как  занимался «эксперт компании»? Ответили: командировка способствовала  оздоровлению ситуации на турбазе, помогла убрать с должности проворовавшегося директора, навести порядок в финансах, встать на путь акционирования. Город  благодарен «СВСИ – компани» за проделанную А. Зверевой работу  и готов заключить с компанией договор об аудите : ее кадры высококлассны, эрудированны, оперативны, таким образом репутация компании в глазах города безкоризненна, в свете всего вышеперечисленного « примите наши уверения в высокопочтении» и т.д. и т.п. Лирическая приписка к официальному письму: коли пошлют именно специалиста Звереву, так той  гарантирован особо теплый  уральский прием.  Шулепов впал в прострацию: и аудитом его компания никогда не занималась! Кого он может послать для теплого приема, коли он  именно этого человека ищет?!  Поплавская тоже  встала в тупик: ну, хорошо, Зверева что-то там делала , судя по датам, через несколько дней  после высадки – но это абсурд! Не могла мокрая курица проявить себя деловой женщиной, настолько деловой, чтоб директора турбаз с постов летели по ее хотению! И опять же звонок… Послали  запрос: может, Алёна Григорьевна Зверева все же обретается где-то поблизости? Пришла  уже  в тоне несколько утомленном милицейская справка: в  городе и даже в районе такой человек не проживает. Единственное, чем могут порадовать: в деревне Петуховка прописана некая Алёна Григорьевна по фамилии Ерофеева, вот  и все совпадения, которые удалось найти. Вышлите хотя бы фотографию,  проверим, не она ли имеется в виду. Шулепов  с  болью сердечной и долгими наставлениями, чтоб не попортили снимок перепечаткой, отдал из внутреннего кармана портрет любимой: семнадцатилетняя, Алёна стоит на набережной Москвы-реки в белом платье, с развевающейся под ветром белокурой шелковой гривой. Снимок сделан  наутро после выпускного бала. Единственное сохранившееся фото : беглянка то ли забрала, то ли уничтожила толстенный фотоальбом.  Поплавская посмотрела – посмотрела на его все более теряющую  проснувшуюся было надежду физиономию и решительно сказала: «Ехать надо! Что они там соображают, менты провинциальные? С людьми говорить самим надо. Провести нормальное расследование». Им повезло: в спальном вагоне «скорого» нашлось два свободных места.
   Едва зайдя в «СВ», Марина прицепилась с журналистской въедливостью: почему хвостовой вагон? Ей  было отвечено: для полного покоя и безопасности вип-пассажиров. Через этот вагон даже братья-туристы в ресторан не ходят, появление любого постороннего  фиксируется, а коли  богатые пассажиры хотят пообедать, то им из ресторана все способен принести официант – не надо себя утруждать. Меню – на столиках в каждом купе, в красивой папочке с перечнем сервисных услуг. В Тунгуре три вагона, арендуемые турцентром, отцепляются. Может ли быть по нынешним временам более удобная форма путешествия по железной дороге? Даже душ в одном из туалетов работает! Уж, казалось, что еще надо по русскому-то стандарту?! Кстати, все эти  вещи подробно описаны в большом буклете турцентра. Если вы, уважаемая, туристка, то почему вас с буклетом  не познакомило агентство, продавшее путевку? Еще вам должны были вручить бесплатный разговорник. Ах, впрочем, вы ведь прекрасно говорите по-русски! Вы откуда? Америка? Австралия?
      Поплавская громко соврала, что она англичанка, и через пять минут  была
 представлена  белокурому  молодому человеку. «Тимоти Бьючем», – назвался сын Альбиона, возбудив при взгляде на его часы «Ролекс» и  весь остальной  дорожный прикид кой-какое внутреннее волнение в собеседнице: приятные соседи, приятные… Потом уж, рассовав вещи, отдышавшись, Марина переключила симпатии на обаятельного француза: чернявый и вертлявый, зажигающийся по-актерски глазами, мсье прекрасно говорил по-английски, заливисто хохотал, красиво запрокидывая голову, клялся сам пройти и Марину провести самым трудным маршрутом  «Русского Робинзона» – так программа экстремального туризма называлась. «Вы тоже, Тимоти, полезете «к чьерту на  рррога»? – поинтересовался  мсье у сэра, с которым его познакомила Марина. «Нет-нет, - сдержанно ответил англосакс. – У меня в тамошних местах …  есть  личный интерес. Впрочем, связанный с туризмом. Но я не турист – Боже упаси!» Марина от души поблагодарила  мысленно мать Анфису Усмановну, образцового дворника: молодец, маманя, что отдала  ее в английскую школу, и молодец, что за каждую «тройку» драла, приказав самой принести ремень! Вот ведь как прекрасно общаются втроем – любая тема  по плечу: им-то она призналась потом, что русская, что журналистка. «У вас  очень неплохое произношение, - сдержанно похвалил ее Бьючем. – Вы, русские, талантливы к языкам. А вот мне, к сожалению, русский не дается, хотя я учил его даже на курсах". «Для чего? - заулыбался француз   и перешел на «раша», - Штё билё вашя циель?» Бьючем помялся, но ответил: хотел, де, жениться на русской. Француз захохотал, закивал головой, затараторил:  в этом смысле мы братья. Я специально еду в  русскую  тайгу, чтоб вытащить оттуда женщину моей мечты! Я ее нашел! Увидел в Интернете!
  Англичанин как-то нехорошо прищурился, и, по его приглашению, собеседники Марины отчалили  беседовать вдвоем, в тамбур. Пришлось из коридора переместиться в купе. Там было несколько тоскливо: Шулепов, с которым, она полагала,   сблизит дорога, или лежал на своем диване, отвернувшись к стене, делая вид, что спит, или читал прихваченные в офисе газеты. Даже заголовки-то такие, как читателю, ей были незнакомы! Сухомятина деловая, вроде книги, не без коварного замысла  прихваченной ею в дорогу. Это был трактат какого-то новомодного экономиста. Как водится, сначала   следовала ярая, просто зубодробительная критика всех коллег,  когда –либо писавших на экономические темы – от царя-Косаря до времени появления на свет автора трактата. Он просекал их неправоту, будучи еще зеленым школьником, а уж подучившись-то ( в сносках следовали имена  многочисленных светил, кого он согласен более-менее снисходительно цитировать) окончательно понял: все чушь!  Далее следовали собственные рецепты спасения России…
Поплавской удалось скрыть мучительный зевок, быстро поднеся здоровенную книгу к лицу. Шулепов отреагировал на это телодвижение: опустил газету  «Бизнес – Уикли». Марина небрежным жестом, не глядя на него,  чуточку поправила  краешек полы расписного коротенького кимоно на  своих голых коленках , уставилась в окно глазами с выжатой зевотой слезой, сказала проникновенно:
- Извините, не могу спокойно читать такие книги! Кто-то плачет над дамскими романами, а я вот…Особенно действует дорога, вид этой поруганной Родины за окном. Извините!
 Отлично все вышло! Долго молча смотрел на нее, очень серьезно кивнул головой, прежде чем снова взяться за газету.
  Была у него мысль, что можно бы и поговорить: ишь какие книги читает! Не ожидал – не ожидал… Но пришлось бы спорить с концепциями автора, которого он  просмотрел в свое время бегло, про которого подумал: пустозвон очередной! А серьезной дискуссии  непременно помешал бы пустяк: ну, нельзя ее вести с дамой, которая сидит напротив тебя в изолированном пространстве, как  Поплавская – халатик сверху распахнут практически до пояса, грудешки, которыми не залюбуешься, постыдно высунулись, а  подол цветастенькой  лжеяпонской вещи не прикрывает ног – коленки костлявые, щиколотки цыплячьи… Все это, разумеется, не отвлекает, но делает какой-то бессмысленной  саму  тему беседы, экономика, в конце концов, действительно серьезная  наука – о ней стоит беседовать пристойно. Или молчать..
 А Поплавская размечталась, исподтишка поглядывая на аккуратно причесанную маковку Шулепова, торчашую над газетным листом: завоюю! Прогресс есть. Этот год очень сблизил их. Шулепов чувствовал искреннее раскаянье за киллерский визит в ее квартиру и замаливал грехи, то приглашая ее на какой-нибудь спектакль, то на светскую тусовку. В офисе его она и сама могла появиться, без приглашения: во-первых, как пресса, во-вторых, со словами «Андрей Иванович, бежала мимо. Заглянула на минутку, поинтересоваться: никаких новостей о нашей общей знакомой? Так-так… Но вы теряйте надежду. Ни в коем случае! Я обещала – я сделаю». Секретарша заносила им подносик с кофе – и от визита к визиту обращение к гостье становилось все  приятно фамильярней. Дошло уж дело до доклада при первой минуте появления: «Андрей Иванович, извините, Мариночка пришла». По Москве поползли слухи, если честно, самою же Поплавской запущенные: роман!  Неожиданный  и малообъяснимый: ведь он «Такой!», а  она такая…  Да, скромная, да, невидненькая на фоне его предшествующих увлечений. Но разве дело в одной красоте? Или в тряпках? Хотя, ха-ха-ха, тряпки бы не помешали, так что, гражданин редактор, заинтересовавшийся моей девичьей судьбой, не увеличите ли гонорарчик? Шулепов и вам может пригодиться. Дело времени. А там я похлопочу. И гонорар рос. Предлагались готовые темки. Появился имидж  репортера со связями в свете. Пустяк, а приятно, как говорится. Но коли винт интриги – ее обязательство найти Алёну, она сделала  все, что смогла. Сведет их вместе, вздохнет: против силы не попрешь, а красота – это страшная сила… Но и не отойдет, разумеется, в тень. Словом, при любом повороте колеса Фортуны есть с чего стричь купоны. Но как бы было хорошо расшевелить его уже сейчас! Отдельное купе… Они вдвоем и днем, и ночью… Никто не мешает…
  Тут дверь,  приоткрытая чуток, отползла пошире, в купе  появилась голова молодого, ужас до чего обаятельного брюнета,  сказавшего:
- Простите, пожалуйста! Вы, говорят, русские?
 Марина с улыбкой кивнула.
- Помогите , ради Бога! – широко и обаятельно улыбнулся визитер, показывая коробочку дорожных шахмат. – Что за народ пошел? В двух туристских вагонах не могу найти человека, который любил бы шахматы! Может,  сыграем?
 Марина  глянула на Шулепова: тот как-то обронил, что имел в юности первый разряд.
- Андрей Иванович? – вопросила. – Развейтесь?
- Нет-нет, - отказался тот, даже не отложив газеты: зазорным показалось сидеть и резаться в дорожные шахматишки с каким-то цыгановатым с виду, легкомысленным обаяшкой. Вряд ли, подумалось, тот знает что-то большее, чем «конь ходит буквой гэ». Пустая трата времени.
- Ну, хорошо, - сказала Марина, решившая потрясти Шулепова еще и как шахматист –аналитик. – Садитесь. Партнерша я, возможно, аховая, но… « С тобой-то, обаяшечка, как-нибудь справлюсь», - подумала.
 И зря. Партия поначалу складывалась в ее пользу. Цыган сделал два непростительных «зевка», но чудом выиграл. И говорит:
- Ах оно, женское коварство! Я понял, чего я так «зеваю»! Будьте добры, закройте коленки и бюст. Были бы они у вас, Мариночка, поскромнее, у меня бы, как спортсмена, был шанс, а так я просто убит. Я в полумертвом состоянии! Так, дорогая, гроссмейтерши себя не ведут!
 Шулепов посмотрел на  нечаянного спасителя признательно. А тот продолжает, расставляя фигуры:
- Марин, давай на деньги? Я существо слабонервное, когда дело касается игры с такой женщиной. Хоть ты и уконопатилась в кимоно, мне надо сосредоточиться. Ты обращала внимание, что примесь нездорового азарта собирает до кучи мозги?
 Марина с улыбкой полезла в кошелек, шлепнула на стол сотенную. Гриша, рассказавший о себе, что работает воспитателем в пензенском детдоме, выволок из карманов джинсухи горсть мелких бумажек, отсчитал, уважительно положил трудовые. Поехали!
 И опять  партия идет с ее преимуществом.  И вдруг – бац, он выиграл!
- Это что? – изумился сам. – Где-то, видимо, и у вас, милейшая, есть отвлекающий фактор. А ну, эксперимент: оставляю деньги на кону. Азарту прибыло! Пошли, помолясь.
 Пришлось ей доложить свои двести. Шулепов отложил газету, смотрит во все глаза на дощечку… Итог плачевен: она проиграла. И разозлилась уже не на шутку: не может такого быть – она нормально играет! Ставка удваивается. На кону восемьсот рублей. Выиграть которые просто приятно. На глазах  заинтересовавшегося  Шулепова, поощрительно улыбнувшегося  ей.
 Билась, как ненормальная, каждый шаг обдумывала, сверяясь с реакцией болельщика – все шло нормально, фигур взятых у нее больше – а выигрыш  уплыл к этому мурзилке!
- Ну, я не знаю! – нервно засмеялась она, развела руки. – Мужчины, отомстите за меня! – призвала столпившихся в дверях любопытных. – Андрей Иванович! – повернулась к Шулепову.
- Если ставки снова  удвоятся, я играю  всего две партии, - молвил тот, заглянув в свой кошелек. – Не из скупердяйства, - пояснил  цыгану, - а потому что в принципе не люблю  запредельный азарт.
 Ну и продул обе партии, выложил проигрыш, взялся за газету. А в дверях – очередь из решивших сыграть матч национального престижа. Ставка  в сто долларов никого не смущает: просто интересно утереть нос этому веселому русскому, играющему  без мыслительной напряги на челе. Да и потом: ну, повезло ему в семи сетах, как говорится, ан планида переменчива… Немец пожилой насупившись бился за объединенную Германию – продулся. Тимоти Бьючем сел защищать честь туманного Альбиона – вылетел с облегченным на двести долларов карманом.    «А!» – вякнул Жан-Пьер Делюз,  с рисовкой бросая на стол четыреста  баксов – и  отлетел пустой с возгласом «Уй!»
- Достаточно, - мягко сказал  русский жгучий брюнет, рассовав деньги по вмиг оттопырившимся карманам. - Так долго мне еще ни разу не везло. Дамы и  господа, благодарю вас: все вы сильные игроки, я получил истинное удовольствие. Будет что рассказать детям в моем шахматном детдомовском кружке: партии были очень интересные.
   Речь его была переведена на английский Шулеповым,  и тут вылез, ну, десятилетний от силы, внук немца: дяденька, сыграй со мной, битте! И ведь  доску хорошую протягивает, у проводника в соседнем вагоне добыл.
- Ну что сделаешь? – улыбнулся  детдомовский наставник. -  Всегда готов!  Разумеется, деточка, без ставок. Это взрослая забава, для детишек вредная.
 Играют, немчурка сопит и очочки поправляет – и ведь свел игру к ничьей!. Разумеется, взрослым все было ясно, но всем без исключения понравилось, как русский  встал перед мальцом, лицо серьезнейшее, подал руку, приказал:
 - Переведите! Я  буду счастлив встретиться с вами, герр  Юргенс Клодиг, когда вы подрастете и будете возвращаться с какого-нибудь  мирового чемпионата через Россию. Вопрос в единственном: а вспомните ли вы этот день и меня?
  Все зааплодировали, стали благодарить цыгана за визит, желать успехов в педагогическом труде и в тренерской работе. О, у  Раша отличные педагоги! Отличные мужчины! И собой хорош, а как сказал! Это же подарок мальчику на всю жизнь!
 Вполне довольный собой, цыган раскланялся, пообещал вернуть проводнику купейного  по пути в свой вагон доску, но обитатели «СВ» ее не дали: будут сидеть и разбирать партии. Коллективно. «Зер гут!» – помахал он рукой будушему чемпиону мира персонально  и ушел.
   Проходя купейным вагоном, Григорий Семенович Пензенский   мимоходом заглянул в единственное  открытое купе: там азартно  резались в шашки. Субтильная  гроссмейстерша  лет под пятьдесят – против целой команды: уютная полноватая женщина и две ее дочери, лет  шестнадцати старшая и  лет четырнадцати младшая.
- Ну, тетя Валя, опять прихватка! – вскрикнула младшая. – Мам, ну чего ты мне  не подсказала? А ты чего, Машка, не смотришь? Мы же договорились!
- Я просмотрела! – удивленно подняла брови матрона. – Ленок, не кричи так: папу разбудишь.
