Жемчужные глаза

    Часть 1. Дорога из дому.

Особенно  луна томит печалью в такую пору, как сейчас – май, и овраг под ее светом как в сугробах снега: черемуха цветет. Улица спит, уткнув незрячие окна в щербатый асфальт дороги. Безветренно. Прохладно. И луна красит в серебристо-голубое и черное овраг, полный томящих запахов, шорохов,  трелей и свистов.
    Вторая моя весна тут, - думает Маргарита, стоя возле черной стены бани, - занесло, о Господи! И нет надежды вырваться отсюда, и как дальше жизнь коротать? Принц забудет сюда заехать, меня, Золушку, найти – и что делать, спрашивается? Фу, как от бани гарью тянет. Холодный противный запах. Или это с пепелища дядьки Ивана? Вот дал бог родственничков! Напился до зеленых соплей, сгорел вместе с любовницей, такой же непросыхающей чумой. Осталась  от двух жизней груда головешек да бумажка: «Все мое имущество завещаю племяннице Маргарите Георгиевне Канчели»… Богатая  я невеста, нечего сказать.
- Рита, Ритка!- несется с заднего крылечка бабкиного дома, полуобгорелого с одного бока. – Где тебя черти носят? Ритка!
- Да здесь я, чего надрываешься?- откликается она, подхватывая пластмассовые ведра с водой.
Несет воду, мелко перебирая старыми кроссовками по узкой тропке-борозде меж засеянных уже грядок. Вот люди! Ну почему не  сделать до колодца хорошую мощеную дорожку? Года топчутся по этой узине с поворотами…
- Баб, давай дорожку к колодцу вымостим. Вон тут и тут грядки подрежем, - дотащившись с ведрами до крыльца, предлагает Маргарита.
- Еще чего! – отрезает бабка.
- Что тебе какой-то квадратный метр жаль!- закипает внучка.- Ладно  бы бананы росли, а то картошка вшивая да морковь с мышиный хвост.
- Без бананов проживу, - скрипит бабка, открывая перед водоноской дверь в сени, - а без картошки подохну. Да, во-вторых, по дороге-то кажный к колодцу полезет.
- И жаль?
- Пусь-ко свои нароют и запьются своей-то водой, - ответила бабка, запирая дверь в огород на толстенный засов в двух кованых скобах и еще для верности заклинивая его штыковой лопатой. Все! Крепость ложится спать, ворота замкнуты, мосты подняты.
-Телевизер долго не гляди!- командует, пройдя в коридорчик, бабуля. – Не ты за свет плотишь. И маюсь я: сон плохой.
  « Зато храп хороший», - хочет сказать Маргарита и осекается, глянув в лицо  противника: одутловеет бабка на глазах, опять, видимо, приступ астмы на ночь глядя. И ни позвонить, ни добежать до «Скорой». Ингалятор то ли поможет, то ли уже весь «выдышан» – вечная проблема. Из-за безденежья.
  Маргарита ставит ведра на лавку в кухне. Зачерпывает чайной чашкой холодной водички, задумчиво пьет, поглядывая в окошко на дорогу. Старушечья улица Вторая Надовражная. Она тут единственная представительница «молодого поколения» да еще два придурка мужеска пола – Витька Купреев и Сашка Киреев, подростки с темной биографией, внуки двух соседок, живущих через дорогу, наискосок.
- Ох ты, Господи! Опять она  чашкой в  ведро лазит, - злится родимая бабушка.- Тебе ковша нет?
- Отзынь, - хладнокровно отвечает Маргарита. – Сто раз объясняла: твое ведро  красное, мое синее. И в него я лезу чем хочу.
- Вовсе распустилась, - ноет бабка. – Вани не стало, заступиться некому
- Ты вообще-то в твердой памяти? А не я ли тебя от него защищала? Я понимаю, умер – ангелом на небо улетел. Уж такая надежда и опора в воспоминаниях. А был бы жив, так вчера бы уже ночь не спали, потому как ты при пенсии: опять бы на бутылку клянчил да концерт давал. И пропойка его под окном бы гомонила.
- Грех тебе  про усопших, - неуверенно возразила бабка.- Ингалятор не знашь где?
Значит, и вправду: жди приступа, уже чует.
Маргарита зябко передернула плечами – ночь не спи, майся, а завтра в шесть вставать.  Полезла шарить по кухонным шкафам, приговаривая шепотом: «В одном месте он лежать не может. Не судьба ему  свое место знать». Поиски уносят ее в комнату с жалкой мебелишкой, с черно-белым  телевизором, потом в бабкину спальню, отделенную от «залы» – слово-то какое!- дощатой перегородкой. Ищет она и в своем закутке  с претензией на оригинальность: места тут так мало, что покойный дядя смастерил ей «шконку» – хитрую кровать, на день превращающуюся в узехонький, задранный на стену диванчик. Ингалятор нашелся в кармане бабкиной кофты, висящей на крючке в прихожей.
  Старуха дышит со всхлипами, сидя на табуретке, Маргарита  стоит рядом, привалясь к боку печки, скрестив руки на груди.
- Че… встала? Чаю… согрей.
  Маргарита включает электрочайник. Через две минуты тот забулькал, заварила чай с травой, поднесла чашку.
- Уйди … ты. Мне… помереть… а она… сует.
  Не угодишь. Но заводиться не надо: больной несчастный человек. Последняя родня на всем белом свете.  Маргарита  ставит чашку на стол, предлагает:
 - Бабуля, может, в постель уведу? Вдруг там полегче?.
 -Мне… нигде… пропади  все.
  Из вытаращенных глаз текут слезы, страх стоит в них и ненависть непонятно к кому: видимо, ко всем, кто может в этот час дышать не задыхаясь.
  Маргарита выходит на улицу, разомкнув в сенях столь же основательный запор, что и у двери в огород. И что делать? Куда бежать? Ведь это издевательство, честное слово: удушье здесь, а врач у черта на куличках.
  Улицу высвечивает фара мотоцикла: кто-то едет.
- Эй! – кричит Маргарита, делая от крыльца шаг к дороге. – Витька или Сашка?
 Молчание в ответ, но разбитый драндулет снизил скорость, потом остановился поодаль.
- Че надо? – через длинную паузу поинтересовался ломкий басок: значит, Витька. У Сашки голос тоньше.
- Слышь, бабка захворала: приступ. Не сгоняешь до телефона?
- Еще чего? – отвечает пацан враждебно.
- Ну, Витек, держись! – грозит Маргарита. – Я на суде и об этом доложу.
- Если доживешь, – нагло отвечает Витек.
А вот этого спустить нельзя, иначе и вправду до суда не дожить.
- Ах ты нахаленок! Он меня пугать будет! А ну быстро подъехал: сама с тобой съезжу.
  Растерялся. Подъехал. Прежде чем сесть сзади, Маргарита съездила ему по шлему:
- Детсад распоясавшийся!
- На ручоночку подуй, героиня народная, - заржал Витька. – Отшибла, поди. И держись. А упадем, чур, не плакать.
- И не мечтай, - ответила она скорбно.- Я за твою шею держаться буду. В обхват. Только  скорость прибавишь – удушу. Ты меня знаешь.
  С волками жить – по-волчьи выть, нормального слова они не понимают.
  Едут с умеренной скоростью, но ему хорошо – он в шлеме, в кожанке, а она выскочила в кроссовках на босу ногу, в джинсах и фланелевой рубахе, голова непокрытая, поэтому даже за Витькиной спиной ветерок достает до костей. Выехали из лабиринта частной застройки в чисто поле – в прогал между поселком Веселый (и кто так догадался назвать это убогое место?) и многоэтажным микрорайоном Кромары. Ветер стал  еще ощутимее. Ну, осталось самой захворать и в одну могилу с бабкой лечь.
  Наконец показалась телефонная будка. Витька тормознул пижонисто – чуть ее не снес. Маргарита кинулась к телефону  и зря – трубка обрезана, коротенький  виточек провода болтается.
- Давай на станцию «Скорой» отволоку. Они не больно-то любят к нам ездить. Так что вернее будет: в плен возьмем
- Поехали. Но  гони быстрей, - окоченела я.
- А к утру еще снег пойдет, - обещает малец, заводя свою «керосинку». – Сам по радио слышал.
  Во дворе станции стоят две машины, но нет желающих совершить долгий вояж.
- Бензина нет, - то ли врет, то ли правду говорит толстая  фельдшерица.
 Заспанный на вид молодой парень в замызганном  халате кивает в подтверждение ее слов и удаляется куда-то по коридору.
- В больницу ее надо, в больницу, -  как помешанная твердит Маргарита. – У нее приступы. И злость. Она вся устала. Ей шестьдесят, - врет, отвечая на вопрос о возрасте. Врет, ибо знает: к совсем дряхлым «Скорая» не ездит.
Витька стоял-стоял перед усевшейся пить чай толстой девушкой да как заорет:
- Дайте ручку и листок! Запишу номера машин и фамилии вашей бригады, суки! Умрет бабушка – в суде встретимся!
  Враз нашлось все – и горючее, и трудовой энтузиазм. И поехали быстро. Маргарита – в гремящем чреве «Скорой»: все там хлябало и болталось, какие-то окованные железом ящички на ухабах норовили сломать ноги пассажирам, носилки ерзали по полу, боковые сиденья кособенились, не желая толком удерживать седоков. В придачу пахло бензином. Так и подмывало заорать: «Да как вы в такой колымаге астматика повезете, мать вашу так?!» Вот ведь жизнь: ей двадцать лет, а сходу ставь диагноз «психопатка».
  Маргарита моталась на кособоком сиденье, цепляясь пальцами за железную окантовку окна, а Витька вольным соколом порхал обок машины, злил шофера, все тщившегося обогнать его облезлый драндулет.
  Бабка так и сидела на табуретке, кашляла-сипела, дышала-захлебывалась, молилась и проклинала в потоке слез и соплей. Чашка из-под травяного чая расколотая валялась на полу. Фельдшерица плюхнулась было на соседнюю табуретку, изготовилась к долгой писанине, а молодой парень взял из вялой бабкиной руки ингалятор, вдохнул, пробормотал:  «Пусто! – и скомандовал Витьке: – Гони в машину за носилками. Шофера прихвати». Далее последовал укол, потом еще один, заглядывание под сомкнувшиеся веки, команда: «Собрать вещи!»  И «Скорая»  унеслась.
 Маргарита вновь согрела чай, разлила в чашки, пригласила к  столу Витьку, благодарная ему до предела: если бы не он, фиг бы бабушке, а не лечение. А тут устроят в больницу, проведут курс – все с полгода - год относительно  спокойно продержаться можно будет.
- Ниче живете, - поглядывая по углам, похвалил Витька.
- Да ну! – махнула рукой Маргарита. – Разве это жизнь?
- Я имел в виду чистоту, а не богатство, - учтиво улыбнулся гость.- Видимо, ваши старания, госпожа Качеля?
- Сам ты «Качеля», - обиделась Маргарита. – Кан – че - ли. Понял?
- Как не понять. Простая русская фамилия, - ухмыльнулся Витек.
- Вообще-то грузинская.
- У тебя батя грузин? Нацмен? – вытаращился черный, как из нацменов нацмен, русский мальчик Купреев, на нее, светлоглазую и рыжеватую. – Ну ты даешь? А где орлиный нос? И это, как ее, гордая осанка, как у этой, как ее, царицы Тамары?
  Она потрогала свой довольно кургузый носишко, засмеялась.
- А ты , оказывается, всесторонне грамотный, не ожидала. Сколько тебе лет?
- Шеварнадцать. На днях. Ну, в конце августа. Эх, дожить бы! Тогда днем на мотоцикле в город буду мотать. Легитимизируюсь, так сказать.
 Простая , как мычание, мечта. А о чем ей мечтать, когда, как ни странно, тоже в конце августа стукнет-брякнет двадцать один?
-Ха-а-ароший чайник! – вдруг переключил внимание  гость, чем и насторожил: больно слава у местных мальцов бедовая. Все окрестные бабки что ни потеряют – грешат на эту парочку, разлученную с системой образования как среднего, так и профессионального. 
- Ты в каком ПТУ учился?- спрашивает Маргарита. – На кого?
- В двадцать третьем. На повара.
- Да ну? Шутишь?
- Какие шутки? Фамильное дело. Мать это же училище кончала. Бабка судомойкой в ресторане была. Династия! – поднял он палец насмешливо. –Дворянский род. И Сашка за мной попер.
- Ну и?
- Не вынесла душа поэта, - гордо шарахнул себя по груди кулаком Витек. – Слышь, как разговорились – домой не хочу. А?
- Ей захотелось заржать и завыть, - строго ответила Маргарита. – Ты тут детские сопли не развешивай. Я недостаточна стара, чтоб таких мальков усыновлять. За то, что помог – спасибо, а наглеть в моем доме я не позволю.
  Витька скромно потупил наглые черные зенки, пробормотал: «Я был просто неправильно понят, очевидно», и отчалил, похоже,  намеренно оставив шлем на кухонном подоконнике.
-Эй, - высунув голову в сени, окликнула Маргарита, - лови свой набалдашник, - и бросила шлем, про себя чертыхаясь: ну надо же, детишки пошли! Молоко на губах не обсохло – он в кавалеры предлагается Чары сеет, глазами играет и цыплячью грудь колесом выпячивает. Осатанеть от этой акселерации. «Дворянское воспитание», понимаешь: матери не нужен, отца не видывал, бабка, слава Богу, клянет, но терпит. И Санек, уж вспомнить за компанию, такой же везунчик: мать с отцом на пару где-то попивают, пацан в  семье лишний, так возле бабки и ошивается то ли со второго, то ли с третьего класса.
  Заперев двери на засовы и крючки,  Маргарита укладывается спать по-царски – перестелив бабкину широкую кровать  чистыми простынями, открыв в окошке спальни, выходящем в огород, маленькую форточку. Луна опустилась к белым сугробам черемухи в овраге, соловьи заливаются, прохладный воздух течет из форточки, разбавляет в спальне старушечий запашок. Постель мягка, ватное одеяло уютно. Жаль, спать осталось  совсем недолго.
- Спите, моя королева! – ласково говорит она себе. – Завтра вам траву для отхаркивания поутру не заваривать и кашу овсяную не варить. Спите до семи, а не до шести, как собирались.
- Слушаюсь, ваше  величество!-. отвечает бодро и поплотнее кутается в одеяло.- Да приснится вам отличный сон.


Сны надо уметь смотреть. Напарница  Маргариты Зоя Худякова это умеет.
- Представляешь, иду по какому-то городу. Красотища неописуемая, машины импортные, люди разодетые. И я тоже. На первый случай на мне было что-то ужасно розовое, все в воланчиках. Вроде лето, но навстречу попадаются и шубы. И мне там понравилась одна: светлый мех, но не песец.
  Зоя швыркнула из кружки горячий чай, задумалась.
- Не знаешь, что за мех? Известный какой-то. Цена – выше норки. Белый в чуточную  черную крапинку.
- Но я ж с тобой в твоем сне не гуляла. Откуда мне знать.
- Так вот. Что мне на людях понравится, тут же окажется на мне. В том числе и эта шуба. Она легкая такая, просто воздушная. Я, значит…
 Дорассказать не дает начальник караула. Вошел, растопырился в дверях, глаза выпучил, водит ими с лица стрелка Канчели на лицо стрелка Худяковой в немом начальственном гневе. Бойцы военизированной охраны отодвинули кружки. Встали, вздохнув, из-за стола, протянули руки к своим винтовкам системы Мосина
- Это что за чаепития? – отверзает уста отец-командир.- Я какой приказ отдал? – задает он вопрос, видимо, сам себе, так как сам же и отвечает:- Одна на вышке, вторая на периметре.
- Вот это вы зря, Василь Иваныч, - фыркает боец Канчели. – Чего кричать-то? На минутку отошли.
- На минутку? – наливается краской гнева шеф. – Я весь периметр прошел! Весь! Ни одной заразы на вашей вышке не увидел и на территории. Вы еще не  ученые?
- Ну, значит, и террористов нет, вы проверили, - делает вывод боец Худякова. – А стоять там безвылазно сегодня не в мочь. Обмундирование-то летнее, а  снег выпал. Вы вон в какой куртяге, а у меня все придатки продуло и шея онемела без тулупа-то.
  Рассказывая все это, Худякова одергивает вязаный лохматый жилет, сует толстенькие ножки в вязаных лохматых носках в подсушенные возле ТЭНа казенные сапоги, заматывает шею и грудь пуховой шалью и только потом надевает телогрейку и берет. Жилет при этом перекрывает половину длины юбки, торчит нахально-бордовый из-под телогреечки-хаки, пушится не по уставу мохеровыми лохмами на круглой попе, которую она непочтительно               повернула к начальству, беря  со специальной полки над ТЭНом еще и варежки.
 Они начальство доконали:
- Ты как стрелять будешь?- шипит Иваныч.
- Никак! – отрезает Худякова. – Я сразу сдамся в плен. И не дери тут глотку, иначе сяду к едреной матери и заявление напишу! За ваши четыреста тысяч ж… морозить? Ищите дур в другом месте! И те  еще не как надо выдают! Когда получка будет? Ответить можешь, генерал?
 Речь бойца садит начальство на табуретку, заставляет схватиться за недопитую Зойкой кружку с чаем. Иваныч пьет, брезгливо морщась, переслащенный чужой чай и машет рукой: идите, мол, работайте, как вам угодно, но только идите!
- Что ты на него уж вовсе, как запойка?- выйдя за дверь на белый простор, упрекает Маргарита. – Не ожидала от тебя.
- А ну его на хрен! – отрезает, натягивая варежки, Зойка. – Как по углам щупаться, так «пышечка моя», а как на вышку гнать, так варежек пожалел, придурок.
 Зойке двадцать пять лет. Тугая, наливная, избыточная плоть распирает казенную телогрейку и голенища сапог, щеки  румяны,  волосы белокуры, а круглые наивные глаза темны до неразличимости зрачка. Красива. Но кто и когда ей скажет об этом? Ей бы не на вышке торчать, а в уютной кухоньке ворковать, тем более даже образование кулинарное имеет. Но столовые и кафе позакрывались. Дома крепко пьющий  супруг Герка радуется  свободе, то есть собственной безработице. Попутно нянчит пятилетнего сына, оказавшегося без садика. Воспитывает, так сказать, в духе свободы и демократии. Еще один Сережкин  воспитатель, свекровь Васильевна, пенсионерка, но подрабатывает: моет полы в казино, главная кормилица в семье. С ума сойти!
  Стоит Зойка на вышке, далеко видно: все жизненно важные для нее объекты как на ладони.  Видна отсюда  девятиэтажка панельная в микрорайоне Кромары, жаль, окна двухкомнатной квартиры выходят  на другую сторону, а то, имей бинокль, и в точности будешь знать, встал ли за весь день муженек хоть раз с дивана и кто из таких же, как он, друзей его навестил. Можно разглядеть в бинокль и двор, проследить, с кем играет Сережка и не поволок ли его опять отец за компанию в пивнушку, где кучкуется вся  полубомжатская компания бывших пролетариев с кирпичного завода. Закрылся завод. Ох-хо-хо, ранняя любовь, семейное счастье… Зря она на Иваныча взъелась. Пустяк, а приятно, что выделил он ее из всего тутошного «курятника», а ведь девки работают – дай бог, хоть ту же Ритку взять, и фигура, и личико. Но она для него молода, для сорокалетнего…
  Зойка прищуривается мечтательно, привалилась спиной к столбику, поддерживающему навес на посеревшей от непогод вышке, вспоминает, как именно тут, на высоте, и открыл ей свое щедрое сердце Иваныч. Жара была, косые лучи вечернего солнца, она в сарафане ситцевом и шлепанцах на босу ногу службу несла – воскресенье, кто знал, что Иваныч с инспекцией явится? «Ха-ха, - улыбается Зойка. – Так руки у него дрожали, так голос вибрировал, а ничего : с делом справился. Вообще, оказывается, так приятно Герке изменить, что просто ужас! Не будет обзываться , паразит: торба. Сам ты торба».
  Но с этой площадкой связаны не только  сладкие воспоминания. Нелепая вышка. Даже лестница у нее наружная. Если спиной к ней стоять, так и не поймешь, кто поднимается . «Вон как этот сюда поднялся, - передергивает Зойку пережитый страх.-  На спину мне – хлесь, горло локтевым захватом сдавил и голову назад заламывает… Ужас! И винтовку, возле бока стоящую, тянет, и на ухо шепчет: «Молчать! Полчаса не двигаться: ты на прицеле!» И отошел к лестнице практически неувиденный, посыпался вниз, гремя ступеньками… Да, я так и стояла, чуя горловой захват, показалось вечность, а так-то, наверное, минут пять. Они одновременно с напарником за нас взялись, Ритка в дежурке сидела, дремала, видимо, накинув на дверь крючок. Ой, ей бы хана была, если бы дверь открытая : второй-то с пистолетом был. А так она  спрашивает: «Кто там?» И ведь не растерялся, гад, орет: «Открывай, коли жить хочешь! Ты под прицелом!» Морды у обоих в масках. Тот, что Ритке достался, вообще уже взрослый, довольно рослый и плечи… Но ей-то что? Она его не видела. Винтовку  схватила да как в дверь выстрелит! А потом вообще  крючок скинула ногой и дверь ногой открыла, того аж шарахнуло – не ожидал. Все очень быстро. Она еще раз выстрелила. Ну, они и помчались  к лазу-то, но винтовку мою не выбросили. Девки с дальних постов  в воздух палят, конкретно, от страха. Мне с вышки видно, что у лаза еще и третий был – на шухере и колючку доской поддерживал. Я на ватных ногах, ой да вру, на попе по лестнице съехала. Ритка кричит: «Догонять надо, раз винтовку унесли! На нас грех будет, коли кого из нее пришьют!» Я говорю: «Не пришьют: она у меня незаряженная». Ритка хохотать стала – видно, истерика. А я стою, что делать – не знаю, аж не чувствую, что уже трусы вымочила и в сапоги полилось. Потом с соседней зоны Вера и Люська прибежали. ТЭН включили, меня все сушить заставили. Звонить пытаются, а  связи нет. То ли эти заразы что-то перерезали, то ли за неуплату телефон отключен, как уже не раз было. Перестреляй нас тут всех, и родня не узнает, пока весь караул не изведут. Потом, наверное, кто-то из заводской охраны в дом придет: где боец Худякова? Сережка, сынок, заплачет. И Герка, в общем, тоже. Свекровь мне все простит. А оно на фиг мне надо, если я уже мертвая?» 
 -Стой, кто идет? – громко вскрикивает Зойка, отлепляясь от столба.
  Над помостом появляется старая армейская фуражка Иваныча.
- Я это, я.
- Че якать-то, если тут зона повышенной опасности? – прикрикивает Зойка.- Пароль говорите, а то выстрелю!
- Да будет тебе на сегодня,- сердится Иваныч.
- А ни фига! Как на стужу гнать, так я начальник, а как под подол лезть, так котик Васенька, - шипит Зойка, щурит зло круглые очи, так любые кавалеру в их естественном состоянии, что Иваныч растерянно замирает, уставившись в лицо подчиненной, помаргивает без улыбки своими синими глазами. «Красивыми, - думает Зойка. – И вообще весь он ничего собой», но продолжает речь холодно:-  Вас, Василий Иванович, если по-честному,  в дворники надо. Месяц прошел после «ЧП», а все мероприятия – лаз колючкой оплели. Это страховка, да? Кому хочется жизнью рисковать в двадцатый век? Никакой сигнализации! Они проволоку резали – даже не звякнуло, бог свидетель и я, несчастная. А кто говорил, что внешнее ограждение «звуковое», а? Кто тут тренькал, что по углам поставлены камеры слежения, и якобы лазерный луч над землей есть? Где он?
- Они нащупали зону нестыковки луча, - нахально заявил начальник, поднимаясь на помост. – Зоя…
- Я, когда тут стою, не Зоя, а приложение к винтовке, - насмешливо  сказала Зойка, разглядывая, как Маргарита топчется внизу с винтовкой на плече, аж дорожку по сырому снегу прочернила своими сапогами. Не сплошную  дорожку – пунктирную: развлекается, как может, старается ступать только в собственный след. Обошла Марго один ряд подземных складов. Стоят они под снегом – невысокие холмики – ни дать, ни взять братские могилы. Собралась обойти второй ряд, входящий в их зону  – и раздумала, повернула к сторожке.
- Ку у-у да? – поинтересовался с вышки, когда она приблизилась, начальник.
- Смысла нет вдвоем шабашить, - подняла к нему нос Маргарита. – Днем можно все пространство с вышки контролировать: на белом, пока не растаяло, любой след виден. Соскучится Зоя наверху сидеть, я подымусь.
  «И это дисциплина?» – горько выразил лицом Иваныч, но спорить не стал. Маргарита уединилась в дежурке, они, значит, уединились тут.
-Фу, какая погода - дрянь! – отворачивает лицо от снега Зойка. – Лепит и лепит!
И всю ночь косо летел  громадными ленивыми хлопьями, на зеленые уже газоны ложился, сгибая ветки ,  лип на распустившие лист деревья – вот климат чертов, среднеуральский!  Через год да каждый год такие сюрпризы на черемуховые холода. Апрель теплее мая был. Голо было, пусто, не зелено, но тепло. Зойка передергивает плечами, снова вспомнив роковой предутренний час, когда веками тихую тутошнюю окрестность огласила пальба и первый раз дошло за  все время  работы, что это страшноватое место – пороховые склады. Вообще-то охранницы считали, что ничего взрывчатого в шести рядах бункеров нет: при Зойке, а она тут едва ли не главная стажистка, никто сюда ничего не завозил и отсюда ничего не вывозили. У остальных девок стаж полтора-два года. На их-то памяти точно никто тут не суетился, но раз стоит отряд охраны, значит, что –то и в бункерах есть. Комиссии изредка наезжали с завода, которому принадлежала вся эта дребедень. Наедут на легковушках, но внутрь, в подземелья никто не лез. Проверят массивные замки на приземистых массивных дверях бункеров и але в свою центральную контору.
  И с другой сторон ы,  хранись тут  что-то тайное и грозное, разве бы такой гарнизон держали? При складах еще и до перестройки вечно была инвалидная команда. Да, мужиков в ней было побольше, приблизительно пятьдесят на пятьдесят, а не один Иваныч, как нынче. Разбежались мужики: кто на пенсию, кто за зарплатой поприличнее. Вовсе тут оказалась унизительная ставка, получать такое для мужчины  зазорно. А ни пайков, ни спецпитания, ни даже формы приличной на этом объекте нынче нет.   Режим, как и прежде, приличный: сутки через  трое. Вот утечку кадров и заткнули бабами, причем сократили количество постов – и кукуйте, красавицы, в чистом поле возле леска возле уединенной дороги, по которой сейчас так редко ездят, что трещины асфальта травой затянуло, цветы на них летом красуются. Маргарита по дороге на службу именно на асфальте букет набирает. На самом охраняемом объекте цветы не растут, так как газоны местные, весьма обширные, тщательно, по нескольку раз за лето выкашиваются. Все «стрижется» – и засыпные «крыши» складов и пространство между двумя рядами колючей проволоки. И даже снаружи выкашивается довольно широкая полоса отчуждения. Но посмотришь на голый простор и как-то неуютно: разве это защита – два ряда проволоки , натянутой с широкими прогалами в обеих линиях?
- Отчего так? – спросила как-то у Иваныча Зойка. –Оплели б погуще, а то и бетонную стену поставили - все спокойнее.
- А куда ты побежишь, если тут рванет? – любознательно  спросил влюбленный воин. - Ты ведь через стену не прыгнешь, пышечка моя. И осколки от нее – это лишние жертвы.
- А через колючку прыгну? – вытаращилась пышечка.
- Перекатом снизу, - улыбается, оглаживая ее, Иваныч.- Спасибо за подсказку: ученья надо провести.
  И ведь провел ученья, чтоб ему пусто было. Созвал всех, а не только рабочую смену, прочитал наизусть инструкцию – и кувыркались весь день, отрабатывая эвакуацию из очага вначале на оборудованном им тренажере с простой проволокой, а потом и на «колючку» послал, как раз на тот участок, где  пролезли эти трое в масках .   Ученья были прошлым летом. Похоже, кто-то из троицы видел, где на животах проползают бабы в форме, а над ними  с секундомером стоит длинновязый тощий Иваныч, покрикивая: «Зоя, попу подбери! Вера Сапрыкина, тебе три раза ноги оборвет, если ты так шевелиться вздумаешь! Люся и Рита  молодцы!» Еще  б не молодцы, если тощие, как щепки, и верткие, как ящерицы. Вдобавок, гадины, догадались на попу и  поясницу картонки под обмундирование сунуть – верхнего ряда колючки не боятся. А Худякоова вся обцарапалась, гимнастерку на лопатке и в подоле порвала и чулки еще свои в прах пустила, не говоря уж, что вся смозолилась до шеи, бегаючи по жаре во всем казенном. Вспомнив все это, Зойка глянула на уже подобравшегося к ней  Иваныча, уже облапавшего ее, руку сующего в ее теплую пазуху, дернулась и сказала строго: «Не дамся, пока телекамеры тут не поставят и пульт не сделают. Понятно?»
  Иваныч сплюнул через перила и двинул к лестнице молча. А Зойка взяла в углу вехоть на палке и тщательно площадку затерла: ходят тут всякие, пол топчут!
  Снегопад быстро замел след Иваныча к  дежурке. Чего он туда пошел? – кольнула ревность. Хотя к Ритке не подкатишься. Читает, наверное, свой учебник, смотрит задумчиво в окно на местную природу, в очередной раз недоумевая, как возможен в мае такой беспредел. Золотая пора где-то далеко, где нас нет, на Риткиной родине: каштаны цветут розовыми свечками, белая акация душистые гроздья развесила – в Ростове-на-Дону родилась Риточка, а вот тут горе мыкает. Живет третий год, два года в охране вкалывает. Другой работы нет для поселка Веселый. Кирзавод – самое родимое место для трудящихся Веселого  сдох бесславно со всеми своими цехами и эстакадами. Лежит в логу, в низине, отлично видный  с вышки,  и ни единого дымка из труб, никакого шевеления возле производственных корпусов. Вот было бы все по-человечески, Герка-муж на работе бы сегодня был – возил бы глину из карьеров, или слесарил бы  в мастерской, или дежурил бы у пульта  дымных сушильных камер, или бы у смесителей возле конвейера вахту нес – он вообще-то десяток профессий имеет, на все руки мастер. Выпить тоже мастер, но пока была работа, выпивка главным Геркиным делом все же не была.
  Худякова отворачивает лицо от мертвых труб кирпичного завода- именно с той стороны дует ветер, несет снежные хлопья, штрихуя весь мир в серо-белое. Осатанела погода… Это ж все может погубить, всю зелень занести… Ядерная зима какая-то… Пуст мир… Белое поле, «могилки» пороховых погребов,  ржавая колючка…. А население … того… убито… Вот кого не жаль – так это свекровь. Пусть бы ее шарахнуло и в пар превратило... Ее и жену Иваныча, хотя вторая пока ничего плохого не сделала. И с другой стороны, что это за мысль? Она, что ли, серьезно его ревновать начинает? К жене, к Ритке. Еще и раньше Верка и Люська со второго поста ей активно не нравились – обе разведенки, в плане секса бабы развитые,  одна ей ровесница, вторая чуть постарше. А главное обе…ну… не такие торбы, как она. Есть что ли перестать  на какое-то время, на диету сесть? Но от этой мысли ни с того ни с сего захотелось именно пожевать. В кармане была горсть семечек. Ну, поплевалась ими со своей верхотуры. Пальцы быстро замерзли. Холод злит пуще зимнего. И пронзает, а ведь, поди, всего-то минус два – минус три.
  Иваныч вышел из дежурки, опять к ней топает.
- Здрасьте, давно не видались, - прищурилась она. – Что угодно, генерал?
- Следователь звонил: очную ставку завтра делать будут, опознание.
- Третьего поймали?
- Видимо.
- Маргарита тоже идет?
- Вестимо.
- А мне некогда.
- Вот что, дорогая: дела следователя – не мои дела. И твои дела - не мое дело. Решила, что тебе удобней в  ментовку идти под конвоем, пожалуйста. Я что-то приустал за твоим настроением следить. И вообще попрошу на чувствах моих к тебе больше не ездить.
- То есть? – растерялась Зойка.
- Все, хватит! Я что ни скажу - на все Худякова губки топырит. Но уж чуть не матом себя крыть я позволять  не должен. Так что прощай вплоть до увольнения.
- Ой, ё… - начала и не закончила Зойка, ибо поняла: еще слово – и остаться ей в дурах , и каяться, если не весь век, то достаточно долго. А как поступить? Ритка говорит, когда не знаешь как – поступай правильно. Вот ведь ум у человека! Зойка напряглась, отвернулась к полю, но сказала в сторону лестницы:
- Горько слушать, Василий Иванович! Но не спорю. Извините, если что не так между нами было.
  Тот от изумления онемел. Зойка помолчала чуток, вздохнула и добавила:
 - Благодарю вас за все. Что было – не забыть. А чего не будет – не оплакать. Так что не волнуйтесь: живите спокойно.
  Жалко так себя стало от хороших правильных слов. Так бы после них перегнулся – и с вышки вниз головой. Но ведь насмерть не убьешься, а кому охота калекой жить? Нет, страдать надо как-то иначе. А как, если особого опыта нет? Все семейные страдания сводятся к крику-ссоре, а потом пойдешь, на кухне чего-нибудь пожевать хапнешь – и отляжет, можно дальше спокойно жить. Но то семья, а это – первый любовник. Слово-то какое хорошее. Худякова сильно расстроилась, слеза в носу закипела, но громко выть – себя не уважать, как Ритка говорит. Так что пришлось все эти дела тихохонько перешмыгнуть, высморкаться и платок в карманчик спрятать, провожая взглядом долговязую фигуру Иваныча, топающего в среднюю зону, где в дежурке возле Верки и Люськи размещался кабинет начальника охраны объекта № 13- 32 . Да,  кабинет и должность хорошая, даже заместитель у начальника есть, пожилая тетка Зинаида Ульяновна, не стесняющаяся в форме ходить и домой, единственной из команды. Этакое полумужичье в тужурке и брюках. Зверская баба, переведенная сюда за какую-то промашку в центральных заводских проходных: то ли воров пропустила, то ли не тех схватила, приняв за воров. А нынче это дело опасное – воруют все, но одним можно, и путать их с теми, кому нельзя, категорически не рекомендуется
  Вот, кстати, дикий сюрприз будет для их смены – появление в их дежурства Зинаиды Ульяновны Горбуновой в качестве главного надзирателя за режимом. Тут уж носки на дежурстве не повяжешь и патронташ в дежурке не забудешь. Да, все всплакнут о закате любви Иваныча к Худяковой, а не только она одна.
  Зойка слезла с  вышки, забыв винтовку в углу площадки, побрела уныло в дежурку.
  Маргарита  не читала, а  спала, составив стулья поближе к ТЭНу, повернув к теплу тылы, красиво и туго обтянутые форменными  брюками и гимнастеркой. Есть же люди, которым все идет, даже это выцветшее «хэбэ», списанная армией форма  «афганка».
- Рит, озябла я, - потормошила напарницу Зойка.
  Маргарита тут же открыла очень светлые, просто «белые» свои  глаза, встала со стульев, сунула ноги в сапоги, потянулась за телогрейкой , заменявшей изголовье.
- А то давай поедим, - расстегивая свою телогрейку, предложила Худякова. – Салат мой употребим да чаем запьем.
  Сели за стол. Лазают по очереди за салатом в пол-литровую банку.
- Вкусно, - говорит Маргарита. – У меня бабуля все норовит самый дешевый майонез купить. Ну, не поймешь, из чего его делают. Жидкий и горчит вдобавок.
- А чего сама на рынок не съездишь?
- Напрашиваться неохота. По любому поводу ругается. Вовсе помешалась она после пожара. Сын сгорел, дом с одного бока обуглился. До этого моя мать пропала. Виноватить кого-то надо? Значит, сглаз, порча на семью наслана.
- А ты при чем?
- Глаза мои не нравятся, - усмехается Маргарита. – Цвет зловещий. Белоглазая. Так меня и зовет.
- Но ты ведь ей внучка как –никак.
- А что толку? Если б я с рожденья с ней жила. А то черт принес, как она говорит, целой лошадью. Про глаза понять не может. В их роду таких не было. Отец, коли грузин, обязан быть черноглазым. Отколе зенки? Как будто я их сама себе выбирала.
- А чего ты тут живешь, если она тебя ненавидит?
- Да не меня. Всех! Вот в чем горе-то. Разозлится, одышка начнется, а тут уж что Ельцин-президент, что я, оба б…
- Так уедь обратно в свой Ростов. Ты ведь не ребенок такое терпеть.
- А как я ее брошу?
- Да с размаху! Не можешь со мной жить, живи, как больше нравится.
- Неудобно, это раз. Во-вторых, я уж как-то тут и привыкла. Жизнь, дорогая моя, и в Ростове не сахар. Для одинокой – тем более. Вот  представь: у меня мать как в воду канула. Жива, убита, в плен взята в Чечню, например, ничего не ясно третий год. Ты бы в таком состоянии к родне не перебралась?
- Может быть. А чего ты к отцу не двинула, к дальнейшим фруктам?
- Он нас бросил, когда мне пять    лет было, я его толком не помню Алименты слал от случая к случаю  до тех пор, пока Грузия не стала заграницей. И вдруг я еду в этот рай. Да… Удивительно, как мы все живем до сих пор… просто диво имеет место быть.
- Дай последние слова запишу. Герке при случае важно скажу: ты имеешь место быть моим мужем. На его злей всего действует, когда он чего-то понять не может. Аж винтом пойдет. Такого и криком не добьешься.
- А зачем ты с ним ссоришься? У вас же пацан.
- А чтоб ушел к едрене фене. Надоело уж все, а спи на одном диване.
- Да куда он уйдет? Ты же говорила, квартира свекровина.
- Ой, а помечтать-то я могу? Сегодня , кроме там всяких неизвестных шуб, приснилось, что они со свекрухой не со мной живут.
- И что?
- А то,  что сон вышел наоборот, - чуть не заплакала Зойка, за едой было забывшая о своих несчастьях. – Василий ушел. Меня бросил. Не  хотела говорить, а все равно увидите. Так что лучше самой признаться
 Зойка глаза к потолку подняла, чистенько к Первомаю побеленному, опустила их к полу , Маргаритой же  чисто подтертому при начале смены. Хороший Ритка человек! Всегда все правильно делает! И заревела Зойка в голос от несовершенства  собственной жизни, поведения, конституции, наконец.
- Тебе так идет плакать! - восхитилась Маргарита, вместо того, чтоб  утешить –Просто удивительно. Глаза – как смородины, щеки – как яблоки, и крупная роса по ним катится. Прелесть! Ну ладно. Продолжай рыдать, а я пошла.
Прихватила свою винтовку, поправила патронташ…
  Зойка хотела обидеться на недостаток  сочувствия в людях, но ее понесло к зеркалу поглядеть на «фруктовый сад в росе». Глядела-глядела, точила-точила тихие слезы, а потом думает: да ну их всех! И села вязать, повернув стул спинкой к ТЭНу, чтоб в лицо жарой не веяло. А, значит, вовсе она от жизни отгородилась, вяжет и дремлется ей. Устроилась на стульях, решив еще разок какой-нибудь Париж посмотреть, но снилась какая-то серая скука, пронзенная, как котлета вилкой, единственной мыслью: и как я теперь без Васи жить должна?