     На верхней полке спал могучий мужик, богатырь-красавец. « Просто как Толик – Казара», - подумал  Гриша – Цыган, улыбнулся дамам да и последовал дальше – в свой плацкартный шумный вагон. А  закорешись он с шашистками, узнал бы, что его друг-приятель молодой едет в соседнем купе, плотно закрывшись на все запоры. Дело в том, что Казарин давно оставил сторожевую службу, они с Васей Кротовым, красиво спящим на  полке,  на паях открыли небольшое дельце в Васином гараже – ремонт иномарок. Купили лицензию, все чин-чином. Толик, помимо автосервиса, еще и на заочное в институт вернулся. Парень серьезный, ну, Кротов и стал вполне лояльно относиться  к мечте старшенькой, Полинки, пренепременно утереть нос одноклассницам и выйти замуж (на третьем курсе своего-то архивного института!)  за «делового». Мечта воплощалась нелегко: мать у Толика была на этот счет «с  притурахом» -  сын, де, у нее заслуживает, как минимум,  кинозвезды, а то и девушки «Мисс Вселенная»…
- На кого я похожа? – шепчет в соседнем купе двадцатилетняя Полинка Кротова, распустив над лежащим под нею Толиком  русую косу, склонившись так,  что голая грудь ее чуть-чуть всего касается его губ. – Отвечай! Быстро!
- Только сама на себя! – восторженно шепчет Толик. – Ты лучше всех! Мне тебя сравнивать не с кем!
 Ну, известное дело – люди едут в свадебное путешествие. Конечно, хотелось бы на Канары, или, на худой конец, в Анталию, но списавшийся с родней  Вася, отец и тесть, заявил категорически: «Стыд надо иметь! Я дома десять лет не был. Родня не могла на свадьбу приехать – денег нет. Вот я ее и не делал толком. Я им должен показать ваши хари! У нас не хуже Канар, если хотите знать. Моду взяли – родиной брезговать. Да деньги мотать. Я сказал: двумя семьями, Полинкиной и Толиной, едем на Урал – и точка!  Главное, экономно: у меня там такая родня, что только поезд  оплатим, а потом в гостях прокормят». Сказано – сделано: накупили подарков, обвесили Васю дорожными сумками, как елку игрушками или как пальму обезьянами, цапнули друг друга под ручки, и на вокзал. А там у перрона поезд стоит – удобней не придумаешь, и билет, как подсказали в кассе, можно купить у проводников трех хвостовых вагонов: у железной дороги есть, де, такой договор с арендаторами – при наличии мест они продают билеты самостоятельно. Разместились в двух купе, но днем, естественно, старались оставить молодоженов наедине: чего уж им , за руки-то держась, на глазах у публики за столиком сидеть да в тамбуре целоваться, пусть поцарствуют.
- Прав-да, прав.-да, -  в ритм  толчкам шепчет Полинка, - э-то луч –ше…
- Чего? – спрашивает, задыхаясь в зашторенном, закрытом купе, Толик.
- Всего! Я  имела в виду Канары, - тихонько смеется молодая жена. – Где мы едем?
- А Бог его знает, – отвечает Толик. – Да и зачем знать? Ой, какая ты у меня!
- Но ты же говорил, что проезжал этой дорогой.
- Это было не со мной. Иди ко мне, иди!
    Видимо,  слава Богу, что  Пензенский  мимо прошел – и без него тут не скучно.
 А в плацкартном  - веселье с самой посадки. Набит вагон под самую завязку: по пассажиру на каждую полочку да еще рюкзаки огромные, зачастую в рундук не помещающиеся. В  купе  недалеко от входа едут скандинавы: швед лет тридцати, бородатый, мощненький – мускулы  джинсовую рубаху просто распирают, и три финна посубтильней – студенты из  Хельсинки. Швед, как зашел, рюкзак скинул, взял верховенство: не трусь, ребята, говорит, я там был, все видел, вещички  уконопачу – все расскажу.
   Достает провизию, командует: садись! Может, один из последних раз от пуза поедите. Я правильно понял: вы  по маршруту «Робинзон» протопать собрались? Ну, значит, животы на какое-то время к позвонкам притянет! Это непременно!. Ух, как они бедствовали, эти зимние  Робинзоны! Я зимой там был. Представляете,  строят на маршруте иглу и в них спят. А морозец был, я те дам! Весь лес закуржавевший. Красиво вообще-то. Но ведь калории нужны! А у этих соревнование: чья группа  сухой паек в больших  масштабах сэкономит, той и больше баллов начисляется.
- А я думал, они голодали, потому что Россия голодная, - поделился пережитым от слов шведа ужасом один финн.
- Нет. В том и  прикол, что ты все имеешь – и тушенку , и сгущенку, и  чай, и крупы, и шоколад – но питаешься подножно. Волю воспитываешь. Навыки выживания. Ох, они изощрялись! Похлебочка с ложечкой муки и подстреленной вороной. На гарнирчик к дичи – вареная кора и древесный мох.. Сухарики считали, пили с ними лишь чай без сахара. Травка из стога, лапка хвойная или ягоды шиповника мороженые в ведре заварены. Как-то видел, как такая группа с ружьем  за зайцем бегала – ухохотался! На лыжах, подвязанных к валенкам. Это обувь русская такая – валенок. Прогорит на костре при просушке – инструктор иголку даст и заплату достанет или из голенища вырежь.  Иначе баллы снизят, коли кто обморозится.
- Жертвы были? – спросил второй финн без улыбки, сострадательно.
- Как ни странно, нет. Сдружились, ну просто, как братья и сестры. Громче всех голосили и обнимались при расставании в Москве.
- Слушай, а как ты считаешь, это правильно, что нас сразу грузят на поезд, не показав столицы? – спросил третий финн.
- Это правильно с точки зрения бизнеса. Там глубинная территория, требующая развития. На фиг им надо, чтоб ты всю валюту истратил на столичные соблазны, - ответил  вместо шведа  коллега по университету. - Вопрос в другом: есть ли на что тратиться там?
- О, милый! Да когда ты выйдешь из снежного леса, тебе  их городок покажется  милей Парижа, соблазнительней Лондона, - заверил швед.- Место неплохое и в досуговом смысле. Вот они советуют учить русский, разговорники дают – и они правы. В ресторане только тот царь и бог, кто может вежливо  пригласить даму  по-русски.
  Он напряг лоб и  медленно произнес:
- Раз.. ре.. шитье… сударина… пригласьт  ваз .. тур  валс. Это я сказал: разрешите,  мисс, пригласить вас на тур вальса, - тут же бойко перевел на английский.
- Там до сих пор танцуют вальс? – хором изумились собеседники.
- И это прекрасно! – горячо заверил швед.- Ты уже отлежался-отоспался на теплой мягкой постели,  отблаженствовал в сауне или просто в ванне, привел себя в порядок, тщательно примерил купленный  в их супермаркете  приличный костюм с галстуком, надушил платочек в карман – спускаешься из номера в  самый большой ресторан. Он неузнаваем, хотя именно здесь ты утром был за завтраком со шведским столом. Но все скатерти уже свежие,  красивые официантки в скромной, но очень сексапильной униформе, на столах цветы, меню и карта вин – глаза разбегаются. Однако пить до посинения не рекомендуется – просто не нальют, - вздохнул. – Играет хороший оркестр, в смокингах, представьте. И так , парни, хорошо – пригласить красивую девушку  в легком платьице, в туфлях на тоненьком каблучке, положить руку на гибкую талию… Честное слово, я там стал сентиментальным. Конечно, и дискотеки у них есть. Но без нашей дикости. Провинция. Проститутку снять трудно. У них там, как я понял, общественная полиция нравов. И правильно! В буклете читали?  «Мы – не Африка и не Таиланд. Наша страна имеет тысячелетний опыт  собственной  поведенческой культуры,  с которой стоит считаться. Некоторая чопорность нашей морали – это, если говорить на современном языке, страховка от СПИДа и для вас, наши уважаемые гости. Туризм – это бодрость и здоровье, таким его задумывали люди Земли. Так пусть он таким  и остается. Давайте вывозить из  чужой страны в собственную  отличные впечатления об отдыхе, воспоминания о чистых отношениях товарищей по маршруту,  давайте оставлять по себе в стране пребывания благодарную, а не скабрезную  память – и планета станет чище, дружнее, у всех нас будет что завещать детям и внукам!» – открыл он вытянутый из рюкзака толстенький том     и прочел серьезно. – Это писала  мадам Ерофеева, и я с ней полностью согласен.
- И что? У них собственных наркоманов нет, спидоносцев?
- К сожалению, есть.  Но стоит задуматься вот над чем: пока  за нами, европейцами, не погнались – не было. Эти вещи надо понимать. Да, - вздохнул, - не поймешь, пока, как я, двоих-троих племянников не похоронишь. Но ладно: ешьте!  Это я на скору руку приготовил сендвич  «Таежный», - показал на разложенные по столу  крупные сухари, натертые чесноком, с тоненьким пластиком вареной колбасы, пластинкой огурца и веточкой петрушки.
- И ты считаешь, это здорово - завонять на весь вагон чесноком?
- Микки, или как там тебя, - махнул рукой швед. – Меня, парни, зовут Олафом, так вот: ты уже Робинзон. Этот вагон – интернационал, и что? Ты зашипел бы на еврея или итальянца, которые не могут жить без чеснока? Рецепт  мне дал мой лучший друг –  Ерофеев. Правда, сендвич гораздо вкуснее, коли на растительном масле поджарен черный хлеб, потом натерт чесноком, еще горяченький, а вместо колбасы на нем лежит  пласт жареной медвежатины, и все засыпано зеленым порошком – укроп и петрушка. Вау!
 Парни почувствовали, как  у них  стала  набираться слюна в приоткрытых ртах – он был такой убедительный, этот Олаф. Взяли по сухарю, захрустели – и вправду, вкусно!
- Я чего над робинзонадой хохочу? – жуя, продолжил швед. – Сам-то я охотником туда ездил. Ну, на медвежью охоту. Нынче еду на рыбалку. Я, парни, работаю на норвежских нефтяных платформах. Вахтовый метод. Ну, думаю, время есть, деньги нужны вовсе не такие уж большие, а чего не сгонять?  Буклет обещает одинокое бунгало на таежной речке. Отдохну хоть от сумасшедшего Стокгольма, где люди просто по ногам друг у друга топчутся. И от моря. И от каюты, где ты никогда не бываешь один. И от жены моей, Сюзан, француженки, помешанной на Канарах да Ницце. Приглашал, кстати, с собой. Что я, говорит, дикарей не видала? Да  нормальней и лучше русских и людей нет! Да мы с Ерофеевым…
- А кто это такой? – заинтересовался  как раз появившийся из соседнего вагона Григорий Семенович Пензенский. – Вас ис дас – Ерофеев? – вопросил полиглотски. – Вы говорите по-русски? – обратился к шведу.
- Йес! Но нэ очь …ен! – ответил тот. – Я знат стих… мой друг Ерофеев, - и, встав в позу Маяковского на московском памятнике, продекламировал.- Та буд я и негор преклёных годов, та буд я последни ис геев, я рюски бы выучиль толко за то, штё им говорыл Ерофеев.
 Цыган засмеялся, покрутил головой, показал большой палец, двинул дальше.
 - Ему очень понравилось, - удовлетворенно перевел  швед язык жестов на английский язык.
- Ну, где ты ходишь, Гриша? – упрекнула тихонько Пензенского жена Лиза. -  Павлик все глаза проглядел, еле усыпила. Вера Федоровна тоже волнуется.
- Я же сказал, что на минутку – только в шахматы поиграю. Ну, видимо, увлекся. Простите, если сможете, -  чмокнул ее, сидящую с поднятыми к нему  прозрачными глазами, в  белокурые теплые волосы. – Тебе очень идет гладенькая причёска с пучком, - похвалил, -  и вообще ты у меня красавица.
- Подлиза! – засмеялась она.
- А Вера Федоровна где?
- Ой, грех! Мама, Гриша, мама, ведь договорились! – шепнула Лиза. – Сейчас придет. С проводниками  ушла побеседовать, что за край да как там люди живут. Всё волнуется о Фокине: может, мол, едем, а тот так, для понта, письма писал, что разбогател и нас принять может. Денег-то у нас кот наплакал.
- Ну! Кот не кот… Я тебе не говорил, а сам … копил и подрабатывал, - садясь рядом, шепнул ей на ухо  муж. – Есть у нас деньги, не волнуйся. Даже подарок какой-нибудь ему там купим, Фокину моему. Просто спросим, что ему нужнее. И обратно можем в купе уехать. Вон как Павлик спит: намучился в Москве.
- Да ты что? Ему все понравилось! Вот  мы с Верой Федоровной , да, приустали. Я тебе сказать хотела… Или рано? – покраснела и к окну отвернулась.
- Сына! – сразу догадался Цыган. – Брунета с гитарой! – захохотал.
- Бог с тобой! Люди услышат! – зажала ему ладошкой рот  Лиза, подвинулась под бочок.
- Да эти люди так гомонят, что друг друга-то, возможно, не слышат, не то что нас, - сказал, обнимая ее за плечи,  Цыган. – А еще считается, что иностранцы сдержанные. Слышь, как ржут?
 Ржали в купе скандинавов. Туда на рассказы знатока набилось под завязку, слушали и реагировали дружно.
- И вот приезжаем  в приют.  Нас десять человек, включая егеря. Дороги к этому лесному поселку практически нет: все переметено. Когда-то лесорубы там жили. Поселок большой, но лишь в пяти домах остались жители, в основном старичье. Ларек  есть. Там в основном водка. Наш Торвальдсен да ваш, финны, Райво как увидели – и  одну полку полностью зачистили, приволокли  рюкзак  бутылок.. Хотя, инструктируя нас перед загрузкой в бэтээр, это машина пехоты так называется, в турцентре нам сказали: вы практически  обновляете приют, создаете традиции этого места, мы надеемся, что они будут  трезвыми и  пристойными. Однако  на бэтээре нас и натрясло, и наморозило, так что все приняли по маленькой, включая моего друга Ерофеева. Он вообще-то не в турбизнесе работает. У него там стройзавод, капиталист, словом. Но согласился  землякам помочь: у них с переводчиками туго было. А он прекрасно знает английский, знает вдобавок традиции русской охоты  и сами эти края. Охотник, словом. Даже, говорит, с рогатиной на медведя хаживал.
- Ну? – испуганно выдохнули читавшие буклет. – С палкой, безоружный?
- Да. Вот именно. Правда, героя он из себя не корчил. Сказал, что потом отстирывал штаны, и если бы не егерь, выстреливший в зверя, то еше не ясно, не пели ли бы по нему ангелы. Но факт есть факт: русского, охотившегося, как в буклете, я видел. Но мы немного ушли в сторону. Так вот. На огонек забрел старик Семеныч, абориген. И выясняется, что  он воевал против отца вашего Райво в финскую войну. И финн стал с Семенычем брататься, пить за мир во всем мире, потом они  поспорили, кто больше выпьет. Меня выбрали судьей. Мы , значит, сидим, а большинство-то на улицу ушло: кто дрова пилит, кто рубит, кто воду в баню носит. А мы набрались! Семеныч все ж домой ушел почти своим ходом – его у крыльца  жена встретила   и равновесие держать пинками помогла да  тычками в спину. А мы с Райво заспорили. Уж не помню о чем. Но только он в меня табуреткой бросил, а попал в окно. Я табуретку поднял, стал тщательно  целиться – в результате чуть не снес половину камина. С улицы прибежали охотники – нас растащили, связали и уложили спать в другую половину дома, там кухня была, через «сеньи», как это по - русски называется.  Отличный приют! Большущая комната, камин из дикого камня посредине, вдоль стен нары с матрасами,  набитыми душистым сеном, с такими же подушками. Ложишься поверх в своем спальнике – и спишь, как младенец. Никогда и нигде я так не спал, как там. Тишина… сладость во всем теле… запах сена… Вообще-то немудрено: я нигде и не жил, как там. Утро еще темным –темное, а мы уже позавтракали, идем в лес – искать берлогу. Лыжи у нас таежные – ну, это просто  две широких доски с завязками поверх валенок.  На турбазе их выдают в прокат. А без валенок там делать нечего. У нас  в группе бельгиец был. Капиталист, миллионер. Экипировка – ой, я умру от зависти! Ружья льежские, фляжечки, ножички – все высший сорт. Рассказывает, что ежегодно на сафари в Африку ездит. И сюда приехал – ботинки, черт возьми, на нем  специальные: мех внутри, высокие. Ну-ну, три дня пофорсил, а потом у Семеныча за доллары какие-то «отёпки», рвань подшитую купил. Тем и спасся. Ну, ходим по сугробам да буеракам, ишем  берлогу   до полудня, потом разводим костер, садимся обедать. В ведре  глухарь булькает – мы не Робинзоны, нам ворон есть  не пристало, так что варим боровую дичь. Егерь картошечки сушеной и морковочки туда кинет, лапшички, луковку свежую на всех поделит, достанет из своего рюкзака одну на всех литровую бутылочку – только погреться чуть-чуть. Пить в тайге нельзя, это верная смерть. Достанем из-за пазух деревянные ложки, хлеб черный свежий – и, мама родная, нигде у меня такого аппетита не было. Ведро-то умнем! А тут и смеркаться начнет. Пора к дому. Печи топить, ужин готовить, пол крашеный шваброй подмахнуть, баню истопить, помыться, напариться русским веником, наваляться голышом в сугробах. И спать!
- В кухню связанным? – кто-то ехидный спросил.
- Хороший вопрос! – засмеялся швед.- Но нет, это больше не повторялось – все силы на охоту уходили. Вдобавок товарищи – охотники пригрозили, что  вызовут по рации администрацию центра. Бельгиец бушевал: у него спальник как раз возле разбитого окошка оказался, и хоть Ерофеев заткнул окно своей курткой, но, видимо, ночь показалась неуютной. Да, говорит бельгиец, скандинавы – это дикари! Новый приют так покарябать! Так заботливо и замечательно отделанный – ничуть не хуже, чем в Африке, если говорить о национальном колорите. Как вы только, изверги, красивые керосиновые лампы на потолке не поколотили?!  Лосиные рога – вешалки со стен не снесли. Для вас, Олаф, видимо, и стол из плах доломать не проблема, не то что табуретку. Остальные головами кивают. Стыдно, что и говорить. А Ерофеев, вот замечательный человек! – сказал: с кем не бывает, на то мы и мужики. Стекло сами вставим, камин чуток с этого бока, на свежем сколе, сажей подмалюем, никто ничего и не заметит, а табуретку  расколошмаченную сожжем. Бельгиец бушует: мне стыдно будет врать прелестной мадам Ерофеевой, что наша экспедиция  прошла нормально! А Ерофеев ему: молчать – не значит врать. «Ешькин корьень», так он говорит, есть же мужская солидарность!
- А кто такая мадам Ерофеева? Жена твоего друга?
- Нет, – подумав, ответил швед – Однофамилица, видимо. Я абсолютно никаких интимностей в их отношениях не заметил. Был у него в гостях. Ее там не было. Он, похоже, холостяк. Дом был пуст. Мы сами  накрыли на стол. Своей охотницкой компанией. Уже на прощанье. Посидели, попели песни. Он прекрасно играет на гитаре и поет. Поклялись, что как-нибудь еще все приедем, соберемся вместе. Был такой же вечер и  в  «люксе» бельгийца. Вот у того номер так номер: стилизованная мебель ручной работы, шкуры на полу, камин.  Джакузи, естественно. В него к нам  зашла мадам Ерофеева, поинтересоваться, довольна ли группа  проведенным в России отпуском, уровнем сервиса, качеством персонала. Мы такие ей отзывы написали в специальную книгу! Она очень смеялась: нам, говорит, до подобных эпитетов еще расти и расти. Замечательная женщина! На месте Ерофеева я бы на ней непременно женился. Я в нее просто влюблен. Жаль, женат, - вздохнул.
- Слушай, а ты уверен, что в том месте, где вы мытарились, вообще медведи есть? – спросил кто-то.
- Их там до дуры! – убежденно ответил швед. – Мы одного пристрелили прямо в поселке.  Шатун. На зимовку не лег. И вот однажды ночью как собаки взвоют! Егерь и Ерофеев в одних кальсонах выскочили. Пальба! Мы тоже проснулись, одеваемся наспех, оружие хватаем. А медведь уже убит, прямо на дороге темной грудой лежит, вот такенный, - поднял швед могучую лапу под верхнюю полку и обвел всех  вытаращенными глазами. – Костер развели и до утра его свежевали. Иначе схватится  в глыбу  на морозе-то. Да и собаки беспокоятся, весь поселок проснулся, к костру приполз. А потом хороший праздник был, просто языческий. Ерофеев придумал. Шкуру набили сеном – и все  сфотографировались, кто как хотел. Когда я привез фотографии и соврал Сюзан, что это я его завалил рогатиной – меня любили, как никого из вас!
- А шкуру не привез?
- Шкура – добыча  сразившего пулей. Ерофеева добыча. Он , правда, в затылке стал чесать: ему дорогущую лицензию оплачивать, а не хотелось. Ну, миллионер-бельгиец и купил у него охотничий трофей со всеми привилегиями славы. Шкуру бельгийцу дали другую, выделанную, за отдельную плату, разумеется. А этого мишку, выделав, повесят  на стену или положат на пол в экзотик –люксе. Вот такой конвейер. Все продумано! Решено: напишу  парням из группы письма или в Интернет выйду, договоримся на следующий год, приедем на загонную охоту на волков. Осенью.
- Ну, ты у нас Ротшильд! – восхитился студент – финн. – Два путешествия в год в такую даль.
- Парни, надо правильно строить жизнь. Ну, хорошо, куплю я на эти деньги лишнюю машину. Но ведь у меня не две задницы! Кому ездить-то на второй? И сам смысл работы – деньги накопить? Нет, я считаю, мир увидеть. Вот едете же вы, и правильно делаете. Да, принято сначала заработать пенсию, а потом уж раскатывать. А разве такой вкус у воды и у горбушки хлеба, когда состаришься? Увы!
- Отлично! А про «Робинзон» что расскажешь? Беседовал о впечатлениях?
- У них был праздник общий – я позавидовал. В ресторане, под оркестр чествовали их, как героев. И специально выкованные значки вручали, просто как ордена. Маршруты разной степени сложности, кто какой может осилить, но чествовали всех. Много смеху было, концерт  они  ставили сами. У них группы больше, плюс они между собой соревнуются – ох, азарту было! Даже мысль возникла, а не приехать ли нам всем, семьей? Но пацан пока маловат – пять годочков. Рановато. Хотя, смотрю, вовсе кое-кто  детей таранить не боится. В купейный садились и не с одним ребенком, причем с малышами. Но пойдут ли в поход, Бог его знает. Там и просто на турбазе пожить приятно. Для семейного отдыха все обустроено. Для детей отдельные программы, их можно сдать на попечение на весь отпуск. Городок достаточно интересный. Я там, например, любил  в церковь ходить. Красиво. Необычно. Поют замечательно. И свадьбы – это просто интересней спектаклей в нашем Национальном театре. Мне нравится Россия. В конце концов, у нас давние связи. Мы и дружили, и воевали, и торговали. Я сейчас  на своей платформе  исторические книги приохотился читать. У Ерофеева увидел библиотеку – чего там только нет! В смысле серьезных вещей. Читал же человек. Интересные они люди, интересные.
   Вечер поздний уже. Скоро приедут – ночь в поезде покачаться, а наутро десантирование в тайгу. Вагоны переполнены предвкушением, время коротается в оживленных беседах за вечерним чаем… Марина Поплавская однако сильно загрустила: спальный вагон все еще разбирает шахматные партии и  не обращает внимания на ее женские чары. Пришлось идти искать собеседников в соседний: проводница подсказала, что там  едут  переводчицы: «англичанка», «немка» и «француженка».
 Марина объявила, что собирается написать серьезный аналитический материал о туристском русском бизнесе. Новые знакомые ответили, что рады бы помочь, но в глухую тайгу они едут впервые. Были гидами в Москве, прочитали в газете объявление, что международный  турцентр «Алёнка» набирает кадры для сопровождения гостей от столицы до места. Зарплаты выше московских, они пришли. Экзамен, как ни странно, был очень серьезный, что чуть было не отпугнуло. Конкурентов явилось достаточно. Контракт обещает немало, а уж как там по жизни выйдет…
- Натерпимся, скорей всего, - вздохнула «англичанка» Тома. – У меня такие «мистеры» – ближе Африки не бывали. Что им охота на лося или загонная охота на волков в лесостепи? – Тома веером пустила страницы толстого буклета и кинула его на стол. – Не отрицаю: буклет писал очень умный человек. Такие приемы рекламы, такой уровень суггестии – я просто обалдела. Представляете, самой захотелось увидеть этот Тунгур, о котором раньше  и не слыхивала. Но вот приедем, а там утлый городишка размерами с носовой платок, грязь, туалет выгребной пристанционный, улицы пыльные, народ с протянутой рукой…
- Тома, не нуди! – приказала «француженка» Галя. – Все, кто едет, читали буклет, а там ясно сказано: Россия – это не Москва, не Петербург. Захолустье описано в масштабах захолустья. Честно сказано, что до экскурсионной деревни  по пыльному шляху тарахтеть, а туризм «на выживание» – это возможность проверить любому неженке, балованному цивилизацией, каково было нашим  предкам осваивать русский север. Чувствуешь силы и задор – иди, струсил – сиди в гостиничном номере. Мне понравилась их концепция: предложено много, а уж сам на месте выбери, что тебе интересно. Экскурсии не входят в стоимость путевки, тебя никто не обманул, сам конструируешь содержание путешествия. И какой, спрашивается, мистер может предъявить претензии тебе – переводчику? Где тут почва для претензий? Выбрал Россию, а не Африку, значит, заранее согласился на отсутствие жары и угодливого негра-носильщика – вот и все. Там, за «бугром», вовсе не доверчивые простаки, а любознательные люди. Со мной  едет некий Делюз, ни черта не боится: я, говорит, русский Робинзон и хохочет. А ведь предупрежден, и что комары сожрут, и что шалаш сам себе будет строить,  и что в поход пойдет без меня, если я не пожелаю стать Робинзонихой. Я, честно говоря, решила остаться в городе. В контракте написано, что условия проживания для гидов-переводчиков сносные: номер на четырех  в бунгало, с душем. Изучу местность, чтоб потом квалифицированно рассказывать, куда везу, позагораю на городском пляжике. Полновесный отпуск получится.
- Да, ты права, Том, буклет написан умницей, - согласилась «немка» Жанна. – Вы заметили, фройляйн, что все наши кочки и коряги поданы аки национальная специфика? А каким народом мы смотримся! На медведя – с рогатиной, в прорубь – с головой, милостыню не берем, что такое «загадочная русская душа» обещаем  открыть за две – три  недели, если у вас хватит мудрости жить это время, как мы живем – с душой нараспашку,  если сможете смотреть на все без предубеждения, учить русский язык, чтоб все понимать без перевода и искажения. Это не буклет, а инструкция для заносчивых бюргеров, как вести себя в гостях, не заносясь. Я так хохотала, когда прочла в конце: «Роль незадачливого туриста-иностранца сыграл русский бизнесмен Иван Ерофеев»!
- Да, у главы фирмы совсем молодое и располагающее лицо, - снова взяла буклет в руки «англичанка». – Разглядывая его, один мой подшефный просто веселеет. Заметили, холеный такой? Тимоти Бьючем. Меня, говорит, правильно вело сердце. Сердце! Представляете?
  Марина сунулась и глазам не поверила: как какая-нибудь Энне Бурда, с фотографии бодро улыбалась Алёна Зверева! А внизу нечто непонятное, в подписи: «Ваша Алёна Ерофеева». Ни фига себе! Пойти поделиться радостной вестью с Шулеповым? Приятно будет посмотреть на его вытянувшееся лицо, приятно! Лелеет мечту вернуть беглянку, если не в гарем, то хотя бы по месту жительства – ан оне уже не ваши, дорогой! Отлично!
- Девочки, дайте до утра почитать буклетик, - попросила  журналистка. – Потом я у вас интервью возьму. Чуть позже. Когда обживетесь.
 И потащила глянцевую книжицу на четырех языках в купе к Шулепову, ликуя по пути просто до замирания сердца.
 Но тот уже спал, отвернувшись к стенке.
 «Ах ты, моя лапочка! – подумала Поплавская. – Спи, спи… А поутру под своим носом на столе увидишь, к кому мы едем». Уснулось ей моментально и крепко, а сны снились поистине райские – конкретно: она на кухне пентхауса что-то там хозяйничает, уверенная и  симпатичная такая, в красивом фартучке. И Алёнином пеньюаре.


     В этот час семейство Ерофеевых сидело за очень поздним ужином: Алёна, Иван, экономка – домоправительница  Анна Ивановна Сюткина, полгода назад сменившая на этом посту Нину Фокину, удалившуюся от дел в связи с вынашиванием ребенка и оборудованием пристанционного ресторана..
  Мать  погибшей на перроне год с небольшим назад туристки  заняла Нинкин пост приступом, когда вылетела из кастелянтш турбазы происками Бориса Сергеевича Кротова, главного инструктора. До сих пор Нюра Сюткина  без содрогания не может вспоминать этого бесчувственного амбала да еще секретаршу базовскую, мелкую, ничтожную Галину Павловну. Ух, шпионская морда! За каждым шагом, за каждым словечком поднюхивала! Ну да, после похорон, скромных, без подвенечных платьев и оркестров, в руках Нюры появились деньги. А кого это касается, как она тратит разницу между ее похоронной мечтой и скромным воплощением? Ее ребенок – как  нашла нужным, так и похоронила. И сколь хочет – столь и поминает. Причем, поминает, как материнское сердце диктует. Да, водила  сочувственных людей в «люкс», где ей разрешили жить. Ну и что, если выпьем, поплачем, а потом с горя и песня запоется? Кого это касается? Так нет, притащится Галина, встанет над душой: «Нюрочка, одумайся, дорогая! Вон у меня у  самой парень на кладбище, а ведь так себя не веду! Ведь ты на могилку ни разу не сходила! Ладно, кладбище старое, девочку твою вовсе рядом с моим Сережкой положили, так я  за всеми тремя могилами и ухаживаю, а так бы что?»
 «Какие еще три могилы? Я тебе под твой  уход никого больше не подкидывала, нече городить!» – зло-похмельно  ответит скорбящая мать.
 «Да не знаю даже, кто там. Утром перед Леной твоей милиция кого-то зарыла-закидала. А Лену хоронили,  место узкое, народу много было, вот и затоптали милицейскую-то работу. Бирка там какая-то, ни креста, ни памятника. Дак я лопатой потом холмик-то навела да цветы кой-какие посеяла, может, что и приживется. А кто лежит – это уж пусть он сам перед богом отчитается, мне не важно».
 Вор Заклунный там лежал. В шелястом и занозистом гробу без всякой отделки, что, если честно, не делает чести тунгурской милиции. Деньги-то у него по карманам были, но вот так упокоили – выдержав битву с муниципалитетом, нывшим, мол, средств нет живым помочь, а  не то что  каких-то проходимцев за казенный счет  упокаивать.
 « Пойдем, пойдем на кладбище! – не отстает  секретарша от Сюткиной. – Вместе поплачем, с нашими деточками поговорим».
  Доломала. Пошли. Идут рядышком, а Нюра чисто автоматически  где какую пустую  бутылку увидит – в сумку ее, проверив горлышко, не обколотое ли. Попутчица вкрадчиво расспрашивает, как Нюра в Первоуральске жила, чем на хлеб зарабатывала. Нюра ей как путевой на жизнь-то и пожалуйся: дескать, трудно жилось, работы все какие-то хреновые, малоденежные, аж с трех лет пришлось любимого сына Ромочку одной бабке отдать, а вторую дочь – Ленку другая бабка с пеленек  пестовала. Ляпнула это Нюра и спохватилась. Говорит: « Роблю, бывало, надрываюсь, чтоб на две семьи хоть какую-то копейку добыть».
 «А чья первая-то бабка?» – кивая головой сочувственно, спрашивает Галина. « Мужика первого,- уже без всякой охоты к беседе призналась Нюра. – Не регистрировались с им.  А Ленка уж почти что законная. Расписались. Но паразит попал. Два месяца  пожил, к другой ушел. Вот вся жизнь такая горькая!» – шмыгнула Сюткина носом, жалея себя, потому как «паразитов», секретарше не перечисленных, многовато вспомнилось. И поэтому над дочериной могилой Нюре  заплакалось сильно да искренне, даже водка из прихваченной бутылки в горло не шла. И тут Галина эту водку, не ею купленную, хвать и на землю  выливает! Нюра плакать забыла, как ее матом понужнет – это ведь беспредел! Секретарша молча с лавочки встала и молча ушла.
     А потом начались неприятности. Явился Кротов, говорит строго: «Хватит тризн. Приступайте к обязанностям кастелянтши. Бесплатные обеды отменяются. Жить будете там же, в кастелянтской. Места достаточно, а койку и стол мы вам поставим. Электроплитку и посуду дадим. Шкаф платяной там есть». «Ах, вон оно как! – закричала Нюра на весь этаж. – Ребенка погубить, а потом мать горькую  - под веник? Сраного «люкса» жалко? Мне експерт все обещала! Я по судам вас затаскаю! Мильен мне дадите за моральный ущерб!» «Это вряд ли, - хладнокровно ответил амбал. -  Сделанные в Первоуральск запросы, дорогая,  свидетельствуют, что ребенком вы практически не занимались. Была бы ты приличной матерью, ты бы девочку лечила. А так она была спихнута твоей маме, а той не до лечения: лишь бы хоть кое-как на пенсию выжить, маленько доучить да чуть-чуть приодеть. Та была святая по сравнению с тобой! И если уж говорить откровенно, ей-то и положено в «люксе» жить, но она не просится. Живет в своем домишке, огород копает да об одном бога молит, чтоб ты в нашем городе осталась, ей старушечий век не заедала. Так что марш в кастелянтскую и работай на совесть! А я уж присмотрю», - и пальцем еще, зараза, погрозил.