    В милицию к следователю они отправились с утра. Сдав смену в восемь, быстренько переоделись в гражданское, скидали в полиэтиленовые пакеты немытые банки из-под принесенного на службу обеда - на объекте опять барахлил автономный водопровод, видимо, старый насос, тянущий воду из артезианской скважины, решил-таки навеки упокоиться, а к роднику в неблизкий лог идти по воду, бредя по подмерзшему за ночь снегу, не хотелось И вот так, с немытой посудой, как две какие-нибудь бомжихи, тронулись по нечищенной скользкой дороге к остановке автобуса. Ветерок задувал сухо-морозный, спать хотелось, автобуса долго не было…. Зоя в  своем плаще на синтепоне и в пуховой шали варежки натянуть на руки не побрезговала и смотрелась унылой деревенской клушей. А Маргарита – бойким воробьем. Она легко одета была: джинсы, короткая кожаная куртка, кроссовки – и скачет, вздыбленными ветром рыжеватыми космами трясет – греется.
Автобус пришел переполненный. Спасибо, шофер к их промозглому сиротству снизошел, остановился.  Дверь-то открылась, но еще понадобилось втиснуться, пропихнуться  хоть чуть-чуть, уместиться среди хмурых, не спешащих подвинуться людей.
  А и зря стремились к скоростной-то явке. Или милицейский язык не всякому понятен. Сказано было: с утра, но девять часов по-ментовски, видимо, не утро: следователем Иванцовым Е.П. в конторе и не пахнет. Отопление в городе уже отключили – холод и скука в коридоре, тем более сидят на подоконнике возле стылого стекла, стулья для публики не предусмотрены.
- Издевательство какое-то, - через сорок минут решила Маргарита. – Ему надо очную ставку, пусть он за мной ходит, а не я тут как милостыни жду. У меня бабка в больнице. Лучше к ней схожу, это рядом. Чтоб потом специально не ехать. 
- Да ладно тебе, - попыталась было урезонить Зоя, которой все равно где было этот час коротать, в милиции даже предпочтительней – сидишь на подоконнике, поглядываешь на народ, снующий по коридору, и не так о Василии Ивановиче достославном думается. Угрюм и строг был нынче утром, неулыбчив. И пожалуйста!
- Ничего не ладно! – вскипает Маргарита. – Это не следователь, а чумичка, коли никто не знает, когда его ждать и где найти. Перед нами три человека очереди. Да за нами, пожалуй, уж с десяток очередь заняли. И всем сказано: с утра. Словом, я пошла к бабушке. Если судьба, вернусь, не опоздаю. Не судьба – пусть стреляется. Мне эти очные ставки вовсе  ни к чему.
  И удалилась, заняв у  Худяковой  пятьдесят тысяч бабке на передачу. Веселая жизнь! Купить молоко, кефир, пачку печенья и пяток  яблок – и пятидесяти тысяч как не бывало. А зарплата четыреста тысяч. Живешь и удивляешься, почему по сю пору жив. Миллионеры все, как один, в коридоре собрались. Подпирают стены, толкуют, у кого что украдено, а суммы звучат! Умопомрачительные, многомиллионные. Худяковой даже в голову пришло: узнать бы, сколько стоит ее винтовка системы Мосина, а  то к ней, как  к доброй обращаются: «А у вас какой ущерб?» – и сказать нечего.
  Наконец примчался их Шерлок Холмс, молодой  зеленый симпатичный  парень, длинновязый, но ловко скроенный, форма на нем хорошо сидит и лицо  с внимательными серо-голубыми глазами приятное. Потом несколько мужчин  в кабинет прошли, один под конвоем…Этих, видимо, и надо опознавать. Оба! Ну кто так опознание делает? Она же подконвойного разглядела! Естественно, ткнет пальцем в него легко и изящно.
- А Канчели Маргарита Георгиевна пришла?- перво-наперво спросил у Худяковой следователь.
- Пришла и ушла, - хмуро ответила Зоя. –  Ей больную бабушку навестить надо.
  Пятеро мужиков стоят лицом к стене, все, как один, в черных шапках.
- А как я его узнаю, - растерялась Зойка. – Мне в глаза надо посмотреть.
 - Пардон, - ответил Иванцов - следователь, - в глаза вы его не видели. Вот ваши показания: «Видела со спины, когда бежал от дежурки  к ограждению и пролезал под проволокой». Спины вам и предоставлены.
-Опять разница, - застроптивилась  Худякова. – Со спины стоит или бежит. Спина при беге по-другому выглядит.
Одни из мужиков прыснул, попытался повернуться, чтоб ее разглядеть. Вольный такой. Видимо, точно не тот. Остались четыре.   Их и надо рассматривать.
 Глядела-глядела, буровила им спины взглядом. Один плечами завозил. Психует?
- Вон этот, - ткнула Зойка в его сторону пальцем. – Второй с левого края.
- Точно? – строго переспросил следователь.
- Точно. И рост. И вес. И плечи углом держит. Этот.
- Так и запишем. Но вообще-то это наш шофер. У которого, разумеется, стопроцентное алиби.
«Тьфу!» – подумала Худякова. А в коридоре раздался недовольный шум.
- Что там такое? – поднял нос от писанины Иванцов. – Распишитесь, - предложил понятым.
- Это я пришла! – возвестила Маргарита, пропихиваясь все же сквозь нервную очередь.
- Очень мило, - сказал Иванцов ей, а Худяковой: - Вы свободны.
- А можно, я погляжу.
- Нельзя. Но если очень хочется. Встаньте в стороне, у окошка, например. И ни звука. Маргарита Георгиевна, прошу.
Рита пошарила взором по спинам, сказала: «Пусть все куртки на уровень пояса подымут. Он в короткой куртке был».
 Все подняли куртки. Смешливый  как-то неуклюже это сделал, руки низенько на попе держит.
 -Пусть тот, кто загораживает лейбл на штанах, руки выше подымет.
Он вначале поднял эти руки, а уж потом, видимо, подумал, что зря.
- Ага, - сказала Маргарита. –Карман задний справа у него тянутый и пятно масляное. Все сходится. Сейчас пусть по очереди громко крикнут: « Открывай, если жить хочешь! Ты под прицелом!»
  Крикнули.
 -Ага, - сказала Маргарита. - У одного странная попытка выглядеть москвичом. Человек сильно акает. А ведь все местные?
  Иванцов кивнул.
- Однако, пусть все шаг влево-вправо сделают, будто выбирают, куда бежать. Руки-то опустите.
  Мужики шагнули туда-сюда.
-Еще раз! Резче! – крикнула Ритка.
И средний  в строе нервно обернулся.
- Он, - сказала Маргарита. – Он на меня оборачивался. Он очень темноглазый, взгляд я тоже помню.
  Худякова узнала подконвойного.
- Молодой  вовсе, красивый, - зажалела этого дурака Зоя  в автобусе. – И чего надо? Куда полез? Зачем? Неужели ты его действительно со спины запомнила? Зимой с меня шапку сдернули внаглую. Дернул шапку один такой, меня толкнул, посадил в сугроб, да еще в обеих руках по кошелке у меня  было. Разозлилась – ой! Прямо киплю. В милицию сходу двинула. Говорят: опишите. А я ни ме, ни бе. Ничего про него не помню. А ведь столкнулись лицо в лицо, с фасада.
- Шапку нашли?
- Да  кому и чего нынче находят? Не смеши меня! Ты на подоконнике сидела, к народу прислушивалась – никто не пойман.
- Это верно. Но ведь этого поймали.
- Ой, блин! А не ты ли им  Витьку с Сашкой и мою винтовку нашла?
- Ты так-то уж сильно не ори, - урезонила Маргарита шепотом. – В интересах следствия.
  Худякова испуганно заоглядывалась. Ближние соседи – три старухи и бомжеского вида дедок интереса к беседе не проявляли. Какой-то пацаненок маленький, ну, от силы третьеклассник , аж уши на макушку поставил.
- Вот жизнь! – вздохнула Зойка. – Такой зассанец, а про криминал слушает.
  Пацан шмыгнул носом и пошел к  выходу.
- Как бабушка?
- Нормально. У них обход – рано пришла. Но порядки нестрогие, в отделение пустили. Беседовала, правда, пять минут. А врачиха велела белье принести, полотенце, марлю, вату, шприцы. Ой, я не могу! Где деньги-то брать? Попыталась у бабки заначку выведать: молчит, как Зоя Космодемьянская.
- А, может, ее и нету, заначки-то?
- Есть. Пенсия на днях была. Мы сейчас богато живем: дядь Ваня кассу не потрошит, царствие ему небесное. Искать придется. Спать охота, а все вверх дном рыть надо. Потом прибирать. Обещала к вечеру все им доставить.
- Давай я тебе помогу, - предложила Худякова от нежелания ехать домой, глядеть на пьяную или похмельную Геркину физиономию.
- Да ну, неудобно. Ты ведь тоже спать хочешь.
- Уже ни чуточки. И день, гляди, разгулялся: солнце выглянуло. Таять, видимо, будет. Чем с Геркой ругаться, лучше тебе помогу. Тем более, ты у нас герой очередной раз – правильно этого хмыря опознала.
- Зрение тренированное. Мы на рынке в Ростове жили.
- Как – на рынке?
- Ну, рынок прямо на улице. Вдоль тротуаров и посреди дороги   лотки-лотки-лотки. Прямо под окнами. Народищу! А летом ведь окна не закроешь. Жара. Первый этаж. Дом еще дореволюционный, двухэтажный. Квартиры нагорожены, здесь таких нет. У нас с мамой комната большущая была, тридцать метров, очень высокий потолок.
- Одна?
- Как бы две. На железной штанге два ковра трехметровых свешиваются. За ними  спальня.
- А почему не стена? Не переборочка хотя бы.
- Там лесу мало, не как у вас. Очень дорого стоит. Ковры дешевле и проще купить. Еще при отце так сделано было. А меж ними портьера бархатная. Хорошая, между прочим, звукоизоляция. Летом, правда, душно в спальне Летом вообще душно, хотя  улица от Дона совсем близко. На полу спали. Кинем матрасы под окна, окна открыты, и спишь нагишом под простынкой. В этом смысле у вас хорошо. Спать легко. И зима, представь, мне тоже нравится. Я только вашу  весну и осень терпеть не могу.
    Ее, видимо, в сон клонило. Она с паузами все это рассказывала, вялым голосом.
- А кухня большая?
- А кухня смешная, - ответила она, отвалилась к  спинке сиденья, глаза от солнца ладошкой прикрыла. – На месте подъезда.
- Как так?
- Да вот так. На второй этаж вход со двора сделали. А наши двери прямо на тротуар без крыльца выходят. И вот…. Плита газовая, раковина, все как положено, а шкафы заменяла  чугунная лестница, очень красивая.
- А окно?
- Дверь наполовину стеклянная. Светло. Вполне. Там стол стоял. Круглый. А плита под лестницей. Там и днем свет зажигать приходилось.
- А чего б ее не убрать, лестницу-то?
- Зачем? С ней оригинальней. Я ж говорю: старина. Банки на ней отлично стояли.
- Какие банки?
–Да всякие! Компот, икра баклажанная, помидоры –огурцы. Ну, соленое-вареное –квашеное. Там  этого дополна закручивают. Просто сотни банок. Все руки закаточной машинкой смозолишь. Пол еще очень хороший в кухне – плиты каменные. Шваброй мокрой провел – прохладно, чисто, легко дышится. А в комнате на полу тоже ковер. Их мама очень любила зачем-то. Духота и пыль от них вообще-то.
- Она у тебя кто была?
- Ветеринар. Врач.
- Да ну! Ты поэтому в сельхозе? Животных любишь?
- Да как тебе  сказать… Не так чтоб очень. Мы одних рыбок держали, даже кошки не было. На юге кошки некрасивые – лысоватые и мосластые. А все равно с них шерсть по коврам. И собаки в этом смысле не подарок. Словом, не прикасалась я к  зверью. Экзамены плохо сдала в университет. Взятку дать не могли.  Ну, мать сказала: тащи документы в сельхоз. Так-то мудро. И год не пропал. И учусь до сих пор. Даже без троек, хотя сессионные отпуска не беру.
   – На каком ты уже?
–  На четвертом. Практику надо пройти. За два курса. В прошлом году сорвалось – бабушка заболела. Нынче кровь из носу – надо.
- А потом куда пойдешь? Когда закончишь.
- А никуда, скорей всего. Буду высокообразованный стрелок нашей  доблестной военизированной охраны.
  И вдруг к ним обращается совершенно неожиданный человек, просто как вестник с небес:
- Ну почему же! Могу вам хоть сегодня, хоть чуть погодя предложить  работу в  своей фирме.
Стоит над ними не просто мужик –  Принц, решивший от скуки прокатиться на драном городском «Икарусе»: фирмовый черный длинный плащ, кашне в черно-белую клетку поверх лацканов вывешено, рубаха белая, галстук серебристо -черный, черные брюки со стрелкой и манжетом и туфли чищенные сияют! «Ой, - думает Худякова, - ну почему я не ветеринар?»  А этот за пазуху слазил, визитку протягивает – и к выходу. И от дверей улыбается Маргарите: «Как надумаете, звоните сразу. Скажите: я  девушка из автобуса».
- А говорят,  чудес на свете нет! – восхитилась Зойка. – Отличный день, Марго! Как хорошо, что нас в ментовку потянули!
  Рита улыбнулась недоверчиво, плечами пожала, визитку повертела, в карман куртки спрятала.
  Вышли они из автобуса возле хлебного магазина, идут, значит, улыбаются, а навстречу Зойкино несчастье - муж идет, за руку сына ведет и двое друзей -собутыльников  рядом в виде эскорта.
-Ну уж! – вскипела Зойка, аж жарко стало, пришлось шаль пуховую разматывать. - Сыночка, иди сюда, а ты, дорогой, не жди нас домой сегодня!
  Герка хладнокровно отпустил руку пацаненка,  пожал плечами и даже расспрашивать не стал, куда от него пропадет семейство
- Было б куда навек уйти, - пробормотала Зойка, отжимая своим платком носовым нос Сереги - сына. – Ты-то зачем с отцом поперся? Не мог меня дома подождать?
- Бабуска велела с папой в магазин сходить. Калтоску купить.
- Жутко шепелявит, - пояснила мать коллеге. – Сразу два верхних зуба выпали. Пока не привык. Да внизу уже одного не было.  Калтоска! И картавить за компанию стал. Скоро, видимо, вообще говорить рызучишься. Еще позавчера «рэ» выговаривал. Слушай, пока нормально не заговоришь, «Чупа-чупса» не увидишь. Понял?
- Каррртоска! – произнес Серега. – Здласте, тетя Лита.    
- Ой, не могу! – засмеялась Зойка. –Я тебе, дорогой, в чай сахар класть не буду.
- Долго?
- Что долго?
- Ну это, супки ластут?
- Ззубы  ррастут! – прикрикнула мать, отворяя дверь булочной. – Скажешь нормально – вафельку куплю.
- Не нуздаюся, - гордо ответил Серега.- Бабуска купит в кррайнем слуцае.
- Во воспитание! – запечалилась Зойка. – Рит, пока сила воли есть не заводи детей. Ему пять лет, а его уже не переспоришь.
  Потом они шли к поселку Веселый прямушками, а не по дороге. Солнце грело, снег таял, Серега прыгал впереди по тропке, взбивая  сырые ошметки снега красными резиновыми сапожками.
- Ты у меня еще упади, - пригрозила Зойка.
  И парень тут же шлепнулся.
- На зло?! – ринулась было Худякова к сидящему на земле отпрыску.
- Наколдовала, - спокойно отодвинула ее  Маргарита, протягивая руку пацану. – Вставай и не грусти, - улыбнулась заметно струхнувшему Сереге. –Штаны замоем, а куртка у тебя блеск:  тряпочкой обтер – опять как новая.
- Двести тысчов стоит, - похвастал Серега, оглаживая грязными лапками нарядный кожан на животе.
- И не пожалела ползарплаты отдать? – скосила Рита глаз на Худякову.
  Серега опять ускакал вперед.
- Вася купил, - шепотом доложила Зойка. – Нравится мне, говорит, твой парень. У меня, говорит, дочь вовсе взрослая, женихи на уме. А так приятно на маленьких глядеть. Он, говорит, у тебя бойкий и любопытный, я, мол, как раз таких люблю. Это мы на рынке случайно  встретились. Я как раз за курткой ездила. Сама б не купила. Ох, как грустно, дура я, дура!
 Идут какое-то время молча.
- Но, Рит, посуди: могут такую жизнь нервы вынести?
- Но ты же не одна так живешь.
- Не одна и матерюсь. А он обиделся. Даже теперь не знаю, как себя с ним вести. И хоть бы кто-то  еще до него был. Вам хорошо. А я толстая. Я Герки-то снеснялась.  И стесняюсь, когда раздеваюсь. Седьмой год живем, а вот… А Васю не стеснялась, - и слезы снова полились в три ручья.
- Ну чего ты, - буркнула Маргарита, забирая у нее пакет с хлебом. – Перестань, ребенок заметит.
  Поиски  в доме бабкиной заначки неожиданно оказались делом очень простым. Вытряхнув Сережку из грязных джинсов и сырых колготок с трусами, усадили его на диван в «зале», обернув в махровое полотенце, как в саронг, дали грызть баранку из бабкиных запасов,  и младенец  явил чудо:
 -Они, - говорит,- подо мной где-то лежат. Я чувствую.
Пацан заерзал попой, бормоча: «Нет, не здесь, опять не здесь. А вот где?»
- Биолокатор, - насмешливо сказала Зойка, когда Серега, пошарив в щели меж сиденьем и подлокотником , вытащил всего лишь вязальную спицу и пустой спичечный коробок. Тут Маргарита нагнулась к паласу, отвернула его как раз возле подлокотника – и миру  явился клад.
- Ну вот, дело сделано, домой можно идти, - разочарованно сказала Худякова сыну, на что он возразил, что в полотенцах по улице никто не ходит, а штанов у него нет.
  Джинсы и остальная амуниция, наскоро постиранные, высели над жарко топящейся плитой в кухне.
-Телевизер мне включите, - приказал Серега.  – Чо я тут сижу, как дурак. Жынсы долго сохнуть будут.
 -Рит, ты спать ложись, а я тебе похлебочку какую-нибудь сварю, - предложила  сослуживица. – Серьга, иди сюда, помогать мне будешь. Телевизор у тети Риты не  цветной, незачем его смотреть. Тяжело без привычки.
- Хороший тут дом, - заявил Серега, появляясь в кухне. – Ты, мам, тут, я в другом  месте, а говорим, как  нече делать.
Маргарита засмеялась: оказывается, в не доходящих до потолка переборках тоже смысл и прелесть есть.
 -Умный ты, Сережка, не по годам, - кивнула мать. – А то, что тут и пукнуть нельзя, чтоб тебя не услышали, это как?
- Нормально, - ответил Серега. – Пук – это не ругань. Теть Рита, много я денег нашел?
- Хлеб, лекарства да новый баллон газа купить, - вздохнула хозяйка, складывая пересчитанные купюры обратно в полиэтиленовый пакетик.
- А-а-а, - разочарованно протянул Серега. – Может, еще поискать?
- Ладно. Этого хватит. Ой, чуть не забыла:  возьми ,Зой, свою пятидесятку. Спасибо за помощь.
  Зоя положила  денежку в карман жилета, вздохнула:
- А на кой бабке марля? Ей ведь перевязки не делать и подгузники не подкладывать. Наглеют. Вот что, не ходи туда вечером, я схожу. Белье отнесу, так и быть, и разгон им дам. С молодого работающего шприцы давить не нужно, но можно. А с пенсионера? Полный бардак! Вдобавок она ветеран с медалью. Обломается им, клянусь!
- Неудобно, - засомневалась Рита.
- Еще как удобно. Это, как его, акт гражданского неповиновения. Индия соль не покупала и англичан  выперла. Кино о Ганди видела?
- Мы марлю не купим и врачей выпрем? – засмеялась младшая подруга.
- И что смешного? Терпим все, как бараны, вот и живем по-нынешнему, - вскипела Зоя. – Так ты вроде смелая, а иной раз тютя-тютей. И давай-ка еще разок по избе пройдемся. Вон у вас аж три половника, бабка, значит, запасливая. Наверняка шприцы и марля где-нибудь лежат. Чего деньги-то тратить?
- Ой, мне бы в бане помыться, а потом бы в постель! – сладко зевнула Маргарита.- Я спать хочу.
- И кто мешает? Ложись. Мы с Сережкой все сделаем на раз-два-три.
Легла, но не уснулось. В голову полезли всякие мысли. Особенно докучливой была вот эта: что сулит встреча с принцем в автобусе? Странно как-то он объявился рядом, вмешался в разговор. Глупо думать, что сходу клюнул на ее прелести.  Мало в ней прелестного. И громких побед за двадцать лет, можно сказать, никаких. На счету всего лишь один глупый, еще школьный романчик. Имя-то вспоминать неохота, не то что перипетии большой любви с этим Юрой Конышко, разбитным, как выяснилось, юнцом. Мать пропала, не вернулась из командировки. Тоска и непонятность жизни полная, потому что Юра оказался тут как тут.  Приволок свои вещи – джинсы да магнитофон, захозяйничал в доме. Каждый вечер с тротуара в окно в буквальном  смысле лезут его друзья: шли мимо, Юрчик окликнул, перенесли ногу через подоконник… Музыка гремит, водка дешевенькая льется, анекдотики, хохот. А она лежит в темноте за коврами и портьерами, смотрит в потолок. К сессии готовиться надо, придумывать, как дальше жить, надо, а тут пиры и танцы-шманцы-обжиманцы. Девки какие-то незнакомые… Утанцуются и обхохочутся до изнеможения, шнырь за ковры парочками… И на нее никакого внимания – копошатся, постанывают на материной кровати. Юрчик полупьяный придет, ее, одеревеневшую, в бок пихнет: подвинься. Среди ночи, чуток проспавшись, начнет шарить руками  по телу, целовать пахнущим перегаром ртом, упрекать: «Ты чего лежишь, как бревно?»… Нигде не работал, не учился, а деньги были, машина – лаковый снаружи, но весь тронутый коррозией импортный драндулет, то ли угнанный, то ли за бесценок купленный.
    Соседи, а они с матерью мало общались с ними, долго терпели, не вмешивались. Наконец тетя Софа Никитская, живущая как раз над ними на втором этаже, не выдержала, пришла. Зашипела на сожителя: что, мол, над девчонкой издеваешься, беззащитностью пользуешься? А ну геть отсюда к чертовой матери! Он нахальные черные глазки к любимой повернул: «Скажи, Марго,  тетеньке, чтоб сама отсюда… по майдану за угол, коли на пику сесть не хочет».
 -Ах ты, сопля мокрая! – закричала тетя Софа, схватила с кухонного крючка шумовку и вознамерилась треснуть.
- Не надо, тетя Софа. Он сам дурак и друзья у него на голову слабые,- тихо сказала Маргарита, итожа два месяца «семейной жизни». – Лучше спокойно в милицию сходите.
- Ах, ты так! Ну, шалава, ну, пунька белоглазая! Сам уйду, только не заплачь! – заорал Конышко, ринулся в комнату собирать вещи.
    И насобирал, как выяснилось, много чего, пока они с тетей Софой сидели на кухне, на нижней ступеньке чугунной ажурной лестницы, пока  тетя Софа гладила, прижав к пышной груди, ее голову. Конышко вышел, демонстративно показал свой «Шарп» в одной руке и полиэтиленовый пакет в другой – там лежала вторая пара джинсов да две футболки. А когда, просморкавшись, они с тетей Софой зашли в комнату, в ней ковров  не было, японского телевизора, материной золотой цепочки, кольца с камушком и тяжелого  золотого обручального кольца, подарка щедрого и горячего грузина Канчели. Но это что! Постельное белье из шкафа пачкой было добыто, материно пальто, импортное, очень приличное, с плечиков исчезло и два ее нарядных костюма.
  Тетя Софа понеслась в милицию, распихивая шумный майдан. Юрчика навестили тотчас же: вытаращил глаза – я, мол, цивилизованно вышел и руки, лично моими вещами занятые, показал.
    Стали опрашивать лоточниц, что возле окошек квартиры торговали. Одна оказалась наблюдательной: да, подавали изнутри вещи каким-то парням. Лиц особо не разглядела. Все делалось спокойно, без суеты: ну, решил хозяин так  выгрузиться, а не таскаться через дверь – кому какое дело? Вот тут –то и пришлось Маргарите впервые сесть и, преодолевая одеревенелость, по крупице - взгляду, жесту, повороту головы, лейблу на заднице  начать  составлять портреты приятелей Юрчика. И  оказалось, даже в заковерной тьме многое можно разглядеть: человек семь она припомнила. Взяли парней в разработку, но вещей при обыске не обнаружили,  наблюдательная лоточница на опознании засомневалась: то ли эти, то ли другие у окошка были, вон народу-то сколько! И все одинаковые: футболка, джинсы и башка немытая.
     Следователь развел руками. Нет, говорит, хуже места для расследования, чем белый день и людный майдан. Но пожилой участковый решил по-другому. Подогнали в самую торговую круговерть милицейскую машину с сиреной, вылез он с мегафоном на капот: господа коммерсанты, прошу внимания! Улица любознательно притихла. А дядька в форме басовито и скорбно, как Левитан о начале войны, огласил: «В связи с наглым грабежом квартиры в первом этаже, где живет одинокая сирота, среди бела дня и на глазах у массы свидетелей, уличный комитет и  местное отделение милиции решили хлопотать о закрытии рынка». У него, может, длинная речь была заготовлена, но произнести ее не дали: такой хай поднялся! Выше крыш, выше неба! К машине тут же кучно подвалила группа мужиков в спортивных костюмах «Адидас», тихо заговорила с милицией о чем-то.
 -Хорошо! – громко ответил участковый.- Три дня, но не больше. И еще один случай – кранты всей коммерции. Учтите!
  Вечером  того же дня тетя Софа за круглым столом поила чаем заплаканных родителей Юрчика и его друзей и пересчитывала деньги. Участковый сидел чуть поодаль, курил, деликатно пуская дым в приоткрытую дверь. Так что никаких судов не было.
  И ковер, и телевизор, и пальто с костюмами Маргарита могла бы купить, и золото  вернулось похожее, снятое с шей и с  пальцев матерей  этой шпаны, но ничего не купила – жить на что-то надо было. Преподавателям за внеплановый прием экзаменов  заплатить  пришлось. Стипендия ей не светила, надо было искать работу. А где и какую? Попыталась с лотка торговать – не получилось. Задумается – затоскует, найдется гад, который что-нибудь стибрит. Хозяин вычтет за товар иной раз больше, чем  в недельную зарплату получить причитается. Тетя Софа ругается, а толку? Депрессия у нее, видимо, была.
       И вот сидят они  как-то у стола в кухне, соображают, в каком жизненном направлении двигаться, а в открытую дверь лезет пожилая тетенька: не разрешат ли ей  примерить где-нибудь в уголке  купальничек?   Она туристка с Урала, на теплоходе приплыла. Купальник тут на майдане присмотрела. Вроде, размер ее, но без примерки, наспех, покупать не хочется – недешевая вещь при ее доходах. Разговорчивая тетка.    Ой, говорит, какая квартира у вас оригинальная, а я в доме собственном живу. Внучат нянчу. Вот, дети путевку купили в благодарность. Как вы в таком людном месте  каждый божий день? И жара еще такая. А у нас тихо, окраина города. Нынче лето теплое, вот и у меня загар приличный, огородный, так сказать… Вы к нам приезжайте, места неплохие, а река Кама, пожалуй, раза в три вашего великого Дона шире, тоже посмотреть стоит. Хоть от жары отдохнете.
     Тетя Софа кивала-кивала головой молча. И вдруг спрашивает: «Когда отсюда отплываете?»
- Через пять часов. В ночь уйдем, по холодку. С Дона  выплывем, в Астрахань пойдем. Раз в жизни Волгу русский человек увидеть должен. Вот она река так река!
    Тетка ушла, а тетя Софа скомандовала: «Давай-ка окна запирай, умойся чистенько, оденься светленько – и мы, кажется, поехали».
- Куда?
- Вначале до Астрахани, потом Каму смотреть. Все вещи собери.
- Да зачем?
- Очень просто. Корабль идет с неполной загрузкой. Я в отпуск скатаюсь, а тебя  попутно уральской родне с рук на руки сдам.
- А если мама вернется?
- Только обрадуется, что ты под присмотром.
- А квартира?
- Мои Туська с Мишей будут тут жить, за одним и посторожат. Если надолго там осядешь, аренду чин-чинарем оформлю. Деньги тебе буду слать. Дорого не возьмешь?
- Как хотите, - ответила она в растерянности.
     Да, хорошая женщина тетя Софа, но жилье, конечно, можно было б повыгоднее сдать, если бы не срочность сборов: почти центр, плюс рынок, плюс Дон рядом. С какого-нибудь торговца можно было б, наверное, и миллиона полтора сорвать, а так дополнительный доход всего полмиллиона.
    Вечером они уже сидели в крохотной двухместной каютке. Удача их просто стерегла весь путь: в Астрахани сбежала горничная, и  тетя Софа тут же договорилась, что они на двоих будут делать ее работу, так что от Астрахани и жилье и стол у них были бесплатные. И так хорошо прокатились – просто дивно. Ростовский туман в Маргаритиной голове  отошел, сердце успокоилось. И работа была хорошая: любо-дорого смотреть на коридор с почищенными пылесосом ковровыми дорожками, приятны каюты, где все протерто влажной тряпочкой, раковины почищены до блеска. Особенно тщательно она прибирала музыкальный салон и сюда же любила заходить вечерами. Возле открытых окон ветерок голубые шелковые шторы шевелит, кто-нибудь задумчиво клавиши рояля перебирает, бра неярко горят…. Маргарита садилась к роялю, когда салон был пуст: все же музыкальную школу она за плечами имеет, следовательно, имеет и право сесть за инструмент. Но «музыкалка» – не консерватория, так что появление в салоне посторонних поднимало ее с бархатной банкетки. И так славно было выйти из салона с равновесием в душе, пройтись по палубе на нос теплохода. На корме в это время гремела дискотека, а тут относительная тишина, звезда яркая висит прямо по курсу, какой-нибудь молчун сидит на белом складном стуле, курит и не мешает своим присутствием дышать, смотреть, о чем-то смутном думать.
    И тетя Софа пережила недельный ренессанс в этом путешествии. Любо-дорого было на нее смотреть, веселую и удивительно подвижную. В суховейно-знойной Астрахани они сфотографировались в Кремле, объелись мороженым в уличных кафе, купили огромный арбуз на шумном многолюдном базаре. Боялись, что   не съедят арбуз вдвоем, но тетя Софа завела друзей, вынесла его вечерком на палубу – вмиг исчез под бутылочку вина. И каждый вечер отныне она проводила только так, даже роман, отнюдь не платонический, завела  с пожилым врачом, путешествующим налегке,  без супруги. Маргарите назидательно сказала: «  Молода ты меня судить. Поживи замужем с мое, поймешь, что праздники тоже нужны, эх!» – и потянулась сладко
- Слушай, - говорит, - об одном мы не подумали: с учебой надо было решить. Но, полагаю,  перевод можно оформить и с Урала.
- Вы считаете, я навсегда там осяду? А мама?
- Рита, надо жить, что бы там ни случилось.  Я считаю, что лучше это делать возле родных. Все же ты еще очень молода, чтобы плавать в одиночестве. Не потому что догляд нужен. Помощь какая-то нужна. Зачем сиротствовать, если есть родня?
- Но я ее совсем не знаю. Бабушка нам даже не писала. Мать говорила, что она была страшно недовольна, что мама вышла замуж за моего отца, за нацмена, так бабка выражалась. Мы вообще связей не поддерживали.
- И ничего. Родная кровь есть родная кровь. Время нынче уж больно сумасшедшее: всяк только о своей выгоде думает. Смотри, какое с тобой горе случилось. Любовь, наверное, была, а вон  куда все повернулось. Это счастье, что от такой неприятности есть куда  скрыться, поверь мне.  Так что живи на новом месте  и все начинай с чистого листа. А  появятся вести о маме, я тебя извещу. Это уж непременно. И еще помни: это тебе временно не везло. Жизнь  у тебя еще и не начиналась, поверь на слово. Дальше все будет хорошо, даже отлично. Живи и ничего не бойся. Любой опыт, если подумать, дело благое: просто больше таких глупостей не совершишь. Да, людям надо верить, но не нынешним. Тут лучше сто раз подумать.   И учти, что на Урале народ все же нашего поспокойней, без занозы в заднице. Ты там хорошего мальчика встретишь, вот увидишь.
    Интересно, сбываются ли предсказания  заботливых людей? Если да, то не о встрече ли в автобусе речь? Хотя встреченный отнюдь не мальчик. Ему, видимо, за тридцать… Владислав Евгеньевич Чернецкий – так написано на визитной карточке. Генеральный директор фирмы «Биокор». Что за фирма? Что-то связанное с ветеринарией. Вот, кстати, возможность пройти практику, коли так. Но он говорил о работе. И потом, практика предполагается не в лечебнице, а на животноводческой ферме. И в конюшне. Можно, конечно, пойти, как многие делают на заочном отделении, на поклон к деляге –«очнику», заплатить, и он все нарисует – и карты наблюдений, и отчет. А заверить все можно, говорят, буквально за коробку шоколада в пригородном совхозе или на ипподроме. Там, по слухам, очень милые секретарши. И какой где ущерб? Ей ведь сроду с лошадьми и коровами в качестве пациентов не встретиться. А если все же да?  Никогда не знаешь, что за  сюрпризы подкинет жизнь. Может, все же постараться получить нормальное, а не фиктивное  образование?
     «Жаль-жаль, - думает Маргарита, - не рассчитана у меня кардинальная линия. Даже  на городскую ветлечебницу, где пользуют кошек и собак. Двадцать один год в августе шарахнет, года наросли, а кем быть – не знаю».
- Проснулась? – спрашивает, заглянув в спальню, Зоя Худякова. – Я тут букетов наломала. Тебе сюда поставить?
- Каких букетов?
- Да черемухи.  Аж удивилась в логу-то. Такая погода – срань, а черемуха тугая, холодная, живая. Сейчас принесу.
- А Сережа где?
- По огороду марширует. Я на него бабкины штанцы с начесом надела. На улицу не пойдешь, а в огороде ладно. Вся ухохоталась: штаны розовые, мотня низко – прямо падишах. Дорогу тебе строит. По борозде кирпичи кладет. Штук уж десять положил, а то и двадцать. С пожарища носит.
- Ты смотри, он бы там не провалился.  Там ведь подполье прогорелое. Яма смотровая для машины.
- Не, не провалится. Я все своим весом проверила.
- Куртку замажет и поцарапает.
- А он не в ней. А в пиджаке с пугала. Рукава подкатали – и вперед.
- Издеваешься над ребенком.
- Трудящегося ращу. А то будет, как отец, диван давить. Кто это выдержит? Вот только удастся ли потом этого дорожника отмыть? Кирпичи-то все в саже. И штаны, видимо, цвет потеряют. Но это я бы отстирала. . Пока бабка твоя в больнице лежит, в них не нуждается. Я баню на всякий случай затопила. Срамная у вас банька снаружи, а внутри хорошо.
- Когда пожар был, ее от огня не отбивали. Далеко, мол, стоит, а видишь, и ее запекло. Так страшно было! И странно – еще и весело.
    Маргарита  вылезает из постели, достает полотенца на всех , два халата берет с полки, из комода достает свою самую маленькую футболку – для Сереги.
- Может, сойдет за ночную рубаху?
- Вполне, - принимает чистое белье Зоя.- Как пойдем? Все вместе или ты одна?
- А Сережка не велик с нами-то мыться?
- Ой уж! Ну и спросит чего или потрогает, не рассыпешься.  Когда летом воды  горячей нет, спокойно в женское отделение бани ходит.
    Серега сел в большой пластмассовый таз, кряхтя от наслаждения, стал себя мыльной мочалкой отмывать да пену сероватую в шапки собирать.
- Париться не буду! – категорически заявил матери. – Мне и тут, на полу, жарко.
  А взрослые парились! Просто яростно, сидя рядышком на полке.
- Мамка, ты в бане красивее, чем в пальте, - сообщил Сережка.
- А тетя Рита?
 Серега долго глядел, переводя взор с одной на другую, сказал:
- Она красивей в жынсах. Но вообще-то и здесь мне нравится, потому что у нее глаза, как у моего любимого Тузика.
- Какого еще Тузика? – аж перестала хлестать себя веником Маргарита.
- Резинового. С которым я в бане моюсь. И в ванне. Кружок синенький, -  нарисовал Серега пальцем  в воздухе. – И больше ничего. А, еще точка черная. Понятно? Поэтому его в ванне и топить не хочется. Я добрый. Пусть наверху плавает. Я уж лучше крокодила утоплю. У него глаза плохие.
- Мило поговорили, - остановила Зоя сына. – Вылезай. Воду тебе сменю.
     Серега восстал из вод, розовый, блестящий и красивый – и Маргарита загляделась на него, пригласила:
- Лезь сюда. Я тебя попарю осторожно. Как Тузик, а не как крокодил. Или так посидишь.
- А зацем? – спросил Серега, щербато улыбаясь.
- Чище будешь. В смысле соплей, - подпихнула его на полок круглой коленкой мать, пронося над головой глубокий красный таз. – Давай. На полок твою посудину ставлю.
- Ладно. Посизу на счастье мезду двумя голыми бабами, - карабкаясь, изрек Серега.
- Это кто так при тебе говорил? – вкрадчиво спросила Зойка.
- Папа. Когда  мы с ним в сауну ходили.
- Давно?
- Вчера.
- А бабка где была? В это время?
- Дома.
- И отпустила?
- Так мы же просто пиво пить пошли. А потом машину разгрузили у магазина. И все пошли в сауну.
- Хорошо. Это ты сидел на счастье?
- Нет. Папа.
- А какое еще у вас счастье было?
- Сто ты на работе.
- Тетенек не знаешь, как зовут?
- Знаю. Жена дяди Сережи Косого и дяди Миши Лысого. У Лыски день рождения был. А Коська в подарок сауны  придумал. И еще тетеньку позвали. Но как ее зовут, я не знаю. Это чтоб мне не скучно было.
- Ой, прости ты меня, господи! – тихонько взвыла Зойка. – Рит, мы у тебя поживем, пока бабка в больнице?
– А как на смену? С кем оставишь-то? – растерялась хозяйка.
- За три дня придумаю. Ну нельзя мне домой идти: я их пришибу под горячую руку. Терпение мое кончилось.
     Сережку домыли, обтерли, нарядили  в длинную «ночнушку», велели  быстро бежать в дом, там попить водички и залезть для тепла в кровать.
- Зоя, может, подумаешь? – осторожно подала голос Маргарита, глядя, как Зойка начала остервенело мыть голову, лишку налив шампуня, возясь дрожащими пальцами во вспухшей на волосах шапке пены.
- Хватит. Я знаю, что ты хочешь сказать. И сама, мол, не святая. Но я хоть с одним и от ребенка втайне. И по любви. И вообще Вася меня уже бросил. Так дуре и надо. А  этот с кем попало.    Всех запоек   микрорайонных перепробовал. Мне люди в глаза тычут. И в дом уже не раз подруг приводил. А это святое. Я в дом никого не  водила. А по-свекрухину мнению, я еще и виновата: жру, жирею, удержать не могу. Ну, скажи: я урод? А по-ее, я и  неряха, и растеряха, и халда, и манда, и … хватит! Ты не поможешь, еще  что-то поищу. Три дня не гони.
- Да живи, чего ты волнуешься? Просто я подумала, что безотцовщиной ребенку трудно жить.
- А он отцу нужен, этот Сережа? Он по-отцовски к нему относится? Все! И я такая же – не спорю. А, видно, надо тормозить. Решительно и бесповоротно! – И  Зойка сунула голову в пластмассовый таз так глубоко, словно утопиться решила.
- Зоя, у тебя при всей твоей конструкции очень гибкая и длинная шея, - похвалила ее, вынырнувшую, Маргарита – и у Зойки сошло отчаяние с лица. – Да, ты, пожалуй, то, что называется  крупным размером. Ты гармоничная. Но одеваешься ты неправильно.
- На наши шиши правильно не оденешься. Ты не думай, это не оттого, что уж вовсе вкуса нет. Просто не там родилась да не на том женилась. Горе.
    Пришли в дом. Сережка спит, красивый и безмятежный, по-богатырски разбросав руки на подушках.
- Можно, я с ним лягу? – спросила Зойка про бабкину кровать.
-   Ложись. Но, может, белье надо было сменить? Я на этом разок поспала.
- Не надо. Ой, устала я, несчастная! – села на край постели. – Давай завтра в больницу съездим, а? А сейчас поедим и спать ляжем.
  И они улеглись спать, откушав Зойкиной похлебочки.
- Вкусно было, - похвалила Маргарита.
- Я вообще готовить люблю, - о чем-то своем думая, рассеянно ответила Худякова. – Вязать и готовить. Это вот меня никогда не утомляет, не то что остальная жизнь.