 Нюра от испуга, как зверь, работать начала: все белье перештопала, до белизны довела, все у нее в аккуратные стопки уложено, везде все помыто – аж самой иной раз приятно и удивительно. Черт дернул пустить в свое сердце любовь – с рыбаком одним познакомилась на берегу. Побалакали, выпили. И понеслась душа в рай! Да впридачу, как клюкнешь, на разговоры потянет вовсе с посторонними…
  Вызывает ее Кротов: «Вы, - говорит, - ярко не соответствуете имиджу нашего акционерного общества. Удивляюсь, как человек с головой, а вы отнюдь не глупы, мог не заметить, что база изменила лицо и стиль жизни. Мы уже не шарашка! Кроме вас, кто-то «под мухой» в рабочее время тут смеет показаться? Нет таких! Или ты, как стеклышко, трезв, или  пинаешь погоду на воле. Предупреждаю в приказе первый раз за пьянку, второй раз за отсутствие порядка на рабочем месте, третий раз – за дурацкие разговоры  на тему «Туризм – дорога на кладбище». И за распространение по городу ложной информации  о том, что  международный центр туризма назван в честь вашей покойной дочери. С чего вы взяли, что личико- символ – это ваша дочурка в детстве?» «Она похожа была, - зашмыгала носом Нюра. – Кому от этих слов вред?» «С соображением у вас туго, - констатировал Кротов. – Какую честь туризму оказывают ваши  так называемые теплые материнские чувства? База, названная в честь покойницы, как вы уверяете, погибшей в тайге, прямо на туристской тропе, это, по-вашему, приглашение на маршрут?А? Еще раз услышу эту лирику, вы у меня под суд пойдете за нанесение  ущерба нашему имиджу. Кстати, как выглядела  именно ваша дочь в этом возрасте, вы и знать-то  не можете! Вас черт, когда Лена была ребенком, по каким-то Северам да Дальним Востокам носил. Уж что-что, а биографию вашу я наизусть знаю. Так что ведите себя осмотрительно».
 Но Сюткина  еще раз сорвалась, после трех выговоров  снова  «на ковре» очутилась. Спрашивает у Кротова трезво и смиренно: «А куда я, Борис Сергеевич, пойду, горькая?» «Не мое дело! – отрезал Кротов. – За сорокалетних дур я думать не обязан. У меня без этого забот хватает. Есть биржа, вот пусть там и думают, куда вы можете приложить свои недюжинные силы. Но со статьей  вас биржа не возьмет. А так просто я вас не уволю, у нас безработица все еще есть, нечего другим дорогу перебегать.  Выходное пособие вам тоже не положено. Могу дать на билет до Первоуральска. Из жалости да чтоб город от балласта освободить. Из своего кармана. Берешь?»
 Деньги она взяла, вышла вся в слезах из его кабинета в приемную. Там достославная Галина Павловна у компьютера сидит, приказ печатать приготовилась. Так бы и шмякнул по головке-то добродетельной, уже по новому причесанной – бывшую шестимесячную завивку состригла, волосы с закрашенной сединкой гладенько уложены, блузочка белейшая с накладным плечом, не ниже, чем у самой директрисы молодой, туфли на  высоком каблуке и узкая юбка у секретарши -  с разрезом, и, чего город век не видывал, - рот в помаде!  Лет на пятнадцать моложе выглядит, чем Нюра Сюткина, а ить они ровесницы! Нюра  от чужого совершенства в голос завыла. А  модница-сковородница от компьютера говорит строго: «Не надо сырость разводить! Тебе сто раз предлагалось головой подумать. Я вот что подскажу: у Алёны Григорьевны  Нина Фокина уходит. Поди попросись в кухарки да поломойки. Так-то ты, когда за собой следишь,  вполне с задачами справляешься. Может, и не упустишь счастливый шанс. Последний, видимо».
  Алёна Григорьевна, замотанная делами с утра до ночи, скорей всего, не такой уж крупный психолог была, как о себе мнила. Глянула на вольнонаемную и говорит: «Прекрасно!  Подите сей же час, Анна Ивановна, побеседуйте с Ниной Петровной. Она вам все дела сдаст, а так же расскажет о традициях, сложившихся в нашем доме. Я рада, что могу вам помочь».
    Нинку Фокину Нюра в доме Ерофеевых уже не застала, пришлось переть  на гору, к вокзалу, оттуда чищенным «проспектом»  идти бором к ее ресторану. Аж удивительно! В бору Нюра была концом лета и по осени в сопровождении кой-каких своих местных кавалеров, мимо башни  проходила, но чтоб увидеть такое? Снаружи – ну чисто замок, как в кино. Какой-то мужик как раз устанавливал  неоновую вывеску над массивными из плах  дверями с полукруглым верхом: «У пани Нины». Это только подумать!  А сама «пани» стоит в байковом платье для беременных посреди круглого ресторанного зала. Материя-то – ухохотаться, коричневое поле да розовые  букеты по нему, но ведь сшито, блин! Тут тебе и  сборочки живот маскировать, и белый воротничок с кружевцами, и манжеты накладные такие же, и атласный, разрази тя, бант в тон розам! Камин поленьями потрескивает, ваза возле него высокая, в ней какие-то сухие ветки да будылья насованы, все бронзовой краской припорошено – красота! Ленька Фокин столы двигает, а «пани» руководит: «Ленечка, а , может, зайчик мой, круглые по центру, квадратные – к стенам? Как ты считаешь, лапочка, шкаф резной под сервизы мы  удобно поставили? А то, может, я Захарыча с улицы кликну да поменяем его местами с бельевым комодом?» И ведь слыхала Нюра от  людей, что Фокины в ресторан старье из бабкиного сарая наставят, а  и не верится: так эти черные столы, шкафы, резные комоды и тяжелые стулья матово  довольство сеют, так, отделанные одинаковой фурнитурой «под бронзу» одной богатой семьей, а не разномастицей старой  выглядят, что просто диву дашься. А люстры да светильники кованы?  А тарелки тяжелые керамические в зеленоватых тонах – по краю рельефная надпись: « У пани Нины»? Ой, зараза Нинка Фокина! Ой, зараза!
   Отдала приказ  мужу да Захарычу  вешать  штору из веревок плетеную, чтоб  вход на кухню загородить, кофейничек «под серебро» на  подкатной столик  у камина ставит,  салфеточки  красную и синюю, бумажные, стелет, приглашает Нюру присесть для беседы. Себе кофейку в маленькую чашечку  плеснула чуть-чуть, развела молоком из   молочника крохотного, наставляет новую домоправительницу: у Ерофеевых, мол, работать легко при тщательном соблюдении  немногих, но строгих правил. По будням и без гостей стол простой, хозяева на еду не привередливы: муж любит мясо, рыбу и пироги, а жена  фруктовые и овощные салаты. При гостях меню и  нарезка, вся сервировка стола, естественно, должны быть ресторанными. Гости ходят редко, так что освоиться нетрудно даже человеку без специального образования. На полке в крайнем слева шкафу лежат хорошие кулинарные книги – читай да делай. Провизию закупают оптово, сами, в отделе «Экологически чистые продукты» супермаркета, привозят на машине. А вот хлеб Ерофеев любит свежий, так что куплена специальная  японская чудо-печка. Вообще техники на кухне дополна, готовь – не хочу. Приятно работать. После этих слов Нинка оглядела преемницу, слегка  покривилась, сказала категорически: «Вам надо изменить имидж. Сходите в парикмахерскую. Затем у Прониных в секонд-хэнде купите два  черных платья: с длинным рукавом и полегче, кухонное. А фартуков белых, и нарядных, и простых, я много нашила. Лежат стопкой в комоде для столового белья. Колпаки поварские там же.  Ну и все, пожалуй. Да, комната  дальняя, за гостиной. Мы с Леней  все там оставили в полном порядке, даже телевизор свой черно-белый. Уютная комната. Ах, Господи,  столько еще дел наверху! – головой на винтовую лестницу  показывает. – Там жить пока будем, на втором этаже. Уж потом, когда свой дом выстроим, может,  второй этаж тоже под зал приспособим. Это уж как дело пойдет». « А чё стены-то не поштукатурили? – решила хоть сколько-то сбить хозяйское самодовольство Нюра, оглядывая  красный старый кирпич и своды полукруглых небольших , высоко расположенных окон. – Как пещора».  «Именно! – снисходительно улыбнулась Нинка. – У всех штукатурено, а у меня нет, так что милости прошу за романтикой! Отлично будет при свечах да при камине. И при кухне моей, естественно». «Ты чё, варить с такой пузой будешь?» – кивнула Нюра на хозяйский живот. «Пока нет,  к сожалению, - ответила рестораторша. – Люди наняты. Но меню полностью на моей совести, а я уж в грязь лицом не  ударю. Не напрасно век своего часа ждала. Ну, желаю удачи и вам».
 Вышла Нюра от Фокиных в каких-то странных чувствах, пришла в парикмахерскую. А дай, думает, я постригусь, как Нинка – чтоб коротко-коротко, а по щекам – «завлекалочки»… Постригли после дебатов – и как она заорет на молодую  парикмахершу! Хозяйка салона вмиг прискакала. Мастерица лепечет,  мол, отговаривала клиентку, доказывала, что при широких щеках да невыразительных  глазенках  короткая стрижка ее на зэчку сделает похожей. « Ах ё-баё! – заорала Нюра. -  Вы с кем, блин, шутите? Я зэчка получилась? Ёш вашу, как говорится! Я  у миллионеров  Ерофеевых  мажордом! Мне как теперь ихнему стилю  соответствовать? А если мэр или губернатор в гости  к нам приедут? Я чё им скажу? А?»  Все уши поджали, хозяйка на парикмахершу как цыкнет: я тебя премии лишу! Словом, Нюра поняла, что пост заняла нешуточный. Что поставить себя перед людьми – главная задача. А остальное  приложится. Может, когда-то и Нинка-зараза ей позавидует. Если уже не покаялась, что с поста мажордома ушла. Нюра  это название должности сама не помнит, где услышала, но только так себя аттестовать решила.
  Вот и сидят  в одиннадцать вечера за столом одной компанией два богатых демократа и не очень высоко, хоть и достойно оплачиваемый тиран окрестности. Ерофеева вяло  поковырялась вилкой в тарелке, вздохнув, разравняла гору мяса с картошкой, потом отодвинула тарелку, с  блюдца взяла несколько листиков салата, выращенных ею же в больших кадках с фикусами и пальмами, и стала, обмакнув в соль, с черным хлебушком есть. Нюра, не обращая внимания на хозяйкины капризы, ложкой с аппетитом жаркое наминает. Ерофеев  ел-ел, потом  вилку свою вертикально поставил, на дорогую супругу поглядывает без сочувствия, пожалуй, даже со злорадством.
  Все надоело Ерофееву, износила его любовь до тла эта кибер-девочка. Даже мужской внутренней дрожи нет, когда он сейчас смотрит на ее не алебастрово- нежное, а заурядно-бледноватое лицо с печальными темными глазами. « И ее этот год доносил, - думает Ерофеев. – И поделом! Стоит вспомнить, во что она нашу так называемую большую свадьбу превратила». Говорит ему за день до нее: «Иван, кольцо купили? Если да, прошу надеть на левую руку». И он, как дурак, надел. Волновался, одеваясь в смокинг, просто руки тряслись, когда галстук-бабочку завязывал перед зеркалом в ванной. Из окна своей новой комнаты на втором этаже поглядел, да не раз,  на оранжерею, где на плиточной дорожке стоял по-ресторанному накрытый фуршетный стол – молодец  Нинка  и Фокин молодец! И Анна Николаевна умница - такой дендрарий подарила! Крупных  растений не так уж много, но с помощью подвешенных  горшков с разными  ампельными цветиками, камней и  размещенных  меж ними  суккулентов, коряг и пересаженных наскоро пластов дерна оранжерея превратилась в экзотичный сад. «Ваня, - сказала его самая  любимая когда-то учительница, - рада за тебя сверх всякой меры! Даже, пожалуй, прощу, что биологом не стал! – махнула рукой и засмеялась. – Где б биологу такую невесту схлопотать?» И вот он, что называется, в кольце и с чисто помытой шеей, ходит у крыльца, встречает гостей, низко кланяется да подарки на  крылечко складывает. Извиняется: невеста,  видимо, что-то перемудрила с туалетом, сейчас будет. И та выходит! В костюме «кантри», купленном в секонд-хэнде… За ней сволочь Фокин, ни о чем его не предупредивший, выносит белое плетеное креслице. И эта авантюристка громко и без смущения говорит с крыльцовой верхотуры: простите, дескать, дорогие граждане Тунгура, но свадьба у нас с Ваней уже была, в его фамильном поместье, в деревне Петуховке, а по два раза свадьбы не играют, так что  данное мероприятие собрано с единственной целью – поговорить о судьбе Тунгура. У меня, сообщает, разработана кой-какая концепция (Нинка подает ей кипу бумаг), прошу всех сесть на траву и послушать. А потом по желанию может высказаться каждый.
 И все, недоуменно улыбаясь, сели. Один  он, сгорая от стыда и  разочарования, так и простоял столбом, привалясь к стене своего дома, весь этот сельский сход. Собрание вышло бурным, и одна радость была, что кой-кому на нем было еще похреновей, чем ему. Например, Андрюхе-мэру. Ой, с него стружку сняли! Тут ведь не кабинет, обстановка полной воли, такого про демократию наслушался, бедный, что заорал: «Завтра по собственному уйду!» А народ в ответ: дешево  отделаться хочешь! Это тебе не на поминках пить да слова душевные говорить: вкалывай, едри твою мать, раз мы в тебя верили! Куземов-младший к Ерофееву подгребся, шепчет: « Ванька, у тебя выпить нечего?»
Тут очень кстати с берега  залпы раздались: официально не приглашенные на свадьбу друзья охотники да рыбаки на моторках подъехали, устроили салют и фейерверк. И что?  Молодая идет на берег, говорит им: попрошу не мешать важному для судьбы Тунгура мероприятию. Грузите обратно ваш подарок –  ящик водки и воблу,  а сами или на трезвую голову  с нами заседаете, или милости прошу вон с этого  места со всем своим грохотом. Рассорила его с компанией. Завели моторки, крикнули горько: «Эх ты, подкаблучник!» – и водку увезли. И зимой уж никто ему не позвонил: айда, дескать, на охоту или в тулупе у лунок посидеть.
  Бал закончился  фуршетом, где все были потрясены красотой  «теплицы» да стола, аж есть стеснялись. А выпить  досталось по сто граммов шампанского. Газировка, правда, была – хоть запейся. Таким образом, свадьба Ерофеева вошла в историю города как «столичная». Вызвала массу сплетен и кривотолков, а уж когда буклет вышел, где без спросу взятые у него фотки его  чумовым иностранцем представили, тут у него все рухнуло – и надежды, и упования, и  мужская, извините, потенция, направленная на  эту спокойную хамку в виде мечты.  И  сказал себе Ерофеев: ой, залетел ты , Ваня! Сколь-то пережду,  чтоб не очень позориться, и прощай, Григорьевна!
     Так-то, честно говоря, рейтинг она ему составила неплохой, акции его сразу выросли. Но ведь это только вдуматься! - спросит кто-то незнакомый: кто, мол, он, этот Иван, а ему ответят: муж Алёны Григорьевны Ерофеевой.
 Все надоело! В том числе и помогать ей – он раза два-три  за зиму с иностранцами валандался. Да, есть и среди них мужики, с которыми побрататься не грех. И знакомства полезные, международные, так сказать, завелись, а надоело ему до сблева по-английски балакать! Хотя сама охота без лишней крови, без лишней пьянки понравилась. Видимо, то не понравилось, что благодарность за помощь была лишь улыбочкой обозначена  да взглядом странным – исподлобья, с каким-то вопросом в темных глазах. Посмотрит, вздохнет – повернулась и ушла.
    А время идет…Пока Нинка с Фокиным в доме жили, он особого унижения от ситуации не чувствовал. Но уж Нюру Сюткину черт в экономки принес – тут уж житья не стало. Фокины только друг другом были заняты да рестораном своим будущим. Хозяйство на пару и тут вели образцово. Всяк при деле: он со своим бизнесом и новой командой разбирается,  так называемая жена  с турсервисом голову ломает,  а кто где спит и что при этом во сне видит, никого не интересовало. А Нюра допекла его хуже изжоги. Подойдет и скажет: «Чё у вас мебель вся кака-то… Разве так богаты-те люди живут? У меня койка в комнате железна. Стыд и срам». Или: « Я на кладбище поплакать иду. Сами тут как-нито обойдитесь», - и не видно неделю. Так это счастье! Потому что, вернувшись,  поведает: «О вас, Иван Сергеич, в городе говорят: вы, мол, у своей бабы полностью под пяткой. Ой, я спорила! Вы, говорю, главной! Никто не верит. Я б, на вашем месте, ей фингал когда-нито поставила. Пусть уверятся!» Он глянет дико, удочку зимнюю в кладовке схватит, тулуп – за воротник, ну, хоть на день от всего этого отдохнуть! Сядет у лунок возле, считай, дома, а какой тут клев?! Выпьет для сугрева и успокоения нервов одиноко. Нюра с улыбкой вечером в дверях ждет, унюхнет – пошла наверх, видимо, этой «дарлинг» на мозги капать. Та с закапанными мозгами сидит за ужином грустная и томная, не ест ни черта. Даже телевизор с ним рядом  посмотреть в гостиной не сядет. Уйдет в оранжерею – там столик небольшой поставлен со списанным компьютером стареньким, сидит под настольной лампой, что-то  сочиняет, работает… Он в домашнем кабинете, в вечера не после рыбалки , тоже вечно за компьютером: экономике учится дистанционным способом. Вот так молодость проходит, просто чувствуешь, как минута за минутой жизнь меж пальцами течет, безрадостная. И хрен ли от того, что бизнес выравнялся, а город цивилизовался? Шаркнешь  стопарь, а то и из горла у зимней лунки хлебнешь, задумаешься: что имею? Деньги? Так я на них не жадный. Славу? Так она у меня и раньше была, без денег. А простого-то человеческого счастья я  не стоил? И ведь что по-настоящему обидно: даже изменить ей не может, потому что не хочет. Ни-ко-го, в том числе и её.
   Поймав себя на этой мысли вот сейчас, за столом, Ерофеев испугался: Господи, у него ранняя импотенция,  что ли?
  Нюра, дочавкав,  тарелку отодвинула, говорит:
- Вот что: мне кой-куда съездить надо.
- Кой-куда – это куда? – вопросительно  поднял брови Ерофеев.
- Мать проведать. Чё-то пишет, одной жить тяжело. Может, возьму к себе.
- Это куда? – удивился Ерофеев.
- В мою комнату.
- А ты уверена, что она твоя? Я почему-то считал, что это мой дом.
- Вам чё, места для старухи жалко? – нагло вылупила глазенки  экономка.
- Иван, может, действительно…- вмешалась Ерофеева.
- Цыц! – первый раз за семейную жизнь брякнул ладонью по столу муж. – Я здесь хозяин, и никакой богадельни тут не будет! А ты, дорогая Анна Ивановна, лучше бы поинтересовалась, когда я тебя планировал отсюда под зад коленкой проводить.
- И чё?
- А выходит, что сегодня!
- Иван!
- Я сказал: цыц! Она тебя своей стряпней травит – и ты ее защищаешь? Ты на себя в зеркало посмотри: зеленая! А была красавица. Я по утрам не завтракаю: мне в рот ее размазни не лезут. Гостей пригласить стыдно: она до сих пор не научилась вилки-ложки правильно класть. Сама вилкой пользоваться не умеет, я уж о ноже и не заикаюсь. Мне на нее за столом глядеть противно, а она и не догадывается, что прислуга с хозяевами не ест.
- Новый русский, бля! – вскочив, заорала Нюра. – Как не стыдно токо! Я его перед городом защищаю!
- Молчи, а то залимоню чем-нибудь, - со зловещей улыбкой пообещал Ерофеев. – С твоего языка весь город знает, что я импотент.
- Раз не спите! Я виновата?
- А тебя это касается? Словом, вали сию же минуту чемодан собирать!
- Иван, ведь ночь! – умоляюще вытаращилась Ерофеева.
- Самое время для черных дел! За все отомщу: и за то, что сам уборку влажную делаю, и за то, что ты, дарлинг, стираешь! И за то, что неделями мы на самообслуживании, а зарплата у этой  курицы без вычетов. А ну пошла!
 Нюру унесло за гостиную. Ерофееву – в спальню на втором этаже. Сам Ерофеев метнулся в кабинет. Достал из сейфа трудовую книжку Сюткиной, быстро в ней нарисовал, что положено, деньги отсчитал, подумал, пятисотенную добавил.
 Нюра, рыдая, с барахлишком в холл выплыла.
- Вот деньги и документы, - протянул  спокойно уже, без злости. – Пятисотенная лишняя. Это матери твоей.  В виде извинения. Пропьешь, в городе останешься – при встрече напинаю, людей не постесняюсь. А давай-ка еще верней: везу тебя, как барыню, на вокзал, на свои покупаю билет. И в тамбур сажу. Живи там по-человечески. Тебе сорок с гаком, думать за тебя некому. А там хоть родня, свой дом и огород. Тут ты, дорогая, выше кладбищенских нищенок не поднимешься, тебя все знают, к сожалению.
 И повез  достославную труженицу под конвоем. Долго поезд ждали, на пустом вокзале маячили. Но, как и обещал,  даже в тамбур подсадил, буркнул покаянно: «Прости. И пойми: иначе уже не мог. Сама заслужила». Нюра хотела по-первости сверху плюнуть, но  вдруг заплакала да говорит: « И вы простите! Всю дурость, какая была. Я вам, Иван Сергеич, честно слово, счастья желаю!» И поехала,  сказав любопытной проводнице, что это ее любовник провожал. Та до Первоуральска так в остолбенелом состоянии  и пребывала, даже шею тянула, когда Нюра сгрузилась да по платформе со своим чемоданом пошла.
      Вернулся Ерофеев в  микрорайон, который нынче официально записан как «Новый левобережный», около четырех утра. Дома вдоль коротенькой улицы  Приречной спали, повитые туманом:  август, лето кончается. Но погоды, слава  Богу, славные стоят. И туристам хорошо, и его строительные бригады, усиленные студентами-стройотрядовцами, прилично сезон завершают. Спать почему-то не хотелось. Поставил машину в гараж, сел на крылечко. Смотрит на освобожденный от глухого забора дом  Вадьки Курослепова. Счастливый человек! С Оксанкой развелись тихо-мирно. Та в итоге в город съехала, в квартиру отцовскую. Дом Вадька перегородил, второе парадное крыльцо пристроил – во второй половине новый коммерческий директор  стройзавода теперь живет, в рассрочку деньги за полудворец в фирму выплачивает. Ничего так парень, молодой, но грамотный, поворотливый. Дружбы с ним особой нет, а и хорошо – спокойно и по делу спросить с него можно.  По работе. Принят по конкурсу, не местный, прислал толковое резюме и занял кабинет друга Вадьки. А Курослепов – главный охранник турцентра плюс на добровольных началах спортивный менеджер. Не нарадуется, так и говорит: «Прости, Ерофеев, я тебе полезен «челноком» был – и рэкет разогнать, и сумки таскать, но человеком себя я почувствовал только в Алёниной команде: упираюсь, как проклятый, а от работы радость – вот за это ей спасибо, твоей жене. Так что ты не намекай интонацией, Ваня, что она не такая уж ангел. Ангел! На руках готов носить, но ты мне друг, и я не влезу! На  Полине женюсь. Уже, считай, все подходы сделал, вплоть  до, сам понимаешь, каких. Что-то она  тянет, но все у нас будет тип-топ: детей нарожаем кучу! Я, если б ты только знал, как их хочу! По турбазе бегают, шкодят, бывает, а добрей меня нет. Я у них очень популярная фигура. Иностранные всегда у родителей просят, чтоб на память с дядей Вадей сфотографировали. Тут я со Стончиковым соперничаю».
 И Стончиков хорошо живет, думает Ерофеев. Этот тоже полдома продал, Клавдии однокомнатную  купил возле турцентра: той как шеф-повару надо раным-рано на службу ходить. Пол-усадьбы Стончикова Серега Храмков осилил, жена его огородничает да двух близнецов-карапузов воспитывает не ахти как умело, а сам Сергей Леонидыч  манеры сменил – приглядывается к соседям, малиновые да зеленые пиджаки нынче не носит, компьютером обзавелся, тоже дообразовывается. На рынке принудили  чисто и грамотно торговать. Павильон  теплый выстроил, взамен ситцевых навесов, все чин-чинарем, продавщицы трезвые. Конечно, до Пронинского магазина  не дорос – туда  приезжие иностранцы заглядывать не брезгуют. Особенно перед балами. Едут-то как к дикарям – джинса да кроссовки, а тут балы. Да, веселые Робинзонские  балы… Не хочешь,  да побежишь за костюмом. И у супермаркета хорошая выручка,  в дамских  отделах «Русский эксклюзив» особенно, тут наши модельеры изощряются, местные,  бутики держат. А  кто попроще – тот к Прониным.  Сереге Храмкову  остаются  уж  только  родные  соотечественники.  Миллионерами  пока не стали:   все в городе любую копейку в развитие  вколачивают. Алёна  вообще на тарифе народ держит, а разницу  меж тарифом и заявленной в контракте  зарплатой  гасит акциями. Никто не ропщет: ради  будущего годок-другой потерпеть можно.  Да, Стончиков… Турицына пока не вернулась. Но сын  к Витьке сам пришел. Когда гастролей нет,  неделями парень тут живет. Доломают Турицыну на пару-то. А у него, Ерофеева, союзников нет. Он  сирота… Которому родители все нервы    истрепали, не хуже Нюры Сюткиной, своим интересом к его личной жизни. Устал врать, что все у него прекрасно. Завидует даже чете Черных, хотя у тех не жизнь, а карусель с семерыми-то короедами. Почему она не любит детей, эта Алёна –Прекрасная? Не маленькая, чай, двадцать пять уже шарахнуло. Интересно, когда она намерена их завести? Он уж не спрашивает – от кого.
         Хотя с детьми есть некие проблески сознания: чужих, в общем и целом, любит. Например, в Новый год велела ему нарядиться Дед-Морозом, накупила подарков в мешок. Да, ходил, поздравлял всю улицу, танцевал с мелюзгой в хороводе. Приобрел огромную популярность, весело было, даже удалось отогнать мысль, что, раз такая инициатива, тоже могла бы тут в виде Снегурочки танцевать, а не на балу в мэрии. За счет турцентра елку посреди реки ставили, огромную и красивую. Очистили лед широко и гладенько, можно, шаркая обувью, в хороводе скользить, можно на коньках  резвиться. Самый роскошный бал получился. Весь город был  у этой елки 31 декабря. Салют в полночь грянул, фейерверк взлетел. Он глядит, вышедший на лед  со своей уличной командой, и она тут. Маринка Красильникова-его Снегурочка руками замахала, фиктивная супруга подошла, а за ней, естественно, хвост кавалеров наших и забугорных: разрешите пригласить на вальс. Но тут, видимо, от совести все же она выбрала его. Потанцую, говорит, со своим старичком. Дескать, как Новый год встретишь, так и остальное времечко проведешь… Эх, на кой черт к горкам пошли? Едут стоя, он впереди, она его за талию крепко   держит,  но он-то в валенках, а она в сапогах на каткой подошве – их и развернуло затылком вперед, а потом с Божьей помощью и грохнулись. Он ничего, сумел на лету сгруппироваться, а она лед поцеловала. И так на него обиделась, разглядывая дома синяк во весь подбородок и прикушенную губу, что месяц не разговаривали. Вот так все и катится! Ей ведь не объяснишь, что сама же и виновата: а по чьей указке он в валенках оказался? А? Судьба какая-то… Или Серафима-ведьма сглазила? Тут же крутилась, немочь раскрашенная. Хотя, с другой стороны, суеверия – это предрассудок.
   Ерофеев зашел в дом, имея целью на цыпочках пройти в свою спальню. Но невыспавшаяся бледноватая спутница его глупой жизни  уже торчала на кухне. Стоит в бирюзовом пеньюаре, освещенная лампочкой  кухонной вытяжки, задумчиво мешает в кастрюльке манную кашу на молоке. Рядом жарится для него  колбаса с яичницей. Овощи на салат уже нарезаны, осталось маслом заправить да перцем припорошить. Кофе  смолот,  только в джезву засыпать да водой залить, что Ерофеев и сделал, вначале заправив салат. Поставил джезву на  маленькую горелку. Потом тостер включил, ломти хлеба в него  сунул, джем достал из шкафчика. Быстро и ловко все вдвоем сделали, сели за стол, по-человечески накрытый. В молчании позавтракали.
- У меня сегодня заезд, - сообщила, вставая, Алёна. – Тебе не трудно посуду помыть?
- Не беспокойся.  Я вообще это сам делать буду. Или машину посудомоечную куплю. Скажи, какую.
 Пожала плечами, ушла собираться.
 Спускается с кейсом, одетая просто, но ей  все идет, в том числе и эта терракотовая футболка  с белыми бермудами и с парусиновыми белыми туфлями на толстой плетеной подошве.
- Алёна, - сказал Ерофеев, - ради Бога, не нанимай больше никаких домработниц! Я понимаю, тебе не до хозяйства, но я не могу жить под одной крышей с чужими людьми. Я сам какую-нибудь старушенцию найму. Будет в наше отсутствие прибирать и готовить, а жить в городе.
- Но сюда ведь  добираться далеко!
- Это тебе. А наши все прямушками ходят. Не по дороге. Договорились?
- Как вам угодно, - кивнула. – Вы правы, так будет удобнее.
    И прошла мимо. Ему бы забежать, в лицо ей посмотреть, на котором чуть не слезы были, уголок рта жалко вбок волокло. Она в спальне возле шкафов долго возилась, «тряпки» рукой ворошила, а сама все ждала, что он зайдет… Они одни теперь, и он зайдет!
     Возле берега ее ждал катер. Петр Егорович из эллинга подогнал, с Мариной , уже в катере сидящей, беседовал. Алена села за руль, Маринин  отец пожелал им обеим  хорошего заезда и домой потепал. С плавного поворота, неторопливо и привычно катер пошел на одном моторе к турцентру – день начался.
 

       Прибытия гостей Тунгур ждал без помпы, но во всеоружии. Начальник вокзала уже сделал ежеутренний разнос своим кадрам – и на перроне не было ни соринки, асфальт полит, пристанционный туалет благоухал дезодорантом. Бывшая запойка Сима сидела в нем возле тумбочки с блюдцем, на которое приезжие клали мелочь – кто сколько пожелает уплатить за эти зеркала, плитку на полу и на стенах, подвесной потолок с галогеновыми лампочками, туалетную бумагу да теплую воду в кранах. Горожане пользовались туалетом бесплатно, хотя инструкция не запрещала взять и с них. Но как возьмешь, коли всех в лицо знаешь?  Элегантное заведение Симы с сияющими унитазами – это ведь  не частный сортир внутри города и не альтернатива какая-то, а единственное место, где можно облегчиться на вокзале. Хоть ты зашибись, а нельзя и  при капитализме людей этой услуги лишить. Вот и слушает, как начальник нотации читает о хозрасчете, а бал правит по- своему: на фиг надо, чтоб о их вокзале что попало люди думали, репутация дороже!
   Начальник, уже проверив, политы ли цветы на клумбах в скверике, отправился ревизовать привокзальную площадь. Пользуясь безлюдьем, матернул вполголоса владельца частного павильона, вовремя не убравшего пустые коробки возле дверей, шуранул с размеченной площадки автовладельца: здесь место для туристских автобусов!
- Так их нет! – заартачился соотечественник – и из-под горы вылез огромадина «Мерседес» для толстосумов, «МАН» в родных немецких надписях – для бизнес-класса и «ЛАЗ»  с надписью на борту «Робинзон».
 Следом пришел еще один «МАН», причалил к городской остановке на минуту  и ушел. Начальник чертыхнулся: не доглядел! Опять эти автобазовские не выполняют инструкцию: если до прихода поезда  остались считанные минуты, стоять, как вкопанным!
 Из «Мерседеса» спустилась наземь главный менеджер турцентра Марина Красильникова – хрупкая, как девчонка, в короткой юбочке, светлой вязаной кофточке  и удобных парусиновых туфлях, побежала в вокзальный радиоузел.
 Состав из Москвы встал у перрона, из репродуктора донеслась бодрая музыка и на ее фоне – Маринкин голос, английские слова: « Дамы и господа!  Вы прибыли в  знаменитый старинный городок Тунгур! Приветствуем вас на нашей древней  Уральской земле! Гостей турцентра  «Алёнка» ожидают на привокзальной площади автобусы, класс транспорта обозначен на борту каждого, но вы вольны сесть в удобный для вас. Туризм – это свобода воли! Единственная просьба – не создавать при посадке толчеи и быть галантными с дамами и детьми. Еще раз говорю вам: здравствуйте! Мы вам рады! Ура!»
 И высыпавшие из трех хвостовых отцепленных  вагонов пассажиры громко, хотя и нестройно «уракнули» в ответ – уж очень веселый и звонкий голос был у Маринки. Разноязыкая толпа пошла от конца платформы к выходу на площадь. А навстречу ей, вытянув шеи, ринулись Леня Фокин и Борис Сергеевич Кротов.
  Кротов своих увидел первым: его двоюродный брат Васька и зять его возвышались над толпой. Кротов стал наскоро обнимать «команду»,  знакомиться с новыми членами семьи, перехватил у  братана половину сумок, повел за собой всех споро, объясняя, что он еще и на службе, надо посадкой в «Робинзон» руководить.
  Леня Фокин своего друга Цыгана с семейством снял с подножки – последними  из плацкартного выгружались. Принял и поставил на асфальт, чмокнув в щечку, легонького беленького  Павлика,  галантно на полувесу сопроводил до земли легонькую  маленькую Лизу, хотя та засмущалась,  тяжелую  Веру Федоровну они с Гришкой тоже на руках ссадили, та аж сердито заворчала: « Я вам кто – инвалид?  Вы чего с ума-то сходите?» Никакая официальная  спешка их не торопила, и по перрону они шли медленно, Павлик сувенирные  киоски смотрел, взрослые беседовали. Леня сходу сказал, что у него с подсказки жены просто гениальный план возник, как им всем устроить полноценный отдых. Для Веры Федоровны и Павлика  он бунгало на базе снял – будут там жить, утром за  шведский стол к завтраку ходить,  в обед к нему в ресторан ездить, а уж вечером как хотят: можно в ресторан, а можно и на кухоньке в бунгало самим что-то приготовить. А Цыган с Лизой пусть в свадебное путешествие идут. По маршруту «Робинзон».