- На фиг деньги мотать без дела, -  сказала Зоя поутру, застигнутая хозяйкой за лепкой пельменей. - Я тут фарша чуток в морозилке нашла  да еще кусок сала был. Начинку разную наделала: капуста соленая, картошка с салом, редька, ну и мясные. Налеплю этих пельменей несколько сот, будем помаленьку отваривать, горяченькие – в баночку, банку газетами укутать. Соусов в махонькие баночки наделаю. Чем не передача? Каждый день пельмешки разные. А яблоки ей не по зубам, нам не по карману. Не ребенок, в конце-то концов. А муки у вас до дуры, чуть не полный мешок. Блинчики еще можно стряпать для разнообразия. Печенье сами испечем. Сон мне приснился. Думаю, что вещий. Твоя бабуленция идет по Парижу, в той светлой шубе, которую мы не смогли расшифровать. Печальная, недовольная. Живу, говорит, теперь здесь, в городе твоей, Зойка, мечты, а  счастья не видно. Хотя все близкие мне люди рядом: И дочь, и сын. Ну, я поняла: кормят, видимо, в больнице кое-как, вот и печальная.
    Рассказывает всю эту белиберду, а пальцы споро лепят маленькие аккуратные  пельмешки, ставят их в ряды на подпушенной мукой дощечке. Заполнила разделочную дощечку, встала, сунула ее в морозилку.
        А Маргарита почему-то тревожно задумалась, глядя в окошко на улицу: вчерашний снег сменился холодным дождем. Ветер мечется, теребит кусты в палисаднике. Гиблая погода… В больнице наверняка отключено отопление. Потоки дождя хлещут по широким стеклам. Бабкина кровать стоит у окна возле  остывшей батареи. Серое тоскливое утро. В такие вот утра она, в основном, и искала, как привидение в своей длинной ночной рубахе, ингалятор по всему дому.
- Зря вчера не съездили, - хмуро сказала Маргарита.- Предчувствие у меня нехорошее.
- Да брось ты! – весело ответила Зойка. – Иди досыпай. Всего-то семь часов. Чего тебя подняло? Спи. Плиту сейчас растоплю, все приготовлю. Опять холод. Весь дом  вызвездило.
- Старый очень. Полугнилой. Нет бы ему сгореть. У дяди весьма приличное строение было.
- Да, жаль Ивана Сергеевича. Я работать устраивалась как раз  при нем. Я уж беременная была, и он это прекрасно разглядел, но на работу взял. Пожалел, то есть. Вообще был хороший человек.
- Пока трезвый. Я так и не поняла, отчего он рано на пенсию удалился.
- Тю! Да у него прошлое героическое. Он у мартена работал. Сталевар. Горячий стаж оттрубил – в охрану пошел. Курсы кончил, начальником стал – и хана, так бабы говорили. Загулял, запил, жену в могилу свел.
- Как это?
- Элементарно. На почве гипертонии и инсульта. Сын в Афгане погиб. Невестка за родню его не считала. Аж внука прятала, когда дед в гости приходил. Она с нами в одном доме живет. Замуж вышла, на фиг ей старый свекор, так-то. Тут еще на него эта дунька навязалась. Вот  и отошли на небеса без завещания.
- С завещанием, - усмехнулась Маргарита. – Он, когда я приехала, все на меня переписал. Официально. Бумаги у нотариуса имеются.
- Страховку хотя бы получила?
- Какую страховку?
- За дом. Тут у всех все застраховано.
- Здрасьте.   Это он, наверное, ее хозяин. Покойный. А я при чем?
- Точно не знаю. Но думаю, в таком случае страховка идет наследнику. Да вдруг еще и жизнь была застрахована. Ты же можешь просто разбогатеть! Не будь дурой, поищи концы.
- Ну да! Найдешь их, как же.
- Вот люди, черт возьми! Просто умиляюсь бескорыстию. Госстрах не нарадуется. И бабка твоя такая же дура: полдома обгорело, крыша над сенями полопалась, баня черная и шифер на ней опять же треснутый, а догадалась за стихийное бедствие на ремонт взять? Нет. Так это умно? Логично?
- Да, - согласилась Маргарита. – Понесу передачу, с бабулей переговорю. Если в настроении будет.
…Бабушка оказалась «не в настроении» уже навек.
- В ночь умерла. Спасти не могли, - отведя глаза, поведал врач.
- А какие мероприятия проводили? – въедливо спросила Худякова. – Медкарту нельзя посмотреть?
  Врачиха покраснела. Но ответила твердо:
- Это документ не для посторонних.
- А мы не посторонние. Внучки. Как так? Вчера была жива – сегодня ее нету, и родня не может узнать, как это произошло? – не отступила Худякова. – Если она была такая плохая, почему нас не известили? Мы подежурить могли.  Весело ей было тут умирать в холодной палате без поддержки родни?
- Умирать, думаю, невесело в любой компании, - сказала врачиха. – Пройдите в кабинет, я дам нужные выписки.
- И что дальше? – растерялась Маргарита.
- Дальше похороны. Примите соболезнования.
  Вышли из больницы, как зашли, с большой сумкой, где тепло от газет хранила банка с домашними пельменями, где лежал комплект постельного белья и все марли-шприцы, запрошенные медициной.
- Я не умею хоронить, -  спустившись с крыльца, потерянно сказала Маргарита. – И денег нет.
 Дождь идет, ветер зонтики из рук рвет.
- Если хочешь, поплачь, - посоветовала Худякова. – Вот блин! Хоть спать не ложись. Сны «наоборот» становятся системой. И чего она мне привиделась, Зинаида Николаевна покойная? И шуба эта. Просто поразительно. Увижу Париж – случится крупное горе. Ой, мы же Сережку на первом этаже возле регистратуры забыли! – И Худякова понеслась по лужам за сыном.
    А Маргарита побрела в сторону автобусной остановки. Идет, свернув утомивший ее зонтик, все порывавшийся из рук, капли по лицу текут, и не понять, то ли это дождь, то ли слезы. Машина какая-то идиотская близко к бровке причалилась, обдала джинсы водой из лужи. Водитель  дал задний ход, поравнялся с ней, открыл дверцу, крикнул: «Девушка, я не хотел! Простите!» Тут Зойка с Серегой подлетела: «В чем дело?»
- Ничего-ничего, - прошептала, кусая губы, Маргарита. – Поезжайте, я не обиделась.
- Ой, это вы? – вдруг возрадовалась Зойка, нагнувшись к дверце. – Увезите нас отсюда. Горе у нас: родная бабка померла.
- О да, естественно, пожалуйста! – ответил водитель.
     И поехали.  Маргарита смотрит в боковое стекло на дождь, держит ладошку у дрожащих губ, слезы в эту ладошку стекают. Нет… Никого больше нет… Она одна на белом свете осталась! Сережа сидит, привалясь к ее боку сочувственно. Зоя села впереди, рядом с этим знакомым ей водителем. Сквозь пелену слез Рита глянула на его хорошо постриженный затылок, шмыгнула носом, уловила запах хорошего мужского одеколона, подумала мимолетно: откуда у Худяковой такие роскошные знакомые?
    Зоя вполголоса объясняет, куда сворачивать. Иномарка едет очень быстро. Вскоре машину заподбрасывал дурной асфальт,  чисто поле за окном. Куда это Зойка завезти решила? А! Пороховые склады…
- Спасибо большое, - говорит знакомому. – Мы здесь выйдем.
- Вы тут живете? – негромко удивился тот.
- Нет. Живем мы в поселке Веселый, улица Вторая Надовражная, полуобгорелый дом рядом со сгоревшим, - отвечает Зоя вполголоса. – Вот все до кучи! Дядя в доме сгорел, бабушка умерла  и так далее.
- Может, я могу чем-то помочь?- спрашивает вежливый мужчина.
- Да уж ладно. Уже помогли. Спасибо и на этом.
- Похороны – это траты, - возражает он и лезет за пазуху за бумажником. Дал что-то Зойке. Она еще раз поблагодарила.
    Маргарита тупо стоит под дождем. Ждет, когда окончится эта канитель, держит за руку Сережку. К воротам сетчатым девчонки из чужой смены подошли, пока машина не отъехала, стояли молча. Потом спрашивают: «Что у вас?»
- К Василию Ивановичу мы, - тяжело вздохнула Зоя. - У нее вон бабка умерла. В доме ни копейки. И нет родни.
- Понятно, - ответили девчонки, - но по инструкции сюда с ребенком нельзя.
- Совсем шизеете! – крикнула Зойка возмущенно.- Начальника сюда позовите.
- А его нет. Горбунову позвать?
- На фиг. Она что решить может? Ой, Ритка! Сумка где? Мы сумку в машине забыли.
- Позвони, если это твой знакомый, - ответила Маргарита.
  У караула ушки на макушку: какие связи у Зоишны: иномарка возит, блин. Это только подумать!
    Тут подъехал Василий Иванович на своем рыдване. Быстро приказал всем пройти в контору, дал нагоняй смене и Горбуновой, поглядывающей на сирот у «парадного подъезда» из окошечка, сунул зареванной Маргарите чистый платок, Сережку велел угостить газировкой из своей бутылки, сам принялся звонить на завод. И благодаря безвременной кончине Зинаиды Николаевны Козыревой вся охрана пороховых складов  поимела  личную выгоду – завтра было обещано привезти зарплату за истекший месяц и частичное погашение долга за те времена, когда вовсе ни копейки не платили.
- Вы с ума сошли? – ура орете, а у человека родственник умер, - урезонил начальник подчиненных. – Словом, Рита, так: сейчас мой заместитель откомандируется тебе в помошь. Едьте, Зинаида Ульяновна, на завод, в профком. Бабушка была ветераном труда, они все бесплатно сделают.  Куда денешься? Ой-ё-ё… Потом , значит, звоните сюда. Если кого-то в помощь надо – дам. В морг – забрать и из дома вынести мужчин сам организую. На венок скромный завтра с получки сбросимся. И от профкома венок будет. Ну, с богом! Я, значит, девочек и Сережу домой отвожу. Вас, извините, Зинаида Ульяновна, подкину только до автобуса. Без обиды?
- Да что вы, Василий Иванович, честное слово, - буркнула Горбунова, надевая казенный плащ.- Я человек закаленный. Надежный. Минутку! Инструкции постам дам.
- Пусть по цепочке передадут: бдить! И хватит инструкций, - быстро ответил Иваныч. – Поехали! Не дело в такой поре по-сиротски на чужих людях сморкаться. Риточка, иди в машину , деточка! Серега, что такой унылый? Водички попил? Ну, топай тоже в машину.
     Худякова губы закусила, тоже заплакать захотела: на нее-то Иваныч и бровью не повел.



  Бабушку похоронили честь-честью.  И автобус был всех желающих старух Веселого на кладбище и на поминки в заводскую столовую свозить. И речи над свежим холмиком на  кладбище о трудовом честно пройденном пути. И даже погода хорошая была. Повесили на памятник – пирамидку два венка, засыпали могилку принесенной из родного оврага черемухой… Красиво и грустно… И тяжелая тоска отошла, хотя печаль осталась.
    Вернулись домой с поминок на машине Иваныча опять же. Он немного удивился, что Зоя не попросилась у ее дома высадить, но никакого вопроса по этому поводу не задал. Сказал:
- Если, Рита, себя тяжело чувствуешь, я в пару Зое Ивановне кого-нибудь организую. Отдохни.
- Да нет, не надо, - ответила Маргарита. – Я и так у вас скоро перестановку смен просить буду: сессия начинается. Да на практику летом, наверное, попрошусь. В отпуск. И так со мной канители немало.
- Нет, ты не мучительная работница, бог с тобой, - улыбнулся Иваныч. – Не капризничаешь, не то что некоторые. И смелая. И учеба твоя вовсе незаметно течет, не то что у Храмцовой с Рюминой. Ну, академики! В каком-то калинарном техникуме,  а я их аж боюсь. Все их учебные дела на Горбунову спихнул. Она как-то с пользой для дела с ними беседовать умудряется, а я все за свою мужскую невинность опасался. Ой, оторвы! Кое-как учатся, все привилегии давно выбраны – нет, подай особые условия. Отгул за прогул, словом. Сроду не думал, а уж чего только в армии не навидался, что руководить вашим цветником будет так сложно.
- А у вас какое звание было?
- Майор. Ты уж, Рита, от нас не уходи, когда образованная-то будешь. Я на тебя представление к награде написал  по факту апрельского происшествия. Орден не дадут, но хоть премию, может, какую-то. Если б не ты, ой, не знаю, чтоб и было-то.
- Да ну, - неуверенно ответила Маргарита. – Какой уж тут подвиг. Я вообще, Василий Иванович, в сомнениях. Парней этих, Витьку с Сашкой, через день в окошко вижу. Дураки - дураками. Какие они преступники?  Бабки их на поминках у моей были. Соседи. Ну, сами подумайте, как против них показания давать? Старух жалко. Да и этих тоже.
- Жалко? – скривилась Зоя. – Тебя бы сзади за горло схватили… из-за винтовки паршивой. Вся б жизнь перед глазами прошла! Это тебе не из-за закрытой двери стрелять.
- Вестимо, - насмешливо кивнул Иваныч.- Если на вышке дремать до такой степени, что я не знаю… Не то что придушат, подол на голове завяжут. Они под твоим прицелом еще при подходе к полосе отчуждения должны были оказаться. По идее-то после такого проступка в охране не служат. Благодари бога, Худякова, что работа малопрестижная, никто сюда не рвется
- Ага. Поблагодарю. Но вы начальник –чудо. Другой бы сто раз догадался после этого случая в другую тарифную категорию наш объект перевести. Хлопотал бы. Дескать, в связи с резким изменением криминала объект нуждается в усиленной охране. В техсредствах. В увеличении количества постов. В повышении зарплаты и страховых сумм.
- А вот это спасибо за подсказку, Зоя Ивановна, - серьезно ответил Иваныч. – И пусть обратно мужиков дадут. Да, вы правы на все сто. Только зря вам кажется, что на эту тему ничего не делается. Со следующей недели начинаю капительный ремонт наружного  периметра.
- Оружие пусть тоже поменяют, - предложила Рита. - На вышке нужен автомат, а внизу пистолет. И чтоб обойма полная.
- Это ж стрельбе опять учиться, -  закручинилась Зойка. – Сколько можно? И притягательность повысится для таких же воров.
- А уж это кто кого, - ответила подруга.- Знаешь, мне стыдно, что я ни одного хотя бы в попу не ранила. Убивать – нет, но проучить надо было.
- Сложная ты девушка: то пожалеть, то наказать, - упрекнула Зойка, поудобнее умащивая на руках прикорнувшего в машине Сережку. – А я б с большим удовольствием в поварихи ушла.
 -Кстати, Зоя Ивановна, вы как? После нападения дежурить не боитесь? – спросил шеф.
 - Нет. Я  только в первый раз боюсь. А потом ни фига, дело знакомое.
 - Понятно, - непонятно подытожил Иваныч. – Это всего касается? 
   - Практически, - насмешливо ответила Зойка. – Хоть мужа по башке сковородкой бить, хоть его оплеухи щекой ловить.
    И задумалась: что за допрос? Мечтает ее выдавить из отряда? Или просто так речь вел, по тексту беседы?
 Довез он их и отъехал, даже чаю не зашел попить.
- Очень хороший человек! – похвалила Иваныча Рита. – Ну просто как родной помог! Не знаю, чтоб я без него и делала.
- Везет тебе на помощников, - кивнула Зоя. – В пору цветения, видимо, входишь. Вот! – и выкладывает из кармана горсть  денег.
- А это что?
- Как что?    Тот дал, который в автобусе с нами ехал. Как его? Чернецкий. «Биокор».
- А когда?
- Здрасьте! Когда от больницы до складов нас вез по дождю.
- А это он что ли был?
- А кто же? Ты его не узнала?
- Нет.
- Можно подумать, к тебе до него и после сто похожих сватались, - обиделась  ни с того ни с сего Зоя.- Ой, господи! Надо же до такой степени, аж неудобно.
- А деньги-то ты зачем взяла у совершенно незнакомого человека?
- Я ведь их не просила. Человек бескорыстно помог. Позвони хоть, поблагодари.
- Мне неудобно. Особенно после денег. Ты не можешь их обратно отдать?
- Ну, хорошо. Я поблагодарю. Совру, что красивый венок купили.
- Все нелепо. Не надо было брать, - уныло молвила Маргарита.
- А ничего страшного. Можно еще про сумку намекнуть.
      И только она это произнесла, у дома тормозит машина, в дверь сеней звонят. Высунулись они в окно, а на крыльце - их роскошный щедрый благодетель с пропавшей сумкой в руке. Рита  руками замахала: «Я, - кричит шепотом, - открывать не пойду. Ты как хочешь».
- Деньги спрячь, - приказала Зойка, - сунь  в ящик стола.
    И отправилась к двери.
  Заходят. Чернецкий улыбается-извиняется: не заметил, мол, сумки, пока пассажира на заднее сиденье не посадил. Тот говорит: «Чем это у тебя тут так странно пахнет? Сумка какая-то».
- Пельмени прокисли! – ахнула Зоя. –  Бабушке в больницу везли, она очень любит. Уж простите нас.
- Да что вы!- замотал головой Чернецкий.- Банку мы выкинули, а остальное – вот. Адрес ваш я вспомнил, к  счастью. Как похороны прошли? Это сегодня было? Примите соболезнования, - галантно кланяется.
- Да вы проходите, Владислав, не знаю отчества, - приглашает Зоя.
- Мы не на службе. Какие могут быть отчества? Я еще считаю себя молодцом хоть куда, Зоя. Так что давайте без отчеств. Вы согласны? Вашу подругу как зовут?
- Мммаргарита, - разжала вдруг спекшиеся губы и улыбнулась неуверенно хозяйка.
- Красивое имя. В переводе: жемчужина.
- Я знаю.
- По отношению к    вам очень правильное имя. У вас глаза жемчужные.
- Роскошно! Жемчужные глаза, вот это да! – засмеялась, выставив белые зубы , Зойка. - Ну, раз все знакомы,  я стол накрою. Пельмешек отварю к водочке. Помянем бабулю. Вы нам помогли – за все спасибо. Нормально бабушку упокоили. Вам, наверное, всего этого не понять. Вы на такой улице, поди, не живали и в доме этаком.
- На всяких улицах и во всяких домах живал, вплоть до землянки. У меня отец военный строитель. По таким углам мотало – что вы!
- Да? Интересные судьбы. Вон она, - кивнула Зоя на  столбом стоящую возле печки Маргариту, - тоже из интересного города – из Ростова - на - Дону. Бывали там?
 Зойка уже  сняла с гостя элегантный плащ, табуреточку ему подвинула, воду в кастрюльку налила, на плиту ставит.
- Бывал.  Во многих местах побывал, прежде чем тут осесть. В этом городе отец служил, когда я уже был подростком. Вот что-то и потянуло. Осел, похоже, навек.
- А «Биокор» – это что?
- Ветлечебница хорошая. С собственной исследовательской базой. Сыворотки и вакцины для животных закупаем, сами производим. Селекционную работу  ведем. Животными торгуем. Лечим. И даже хороним на специальном кладбище.
- Вы ветеринар? – наконец вставила слово и Маргарита.
- Нет. Скорее просто менеджер. Учился в Москве в военно-медицинской академии. На санитарного врача. Уволился из армии. Сейчас бизнесмен.
- А что,  в армии плохо было?
- Этот вопрос мне любит задавать мой папа. С укоризной: а еще, мол, комсомольцем был. Но надоело блюсти санитарию, не имея средств на элементарное мыло, я уж о большем не говорю. Стыдно перед солдатами. И не хочу повторять подвиг отца. Вышел в отставку подполковником – еле концы с концами на пенсии сводит. Квартирка двухкомнатная. В Подмосковье.
- А у вас какая? – заинтересовалась Зоя.
- У меня пока такая же. Почти. Но я в ней один.
- Денег нет?
- Не в этом дело. Мечтаю построить дом. Вернее, даже комплекс, чтоб и фирма и жилье были в одном месте.
- И что?
Участок трудно найти. Все же учреждение специфическое. В центре города соседство с кошечками- собачками с трудом терпят. Выгульных площадок нет. Рита,  вы не позволите краем глаза глянуть на пустошь, что возле вас? Я правильно понял, что это выморочная усадьба вашего покойного дяди?
- Это моя усадьба, - вздохнув, ответила Маргарита. – Дом и участок были мне завещаны. Но вот так  все случилось.
- Кстати, Владислав, ей положена или нет как наследнице страховка за дом?
- А как же! Завтра досконально справлюсь у юристов о процедуре. Куда вам позвонить? Тут есть телефон?
- Ни одного на весь поселок . Сами позвоним, - решила Зоя. – С работы. Ох ты, Господи! Расселась я, а у меня все кипит! – метнулась к плите. – Вы какие пельмени больше любите?
- Да любые, пожалуй, - ответил гость.
- Тогда  отварю ассорти, - решила повариха. – Рита, ты бы приправы организовала. Поройся в холодильнике, разложи по розеточкам, я там соусы делала.
- Ой! И Сергей тут! – восхитился гость вышедшему на голоса розовому со сна Сережке. – Не знал, что вы спали, сударь. Извините, громко говорил. Как живете?
- Хленово, - хмуро ответил Серега.- Я, если, мамка, хоцес знать, по папке и бабуске соскуцылся. И по игрушкам.
  Гость поднял взор к крайне смутившейся Зое.
- С мужем разошлись, - понурилась она. - Вот… Хленово нам, не привыкли к безотцовщине.- И выпрямилась, показала Сереге кулак. – Еще раз такое услышу – опасайся. Понял?
- Понял, - шмыгнул носом Серега.- Есть хочу!
 Чернецкий засмеялся.
- А у вас есть дети? – спросила Зоя.
- Да. Сыну двенадцать. Но он далеко. В Германии.
- И не видитесь? – ужаснулась  Зоя.
- Ну  почему же? Недели три назад виделись.  Я часто туда по делам езжу.
- Господи-господи! – живут же люди, - искренне позавидовала его основная собеседница – Заграница, то да се, а я и в Москве ни разу не побывала. Во интересно жизнь течет. Нигде не была. Приехала сюда из своего  райцентра, встала на якорь – и все вам,  кранты. И вся жизнь так пройдет.
- Все от вас зависит. Только от вас, - любезно улыбнулся гость.- И за границей вы еще побываете.
- Да уж! Прямо ждут меня там, торбу такую, - хохотнула Зойка.
- Мы об этом можем еще как-нибудь поговорить, - прищурился Чернецкий.- А пока мы с Серегой голодные слюни роняем. Да?
- Да! – стукнул вилкой по пустой тарелке Сережка.- Сто баб в доме, а не дождешься.  Мамка, иди давай к плите.
- Водку ставить? – спросила от холодильника Маргарита.
- А как же! – потер руки Чернецкий.
- Так вы ж за рулем.
- Сто граммов сделают меня только зорче и умнее, - засмеялся гость. – А большими дозами я не балуюсь и пеший. Ой, простите, я не лишку тут выступаю? Все же у нас поминки.
- Напоминались уже, - раскладывая пельмени по тарелкам, сказала Худякова. – Просто расслабиться хочется. Ну, давайте по одной, не чокаясь, но уж о печальном, если можно, чур, не говорить. Красивая страна Германия?
-  Все  страны красивы.  - жуя, ответил гость.- – И все России в подметки не годятся. Такова диалектика. Я больше двух-трех недель нигде жить не могу. Хотя, вернувшись, не устаю клясть местные буераки да мусорные кучи. Зоечка, пельмени – блеск! Вот, кстати, ваш шанс. Хотите, помогу вам проложить дорогу к сердцу какого-нибудь иностранца через желудок?
- Хочу! – решительно сказала разрумянившаяся от водки, смородиновоглазая, как никогда, Зойка. – Но с моим весом и этим «довеском», - кивнула на Серегу, - это нереально.
  Чернецкий захохотал:
  - Вы прелесть! Чистейший образец русской породы! Вы меня в азарт ввели: я вам смотрины сделаю на высшем уровне. Но над вами надо поработать портнихе, парикмахеру, модельеру.
- Употеют бедные, - засмеялась  Зойка. – Кроме Марго … да еще одного немолодого психа… никто меня красавицей не считал. И тот, к сожалению, весьма короткое время.
- Он не прав. А у подруги вашей есть глаз, что редко встречается  у женщин.
- Да не глаз у нее – добрая очень! Раскомплексовывает меня два года. Ритик, я все поняла про нас с тобой! И спасибо тебе, иначе бы я сейчас не беседовала, а под лавкой, забившись, сидела. Хвалила- хвалила ты меня, вот – смелости добавилось. Самомнения, так сказать. Ну что, дорогие друзья, еще порцию пельменей отварю?
- Ой, нет! – замахал руками гость. – Я и так чувствую себя  удавом, проглотившим кролика. Давайте все же усадьбу посмотрим. Вы, Рита, не возражаете?
  Оделись, пошли в огород. Гостя заинтересовал колодец.
- Хороший водоносный слой, - говорит. – Это очень существенно.
    В баньку заглянул:
-О, внутри она прелестна. Только сверху в божий вид привести. Обшить.
  Обмерил шагами пепелище, спросил про общую площадь огорода. Ушел в овраг, вылез из него, пошел смотреть пологий склон за дальним не обгоревшим забором. Дом дяди Ивана последним в порядке стоял, за  ним по  ровному скату шла вниз разреженная березовая рощица.
- Судя по тому, что деревья идут рядами, культурная посадка? – спросил Чернецкий, вернувшись к ним, стоящим у межи. – Не знаете, кому принадлежит? Сквером не считается?
- Нет, - ответила Зоя. – Это заброшенный питомник. Почему-то перестали березы на улицах  садить. Вот что не употреблено и растет само по себе. Красиво. И даже грибы водятся.
- Отличное место! – потер руки Чернецкий.- Маргарита, продавайте свой терем и дядькины головешки. Завтра же деньги принесу.
- Быстрый вы какой! – вместо Маргариты ответила Зоя.- Хотя можно. За две двухкомнатных в центре. Для нее и для меня.
- Дороговато, - задумчиво потер подбородок гость.
- А раз так, то и говорить не о чем, - засмеялась толстуха. – Адью, приятно было познакомиться.


 
  Маргарита бочком сидит на перилах вышки, смотрит в поле, поколачивает пяткой сапога о доску ограждения площадки. Светлый день, приятная погода. Облачка пухлые плывут по небу, поле дикое зеленеет нежно, асфальт дороги красиво почеркан строчками яркой травы в трещинах.
- Эй! – кричит ей в спину кто-то из пришедших ремонтировать внешнюю «колючку». – Гульчетай, открой личико!
  Она оборачивается через плечо, смотрит сверху вниз на шутника, подошедшего к  внутреннему ограждению, держащегося рукой в брезентовой рукавице за проволоку.
- А если по ней ток пущен? – спрашивает строго.
- Скажут: сгорел от любви, - скалит зубы не такой уж молодой мужик в синем полукомбинезоне.
- Я серьезно: к этому ряду проволоки подходить нельзя. Вас, наверное, предупреждали. Так что, давайте-ка , дяденька…
- Ух ты, строгая! – веселится шалун, не делая и шага назад.
  Остальная бригада лежит на травке, подстелив рабочие куртки, покуривает: людей привезли, бухты новой колючки – тоже, столбы привезли, а машина с буром не пришла.. Мужики сняли колючку на доброй сотне метров ограждения, теперь загорают. От нечего делать согнали с вышки шуточками Зойку: орали, что при ее конституции ноги у вышки вот-вот подломятся.
- Обсудили все, гады! – красная от злости и унижения рассказывала в дежурке Худякова. – Одному груди нравятся, второму попа, третий бы ножки мои на плечах подержал. Кобели! Иди уж ты постой, что ли. Я или тут сидеть буду, или за  склады уйду.
    Маргарита пришла на ее место, села на перила , отвернулась, но нет – и до  нее дело есть.
- Беру в руки винтовку, - предупредила  она. – В лоб бить не буду, но второй выстрел в ногу или руку сделать вполне имею право.
- А ты прямо застрели.
- У вас же семья, стаж предпенсионный. Да мне вас и калечить не надо. После выстрела в воздух наша  замначальница караула вас живьем съест.
- Горбунова, что ли? – засмеялся мужик.- Эта может. Ладно, отойду. Но я по делу, а не ради шутки. Тем более, ты такая ладная, что и шутить не над чем. Воды бы нам. Никто не подумал, что тут такие строгости. Своей воды не взяли.
- Попросите у Горбуновой ведро да сходите на родник. Мы оттуда же берем, насос сломался. К сожалению.
- А где она?
- В средней зоне. Внутри ограждения идти не надо. Выйдите наружу, а у ворот девушкам дело объясните.
Ушел. Из дверей дежурки трусливо выглянула Худякова, шепотом крикнула наверх : «Че хотел-то?»
 - Воды напиться. Послала к Горбуновой.
- И правильно сделала, - погромче сказала Худякова. – Козлы! Ненавижу этих мужиков, как класс, всех до одного.
- Ну, я этого не заметила. Вчера, например, кой-кто из них тебе очень нравился.
- «Биокора», что ли, имеешь в виду? - прищурилась Зойка, выходя за дверь. – Так он не им чета.
  Маргарита вздохнула.
- Ревнуешь что ли?
- С какой стати? – пришлось ответить гордо. И, чтоб уязвить Худякову, добавить: - Одного не пойму, чего ты так упорно во внучки к моей покойной бабке  стремилась?
  Худякова несколько смутилась, взгляд отвела, потом говорит:
- Я, что, и помечтать не имею права? А вдруг бы он действительно нам обеим по квартире купил?
- Ха-ха-ха! – не выдержала Маргарита. – Ой, не могу! Наивняк ты, Зоишна! Богатый потому и богат, что варианты в свою пользу быстро считает.
- А нищий потому и нищ, что свой шанс подарить готов, - отрезала Зойка, карабкаясь по лестнице.
      Мужская компания на травке опять оживилась: громко спорят, рухнет - не рухнет вышка.  Если, мол, в первый раз и устояла, то только потому, что наливная девушка одна там была. «Ну, вторая-то вовсе без весу, одна приятная тяжесть не засчитывается, так сказать», - под общий хохот сказал какой-то записной остроумец. «Эх, на ручки бы легонькую-то да в кусты! Место такое располагающее, погода - блеск, но они там, мы здесь, - добавил второй рыдающим голосом. – Причем вооруженные до зубов, не подступишься». «А, может, не такие уж и опасные? Кто, парни, в разведку пойдет?»
    Худякова снова занервничала, крикнула:
 -Перед этим хорошо себя оглядите. Я, например, ни с одним из вас  на один гектар и с…ть не сяду.
- А мы не для этого и набиваемся, - ржут.
- Отставить! – раздалось грозное: Иваныч из-за угла дежурки появился.
- Вы  что? – говорит мужикам. -  От безделья борзеете? Я вам только сдельно платить собрался. Так что вытаскивайте вручную деревянные столбики. Вот вам пила. Напилите их по размеру плиты дровяной. Машина будет, укажу, кому топливо везти.
- Это, мил, поверх договора, - возмутился бригадир.
- Ну да, но убрать территорию за собой – это само-собой разумеется. Так не в лог же добрые дрова скидывать. У меня, мужики, тут сплошь женский контингент. Одиночки есть с детьми, сироты есть круглые.
- Ладно,  все равно сидим., - кивнул бригадир, подходя к ограждению и сапогом поднимая колючку, чтоб добыть бензопилу. Спокойно в округе стало. Зойка говорит:
- Ты, видимо, не поняла, что у тебя другие обстоятельства появились. Вообще лопухом живешь, я удивляюсь. Получку до копейки она бабке отдавала. Ростовскую аренду тоже. Потом майонез горький ест и не пикнет. Ты хоть одну тряпку купила, с тех пор, как сюда перебралась?
- Кроссовки два раза покупала.
- Во-во. Жить ты не умеешь. Но сейчас другое дело. Банкир твой умер, царствие ей небесное, Зинаиде Николаевне. Я не радоваться тебе предлагаю! – горячо сказала Худякова, заметив Маргаритин протестующий жест. – А понять, что начинается новая свободная жизнь. Этот «Биокор» заинтересовался твоей собственностью. Флаг ему в руки! Но показывать вид, что он так все и хапнет за бесценок, не надо. Выдоить страховую компанию – тоже наш долг. Это первое мероприятие. Потом с «Биокором» рядиться до упора. И ты в хорошей квартире будешь жить, в норковых шубах ходить, на машине ездить. Ну, дашь мне что-то как помощнице – спасибо, не дашь – а кто тебе прикажет? Я готова и за бесплатно тебе активно помогать. Тем более, у меня-то обстоятельства аховые: жить нам с Серьгой негде. Я могу, конечно, заявление написать на комнату в семейном общежитии. Нормальные условия: секция на четыре семьи, кухня, ванная общие, все оборудовано, но плата, блин, нынче такая, что вся моя получка туда и провалится. Да, я вязанием почти столько же подрабатываю, но на эти деньги вдвоем с ребенком мне не выжить. Время нужно, чтоб что-то другое придумать. Вот я в тебя и вцепилась. Больше не в кого.
- А точно, что ли, в семью уже не вернешься?
- Нет. Ни за что! Это не семья – это четыре несчастья под одной крышей.
- Но Сережка уже соскучился.
- Нехай. Он мал. Не понимает, что мать материть да за дуру держать не рекомендуется. А подрастет, или Герку  со свекровью ненавидеть будет, или об меня ноги вытирать, как они. Кому это надо? – скорбно спросила Худякова, отвернувшись от Маргариты.
- Плачешь?
- Привычку забыла, - ответила, не оборачиваясь Зойка. – Так как?
- Все правильно. Но я, Зоя, сидела и думала: а не поехать ли мне в Ростов? Все ж родина. Ту квартиру продать. Перебраться в нормальный дом в спокойном микрорайоне. Раз на доплату деньги будут. Что меня тут держит-то?
Худякова обернулась, улыбнулась жалко:
- Дело твое. Конечно, там фрукты-яблоки, - Губы дрожат у  самой, глаза в слезах плавают. – Конечно… Едь…Чего тебе тут? Все продашь. Наряды купишь. Да.
Маргарита подошла, обняла ее за пышные плечи и заплакала за компанию под вой пилы «Дружбы».