- И ресторан свой не покажешь? – спросил Цыган.
- А куда мы идем? – поднял голубые глазки Леня. – Туда и идем. Вишь указатель: «У пани Нины». Но там, я считаю, будет весело, однако утомительно. Мы пока на втором этаже над рестораном живем. Вход из зала по винтовой лестнице. Вера Федоровна раз влезет, а второй не захочет. Да наследник мой впридачу наверху. Ночью концерты дает. Парень неплохой, но в угол не поставишь – всего пять месяцев ему. Так что, я считаю, Ниночка моя – голова! Говорит, я тебя понимаю, тебе похвастаться хотелось, но до мелочей ты, дорогой, быт гостей не продумал. Это хорошо, что летом едут . И про туризм  предложила: все ж край посмотрите, а не просто так. От дома отдохнете.  Сейчас придем, у меня все накрыто. Я сегодня и  открываться  не буду, табличку вывесил: санитарный, мол, день. А к вечеру оттараню вас на базу. Почувствуете разницу. Ой, я бы сам за милу душу робинзонить снялся! Если бы не был  виднейшим бизнесменом. Это, ребята, не жизнь, когда рыбу у оптовика покупаешь, вместо того, чтоб  самому наловить. Я и не думал, что так дело пойдет: очень популярное заведение, очень! Помощников наняли, а все еле-еле справляемся. На лето тент  у входа натянул, дополнительные столики  поставил, малолетков в официанты нанимаю. Конечно, не в сезон будет гораздо спокойнее. Но уж больно место проходное, без работы не посидишь. Парк тут сделали, люди в нем вообще гулять любят. Да и кухня у нас, это уж Нине спасибо,  нормальная. Милиции рядом нет, дак признаюсь:  иной раз и с браконьерами  задружишься, быват, чтоб медвежатину, да лосятину, да рыбу свежую на  решеточке приготовить. У иностранцев деньги есть. Интерьер опять же нравится. Все эти свечи да скатерочки. Нинка  молодец у меня. Да что говорить! Увидите.
 Идут широкой плиточной дорожкой, крыша красная островерхая над деревьями и кустами показалась.
- Вон он, мой кровопивец и лишенец свободы! – ласково Леня произнес. – Ну, блин, сроду не думал, что на такой якорь встану.
- А рэкета не боишься? Все ж на отшибе, - спросил Цыган.
- Если на меня какая тварь накатит, все мои убытки ближнее отделение милиции обязано возместить, у которых я на сигнализацию подключен.. Такой у нас внутригородской закон. Так что менты пашут как проклятые. Тут ведь не столица, все друг друга знают. Да, были и тут, кто этим баловался. Их всех легализовали: деньги есть – открывай какое-нито дело, работай честно, и старого не вспомянут. Бывает, приезжий хват явится. Так  у меня на видном месте бердан висит: все это знают. Чин-чинарем зарегистрирован, в газете местной дискуссию вели о праве на защиту дома. Пристрелю кого лихого, адвокат мне будет бесплатный, от нашей гильдии честных - благородных предпринимателей. И опять все это знают. У нас тут вообще чудеса: в нашу зону на экскурсии  туристов водят. Все отремонтировали , покрасили, расселили всех по норме – показательная колония. Город шефствует. Предприниматели обязаны и куском поделиться, и лекции ходить читать: как достичь успеха. Я на той неделе ходил. Ой, хохотали, когда биографию рассказывал! Без дела они не сидят: сувениры клепают, только шум стоит, мебель ручную делают.  Школа опять же вечерняя, специальности учат. Вообще, конечно, правильно программа городская составлена. Вспомнить нас, Гришка. И мы там могли быть. Вере Федоровне спасибо да другим добрым людям. И нам кому-то помочь надо. Так вот и выживем все помаленьку.
 Вера Федоровна молча похлопала Леню по спине, покивала головой: дескать, ты прав, молодец!
 В автобусе «Мерседес»  в это время Марина Красильникова уже произнесла, что подробно о городе по дороге не расскажешь. Поэтому она приглашает всех в ближайшие день-два совершить обзорную пешую экскурсию в компании специально подготовленных гидов с посещением всех городских достопримечательностей. Не желающим ходить толпой она рекомендовала бы купить подробные путеводители, в них все  интересное для любознательного человека отмечено, вплоть до тропинки в грибной лес. Как раз туда пора – август. И ягоды лесные отведать можно. Вообще сытый месяц для «Робинзона». Это ничего, что обеспеченные и в возрасте люди  приехали налегке – турбаза  способна снабдить нехитрым снаряжением любого. Так что на месте очень полезно еще раз взвесить, что вы хотели получить от туризма – а, может, как раз  бесшабашную, рисковую, поистине молодую жизнь ?
- А где тут выпить русской водки? – засмеялся немец с двумя подбородками. – Я приехал за этим.
- Мы как раз едем мимо, - улыбнулась и Марина. -  Справа «Русский кабак», валютный ресторан. Тут не возбраняется выпить хоть ведро. Специальный микроавтобус доставит вас до базы, в номер подняться помогут. Минералка  будет ждать вас в холодильнике. Бесплатно. Ведь вы так поможете России! Но я бы, на вашем месте, помогла сама себе. Из двухнедельного похода вы вернетесь стройным, как кипарис. За те же деньги, что израсходуете на ресторан. И бал  Робинзонов, уверяю вас, вам понравится больше, чем ресторанное варьете в стиле «а ля рюс».  Я не навязываю своего мнения, впрочем.  Хотя да, рестораторы – наши конкуренты.
- Зэр гут! – непонятно ответил  немец.
    В автобусе «Ман», набитом семействами с ребятишками, главный инструктор турцентра  по работе с детьми  Виктор Стончиков, призвав на помощь московскую «англичанку» Тамару, вещал, что  есть походы и маршруты, посильные  и для мамы, и для  любого карапуза. Поход может быть всего лишь однодневным, когда команда выезжает на лодках на специально оборудованные «пиратские» стоянки, учится там разжигать костер, готовить на нем, купается и воюет на  специальных надувных плотах, все в спасательных жилетах, разумеется.  Набегавшись босиком по песку, объевшись «пиратскими» блюдами, за катером на буксире вечером флотилия вернется домой. Пираты вымоются в русской бане и спать будут -  пушкой не добудишься. А родители могут пойти в ресторан, на дискотеку, в кафе с мороженым, по городу побродить. В корпусах за детьми приглядят ночные няни. Но если родители с детьми решат пойти в полномасштабный «Робинзон», то надо понимать, что это уже не игра, а закалка характера, и на это надо настроиться. На решение по выбору способа существования семейным дается три дня. Провести их можно в экскурсиях по городу, в  биосферный заповедник, в деревню Петуховку. А вот там можно остаться пожить, кого интересует, в русской крестьянской семье. Очень недорого и очень спокойно поживется, с походами в лес по грибы, с купанием в пруду, с парным молоком. Здоровая экологически чистая местность. Все положенные санитарные заключения на руках у хозяев, сотрудничающих с турфирмой. Отзывы о таком отдыхе собраны  отличные. Уверяют люди, что это очень экзотично, будет о чем рассказать, вернувшись домой. В селе  есть и  сотрудники фирмы, специально организующие досуг. Именно на эту смену приходится августовский фестиваль русских  хоров – это вообще нельзя пропустить.
      В автобусе «Робинзон» главный инструктор турбазы Борис Сергеевич Кротов коротко сказал, что рад видеть, как от заезда к заезду прибывает количество сильных духом людей, не прельщающихся комфортом, хотя он  есть в турцентре, а готовых идти в горы, в леса, сплавляться по норовистой реке. Отправляясь в поход, каждый должен знать, что он идет с надежными людьми, с друзьями, а что может вернее сдружить, если не песня? Город привык, что автобус «Робинзон» пролетает по нему с музыкой! А ну расчехлили гитары и грянули! Кто не поет, пусть улюлюкает!
 И  ведь быстро сорганизовались, запев и заулюлюкав  «Катюшу».
- Это как они так? – изумился братан-москвич.
- В разговорниках тексты нескольких песен даны, - засмеялся Кротов-турист. – Есть и «импортные». Но почему –то всегда поют «Катюшу». О, Олаф! – разглядел шведа. – Снова к нам? В « Робинзон»?
- Нет. На рибалка, - ответил швед, помахав рукой. – Ерофеев скажить? Я?
- Да-да, понял. Передам, - кивнул Кротов. И предложил родне: - Подпевайте. Я вас тоже всех на базу везу. А что? Заплатим маленько – и шуруйте в походы, все по отдельности. Чего в доме-то сидеть, тем более, дом пустой: жена на маршрут как раз группу увела, сын и дочь на турбазе же работают. Я там днюю и ночую. Девчонки с иностранцами в поход невысокой  отваги  пойдут, вон студентов нетренированных сколько, - показал подбородком на распевающий салон. -  Мы  своих школьников именно в  такие группы засовываем, чтоб равновесие было, позаботиться о них было кому, помочь. Полинке и Толе  рекомендовал бы маршрут взять сложный, свадебное путешествие навек запомнится. Да и ты, Васька, пока в соку, чтоб под твоей защитой жену да свояченицу Робинзонихами сделать. Хотя, с другой стороны, может дамы предпочтут в нашем косметическом центре  окопаться? Поселю  в бунгало, вовсе недорого красота обойдется. А Полине с Толиком я наш  «люкс» для новобрачных, ой, уж признаюсь,  за счет служебного положения выхлопотал. До похода и по возвращению по-королевски поживут.
         Вася поднял руку, чтоб его команда не орала «Ура!», хотел девчонок вообще приструнить, чтоб и не мечтали без отца по лесам лазить, но потом засмеялся, рукой махнул: а ну вас, я в отпуске! 


    « Боже мой! – думала в это время гендиректор туристской фирмы, сидя за роскошным письменным столом, оставшимся от Куземова. – Боже мой, как я в отпуск хочу!»
 Напротив гендиректора сидел отец Варсонофий, в миру – Никола Калязин, выпускник института культуры по классу хорового дирижирования, ныл, выразительно заглядывая в  глаза, как важно  восстановить и укрепить духовность на Руси. А турфирма, по его отческим наблюдениям, увиливает. Вот он, например,  лишь с пятого захода в кабинете главного лица очутился: это грех!
- В чем? – холодно спросила Алёна.
- Подозреваю, что мне лгали: вас нет, вы заняты, у вас планерка, командировка, инспекция. И так далее. Это гордыня!
- Это работа. И мне не нравится ваш тон, отче. Церковь должна просить на жизнь смиренным  образом. То, что ей перепадает, это подаяние, а не обязательная со всех десятина, не так ли?  Не гордыня ли - задаться целью и пять раз ходить, коли чуете, что жертвовать не намерены? Кстати, а  на новый ли автомобиль для вас жертвовали  те, кто отдавал свой обол беспрекословно?  Не надо на меня глаза  тарашить, я посмотрела, на чем вы приехали! У меня своих нужд выше головы. Я для того, чтоб хоть чуть-чуть зарплату к Новому году проводникам зимнего «Робинзона» повысить, собственную таратайку вынуждена была продать. У меня личных денег нет, а акционерные я вам , по определению, вот так просто дать не могу, я им не хозяйка. Так что, считайте, зря мы встретились.
- Это немыслимо! – вскинул руки в широких рукавах рясы  отец Варсонофий. – Со мной так давно никто не разговаривал!
- Ну, - пожала Алёна плечами, - у каждого своя манера. А я хочу сказать, что по-другому разговаривать буду в единственном случае: когда вы возьмете обратно хор Дворца культуры. Вас этому учили, у вас прекрасно получалось. Вы сбежали с одного духовного поприща на другое из-за зарплаты. Это, мил мой, стяжательство, а не святость. Удивляюсь, куда бог смотрит.
    Священник ринулся к двери, развевая подолом  рясы. А вместо него, такая же черная, вплыла  маститая ведьма Серафима-Симона. Вопрошает заядло:
- Это по вашему приказу со стены косметического корпуса снята моя табличка «Ведиум»?
- Ну, и какой вы экстрасенс, коли не можете сами себе ответить на этот вопрос? – разозлилась Алёна. – Я считала вас умной женщиной, Серафима Геннадьевна.
- Я плачу за аренду!
- Да. Но что записано в договоре? Помещение сдается вам как специалисту-травнику и дестибьютору отечественной косметики. Следовательно, вы присутствуете тут как дипломированный фармацевт, одетая в белый халат. А не как  непомытый ведиум. Я не могу позволить себе такой экзотики, это русский туризм всего лишь, а не Африка с плясками вуду. Согласны с моими условиями – мы друзья и соратники. Нет – я никого не задерживаю.
- Это в вас гордыня да ревность говорит! – взмахнула Серафима рукой с черным маникюром.
- Полно вам! – засмеялась Алёна.- Видимо, ни вы, ни я не являемся для нашего предмета идеалом. Нам бы обняться да заплакать, а вы воюете.
 Серафима озадаченно вытаращилась, неуверенно села на краешек стула.
- Ступайте, Серафима Геннадьевна, - потянувшись  за какой-то бумажкой, спокойно сказала Алёна, хотя  очень хотелось именно заплакать: день  начинался как-то  идиотски. – И постарайтесь , очень вас прошу, на территории турцентра быть  мне соратником, а не противником. За воротами -  воля ваша.
     Серафима вышла гордо. В кабинет столь же гордо заходит отец Ерофеева, глава медпункта. Начинает со всеми привилегиями родства:
- Алёночка, я надеялся, что  наше помещение  наконец-то начнут ремонтировать. Увы!
- Что делать? – покорно улыбнулась она. – Не хватает пока средств. Естественно, как только они  появятся… Я читала докладную… папа.  Заходила к вам. Посмотрела все. Ну, многое же сделано! И чистенько у вас. Туристы – народ в общем и целом здоровый.
- Я шел сюда, на эту турбазу, с целью…
- Естественно… папа.  Естественно!  Но не родственникам же меня за горло хватать? – улыбнулась «папе» самым обаятельным образом, прижала ладонь к ключицам, подумав: а и сидел бы в морге, в конце-то концов!
- Так ты обещаешь, что при наличии средств мы будем первыми? – строго вопросил  Ерофеев-старший.
- А вот выход! – осенило ее.- Поговорите с Иваном. Вдруг да пожертвует что-то именно на медпункт. Ему же просто! Послал бригаду – и пусть делают ремонт. Быстро и без волокиты будет. Договорились?
- А чего сама не поговоришь?
- Ну, мне неудобно! – засмеялась она. – Нельзя личное с общественным путать. Дома я не директор. И он частное лицо. Маме привет передайте, хорошо?
- А зайти?
- Ой, некогда. Честное слово, - вздохнула она. – Вот дождусь отпуска. В октябре. Или в ноябре. Или под Новый год.
 Старик покивал, посмотрел на нее улыбаясь, почапал к двери. За ним зашла главный бухгалтер с бумагами на подпись.
- Оставьте, - сказала Алёна. – Просмотрю к обеду. Срочных нет?
    Встала из-за стола, подошла к окну. Автобусы привезли туристов с поезда. Суета на площади  перед главным  корпусом, приятная суета. Да, уже есть маломальская популярность. Первый заезд  иностранцев вообще сиротский был, и лица у всех испуганные. Ой, кто это? – отшатнуло ее от окна: как Добчинский и Бобчинский, плечом к плечу, к крыльцу шли Бьючем с Делюзом.
 Она приказала секретарше никого пока не пускать, сбегала в комнату отдыха за кабинетом, намалевала губы потолше, надела тонированные очки, посмотрелась в зеркало, соображая, как могла свести судьба  на одной туристской тропе двух ее европейских кавалеров? И что за этой встречей может воспоследовать? Зачем они ее искали? Вернее, зачем нашли? Что сказать-то им? Попила водички, пульс успокоился: а зачем ей что-то говорить первой?  Вот встреплет сейчас свою короткую стрижку – и проверим, узнают ли они ее.
- Галина Павловна, кто там еще в приемной? – спросила она по внутренней громкой связи.
- Два иностранца из только что приехавших.
- Какие-то претензии?
- Ой, Алена Григорьевна, у меня языка не хватает, ничего понять не могу. Тычут в ваш портрет в буклете.
- Пропустите.
          В конце концов, это даже забавно – проверить, прав ли Ерофеев, сказавший, что она стала «зеленой, а была красавица».  Наплевать на него и на них!
- Вы говорите по-английски? – вопросил Бьючем, поздоровавшись.
- Натюрлих! – по-немецки ответила она. Потом кивнула головой, продолжила на языке Шекспира, подпустив акцентика.- Не так хорошо, как хотелось бы. Если вас, сэр, не удовлетворит мой язык, мы можем позвать дипломированного переводчика. Это не проблема. Что-то случилось?
- А по-французски? – спросил Делюз.
- Ох, по-французски еще хуже, - запечалилась она.
- А по-немецки?
- Найн! Давайте все-таки остановимся на английском, - предложила, шевеля счета на столе с самым деловым видом. – Так в чем смысл  вашего визита? Не устроил сервис в поезде? Но он  является, к сожалению, стандартным для России. Мы предупреждаем в буклете, что…
- Нет-нет! – заторопился Делюз. – Мы поспорили с другом, что на вашем месте будет сидеть наша общая знакомая.
- Ну и как? – одними глазами за тонированным стеклом  очков улыбнулась она. – Сидит?
- Вы очень похожи, - не совсем уверенно ответил Бьючем. – На Алён Зверев. Так ее звали. Вы естественная блондинка?
- Это лишние вопросы, господа, -  укоризненно покачала головой, выбирая из пачечки счет  на оплату коммунальных услуг. Пробежала глазами, сказала .- Я занята.  К сожалению, в день заезда я не могу посвятить вам много времени. У меня, обычно к концу смены, есть специальный день, когда я принимаю всех, кто хочет что-то сказать. Не обо мне, разумеется, а о том, как им жилось у нас в гостях. Если у вас появится такое желание, с удовольствием побеседую с каждым по отдельности. Или, как сейчас, с  вашим дуэтом. Но сегодня прошу  меня простить, - глянула на них строго, занесла «паркер» над бухгалтерским документом. – Гуд бай. Желаю вам хорошего отдыха в нашей тайге.
    Дуэт удалился. Но уж когда через пять минут зашли Шулепов и Поплавская, она поняла, что надо брать тайм-аут.
- Здравствуйте, - сказала с большим самообладанием. – Прошу вас отложить беседу до вечера, допустим, до шести часов.  Я буду ждать вас  в моем доме. Посмотрите город, устройтесь в отель, коли у вас нет путевок. В шесть за вами заедет муж.
- Ха-ха, я так рада, что мы тебя нашли! – ринулась было к ней Маринка. Но она глянула холодно, молвила:
- Все эмоции мы обсудим  за столом в моем доме. Здесь не место и не время. Андрей Иванович, надеюсь, вы меня понимаете.
- Алён, прихвати мою сумку. Домой занесешь. Я у тебя поживу. Какого черта на отель тратиться? – заегозила Поплавская, но она отрезала:
- Прости, но в моем доме живут не все, кто хочет, а только те, кого я хочу.  Я сказала: вечером, в шесть. После работы.  Передайте секретарю, если не затруднит, чтобы  поискала  главного менеджера  -  и ко мне.  До свидания.
 Не проронивший ни слова Шулепов вышел первым.

 
       И пошли они, солнцем палимы… Шулепов впереди, ворча,что в этой дыре, повидимому, нет такси, Марина сзади на своих высоченных каблуках, с тяжеловатой сумой через плечо. Слава Богу, что на автобусной остановке их посадил в свой «Ниссан» какой-то молодой сострадательный абориген. Марина затеяла беседу, и выяснилось, что их везет генподрядчик реконструкции турбазы. Шулепов оживился. Да-да, дескать, он заметил, что тут довольно высокая строительная активность по всему городу.  Неужто и августовский прошлогодний кризис урона не нанес? Это, мол, нетипично для уездных городков.
- Да уж, повезло, - сказал абориген. – Нас один… мудрый аксакал вовремя наставил, мы в дефолт  без паники вплыли. А дальше пошло не так уж гладко, как хотелось бы, но, слава богу, без катастроф. Так что живем. Работа есть, зарплаты есть, а что еще для счастья надо?
- Любовь, - состроила  Марина  со своего места на заднем сиденье   водителю глазки в зеркало.
- О! – восхитился тот. – Ну, это уж кому как повезет.
- А вам?
- Я весь засыпан ее щедротами! – резко затормозил  тот  у светофора. – Вон там, через дорожку – наш отель. Простите, уж не буду разворачиваться, высажу вас тут. Дела! Еще раз прошу простить!
- Отличный мужик! – похвалил Шулепов Ерофеева. – Кого-то он мне напоминает. Так и кажется, что я его где-то видел. Причем недавно .
    И Поплавская призналась, что у нее такое же ощущение. Возможно, ярко выраженный этнический тип? Так не сказала  бы. Оригинальное лицо, красавец! На артиста похож, что ли? И оба не вспомнили, потому как за рулем Ерофеев сидел в темных очках и надвинутой на брови бейсболке, что видели его личность на  фотографиях буклета.
    В гостинице  «Река Игрень» номеров свободных не было, вернее был свободен «люкс». И кому селиться?
- Господи, Андрей Иванович, он же двухместный! – возмутилась Марина. – Вынесут одну из кроватей в гостиную – вот и решение проблемы. Меня, например, никакие  комплексы целомудрия не мучают. Я устала, в ванную хочу!
- Воды горячей нет, - довольно злорадно сообщила портье.
- А почему в турцентре есть?
- У нас опрессовка, а у них своя котельная. Газовая. Уж сто лет  как автономия. Еще до перестройки.
- Понятно, - кивнул Шулепов. – Провинция есть провинция? Но я очень прижимист: номер без воды должен стоить дешевле. Это принципиально. Иначе вас век не отучишь опрессовываться по целому сезону.
- Ага-ага! Мы виноваты! – завелась  портье. – Коммуналка городская, а мы отвечай.
- Гостиница акционирована?
- Да.
- Вы, как хозяева, давно могли купить какой-нибудь газовый титан на эти случаи.
- А чё нас учить? Не нравится – не берите.
- Вот он, русский менталитет!
- А вы дак не русский? Да за такие слова и кровать двигать не будем!
 Полемика оказалась бесперспективной. Пришлось вздохнуть, заплатить, заселиться и самим волочить мебель. Общий труд, как известно, сплачивает. И когда Марина вышла из холодной ванной, переодевшись в цветастый откровенный сарафанчик, Шулепов улыбнулся ей просто по-родственному.
 Потом они пообедали в уличном кафе «Лесостепь», вкусно и довольно дешево. Марина отметила:
- Соображают! Обратили внимание в меню? Всего лишь травяные чаи, но собственная фирменная фишка. Я решила по пути материал на статью наскрести. Пройдемте по городу?
     И они неторопливо побрели куда глаза глядят. У Шулепова, если честно, на душе кошки скребли, и он был просто благодарен Поплавской, что вот она идет рядом, а ни словечком не  напоминает о встрече в  директорском кабинете турцентра. Наоборот, старается его отвлечь.
- Смотрите-смотрите, Андрей Иваныч, как они проблему тротуаров решили! – хохочет, показывая на плиточное уширение по бокам щербатого старого асфальта. – Это, видимо, для иностранцев. А середина – для  соотечественников.
- Нет, - засмеялся и он. -  Это тренировочная полоса для их Робинзонов, без всякого дискриминационного  национального деления.
- Перед нехоженными тропами тайги? – смеется Поплавская. – А вы могли бы стать Робинзоном?
- Я -  да, потому что я в мужских башмаках. Вы – никогда.  Не ходите на середину, крадитесь кромочкой, иначе или каблуку конец, или лодыжке.
    Соседей по вагону в городе им встретить пока  не удалось, хотя речь иноязычная нет-нет да слышалась. Особенно умилительно щебетали  ребятишки, на все с любопытством поглядывающие, облизывающие то русских петушков на палочке, то мороженки – день был жаркий. Они зашли еще в одно кафе, попили водички местной минеральной.
- О, старые знакомые! – шепнула Марина. – Вон в углу.
 Англичанин Бьючем  и француз Делюз  сидели  за бутылкой вина, мрачные.
- Подойдем?
- Бог с ними. Чем-то недовольны. Похоже, всем белым светом, - сказал Шулепов, чувствуя, что  при виде кислых соперников его заметно отпускает легкая скорбь – послевкусие  встречи  с Алёной.
  Интересно, что их так вывело из себя?  Выгружались-то хохоча. Видимо, и им от ворот поворот. Это приятно.  Но, однако, он-то зачем ехал? Те двое хоть молоды.  Неужто на что-то надеялся? Или просто удостовериться, что жива? Год- достаточный срок, чтобы понять: ей он не нужен. На ее лице абсолютно ничего не отразилось, когда он вошел. Так, может быть,  легкое  удивление.  И говорить, по сути, вечером не о чем. Но какое-то странное чувство: что-то его ждет. Именно здесь, именно сегодня. И вовсе, если  хорошо к себе прислушаться, не кейс с деньгами. Он о нем  и не думает. Хотя, если кейс вернется, это неплохо – он вовсе не романтик, деньги никогда не бывают лишними. Но не за ними он ехал, черт возьми! Она замужем… Видимо, просто надо пожелать ей счастья, позвонив по телефону-автомату, сесть на поезд… Нет, кого-то он отсюда должен увезти… такое вот странное чувство. Он не может вернуться один. В пустую огромную квартиру. Это по большому счету несправедливо! Ему сорок один  год – самая пора, а у него ни семьи, ни  женщины для утех. Живет, как скопец: работа, работа… Это идиотизм! В Москве такие мысли и в голову не приходили. А тут чего-то разъяло душу. Он мог вот так же, как этот мужик – турист, шлепать серединой тротуара и весело беседовать с двумя парнями – один подросток, второй еще совсем малявка…Еще есть время, силы, желание все это иметь! Да, несмотря на то, что Алёна не вернется.
- О, смотрите-смотрите, какой магазинчик! – воскликнула Поплавская. – Зонтики, как в Париже, гераньки! Я хочу мороженого!
  Они перешли дорогу, сели за  пластиковый столик. И Шулепов  ни с того ни с сего почувствовал какое-то  беспокойное волнение, заоглядывался, растерянно  улыбаясь. И Поплавская решилась.
- Странно, - сказала она со всем доступным ей сдержанным мелодраматизмом. -  Мне бы ликовать. А я чуть не плачу.
- Отчего? – рассеянно спросил  Шулепов.
- Неужели вы ничего до сих пор не поняли?
- Что именно?
- Я люблю вас! Я на все готова – ехать куда угодно, искать кого угодно, сопереживать вам, не думая о личной выгоде. Ну, поговорим мы вечером, а дальше что?  Вернемся в Москву.  И все?  Я вылечу из интересных для вас персон на скучную обочину моей пожизненной тоски? Я не смогу без вас!
 « Нет! – закричало все в Шулепове. – Нет, только не это! Не дамся!»
  А Поплавская на правах жертвы уже хапает его руку, тянет по столику к себе. Тут очень кстати возле столика появилась  симпатичная  молодая  женщина, спросила по-английски, приняв их за иностранцев:
- Мороженое, минералка, кофе? 
- А вот так нельзя? – поднял на нее глаза Шулепов. – Я сватаюсь – и мы уезжаем отсюда.
- Кто? Вы и я? – изумилась Полина Пронина.
- Да. Вы и я. Я всегда мечтал встретить такую, как вы.
 Полина смущенно улыбнулась:
- И куда же мы поедем?
- А куда скажете. Вообще-то я москвич.
- Хорошо, - вдруг кивнула Полина,  уставившись ему в глаза серыми большими очами, лучистыми, и он подумал: я все правильно делаю. – Я только на минуточку! Сейчас вернусь.
    Красиво и плавно она зашла в магазин, прошла его, кивнув  девочке-ученице за прилавком с компьютером, подошла к лестнице на второй этаж – и вдруг метнулась по ней, как гибкая кошка, шепотом крича: «Алинка! Меня замуж берут с вывозом! Мужик на вид приятный, похоже, не пьющий! Говорит, москвич!  Сиди дома, на втором этаже, не высовываясь! Пока мой поезд за сто верст не отойдет!»
 Алина растерялась: ну, небывалый случай! Сестра с ума сошла! Шепчет:
- И проводить не ходить?
- Нет! Потом все у тебя нормально будет. Курослепов твой к тебе вернется, вот увидишь. Я тебе свой паспорт оставлю, твой возьму – он и не поймет ничего. Только поспокойней себя веди. Поняла? Ну, я спокойна. Я, как всегда, спокойна. Я пошла.
 Плавно и красиво спустилась по лестнице, гибким жестом подхватила на ходу поданный второй ученицей подносик с заказом, вышла на улицу. «Жених» сидел за столом, вертлявой брюнеточки возле него не было. Она улыбнулась Шулепову издали, кивнула головой, поставила на чужой столик вазочки с  мороженым, бутылочки с минералкой, стаканы. Приблизилась к своей «судьбе» с красивой сединой на висках, села на стул, спросила:
- Вы родом из такого же захолустья, где смотрят сериалы и верят в судьбу?
- Не совсем, - улыбнулся Шулепов, - но  какие-то гены, возможно, сохранены. У меня мама сибирячка. Была. Сейчас, к сожалению, я … очень одинок. Но к вам я посватался совсем не поэтому. Вы мне поверили или я вам забавен как… дурачок?
- Бог с вами!  Меня зовут Алина. А вас?
- Андрей. На нас косятся.
- Надо просто встать и уйти. Я покажу вам город. И спокойно поговорим.
    В этот день их видели повсюду: на мосту через реку, в  сосновом бору у станции, в секции супермаркета, где висели подвенечные платья, возле райотдела милиции… Шорох по городу прошел: какая-то из Прониных уезжает, непонятно которая. «Вроде Полинка, но  мужчина ейный навеличивает ее Алиной, и она отзывается». «Богатый, похоже: взятку в милиции дал, чтоб моментально с прописки сняли. В кассе билеты заказал до Иркутска дорогущие. Чтоб в купе на двоих». «Алинка уезжает! Кассирша точно знает, ей  билеты так  надписать велено!  Своими ушами слышала, как она звонила кому-то, новость эту передавала! Я те не Нюра Сюткина, че попало не бахну! Уж если знаю, дак точно знаю!»   «Да уж, ты не бахнешь! А от кого я слыхала годись, что  Ерофеева родить должна? Че-то больно долго носит, а и животика по сю пору не видать, хе-хе», « А Полинки не видать чё-то. Поди-ко, к Курослепову перебравшись, а? Ты ничё не слыхала про их?»… Вот так день  и скоротался в интересных беседах.
  А микрорайон  «Левобережный» и про дело не знает. Тут свой аврал: Ерофеева собственными силами  дом драит да пир небольшой готовит: какие-то столичные гости ожидаются, нельзя ударить лицом в грязь. Ей помогают прибрать двор все дети улицы, включая мелких  короедов Веры  и Вити  Черных.  Вера стряпает  в  своей новенькой просторной кухне пироги. Анна Николаевна Красильникова печет торт -  на своей. Алёна елозит по полам пылесосом для влажной уборки, попутно жарит в духовке индейку. Жена  Сереги Храмкова, приведя своих мальцов в дворники же, быстро режет на стол салатики да украшает их вырезными цветочками из овощей.. Муж Веры  Черных отправлен за изысканными винами на микроавтобусе. Давно никакого праздника у Ерофеевых не было – чего б людям не помочь? Неважно что-то живут, аж жалко издали-то глядеть. Не ссорятся, а ласки друг к другу нет – это ж трагедия! Уж лучше б лаялись да мирились, как вон Курослепов с Оксанкой, бывало.
    В пять часов пополудни  все было готово. Помощники отвалили, довольные собой. Ерофеева приняла душ,  нарядилась в красивый шелковый комбинезон, цветы на столе накрытом поправила, мужу приказала надеть смокинг и в этаком виде везти ее друзей из гостиницы.
 И вот они сидят впятером. Поплавская внутренне кипит, глядя на местную невесту с глупым именем Алина.  Та спокойна и, честно говоря, красива - этакий национальный эталон: волосы русые короной надо лбом заплела, косметики минимум, костюм светлый элегантный, очень простой. Приехали они с Шулеповым на автомобиле собственном: «Ока» задрипанная, светленькая.
- Полина? – удивился Ерофеев, а та говорит:
- Ты нас, Ваня, видимо пожизненно путать будешь. Алина!
 Ерофеева хмыкнула,  в бокал вина нервно налила и выпила без всяких тостов. Муж покосился осуждающе. Встал со своим бокалом, улыбнулся Прониной.
- Ну что ж, - говорит. – Нашего московского гостя я не знаю, так что речь моя будет относиться в основном  к тебе, лучшая женщина нашего города. Да, дорогая, скучно жить везде, а  особенно в таком захолустье, как у нас, если не быть романтиком. Ты права, что так поступила. Надо верить в свою счастливую судьбу! Надо смело делать шаг ей навстречу!
  Помолчал, опустив голову.
- И пусть что угодно плетут, расценивая  на свой манер наши поступки, - сказал тихо совсем.-  Мы сами себе судьи и за все ответчики. Я желаю тебе, чтоб ты… не испытала самого горького, что можно испытать в такой ситуации: чтоб твой партнер не усомнился в искренности твоего порыва. Чтоб он разглядел твое сердце. И  ничего не скрыл в глубинах своего. Чтоб вы стали  настоящими супругами. Я верю, что ты этого стоишь, как никто другой, и поэтому  все у тебя будет. Ну, пью за семейное счастье! За вас двоих!