     А Ростов стал сниться.
    Придя после « суток», улеглась в своем закутке, послушала, как Зоя за кухонной перегородкой кормит и школит проведшего время у няньки Сережку. Сидеть с ним согласилась бабушка Витьки Купреева. Вот Серега и рассказывает, как был счастлив вчера:
- Дядя Витя мне рогатку сделал. Такую, мам, понял, классную, что я почти подстрелил одного воробья.
- И не жалко? – рассеянно спросила поначалу Зойка, постукивая на полке посудой. – Вот запомни: из этой синей чашки будешь есть и только эту кружку неразбиваемую брать. Мы в чужих людях. Понял? Так что все, что под руку попадется, не хватать. Понял?
- Понял-понял. Дядя Витя сказал: надо тренироваться сначала на крупных весчах. Рогатку взял и как в кота стрельнет! Тот выше забора прыгнул. Во  здорово!
- Я тебе дам «здорово»! – прикрикнула Зойка. – И этого козла отлуплю! Ты кем стать собираешься, паразит? А? Дядей Витей? Дак он не сегодня-завтра на зону пойдет.
- Че такое  «зона»?
- Тюряга. Запрут в клетку и держат, как волка. Понятно?
- И в туалет не отпускают?
- Вот именно. Все в штаны делать приходится.
- И в Америке? – и испугом спросил Серега, видимо, видевший по телевизору камеры-клетки американских тюрем.
- Там тем более. У них строго. И еще маньяки грызучие в камерах-клетках рядом с нормальными людьми сидят.
   Серега задумался, сопит взволнованно носом.
- А нормальные, что, котов стреляли?
- Возможно. Есть и такой закон: животных обижать нельзя
- Только людей можно?
- Ну псих! Ешь! Людей тем  более обижать нельзя.
- А тогда почему ты меня бьешь и психом зовешь?
- Ой, господи! С тобой говорить, так весь умучаешься. Кто тебя бьет? Ну, бывает, шлепну.
- Бьешь! Если я сдачи не сдаю, то это бить. Дядя Витя объяснил.
- Тогда прости!
- Ладно. А по закону тебя за это в тюрягу можно?
  Зойка, видимо, упала на табуретку: тяжелый шлепок и деревянный стон мебели.
- Сережа, ты  что ли мечтаешь без меня остаться? Какие ты вопросы-то задаешь? Ты меня не любишь, что ли?
- Люблю.   Я, между прочим, всех люблю. И тебя.    И воробья. И кота. И дядю Витю. И… а нет: его бабушка мне не так чтоб понравилась. Говорит:  «Вы чё, вы****ки, делаете?» Про кота. Я, говорит, Витьке по башке дать не в силах, но тебе, то есть мне, запросто дам. И мать, то есть ты, еще и спасибо скажет: кот старый, заслуженный.
- Рогатку отобрала?
- Ну да! Так мы и отдали! – Серега, видимо, уже ощущал себя боевым корешом обалдуя Купреева.
- Сергуня! – затосковала Зойка. – Ну ты же, честное слово!
- Зоя, скажи Витьке, чтоб учил стрелять только по мишеням – и дело в шляпе, - посоветовала Маргарита  из-за перегородки. – Нарисуй на фанерке круги или полено в поленнице пометь – и пусть лупят на пару. Парням, видимо, без этого не прожить. И нечего  из любой ерунды  конфликт делать.
- Мудро! – повеселела Зойка. – Мы тебе спать мешаем?
- Да нет. Бабушка тоже со мной не больно-то церемонилась. Я умею под разговоры засыпать, - ответила Маргарита и уснула минут через пять. Отплыла в город Ростов – на – Дону.
    Ходит знакомыми улицами. Вот старинные дома. Какие красивые! Вот собор войска Донского. Просто слов нет, какой замечательный! И чего она раньше в него не заходила? Надо зайти.
    Устроен собор, как их с матерью квартира, только все очень большое: ковры на полу и на стенах, чугунная ажурная лестница, что поднимается наверх – к куполу, вся уставленная большими яркими банками с компотами, с маринованными помидорами, с вишневым соком,  с вареньем из черешни и из винограда. Она  стоит у подножия лестницы, вспоминает и не может вспомнить, как же его варить, виноградное варенье. Подходит мать, похожая на тетю Софу Никитскую, говорит, что ягоды надо бланшировать и сироп делать по таблице, что висит над газовой плитой.  Маргарита идет смотреть, где тут газовая плита, но в соборе только свечки горят. Люди какие-то, Чернецкий среди них, очень элегантный: в плаще новорусском с клетчатым кашне, но это наряд не для улицы, а для свадьбы. Ведь у него семьи нет, вот и женится. Интересно, на ком?
    Подходит она поближе, в джинсах, как всегда, в кожаной куртке и с винтовкой. Он руку к ней протягивает и говорит: « Как тебе идет свадебное платье, ненаглядная моя!»      И собор  каким-то чудом превращается в часть улицы: деревья высоченные растут внутри его, у стен, а по осевой линии машины ездят, не признавая светофоров и знаков ГАИ. «Форд» старый, такой, какой был у дяди Ивана, везет кого-то знакомого, просто она вспомнить не может, кто это. Напрягает мозги, а этот, из «Форда», кричит на Чернецкого: «Ты куда мою жену поволок?» Как же его зовут-то, негодяя, из-за которого так сердце заболело и так стыдно стало, что подумалось: зря она вернулась в Ростов?
  - Рит, - окликает ее кто-то добрым голосом. – Проснись. К нам приехали.
  Она с трудом просыпается. Над ее «шконкой» стоит Худякова в цветастом бабушкином  халате, с трудом сошедшемся на груди  и в полах.
- Кто? Кто приехал? – щурится Маргарита.
- Из страховой компании, - громко говорит Зоя и шепотом добавляет: - и Чернецкий. Оденься поприличней, я тут тебе нашла, - протягивает трикотажную майку и бермуды.
    Маргарита натягивает пляжный ансамбль, усмехается: все лучше, чем во сне одета будет, хотя тоже достаточно нелепо. Зоя подпихивает и сланцы пляжные, шепчет: «Волосы прибери, лохматая». Маргарита скручивает свои слегка вьющиеся лохмы в узел на затылке, затыкает его, чтоб держался, зеленым фломастером, валявшимся на полу, выходит к гостям.
    У полированного стола в большой комнате сидит Чернецкий и донельзя элегантная поджарая женщина средних лет..
- Меня зовут Нонна Вячеславовна. Я инспектор страховой компании. А вы, насколько я поняла, наследница Зинаиды Николаевны и Ивана Сергеевича Козыревых? Маргарита Канчели?
- Да, - отвечает Маргарита, ладонью протирая сонные глаза. – Простите, я после смены.
- Перейдем сразу к делу. Владислав Евгеньевич ввел меня в курс всех, так сказать, перипетий. Случай, не буду скрывать, сложный. Вы должны были обратиться к нам сразу же после пожара. Мы ведь должны провести расследование. По горячим следам.
- Нонна, не надо казаться наивней, чем ты есть, - лениво молвил Чернецкий, поколачивая пальцами по столешнице. – Ты же понимаешь, что это не может быть умышленным самоподжогом, раз хозяин и его жена сгорели внутри. Случай страховой. Просто эта девушка не знала своих прав, я же объяснил. Бумаги сгорели в доме. Вот, кстати, повод для раздумий о частной страховой компании: ваш агент наверняка был на этой улице и не раз. И не доложил, что застрахованное имущество погибло? Что надо выслать на место происшествие инспектора? Слабо верится.
- Владислав! – одернула пожилая модница, нервно перекладывая по столу папку с документами. – Вы человек посторонний.
- Отнюдь. Я собираюсь купить этот участок. Построенное застраховать у вас. Так что механику отношений с клиентами, а их тут, как я узнал, половина улицы, полезно рассмотреть заранее. Не так ли? – коварно прищурился Чернецкий. – Одно дело – ваши рекламные проспекты,       иное – голая суть быта.
- И все равно, - гораздо скромнее, но упрямо молвила инспектор, - у компании есть повод предложить Маргарите Георгиевне обратиться в суд. Сумма страховки настолько значительна, что…
- Ну, при таких порядках вы меня как нынешнего и будущего клиента, скорей всего, потеряете. У вас, видимо, хилый страховой фонд.
- Ну почему же?
- Потому же! И безалаберные кадры!
  Инспекторша сникла. Посидела, помолчала, спрашивает у Чернецкого:
- Можно, я позвоню гендиректору?
Тот молча протянул свой мобильник.  Дама взяла аппарат, зацокала каблуками на выход. Чернецкий улыбнулся ехидно.
   - Куда это она? – шепотом спросила Зоя.
- Не дальше огорода, - ответил Чернецкий весело. – Коммерческая тайна. – И крикнул вслед: - Нонна Вячеславовна, основательно доложите о состоянии этого дома: он тоже у вас застрахован. Гляньте между делом и на баню.
 Инспекторша трахнула дверью.
- Садитесь к столу, - весело предложил Чернецкий. – Что вы, как сироты, в собственном доме стоите? Зоя, как вам идет халат!
- Да ну вас, - засмеялась Худякова, махнув рукой. – Бабушкин. Вот так вот развожусь: решила ни нитки из бывшего семейства не брать, пусть подавятся.
- Зря. Разводиться надо цивилизованно: мне половина, тебе половина. Зря вы, дорогая, брачный контракт не подписали. Тогда бы и по судам бегать не пришлось.
- Да какой уж там контракт? Пришла к ним с чемоданом, ушла  без него. И нервы целые. Жаль, конечно: вообще летом надеть нечего будет. Как на грех в снежный день цепи рвать надумала, так что, видно, в осенних сапогах на пляж буду ходить.
- О, это пикантно! – заявил Чернецкий, улыбаясь. – Вы просто не представляете, какой фурор вас ожидает в таком наряде. Купальник и сапоги – это круто.
- Вы серьезно? – вытаращилась Зойка, отреагировала на чисто мужской взгляд  собеседника. – Вы толстух, что ли, любите?
- Я говорю не столько о себе, сколько  о ваших, Зоечка, женских потенциях, - вполне хладнокровно ответил  тот.
- Да ну, - засомневалась Худякова. - У меня вообще духу не хватает на пляж-то высунуться.
- Зря. Хотя совет: не загорайте. В вас ценна именно белокожесть. Я, пожалуй,  не помню знакомой с таким сметанным цветом лица.
- Ой, хватит! Я что-то неудобно себя чувствую. Нашли тему – на меня глядеть да обсуждать. Переключитесь-ка на Марго, как более достойную. А то обижается, поди.
- Тут случай простой и говорить о нем нечего, - глянув на Маргариту, сказал гость. – Это девушка для тряпичных кастингов.
- Чего-чего? – удивилась Зойка, округлила глаза. – Что это такое?
- Ну, для магазинных показов коллекций прет – о - порте.  Я обратил внимание, что  подруга ваша хороша и естественна в любой одежде.    Напрасно вы обе усмехаетесь. Есть люди, которых не  красит одежда, есть люди, которые красят  собой  одежду,  как бы затмевают ее , а есть люди, в любой тряпке выглядящие, как в собственной коже. Маргарита из их числа. Это дар. От Бога. Очень ценный, кстати, дар, жаль, не у нас. Тут магазинные показы большая редкость. Иначе бы Маргариту давно заприметили.
- Благодарю за комплимент, - усмехнулась Маргарита.
- А точно-точно! – обрадовалась Худякова – На тебе, блин, наша «афганка» выглядит, как «сафари» в кино. И телогрейка тебе идет. Я просто на это дивлюсь. Человеку абсолютно  нечего носить, а он все время одетый! И хоть бы была красавицей, блин! – повернула она нос и указательный перст к гостю.
  Чернецкий захохотал, навалясь на стол.
- Над чем вы? – обиженно вытаращилась Худякова.
- Над вашей очаровательной непосредственностью, - утер он  выскочившую от смеха слезу. – Но вы не совсем правы. Вашу подругу очень легко превратить в красавицу.
  Тут даже Маргарита сильно заинтересовалась, уставилась на него.
- Минимум макияжа, только подчеркнуть глаза. Ну, может, рот чуть поярче сделать. И обязательная перекраска волос в черный цвет. И вы будете эффектней Милы Йовович.
- Так просто? – не поверила Маргарита.
- А почему вы вообще не краситесь?
- Не для кого, – спокойно ответила Маргарита. – Денег нет, это вторая причина. Работа в чистом поле, досуг на старушечьей улице. Так что и голову ломать над этим не стоит.
- Вот такой монастырь? – не поверил гость. – Неужто и кавалера нет?
- Ну почему? – обиделась за подругу Зойка. – На нее, например, один следователь глядит – не дышит. Ничего собой парень. Но ей некогда: учеба да бабка больная, да огород, да несчастья разные. Мама в Ростове потерялась.
- Вот как? – чему-то очень сильно удивился Чернецкий. – Да-да… Жаль-жаль… Но я еще раз вам говорю, девочки…- а что именно, договорить не успел: вошла инспекторша. Грустная. Недовольная.
- Компания постарается произвести все выплаты в недельный срок. Где я могу спокойно написать акт?
- Пожалуйста! – встал из-за стола Чернецкий и сделал ласковый приглашающий жест: садись, мол, голубка сизокрылая.
  Пошли все трое к дверям в прихожую.
-Хозяйку попрошу остаться, - сухо сказала инспекторша. - Найдите, пожалуйста, страховку на это строение. И уточним детали пожара. Когда? Как? С какой позиции загорелось и так далее. Предупреждаю, я опрошу и соседей, так что будьте поточнее.
-Я вынужден остаться, - заявил Чернецкий. – Меня заинтересовал тон беседы. И сомневаюсь, что госпожа Канчели в  состоянии точно по суммам определить ущерб, нанесенный ее имуществу. Вы собираетесь сразу выплатить ей и за сгоревшую машину?
-Нет, разумеется. В завещании автомобиль не выделен отдельной строкой. Только по решению суда.
-А как вам такая фраза: «Дом и все находящееся в нем имущество»? Гараж, если вы заметили по остову сгоревшей машины, у покойного находился именно в доме. Это были, по сути, большие сени, а не гараж. Так что, Нонна Вячеславовна, «Форд» идет именно как находящееся в доме имущество.
-Мне еще раз надо позвонить! – нервно вскрикнула инспекторша, хватаясь за мобильник.
  Но в огород уже не пошла. Объяснила ситуацию, видимо, выслушала разнос, но Чернецкий,  взяв  трубку, урезонил верховную власть:
- Светлана, Светлана! Ой, тормози! Дела надо делать честно или не делать никак. И скажу откровенно: радуйся, что напала на скромных клиентов. В этой ситуации вполне можно схлопотать иск за моральный ущерб. Да-да! Какая моя выгода? Смеешься? Делая вид, что не понимаешь. Я потом посватаюсь к богатой наследнице, понятно? Да, я такой. Кстати, Светик, как себя чувствует твоя Жучка после вакцинации? Ага… Да… Я же говорил: эта вакцина лучше. Да… Спасибо. Непременно. И не обижайся. Я все понимаю, все, но девчонка осталась круглой сиротой. Абсолютно! Да ты что? Не-е… я старик. Я тебе идеальная пара, но увы! Хорошо, зайду. Минутку, минутку! А вы страхуете профессиональные риски? Тут мы до иска по поводу безвременной смерти кошечки дожили. Хочу застраховать золотые руки моих хирургов. Ну, ладно. Коли так, пусть сбегают в «Госстрах», к вашим конкурентам. Адью! Не расстраивайся, бизнес есть бизнес. Я иногда тоже пролетаю. Всего предусмотреть невозможно. Но унывать – ни-ког-да!
     Маргарита сидела, слушала и благодарно  молилась в душе: Господи, как хорошо, что находятся вот такие люди!
  Пока инстпекторша царапала пером и ходила по соседям,  Зоя накормила всех обедом. Потом вышли в огород, где Серега,  пользуясь розовыми штанцами бабки Зинаиды уже как спецовкой, снова мостил путь к колодцу, чумазый, как чертенок.
- За что вы его так ненавидите? – весело удивился Чернецкий. – Ну и видок!
- Недосуг было в город съездить, купить ему что-нибудь, - заоправдывалась Худякова.
- Фу ты, Господи, какие мытарства! – сказал Чернецкий. – Собирайтесь. Так и быть, свожу в магазин. Хотя дела планировались. А то давайте  ваши и сына вещи у мужа отобью.
- А хорошая мысль! – обрадовалась Зойка. – Пусть-ка подумают, что я к вам ликвидировалась. Рит, Сережку покараулишь? – И потрусила  переодеваться.
- Вы очень добрый человек! – тихо сказала Маргарита. – Спасибо вам.
- Не-не-не! – протестующе вытянул руку Чернецкий. – Вот этого я не люблю – теплых благодарностей. Если и помог, то чисто случайно. От нечего делать, так сказать. При этом вам неизвестно, что за личную  выгоду я преследую. Я человек не только хитрый,  но и жесткий, Риточка.
- А зачем вы так про себя говорите? – удивилась Маргарита.
    Чернецкий пожал плечами – очень красиво получилось из-за хорошего покроя светлого пиджака:  шевельнулись  широкие прямые мужские плечи вперед –назад, замерли. Стоит он на фоне  обуглившейся стены сеней, элегантный, зеленоглазый темный шатен с легкой-легкой сединкой в волосах надо лбом, смотрит на нее с каким-то сложным выражением – печаль чуточная? Раскаяние непонятное? Деликатность наигранная? Ей вдруг сделалось тревожно. Чернецкий улыбнулся широко и белозубо:
- Самокритика, дорогая Маргарита Георгиевна, легче критики. Я намерен вступить с вами в деловые партнерские отношения, всякое может случиться. Так уж лучше самому очертить параметры общения, чем спиной потом ловить ваш женский взгляд: подлец – расподлец! Вы, женщины, горазды думать о нас нелестное.
    Маргарита хотела улыбнуться ему в ответ, но не получилось. Уставилась  в глаза взглядом резиновой собачки : не топи! Каким бы ты ни был с другими до этого, меня – не топи! И Чернецкий согнал улыбочку с лица, отвернулся, поковырял ногтем стену, сдул сажу с пальца. Сказал, на  нее не глядя:
- Получите страховку, рекомендую ее в доме не держать. Положите в банк.
- Естественно.
- Как я понял, вас тут сейчас ничто не держит? Поедете домой, в Ростов?
- Пока не решила. Умней, возможно, было бы доучиться здесь. И работа удобная, для учебы время есть. И сам институт лучше: у нас в Ростове любят из воздуха деньги делать. Боюсь, что перевод в копеечку влетит. И программы чуток разнятся. А досдавать предметы – это опять деньги. И практика в придачу не пройдена еще за третий курс. Ни коров, ни лошадей в глаза не видала. Бабушка все время болела, вот и зашилась я с практикой-то.
- Понятно. Могу помочь.
- Это уж после  сессии, если позволите.
- Прекрасно. А на работу в «Биокор» не хотите?
- Не думала пока. Может, приду посмотрю.
- Мудро. Так и надо. Чтоб кота в мешке не купить, - не глядя на нее, согласился Чернецкий.
- А, простите, какую работу вы мне могли бы предложить?
- Да хотя бы личного секретаря – референта. Самая свежая вакансия. Девушка с этой должности уехала за границу. Вот шустрячки, честное слово!  Попросятся взять в  командировку, сразу найдут себе кто жениха, кто какую-то должность. Вы так со мной не поступите?
- Нет.
- Ох-хо-хо, те тоже обещали.
- А что, многие там устроились?
- Мудреного, конечно, мало: много платить я не имею возможности, вот и ищут, где им удобнее. Да что девахи! Парни точно так же себя ведут!
- Женятся на иностранках?
- А черт их знает, как они устраиваются. Не вникал. Нет у людей патриотизма, что поделаешь. Я уж подумываю, не перевести ли фирму под крыло общества инвалидов – тогда текучести не будет.
    Говорит он все это, носком ярко начищенного ботинка попинывая положенный Сережкой в борозду задымленный кирпич,  а Маргариту что-то тянет вслушаться, распознать, что скрывает безмятежно – насмешливая интонация.
- А хорошо, наверное, приехать в чужой край, а навстречу знакомый, который благодаря тебе тут осел. В гости зовет, пирогами потчует, - наобум сказала она.
       Чернецкий покосился.
- Вы будете первой, кто так поступит, - ответил после небольшой паузы. – Что-то встреч со мной никто не ищет, хотя все знают, где меня искать. И представьте, навстречу никто не бросается, чтобы на тротуаре обняться. Отъедут – и сразу в немцев превращаются? Ай, пустое, - махнул рукой. -  Нынешние человеческие связи вообще сплошная эфемерность. Вон, я сына не могу заманить навестить деда с бабушкой. И меня, отца, проведать на исторической Родине.
- Скучаете по нему?
 Чернецкий подумал долгонько, ответил обтекаемо:
- В данную минуту – нет. – И пошел к выходу на улицу: у машины маячила инспекторша, Зоя, слышно было, идет на крыльцо по сеням.
    Маргариту кольнула обида: не попрощался, не взглянул. Да, похоже, любит толстух, извращенец. Потом она одумалась: а чего ему прощаться, коли он Худякову обратно повезет с ее приданым? И  чего  взглядывать, коли пока никаких отношений нет, в том числе и деловых?
    Она окликнула Сережку, топающего на пожарище за новым кирпичом: хватит, мол, надо пойти умыться. Серега забурчал, что мыться не хочет.
- Хорошо, - отступила Маргарита, - вкалывай в чумазом виде. Так-то я с тобой хотела по роще прогуляться, но не хочешь – не надо.
- Хочу. Пойдем. Прямо так.
- Спасибо. Только я с мужчинами в розовых штанах и с черными щеками по рощам не хаживала.
- А че такое – роща?
- Вот тот березовый лес.
- А-а-а… Мы вчерась там с дядей Витей были. Неинтересно. И курить, между прочим, совсем невкусно.
- Курнуть, что ли, дал?
- Ага.
- Сам предложил или ты попросил?
- Я попросил.
- И не понравилось?
- Нет.
- Ну, значит, больше никогда не проси.
- Ага. Дядя Витя тоже так сказал. А дядя Саша сказал, что надо несколько раз попробовать, потом вкусно будет
    «Вот идиот! – подумала Маргарита о Кирееве, который ей нравился еще меньше, чем Купреев. Белобрысый и довольно нежный с виду, идуший, по общему мнению, на поводу у быстрого  на пакость Витьки, почему-то именно он оказался на вышке – отбирать винтовку у Худяковой, и душил он ее, рассказывала потрясенная Зойка, вовсе не понарошку, и шептал на ухо  «Молчать! Ты под прицелом!», как она выразилась, сладострастно. А на улице встретишь – пай-мальчик, и поздороваться не забудет. Боже мой, какая кромешно сложная жизнь! Никому нельзя верить! Как противно непонятны поступки людей. А так же животных. Ту собаку, считая ее ничейной, она сто раз подкармливала, вынося к крыльцу дома остатки супа с хлебными крошками. Здоровенная дворняга, видимо, и овчарки в родстве были, но окрас «фэнтези» – черные, белые и рыжие пятна, довольно кудлатая.
     Когда все четверо охранниц замерли, не соображая, что дальше делать, а троица в масках неслась с украденной винтовкой по полю в сторону леска, Маргарита все же решилась: «Я за ними, девчонки, как хотите! С нас голову снимут, это не охрана, надо хотя бы посмотреть,  куда они побежали».
- Винтовку возьми, - закричали Вера и Люська, - по патрону еще дадим.
     Она зарядила винтовку, быстро сунулась в лаз, проделанный шпаной, но у столбика  наружного ограждения сидела и ждала ее собака, не замеченная  в предрассветной серятине. И стоило высунуться до половины из-под проволоки, собака злобно зарычала. Если бы не экзотичный окрас, Маргарита вряд ли бы узнала бобика, которого прикармливала на родной улице.
- Ты что? – прошептала она. – Откуда ты тут? А? Усь-усь, беги за парнями.
  Но пес, стоило ей податься вперед, оскалился и вцепился в рукав телогрейки.
- А-а-а! – закричали девки за проволокой. – Ритка, назад! Ритка, горло береги!
- Ты что, ты что, ты что? – забормотала она, стараясь быть спокойной, но пес только набирал ярости, тянул ее руку к себе, перехватываясь зубами по рукаву.
- Ритка, подожди, мы к тебе! – уже лезли в прогал  Люся и Вера, а Зойка визжала, топоча сырыми со страха сапогами.
- Фу! – крикнула грозно Маргарита, подтягивая второй рукой винтовку. – Фу, скотина!
    Пес на мгновение оторопел, отпустил рукав. Она дернула винтовку, чуть приподняла дуло и выстрелила, не целясь. Раздался визг, собака отпрянула, поскакала на трех лапах в сторону дороги.
    В милицию они обратились утром, когда пришла другая смена  Ну, естественно, к этому времени чуток скорректировали дальнейшие показания, просушили следы трусливого Зойкиного поведения. Обсудили меж собой, причастна ли собака к происшествию. В Веселом и около него водилось немало бродячих псов. Видимо, случайно эта тварь оказалась поблизости, предполагать, что муштрованная, глупо, не могла она сидеть и ждать в качестве прикрытия. Не породистая, чай. А то, что Маргариту не узнала, тоже не удивительно: что с них возьмешь, с приблудных псов?
  Приехала милиция. Сышик молодой длинновязый забегал, пригнувшись к  замле,  вдоль проволоки. Еще один писал протокол, такой же «зеленый огурец», как и тот, что бережно принес в дежурку волоски, зацепившиеся за колючку. В прозрачных пакетиках, понял, все чин-чинарем, черные и рыжие волоски. Говорит: «Кой-какой след. Один из бандитов вообще приметный – рыжий, а их не так уж много». Маргарита улыбнулась криво: в лабораторию повезут, Шерлок Холмсы. А на глаз собачий волос от человеческого отличить не в состоянии. Девчонки тоже переглядываются.
- Это собачьи, а пестрых собак довольно много. Именно пестрая собака меня и рвала.
- А пятна крови цепочкой? А лоскут хэбэ?
- Кровь собачья, я ее ранила. Это точно. Я эту собаку знаю. Беспризорная, отирается возле поселка Веселый. Вечно голодная. А тряпица, видимо, от моей телогрейки.
    Молодой следователь с вещдоками покраснел густо. Протоколист упрекнул:
- Надо было и об этом рассказывать. Мелочей в дознании не бывает Ладно, сейчас допишем: « В дополнение к уже сказанному сообщаю, что»… Диктуйте, как дело было.
- Ну, я попыталась проследить, куда побежали эти трое. Сунулась с винтовкой в проделанный ими лаз. И тут на меня напала эта бродячая собака. Порвала рукав телогрейки. К счастью, почти не укусила. На руке только синяки. Кое-как удалось в нее выстрелить. Видимо, ранила: она на трех лапах по дороге скакала.
- Да, меткость поразительная! – заметил протоколист.
  Но второй, расстроенно сидящий возле ТЭНа со своими пакетиками, буркнул:
- Тебя бы под колючку сунуть, собакой придавить да их мортиру вместо пистолета дать, в кого ты попадешь? Вы, товарищ Канчели, на удивление смелая девушка. Я таких практически не встречал
- Да какая я смелая? – искренне сказала Маргарита. – Я мышей боюсь. Но тут, понимаете, работа. Когда не знаешь, что делать, поступай правильно – вот такой принцип, видимо, сработал.
- Красивый парадокс, - кивнул головой сидящий у ТЭНа и улыбнулся ей.
- Иванцов, - заметил симпатии протоколист, - ты бы еще разок обошел окрестность. На дальних подступах пошарил. Надо все знать: с какой стороны пришли, где пережидали. Пистолетная  гильза, конечно, хороший трофей, но поищи-ка окурки, отпечатки следов. Странно, почему они не от леска лезли? И на кой черт им винтовка старая?
- Обрез сделают? – предположил Иванцов.- А, может,  пацаны? Просто по воронам стрелять.
- А пистолет? – вопросила Маргарита. – Хватило б, казалось, и его для ворон. Вы зря собаку служебную не вызвали.
- В отделе на дежурстве есть одна, но занята. А из питомника ехать, сказали, бензина нет. Сложности у нас, кризис.
- В мозгах, - буркнул доселе молчаливый, как скала, Иваныч. – Это подумать: из милиции все старые кадры снялись. Давно работаете –то?
- В августе год будет, -  ответил Иванцов, выходя на поиск окурков.
- Ну, хана всем мафиям на свете! – Встал со стула Иваныч. – Самим надо искать.
- Никто не возражает, -  подвигая Маргарите протокол на подпись, улыбнулся второй милиционер. – Значит так, если еще что-то вспомните или какие-то вещдоки найдете, попрошу нас оповестить. Мы сейчас прочешем лесок, поищем: может, тут и спрятана.
- Я с вами, - стал застегивать куртку Иваныч.
- Ой, не надо! – вскрикнула Зойка. – Василий Иванович, это не ваше  дело.
- Этто  еще что такое? – одновременно  погрозил и растаял от забот тот. – По идее-то, боец Худякова, я вас должен в этот лес выгнать. Но уж ладно. Идите по домам. И давайте-ка осторожнее: никому ничего не рассказывать, это раз. А наоборот прислушиваться к разговорам: вдруг кто-то где-то что-то видел.  Но не забывайте об осторожности, вопросов лишних не задавайте: черт знает, что тут за психи были. Ну, невиданное дело, честное слово, война миров!
 Прошло с неделю. И вдруг бабка Зинаида говорит Маргарите:
- Ты на ветеринара учишься. Поди-ко посмотри у Киреевых собаку. Анфиса приходила, говорит, Сашка какого –то кабыздоха лечит, с лапой что-то. Нагнивает лапа-то.
     Пошла. И лежит в сарайке-дровянике псина, ее кусавшая! Смирно лежит, на нее без особой злобы смотрит. Нос горячий и сухой, издали видно. Ей не сразу в голову пришло, что все тут связано: думает, сердобольный парень Киреев Санек, вот подобрал хромую собачку. Сама, видимо, приплелась, решил помочь. Телогрейка старая под песий бок брошена, вода в алюминиевой миске поставлена. Бабка Анфиса ворчит:
- Самого, паразита, прокормить не могу, дак он еще и эту прожору держит уже полгода. Дрессирует. У! Так бы и убил поленом по башке!
- Антибиотики колоть надо, рану крепкой марганцовкой промывать. Повязку с риванолом сделать.
- Завязывал он ей каку-то немочь. Рвет повязку-то. Его чуть не кусает.
- Ну и меня тяпнет.
- Нет. Вы ведь обращению ученые?
- Не так уж и ученая. Она меня уже кусала. Как раз… - начала и осеклась Маргарита. – Я ей суп даю, а она за подол халата дернула.
- А –а-а .. Играла, стал быть. Ладно, скажу ему, что ты советовала.
     И тут появились оба,  Витька и хозяин «игривой» собачки. Растерялись. Витька непроизвольно к поленнице двинул, а потом этак наигранно – равнодушно мимо прошел. И Маргарита поняла, что винтовка – там. Сказала все же спокойно:
- Если вы ее подержите, я ей помогу. А так боюсь. Дело в том, парни, что это я ее и подстрелила. У нас происшествие, о котором рассказывать нельзя. А эта дура оказалась рядом. Ее случайно зацепило. Так-то мы друзья. Я ее кормила иногда, но вот такая история. Ты почему ее, Саша, на привязи ночью не держишь?
 Санек замялся, Витька бойко ответил:
- Кто сам не любит цепь, другого на цепь не посадит. Это, как его, один философ сказал.
- Видимо, Спиноза, - кивнула Маргарита. – У кого есть дома пенициллин?
- Нету.
- Дуйте в аптеку.
- Денег нема.
- Ладно уж. Я дам, - сказала бабка Анфиса. – Шприцы есть. Многоразовые. Стеклянные. Кипятить надо или так сойдет?
- Кипятить. Ну, через часик зайду
     Удалилась Маргарита и соображает: что делать? Парни ушли в аптеку, старуха кипятит шприцы. Собака лежит хворая. А вдруг бросится?
    Под  джинсы, с трудом их натянув, одела две пары зимних рейтузов, у старой телогрейки опустила закатанные рукава, на голову водрузила шапку-ушанку, обула резиновые сапоги. Пошла в сарайчик. Псина зарычала, не поднимаясь.
- Лежать! – приказала Маргарита и  заглянула за поленницу.
    Темновато, ничего не видно. Взяла  какую-то кочергу не кочергу, стала ею шарить в прогале у стены. Крюк за что-то зацепился, она поволокла. Это была винтовка Худяковой, завернутая в мешковину, перетянутая бечевками. Вот гады!
    Она, практически не таясь,  прошла мимо киреевских окон. Вошла в свой дом. А дальше что делать? Как милицию-то известить? Телефона нет. А, может, вообще не извещать? Ну, нашли и нашли собственными силами. Так даже удобнее: страшно подумать, что будет с этими дураками - соседями, Сашкой и Витькой. В принципе, ей они не сделали ничего плохого, на нее нападал третий. А его как найдут, если этих не тряхнуть? А вот это обидно, если того не поймают. Тот был мощнее и взрослее. И вооружен. С рук такие делишки сходить не должны. И вообще… Странное оцепенение от мысли, что преступники – знакомые люди. Что  рядом же живут  и те, кто наверняка заплачет, коли Витька с Сашкой окажутся за решеткой. А не потому ли эти друзья поулошные и лезли в их с Зойкой сектор, что рассчитывали «на знакомство»? Правильно рассчитали: Зойка толста и неповоротлива, Маргарита слаба с виду, потому что субтильна. И ничуть не жаль было знакомым мальчикам ни придушить , ни пристрелить знакомых тетенек, вот так вот!
     Маргарита переоделась, завернула винтовку в старый бабкин  плащ, ярко-красный, приладила  к свертку ручки из веревки, и по оврагу, задами улицы, тронулась к пороховым складам
- Ой, глупая, что ты наделала-то! – шепотом закричал Василий Иваныч.
  И точно  так же обрадовался ее подарку следователь Иванцов в милиции.
- А чего на меня шипеть? – обиделась она. – Не должна я знать ваших процедур изъятия. Спорим, что сами вы ее еще бы сто лет не нашли.
- За помощь спасибо, - спокойнее сказал Иванцов. – Но лучше бы было, если бы вы просто сообщили. Быстро и оперативно. А сейчас любой дурак догадается сказать, что в поленнице ее   не было. Милиция, мол, подсунуть пытается, навесить серьезное дело на малолеток.
- Хорошо, - вмешался Иваныч, - они пока не знают об изъятии. Рвите туда. Задерживайте их. Хоть личные признания будут. Да третьего возьмете.
     Но третий, предупрежденный соратниками, уже сорвался в бега. Хотя да, фокус с неожиданным появлением машины с мигалкой удался: парни «раскололись». Про третьего долго врали, что не знают его: подошел, де, пацан, говорит, айда, я заплачу. Словом месяц тянулась канитель,  третьего все же поймали, этих гавриков выпустили под подписку до суда еще раньше: малолетки, гуманное обращение… Собаку, кстати, Маргарита вылечила. Иванцов обрадовался, что не выкинул, несмотря на насмешки, пакетики с собачьей волосней , а отослал их на  идентификацию с шерстью этой псины – ценный вещдок получился, который не даст отвертеться Саньке…
    Сидит Маргарита на ступенях заднего крыльца, вспоминает все это и задумчиво смотрит, как Сергей Германович Худяков  мостит дорогу.
- Тетя Рита, ндравится?
- Еще бы нет! – улыбнулась она.
     Кто кому нравится? Она – Иванцову, Иванцов – ей? Нескладеха – неумеха, зеленый кузнечик на фоне великолепного господина Чернецкого. Странные мысли закипают в голове. Какие-то сравнения  лезут… Весна, видимо, действует.
- Чего ты улыбаисси? – спрашивает розовоштанный кавалер Худяков, подходя к ней с сорванным одуванчиком. – На цветочек, только не забудь в воду поставить.
       Какой головокружительный успех у мужчин! Вообще, как интересно, оказывается, жить, когда есть о чем подумать в распрекрасный солнечный веселый денек!



- Я этого потерпеть не могу, я! – голос у Горбуновой, как и облик, полумужичий, до печенок достающий желанием хором сказать: «Ну и стреляйся, коли так!»
     Утренний развод. Обе смены, уходящая и заступающая, - в центральном секторе возле конторы. Стоят в строю в своей желтовато – пыльной униформе, на два шага вперед выставив из ряда нестерпимое для хрупкой служебной психики Горбуновой явление: стрелок Канчели красуется в уполовиненной «афганке» – у форменного френча по локоть обрезаны рукава, у брюк по колено откромсаны штанины. Рукав и брючина аккуратно завернуты на манжет, «афганка» чистенько постирана, тщательно отглажена, перепоясана темно-коричневым плетеным кожаным ремнем. На голове «вероотступницы» – сшитая из остаточных лоскутов панамка. На ногах – полукеды цвета хаки и такого же цвета высокие мохеровые носочки. Ну просто загляденье! Безукоризненная модель «Сафари».
    Девчонки, как увидели ее возле ворот, аж завизжали: шик, блеск, красота ни за грош! И тут рулит Горбунова. Сама, понимаешь, в короткорукавой форменной легкой рубахе, в юбке, чтоб ноги продувало, в туфлях парусиновых, а бегает перед строем и рычит, как овчарка, от реплики Нинки Храмцовой: кому, де, мешает, если летняя форма будет легкой и красивой?
- С вами,  Зинаида Ульяновна, конечно, лучше не связываться, - подала голос в поддержку Храмцовой Света Рюмина, -  но хоть докажите, что запрет правильный.
- Вы бойцы военизированной охраны, а не барыни на африканской охоте, - с нажимом ответила Горбунова.
- Ни фига не аргумент, - ухмыляется Светка. – Вон у англичан и шорты, и короткий рукав в армии, а воюют не хуже нас.
- А чего по  Англиям шарить? – степенно вступает Вера Трушникова. – У нас все менты,  да и вы, впрочем, с укороченным рукавом летом ходят. Чего мы-то париться должны? На центральных проходных одно обмундирование, у нас другое.
- Ну и что? – кипит внутри Горбунова, сверля строй прищуренными глазами.
- Или-или! Или нам форму , как в заводской охране, или вы тоже одевайтесь в душную «афганку». Тогда я хоть что-то пойму.
    Строй вежливо осклабился, Горбунова растерялась. На мгновение. Потом выбрала: оденется, раз это принципиально.
- Но вот этого безобразия, - тычет она пальцем в спокойно стоящую Маргариту, - чтоб не было!
    Подъезжает начальник караула, вылезает из машины, вытаращив синие глаза, кричит из-за ворот:
- Что за профсобрание?
  Ему открывают, объясняют суть конфликта, он ничего не может понять из-за гама, подходит, смотрит на Канчели, переспрашивает:
- Не понял. Она, значит, купила модный костюм? И сюда? А в чем проблема-то? Что на форму похож? Дак это дело личное.
    Горбунова сжала челюсти, аж говорить с таким дураком не может. Девчонки объясняют, что не куплено, в чем и смак, а форму обычную обрезала и подшила.
- Красиво получилось, - одобряет Иваныч. – Смекалисто. Погода жаркая – конечно… Но, Рита, вечером и ночью комарье налетит.
- Так можно же во второй комплект переодеться! – орет строй, веселясь и надеясь.
- Ну, если, так сказать, у всех запаска есть, так чего и плакать? – подытожил Иваныч. – Только, девчата дорогие, извольте ту форму резать, которая поветшае. Снабжение – сами знаете. Нормативы сроков – сами знаете. Осенью в таких прекрасных штанишках невесело будет.
    Маргарита идет заступать в свой сектор с Крутояровой Анной – крупной основательной девахой из чужой смены: начала сдавать зачеты, теперь с месяц будет такая чехарда. Крутоярова из новичков, в придачу по природе неразговорчива, скучноватое, видимо, будет дежурство.
- Как договоримся: через час или два будем на вышке меняться?
- Мне все равно, - отвечает Анна.
- Хорошо, тогда, значит, я на вышку, а ты за водой и пол моешь.
- И так чисто.
- Извиняюсь. Я забыла, что я не в своей смене. Но за водой-то сходи.
- Можно.
       Маргарита бочком садится на перила ограждения, поправляет панамку, улыбается: хороший кастинг получился! Удачная мысль – сделать летнюю форму. Зоишну жаль: не пойдут ей бермуды. А вспомнит Чернецкого, так и рукава френча не обрежет: тот не велел ей терять белокожесть. Удивительная вещь – мужской комплимент, но именно с визита Чернецкого какой-то  легкой стала жизнь у них с  Зойкой. Доброе слово и кошке приятно, словом. Но Зоечка зарывается: «покарауль Сережку» – и явилась на следующий день к полудню. Это как? Приволоклась с чемоданами. Чернецкий, де, талантливо изобразил ее бойфренда ( слово-то какое выучила!) и надо было человека отблагодарить.  И рассказывает, восторгом светясь, что поначалу никаких перемен в судьбе не планировалось. Они вообще не к нему поехали, а отвозить инспекторшу в страховую компанию. Чернецкий зашел к директрисе, ну сидит она в его машине, он, видимо, о ней забыл – нет его и нет. Худякова хотела уж вылезти да самостоятельно до дому, до хаты чапать, но вещи в багажнике, опять же как она машину незапертую оставит. Ну, взяла журнальчик из кармана чехла, стала картинки глядеть. Дорогой глянцевый журнал, и все секс, секс, секс… Фотографий больше, чем текста. Однако текст забористей фотографий: столько информации о том, как посношаться, ей раньше и в руки не попадало. Сидит она в уголке, положив разутые ноги на подушки заднего сиденья, читает  и смотрит журнал – и , собственно, наплевать, что за ней долго не идут, издание интересное. Она бы сказала, « специфичное»: истома такая по всему телу.
- Вспоминался, естественно, Иваныч, а не просто отстраненный тип, - подчеркнула Зойка.
    Наконец появился Чернецкий с очень красивым молодым мужиком. Хлопнул себя ладонью в лоб: ах я хам-негодяй, нет мне прощения! Простите-извините, я перед вами в долгу, просите, что хочется, хоть ресторан.
    Зойка быстренько журнал в карман сунула, улыбнулась: ничего, мол, не случилось. Мужчины сели впереди. Едут – беседуют. Чернецкий говорит: есть хочу, про ресторан вспомнилось не напрасно. Зойка отвечает : в таком виде, как у нее, по ресторанам не ходят. А он возражает, что никому до этого вида и дела не будет: просто зашли перекусить.
- Игорь, ты с нами?
- Можно, - отвечает Игорь. – Я никуда не спешу. В придачу в моей холостяцкой берлоге и есть-то нечего
     Но Худякова уперлась: нет, не пойдет она их элегантную компанию позорить – они вон какие, а она вон какая.
- Ладно, - говорит Чернецкий. – У меня дома холодильник полный. Я не Игорь. Я гедонист
- А что это такое – гедонист? – тут же поинтересовалась Зойка.
- Люблю жить со вкусом. В том числе вкусно пожевать, - ответил Чернецкий. – И чего мы головы ломаем? Вы же, Зоечка, превосходная кулинарка. Решено: едем ко мне в гости.
     Ну, приехали.  Худякова суетится на кухне, а жарко, учитывая, что она не переоделась и ездит по жаре в вязаной юбке и свитере. Чернецкий заглянул, говорит: подите примите ванну. Там  легкий халат висит, его, что ли, наденьте. Чего мучаться-то?
      Ну, вышла она из ванной , а халат – белое атласное кимоно с черной оторочкой, короткий.
- Гляди, - говорит Чернецкий другу, - какие в русских селеньях женщины есть. Ты, кажется, что-то вякал  супротив полноты? Или мне просто послышалось?
    Игорь этот засмеялся: послышалось, мол. Сели за стол: все такое вкусное, все продукты дорогущие, виски разлили. И тяпнули не по разу под красиво нарезанную Зоишной закусь. Комплиментов по этому поводу было немало, очень ее за салаты хвалили. Ну, так сказать, очнулась она первый раз – целуется с парнем в ванной. У того такое мастерство, что тут про Иваныча вспоминать просто смешно. Халат атласный  распахнут, слава богу, что бюстгальтер на ней непозорный был, так вот, валяется эта вещь под ногами, но трусы пока на ней. Значит, ничего пока не было. И конечно, именно тогда и надо бы  когти-то рвать, но деликатно постучал Чернецкий : ребята, что-то вы больно долго умываетесь. Мне тут позвонили, я вынужден уйти. Ну, они уже без него еще выпили…
- И как вышло – не соображу, - каялась Зойка перед Маргаритой. -  А Чернецкого все нет и нет.   Я без вещей уйти не могу, тот квартиру друга на незнакомую женщину оставить не может. Вот и кувыркались до утра. И всласть и через силу. Но я такого еще не испытывала, честное слово. Никому об этом не рассказывай, ладно?
- И когда же появился хозяин?
- Да уж поздно утром. Глянул с улыбочкой: вам, говорит, Зоя, очевидно не хватало добротного секса. Вы положительно еще похорошели. Впрочем,  и Игорь светится. Нашли друг друга, а?
- Ну уж дудки! – отрезала Маргарита. – И не надейся, что я тебе под детский вой «где мама?» условия обеспечивать буду. Так что сексуальничать будешь где-нибудь в другом месте.
- Да ты что? – вытаращилась Зойка. – За кого ты меня принимаешь? После этих слов я сразу к лестнице побежала со стыда. Чернецкий – за мной. Довез  да еще и просил с тобой поговорить относительно участка. И привет  передал.
- Вот что: мои участки – это мое дело. Так что о них можешь со мной не беседовать.
       Практически поссорились. Обида почему-то взяла Маргариту: не ожидала она от Чернецкого такой простоты быта и нравов. Как сводня поступил, честное слово. И за себя обиделась: вполне можно о делах с глазу на глаз говорить без посредников в виде Худяковой.
  Поссорились они односторонне: Зойка изо всех сил старалась проложить дорогу к миру - стряпала все свободные дни искусно и не лениво. Особенно приятны ее старания оказались, когда Маргарита полдня пробегала, договариваясь о начале сессии. Телефона нет, ехала, как всегда, наобум, декана заочного отделения пришлось долго ждать, слоняясь в скверике, потом поехала на пороховые склады оповестить Иваныча , тот заворчал, что  за три дня он ей нужный график вряд ли составит, но ничего, обзвонил девчонок, что-то скумекалось. И вот она, усталая и голодная, дома – а там прибрано, на столе «ресторанный» обед. И все было бы прекрасно, не затей Зойка разговоров за обедом о мужской сексуальной силе. Дескать, коли она в ком-то есть, то это тоже дар Божий.  Вот ведь, прав Чернецкий, все в ней уравновесилось после акта с этим Игорем. Жить хочется, радости какие-то предвкушаются, в каждой клеточке тела соловей поет. Как на небе побывала. И благодарна за это незнакомому Игорю она  будет всю жизнь
    Маргарита слушала-слушала молча, а потом не выдержала и говорит:
- Ты, очевидно, добиваешься, чтоб меня вырвало в тарелку? Это твое личное дело, что чувствовать с первым встречным. Зачем  в него посвящать посторонних?
    Вот тут Зойка обиделась: она, де, рассказывала это все как подруге, но не хочется слушать – пожалуйста…
- Эй, - окликнула снизу Анна Крутоярова, вернувшаяся с полным ведром с родника, - иди попей холодненькой.
    Маргарита слезла с вышки. Напилась и налила вкусной студеной воды во фляжку. Обошла, чтобы размять ноги, межскладское пространство, послушала комплименты мужской бригады, перешедшей с монтажом ограждения на другой бок территории. Вернувшись на вышку,  встала, навалившись на барьер, стала смотреть  в сторону кирпичного завода. Там пруд, небольшой , но глубокий, ближнее место купания.. . С водой такого же зеленого цвета, как в Дону-батюшке. Видимо, отсвет берегов: и там и тут лозняки по берегам тенистые.  Она редко ходит туда купаться. Одной опасно – вечно какие-то шелопутные компании по берегам. За кирзаводом есть еще один поселок Веселый,  состоящий в основном из бараков. Странная публика его населяет: ей нечего есть, но всегда находится, на что выпить. Неунывающий народ, с одинаковым экстазом и поющий, и рыдающий, без смущения носящий синяки на лице, гордо брезгающий трудовыми мозолями на ладонях. Все там любят купаться, хотя не любят чистоту как таковую. Любят совокупляться, хотя трудно подозревать в них виртуозов этого дела.
  «Тьфу, - думает Маргарита, поворачиваясь спиной к кирпичному заводу, - и меня повело на сексуальные темы. Да с какого идиотского старта: вспомнилось, как однажды ходила на пруд. Вылезаю, поплавав, на берег, а на моем полотенце под ракитовым кустом бомжеватая парочка резвится… Все любят  «любить». И совсем ненамного чище и интересней то, что испытала я сама. В так называемом замужестве. Грязный, противный, полупьяный партнер – вот кто был этот Юрий Конышко, в которого я была влюблена с восьмого класса, а то, может, и раньше. И не напрасно эта гадина приснилась во сне про Ростов - Дон едущей на «Форде» дядьки Ивана. Тут тоже один стыд и тоска, если вспомнить все».
     Когда она приехала с тетей Софой и вестью, что мать пропала, бабка тихо заплакала и обняла ее со словами «Детонька, детонька моя!» И дядька Иван прижал к себе, погладил по головке: «Не горюй, Маргаритка, ты у родни, все будет хорошо». И сожительница его была ласкова.
    Имя у этой тетки было пышное: Калерия. Жила она раньше на кирзаводе, работала в охране пороховых складов, где дядька был начальником до  Василия Ивановича. Субтильного вида скромница – первое впечатление. Весьма обманчивое, ибо такой она была только трезвая. Пьяная, она могла все, вплоть до «коня на скаку остановить», встав на дороге под фары мчащейся машины. Могла с кем хочешь подраться, пройтись вдоль улицы голой, обматерить  случайного человека так, как мужская бригада не обложит. Следы дядькиной борьбы с ее недостатками она хладнокровно прикрывала черными очками да длинными рукавами. Одевалась непритязательно, но ей, как Маргарите, все шло. И была она очень светлоглаза. Встретились они с дядькой, когда обоим было по сорок – и от романа задымилась земля. Ее муж полез в петлю, шестнадцатилетний сын сбежал и где-то сгинул без вести. У дяди Ивана жена сердце надорвала, пытаясь их разлучить.
    Маргарита прикидывается перед Зойкой, что мало знает о причудах родни, прикидывается, чтоб еще что-нибудь услышать об этой парочке. Возможно, она проверяет, а знает ли мир о ее вмешательстве в искрометную историю этих двух. Видимо в мозгах дяди была какая-то роковая зацикленность на идее нормальной семьи именно с этой женщиной, с Калерией. Вот он попервости и твердил, увидев светлоглазую племянницу: «Ой, Маргаритка, ты просто как дочка нам! Ты на Калю похожа, как вылитая». Маргарита ежилась: не такая уж это была большая честь – быть похожей на Калерию: ни ума особого, ни красоты, ни уважения людского та не имела. Под влиянием этого отцовского чувства дядя и подмахнул завещание, принес, причем трезвый, его дубликат, оригинал оставив у нотариуса. Сказал Маргарите и бабке, что Калерии на всякий случай об этом говорить не стоит.
    На пенсию он удалился в пятьдесят пять лет. На жизнь, несмотря на копеечность пенсии, им с сожительницей вполне хватало: у Ивана Сергеевича были золотые руки. Дом свой, кстати, он строил сам от фундамента до крыши. Нормальное, просто роскошное на фоне остальных построек улицы было здание: два этажа на высоком цоколе, островерхая крыша, ажурная веранда над сенями, где он поместил свой «Форд», убоявшись оставлять его в гараже, который разок вскрывали. Роковые решения  всегда кажутся самыми разумными, как известно. Возможно, если бы под боком не оказался бензин, то из горящего дома можно было спастись…
    Маргарита ходит по площадке вышки, заложив руки за спину, смотрит на дорогу. Последним начальническим деянием Ивана Сергеевича был прием племянницы на работу, так как та решила учиться заочно, а гражданским подвигом - то, что он подвозил ее к воротам складов на смены. Все – таки три километра до работы – это многовато. С работы она топала сама. Дядя проделывал путь медленно-медленно, якобы опасаясь неважной дороги из-за низкой посадки машины. Потом-то выяснится, что он ехал и наслаждался запахом Маргариты -  запахом полусонного утреннего молодого тела. После вахты, проведенной в трудах и бессоннице, человек пахнет совсем иначе, грубо говоря, кирзовым сапогом он пахнет. Вот поэтому забирать ее с работы он не ездил, хотя , по ее мнению, как раз второе было насущней.
    Открылся он в любви в машине же. Остановил «Форд» посреди исчирканного заросшими травой трещинами асфальта, повернулся к ней, полусонной, спросил строго:
- Тебе известно, что я тебя люблю?
- Известно, известно, - зевнув, ответила она. – Ты ко мне лучше бабушки относишься. Она меня почему-то недолюбливает.
- По той же причине, - сообщил он. – Ты похожа на молодую Калю.
- Ой, будет вам! – возмутилась племянница. – Во-первых, ни ты, ни бабушка ее молодой не видывали. А на фотографиях она чистая моль. Меня уж все раздражает, честное слово! Если бы ты меня любил, как дочь…
- Я тебя как женщину люблю! – с силой сказал он. – У меня от твоего запаха голова и все тело кружится. Что будем делать?
    Было это прошлым летом
  Она вытаращила глаза, открыла рот, повернув к нему лицо, а рукой нашаривает ручку двери.
- Нет, ты мне скажи! – положил он ей руку на голое колено и сжал его.
- А-а-а! – заорала она, дернулась – и выпала из машины, села  на асфальт, оставив ноги в салоне. – Вы с ума сошли? Вы с ума сошли! – ей стало дико и противно от воспоминания о его прикасаниях и поцелуях в шейку, в щечку, в лобик. Она стоит, ждет, когда девчонки откроют ворота, он подойдет и чмокнет: ну, мол, сторожи, сторожи…Оказывается, он ее не как племянницу, а как кого? – целовал на виду у всех. Вот идиотия-то какая! Она подтянула ноги, вскочила и бегом ринулась к складам. А на вопрос девчонок,  видевших с верхотуры, что произошло, ответила: «Да ну их! Дома бабка пилит, по дороге на работу – этот. Пешком буду ходить!»
       Это событие окончательно что-то сломало в дядькиной жизни: пить он стал больше, ненаглядную Калю гонять отчаянней, чтоб увидеть Маргариту, лез пьяный в бабкин дом, та кричала: «Что приперся , выродок?» Он отвечал: «Деньги на бутылку дай!» и шарил по комодам, доводя старуху до истерик с задыханием. Наверное, надо  было просто уехать, вернуться в Ростов, но Маргаритой овладело какое-то тупое оцепенение.
      В конце ноября у него был день рождения. Прихварывающая бабка сказала уже поздним вечером: «Унеси-ко ему подарок да пироги. Не спроворила, поди, ничего на стол-то его белоглазая»,
    Маргарита пошла. Темень. Холодный резкий ветер. Но дом весь освещен. Свет горит даже на верхней веранде. Долго звонила. Спят, что ли? Наконец выползла Калерия, уже пьяная, впустила в дом, прошла впереди вдоль стенки, придерживаясь, гордо прямая.
- А где дядя? – спросила Маргарита, зайдя в прихожую.
- Наверху. Давай пироги, на кухню унесу. У нас там стол накрыт. А сама поднимись, поздравь. Подарок – ему лично в руки, я не почтальон.
    Не хотелось идти, но ведь неудобно отказаться. Дядька сидел на диване против телевизора, смотрел какую-то порнуху. Обрадовался ей по-пьяному:
- Риточка, деточка моя ненаглядная!
    Встал, шатаясь, принял пакет с подарком – и вдруг шмякнулся на колени, сунул руки под подол ее байкового халата, ткнулся лицом ей в живот , и его затрясло всего.
    Заорать? – стыдно, а этот жамкает ее руками, целует, тяжело дыша, байковый халат и теплые рейтузы, зубами скрипит. Она выдирается молча, отталкивает его большую кудлатую голову – и ничего не получается. С одной стороны появление доблестной Калерии ее спасло. Как только та заматерилась, мужские руки отцепились, Маргарита выскользнула из захвата, но каково было идти по лестнице под виртуозный мат! И бояться, что эта «белоглазая» саданет ей сверху по голове чем-нибудь тяжеленьким. Да, проходя мимо дверей кухни, Маргарита прекрасно видела, что у Калерии включен газ. Горели все горелки, хотя нужна была всего одна: на ней стоял таз с бельем для кипячения: пьяная баба задумала на ночь глядя постирушку. С этого угла и загорелось -  к такому выводу пришли пожарники. Видимо, наверху вначале выясняли отношения, потом, возможно, уснули. Вода выкипела, обсохшие в тазу тряпки занялись огнем, огонь перекинулся на оконные шторы. Потом рванул баллон газа, бензин «Форда»…
      Никто не знает, что Маргарита могла предотвратить пожар, выключив газ. Хотя кто бы помешал включить его снова? Да и Каля драгоценная  с грязным словом на устах наступала на пятки. Но вот что жутко: выскакивая из дому, Маргарита прошипела: «Чтоб вы сгорели!» И они сгорели. На осенней темной улице не было ни одного прохожего, поселок проснулся от грохота взрывов, а пока не грохнуло, все спали безмятежно. Потом выскочили, стали спасать свои дома, на которых от жары тлели стены, трещал и отскакивал кусками шифер крыш, грозя посечь лица. Пожарники приехали без вызова – на зарево. Стали поливать в первую очередь ближние постройки. «Ой, Ванечка, Ваня!» – кричала бабушка Зинаида, страшная, как привидение, в своей длинной ночной рубахе с распатланной седой головой. Все были  полуодеты, но никто не простыл – на улице стояла  жара. Светло, как днем. И действительно весело. Жутко и весело. Маргарита у многих видела на лицах улыбки – оскалы, такие же, как у нее: ну  ничего нельзя поделать с лицом, схватила челюсти гримаса беззвучного смеха. Бабка Зинаида, рвущаяся из рук в костер, кричала, вглядываясь в ее лицо: «Ой, на несчастье тебя принесло, белоглазую!» Все, конечно, думали: клянет пьяницу Калерию, но Маргарита-то знала, кого клянут. «Доломала ты его жизнь, - сказала бабка после пожара. – Та начала, ты кончила»,
     И что? Вот стоит она на вышке, смотрит в сторону поселка Веселого, слегка упрятанного за покатость земли, одни крыши видны. Раньше над двумя улицами  – Первой и Второй Надовражными – красовалась высоко и гордо острая, неместных пропорций крыша Ивана Козырева. Сейчас никакой зацепки для глаза нет. Нет человека – нет зацепки для глаза… Сгорел от любви… Страшноватая бессмысленная история. А ведь подумать, жил, как романтический герой, страстями и порывами, был щедр сердцем, богат эмоциями… Нелепая это вещь – любовь по-русски… Уехать бы отсюда, да не в город Ростов, заселенный такими же мытарями, а далеко – далеко. На необитаемый остров. Ходить в «афганке – сафари» под пальмами, смотреть в синюю даль океана «жемчужными» глазами, и никого рядом не надо: ни розовоштанных грязных детей, ни пестрых собак, ни толстых Зоек с глазами, как черный жемчуг,  ни идиотов-мужчин…
- Эй, - окликает снизу Крутоярова Анна, - ты весь день, что ли, там торчать собралась? Учти, если рассчитываешь, что я всю ночь простою, то и не надейся.
    Маргарита молча спускается. Анна карабкается наверх, скрипя лестницей, волокет за собой свою винтовку. .Встала на площадке, ехидно говорит в спину подошедшей к дверям дежурки напарнице:
- Горбунова увидит, что ты тут свою винтовку оставляешь, тебе достанется. Не посмотрит на твой красивый вид.
 Маргарита возвращается, молча лезет на площадку, молча берет винтовку и фляжку с водой.
 -  А это оставь, -  предлагает Крутоярова.
- Извините, - отвечает Маргарита. – Я не люблю пить из горлышка за чужими людьми.