 Все чекнулись и выпили, кроме Алёны. Она что-то так задумалась-задумалась, глядя на Ерофеева   зеленовато-коричневыми глазами. Потом спрашивает у гостя рассеянно:
- Свадьбу где играть собрались, Андрей Иванович?
- В Иркутске! Я не люблю, когда у меня…- хотел под неожиданность вопроса брякнуть: не люблю, когда задуманное срывается, но вовремя притормозил: а кому надо – эти запоздавшие претензии и упреки судьбе? Поэтому продолжил спокойно. - Там у меня вся родня. Родительские могилы. Это можно сказать, моя прародина. Я всегда мечтал сыграть свою свадьбу там.
- А что такое омулевая бочка? – прищурилась любознательно Алёна- сбежавшая невеста.
- В прямом смысле – бочка для засолки омуля. А еще так звали корабль. Американский отличный глиссер,  который я собирался купить год назад. Забавно: такая посудина и такое ироничное простецкое имя.
  Алена засмеялась. Оборвала  смех, смотрит на Шулепова.
  – Одну детальку грустную выяснить хочу. Автоавария была где?
- На окружной, но может, не надо об этом?
- Не беспокойтесь: все зажило. Но не все простилось. Поэтому  прошу вас , Марина Аркадьевна, выйти вон из-за стола и покинуть мой дом!
 Поплавская вскочила, пихнув свою тарелку, соус с тарелки плеснул на скатерть, Полина схватила солонку, стала засыпать  расползающееся пятно, Ерофеев воззрился на фиктивную супругу: что за манеры?
- Да, я настаиваю, - холодно сказала та.- Марина Аркадьевна знает , почему я так говорю. И  наш гость знает. А вот объяснит ли потом жене – это его дело. Но я бы советовала ничего не скрывать друг от друга. Так проще жить. Итак, Поплавская – вон, остальные спокойно остаются на своих местах. И вы, дорогой, не вскакивайте – эти сцены  вас не касаются, - приказала  Ерофееву. – Они из доисторического прошлого.
 Но Ерофеев все же пошел проводить Поплавскую и даже повез ее до отеля.
 « Ну что ж, - подумала Алёна,  - от судьбы не бегают». И спокойно сказала оставшимся:
- А  этот вопрос вы, Андрей Иванович,  уже сейчас вправе поднять при своей будущей спутнице. Речь идет о кейсе. Так вот, в нем не осталось ни копейки. Все вложено в турбизнес. Выхода, как всегда, два. Я даю вам доверенность на распоряжение всем моим московским имуществом – и эта масса гасит мой долг вам. Второй вариант: вы берете с меня долг акциями местной турфирмы. Дивиденды у нас  пока чисто символические, мы все средства вкладываем в развитие. Однако перспективы у фирмы есть. Как вы решите, так и я поступлю: мне равно – жить здесь, жить в Москве.
- Ерофеев вряд ли поедет, - тихо и сочувственно сказала Полина.
- Это дело Ерофеева, а отнюдь не ваше, - отрезала Алёна, налила себе вина, не предложив гостям, выпила и встала. – Завтра приходите с предложениями в офис. Там все и обсчитаем.  Часикам к  десяти. Пока на турбазе не будет Курослепова.
 Полина покраснела и опустила голову.
- Ну что? Прощаемся? –  спросила хозяйка. – Алина, как бегает моя «Ока»?
- Отлично!
- Я счастлива. Я, как всегда, счастлива. Я счастлива.
 Они вышли с Шулеповым , сели в «Оку», провожать их хозяйка не  пошла.
- Я ее очень любил! – отчаянно сказал Шулепов.
- Я догадалась, - ответила  Пронина. – Но вряд ли можно говорить о каком-то будущем, если  зациклиться на прошлом. Знаешь что, а давай-ка уедем отсюда на проходящем. Первом , который пойдет мимо. Если с пересадками – пусть будет так. В общем вагоне – а тоже пусть.  Дела можно решить и потом, они только лучше решаются, коли подумать.  В личной жизни  меня всю жизнь губила рефлексия. И я устала от этого, устала… Увези в любую сторону – хоть на Запад, хоть на Восток.
 И они поехали на вокзал.  Первой пришла драная  электричка в Пермь.
 - Садимся. Оттуда – на самолет, - решил Шулепов.
 

     Тихими волнами ходило по жилкам и мозговым извилинам выпитое залпом вино. Почти нетронутым стоял красивый стол, накрытый для гостей.  Она так старалась! В дикой и бесперспективной надежде, что этот вечер разрешит все. И все так бы и случилось, если бы за этим столом не было этой твари, годы маскирующейся под подругу. Ее можно было не трогать, только держать под контролем во время беседы, но захотелось защитить  несчастную Пронину. Полину. Тоже, бедная, идет на какую-то мистификацию. Видимо, хочет помочь сестре решить ее заморочки. Свести  с Курослеповым. Поплавская так злорадно и хищно поглядывала на Пронину, так лицемерно вздыхала и опускала веки под взорами Шулепова, что не стоило труда понять – в мусульманской башке крутятся очередные варианты «дружбы навек». Нечего ей было делать за этим столом. Но Ерофеев… Воспитанный сын захолустья… Теперь все, теперь он сидит и слушает «журналистские» версии ее истории, лишающие последней  надежды остаться в его глазах хотя бы  достойным уважения человеком! Черт с ней, с любовью, с первой настоящей любовью, сделавшей для нее родным и единственным дикий берег этой глухомани! Но Боже мой!.. Жить в его памяти наложницей крутого мэна, воровкой с кучей тряпок и долларов!.. Боже мой, как больно! Я уеду, я уеду, отпустите мне все грехи, простите меня все, кого я обидела, шевельнув  это заросшее мхом болото!  Но за что? За что? Неужели я не стоила простого человеческого счастья? Единственного прикосновения не стоила?!
  Она ощупала ладонями мокрое от слез, опухшее лицо, встала из-за стола, побрела в ванную на втором этаже. Завихряясь водоворотами, вспенила бадузан вода, зашумела, успокаивая. Она легла в ванну, усталая до желания заснуть, и вдруг сквозь дремотное обволакивающее тепло острой кромочкой прорезалась мысль: надо вспомнить до словечка, что он сказал в тосте в честь Прониной. Бог ты мой, да ведь он о себе говорил! Он любит! Он просто боится подойти! – вот в чем их общая-то трагедия. Обоих заедает гордость, страх быть непонятыми. И чего, спрашивается, плакать? Надо просто его подождать и, не зажимая себя, сделать первый шаг.
  Ее вынесло из ванны. Дрожащими руками она кое-как промокнулась полотенцем, натянула атласную алую пижаму. Подошла к окну, за которым уже сгущала сумерки, подкрадываясь, августовская ночь. И видит: Ерофеев, одетый в армейский камуфляж, скидывает в катер рыбацкие снасти и припас. Всему поверил, что сказала эта тварь, не подошел, не спросил, в глаза не поглядел!
 « Что делать?» – подумала она на бегу, тарахтя босыми пятками по лестнице.
«Что делать?!» - взмолилась, слетая с крыльца и несясь напрямик по газону.
«Что делать???» – завопила молча, скатываясь с обрывчика на берег.
  Ерофеев копался у мотора и, по сути,  не заметил, как она алым факелом ринулась к катеру, впрыгнула, замочив низки широких штанин, на первое сиденье.
- Что угодно, мадам? – повернул к ней почерневшее спокойное лицо.
- Решила прокатиться с вами, сударь. На прощанье, - криво улыбнулась она. – Неужели наш гармоничный брак не стоит и этого – простой прогулки по реке на прощанье?
- Вы правы. Садитесь. Я  был бы скотиной, не признав, что вы стоите даже прохода эскадры под флагами и с фейерверком. Ведь вы человек, который спас город.
- Не надо иронии. Заводите мотор. И попытайтесь быть проще. Я хочу последний раз посмотреть Алебастровые скалы.
 Ерофеев молча сел за руль. Рядом с этой ненавистной, проклятой, единственной, не нужной ему кибер-девочкой. Которая тащит его именно туда, где он увидел ее, всю, и пронзился дурацкой любовью до пяток. Будь все проклято!
- Держите прямее руль, - сказала она. – Вы чуть не наехали на косу. Мы успеем туда до темноты? Может, включите второй мотор?
- Вряд ли, - на оба вопроса сразу ответил он.
 И подумал: плохо или хорошо, что этот чертов мотор не включился? Он возился с ним, и это позволило ей добежать и запрыгнуть в катер, босой, с намотанной на голову полотенечной чалмой, в алой пижаме, в которой  она стояла на  фоне блестевшей от солнца белой-белой скалы.. Она не сидела бы рядом…Я вернулся бы в пустой дом от шведа Олафа, которого умчали на хариузную речонку поутру. Дня через три. Сегодня пятница, плюс два выходных, плюс понедельник. Можно было и на неделю.  Ничего, никто бы без меня не сдох! Работа всем дана, все за нее отвечают. Благодаря этой кибер-девочке я тоже кое-что стал мараковать в расстановке  кадров и в психологии. Я прочел в Интернете, напрягая усталый ум по вечерам и ночами, многое из того, что читала она. И еще прочитаю. Без нее. Не отвлекаемый мыслями, а что делает она, когда я сижу в кабинете. Я хотел ее догнать, умницу. Но с кем я хотел поравняться? С любовницей столичного «крутого», от которого она дернула с кейсом ворованных денег?
    Он покосился на сидящую рядом. Смотрит прямо вперед, тонкий профиль алебастрово-бел, не любит загорать; когда ездит с инспекциями по реке, белая фирменная бейсболка  всегда затеняет  козырьком лицо. И на лбу, на эмблеме – мордашка его племянницы Алёнки, дочки старшей сестры, уехавшей с мужем в Америку. Лицо  фирмы – его племянница… Почему?
     Ты думай, думай, Ерофеев!  Ну хорошо, татаристая журналистка изложила все в красках, поклялась «как на Коране». А с какой стати «крутого» сходу полюбила Полинка Пронина? Это она была, а вовсе не Алина! Та, к которой он сватался в семнадцать. Его, небось, не полюбила, хотя отирался на глазах всю жизнь, а на этого, впервые увиденного, смотрит мягко и преданно, ради него готова все бросить. И он, этот Шулепов, с виду мужик превосходный, обаятельный и умный. И ни одного «крутого» движения он не сделал, кроме моментального сватовства к Прониной. И смотрятся прекрасной парой. Значит, татарка врала. Да!
- Иван, уступите, что ли, мне руль. Вы чудом не налетели на корягу.
 Ерофеев молча встал и перекинулся на второй ряд сидений, сел, отодвинув рюкзак.  Катер вильнул и выравнялся: Алёна схватила руль, передвинулась на место, им освобожденное. Включила второй мотор – и тот заработал.
  «Бог ты мой!» – подумал Ерофеев и долгонько сидел без единой мысли в голове, пока не забрезжила вот такая: они, значит, вернутся после этой экскурсии вдвоем, и ему смотреть, как она упихивает в отстиранную красную суму свои вещи, мнет норковую шубу, в которой она так ему нравилась зимой, когда ездили раза три в областной центр в театр. Тут она ходит в легкой  короткой дубленке с брюками, а в театр ездила в шубе… «Как все косились на меня, - думал Ерофеев,-  когда я шел рядом с ней по вестибюлю, потом  снимал  с ее плеч эту шубу  в гардеробе, расстегивал, нагнувшись, молнию на ее сапоге и тянул за пятку тугой сапог, а она сидела на банкетке в своем строгом черном платье для столичных симфонических концертов… И еще  она ездила в театр  в черном брючном костюме, в котором  была на похоронах Ивановны. Она все смотрела на меня на поминках, как будто  хотела что-то сказать. Что?»
      Сидящая за рулем заглушила моторы и засмеялась. Над рекой, эффектно подсвеченные последними лучами вечерней зари, по натянутому канату, по «Мосту отважных», как пышно именовался аттракцион в путеводителях, скреблась комическая пара: тощий маленький французик страховал толстенькую русскую мадамку, покрикивал: «Але, але, мадам Тома! Нас ждать тот бераг!», а мадамка отвечала: «Уи, уи, Луи! Я стараюсь, но я боюсь до уссачки, чтоб  ты знал, изверг!» – и слезы текли по ее круглым щекам.
- Тома, не ожидала от тебя! – крикнула из катера Алёна.- Давай не ной: на тебя весь Киров смотрит! Приедешь – муж не узнает. Стройная, как мачта брига!
- Алёна , ты там , что ли? – перегнулась через леер толстуха.-  Ой, я тебя сейчас же прокляну! Это ты меня на канаты загнала! У меня детей двое!
- Еще троих родишь, - смеясь пообещала  Ерофеева.- У нас тут места плодородные. У Алебастровых скал, например, исключительно девчонок, красивых, как русалки, в ивовых кустах находят. Дня через три дойдете, не упусти шанс.
- Поди ты к лешему! Я не знаю, дойду ли я вон до той скалы за три –то  дня.
- А ты не стой. Ты перебирай ножонками-то. Друзья-товарищи уже костер развели, суп из сныти трескают. А, может, уху варят. Дочешешься – ведро-то опустеет.
- Ну и на  фиг! Не все равно, где умирать? Вот сейчас грохнусь – и на век в раю без пищи.
- А как , интересно, ты сумеешь это  сделать, коли ты в страховочном поясе?
- Ага! Какая-то веревка меня выдержит!
- Спокойно просморкайся и слушай. Шнур  и карабины проверены весом в двести килограммов. Ты у нас пока только в половину.
- Ни фига! А повисну, кто затянет? Эта килька, что ли? – кивнула на француза.
- Попрошу не оскорблять гостей России, - строго сказала Алёна.- Это, милая,  самоотверженный рыцарь, гордость своей страны. Ни один бы твой соотечественник не вынес того, что выносит он возле тебя. Ты бы  уже была  стократно обматеренная.  Тебе бы уже карабин отцепили – и шлепайся вниз, преодолевай реку вплавь. Плавать умеешь?
- По-собачьи. Ой, и вправду: спасибо, Луи, миленький мой! Оголодал, поди? Я сейчас шажку прибавлю.
 Ерофеев сидит улыбается, забыв душевные терзания. Пара прибавила ходу. Тома сверху спрашивает:
- Алён, а ты-то куда? Кто с тобой?
- А догадайся! – предлагает  Алёна.
 Тома в возбуждении любопытства заперебирала ногами так, что француз стал отставать.
- Ой, а не муж? Я слыхала на базе, он  у тебя красавец.
- Не спорю, - кивнула Алёна.
- Как его зовут?
- Ванечка.
- Как здорово! А куда едете?
- К Алебастровым скалам.
- За девочкой?
- Именно! – весело согласилась  Алёна. – Там нынче пусто – вы еще не дошли. Ох, поцарствуем три дня! Ну, до свидания, адью, месье!
 Ерофеев молча встал, перешагнул через спинку сиденья, отодвинул Алёну и взял в руки руль. Взвыли моторы, катер заложил крутой вираж и помчался обратно.
- Это куда мы? -  ошеломленная неожиданностью, вскрикнула Алёна, подбирая ноги на сиденье по-турецки.
- Туда, где мальчиков выдают, - твердо сказал Ерофеев, без всякой тяжести на сердце обнимая ее плечи правой рукой.
 Она потеряла равновесие, притулилась к нему и закрыла глаза: Господи, неужто? От его груди и плеча пахнуло родным, голова закружилась и дрожью пронзило все тело.
- А ты точно знаешь места? – прошептала она, но он расслышал.
- Предание есть. Но мы проверим. Фокин клянется. Тебе не холодно? Укройся моей курткой. Она там, сзади.
- - Нет, не выпускай меня. Мне тепло. Мне только с тобой тепло. Где угодно. При любой погоде!
… Уже в черной, но какой-то прозрачной мгле они зашли, нагие, в реку возле берега, на котором стоял их дом. Вода была по-августовски холодна, но почему-то холод жег, а не замораживал, как не замораживает рождественская полынья верующего. Они окунулись с головой, и он на руках вынес ее на берег. Но до точки предписанное другом Фокиным Ерофеев повторять не стал: дождик начал моросить еще при подъезде, а сейчас лил, размывая травяное ложе по-над берегом.
  Он понес ее, алебастрово-белую, по газону их двора, она сжалась, обвив его шею руками, до размеров хрупкого беззащитного ребенка, долго плакавшего и наконец успокоенного. Девочка моя! – подумал он.
  «Ну, наконец-то!» – подумал город и больше ничего не добавил. Потому что все слова и все последующие недоразумения, счастья и несчастья жизни зависят от того,  чьими глазами город смотрит на нас. А сегодня это были  прозрачные светлые глаза многодетной Маринки Красильниковой, выскакивавшей в свой  двор, чтобы снять с веревки детские постирушки перед неожиданно свалившимся с неба бурным ливнем.
               
                2000г.