    Зачет она поехала сдавать прямо после смены. Поплескала поутру в лицо холодной водой, злясь на Крутоярову: Зойка бы в этих обстоятельствах дала  поспать как раз в предутренние часы. А эта так все рассчитала, что сладко дрыхла как раз тогда, когда нестерпимо спать хочется. Еще и говорит на прощанье: желаю  удачи.
- Да уж, непременно. Зачет – не экзамен, так что не волнуйтесь, дорогая, - ответила Маргарита.
- А мне что волноваться? – равнодушно глянула Крутоярова, дожевывая какой-то пряник. – Мне твоя грамотность и на хрен не нужна. Выпендриваетесь, кто как может. Теперь из-за тебя еще и форму подгонять надо.
    Маргарита усмехнулась: ну ум у человека! Никто ведь ее не обязывал это делать, можно так, можно эдак, но вот злится, дожевывая личный провиант, которым за смену с напарницей не поделилась, чужих харчей не попробовала. Усмехнулась и сказала:
- Желаю удачи и тебе. В кройке и шитье. А так же в личной жизни, дорогая Аня.
    «Очницы» ее прикид оценили: клево, мол, стильно. Гляди ты, что могут сделать золотые руки из армейского «хэбэ»! Одна сунулась: может, продашь? Заплачу, как за джинсу. Стиль «милитари», а че, девчонки, слабо?
    Пошли в туалет на примерку, обменялись нарядами, и народ в недоумении выпучился: на некрашенной  неэффектной Маргарите что та, что эта одежда сидит и смотрится превосходно, на потенциальной покупательнице  - «афганка»  как на корове седло. В чем секрет? Фокус-то в чем? Может, не краситься?
- Ладно, хватит заседать. Быстро переодеваемся. В очередь впереди себя пустите? Я со смены, спать хочу, как собака. – Весь кастинг Маргаритой для того и был затеян, чтоб побыстрей до домашней шконки добраться.
     Преподавательница, не читавшая лекций на заочном, удивилась: а это что за прекрасное видение? Спрашивает: «Вы из какой группы?»
- Я заочница. Практика не пройдена за прошлый год. Хотела все сдать побыстрее, чтоб две практики за лето сделать.
- Ну что ж, причина уважительная. Учебник дочитан?
- От корки до корки, - заверила Маргарита.
Монографию хоть одну в руках держали?
- Весь рекомендованный список. У меня работа хорошая, я охранница. От скуки читаю.   
А если проверю? – поднимает бровь та, листая зачетку.
- Пожалуйста!
- Ладно, ставлю зачет. Про работу и скуку аргумент был хороший. – И чирикает в зачетке перышком!
  «Очники» от зависти потеряли дыхание, перестали  за столами перьями скрипеть.
- И что, всю сессию так сдашь? – удивились ее быстрому возвращению из аудитории оставшиеся в коридоре девчонки.
- Нет, конечно, - ответила она, пряча зачетку в карман френча. – Это просто везение. А иной  просто суд Линча любит делать: ну, хочет показать, что заочник – воробей, поступивший в соловьиную консерваторию. Гоняют да гоняют, но у меня память неплохая. А у вас, видимо, рука легкая. Можно, потом все время перед вами буду заходить?
- Проверим, повезет ли нам после тебя, - ответило суеверное население.
     От удачи повысилось настроение, спать расхотелось. Решила по пути зайти в страховую компанию, поинтересоваться, когда денежки выплатят.
  У подъезда дома, где размещались страховщики, стояла машина Чернецкого, сам он красовался, беседуя с какой-то дамой, на крыльце. Обернулся, разглядывая подходящую Маргариту, и у той екнуло сердце. «Влюбляюсь, видимо», - испуганно подумала она.
- Во всех ты, душенька, нарядах хороша, - поздоровавшись, сказал Чернецкий. – Мило-мило. Стремление пригласить вас в референты во мне крепнет. Так что прошу в кабинет. Моя лечебница – вход с торца.
- Я не к вам. Я в «Идил», - чувствуя, что  краснеет, ответила Маргарита. И выругала себя: ну надо же,  глупость какая!
  Чернецкий обернулся к даме:
- Светлана Семеновна, это моя протеже.
- Не приглашая в кабинет, скажу, - холодно улыбнулась та, - рановато пришли. Деньги будут не раньше четверга. Не забудьте принести все документы.
- И взять рюкзак под наличку, - насмешливо дополнил Чернецкий. – Точно через три дня?
- Ну, может, в понедельник,-  покосилась на него страховщица. – Мы позвоним.
- Куда? Там нет телефона. Лучше мне скажите, я передам.
- Пренепременно! – развернулась дама, ушла недовольная в подъезд.
- Ну, теперь ничто не мешает совершить экскурсию в наше подземелье, - усмехнулся Чернецкий. – Прошу!
     Фирма его выглядела архидостойно. Подвальные дебри хрущевской пятиэтажки были стильно облагорожены дизайнерами. Даже трубы, тянущиеся под потолком коридора, не казались лишней деталью: ярко покрашенные в красный и синий цвет на белой стене   взывали к патриотизму – триколор государственный да и только. На черных кожаных  банкетках сидели клиенты, прижимая к груди кошек и породистых собачек. По  черной плитке полов задорно постукивали каблучками красавицы  в мини-халатиках нежно-бирюзового цвета.
-  Это ветврачи? – изумилась Маргарита.
 - Не только. Тут  у нас еще и аптека.  Парикмахерская и косметический салон. Фитобар для клиентов. Вольеры. Мы торгуем породистыми кошками и собаками, птицами и даже змеями. Хотите питона или гюрзу?
 - А кобры есть? Я с детства мечтала посмотреть в глазки кобре.
- С этим туго. Никто не заказывал.
- А так бы добыли?
- Пренепременно.
- И питонов покупают?
- В массовом порядке. Престижно держать вместо сторожа у дверей. И показывать гостям.
- И гюрза – сторож?
- Нет. Это был разовый заказ: один оригинал собирает серпентарий. Вот и привезли из Средней Азии.
 Много в ветлечебнице было и красивых парней, очень молодых.
- А эти на каких ролях? – поинтересовалась Маргарита.
- Экспедиторы. Охрана. Шоферы. Санитары. Курьеры. Штат, честно говоря, великоват, - отрывисто сообщил Чернецкий. – Но порой не хватает духу отказать мальчишке, который придет просить работу. Не подолгу держатся, к сожалению.
  Идет коридором рядом с ней, кивает – здоровается, благоухает хорошим одеколоном.
-  Можно, я в кабинеты ветеринаров загляну?
- Можно.
  Белый кафель и никель, сильные лампы, хорошее оборудование, бирюзовая униформа.
- Здорово! – восхитилась Маргарита.
- У нас довольно дорогая лечебница, - ответил Чернецкий. – Вот, если позволите, ваше рабочее место, - открыл дверь в приемную, и Маргарита ахнула: огромное окно, за ним – синее море и берег с кипарисами.
- Это что-то вроде кинопроектора, - пояснил Чернецкий. - Скучно сидеть в подвале, но под настроение можно менять пейзаж в окошке. Всего десять программ, возле рамы кнопочка. Хотите, сделаю саванну под ваш костюм? 
Из-за секретарского стола встала  холеная девушка, надула губки.
- Марина, принесите, пожалуйста, кофейку в кабинет, - приказал Чернецкий.
- Вакансии –то нет, - заметила Маргарита.
- Эту я хочу убрать. Никакого образования, глуповата, как курица. Единственная мечта – съехать с родины куда-нибудь. Причем ее она не скрывает. Крайне неприятна в качестве коллеги. Или уж вывезти? Ай нет! Нечего Россию позорить. Хотя с личика все о, кей  и ноги от зубов растут.
  Маргарита засмеялась
- Так как? – спросил Чернецкий. – Понравилось?
- В общем, да. Даже жалко, что не могу принять предложение.
- Это почему еще?
- От дома далеко. Мне часа полтора-два на дорогу тратить придется.
- Снимете жилье в городе. Хотя, если честно, платить собираюсь мало. Но вы и в гладиаторах, насколько я осведомлен, копейки получаете. Здесь будет побольше.
- Нет, надо подумать. Все посчитать. В настоящее время я сессию сдаю. Тут вообще о новой работе не может быть и речи. Хуже нет помыслами во все стороны растечься. Меня так мама учила: делаешь дело – сосредоточься.
- Похвальный принцип,- одобрил, перебирая бумажки, Чернецкий. Крикнул в открытую дверь: - Марина, где ты там?
- Уже тут, - без затей буркнула девица, появляясь с подносом.
- Тут лежали налоговые бумаги. Куда делись?
- Никуда, - ответила красавица. – Я стопку на свой стол переложила. В сейф спрячу.
- Ты безнадежна, честное слово! – вскипел шеф. – Сто раз говорил: пока не прикажу что-то убрать, ни к чему не прикасаться. Опять все запутаешь, к чертовой матери, простите, ради Бога!
  Марина заволокла коровьи глаза слезой.
- Ну еще раз: извини, - хмуро сказал Чернецкий. – Однако пойми: я оплатил для тебя курсы секретарей, а где результат?
- Я стараюсь, - шмыгнула носом красавица.
- Владислав Евгеньевич, я пойду, - поднялась со стула Маргарита. – Извините. Я после смены да еще зачет сдала, просто мечтаю добраться до постели.
- А кофе?
- Не стоит. Сон отобьет, а усталость останется.
- Не смею удерживать, - поднялся и он. – Но подумайте над моим предложением. Курсы оплачу.
- Ой, вряд ли я подойду, - вежливо улыбнулась гостья несчастной Марине. – Может, эту девушку еще раз простажируете?
- Может, может, - рассеянно ответил Чернецкий. – Дорогу найдете или проводить?
- Я провожу, - вызвалась Марина.
 Идут коридором.
- Ты кто? – спрашивает Марина.
- В смысле?
- Бисексуалка или лесбиянка?
 Маргарита чуть не подскочила: что за вопросы?
- Шучу. По специальности кто?
- На ветеринара учусь. В охране работаю.
- А как с ним познакомилась?
- В автобусе. Случайно. А что?
- Обидно. Мечтает высадить меня, а мне работа нравится.
- Так старайся. Не такое уж, наверное, сложное дело.
- Давно знакома с ним?
- Да нет. Просто он мне сильно помог. У меня всякие беды пошли, а он явился, как ангел с небес.
- Хороший человек, по - твоему? Я что-то не заметила. Ты с ним поосторожнее будь на всякий случай. Не каждому слову верь.
 Маргарита подняла брови.
- Эти мужики вообще все такие, что ухо держать надо востро, - пояснила  Марина, прощаясь у входных дверей.
  Зойки дома не было, Серега пил чай в компании с Витькой Купреевым.
- Какие гости! Какими судьбами? – разозлилась хозяйка: не хватало еще, чтоб всякая шпана малолетняя в ее отсутствие в дом лезла.
- Да вот зашел по-соседски, - степенно ответил Купреев. – Иду мимо, а он, как зверь, воет, - кивнул на Сережку.
- Мать где?
- С каким-то дядькой на машине уехала, - сообщил пацаненок. – Сказала, что вот-вот приедет. И дверь заперла.
- Что-то я не заметила, что дверь заперта, - строго повернулась Маргарита к чернявому соседу. – Ты как сюда проник?
- В окно. Потом запасные ключи нашли,   вылез, замок открыл.
- А ты имел на это право?
- Ну, знаешь! Этот ревет, аж покраснел весь и вспотел: ссать хочет, а в окошко линуть не догадается. Удобства во дворе, как известно, а у него сил не хватает огородный засов открыть. И я, значит, спокойно мимо пройду, да?
- Куда уехала мама? – повернулась она к расстроившемуся от  воспоминаний Сережке.
- Может, с бабушкой или папой ругаться, - предположил тот. – Или в магазин за хлебом.
- Не ссы: хлеб есть, - грамотно подкорректировал показания Витек и допил чай.
- Ты вообще-то за речью следи, - посоветовала ему Маргарита.
- А че я такого сказал? – удивился сосед. – Он, между прочим, материться умеет, - кивнул на юного друга, - так что никого я своим лексиконом пока не испортил.
- Меня испортил! – прикрикнула она. – Я не матерюсь, хотя хочется. По дому не шарился?
- Обижаешь! – с силой сказал Витек, вставая с табуретки. – Я, между прочим, по жизни не вор. Клеплют разные старые дуры, а ты уши развесила. Ну ладно. Мне наплевать. Нянчись. Я пошел.
- Хорошо. А ты не заметил, кто его мать увез? И куда?
- Мне делать нечего, кроме как за сучками следить, - сквозь зубы ответил Витька, открывая дверь в сени.
- Не ругайся на мою маму, а то я с тобой дружить не буду! – крикнул вслед Сережка, винтом поворачиваясь на табуретке.
- Извини, - донеслось из сеней.
     Маргарита решила больше ничего не выведывать: зачем  расстраивать малявку? И вообще успокоилась. Ну, уехала и уехала, скорей всего, по разводным делам. Ну, скинула парня на нее, и что? Имеет право: все же  они из одной тарелки ели, из одной фляжки пили. В глазах  «очаровательно непосредственной» Зойки уж это ли не вечная дружба. Нормальный она человек. Все свои тайны расскажет, помочь постарается, а уж пожалеть – так это ее хлебом не корми. Так что незачем на нее дуться, что навязалась. Никому она не мешает. Пусть нормально жизнь устроит, и в этом ей надо помогать. Вон Чернецкий вообще им, чужим, взял и помог, а уж ей-то сам Бог велел.
- Сереж, иди сюда, - позвала она из спальни.
 Быстро прискакал, бросив свои игрушки в большой комнате.
– Учиться читать будешь?
- Не. Противно. Я буквы знаю, а читать противно.
- Да ну! Лучше этого занятия вообще ничего нет.
- А телевизер?
- Телевизор. «Телевизер» говорят только древние старушки, а ты у нас прекрасный молодой человек. Тащи сюда какую – нибудь книгу, где картинки покрасивей, а буквы покрупней.
- Я эти книги наизусть знаю.
- Тем лучше. Значит, быстро прочитаешь  и урок окончен. И сразу станешь грамотный, а не просто так.
- Да? – удивился малец. – А мама меня по тыкве букварем стукала: тупой потому что.
- Хватит горьких воспоминаний. Тупых вообще нет, потому что любой человек спокойно может научиться читать. Особенно, если уже  знает буквы. Потом научишься писать. Понял? Надо просто сказать себе: я умный! Я самый умный, сейчас как прочитаю, все ахнут.
    Но мыкаться пришлось долгонько, сводя в Сережкиной голове знакомые буквы со знакомыми словами «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» Серега помнил текст по порядку, а не в разбивку, поэтому читал, тормозя пальцем на каждой букве:
- С-а-р-а-ц-и-н-а –в- п-о-л-е-с-п-ш-и-ттт».
- Подскажу: спешить, ну , пешком пустить, с коня сбить. Давай думай, что прочитал.
- Саа-раа-ции-н –а  в по-ле спешить! – самостоятельно открыл он  принцип слогового чтения. -Ура! И башку с широких плеч у татарина отсечь.
- Ну, это ты наизусть. Перелистнем страницу. Складывай буковки.
- Сс-жаль-ся, доо- бра- я деви- и- ца. Сжалься добрая девица!
- Умница! Перелистываю.
- Нет е-ё, оннн гор-ко пла-чет. Ой, не горко , а горько.
- Да, там мягкий знак. Не устал еще?
- Нет, не устал. Так смешно – читать.
- Ну, тогда сам страницы листай. Или другую книгу возьмем.
- Нет, я эту почитаю.
- Отлично! А я в огород схожу. Надоест читать, можешь туда же топать.
    Она хотела посмотреть, как поживают засеянные еще с бабкой  Зинаидой грядки, а вышла  на огородное крылечко и просто села на  ступеньки в праздности. Грустно стало от воспоминаний, как копошилась в этом огороде бабушка. Семьдесят два года ей было, а   сын сгорел, мотоблок сгорел, пришлось с лопатой выйти, помощи-то ждать неоткуда. Маргарита злилась, копая свою гряду, что бабка рядом кряхтит, как бы демонстративно, пыталась гнать ее с огорода: сама, мол, все сделаю. Но какое уж! Зинаида Николаевна и характер имела – кремень, и сноровку не Маргаритину: всю жизнь человек при огороде жил. В результате едва ли не две трети посевных площадей – ее вспашки. Сеяла одна внучка: у бабки отнялась спина, не могла нагибаться. Стояла над душой, контролировала, все равно в огороде, а не в постели. А плодов надсадного труда уже не увидит. Как коротка и несправедлива жизнь! Как быстро летит время! Уже отмечены девять посмертных дней, потом сорок отметят, и удалится бабушкина душа с этого огорода. Как давным – давно удалилась душа мамы с торговой улицы Ростова - на - Дону. Грустно от этой мысли, но уже не саднит в груди и не хочется плакать. Она не ребенок, ей двадцать лет, а три года достаточный срок, чтобы привыкнуть к мысли о сиротстве. Даже от мысли, что никто никогда не скажет ей, как же пропала мать, уже почти не больно.
  По улице проехала машина.
- Мама, мамка вернулась! – кричит в сенях радостный Сережка. – Мама, а я читать научился за это время!
- Да ну! – весело удивляется Зойкин голос.- Не верю. Кто учил?
- Тетя Рита! Ура!
- Не ори. Она спит?
- Нет. В огороде сидит на крылечке.
- Здесь я, - сообщила Маргарита.
    Зойка подлетела, веселая, сияющая, чмокнула от избытка чувств в темя.
- Не больно-то егози, - остановила Маргарита. – Пацан чуть не до обеда один сидел, я зачет сдавала. Потом Витька к нему в окно вынужден был залезть.
- Ой, ужас! – ахнула Зойка и быстренько отошла от ужаса. – Не умер, и слава Богу. Как сдала-то?
- Нормально. А тебя где носило? Далеко ль каталась и на ком?
    Зойка долго любовалась облаком на небе, прежде чем ответить.
- С Игорем.  Выхожу утром в сортир, а он Иванов огород шагами меряет: оказывается, Чернецкий послал. Надеется, что уломает нас с продажей. Лето. Если строиться, то надо быстро, чтоб сезон не потерять. Ну, разговариваем на эту тему, и вдруг он мне: не ожидал, мол, увидеть, каждая жилка дрожит. Я просто обомлела. Поехали, говорит, куда-нибудь. Я, говорит, озерцо знаю, где полное безлюдье и чистый рай. Чернецкому по мобильнику отрапортую, что проектантов ищу, и полдня наши.
- И ты обо всем забыла!
- Ну и забыла! Ты просто его не видела и не представляешь остального. Из-за того, что опыта нет.
- Я не пойму: ты влюбилась что ли?
- Не совсем так. Я ведь не полная дура, чтоб на что-то рассчитывать. Я ведь соображаю, что случайно , так сказать, по дороге встретилась. И он ничего такого не врет. Так и сказал: первый раз имею опыт с толстухой, но впечатления потрясные.
- Где это он тебе сказал?
- На озере. Говорит: я в тебе тону. И все-все во мне похвалил – и грудь, и бедра, и живот. А глаза, сказал, вообще черный омут. Ты такая сладкая, говорит, просто центнер сахарной пудры, белой и невесомой. Соображаешь, что мне никто такого не говорил. И в воде на руках меня никто не качал.
- Зой, я ведь верила, когда ты говорила, что любишь нашего Иваныча.
- А кто сказал, что я его сейчас не люблю? Но ты бы лучше спросила, как он ко мне относится, Иваныч твой. Я ведь к нему подходила, о чем не собиралась тебе докладывать: Вася, говорю, прости ради Бога! Я ночами не сплю, все о нас думаю. Сердце болит, я тебя по-настоящему люблю, оказывается.
- Ну?
- Ответил: прекратим, Худякова, эти ненужные отношения. У меня жена не хуже тебя. Я подлец по отношению к ней. А она святая женщина, причем не тебе чета. Ну да, грамотная. Она у него завуч в школе. Но разве об этом речь, а? Пошла, как оплеванная.
- И не окликнул, не извинился?
- Нет.
- Плакала?
- Все как закаменело. Скажи, ведь можно было по-другому проститься? Вот и суди сама: мне двадцать пять лет, а я все… ну, не знаю… как ветошка для них. Ноги вытер, в душе потоптался, отпнул половик да на волю пошел.
- Зой, но ведь и этот…
- Этот - другое дело. Он не для любви. Ты что разницу не понимаешь? Между любовью и сексом. Я ее тоже не понимала. И зря. У меня к тебе просьба: я отпуск возьму, с Сережкой поживешь?
- Как это? Зачем?
- Он на днях в командировку едет. Пригласил скатать вместе. Говорит, на таком же озере палатку поставим, и неделя наша. Другого случая, говорит, не предвидится. Я с тобой нигде тут появиться не могу и уединиться не получится. И вряд ли, честно говорит,  угара надолго хватит. Но вот сейчас, говорит, именно в эту минуту, он не может представить, что уедет без меня.
- Зойка, не сходи с ума!
- Сойду! На неделю. В качестве отместки за прошедшую жизнь. Рит, помоги! Хоть раз в жизни нормальный отпуск проведу.
- А куда он едет?
- В Белоруссию. Представляешь? Минск посмотрю. Ну, ничего же нигде не видала! Он говорит, у него егерь знакомый есть в Беловежской Пуще, зубров увижу. Представляешь?
- Сходи в зоопарк. Кстати, у тебя по графику отпуск в августе. Так что Иваныч не отпустит.
- Спорим? Ему даже радостно сделается, что он неколыхаемо мир в семействе наведет.
- А я как с Сережкой буду жить? У меня сессия. Дежурства без графика. Учить перед экзаменами надо, на консультации ездить. Сдаю с чужой группой. Знаешь, как сложно.
- Да что уж ты такого наговорила? На недельку же всего и поеду-то. Я тебя умоляю, - сложила Зойка ладошки молитвенно.- Вдобавок я Купреевой бабке заплачу. Туда его скидывай, но маленечко контролируй – вот и все дела.
- Как-то странно мне, Зоя, все это. Ну, разводишься, но ты ведь не…
- Проститутка? Это хотела сказать? Конечно, нет. Просто гляжу на наших девчонок, на тебя, на себя – мы обсевки, что ли? Кто-то меха носит да по Парижам ездит, а мы? Жизнь короткая, к сожалению. Еще годков пять, и все мои  сахарные прелести пожухнут. И вспомнить о жизни будет нечего: молодость прошла.
- Ладно. Поезжай. Если Иваныч отпустит,  то пожалуйста.
- Ему, прошу, не говори, куда я и с кем. Любит он меня - не любит, а все равно ему обидно будет. А я совру, что из дому письмо пришло: родня болеет. И ты той же позиции держись. Не знаю, мол, и знать не обязана. Меня попросили помочь, я человеку помогла.


  Через три дня Худякова уехала. Улетела вдоль по улице на автобус в новом легком платьишке, в новых легоньких босоножках, с новой прической, с Маргаритиной дорожной сумкой через плечо.
 Собрались, вроде бы, достойно: уложили в сумку спортивный костюм, вечерком у костра посидеть, купили в дорогу трикотажное платьице в размытый акварельный цветочек, из черного шелкового платья покойной бабы Зины смастрачили «платье для  коктейлей», на случай, если позовут в ресторан. Еще Маргарита дала, наказав беречь пуще глаза, материну ажурную шаль – вещь поистине  универсальную, в которой хоть в пир, хоть в мир. Зойка искренне чмокнула подругу в щеку при расставании красиво подкрашенными губами, шепнула: «Спасибо, Риточка! Век твою доброту не забуду». Нагнулась к сыну. Серега без тоски обнял ее за шею: едет мамка в командировку, обещает привезти автомат с электроникой – кто такой женщине не скажет «добрый путь»?
    И покатились дни то с дождем, то с солнышком. Маргарита за неделю сдала еще два зачета и спихнула курсовую Руководитель научный придрался к сущему пустячку: какой-то таблицы ему не хватило, поставил «четыре с плюсом». Просто райски гладко шла нынешняя сессия, не сглазить бы.
  Лишь одна маленькая неприятность  за все время была: вызывали в милицию уточнять показания. Видно, кто-то из опытных посмотрел дело, указал Иванцову на слабые места.
- Почему Худякову с собой не прихватили?
- В отъезде, - коротко ответила Маргарита. – В отпуске.
- Надолго уехала?
  Маргарита пожала плечами: я, мол, посторонний человек, чего меня допрашивать?
- Она мне нужна больше, чем вы. Адвокат Киреева Александра…
- Они наняли адвоката? А Купреев?
- А Купреев, видимо, пойдет козлом отпущения. Тот, что сидит у нас, наглеет все больше и больше: всю, мол, историю заварил именно Купреев. А они с Киреевым исполнители. Финт известный: на малолеток все обычно вешается. К ним суд снисходительней. Видимо, из СИЗО с Купреевым списались, и этот идиот берет всю вину на себя. То ли ложно понятая дружба, то ли заплатить пообещали. До такого маразма дошел, что меняет показания: на вышке, дескать, был он, а не Киреев, и оттуда руководил ходом операции.
- А вы разведали, что за отношения связывали пацанов с третьим? Как его фамилия?
- Крутояров. Антон Крутояров. Красивая редкая фамилия, а носитель – существо у нас известное: раза три по малолетке привлекался. Но все обходилось ролью свидетеля.
- У меня на работе девушка с такой фамилией есть. Может, родственники? Тогда понятно станет, кто их навел. И я думаю, про отношения с этим Крутояровым надо индивидуально: Сашка с Витькой очень разные по характеру. Витька – показной разбойник, а Саня – тихушник. Так что неясно еще , кто на кого в плохом случае влияет. Мне Купреева жалко.
- Видите ли, у нас у каждого столько дел, что о доскональном расследовании говорить не приходится. Конечно, сильно вы нам с изъятием винтовки подгадили.
  Маргарита покраснела. Иванцов глянул на нее и тоже покраснел. В кабинете три стола, три следователя в кипах бумаг.   Вдруг один из них говорит:
- Простите, коллеги, я тут уходил, из «Биокора» не приходили?
- Нет, - ответил Иванцов. – Я все время на месте сидел, никого не было. А что? Снова с ним барахтаешься?
- Скоро утону. Ну носом чую, что финтят, а ни одной зацепки. Изъять документы прокурор визы не дал. Налоговая полиция не мычит, не телится.
- Ладно тебе, Усов, шабаш! – сказал Иванцов, показав глазами на Маргариту. И  продолжил: - Так, значит, подруга ваша в отъезде? Приедет, скажите ей, чтоб быстренько к нам пришла. Да жаль, что не вы на вышке стояли. Такие показания у нее путаные. Испугалась, видимо, до предела.
- Во всех местах сразу я быть не могу, - насмешливо ответила Маргарита, разозлившись на то, что Иванцов одернул коллегу, а ей страшно хотелось узнать, что там случилось с «Биокором». – Коли вызвали только меня, запишите, что я под присягой могу сказать, что на вышке Купреева Виктора не было. Он не мог там быть! Он очень хорошо относится к ребенку Худяковой и вообще, считаю, он не способен душить женщину. Кроме всего прочего, Купреев немного кривоногий, и спутать его с фигурой прямоногого изящного Киреева даже в сумерках нельзя: они разные по абрису. Бежали они так: впереди Крутояров, за ним Киреев, а Купреев помогал им преодолевать лазы, то есть стоял на шухере, и не больше. И еще: все же проверьте на непричастность Анну Крутоярову с нашей работы.  Вполне могла брякнуть о системе ограждения и о составе нашего могучего гарнизона.
- Логично, - согласился Иванцов, делая пометку в записной книжке. – Только, о, Господи, когда мне все-то обежать удастся?
- Да на первый случай позвоните  нашему Василию Ивановичу: он и точный адрес скажет. А Худякова временно живет у меня, так что вашу просьбу я передам сразу же, как приедет.
- Спасибо, - кивнул Иванцов, набирая телефонный номер.
- Нда, - сказал, побеседовав с Иванычем, - Крутояровы живут на одной улице, через дом друг от друга.
- Ищите да обрящете, - буркнул, не отрываясь от писанины, парень из-за стола у двери.- Обидно, Иванцов! Такие тебе консультанты попадают под видом потерпевших. А у меня что ни потерпевший, то и… Говорить неохота, ну такая кругом бестолочь!
  Иванцов опять покраснел. Маргарита обернулась к ехидному менту, спросила, уставив на него светлые глаза:
- Очень мучаетесь?
- Словами не передать!
- А с виду вы невозмутимы, как Шерлок Холмс.
  Иванцов и Усов засмеялись.
    Заходила она в милицию под вечер, после защиты курсовой. Иванцов дал ей подписать протокол, собрал в стопы свои бумажки, буркнул коллегам: «Пока, ребята, я домой».
  Вышли из подъезда. Он сообщил, что может подвезти . Надо в тех краях проверить информацию: ночами возле кирзавода гуляет какая-то странная девочка с собакой. Отбирает у прохожих деньги. Собака по показаниям сильно похожа на Киреевского Принца.
 -Ну, это вряд ли: он же под следствием. Не такой уж он глупый. Участковый мог бы…
- Да нет там у  вас никакого участкового. Полная анархия – мать свободы. Этот кирзавод – просто бельмо на глазу.
- Безработица, - кивнула Маргарита. – Да, нелегкая у вас служба. Но чего вам ехать-то? Собака ведь не скажет, она или не она на промысел ходит. Лучше бы засаду сделали.
- Некому в засадах сидеть. И потом, мне, может, просто приятно вас до дому подвезти. Или вы категорически против?
- Я категорически «за», - рассмеялась Маргарита, садясь в поношенную иномарку. – Красивая машина, - польстила хозяину. – Дорогая?
- Дешевле грязи. У меня брат – торговый моряк. Подарил на день рождения. Говорит: в наше время человек, не имеющий в двадцать три колес, выглядит дураком. – Иванцов вздохнул, аккуратно выезжая со стоянки на проезжую часть улицы. – Вот где бы еще ума взять, чтоб на бензин зарабатывать?
- Взятки берите.
- Отец посадит как прокурор. Одна надежда, что мать даст нижний предел по статье: она судья.
- О, династия!
- Хуже нет. Так бы ушел в фирму юрисконсультом, и ваша не пляшет. А тут вынужден повторить героический путь родителей.
- Не нравится, что ли, работа?
- Ну почему? Иногда нравится. Но учиться не у кого, понимаете? Следствие, все толмят, исключительно слабое. Мне-то еще полегче: в самых крайних случаях я могу дома посоветоваться.
- Часто советуетесь?
- Пока вообще ни разу не прибегал. Если с любой ерундой полезу, вообще навек в «детях» заторможу. У чужого человека профессиональный совет просить легче. Но то, что тыл есть, вообще-то дух поднимает.
- А юрисконсультом что?
- Там бы я жил,  вообще не хромая. И советы брать не стеснялся бы. Это светская сторона юриспруденции, не то что уголовный розыск.
- А вот интересно, - оживилась Маргарита, - о фирме «Биокор» говорили. Что там за преступления? Уголовные?
- Вообще-то я не имею права разглашать, но поинтересуюсь: почему вы спрашиваете?
- Да мне работа там светила, я на ветеринара учусь. Знать ведь надо, что за репутация у конторы. В городе не так уж много ветеринарных вакансий, так что хотелось бы устроиться навек и не в скользкое место.
- Ну, тогда скажу. С ветеринарией это почти не связано. У них очень многопрофильный бизнес.  Вот кой-какие неветеринарные отрасли и вызывают ряд сомнений.
- Но фирма не накроется?
- Конечно, это частный бизнес. А тут так: накроется шеф, накроется и лавочка. Но, думаю, само великое дело защиты животных уцелеет.
- А как милиция на эту фирму вышла?
- Охо-хо, да любого частника колупни – и можно доставать наручники из кармана. Все живут явно не по средствам, налоги платят весьма условные, с взаимозачетами химичат, а уж если с зарубежьем связаны, то вообще туши фонарь. Просто «Биокору» не повезло: на него жильцы злы в том доме, где фирма подвал снимает.
- Зато милиции повезло. Громкое дело будет?
- Не знаю, не вникал. Хозяин, однако, держится уверенно. Юрист у него тоже парень ушлый. Бухгалтерша вообще ведьма и внешне, и по сути.
- Ну да! Я заходила, там одни красотки.
- Ее, значит, не видели. Как родная сестра вашей Горбуновой. Сидела, кстати, при советской власти за махинации.
- Хозяин об этом не знал?
- Знает и улыбается. Я, мол, мудр, как никто: такой, дескать, человек сворует у меня копейку , но прикроет брешь  полтинником. Это, мол, реалии сегодняшнего дня, и нечего их бояться. Государственный интерес я, как частное лицо, вовсе блюсти не обязан. Уличит ваш отдел моего бухгалтера – иной поворот беседы будет. Ну и так далее… Умный мужик, но чем-то несимпатичный.
- Может, именно умом?
- Не исключено. Никто особо-то не любит умников.
- Я люблю, - насмешливо сказала Маргарита.
- Чернецкого?
- Нет, умников.
       Иванцов вздохнул. Она покосилась: смешной парень. Профиль чуть курносый, волосы вихрами надо лбом, а сзади детская косичка над тонкой не по – мужски нежной шеей . Вообще пацаном выглядит. Симпатичный, этого не отнять, но относиться к его заметному интересу к ней как-то серьезно – это забавно. Кутенок, щенок. Вон, на бензин не зарабатывает…
 В тот день за ужином развздыхался и Сережка: скорей бы мама ехала.
- Соскучился?
- Автомат привезет как всамделишный, ох я Сашку напугаю! Прямо у него над ухом стрельну, как он у меня.
     Маргарита стала расспрашивать об оружии Киреева. Оказывается, над ухом была взорвана петарда. Сережка пообещал пожаловаться маме,  а Киреев захохотал:  «Сбежала от тебя твоя мамочка». Сережка заплакал, Купреев полез в драку, пнул приятеля ощутимо, а тот  выволок из сарая собаку и попытался науськать своего Принца на друга. Но собака , залаяв, подбежала и стала лизать Сережкино лицо.
 - Дядя Витя сказал: ты, падла, хуже своей собаки! – подытожил  рассказ о прожитом дне Серега.
       Пришлось читать наставления, что с большими мальчиками малыши  должны дружить осторожно, под ногами-то у них не крутиться. Нянька на весь день – это Витькина бабушка. А еще можно целый день читать.
 - Ну да! – не согласился Серега. – А играть когда? И с кем? – загрустил  вовсю.
       Пришлось утешающе побаюкать его на широкой бабкиной кровати, а когда уснул, раздраженно подумать, что его досуги и друзья с их лихим лексиконом – это все же Зойкино дело. Пора бы ей вернуться и серьезно  задуматься, кого она мечтает вырастить.



       А наутро поселок Веселый проснулся под грозовым ливнем, предвещающим, видимо, затяжное ненастье: к обеду дождь помельчал, не гремело, не сверкало, но все небо в свинцовой серости туч. Скука. Сырость. Маргарита, лежа на диване, читает учебник. Сережка, сидя на паласе, читает «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях» новым способом, про себя. Способ, очевидно, не легок: чтец ерзает попой, шевелит губами, иногда поднимает глаза к потолку, не отрывая пальца от строчки. Маргарита улыбнулась, поглядев на него: упорный!
- Если устал, поиграй как-нибудь, только не шумно, - предлагает.- Или порисуй.
  Тут же смылся на кухню: там удобный стол. Кричит минут через пять:
- К нам красивый  Биокор идет.
    Маргарита роняет книжку, вскакивает, перед зеркалом приглаживает волосы, из комода тащит полосатую футболку, надеть взамен домашней, тянутой и выцветшей.
-Ну, погода! – сетует, отряхивая зонт и плащ на крыльце, неожиданный гость.
- А почему вы пешком?
- В лужу сел при въезде в улицу. Отчего меня не встречает бодрый смех вашей подруги?
- В отъезде.
- С сыном?
- Нет. Сережа здесь.
- Отлично. Я ему подарок прихватил. А куда Зоя уехала? Надолго?
- В отпуск. Скоро вернется, - ответила Маргарита, не желая посвящать Чернецкого в перипетии Зойкиного романа.
    Сережка обомлел от подарка: у машинки открывались дверцы, горели фары, поднимался багажник и капот, крутился руль, моторчик имел все положенные детали, колесики двигались не только прямо, но и слушались руля.
- Чур, не разбирать, а любоваться! – приказал Чернецкий. – Это мне модель «Роллс – Ройса» на день рождения подарили. Цени, что тебе за просто так отдаю. За красивые глаза, так сказать. Как у твоей матушки.
- Спасибо! – рассиялся Серега
- Чаю? – спросила Маргарита.
- Даже от водки бы не отказался, - заявил, садясь к столу, Чернецкий.- Прыгнул я, конечно, ничуть не хуже, чем кенгуру, но  черпанул обоими штиблетами. На меня, кстати,  почему-то давят серые дожди. Я люблю, чтоб отгрохотало и кончилось. А тут все лужи в пузырях, видно, не на один день зарядило.
- Что ж вы поехали?
- А приятно быть радостным вестником. «Идил» собирается рассчитаться с вами. Так что пришла пора делово поговорить. Мэрия, кстати, поддержит мою  новостройку. Не полностью, конечно, она готова осуществить то, о чем мне мечталось, но там уж идут юридические  трали-вали о разделении средств и полномочий. Опишу доступно и кратко, что касается только ваших и моих интересов. Жильцы дома над моим собачьим раем меня съели: я уже от их наветов в милиции отбиваюсь. Такие кляузы наворочены, думаю, у следователей волосы шевелятся. И их нетрудно понять, моих нынешних соседей. Мы тут как-то парочку мастино – наполитано завезли, заказчик неделю их не мог забрать, я сам-то психом от их лая сделался. Экзотики, словом, хватает. Это вещи несовместимые – жилой дом  и ветлечебница под одной крышей. Участок я ищу давно. Ваша улица мне подходит идеально.
- Ну да! Тут меня и вас старухи проклянут.
- Задобрю. Асфальт отремонтирую. Внуков пристрою, допустим, в собачий приют. На работу. Стариков возьму в дворники. Старух – в технички.
- Что за приют?
- Дальнейшая гуманизация жизни. Хозяин едет, допустим, в отпуск, а живность оставляет под присмотром в нашей гостинице. Запланирован и приют для бездомных животных. Больных будем лечить и стерилизовать, а безнадежных усыплять. Очень актуальная для города проблема. Словом, сбудется, как говаривал Бендер, мечта идиота. Дело упирается в два ваших строения.
- И что вы за них дадите?
- Меньше, чем мечталось вашей подруге. Я справочки навел: никакая она вам не родня, но уж больно обаятельна. Так что вам – двухкомнатную, а ее устрою жить в муниципальное жилье. Комната с небольшим подселением.
- Спасибо. Она и этому обрадуется.
- Лимита, что ли?
- Да. Из сельского района.
- А кто по специальности?
- Повар хорошей категории.
- Ну, я так и думал. Вот, кстати, и для нее дело будет: в комплексе планируется и столовая для сотрудников, и кафе для посетителей. Но до этого пока далеко. У меня есть  еще один вариант для вас.
- Ой, а огород!
- Не ожидал  такого струшечьего подхода. Или все же ожидал? Я планирую на этом участке поставить  дом для себя. Два этажика. Камины. Удобства европейского уровня. Сделать теплую мансарду – вот  жилье и  для вас. А со временем, возможно, пристроитесь у нас и с работой. Не обязательно референтом.
- Вы так меня уговариваете, даже странно. Отчего это?
  Он подошел, взял ее за подбородок, посмотрел в глаза и поцеловал. Долгим, отбирающим дыхание поцелуем.
 - Ура! – закричал, заезжая в кухню на коленках вслед за машинкой, Сережка. – Жених и невеста!
 

    «Ну почему не выходят из головы слова секретарши Марины: будь поосторожней с ним, не каждому его слову верь?» – думает Маргарита.
  Дежурит опять с чужой сменой, с Луизой  Хотенко с кирзавода. Сидят, обедают. Луиза наминает пшенную кашу с неплохим аппетитом: кирзаводские  страшно неприхотливы в выборе еды, всегда что подешевле на обед носят. Себе Маргарита разогрела жареную картошку с кусочком колбасы. Предложила Луизе половину порции.
- Раз мою кашу есть отказываешься, я твою еду не трону, - ответила та. – Ну, может, с оладушком  твоим чаю попью.
- Что за новую моду вы придумали? – спрашивает Луиза после паузы. – Иваныч нам предложил мундиры обрезать да панамки понашить. Вовсе борзеет. Пусть - ко Зоечке своей  предложит. Ух, похохочем! Правду - нет говорят, что он ее бросил?
- Не знаю. Вообще не знала, что у них роман. Шутки какие-то.
- Ну да! Их видели!
- А хоть бы и так? Кому  какое дело? Можно подумать, ни ты мужу, ни он тебе за жизнь не изменили.
- Было дело под Полтавой. Но мы не обо мне сейчас говорим. Че говорят, что она уехала в какой-то отпуск незаконный? А?
- Ну и что? Кто-то из родни заболел, вот и отпросилась.
- А еще скажи: не спали. Кого-то б он отпустил не в график?
- Но и зверя из него нечего рисовать: Иваныч всем помогает, кто попросит.
       Луиза шмыгнула конопатым носом. Ест кашу. А Маргарита думает: «Не едет и не едет. Ну хоть бы телеграмму, что ли, послала. А может неоткуда? Лес, озеро… Вот оказаться бы на таком озере с Чернецким. .. Чтоб я не думала, отчего он подошел и поцеловал меня: из-за меня самой или из-за участка»
- Ой, вон че вспомнилось. Твою Зоечку видали на машине с одним таким чернявым - распрекрасным. С зелеными глазами. Лет тридцать пять мужик. Богатый.
 « С Чернецким, - думает Маргарита. – Это у него зеленые глаза. Господи!»
- Ты чего? – удивляется Луиза. – Чего слезу-то  выкатываешь?
- С чего ты взяла?
- Ай, твои глаза не поймешь, - машет рукой Луиза. – Смотришь открыто – одно впечатление, а брови собрала да прищурилась, дак будто вот-вот слезка на колесках.
       «Уж отвязалась бы что ли! – думает Маргарита. – Вообще довольно несчастная внешность. Вот и он, поцеловав, сказал: не смотри на меня, я чувствую себя старым подлецом и развратником. И отошел. Стал звонить по мобильнику, чтоб  кто-нибудь приехал, выволок его машину. Сел на подоконник кухонного окна, открыл окошко в дождь. Тихо было до ужаса, даже Сережка примолк, сел к столу, снова взялся за фломастеры. Чернецкий поинтересовался, что рисует. Себя с автоматом, ответил  Сережка. Приедет мама, привезет автомат, он из него убьет одного гомосека жеваного. Поразительная  Сережкина образованность заставила Чернецкого предложить мне: сдайте, Рита, его бабушке родной и отцу. Ведь, мол, Зоя и голову способна вам отвернуть, если выяснится, что это  лексические приобретения последних дней».
 -Да, - продолжает  мусолить сплетни Луиза, - саму-то Зоечку тоже видали, но че-то тут не то. К больной бабушке с такой радостью не едут. А тут платье новое, лытками перебирает, как чемпион на стометровке – к автобусу бежит. Аж знакомых девок из нашей смены не заметила, поздоровкаться не соизволила.
- Луиза, да далась тебе она! – не выдержала Маргарита. – Лучше что-нибудь о себе расскажи.
- А что я расскажу? У меня жизнь неинтересная. Тут, б…, иду ночью две недели назад, к свекрове ходила на поселок, девка навстречу с собакой. Собака «гав!» – и лапы мне на плечи, а эта сучка говорит: мой любимый песик на хлеб у народа просит. Гони монету! Ой, чуть ведь в штаны не наложила со страху. Какие, говорю, деньги? Не видишь, кулек пустой. К свекрове ходила, хлеб да че да относила. А от нее без гостинцев иду. Подошла сучка, по кульку похлопала. Ну, иди, говорит, и собаку свистнула.
- Как выглядит?
- Собака?
- Девчонка.
- Высоконькая довольно. В кроссовках. Волосы вот до седа, - Луиза чиркнула пальцем по шее.- Накрашенная. И курит, видимо, табачищем так и несет.
- Собаку по имени не называла?
- Нет. Свистом пользуется.
- Как одета?
- В шортах. Ножки красивые довольно. И футболка широкая.
- Грудь есть?
- Да какие у них груди, у нынешних?
- Так, может, это парень был? Тем более, табаком пахло.
- Ой, вон у меня, обе! Копейки, заразы, не заработали, а курят. Да еще и с фильтром подай. Ори-не ори – бесполезно. И как дальше жить с такими детьми? А? Старшей семнадцать, погодки.
- А этой сколько на вид?
- Да бес ее знает. Я ведь нарахнулась насмерть. Стою, а собака лицо лижет.
- А голос? Какой голос?
- У собаки? Грубый. Нехороший такой лай. Овчарочный, хотя сама пестрая. Непонятно какой породы.
- У девчонки!
- Нормальный у нее голос. Даже негромкий. Но улыбка противная. И что интересно – случай не первый. У Грини Косыгина бутылку и тысяч пятьдесят отобрала. Но этому ладно: не пей. У Маруси Клевцовой всю сумку выгребла. Та, дура, за титьки схватилась, у ей там получка-то была, в лифике. Выкладывай, говорит, а то прикажу, собачка укусит. А и не диво, укусит. Маруська заревела да и отдала почти что все. И еще случаи были, люди рассказывали. Вот жизнь – лучше удавиться.
    «Санька или не Санька? – думает Маргарита. – Собака похожа по описаниям. А он? Вот ведь люди! Ну надо же, как мимикрируют! Никому нельзя верить, никого в поступках не поймешь! Правда, Иванцова я вроде бы понимаю, по крайней мере, чувствую, что не он мной, а все-таки я им распоряжаюсь. Или на равных речь ведем. А тут я как воск в чужих руках. В смысле распоряжения своими поступками и вообще судьбой. Почему Зоишна не возвращается? Почему Чернецкий предложил сдать Сережку родне? Хотя мотивировал-то понятно. Действительно, эти Сашка с Витькой для ребенка не компания, но кроме них поблизости никаких друзей не найти. Ой, не хочу больше голову ломать!»
- Слушай, еще что говорят: у тебя тоже кто-то наметился?
- В смысле?
- На машине с каким-то парнем ехала.
- Да мало ли на чем я еду! – криво улыбнулась Маргарита.
- Меня че-то не возят, - протягивает веснущатую руку за оладьей Луиза, закатывает тоже  как бы веснущатые глазенки в крапинку под лоб. Вот это претензии!
- Ну и зря. Ты у нас женщина в соку, - усмехается Маргарита..
- Скажешь тоже! Я Зойке не чета. Это у ней соки так и брызжут. Хотя, конечно, я стройная, не то ли что она.
    «Великое дело – умение любить себя», - думает Маргарита, разглядывая кургузую фигурку Луизы в мешковатом армейском «хэбэ». Встала перед зеркалом, охорашивается, прежде чем пойти на вышку.
  Заходит бригадир ремонтной бригады, крутит озадаченно головой:
- Ну чудак на букву «мэ»!
- Кто? – интересуется кокетливо Луиза.
- Да начальник ваш. Спросили, куда главную секс-бомбу дел, ну, толстушку вашу с этого сектора, как забегает, как заорет, что работаем хреново, зато перекуриваем – того гляди склады взлетят. Че нервный-то такой?
- А кто вас, умников, поймет? – расцвела Луиза, делая круглые глаза.
 Бригадир напился, вышел вслед за ней, Маргарита подходит к зеркалу, смотрит долго и серьезно на свое отражение, говорит громко:
- Завтра спокойно сдам экзамен. И покрашусь в черный цвет. Я всех умнее и всех красивей. Абсолютно. Я спокойна. А Зойка вернется.
    Думает: глупо, что не узнала точного маршрута ее поездки. Вот так же было с матерью. Участковый спрашивает, куда она поехала, и нечего сказать, кроме «в командировку». Они были в ссоре, уж не вспомнить по какому поводу, не разговаривали. Пришла  домой, лежит записка: «Уехала в командировку»… Ешь то-то, деньги там-то… Сейчас слово «командировка» на все лады произносит Сережка. Просто тревожно от этих совпадений. Отпуск Зойкин катится к концу. Расспросить Чернецкого об Игоре? Но Зойка в этом случае будет выглядеть в его глазах дешевой проституткой: снялась куда-то со случайным знакомым. Еще чего доброго передумает ей помогать. Сходить, выведать о людях и их поездках у секретаря «Биокора»? Но Чернецкий увидит ее там, подумает: уже бегает за мною. Но ведь в мыслях-то он торчит беспрестанно. Что это такое? Замуж захотелось? А вдруг это вариант, не лучше ее первой попытки? Конышко тоже и угождал, и ухаживал, и цветы дарил , и даже стихи писал: « Твои глаза прозрачны, как слеза. А пальцы – из-под кисти Рафаэля. Я по тебе тоскую всю неделю, в душе кипит безмолвная гроза. Жемчужина моя, о, Маргарита, зачем ты в створки от меня закрыта? Меня пронзают молнии желанья, тебе ж плевать на все мои страданья». Она так хохотала! И любила его всем сердцем, бойкого, смешного и талантливого. И все это длилось, пока просто бродили по улицам, ходили на дискотеки да целовались. А чем все кончилось? Грязью всякой да унижением. Именно потому не хочется ехать в Ростов, что там есть места, которые горько напомнят «доженитьбенные» отношения с Юрием. Да, надо продать ростовскую квартиру, хотя бы исчезнет из памяти место, где любимый был негодяем, которого лучше не вспоминать. Три года прошло, а вот ведь – не заросло, не ушло в небытие. Видимо, такие раны дольше всего зарастают. Оставляя сотню вопросов: а кто виноват, что с ней начали обращаться по-скотски? Может, она сама? А может, любая любовь так же  коротка и так же  безобразно беззащитна перед  прозой жизни вообще? Или ее вообще нет, как таковой, а люди выдумали разную ахинею и идут навстречу друг другу, слепые, руководствуясь инстинктом? И сердце у них болит потом, а все равно – и во второй, и в третий, и в десятый раз верят: любовь есть и она прекрасна.
     « Вот что, - говорит она себе, - у меня не должна отключаться голова. Слишком много рядом со мною несчастий, я действительно одна на белом свете, так что надо думать, думать и думать, прежде чем на что-то решиться. Да, надо покраситься в черный цвет. Он говорил, что это превратит меня в красавицу? Отлично! Посмотрим, как все будут относиться к красавице. Пусть-ка все побегают. Это приятно. Пусть за все мои унижения эта мужская свора заплатит, вот как надо».
  Зашел Иваныч, сел возле холодного ТЭНа, убитый.
- Что-то сказать хотели? – спросила Маргарита.
- Да нет, - замялся тот. – Учишь? Дрова тебе привезти? Скоро все столбы выроют и распилят. Тебя в список включать?
- Ну, если можно. Хотя, честно говоря, мы с пожарища много напилили. Может, на зиму и хватит.
- Запас карман не ломит, - устало сказал Иваныч и встал, чтобы уйти, но в дверях притормозил.
- О Зое спросить хотите?
- Да. Правду-нет говорят, что она из дому своего ушла и жила последнее время у тебя?
- Правда.
- А правда, что ее какой-то хахаль от Худяковых вывозил? Свекровь ее сказала, от нее информация.
- Нет. Это просто был спектакль и маскировка. Чтоб со скандалом барахло не делить да чтоб отношений выяснять ко мне не бегали.
- Она поэтому в деревню попросилась, чтоб Сережа к разводу привык?
- Нет. Она одна уехала. Сережа со мной оставлен.
- Не пойму. Зачем ребенка-то одного оставила? – какая-то умственная мука отразилась в глазах Иваныча. – Ему и так, поди, нехорошо, а тут еще и в чужих людях.
- Но она  же к кому-то там … к больному…
- Да, с одной стороны, конечно. С кем вот сейчас-то он, пока ты здесь? И сколько можно этого больного караулить? Или она уже вернулась?
- Нет.
- А когда обещала?
- Ну, по обстоятельствам, - отвела Маргарита глаза от его тревожных глаз. – А вы почему у нее не спросили, когда вернется?
- У меня этих прав нет, - стал рассматривать потолок Иваныч.
- Тогда зачем сейчас спрашиваете?
- Ну, я все же ваш начальник. Ничего особо-то не передавала?
- Кому?
- Ну мне, к примеру.
- Передала. Но мне, честно говоря, не хотелось бы повторять. Я и перед Зоей отказывалась.
- Ну! – начал решительно, а завершил жалко, - скажи, ради Бога!
- Я, говорит, его по-настоящему любила, но раз в душу наплевал, пусть будет счастлив, с кем хочет.
  Иваныч забегал по дежурке. Маргарита вышла на улицу.



        Экзамен прошел, как в тумане: что-то мямлила, какие-то вопросы задавались, удавалось сосредоточиться, но слова в память лезли какие-то весьма приблизительные, с паузами.
- Право, не пойму, что ставить! – в сердцах воскликнул пожилой преподаватель. – Вроде бы тему знаете, но отвечаете с такой неуверенностью, - отодвинул зачетку, как всегда, прежде ее перелистав.
  Кто-то из «очников» не выдержал, сказал за Маргаритиной спиной:
- Борис Игнатьевич, она со смены: ночь дежурила, а то и сутки. Просто спит.
- Вы кто? – строго воззрился преподаватель.
- Охранница пороховых складов, - выдавила Маргарита.
- Вот, пожалуйста! К четвертому курсу, милая, пора приблизиться к специальности. Хотя бы в санитарки ветлечебницы пойти, что ли. В старину это было непременное правило для заочников.
- Борис Игнатьевич, она регулярно свою кошку гладит и соседскую, - пошутил за спиной тот же голос.
 «Очники» хохотнули.
- Ну-с, молодые люди! Всем весело, я вижу. И все жаждут справедливости. Я человек гуманный. Садитесь передо мной, кто готов. Ответит товарищ хуже Канчели, ставлю ей «четыре», а так уйдет она у нас с «тройкой», хоть и не хотелось портить зачетку.
- Ладно, иду, как Гастелло, на таран, - скрипнул стулом, поднимаясь, владелец молодого милосердного баритона. – И маяться не буду: ставьте «неуд», после сессии пересдам.
- О! – восхитился преподаватель. –Спиридонов! Ну, негодяй, в хорошем смысле этого слова. Канчели, берите зачетку: «хорошо». Вы меня, Спиридонов, устыдили. Садитесь, я вас слушаю.
     Маргарита вышла за дверь. Набежали девчонки: чего так долго мурыжилась? Сколько получила? «Хор»? Спиридонов спас? О, этот может! Он о тебе расспрашивал – это любовь!
 -Надо бы его поблагодарить, - вяло мямлит Маргарита.
- Да иди уж спи! – решают все. – Передадим, как ты тут в благодарности просто слезы умиления лила и век помнить обещала.
  Вышла из института, на улице стало чуть полегче. Хорошая группа, но дальше дороги расходятся: остальное она будет сдавать со своими, так как программы не стыкуются. В деканате заочного взято расписание, телефонные номера преподавателей. Можно сдать и так – индивидуально, но за это требуется заплатить в кассу института. Удобно, были бы деньги. И слава Богу, здесь не Ростов, особых-то поборов нет.
      «О чем я думаю? – вяло удивляется она. – Иду, в уме копейки считаю, а ведь я сейчас вполне обеспечена. У меня дополна денег, просто я не привыкла к этому. С мамой всю жизнь жили не нищими, разумеется, но средства впритирку. Мама вечно искала, где подработать. Помимо должности в ветеринарном управлении,  у  нее была и частная практика. Ей звонили, она садилась в частную машину или брала такси, ехала куда-то с дипломатом, в котором лежали таблетки, шприцы, инструменты, бланки еще какие-то, печать. Иногда эти поездки растягивались на несколько дней. Ну почему я никогда не интересовалась ее работой? Не вникала, куда едет, скоро ли вернется, с кем на работе встретится, о чем будет беседовать и кого лечить. Ведь я любила мать! Но больше того, видимо, своего злосчастного Конышко. Даже вступительные экзамены в университет завалила из-за этого романа. Важнее было целоваться на пляже, чем учебник читать. Жара… песок… зеленая вода… Сегодня я ползу не во славе, потому что не выспалась. А можно было: Луиза – не Крутоярова. Она с понятием, но мне абсолютно не спалось: я все думала, а что же будет у нас с Чернецким? Да, Луиза… «Спи,- говорит.- Нынче работать безопасно: ограда новая поставлена с датчиками. А и лучше бы не ставить: в нашу, рассказывает, смену какая-то шавка к ограде приблизилась, сирены такой вой подняли! Вот от них страх так страх. А то, что Иваныч в инструктаже балабонил, что обстановка с Чечней сложная, возможны диверсии, дак это где мы, а где Чечня. И от его слов , конечно, страшновато, но потом подумаешь: ой, век бояться – с мужем не е…». Кирзаводские все матершинники жуткие, включая баб и детей. Но Иваныч к ним снисходителен, а вот на Зойку обиделся смертельно, хотя ничего особо она ему и не сказала. Каждый, видимо, хочет любить и ласкать идеал, вот отсюда и придирчивость. Редко кто соглашается терпеть людей такими, какие они есть», - усмехается Маргарита, бредя по улице.
  Лучше бы, думает, влюбиться в Иванцова: у того нет ни небрежной уверенности в общении, ни способности очаровывать всех без разбору – он мальчик. Но, видимо, этим и нехорош для нее на данном этапе? Хотя стоило бы вспомнить и тетю Софу: у той муж старше  как раз на пятнадцать лет. Вот она и вещала на теплоходе, замеченная в супружеской измене, что выходить замуж стоит  или за ровню, или от силы постарше лет на пять.  Нынче, мол, модно гоняться за стариками, но эти дуры-девки уже покаялись, те, что связались с престарелыми: любовь из одних вздохов состоять не может, без полноценной сексуальной жизни тоже не жизнь. У женщины  «способность» неограниченная, а мужички?
        Маргарита заходит в парикмахерскую, абсолютно пустую. Одна мастерица лениво встает со стула, отлепляется от беседы в четыре голоса, спрашивает «Что угодно?» так, что хочется ответить : «От вас? Ничего!» Но Маргарита произносит:
- Хочу покраситься в черный цвет.
    Девица удивленно поднимает брови, но начинает допрос: какой краской, по какой цене, с мелированием – или без, с тонированием и стрижкой или так – длинные? Сложная однако вещь – переход в разряд красавиц. А тут еще вмешиваются  коллеги - парикмахерши, выясняя надо ли подгонять цвет бровей под цвет прически, а лучше бы не чернить волосы, а обесцветить, как у Милы Йовович.
- У вас глаза похожи, что ли? – поднимает брови выше некуда  вспомнившая кинозвезду парикмахерша.-  Ай нет!  Тут еще светлее. Да, с черным волосом будет эффектно.
- У той, похоже, парики: я уж сто раз видела ее в рекламе разноцветную. Садитесь, -  похлопала по спинке кресла та, чья очередь встать к станку.
- Покрасьте, как вороново крыло, и пока больше ничего не надо, - решает Маргарита.
    Ее обматывают простыней и шуршащей полиэтиленовой пленкой. Она закрывает глаза, по - первости ощущая, как по коже головы елозит неприятно холодная мокрая кисть, а волосы дергает расческа, а потом  вообще засыпает, ничего не чувствуя.
 Снится Ростов – Дон. Она выныривает из воды, волосы липнут к лицу и шее, сырые. Пляж пестр и шумен, много знакомых, у которых она почему-то не может вспомнить имена.  Просто, если окликнут, машет им рукой и улыбается Некто, кого зовут Спиридонов, царит над ростовским пляжем, как бог, как добрый дух. Он сидит за обшарпанным столом, вытянув ноги в кроссовках. Стол стоит на песке, и рядом на стульчике сидит Зоя Худякова, обнаженная, лишь прикрытая шуршащей полиэтиленовой пленкой. «Ты почему домой не едешь?» – спрашивает у нее Маргарита, и Спиридонов любознательно поворачивает голову в их сторону. " Сама догадайся», - отвечает с улыбочкой Худякова.
  « Ну просто очуметь! – говорит кто-то насмешливо над маргаритиной неприятно сырой головой. – Спит ведь. И сны, наверное, видит. Давайте покрасим ее в какой-нибудь фиолетовый цвет и сбежим, а?» «Ты, Зоя, не зарывайся. Она может все слышать, это раз. Во-вторых, работу потерять хочешь?»  «Ой уж! Это работа?» «А где другую найти?» «Находят люди. У меня есть знакомая девчонка. В Москву уехала. Стриптизершей. Представляете?» «О, Господи!» «А что? Попой повилял, но получка – с нашей не сравнить. Оделась – не могу описать как. Зимой приезжала: шуба цельная  норковая.  И еще, говорит, на рысью коплю. Та подороже».  «Норки дороже? Да уж куда еще-то? А о работе что рассказывает?» «Работа, к сожалению, не для нас. Она, честно говоря, девочка элитная: ноги, рост, мордашка чувственная, как говорится. А работу вы по телевизору видали». «А как она в Москву-то попала?» « Я не вникала. Мимоходом так слышала, что у нас фирма есть:  и вербует, и вывозит, и показывает». «Наша местная фирма?» « А чего ты удивилась? Уж если на столбах объявления проституток висят, так чего удивительного. Она в автобусе познакомилась с кем-то из сотрудников. Поработала у них чуть ли не поломойкой,  денег собственных не было за услуги заплатить. Потом вывезли» «Проституточное дело. И куда вас, молодых, только не несет!» «Ой, теть Маша, завидуешь!» « Ты крась, а не зубы скаль. Дай тут подмету под ногами-то» « Потом. Клиентку разбудишь, пусть спит. Я не люблю, когда закажут цвет, а потом начнешь красить, и у них глаза на лоб лезут, себя узнать не способны, а мастер виноват. Как думаете, феном ей согреть голову или так сойдет? Вообще-то, с феном иногда вернее, цвет ровней ложится на длинных волосах. От корней-то краску голова греет, а концы холодные».
     На пляже во сне Маргарите становится жарко: солнце припекает голову, суховей дует. Зоя Худякова шуршит клееночной накидкой, садится пособлазнительней. « Зоя, - говорит Маргарита под шум ветра, - Сережка автомат ждет». «Спиридонову хорошо, - отвечает Зойка, - он все зачеты автоматом получил». « При чем тут он? – возмущается Маргарита. – Он абсолютно посторонний человек, как и  я. У Иваныча по тебе душа болит». «Что толку болеть душе? – весело отвечает Зойка, уже как голос не с пляжа, а с пространства над головой. – От этого не умирают. А вот от голода ноги протянуть – дважды два. О чем думает хозяйка, не пойму. Опять цены повысила. Конечно,  хозяин – барин, но если я за одну покраску беру больше, чем минимальная зарплата по стране, кто сюда пойдет? Мы ведь не салон. Раньше тут не протолкаться было: все же центральная улица. А нынче что? Проходите – проходите, молодой человек. Мы тут всех стрижем. Да-да. В одном зале. Садитесь вон на то кресло. Ирина, ты где? Клиент ждет».
- Под нуль! – командует, пробиваясь  сквозь сон,  пока еще явно не мужской голос, чем-то знакомый.
- Не советовала бы, - говорит, видимо, Ирина. – У вас такие волосы прекрасные! Просто редкие для парня. Лет-то тебе сколько?
- Много. Давай под бритву, в натуре! Че, я сам не знаю, что мне надо?
- Знать, в натуре, ты можешь, что угодно. Но не описайся со страху, когда потом в зеркало глянешь. И не хами. Я дело тебе советую. Ты блондин. Не голова, а калига будет. Желтенькая брюковка. Так что давай хоть немного оставим. Короткая модельная стрижка. Так и быть, возьму с тебя подешевле.
- На фиг. Меня из-за этих волос кореш гомосеком зовет. И в автобусах пристают, работу какую-то интересную обещают, с реализацией красоты. Надоело.
    Во сне, на ростовской стороне, кто-то подходит к Спиридонову с опасной бритвой… Маргарита встряхивает головой и открывает глаза, озирается. Через кресло вправо сидит Сашка Киреев. Парикмахерша готовит машинку, руку к прическе занесла.
- Нет-нет! Не брейте его, стригите, я разницу в цене оплачу, - говорит Маргарита.
    Киреев вздрагивает, выпучившись.
- Не надо, - возражает неуверенно.
- Стригите! А ты сиди, - холодно осаживает она пацана. – На зоне достригут. Пока походи красивый.
- Можно смывать, - сообщает ее мастер. – Повернитесь к раковине спиной, затылок туда свесьте.
- Долго сохнуть будут? – спрашивает Маргарита. – Я бы хотела с моим юным другом одновременно выйти.
- Постараюсь, - отвечает мастер, берясь за фен. – Что снилось?
- Самум в пустыне.
- О, зря сомневались, вам очень идет, - говорит  стригущая Киреева.
- Мне? – таращится тот в зеркало на полуобскубанную голову.
- Нет, даме. Поразительно! На сырых волосах уже видно было, а глаза подкрасить, так вообще!
- Да, - соглашается мастер Маргариты, - вышло классно. Может, действительно из моей косметички тушь взять и тени? Абсолютно бесплатно.
- Спасибо, не надо, - отвечает Маргарита, разглядывая в зеркало собственное незнакомое лицо. – Я после ночного дежурства, экзамен еще сдала. Глаза слипаются, какая уж тут тушь? Киреев, стой, куда ты двинул? Пусть люди тоже твоей красотой полюбуются, пока я расплачиваюсь.
- А че, в натуре? – бурчит тот у двери.
- Натура – дура, пес – молодец! – весело отвечает ему Маргарита - Вместе домой поедем.
 На улице Киреев  заявляет, что у него дела
- Отлично! Тогда быстро говоришь мне, сколько человек у кирзавода ограбил, а я  уж самостоятельно доложу это милиции.
- Ты че, в натуре? Не грабил я никого.
- Ты что думал, идиот: пострижешься под нулевку – и концы спрятаны?. Ой, умища-то! Да это будет главная против тебя улика. Мэрилин Монро превратилась в Юла Бриннера, почему? Так что колись лучше мне. Ты же под следствием! Чего еще-то надо?
- Иванцову побежишь рассказывать?
- Пока просто беседую по-соседски. Мотивом интересуюсь. Вообще пытаюсь понять, что ты за человек. Малышей курить учишь, материшься при них, собакой пугаешь, подзатыльники даешь. Теперь вот  бандитскую прическу под нуль продемонстрировать захотел. У меня о Сережке душа болит.
    Они идут по центральной улице Ленина, застроенной  на этом отрезке еще в древности дореволюционной двухэтажными не ахти какими казистыми домами. Дорожное полотно втугую  забито легковыми машинами, тротуары  полны прохожих: не работает, что ли, никто? Будний день, а такой муравейник. Странно, совсем не видно детей.
- Я его к детдому акклиматизирую, - холодно сказал Киреев. – Не вернется его мать, затеряется, а бабки путевой у него нет. И отец - ханыга.
- Это еще что за речи? Куда его мать затеряться может? – обомлев, остановилась Маргарита.
- Но куда-то же они пропадают, наши папы-мамы? Моя мать, вон, никуда не уезжала, а  «делась»  на хрен. И у Витьки то же самое. И у Сереги. Я пошел к нему домой, намекнул, что ему у нас неважнецки, так старуха заорала, что ей на всех насрать. У него и отца-то уж неделю дома нет. Так что я прав до упора.
- А бомжей чистить тоже прав? – разозлилась Маргарита.
- Бабка моя озверела, как узнала, где Принц рану получил. Не кормит больше его. Вы тоже кормить перестали. Он как, спрашивается, жить должен? На какие шиши? А у этих кирзаводских отбирай - не отбирай, они все равно на бутылек найдут. Это не люди, так что я опять прав.
- Ты у нищих отнимал, у нищих!
- А богатого мне не догнать, он на иномарке.
- Вообще удивляюсь: собак он любит, людей – нет.
  Киреев шагал-шагал,  молчал – молчал, ответил:
- Собак вообще любят, когда любить некого. Ну, ладно, мне свернуть тут надо. Меня в одну фирму на работу пригласили. В «Биокор». С животными  работают. Как раз по мне.
       И вот что с ним делать? – размышляет Маргарита в автобусе. – Идти – не идти с доносом? Пожалуй, не стоит  милицейскую долю Иванцова облегчать. Сашка прав: мир жесток, любить в нем, пожалуй,  по большому счету, некого да и незачем: от любви душа только беззащитнее становится. Жалко всех полусирот: и Витьку, и Сашку, и себя, и Сережку. Страшная жизнь, никому ни до кого нет дела, все готовы друг друга бросить.  А что, если и ее мать просто-напросто кинула ее? Все же она была уже не ребенок. Похоже на этот вариант, да-да. Денег было оставлено многовато, это раз. Квартиру перед этим приватизировала на ее имя, это два. Но уйти, не написав даже в прощальной записке, куда и зачем, это уж слишком. Хотя были там какие-то слова: «не сердись на меня»,  «живи умненько», «целую тебя, моя девочка». Она была не очень эмоциональна, но это, нет, это не слова для прощания!
     Маргарита сидит в автобусе, привалившись виском к стеклу, прижмурив глаза: опять дремота одолела. И вдруг кто-то ее трогает за плечо со словами:  «Бог ты мой, не узнал! Или все же обознался? Ты Канчели или нет?» Высокий  крепкий  парень, насмешливые рыжеватые глаза.
- Да, это я. Как хорошо, Спиридонов, что я вас увидела. Хоть поблагодарю.
- Меня  Павлом зовут, и  давай на «ты», - говорит он, плюхаясь на сиденье рядом. – Благодарности такие мелкие услуги не стоят.
- А ты как сдал?
- «Пятак». Чего удивляешься?
- Я удивилась не оценке, а тону. Уж очень небрежно ты этот «пятак» произнес. Равнодушно.
- Я, вишь ли, потомственный животновод, а не вы, городские. Все эти учебники я дома еще классе в восьмом – девятом прочитал. Из чисто любознательности. И еще непонятно, где я в детстве дольше прожил: в доме или на ферме. У меня отец директор совхоза, а мать ветеринар главный. Так что науку эту мне щелкать, как семечки, сам бог велел. Буду для разнообразия зооинженером.
- Какое роскошное знакомство, Спиридонов! Мне тебя бог послал. У меня две практики зависли . Не можешь меня пристроить?- обрадовалась она.
- Ничего сложного. Поехали – похлопочу, - кивнул  сосед, улыбаясь.
- Куда поехали?
- На этом автобусе до конца. Там на любой рейсовый пересядем. Я сегодня без машины.
- Не могу. У меня на попечении сын сослуживицы пятилетний. Та в отпуску. Так-то бы я просто завтра считалась тоже отпускницей, но вот видишь…
- Так забери его с собой. Пацану понравится.
- А может, и вправду? – задумалась она.
- Да нечего раздумывать! – рубанул рукой Спиридонов.-  Кстати, у меня потом  не будет времени твою судьбу налаживать. И учти, скоро поднавалят практиканты – очники. У института с нами договор. Оттеснят. У меня мать человек совестливый: уж учит, так учит, лишних не берет. И  Боря прав, - похвалил он пожилого преподавателя, - тебе давно припасть к ветлечебнице надо было. Заключила бы контракт, они бы все по учебе проплачивали.
- А далеко ехать до вас?
- Часа два от конечной. Так как? Пацаненка есть тут с кем оставить?
- А тебе бы понравилось, если бы тебя оставили с одним, потом поволокли к другому, к третьему?
- Ладно. У нас садик есть. Скажу, что ты сирота – одиночка, пристроят и его за бесплатно, как наших.
- Как бесплатно?
- А у нас, видишь ли, социальное государство в деревне-то. Оборотных денег мало, так обмениваемся товарами да услугами. Социализм в капитализме. Чумовая жизнь. Но не жалуются. Хозяйства-то распались, а наше все же на плаву. Все когда-то наладится, так отец говорит. Если не разучимся плечо к плечу стоять, это мать добавляет. Идеалисты, - пожал  широкими плечами Спиридонов, поднимая с полу  свою спортивную сумку. – Ну что, едешь?
  Сережка возможности путешествия просто обрадовался: суетится, укладывает свои игрушки в рюкзачок. А Маргарита, глядя на него, снова затосковала. Хорошо,  Спиридонов отвлек приказами, что непременно надо взять с собой и что брать категорически не стоит. Вышли из дому, а тут подъезжают «Жигули» начальника охраны пороховых складов.
- С утра уж  был, - хмуро сообщил Иваныч. – Заметила? – дрова тебе  привезли да выгрузили немного неудачно. Тут у палисадника места нет. Вот проклятье-то! Опять пацаненок плакал : мама, мама, и чего эта зараза не едет?! А ты куда собралась?
- В деревню, на практику. Его с собой возьму, пусть отвлечется.
- Еще вы потеряйтесь!
- Да что это с вами? Я адрес оставлю. Деньги за отпуск не получила, но уж своими перебьюсь. Надо ехать. Вся учеба от этого зависит.
- А не могли бы вы оттарабанить нас до рейсового автобуса? – вопросил, подходя, Спиридонов.
- Ну ладно, поезжайте, - благословил шеф, оглядев здоровенного ладного Спиридонова с заметным удовлетворением. – Сережа, завидую тебе: загорать будешь, купаться, коров да лошадок посмотришь.
  Серега кивнул и степенно протянул руку на прощание.
- Садитесь в машину, Сергунька, потом попрощаемся, - вздохнул Иваныч, отворяя перед мальцом дверцу..
 Спиридонов окинул  взором полуобгорелый дом, сказал Маргарите:
- Не ожидал, что в такой халабуде живешь. Ты всегда так выглядишь классно. Я тебя давно заприметил. Все познакомиться хотел.  Покрасилась, не пойму, то ли зря, то ли не зря. Тебе вроде бы и раньше нормально было.
- Новую жизнь хочу начать. Наконец-то счастливую, -  усмехнулась она, садясь в машину, чем посеяла у старух, вышедших поглядеть на отъезд, разную белиберду в головах: Ритку взяли замуж в деревню, но парень ничего - статный, трезвый и заботливый.
  Выяснить все до точки подошла  бабка Киреева.
- Анфиса Ивановна, - спросила Маргарита,-  это правда, что вы для Сашкиной  собаки супа да хлеба пожалели? Не надо бы. Парень и так на  жизнь обижен.
- Этот суп мне не с неба льется! – сходу закипела та. – Его, ирода, прокормить не могу, дак еще и скотины полон двор наволок. На смерть деньги отложены были – на адвоката отдала. А хотелось с оркестром похорониться, и памятник, и оградку оплатить. И сама чтоб была  в трикотиновой черной юбке и в черной кофте кружевной.
- Ну, мечты! – поразился Иваныч. – На этом свете век в байковом халате с фартуком, а перед богом – так как невеста, в кружевах. Не горюйте! Раз богу было обещано явиться в конкретном виде, он вас на небо не возьмет, пока юбку с кофтой не справите.
- Ой, Василь Иваныч! И туда не так чтоб охота, и здесь моченьки нет жить, - пригорюнилась Киреиха. – Куда поехали-то?
- На практику в совхоз, - ответила вместо Иваныча Маргарита. – Вы уж тут приглядите, сколько можно, за хозяйством, а вернусь, расплачусь дровами. Если собаку кормить будете, все новые дрова отдам. Хорошо?
    Киреиха низко поклонилась, хмуро пообещала, что будет покупать псу одни пироженки.
  И вот уже автобус бежит мимо полей и перелесков. Дело к вечеру, солнце бьет  прямо по глазам. Серега, убаюканный дорогой, свернулся на коленях Спиридонова, Маргарита то подремлет, то посмотрит в окно: красиво. Красиво и спокойно, совсем не так, как  в городе. Бежит, бежит под колеса дорога, каждым поворотом открывая что-нибудь новенькое. Вообще, наверное, прекрасно путешествовать, разглядывать дальние страны из  окна, к примеру, курьерского состава. Интересно, отвлекают ли путешествия от забот о доме  полностью?  Хотя о чем она думает? Разве это ее дом, то что стоит на одноэтажной улице возле пепелища? А все же дом. Там все помыто-почищено ее руками, все шкафы и комоды не раз перетащены с места на место, чтобы были красота и уют. Да, все, как говорится, старенькое и бедненькое, но эти вещи  грели душу, жили рядом, так что  с бухты - барахты сорваться от них тоже, как выяснилось, нелегко: беспокоит – дом остался пустым и беззащитным. Почему-то о ростовском гнезде посреди шумного  майдана душа так не жалилась..  А вообще-то, если бы ее воля, она бы построила для себя новое жилье на краю здешнего черемухового оврага, оттащила бы строение от бестолковой и некрасивой улицы. А перед домом разбила газон, посадила цветы. Чтоб проснуться весенним утром, а с одной стороны в окна  тянется горьковатый аромат черемухи, а из других окошек виден холеный по-европейски двор. И тишина…И мысль, что ты защищен от всего на свете: от печали, от одиночества, от незнания куда себя деть и кому пригодиться. «Я дозрела до мыслей о семье, - думает она. – Вон как прекрасно смотрится  Спиридонов с малышом Серегой на руках. Едем, как семья…»
- Тяжелый бутуз, - как услышав ее, говорит Спиридонов и поправляет свесившегося с колен Сережку, берется за него поплотней. – Пожалуй, потолще моего младшего братца будет.
- У тебя такой маленький брат? Сколько же лет твоей маме?
- Сорок пять. Не удивляйся. У нас, у деревенских привычка к многодетности не извелась. Нормальный состав  семьи  - трое, четверо детей. У мамани с папаней пятеро. Хороший пример для коллектива.
- И не боятся, что не прокормят?
- Это как это не прокормить, имея корову и огород? Вот выучить – это потруднее. У меня сестра Елизавета есть, в медицинском учится – уже разориловка. Все там у них платное, понимаешь.  Так что мечтаем выгодно замуж ее спихнуть как раз на пороге интернатуры. Какие-то бешеные суммы платить надо. Хоть бы кто-то на нашу девочку позарился.
- Красивая?
- Не жалуемся. Прической до покраски на тебя была похожа, чего я на тебя  внимание-то и обратил. Волосы срыжа и вьются чуток.  За нами с Лизкой Вася с Таней идут: это близнецы, в девятом учатся. И, наконец, Степашка пятилетний. Неплохие ребята, я своих младших искренне уважаю. Вася с Таней коней очень любят, ты их и дома-то редко увидишь. Степчик в садик ходит. Как раз товарищем этому, - кивнул на Сережку, - будет. Я думаю, стоит тебе сразу же запомнить все имена. Отца зовут Петр Трофимович, маму – Вера Игнатьевна.
- А мою маму  Зоя Ивановной зовут, - сообщил проснувшийся Серега.
- Очень приятно.
- Скоро она за мной приедет?
- Серега, давай договоримся, - предложила Маргарита, - что мы уехали в кругосветное путешествие вовсе не для того, чтоб поминутно всех  вспоминать. Мы в отпуске, едем смотреть новые места, знакомиться с новыми людьми, кататься на лошадке, если нам позволят. Мама вернется, наш адрес возьмет и обрадуется, что мы так хорошо придумали время провести. Приедет за нами. Все будет нормально. Ты не беспокойся.
       Пацан убежал по изрядно обезлюдевшему салону к стеклу кабины, встал на колени на сиденье, чтоб удобней было смотреть вперед.
- Что у них случилось-то? – тихонько спросил Спиридонов.
- Ничего не знаю. Запропастилась мать где-то. Уже должна была сто раз приехать. И нет, и нет. Жалко его, а как из ситуации выкручиваться, не придумаю. Отец, по слухам, тоже куда-то провалился. Бабушка у него отнюдь не ангел. Что с мальцом будет, ума не приложу. Вы уж не расспрашивайте его ни о чем. Пусть числится моим ребенком, что ли. Или племянником, которого не с кем было оставить. Я где там жить-то буду?
- Думаю, в нашем доме какой - нито закуток найдется. Гостиниц там нет.
- Неудобно.
- Нормально.  Слушай, ты не местная? Какой-то акцент у тебя.
- Гарузынский, генацвале? Или «гэ» по-украински придыхаю?
- Нет, все произносится нормально, но ритм, что ли, другой, интонация.
- Никто до тебя не говорил.
- У меня слух хороший. Музыкальную школу опять же кончал.
- В деревне?
- А что? У нас ничего не пропало, и Дом культуры работает. И школа под завязку городскими кадрами укомплектована, и музыкалка. Везде, кстати, полно преподавателей – мужчин . От армии парни прячутся. Так что даже общественная жизнь вполне сносная. Реликтовое место.
- Увидим. Ты так это подчеркиваешь, весь этот социализм, что даже интересно. Политику любишь?
- Как сказать. Я нормально жить люблю. Чтоб людям доверять можно было, подвоха от них не ждать. А город – что? Парад эгоизмов – вот и все.
- И не тянет в него?
- В гости – пожалуйста, жить – извините.
- А я, кроме как в городе, нигде не жила.
- Ну, городской твою улицу  сейчас не назовешь. Та же деревня.
- А , пожалуй, и точно. Так вот чем она мне понравилась!  Хотя на ней как раз полно жителей с непредсказуемым поведением.
    И она стала рассказывать о Сашке с Витькой. «Да, проблема», - кивнул головой Спиридонов и пустился в рассуждения о сложностях подросткового плана. Но и тут похвалил свое Замостье: пацаны делом заняты, на криминал у них не то что мыслей, времени нет. А городской тунеядец – это, конечно, особая статья.
- У вас, видимо, детей-то не бросают, - остановила его Маргарита. – Это проблема не безделья, а никому ненужности. Вроде пороешься в каждом, и все обнаружишь: и беззащитность, и нежность какую-то. Не они, видимо, виноваты, они дети, а жизнь их шарахает по-взрослому. И позаботиться о них толком некому.
- Слушай, а ты ведь, пожалуй, с учебой-то не на месте. Тебе надо было, на худой конец, в учительницы пойти.
- А то! У меня, честно говоря, никакой тяги к зверушкам нету. Это я общий образовательный уровень повышаю – вот и все. Печально, однако, не находишь? Будет стоять на охранной вышке дипломированный ветврач.
- Ну, это ты зря. Найти выход всегда можно. Ты, по-моему, активно-то за поиски не бралась, а уже паникуешь. И потом, дорогая, как моя мать говорит, всегда надо верить в счастливую звезду. Без уныния, словом, существовать. И тогда, она уверяет, варианты приятные просто в руки катятся.
- Какие, например?
- Миллионер посватается, - широко улыбнулся Спиридонов. – Берись за вещи, мы приехали.



       Поселили ее в так называемой гостевой комнате с выходом на веранду. Дом у Спиридоновых был нагорожен удивительно: к когда-то типовому проекту в виде простенького куба  налепила семья пристроев, мало заботясь об архитектурной цельности впечатления. Для старших, Елизаветы и Павла, было организовано переоборудование чердака,  для появившихся следом  прилеплена сбоку детская зона – пристрой с коридорчиком узеньким и небольшими комнатками, потом сооружена была веранда, просторная и светлая , и из веранды выгорожена комнатка, где бы нетревожимо мог поместиться гость.
      Маргарите очень понравилась эта светелка, где стояла лишь двуспальная уютная кровать, платяной шкаф  да туалетный столик перед зеркалом. Сережку поместили в детской комнатке  самого младшего Спиридонова, валетом на одну кровать: так бабушке удобнее будить и помогать им собираться в садик. Сергей от такого соседства пришел в полное восхищение: и игрушек в комнате дополна, и спать одному на кровати не страшно.
    Вообще для него начались счастливые деревенские будни, оказавшиеся лучше городских праздников, а вот  Маргарита поначалу жила да мучалась. Непривычен был деревенский режим: ни свет ни заря все уже на ногах, пора идти на ферму. А там  огромные неповоротливые коровы, с глазами настолько загадочными, что приходит мысль о нехорошем, что у них на уме. Боднет еще или боком к какой-нибудь стенке привалит. И запах, душный запах хлева. Даже молоко пить после него не хочется. И манеры доярок, управляющихся с огромным стадом. Уж на что привычны были кирзаводские матершинницы, но куда уж им до сельской виртуозности. Правда помещение примолкало, когда в нем появлялась  ветврач Вера Игнатьевна или сам директор совхоза Петр Трофимыч. Еще принципиальной нематершинницей оказалась зоотехник  Нина Варегина. Попервости Маргариту определили под начало именно к ней. Смешливая от природы, Нина просто укатывалась, наблюдая, как опасливо и осторожно перемещается Маргарита по ферме.
 -Ты  че их боишься –то? Да эти коровы -  самый мирный народ! А  боднет или толкнет кака-то тебя, дак сама виновата: страх показала, корове любопытно - как так? Тут надо быть артисткой, коли хочешь знать. Никаких эмоций им не показывать, особенно злость или там че. Скажешь, доярки матерятся? А ни одна  со зла, а токо так – по привычке. Но удои, скажу прямо, выше у тех, кто скотину по-настоящему любит и жалеет. У нас герой соцтруда в телятнике работала, так всех только милушками да цыпушками звала. Нам, конечно, с имя легко: мы с детства привычные. Но и чужим бояться не надо. Если у тебя худого за душой нет, скотина это чувствует. Держись свободней.
    Это же советовала и Вера Игнатьевна во время экскурсии по всем скотным дворам совхоза. Больше всего Маргарите понравились кони. Их она почему-то не боялась. И даже первый опыт выездки удался: сидела в седле прилично, аж директор совхоза похвалил. Потом он долго рассказывал, какое это было хозяйство  - племзавод №4, совхоз - миллионер. Сетовал, что все пришлось сократить: и поголовье скота, и запашку земель, костерил правительство и рынок. Но клялся от нажитого не отступать: всю социалку, имевшуюся раньше, включая бесплатные обеды на работе, бесплатный садик для детей и непременные путевки  в отстроенный совхозом корпус санатория, сохранить. И честно при этом стараться жить для детей: учить деревенских по всем параметрам не хуже , чем в городских школах.
- Там уж сами себе дорогу выберут. Но, думаю, без грамотных и мы не останемся: родной дом, он тянет человека, что бы там ни говорилось. Я тоже по молодости попутешествовал, а потом вот осел. Где родился, там и сгодился.
- А я вот родилась в Ростове, а обратно не тянет.
- У женщин по - другому, - заметила Вера Игнатьевна. – Я  тоже приезжая, а место это родным признала: здесь замуж вышла, здесь дети родились, значит, тут и моя родина.
    Хорошей парой они смотрелись: муж, коренастый и основательный, и жена, не утратившая доселе стройности, высоковатая для женского роста. А бабуля у них,  мать Петра Трофимовича, была очаровательный божий одуванчик: маленькая, сухонькая, хлопотливая. На ней держался дом, пах ее пирогами,  руководился ее командами: тому мыть полы, этому трясти половики , а вот этим субчикам-голубчикам протирать пыль с телевизора мокрой тряпочкой. Для всех находилась работа, и не было привычки перечить.
    Маргариту к семейным трудам никто не подключал: во-первых, гостья, во-вторых,  устающая на ферме: придя домой, она сразу ложилась спать. Стресс  еще снимало купание в речке да бабушки Елизаветы стряпня.
       Речка, неширокая и извилистая , текла  за огородом. Глубину она имела воробью по колено на большем своем протяжении, но были по ней там и тут расположены небольшие омутки, где спокойно мог выкупаться и взрослый человек. Как раз такая акватория с крошечным песчаным пляжиком и была на задворках директорской усадьбы. Как приятно  отпускало  все тело напряжение дня, когда ты погружался в прогретую солнышком воду. Места мало - не расплаваешься, это не Дон, но мягкое касание воды просто плавило душу, как воск. Хотелось закричать, что жизнь – прекрасна. Какое-то ожидание радости иногда поселялось в душе. Непонятно, откуда придет эта радость, может, и совсем сегодня еще не явится, значит, тогда хватит для равновесия духа просто почаевничать вечером на веранде  за круглым столом под выцветшим оранжевым абажуром. За ним будут вестись неторопливые  взрослые разговоры о прожитом дне, сидеть веселые дети, посреди стола будет стоять  старый электросамовар, отражая в сияющих  боках лица  ужинающих. Над абажуром будут кружить ночные мотыльки и какие-то мошки будут толочься в  круге света от него. Засыпающая деревня пошлет   такие нужные, совсем не раздражающие шумы: коровий мык, собачий взбрех, человеческие голоса,  шелест  растущих во дворе кустов…
     А потом – спать. Провалиться в прохладную и теплую одновременно темноту, поплыть куда-то спокойно, без сновидений…
     На выходные   приедут из города  студенты: Павел и Лиза. Жизнь станет просто веселой. Можно  сходить на танцы – сто лет на них не бывала, можно прокатиться на конях по беговому кругу, где тренируют молодняк, а то и отправиться в лес верхами. Роскошная,  просто дворянская жизнь!
     Одно бередило душу – пропажа Худяковой. Никто не ехал за Сережкой. Жилось ему здесь, правда, прекрасно, он о матери и не вспоминал. Вообще –то вот для кого открылся совершенно новый мир. Забавно было наблюдать, как, идя по улице, Серега вдруг тормознет, встанет, распахнув глаза, а то и приоткрыв рот. Удивишься: что с ним? Оказывается, увидел куриц и петуха, или гусей, или домашних уток.  Вводили его в такое же остолбенение и ласковые деревенские  шавки, и коты, спокойно гуляющие возле дворов. Кони вообще приводили  в восторг. Как друзья воспринимались им козлята и телята, обязательно тянул ее за руку подойти, побеседовать.
- Здесь все добрые, - как-то сказал он. – Тут волшебная  страна.
  Маргарите пришла  в голову идея: вот построит Чернецкий ветцентр на их окраинной улице, а почему бы не устроить рядом маленькую ферму: ведь дополна в городе детей, которые  домашнюю живность видели только на картинке да по телевизору. Заметная городская жестокость, с которой поднимает  пацанва руку с рогаткой на кота и бродячую собаку идет, наверное, от того, что в детстве они «не влюбились» в живое, вот как сейчас Сережка влюбляется в деревенский животный мир. Следователь Иванцов как-то рассказывал, что несколько богатеньких сынков изобрели спорт: охотились на  беспризорных собак с духовыми ружьями.
     Крутояров Антон, сидящий в СИЗО, заявил, что сворованная на пороховых складах винтовка была нужна именно для охоты на бродячих псов.  Версия, глупей не бывает, но Иванцов делает вид, что верит ей. Вот, кстати, не грех бы и его повидать. Интересно, чем он занят? И интересно, отчего не едет Чернецкий подписать все нужные бумаги на передачу ее двух владений в его пользование. Бабки с улицы не сказали, где ее искать? Или сам он раздумал, что ли? Обидно, она уже как-то привыкла к мысли, что именно его стараниями  изменится ее городская жизнь.


     Они лежали на пляже со Спиридоновым , балакали о ее делах  Жаловалась, что одна корова ее просто ненавидит: и лягнуть уже успела, насадив синяк на щиколотку, и рогом старается зацепить.
- Это Бородавка, - уверенно сказал Спиридонов. – Мстит человечеству за нелепое имя. Обратила внимание, что коровы с хорошими ласковыми именами ведут себя достойней? А этой не повезло.
- Да. Чистопородные голландки вообще умницы.
- Ну, чего ты хотела? У Бородавки мать Брунгильда – Даная. Вообще  воспитанней курсистки.
    И Спиридонов стал рассказывать, как  везли закупленных в Голландии породистых телят с родословной сначала на корабле до Питера, потом поездом до областного центра и, наконец, на машинах в совхоз. Некий «Биокор» помогал закупать, директор там у них поворотливый, друг отца с тех пор.
 - Приехали они, конечно, в хилом виде. Мать с ними билась да билась, пока оклемались. А выросли – ой, диво! Такие флегматичные громадины, а быки так просто монстры. Их скрестили с местной черно-пестрой породой. Ради  акклиматизации и повышения удойности. Отличные коровы получились. Голландок даже забивают некоторые по жирности молока и надоям. А масса тела чуток убыла. Но все равно отличное мясо-молочное стадо  мои родители сваракосили.  Умеешь голландку, не глядя на табличку, на вид от помесной коровы отличить?
- Да. У чистопородной  какой-то квадратный зад, а у нашей ярко выражен кострец.
- Растешь. К работе  привыкла?
- Стараюсь. Но жду не дождусь, когда меня на конезавод отпустят. Или в ветлечебницу возьмут. По дому еще соскучилась.
- А чем наш не нравится? Уж как-нибудь твоего особняка покрасивей. Али ласки не хватает? – вкрадчиво спросил Спиридонов, кладя теплую ладонь на ее голый живот.
- Не в этом дело. Просто… - ответила она, убирая его руку. – Волнуюсь по поводу одного связанного с домом мероприятия.
  Спиридонов положил руку ей на плечо.
- Да что с тобой? – удивилась она. – Экий чаровник. Как будто не тебя с утра папаша зудил, что ты в общежитии не живешь, и не ты признался, что коротал время у девочки , на которой намерен жениться. Кстати, кто она, если из вашей группы?
- Ленка Трофимова, - неохотно ответил Спиридонов. – Там не все ясно. Это я так, экспромтом брякнул, что жениться собрался. Видишь ли, мне подойдет только человек, согласный жить в Замостье. А она ни в какую. Любовь любовью, а брак – только ей  удобный. Уговаривал, хоть на практику к нам приехать, посмотреть, так нет: раз за разом пробивается в «Биокор» кошечек и собачек пользовать.  А там есть кадры оголтелые: в прошлом году юрисконсульт проходу не давал. Все агитировал ее куда-то с ним поехать, чуть ли не  в заграничный вояж. Вешал лапшу на уши, что она красивей всех на свете манекенщиц.
    Маргарите подумалось, что Трофимова чем-то похожа на Зою Худякову: тоже крупная, белокожая, уже чуток полноватая  кареглазая девица. И как-то неприятно стало, тревожно. 
-Здравствуйте, - раздалось  невдалеке на два голоса: к берегу шли  Чернецкий и Витька Купреев.
- Как вода? – спросил Чернецкий.
- Глубоко? – поинтересовался Витька, уже стаскивая футболку. 
- Нет. Не ныряй! – крикнула Маргарита Витьке, но тот уже  сверзился  с бережка.
  Вынырнул, отплевываясь, кричит:
- Блин, чуть песком не захлебнулся, предупреждать надо!
- А кто бы успел тебя предупредить? -  строго воззрилась на него  Маргарита. - Ты почему как оглашенный всюду лезешь-то?
  Чернецкий сел на пенек, аккуратно поправив светлые брюки над светлыми замшевыми туфлями. Спиридонов встал с расстеленного покрывала, сказал:
- Ну, беседуйте, а потом, Риточка, пригласи  всех  к обеду.
- Вы не знаете, Зоя не приехала? – первое, что спросила Маргарита, когда Спиридонов удалился..
- Нет. Вернее, я не осведомлен. Разве на улице я заметил не Сережу? Он здесь, а она где? – пожал плечами гость.
- А как с вами этот тип оказался? – кивнула она на режущего речку саженками Купреева.
- По принципу «прокати, дяденька». Я выяснял у его бабки, куда вы подевались, он подошел, сказал, что дорога до вас путаная, но он ее хорошо знает. Поехали. Сусанин, как выяснилось, вовсе не был нужен. И дорога прекрасная и место замечательное! Какие кони!
- Вы любите коней?
- Очень. С детства. Отец когда-то служил в Средней Азии. Ахалтекинцы, о!
  Чернецкий прищурил зеленые глаза. Уставился ими на противоположный берег речки.
- Иной раз думаю: не делом я занимаюсь. Эта псовомания городская…Эти породы: бультерьеры, мастино, ротвейлеры…Из собак по-настоящему я люблю только дворняжек. В них слабо прикрыта шерстью душа. Ну еще, может быть, лаек: красивы, особенно щенки. Овчарок – за ум. Чау-чау. Забавны. Но французский бульдог уже не укладывается в мою эстетическую концепцию. Ой, а еще одну мерзость вспомню: кошку ростовский сфинкс. Голая, костлявая, ушастая, мутант безобразный. А какие деньги владельцы готовы тратить и на покупку, и на уход. Абсурдистика. А я породой торговал. Рекламировал. Цену заламывал. Ффу!  Кстати, мы, оказывается, давно могли познакомиться. Мы с женой сотрудничали с вашей мамой. Она нам оформляла все документы, когда сделки шли в Ростове. А  то думаю, откуда ваша фамилия мне известна. Но вы на нее не похожи. Она за границей сейчас?
- Не поняла? За какой границей? Она в Ростове пропала. Разыскать не могут.
- Вон что, - почесал он бровь. – Значит, показалось.
- А что показалось?
- Да как-то, проезжая Гамбургом, увидел похожую женщину. Жена, правда, тоже сказала, что я обознался.
- Как  бы она  там очутилась? – усмехнулась Маргарита горько.
- Ну, дорогая Риточка,  мир-то гораздо меньше, чем мы о нем раньше думали. Живет же там моя семья. Связь прекрасная. Самолеты летают. Все близко.
- Да, кто-то так и живет. А кто-то только мечтать может, - вздохнула она. – Хорошо вам говорить.. 
- Все мои главные мечты ни самолетов, ни заграниц не требуют, -  задумчиво  почиркал он по песку подобранной палочкой. – Как выяснилось, я  сильно заземленный. Россиянин.  И моя бы воля, я бы возле коней остановился. И не продавал их, как сейчас, а держал конно-спортивный клуб. Катался бы утром по березовой роще возле вашего дома. Не хотите составить мне компанию?
 Она накинула халатик на чуток обсохший купальник, села, поджав колени, спросила, будто не расслышав его вопроса:
- Купаться не будете?
- Нет. Не так уж жарко. Я ненадолго. А в  сырых плавках неприятно будет ехать. Я что хотел спросить в связи с новыми животноводческими мыслями: вы не хотите принять участие в проекте?
- В каком?
- Ветцентра. Дело в том, что мэрия отпустила весьма скудный транш. Денег у них кот наплакал. Правда, потом обещают открыть финансирование пощедрее. Все готово: бизнес-план, проект, техдокументация. Нашел компаньонов на подводку дороги от нижнего шоссе. Это сделает путь к лечебнице удобным, позволит открыть поблизости бензоколонку, платную стоянку, кафе какое-нибудь. Но средств  за лето возвести вольеры и лечебницу не хватит. Они появятся, когда я продам подвал. И покупатели, в принципе, уже найдены, но мне некуда переселяться. Понимаете?
- Да. Но я-то как помогу? У меня же копейки.
- Отнюдь. Если мы договоримся поставить совместный дом, я экономлю деньги на покупке квартиры для вас. Это раз. Во-вторых , вы бы могли продать ростовскую квартиру, а деньги вложить в ветцентр. Как и наследство дяди. Плюс за землю не плачу.
- Красиво. Облапошите, поди, чуя мою непрактичность?
- Я ведь и свою квартиру продам на эти же цели. И личные сбережения сюда же вложу. Все затраты покроются акциями, а прибыль даст вам возможность совсем не по-нынешнему жить. Поверьте, я уже пообтерся на этом рынке. И не голодал, как вы заметили.
- А где я жить-то буду весь строительный период?
- В своем нынешнем доме. Дом, я предполагал, лучше заложить над оврагом. Там и пруд сделать потом можно, вообще облагородить место.
- А сами  вы где жить собрались?
- Да вон хоть у этого типа, - кивнул он на вылезающего из воды Купреева. – Я к ним заходил. Дом достаточно просторен, чтобы в нем троим поместиться. Или вагончик поставлю. Стройкой надо заниматься. Не растягивать ее в долгострой. Так что я мысленно готов к любому бытовому самоограничению. Дело того стоит. Если вас волнует юридическая сторона вопроса, то мой юрист всегда к вашим услугам. Все будет оформлено грамотно и законно.
- Вы просто сейчас у меня ответ требуете?
- Разумеется, нет. Пока мне достаточно слова: я подумаю. Но думать надо быстро. Там уже вовсю идут работы на прилегающем пространстве. Лето нельзя терять.
- Быстро, быстро… Но вы ведь долгонько не ехали.
- Искал другие выходы. Не нашел.
- Ростовская квартира – это половина моего прожиточного минимума.
- И сколько это?
- Полмиллиона.
- Не произносите этих смешных цифр. Доходы ваши будут несопоставимыми, если мы будем компаньонами. Чтобы что-то иметь, надо уметь рисковать и собирать волю в кулак. Так  что? Решаетесь быть совладельцем ветфирмы?  Кстати, все мои  надежные  сотрудники тоже акционеры. Я пока никого не обманул.
- Мне бы с кем-то посоветоваться.
- Для этих целей у вас просто отличный собеседник: Петр Трофимович, тутошний директор. Мы с ним давно сотрудничаем.
- Но я как-то не знаю, как эти дела оформляются.
- Для этого есть юристы. Я вас познакомлю с Игорем Владимировичем Манохиным. Согласны?
- Ай, была - не  была! Согласна!  Но вы меня не обманете?
- Да, бизнес – грязная штучка, и я работал в нем, не надевая белых перчаток. Но , поверьте, нет человека, который бы сказал: Чернецкий меня намеренно подставил или вокруг пальца обвел. Вы ничем не рискуете. Кстати, как идет ваша практика?
- Вполне успешно. Я уже не шарахаюсь от коров. И некоторые из них мне благодарны за исцеление. Скоро перейду к коням и остальной местной живности, а там, глядишь, и операцию какую-нибудь доверят.
- Вы к хирургии склоняетесь?
- Боже упаси!  Но в идеале ветеринар универсален. Но вообще-то, скажу, кем бы я хотела быть при ветцентре.
- А ну?
- Каким-нибудь педагогом-популяризатором.
- Менеджером  внешних связей?
- Да как бы не назвать. И  уже потом немножко ветврачом.
- У вас, как у компаньона, будет право выбора занятий.
- Только ответьте мне на такой вопрос: вы знали, что Худякова уехала в отпуск с вашим юрисконсультом?
- Нет, - вытаращил он глаза. – Куда она могла с ним уехать? Они были еле-еле знакомы.
- И тем не менее. Он пригласил ее в Белоруссию.
- Да,  он там был в недельной командировке. Давным-давно вернулся. Тут что-то не так. Вы, что ли, в ее пропаже этого человека подозреваете? Игоря?
- Я никого не подозреваю. Но человека нет и нет. И что делать, я не знаю.
- Заявить в милицию, чего же еще-то? – воскликнул он, вставая с пенька.
  Тут набежали Сережка со Степчиком, голопузые, босые, в одних трусах.  Сережка закричал:
-Ой, мой дядя Биокор приехал! И Витечка мой любимый купается! Ура!
 Чернецкий сунул руку в дипломат, достал большущую шоколадину, преподнес со словами:
 - Не знал, Сережа, что надо делиться.  Ломаем на всех?
- Конечно, - важно ответил Сережка. – Могу еще и Витечку с тетей Ритой угостить.
- А меня?
- Вы большой. А большие шоколад не должны есть. Он для зубов вредный.
- Хитро ты на мне сэкономил. Но уж ладно: поберегу свои зубы.
  Быстро разделавшись с плиткой , малышня полезла в воду. Витек тут же окатил их брызгами, стал учить плавать.
 - Хорошая нянька, - решила Маргарита. – Виктор, проследи, чтоб купались не до посинения. Я пошла. И вы, Владислав Евгеньевич, могли бы пойти. Я хочу отпроситься денька на два в город
    После обеда они втроем сели в машину, Сережка не захотел уезжать «от Степы и лошадок».
- Хорошие  люди Спиридоновы, но немножко садисты. Это надо же , как обкормили, - пыхтит за рулем Чернецкий. – У меня впечатление, что руль я кручу оттопырившимся пузом.
- Давайте я поведу, - предлагает Купреев.
- Да уж будет тебе, - осаживает Маргарита. – Машину он водить умеет! Что-то не видывала в вашем дворе ни одного мерседеса.
- Не обязательно на своем ездить. Мы с пацанами…
- Машины угоняли? – ужаснулась она.
- А че такого? Я не вор, и они не воры. Просто покататься
- Да ты вообще у нас светоч порядочности и ума! – злится Маргарита. – Бедная, бедная Екатерина Максимовна, бабка твоя! Каких только сюрпризов ты ей за жизнь не принес! То-то ей уже от всего невмоготу.
- Вмоготу. Она денег мне на адвоката пожалела. Хотя тоже заначку имеет. Так и сказала: ты без меня дела вершил, без меня и расхлебывай. Да на зоне чаще вспоминай, чего я от тебя ждала, а чего дождалася. Я зоны не боюсь, пусть не керкает.
- И зря, - заметил Чернецкий. – Всякая несвобода неприятна. Можешь провести на себе эксперимент: попытайся не покидать ограду хотя бы неделю. А еще лучше, в чулан засядь, чтоб ничего, кроме бабкиной руки, подающей в кошачий лаз миску с баландой,  не видеть. Враз протрезвеешь.
- Хорошо описываете, испытали, что ли?
- Да. В десять лет. Свистнул кошелек у матери. Отец объяснил перспективы такого поведения да запер с парашей из ведра в маленькой комнатенке. И окно снаружи пыльным мешком завесил
- А окно нельзя открыть было?
- Зима. Холодно. В зимние каникулы как раз дело было. Пацаны под окошком на ледяной горке гомонят. А мне полоску неба да голую ветку дерева только видно.
- А мама ваша почему это разрешила? – поинтересовалась Маргарита.
- Ее не было. Они с сестрой младшей в гости уезжали. Кстати, по себе сужу, лекарство хорошее оказалось. До сих пор чужого без спросу в руки не брал.
- Я б сбежал все равно, - засмеялся Купреев.
- И я б сбежал, если бы честное слово не дал, что не сбегу. Отец никогда не орал на меня, ни разу не бил. Провинюсь, посмотрит и скажет, что, мол, хорошо бы последствия поступка проверить на моей шкуре. Но если обещаю не повторять, то, так и  быть, наказание легкое: он  со мной неделю не разговаривает. Спросит: все понял? И больше уже не пилит. С матерью было трудней… Нормальные у меня старики! И на воспитание не жалуюсь.
- Да. В СИЗО мне не понравилось. Но зона – это другое дело.
- И то и другое – это несвобода. А свобода, дорогой, есть главное достояние человека. Пока ею пользуешься, этого не понять. А отымут ее, тут начинаешь нервничать. Ан поздно.
- Ой уж!
- А чего я с тобой препираюсь, юноша? Вовсе зря. Хочется в зону? Ваш выбор. Вы ведь у нас уже взрослый человек. Все выборы за вами.
- Ага. Взрослый, - махнул рукой Купреев и переключил беседу на красоту пейзажа. – Вон в тот отворот, - говорит, -  есть прекрасное озеро, хоть купаться, хоть уток стрелять. И даже медведя завалить можно, если бы винтовка.
- Вы для этого ее воровали? – навострила ухо Маргарита.
  Тот сделал вид, что не расслышал, спрашивает у Чернецкого, похлопав по сиденью:
- Можно я  тут прилягу?
- Можно. Только не с ногами, кроссовки сними, - ответил Чернецкий и предложил Маргарите : - Расскажите что-нибудь, чтоб не так за рулем дремалось.
- Музыку можно включить.
- Я не люблю музыку в машине. Ее надо слушать, прикрыв глаза, в домашнем кресле возле камина. Или в концертном кресле. Но глаза прикрывать надо обязательно. Не обращали внимания, что без рассматривания клипов даже у современных песен появляется какой-то смысл? Какая-то небольшая, но мелодичность прорезается, когда перестает мелькать экран.
- Ну да! – буркнул на заднем сиденье Купреев. - Клип – это клево. Особенно клип с лошадьми.
- Коней любишь? – заинтересовался Чернецкий. – Эх, купить бы сходу парочку. Совсем недорого с директором договорился бы.
- И меня – в конюхи, - привстал с сиденья Купреев. – А Сашку в дрессировщики на собачью площадку. Он здорово муштровать умеет.  Принца просто в цирк посылать можно.
- Вы там говорили о бездомных шавках, - засмеялась Маргарита. – Пусть их обучат на артистов и трудоустроят в цирк!
- Красивая мечта, - кивнул Чернецкий.
    Высадив Купреева, они проехали в офис «Биокора».
    В приемной сидела уже другая красавица, не Марина. «Окно» с панорамным слайдом являло картину жарких тропиков, как на рекламе «Баунти»
 - А Марина где? – спросила Маргарита у Чернецкого.
- Право, не знаю. Уволилась.
- Но разве не вы распоряжаетесь приемом - увольнением? – зачем-то спросила она.
- Этим есть кому заняться, - отыскивая что-то в столе, ответил он. – А тут случай был настолько патологический, что я просто рад, что меня не коснулась процедура. Все знали, что мне нужен нормальный секретарь, вот и отпустили по первому слову.
- Эта девушка тоже очень красивая. Ее вы принимали?
- Нет. А что это вас так заинтересовал кадровый вопрос? Этим ведает юрисконсульт. Да. Испытательный срок девица проходит успешно, не глупа и знает делопроизводство, однако жаль, что это не вы. Я , видите ли, поборник не просто красоты, но стиля. Вы мне еще в автобусе приглянулись гармонией облика и наряда. А у местных все какая-то тяга к легкой вульгаринке то в одежде, то в макияже. Кстати, не сказал вам комплимента по поводу перекраски волос. Я был прав: именно этого вам не хватало.
- А Худякова чем вам нравилась?
- Как женщина, ничем. А как человек – характером. Естественностью. Безыскусностью. Простоватостью. Хотя  трудно объяснить, отчего к одним людям сразу испытываешь симпатию, а к другим нет. Ну, будет о постороннем. Сейчас я приглашу нашего юриста.
  Он нажал кнопочку на пульте:
- Манохин, зайди, пожалуйста.
  Через минуту в кабинет вошел   холеный, отлично одетый  молодой мужчина.
- Игорь  Владимирович Манохин, Маргарита Георгиевна Канчели, - представил их друг другу Чернецкий. – Речь пойдет об  оформлении компаньонства.
    Манохин стал объяснять ей, какие документы надо заверить нотариально, в каких инстанциях надо появиться вместе, чтоб удостоверить все сделки,  пообещал, поелику возможно, освободить ее от беготни, если она напишет доверенность  на ведение дел на его имя. Он объясняет, а у нее из головы не выходит мысль, что для роли любовника Худяковой, пусть и недолгого, он слишком роскошен. Наконец, не выдержала, спросила:
- Скажите, пожалуйста, а отчего уехавшая с вами в командировку некая Зоя Худякова до сих пор не  вернулась?
  Манохин выронил из пальцев роскошный «Паркер», и тот покатился по столу, говорит, схватив ручку:
- Простите, это я от неожиданности. Как не вернулась? Мы расстались в Минске на вокзале. Я посадил ее в вагон и помахал вслед рукой.
- А почему, извини, ты вообще ее куда-то возил? – удивился, вздернув брови, Чернецкий. – Вы были еле-еле знакомы.
- Ну, мужской каприз, - без тени сомнения в своих правах ответил  тот. – Путешествие не удалось. Я был занят по горло. Она обиделась, помчалась на вокзал.
- Да у нее и денег-то на билет не было! – вскрикнула Маргарита.
- Билет я ей купил. За кого вы меня принимаете?
- И, вернувшись, вы даже не поинтересовались, где она, как доехала?
- У нас был не тот уровень отношений. Я вообще в этой истории был стороной пассивной. Словом, мне не влюбляться, в меня – пожалуйста. Удивляюсь и тому, что она про эту историю еще кому-то рассказала.
- Человек пропал.
- Жаль, конечно. Но я, уверяю вас, тут ни при чем. Она должна была досюда добраться за день-два до моего возвращения. Вот и все, что я могу сказать.
- Странно все это. Донельзя странно, - строго сказал Чернецкий.
- Вы что, Владислав Евгеньевич, в чем – то меня подозреваете? – поднял на него  взор Манохин. – Ну не поинтересовался. А опять же что такого: нас связывал романсик на один куплет.
- Ты негодяй, - помотал головой шеф. – У нее остался ребенок.
- Чай, не на улице. Она мне говорила, что только оформляет развод. Так что есть отец.
- О чем мы говорим? Заткнись, ради бога! Маргарита  Георгиевна, надо делать заявление в милицию.
- Столько времени потеряли, - вдруг заплакала Маргарита. – Вот у меня тоже… маму не нашли.
- Будет, будет вам, - нагнулся над ней с носовым платком Чернецкий, протянул стакан воды. – Успокойтесь, сейчас поедем все трое, сделаем заявление.
- Ужас! – хмыкнул Манохин. – Заерзает нас эта милиция. Делами заниматься некогда будет.
      У нее возникла мысль, что надо обратиться к Иванцову, все же знакомый человек, но Иванцова в райотделе не было. Их направили к какой-то совсем молодой девчонке, сходу заявившей:
- А почему это с заявлением на розыск обращаются совсем посторонние люди? Надо, чтоб были родственники или, на худой конец, официальное лицо с работы.
    Пришлось ехать в микрорайон Кромары. Квартира Худяковой стояла запертой. Выглянувшая любопытная соседка сказала, что  тут творятся одни несчастья: сын  у старухи утонул в кирзаводском пруду по пьянке, сама после похорон лежит в больнице с сердцем. Маргарита снова заплакала.
     Поехали к  пороховым складам, объяснили без колоритных деталей ситуацию Иванычу. Тот побелел, дрожащими руками потянул из пачки сигарету.
- Может, я еще разок в Минск слетаю? – тихо предложил Чернецкому Манохин.
  Но Иваныч расслышал. Сказал:
- Все будет сделано официально. И если уж кто-то полетит ее искать, то это буду я. Прошу вашу фирму помочь с деньгами. А остальное вас не касается.
- Ой, какая  же я все-таки дура! – занервничала, комкая носовой платок, Маргарита. – Давно все надо было рассказать. Что я теперь Сережке скажу? Он же фактически сиротой остался. У него отец погиб.
- Ты можешь пока его держать возле себя? – спросил Иваныч.
  Маргарита кивнула.
 - Ну вот, пусть и живет . Безмятежно, пока можно . Зоя жива, я это чувствую. И я ее найду.
   


                ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ДОРОГА К ДОМУ.
 
       Она сидит у окна в вагоне-ресторане. Поздний вечер. Шторы на окне она раздернула, и  отражение ее лица в черном стекле маячит  лунообразным застывшим  пятном. Ресторан пуст. Лишь в дальнем конце за столиком сидит какая-то влюбленная пара, держатся через стол за руки и тихо говорят, глядя друг другу в глаза.
    Перед ней стоит стакан  с «Мартини», ломтик лимона зацеплен за его край, кубик льда дотаивает у дна. Подходит официантка, убирает тарелку из-под салата, пустую, вопросительно смотрит: убирать ли давно остывшее недоеденное мясо или это все еще закуска?  Она делает плавный красивый жест рукой: убирайте. Достает из кармана лежащей рядом рысьей шубы портмоне, открывает и делает приглашающий кивок: возьмите деньги, сколько сочтете нужным. Официантка вежливо перебирает купюры, достает несколько, почти не обсчитав. Говорит, внятно произнося слоги: « Через четверть часа мы закрываемся» и стучит пальцем по стеклу своих часов на запястье: вот сюда смотрите, мадам.
    Она кивает: поняла, дескать. Убирает кошелек в карман. Зажигает длинную тонкую сигаретину, добыв ее из пачки, упрятанной в изящный кожаный чехольчик.
- У, гад! – бормочет, отходя, официантка. – Курить нельзя! Десятую смолит, чурка.
- Да брось ты, - лениво предлагает коллеге буфетчица. – Сами ведь курим, когда клиентов нет. И вообще, повежливее с иностранцами. Эй, парочка! – кричит неиностранцам. – Все еще свои «пепси» не выпили? Мы закрываемся.
    Стоит определенного труда не дернуться, не оглянуться от этого крика, не показать и виду, что понимаешь родную речь. Местность за окном  печальна. Деревья темного леса  все в снегу. Встречные поезда гремучи. Поезд, несущий ее, брякает колесами тревожно и вопросительно: «Так-так, до-мой? Так-так, до-мой?»
     Три с половиной года прошло… Она косится на свое отражение: полная, но прямоспинно подтянутая женщина, белокурым-белокурая, это при черных-то глазах… Шея белая, платье черное… Элегантно простое, с длинным углом выреза, оканчивающегося на щелке меж грудей. В ушах – серьги с натуральными черными жемчужинами. Под цвет глаз. «У тебя глаза, как две черных жемчужины»… Подарок Гельмута на  свадьбу.
     Она поступила с ним, как сволочь. Но другого выхода не было: он – на экскурсию в Грановитую палату, она – на вокзал. Оставив записку: «Не волнуйся, я не потерялась, а уехала. Прости. Потом все объясню». Слова, возможно, подобраны не самые точные, он стоил большего сострадания, но она так волновалась, что вся нехитрая немецкая грамотность вылетела из головы, подробности объяснить письменно вряд ли бы удалось. И время было дорого.
       Ей повезло, если речь идет о заметании следа. Чемодан донес до такси абсолютно случайный человек, встреченный в лифте. Сама она в фойе сделала вид, что не имеет ни к нему, ни к чемодану никакого отношения. Билет в спальный вагон был куплен на вокзале моментально. Одно, видимо, сделано зря: не надо было прикидываться иностранкой. Ну, показала паспорт и билет кондукторше, не сказав ни слова, но почему и дальше надо было молчать? Видимо, из-за соседки, общительной дуры, зачирикавшей сходу: «Ой, как удачно ! Вы куда едете?»
- Нихт ферштейн, - мрачно буркнула она.
- Ой, вы немка? – не унялась та. - Я тоже была нах Германия. Я! Я!
    Она вышла из купе и на пальцах объяснила проводнице, что желала бы ехать одна. Это возможно? Проводница молча нарисовала шариковой ручкой в блокнотике: пятьдесят долларов. Она кивнула и переселилась в купе возле дальнего туалета. И едет хорошо. Одиноко. Закрывшись на ключ. Выходя только поесть в ресторан. Цены дикие. Счет ведется уже не на миллионы, прошла деноминация, но, подумать, так зря ее носит в ресторан. Можно бы и поэкономней. Кто знает, на что и сколько ей  понадобится денег. Но иногда сидеть в купе невыносимо: начинает бить дрожь. Тогда она снимает атласную бледно-розовую пижаму, начинает одеваться в черное: в красивое белье, специально для полных обеспеченных дам, с эффектом утяжки, в черные эластичные колготки, в это платье с длинным рукавом и длинным вырезом горловины. В нем она просто стройная, когда на высоких каблуках, но туфли она, естественно, не обувает, идет в ресторан в черных замшевых ботинках с квадратным плоским носом и очень невысоким каблуком, накинув на плечи свою дорогую рысью шубу.
    Гельмут хотел ехать по-туристски, без вещей: в джинсах, куртках , со сменой белья в сумке через плечо. « Нет, дорогой, - сказала она мягко. – Я хочу, чтобы ты выглядел достойно. На фоне русских медведей, - засмеялась. –  Я хочу взять все обновки! Буду менять и менять платья, пусть все видят, какой у меня щедрый муж, и завидуют». Если жизнь хоть чем-то и интересна, то только вот этим – нажитым  опытом обводки вокруг пальца этих скотов-мужиков.
    Сигарета задрожала в ее руке, она ткнула окурок в блюдце, на котором были поданы маслины, вдохнула и выдохнула поглубже, взяла стакан с  «Мартини», сделала глоток. Водки, что ли, шарахнуть? Но она не пьет: запретила себе три года назад, и  не пьет, хотя порой очень хотелось. Но все, что она делала, надо было делать на трезвую голову. Допить это винцо, дающее ей право побыть на людях и как бы без людей, и пойти спать. К полудню, даже чуть раньше, она будет дома.
       Дома… Не думать! Подойти к буфетчице, ткнуть пальцем: три яблока, плитку шоколада, большой пакет чипсов, пакет орехов, пачка печенья, пакетики кофе… Распахнуть портмоне на отделении «деревянных» рублей. Взять покупку, сказать  «данке»  и « ауф видерзеен». До свиданья, до свидания,  с буфетчицей она уже не увидится: проснется поздно и позавтракает в купе.
     Она идет, накинув шубу на плечи, в свой вагон. Холод  за бортом: все тамбурные окна обледенели,  межвагонные переходы в инее. «Будут мерзнуть ноги в ботинках, они всего лишь на поролоне, а не на меху. И шуба без малейшей подстежки – манто. И на голову нечего накинуть,  у них носят эти манто с непокрытой головой. Я не подумала толком, что Урал есть Урал. Так быстро все забыла».
- Нет, я ничего не забыла! – бормочет она, и ее снова начинает колотить, Удивительно, но бормочется уже  на немецком. Ну и славно. Ей нельзя просто так, без разведки, приехать в поселок Веселый, в полуобгорелый дом, который она весело покинула однажды летом, три с половиной года назад. Значит, остановиться надо в центре, в гостинице: Зоэ Лурфельд, путешествующая немка. Цель приезда? – Бизнес. Надолго? – Как пойдут дела. А виза? У вас туристская виза? – Хорошо, на срок визы, хотя я хотела бы похлопотать у нашего консула… А он там есть, «наш» консул? А если господин Лурфельд кинется в розыск и быстро  вычислит, куда она отъехала? Нет-нет, такие просторы ни он умом не прошибет, ни милиция не пронзит оперативностью. Хотя… Вокзалы проверить – это раз плюнуть. Возможно, ее уже ждут на станции : билет же именной, а имечко нынче у нее  редкое. Одна надежда, что старикан Гельмут расстроится до сердечного спазма и озаботится прежде всего своим здоровьем. Тьфу- тьфу, что за мысли? Такой откровенной гадости она супругу не желает. Пусть будет бодр, весел и здоров. Возможно, она позвонит с места, успокоит его. Скажет: дорогой, безмятежно рассматривай Москву и Питер. Я буду к самолету. Потом все расскажу, не волнуйся. Да, можно и такой вариант. Если понадобится.
          Дошла до купе, предупредительно открытом проводницей, сказала: «Данке шён», кивнула головой
     Повесила шубу на плечики, заперлась. Надо раздеться, умыться, почистить зубы , лечь спать. Но села на не застеленный постелью второй диван – и нет сил  двинуть ни рукой, ни ногой…
    Когда она представляла этот путь домой там,  в Германии, ей казалось, что в душе ее расцветут розы и запоют соловьи, а вот едет – и только тяжесть и тошнота во всем теле. Может, заболела? Но нет: лоб на ощупь прохладен, вид в зеркале нормален, может, только лицо чуть-чуть бледновато, но с нее давно  уже сошел былой румянец. Видимо, возраст. Или, смешно подумать, румянила лицо картошка, которую ела в деревне да наминала в городском замужестве. Видимо, рациональное сбалансированное питание не так уж и полезно для русской-то красы.
    Умываться не пошла, разделась, натянула пижаму, залезла под одеяло, выключила свет, раздернув шторы на окне.     Серпик месяца светло бежит за поездом. А в полнолуние поле с вышки отливает голубым блеском, силуэт кирзавода черен, микрорайон Кромары – как мираж, прошитый прерывистыми строчками фонарей, воротник тулупа весь в инее, щеки жжет, колени тоже, хотя надета пара мохеровых вязаных рейтузов, еле ноги в валенки сунулись, голенища валенок надрезаны из-за полных икр, но все равно… Топчешься, топчешься этими валенками по морозному полу площадки, бьешь себя руками вперехлест по предплечьям… Рита говорит, что когда ей надо согреться, она бегом несколько раз спускается – поднимается по лестнице. Ей можно, она легонькая. Счастливый человек, которому шел даже тулуп. Он опадал с ее плеч к полу, как фалды дорогой дубленки, воротник Рита умела выкладывать по плечам так, как не у каждой барыни лежит горжетка  из чернобурки. Девушка для кастинга…
     Госпожа Лурфельд знает теперь, что это такое – демонстрация коллекции прет –о – порте. Ей самой предлагали такую работу и не где-нибудь, а в Париже. Она сидела в уличном кафе, было лето, на ней был простой холстинковый костюм, мягкие ажурные кожаные туфли в тон костюму и никаких украшений, только часы на запястье в круглом «деревянном»  корпусе, словом, «экологический стиль». Она как раз постригла волосы, обесцвеченные добела, как при нэпе, то есть обрезала их до ушей, под горшок, очень просто. Надо лбом справа парикмахерша сделала три плоских тугих волны. Она тянула кофе маленькими глоточками, курила длинную сигарету и время от времени по крошечке откусывала сухое варшавское пирожное. Сумка с длинным ремнем, из такой же кожи, что и на туфлях, мягкой кошелкой лежала рядом с ней на стуле. И вдруг подваливает развязный и бойкий француз, здоровается, перекладывает сумку на другой стул, плюхается с ней рядом и начинает стрекотать, показывая пальцем на здоровенный супермаркет через дорогу. Она сделала строгие глаза и приготовилась сказать « Нихт ферштеен», но тут к столу подошли Гельмут и мадам Родман. Француз заговорил с ними, улыбаясь и жестикулируя. Родман засмеялась, закачала своей змеиной головкой на длинной тонкой шее. Гельмут насупился, покраснел до  корней своих  бело-седых волос..
- О чем он говорит? – спросила она по-немецки.
- Ерунда, - ответила Родман по-русски,  переложила сумку  на следующий стул, села, пригладила противным скользким жестом свои прилизанно-щипаные черные волосики, поправила большие темные очки. Что-то  ответила французу.
- Пуркуа, мадам? – прижал тот руки к груди.
  Гельмут сказал по-немецки:
- Я против того, чтобы моя жена демонстрировала себя.
    Родман, насмешливо улыбаясь, перевела фразу французу, поудобнее уместила свой тощий зад в брюках в обтяжку на стуле, крикнула, щелкнув пальцами:
- Гарсон!
  Подошел официант. Было заказано мороженое и холодная минералка – все три дня ее парижского уик-энда стояла жара. Но они приехали на машине Гельмута, в ней был кондиционер, разумеется, так что Париж был осмотрен основательно и без мозолей на ногах или еще в каких-то там местах. Родман дико злилась на толстух, если  обнаруживала потертости в  укромных местечках, грозила не отпускать их на экскурсии, шипела: « Когда вы привыкнете к гигиене, свиньи? В ваших комнатах достаточно талька, и вообще нечего шляться по жаре. Вы не в солдатском борделе работаете. Линия бикини должна быть безукоризненна. Это второе ваше лицо, если не первое». Наставления читались перед строем, с тычками острого ногтя в ляжку «потертой свиньи». Что скрывать, на ее долю приходилось больше всех этих нотаций, потому что она намеренно не следила за собой: надеялась, отпустят.
    Француз отвалил с сожалеющими  причмокиваниями. Родман повернула личико к усевшемуся Гельмуту.
- Спасибо, герр Лурфельд! Вы меня спасли. Какой утомительный человек! Вами был придуман поистине остроумный выход, - и Родман  захохотала, сгибаясь и разгибаясь над столом.
- Прекратите! – снова побагровел  Гельмут – Вас могут понять! – повел глазами по столикам.
    Родман сняла очки, обнажила странные глазки – пронзительно черные, круглые, небольшие, как бы рачьи: они торчали вперед, хотя не были особо выпуклыми. Глянула своими «очами» окрест, молвила:
- Неужели к вашему возрасту, герр Лурфельд, я накоплю столько же предрассудков? Кому до нас дело, даже если кто-то и понял смысл трюка?
- За десять лет ничего накопить, конечно же, не успеется, - сердито сопя, ответил он.
- Помилуйте! – по-бабьи обиделась Родман. – Мне всего тридцать пять. Разница между нами…
- Простите. Думал, вам  больше.
  Родман решила завершить инцидент: шмыгнула узким носом и промолчала.
- Мадмуазель Зоя, -  повернулся всем корпусом Гельмут к ней, улыбающейся довольно за прикрывшей губы белой рукою, - мне шестьдесят, намного больше, чем вам. Но я предлагаю вам руку и сердце. Вы меня давно знаете, и мне нечего добавить, чтоб похвалить себя, как жениха.
- Вы с ума сошли? - с доброжелательной улыбочкой поинтересовалась у Гельмута Родман.
- Нет. Я так не считаю, - громко ответила мадмуазель. – Гельмут, я согласна.
  Родман вскочила:
- Да не бывать этому!
- Чушь! – ответил Гельмут. – Что вы можете сделать здесь? Идите спокойно в отель. Мы с будушей фрау Лурфельд имеем отдельные планы. Наши вещи в машине. Ауф видерзеен!
  Они поехали в баварскую деревню, откуда он был родом. Пожили там две недели в «медовом отпуске». Жаль, конечно, что все нажитое  за два  года осталось в  «Доме семи жемчужин», но уж черт с ним. Не так уж много и нажито, а деньги она хранила в банке и наличку – чаевые по какому-то наитию достала из тайника, взяла с собой. Свадьба была, возможно, уморительная: когда она на высоком каблуке, Гельмут  ниже ее, но никто не хохотал. А она, в дорогом длинном платье со скромной фатой и с пестреньким букетиком в кружевах, была просто взволнована в кирхе: как-никак это была ее первая в жизни свадьба,  да еще все ахнули за столом, когда новобрачный открыл футляр с подарком – серьгами с крупным черным жемчугом. Естественно, вспомнился первый муж Герка, начало их союза, как приперлись они к свекрови с чемоданом из ее женского общежития. «Ну, бля! – ахнула свекровь. – Богатства-то! Буди что саму к осени на мясо зарежем», - заржала. «Все мое! – хапнул  Зойку подпитой суженый. – Мать, ставь что-нибудь на стол. Я ребят по пути позвал». И на славу гульнули за столом, на котором бутылок  с водкой оказалось больше, чем тарелок. Наплясались, налакались, улеглись спать вповалку. Она стала прибирать со стола, перемыла посуду, скидала бутылки в мусорное ведро, поставила возле плиты. К рассвету дело шло. Свекровь спала, запершись в своей комнате. Герка спал, лежа посреди раздвинутого дивана, с двумя пожизненными корешами по краям. Она посидела на кухонной табуретке, пошла в ванную: не надо ли и там прибрать, вдруг да наблевал кто, насморкался? Зашла, прибрала, разделась, потная от трудов, встала под холодный душ - лето, воды горячей нет. И не понять было: дождь из-под ситечка или слезы в придачу бегут по ее задранному вверх лицу с зажмуренными глазами…
    Ай, да что вспоминать! Она садится в размытой темноте  просторного купе без верхних полок, тянется к столику за сигаретой, думает: много курю. Сроду так не курила, как в этом поезде. Ну, приеду: здравствуйте, я ваша тетя! Нарисуюсь перед свекровью и Геркой. Все обрадуются: жена и сношенька явилась с новым чемоданом. Да какая красивая! В шубе, блин, и с жемчугами в ушах. Ой ты, ой ты, она еще и чужая жена, при живом Худякове  она мадам Лурфельд. Разве так бывает?
  Гельмут тоже женился не на детной матери и  мужней жене. Он взял в жены девицу Зою Ходес, полячку из Познани – вот такие были у нее документы. Все чин-чинарем, фотография, штампы, какие-то справки и заверенные ходатайства на право выехать в Германию на заработки. Ловко работают, суки! Чернецкий знакомится, лепит комплименты и отчаливает, оставив один на один с этим породистым кобелем  Игорем. Вот сволочь! Даже фамилии его она не знает, только имя. А вместе летели в самолете… Можно ведь было посмотреть по билету? Выгрузились в Минске, встретил какой-то тип на машине, зовут Илья. Скромный на вид, тощий очкарик, очень интеллигентный. Повозил, показал Минск, пообедали в кафе, говорит: «Ах жаль, вынужден вас покинуть. Дела». И отчалил, пообещав завтра же принести фотографии: они с Игорем позировали во всех достопримечательных местах. Вот тут, видимо, и сделали фотку на ее новый паспорт.
     Переночевали у какой-то пожилой тетки, но это была, наверное, непричастная ни к чему сдатчица квартиры на сутки-двое. Она деньги взяла и ушла. Игорь сказал, укладываясь спать на диван: «Устал, как пес. Ты не в обиде, пончик?» – и уснул. А ей не спалось: Сережка вспомнился, и на душе заскребли кошки: не имела она права вот так сорваться от ребенка, наваждение какое-то, как зельем опоили. Как кошка мартовская себя вела. Стыдобища, честное слово! И перед ребенком, и перед Риткой. Навязалась на ее голову со своими проблемами, а у той своих заморочек  выше головы – бабка умерла, сессию  сдавать надо, огород опять же, практика какая-то… С ума сойти! Хоть вставай с постели  да на цыпочках вон отсюда.
    Она так и сделала. Собралась тихонько, Игоря поторкала в плечо. Проснулся. Извини, говорит, дорогой, совесть заела. Не могу я так гулять. Это вовсе со мной что-то нетипичное было. Спасибо тебе за все, что Минск показал, но в Беловежскую пущу к озеру я уж не поеду. Засмеялся: «Куда это ты ночью-то? Завтра решим. Ложись под бочок». «Нет. Не могу, - решила она. – Хватит». «Ну не будь дурой! Отвезу утром на вокзал, коли так. Раздевайся, досыпай».
  Утром позвонил кому-то. Ей объяснил, что  приедут еще два парня, отвезут ее. «А не ты?» – спросила она. «Нет. У меня дела. За мной Илья подъедет. А тобой займутся эти друзья. Билет купят. В поезд посадят». «Да я сама могу». «Ну и проторчишь в зале ожидания сутки. А эти быстро».
     Что да, то да: оказались очень быстрыми. Села к ним в машину на переднее сиденье, маленько покружили по улицам каким-то ободранно –окраинным, задний морду ей пахучей тряпкой прижал – и очухалась, видимо, дня через два-три, уже в Германии. И вовсе не с ними.
       Размышляя в зарешеченной подвальной комнатешке непонятно в каком месте над этапами своего «турпохода», она соображала: была ли связь между тем, что случилось в родимом захолустье,  и тем, что произошло в Минске?  Вместе ли все действуют или это была частная инициатива тех двоих, что залепили ей дыхание в машине, у которой, естественно, она даже не посмотрела номера. И имен не вспомнить: похоже, Игорь их никак не называл. Сказал что-то вроде: «Ребята, позаботьтесь». И поцеловал ее в щеку, Иуда, чтоб она спокойно расслабленно сидела, разглядывая в лобовое стекло минскую улицу с заурядными пятиэтажками. Даже название улицы не посмотрела! Свернули вправо, влево, и откуда ей знать, где вокзал? Сидит, как дура, держит на коленях сумку, думает: ничего, ничего, наряды пригодятся – к Васе еще раз подойду. Еще раз повинюсь, еще раз расскажу, как люблю его. Ритка молодец, очень удачное трикотажное платье ей купила – она в нем красавица.
  Ну да, так  и сказали, как позднее выяснится, аж в Гамбурге: о, красавица! Наверное, через неделю - полторы  эти смотрины были, когда она мало-мальски успокоилась. Очухавшись попервости, она колотиться стала, орать: «Выпустите меня! Кто меня тут держит, гады? Выпустите!» Подойдет к окошечку снаружи некто  здоровенный, мордатый, скажет, мягко улыбаясь: «Не кричи. Ну что ты кричишь? Тебя, кроме меня, никто не слышит. А у меня от дверей ключа нет».
    Чистая камера: туалет за ширмочкой, умывальник, постель в углу мягкая. Обед охранник подает в окошко. Сытный вообще-то: мясо, яблоки, бананы по две штучки, йогурт в пачках. Суп противный: все в нем намешано – капуста цветная, зеленый горошек и тут же лапша или вермишель.
- Не буду есть! – поначалу орала она.
- Ой, не дури! Все равно так не похудеешь, чтоб сквозь решетку проскользнуть. Так что ешь.
- Ты мне скажи: я где? Я почему тут?
- Не уполномочен, - ответит и закроет окошко.
    От нервов, между прочим, зверски разыгрывался аппетит, хуже, чем от ссор с Геркой: на третий день она стала есть. Потом паника прошла: видимо, в еду что-нибудь успокоительное сыпали. На смотрины вывели, как чурку, спокойную. Сидит «комиссия»: баба,  лет  за сорок, довольно сытая, хорошо одетая, мужик в очках, как потом выяснится, врач-гинеколог  и Родманиха тощая улыбается по-змеиному, говорит ей по-русски:
- Зоя Ходес из Познани – вот ты сейчас кто. Поняла? Полячка. Запомни.  А  знать, кем ты отныне являешься, рекомендуется для того, чтоб первый же полицейский не сгреб тебя в настоящую тюрягу.
- А здесь что? – медленно произнося слоги, спросила она.
- Да как тебе сказать поделикатней? Вообще-то публичный дом.
- Не-е-ет! – протянула она, качая головой.
- Да, дорогая. Ты подписала контракт на четыре года. Потом бумаги покажу.
- Не-е-ет.
- Ну чего разнеткалась? Нормальные условия работы. Вон врач сидит. Так-то тебя бегло осмотрели, но анализы еще всякие сдашь. И приступай. С режимом ознакомим. На первых порах высовываться никуда нельзя, языка не знаешь. Образования, насколько я поняла, тоже особого нет. Рекомендации, правда, хорошие: характер легкий и повышенная сексуальность. Ну  ладно, раздевайся.
- За-а-чем?
- Да просто посмотрим. Врач и вот эта дама, - кивнула на хорошо одетую, - будут твои инструктора на первый случай. Пока стажируешься, зарплата вся уйдет на харчи и спецодежду. Поняла? А потом все зависит от тебя. Тут неплохо платят.
- А ты кто?
- Переводчица.
    Соврала, сука! Языки она, конечно,  знала. Как-то не без гордости обмолвилась, что отличницей в Москве в институте имени Мориса Тореза была. В Германию выехала давным – давно, тут еще знаний поднакопила. Где только не была, скотина: и в Америке, и в Англии, и в Париже, и в Голландии – ой, да что перечислять? – у них сел на машину  и дуй в любую сторону. А была она не переводчицей, а хозяйкой всего этого дела. Но на первые роли не высовывалась – всем в доме заправляла фрау Гитмар, упитанная. Та тоже была жутко грамотная. Потом девки – коллеги предупреждали: при ней язык не распускай. Она только вид делает, что не понимает по - русски. Вообще чем меньше про себя треплешь, тем меньше у них в руках ниточек, чтоб тобой манипулировать. И не рыпайся: не такой уж большой срок – четыре года, чтоб с ума сходить.
- Вам легко, вы добровольцы, - ответила она.
- Ну, не совсем так, однако и об этом не трепись, голова целее будет.
- Язык учи! Манер набирайся, иначе, да, будешь тут киснуть, время веком покажется. Скажи себе спокойно: я в Европе. Просто живу.
- И работай по-человечески. Мы не хуже тебя, нечего из себя чистенькую жемчужинку строить. Вот она в трансе бьется после каждой случки! От тебя убыло? – это ей внушала Марина, выпускница МГУ, между прочим, историк.
- Марин, а ты - то как тут очутилась? – спросила она, уж когда прижилась.
     Сидели в саду, окружившем дом, под тентом у небольшого бассейна, зевали да пили минералку после бессонной ночи. Марина встала, скинула махровый халат, грузно булькнулась в бассейн, голая, поплавала «по-собачьи», вышла из воды.
- Купнись. Да спать, что ли, пойти лечь, - ответила.
- Скажи!
- А на фиг тебе?
- Интересно. Я-то по - дурацки, вы знаете.
- А я по-умняцки. По контракту приехала гувернанткой.
- К кому?
- К самой Родман.
- У нее ребенок есть? Деньги есть гувернанток нанимать?
- У нее есть все. Бизнес – шире твоей ж...ы.
- Ну и?
- Парень порченый. Весь в нее – издеватель и лицемерный очень. Довел в полмесяца. Она и говорит: Мариночка, обидно будет ни с чем в Россию ехать. Хорошо подумай: есть выгодное место. Ну, я посмотрела, подумала. А хер ли? В Москве на мое мясо только хаханьки сыпались. Всю  жизнь, с детства. В кого ни влюблюсь, аж шарахнется. А тут я – звезда! За первый случай имела премию: девственность мне очень сентиментальный дедушка вскрывал – подарил колечко с брюликом.
- И не противно было?
- Не противней, чем вести урок в шестом «А» в сорок седьмой школе.  Выеживаться за  бесплатно, - ответила Марина, запахивая халат.
- Но иногда…
- Представь, зажмурив свои карие очи, что на тебе сам великий Бельмондо – и все в ажуре. Мне от них не детей рожать. Понятно? И вообще сама себе ответь:  это хуже, чем на твоей вышке возле порохового склада? – повела рукой окрест.
    Особначок приветно белел, бассейн приятно синел,  тент над белым пластмассовым столиком горел  красным солнышком.
- Наш национальный триколор: красное, белое, синее, - сплюнула на газон Марина, и пошла в свою комнату на втором этаже, бело-розовую, в рюшечках – оборочках, с белой огромной кроватью, с зеркалом над ней в полпотолка. .. Ударница секс – труда, интеллигентка, на полке ажурной, тянущейся вдоль левой от входа стены – отличные альбомы по искусству, а не  журналы «Пентхаус» и «Плейбой», как у большинства. Спасибо, конечно, ей за науку, нет, не в профессии бедовой: Марина помогала немецкий освоить. И правильно посоветовала приглядываться к тому, как одевается фрау Гитмар. «У тебя, - сказала Марина, - оригинальный тип внешности: черноглазость при светлых волосах  бросается в глаза. Так что одеждой яркой старайся глаза не мозолить. Твой стиль – умеренная, даже строгая классика. Черный цвет и натуральные светлые оттенки. Вещи не копи. Покупай только добротное и дорогое». Вот и везет она сейчас в большом пластмассовом чемодане отличный гардероб. Гельмут всегда очень гордился, что у молодой жены хороший вкус, ни грамма вульгарности.
     Когда его дочь где-то раскопала, откуда взялась в судьбе папы эта «корова», приехала в Берген, где они осели, перебравшись из Гамбурга, в чистенькой небольшой вилле, стала орать: « Ты женился на портовой шлюхе!»
- Зоя, выйди сюда! – приказал Гельмут.
 Она вышла, одетая в бежевые широкие брюки и белый полотняный блузон, глянула на покрасневшую от праведного гнева чуть ли не сорокалетнюю размалеванную тетку, спокойно поздоровалась.
- Встаньте рядом напротив зеркала, - призвал глава семьи.
 Дочь заскрипела зубами, задышала тяжело.
- В чем дело, дорогой? – спросила молодая супруга.
- Это моя Риззи, о которой я тебе много рассказывал, - усмехнулся отец. – Тебе ее звать дочкой нелепо, но я хотел бы, чтобы вы стали добрыми друзьями.
 Она улыбнулась:
- Я согласна.
  Дочь молча кивнула. И на второй день гостевания в родительском доме уже не малевала лицо, что превратило ее во вполне терпимого человека.
Говорит  ей тишком на кухне:
- Я рада, что сообщение оказалось ложью. Но как так вышло? Ведь такая разница в возрасте!
- Обстоятельства иногда сильнее человека, - хладнокровно ответила она. – Не буду лицемерить, прикидываясь влюбленной дурой. Но вашего отца я очень уважаю. Он мне очень помог.
- Вы кто по национальности?
- Полячка, - ответила она. – Но о жизни на родине мне бы не хотелось ни вспоминать, ни рассказывать.
- Однако вам не позавидуешь. Он стар? В постели, а?
- Если вы откровенно расскажете все о своем браке, то тоже едва ли найдется много завидующих, - подумав, сформулировала она. -  Жизнь заставляет с чем-то мириться.
Видимо, нечаянно это услышавший,  Гельмут  вошел с улыбкой  и кивнул ей головой одобрительно: ты, мол, умна, это приятно.
- Я бы не смогла, - упрямо сказала дочь. – В вашем возрасте.
 Отец засмеялся:
- Риззи, переключись на что-то другое.
- А кто вы по профессии?
- Женщина. Домохозяйка. Гельмут, это так?
- О да! Я расстался с кухаркой за ненадобностью. Тебе понравился обед, Риззи?
- Нда. Очень вкусно. А что еще вы любите делать?
- Вязать. Когда окончательно войду в роль, буду вязать шарфики и свитера к Рождеству вам, вашему супругу, детям. Когда вы нас навестите полным составом?
- Это довольно далеко: мы живем в Дюссельдорфе.
- Да, я знаю. Значит, на Рождество не приедете?
- Скорей всего нет.
- Жаль. Гельмут, пока мы с тобой молоды, надо нам самим совершить романтический рождественский вояж! – обрадовалась она мелькнувшей в голове идее. – Уехать в настоящую зиму! С сугробами! С  елками! С трескучим морозом!
- В Лапландию к Санта – Клаусу, - кивнул он, и она не посмела перечить, хотя хотелось сказать: в Россию, глупец.
       Так что сейчас она в выстраданном путешествии, к этому вояжу она двигала мужа год, маленькими шажочками, намеками, рекламой Москвы, какая только могла попасть под руку. И он согласился проверить еще один трескучий мороз, не лапландский. Они купили двухнедельный тур по России.
  Однако … Зря это вспомнилось, думает она, туша сигарету в пепельнице. И зря в этой поездной дрожи она желала Гельмуту сердечного спазма. Он всегда относился к ней по-человечески.
    Конечно, противно вспоминать их первую встречу в ее бело-голубоватой комнате особняка «Семи жемчужин», дорогого публичного дома. Видно, к такому способу общения клиент был не приучен. Но виагра выпита… Грязь и муть, сколько ни старайся представить, что с тобой кто-то другой, сколько не зажмуривайся по совету Марины.
     Да и коварный это совет оказался. На кой черт ей Бельмондо вислогубый? Она представляла своего Васю. И до того тошно было потом открыть глаза, что  просто лучше сдохнуть, хотя  да, иногда удавалось словить кайф от процесса, особенно если партнер был долговяз и худощав. Но после, утром, тянуло снять стресс спиртным.
    Первые полгода ее не выпускали за порог. Видимо, кто-то из девок ее выдал: она спрашивала, как найти русское консульство и далеко ли почта. Можно было позвонить: «доброволки» вовсю пользовались телефоном. Шебетали на родину: жизнь хороша, работа отличная, рассказывали о тряпичных приращениях, справлялись о делах родственников. Одна, негритянка Сара, даже не скрывала профессии, ржала весело в телефон, колыхаясь тучным телом: где-то в Афирике вся деревня ей завидовала, лезла к подаренному ею мобильнику, пищала детскими и старушечьими голосами, передавая приветы и наказы найти бордель и для других черненьких девочек. Остальные, белая публика, врали, что работают продавщицами, гувернантками, официантками, манекенщицами… А ей куда было звонить? В контору пороховых складов? Даже номер мобильника Чернецкого она, как ни пыталась, не могла вспомнить, кодов  тоже не знала. Да и о чем сказать-то тому же Чернецкому? Я, дескать, сволочь ты эдакая, в Гамбурге трудовую вахту несу? В урожайный день до пяти мужиков через себя пропускаю?  Бог ты мой, думала она, ведь он и Ритку приберет, лицемер чертов. Даже одно время со дня на день ожидала встречи с нею, не соображая, что под одной крышей им не очутиться из-за разности весовых категорий: в этом доме были собраны лишь толстухи.  Семь штук.  Отличный товар, но на любителя: холеное пышное мясо, толково поставленный конвейер: «стажистки» умелы и небрезгливы, а кадры поновей на этом фоне тронут душу тяжеловесной застенчивостью.  Оттрубил контракт – иди на волю.
    У нее в голове не укладывалась эта цифра – четыре года. Сережке будет девять лет, он ее не узнает! И кем он станет к этому возрасту рядом с Геркой и свекровью? Он без конца снился ей в самых нелепых ситуациях, чаще всего грязный и розовоштанный, в пиджаке с огородного пугала – на уроке в школе. И она готова была подушку грызть, проснувшись: она была ему плохой матерью. А то приснится голым и блестяще-розовым в местном бассейне рядом с жирными потаскухами – опять болит душа: голым ребенка видеть не к добру. И что значит это соседство?
    Погулять первый раз в центре города ее отправили с одним из охранников. Повез в машине, давая пояснения о достопримечательностях. Завез в какой-то квартал возле порта.
- Гляди внимательно, - говорит. – Ты девка неглупая, в придачу землячка. Вон твои товарки, - кивает на шатающихся по тротуару баб вида самого что ни есть развратного: лохматые, толстозадые – в коротких юбках, кривоногие – в лаковых сапожонках в облипку, все раскрашены, рожи испитые.
- Это портовые, поняла? У нас одна была вроде тебя, с очень нежным сердцем. Ломанула в консульство. Ну, догнали, отметелили и вот сюда выпустили. Причем без всяких документов. Видимо, на билет домой не скоро соберет, а пешком далековато.
     Ее окатил ужас, но все-таки сказала:
- Благодарю за поученье. Однако скажи: а ты бы мог, как я? Завезли и по рукам пустили.
- Запомни, - ответил он, - вся жизнь – сплошная е…я: или ты кого-то, или тебя кто-то. И без разницы, где это происходит. Тут хоть за хорошие деньги. За тебя заплачено изрядно. Так что отработай и по-тихому слиняй. Не ищи приключений на задницу. Тут такой бизнес, что голову потерять –  дважды два.
- А кто за меня платил?
- Заказчик у нас один, - усмехнулся этот красивый парень. – Родман. Так что ее пуще всех опасайся. Не перечь.
- Это правда, что она  русская?
- Как сказать. Еврейка. Какая-то дальняя родня из этих мест в газовые камеры пошла. Она с семейством приехала  на замещение. Мужа русского приволокла. Но он вскорости уехал. Живет тут с сыном. Отец навещает довольно часто. Я у него в «Биокоре» работал. Слыхала?
- Нет, - на всякий случай соврала она, - че я там? На окраине, можно сказать, жила. Так тебя что, тоже наркозом оглушили?
- Нет, зачем? Попробовал бы кто-то! Там фирма по вербовке. В Москву отправляют, в Питер, в загранку. У мужа ее двойное гражданство, семья законная в Германии. Жена бросила по факсу вызов, едет в гости с другом или секретаршей. Нормально? Я так всю механику понимаю. «Биокор» остальной – это крыша. Все эти кошки и собаки. Главное – торговля людьми.
- А дома ты кем работал?
- Охранником же. Вообще-то я как бы собирался в мужской стриптиз пойти. Как-никак культуризмом занимался. Но, бля, специфическое дело: не подозревал, что любоваться ходят мужики. Но когда гей тебе попку погладит, это на хрен, это не для меня.
Она хмыкнула, покосилась на красавца.
- Чего? – поднял тот брови.
- Ирма, прости уж… Говорят, ты ее обслуживаешь.
- Нормально. Если свет не включать, еще та специалистка. Я, когда сюда приехал, оборзел: у моего шефа такая невидная жена? А ведь  не отлипает он от нее. Сколько девок  у нас в конторе, писаные красавицы, а ведь не женится. Конечно, и дома не монахом скорей всего живет, но вот эту же навещает.
- Деньги держат?
- Может. Но вот что мудрено: фирма – фирмой, но я никогда не замечал, чтоб он  работал с контингентом. Он вообще-то мужик отстраненный. Там есть кому  этим заниматься, так что я толком не знаю, причастен он напрямую или нет. Ирма, когда юморит, зовет его «мой зоофил».
- Что скотину продать, что человека – вот она что имела в виду! – разозлилась она на Чернецкого. – Встретить бы да в глаза плюнуть!
- Ты же сказала, его не знаешь.
- Покажи.
- Извините. У нас строгий запрет: никто никому глаза не мозолит. Я его тут вижу только издали. И никакого родства с его бизнесом не афиширую.   Ну, экскурсия закончена, едем домой.
  Домой… Ей часто снилась квартира  свекрови, нелюбимая когда-то, вставала перед взором, как рай земной, и даже Герка снился в каком-то трезвом, очень человеческом виде. Дом Маргариты она  во сне не видела, но саму Ритку – часто. Все болела душа, чтоб она не влюбилась в Чернецкого. Погубит девчонку, козел зеленоглазый! Невыносимо хотелось написать ей письмо, но что напишешь: я в проститутках в Гамбурге? А не она ли отговаривала,  просто умоляла не связываться с Манохиным? И что? – написать: Рита, ты была права, подвела меня под монастырь моя сексуальная озабоченность. Да и приглядывали за перепиской в оба. Звонили-то домой  непременно в отсутствие клиентов с аппарата в вестибюле – и  фрау Гитмар непременно рядом: стоит, слушает, кивает или предостерегающе пальчиком грозит.. Вообще все зашилось, завязалось в тугой узел. Тоска накатывала порой: ну  кому в этом мире можно верить? Да еще и вопрос: а от себя-то чего можно ждать? Как ни крути, в ее истории нет более виноватых, чем она сама.
    И вот как-то напилась в драбадан по случаю Рождества.  В первую  гамбургскую слякотную зиму. День был базработный: все клиенты  сидели по родным семьям, бога славили. Напившись, она заперлась в своей комнате и стала там все крушить. Фрау Гитмар в доме не было, поздравила их да ушла, элегантная,  к своему семейному очагу. Охранник этот, с кличкой Пол ( имя настоящее так и не сказал за все время, что рядом жили), залез через окно, нахлестал ее по морде, отволок в ванную и окунул в холодную воду несколько раз так, что вынырнула от страха почти трезвая.
  Следы погрома девицы ,как  могли, замаскировали, а парень ей сказал:
- Ну ты, корова! Ты что-то о ребенке своем лепетала. Так заработай и вернись к нему! Так-то тебя здесь и похоронить нетрудно. И никто не узнает, где могилка. Еще раз увижу пьяной, утоплю.
 А когда все ушли, шепотом добавил:
- Живи тихо. А смойся неожиданно и остроумно, иначе доехать вряд ли дадут. Поняла? Погромами ничего не добьешься.
  С тех пор она пьет лишь сухое вино, один бокал на весь вечер с двумя кубиками льда и с лимонным кружком, зацепленным за край бокала. Чаще всего «мартини». Да, сидит, цедит  винцо в холле, там зимний сад, парадная аллея среди монстер и бугенвиллий, белые атласные диваны, зеркала, барная стойка…Ее, белоголово-обесцвеченную, выпускали сюда в черном прозрачном хитоне, сквозь который  светилась белая кожа и черные, чисто символические лоскутки и веревочки  бюстгальтера и трусов, глаза подкрашивали серебряным, ресницы густо чернили, губы крыли ярко-красным блестящим лаком, как и ногти на руках и ногах. В босоножках серебряных на очень высоком каблуке ходить плавно она училась довольно долго. Черная сенегалка Сара светила сквозь белый хитон белоснежным бельем, выходила босиком, так как была и без каблуков изрядного роста. Огненно - рыжую шевелюру Марины оттеняли розовато-бежевые тона. Веселая полячка Ганна была в желтеньком. Еще одна русская, звавшаяся кличкой Лиз, махала голубыми шифонами. Смуглая азиатка Роза из Алма-Аты любила оранжевое… Да, они были красивы среди зелени, зеркал, на атласных белых диванах, чего нельзя было  сказать о тех, кто приходил их купить. Деньги водились почему-то исключительно у вислогубых, кривоногих, низкорослых, горбоносых и косоглазых. Редко-редко на этом фоне появлялся нормальный мужик, чья сила и здоровый азарт угадывались под костюмом. Одеты все были безукоризненно.
    Лишь однажды занесло чистого юмориста, хиппача какого-то лет тридцати – джинсы тертые, кроссовки стоптанные, футболка выгоревшая. Выиграл деньги в лотерею и решил их прокутить оригинально. Заявил: беру всех, на часик каждую. Если на последних  сил не хватит, пусть просто побаюкают его на груди.
    К ней  пришел под утро, был он худ, жилист и синеглаз… И  ей действительно пришлось только побаюкать его, беззвучно шепча «Вася, Вася мой, родненький!»  Проснувшись, он потянулся и спросил:
- Если посватаюсь, пойдешь замуж за меня?
- Пошла бы, - улыбнулась она. – А не зазорно?
- Кого это касается? Ты такая уютная. Жаль, не с тебя начал. Пожалуй, к другим бы не пошел. Так как насчет замужества?
- Тебе выкуп платить придется.
- А мы просто убежим. Вас ведь отпускают прогуляться.
- А ты кто?
- Электрик на верфи.
- Нет, не получится , к сожалению.
- Скромно жить не умеешь?
- Да и ты не скромник. Так деньгами даже миллионеры не кидаются.
  Он засмеялся.
- Ну что, черноглазая, до нового выигрыша?
     Разговор навел на кой-какие мысли, и когда  Гельмут Лурфельд вдруг зачастил в дом, а потом как-то заговорщицки – торжественно пригласил ее в хорошее кафе днем, она уже знала, чего хочет.
       На приватные свидания ходить возбранялось, ситуация не контролировалась только в критические дни, в законный выходной. Она позвонила Гельмуту, оделась просто, но элегантно, и они погуляли по Гамбургу.  Был прекрасный весенний день, ярко светило солнце, он интересно рассказывал про всю эту фехтверковую архитектуру и про старину.  Потом  как-то испросил разрешение  показать ей Берлин. Гитмар их отпустила, дав в шоферы охранника- немца.  Походили по музеям, посидели в хорошем ресторане
- Вы похожи на мою покойную жену, - сказал Гельмут. – Именно такой она была в молодости, только  пониже вас ростом и сероглазая. Вот поэтому я к вам так привязался. Вам нравится просто беседовать со мной?
- Да, - ответила она. – Я очень благодарна вам за экскурсию. Я мало чего видела.
- Ну да! – вмешался охранник. - Вас возили на автобусе и в Антверпен, и в Брюссель.
- Не спорю, но я не люблю тургруппы. Одно дело – маршировать со  всеми, другое – прокатиться, как сейчас. Я так мечтаю съездить в Париж! Он мне когда-то снился. Но ехать с девочками так утомительно: они стремятся обежать все магазины. Я, видимо, устала от многолюдия.
     Не скоро, но Гельмут пригласил ее и в Париж, сказав фрау Гитмар, что не хотел бы никаких шоферов – сопровождающих: он сам водит машину и обязуется доставить фройляйн Зою в целости и сохранности. За ними увязалась сама хозяйка Родман, однако  помешать судьбе не смогла.
 … «Сколько же времени? – думает она, глядя в потолок купе. – И что сейчас делает Гельмут, бывший со мной добрей отца».
    Брачные ее обязанности совсем необременительны, у них разные спальни. И он очень ласков. «Тебя устраивает, что я не проявляю мужской героизм?» - спросил как-то он. «Вполне. Я не родилась шлюхой, просто жизнь так распорядилась. Так что я счастлива от всего отдохнуть». Он погладил ее по голове. «Ты хорошая девочка. Как моя Марта». «Гельмут, разглядывая фотографии, я не заметила, что она похожа на меня». « Похоже мое отношение к вам, - вздохнул он. – Я ее любил. И теперь люблю тебя, ты это должна знать».
     Кстати, о любви. Одно дело – шептать «Вася, Вася», гладя чужую спину, иное – глянуть  реальному Васе в глаза. «Ты откуда, дорогая? – Из публичного дома, милый», - неплохой диалог. Как-то она ни о чем толком не подумала, хоть и резко за три с половиной года поумнела. И беседы с грамотной матершинницей Мариной не прошли даром, и музеи Гельмута , и чтение на досуге, к которому не хочешь, да приохотишься, коли жизнь течет в основном за забором. Да,   полку книг в бело - голубой комнате она оставила основательную. И в доме Гельмута русских книг понатыкала в его шкафы. Телевизор – главное домашнее развлечение в доме свекрови  в Германии она почти не смотрела: ну, чужие люди на экране, чужая жизнь, чужой язык, чужой способ  мышления. Все это утомляло и без телевизора
А тут помоешься в ванной, обмотаешь голову полотенцем, в махровом халате сядешь, поджав ноги, в кресло. В  Гамбурге дополна пасмурных дней, когда надо рано зажечь свет. Торшер мягко светит на страницу, и сидишь, пока ноги не затекут, или фрау Гитмар не постучит в дверь: фройляйн, пора одеться и спуститься вниз. Вполне цивилизованное отношение к тем, кто трудолюбив и дисциплинирован, соблюдает гигиену и печется о репутации заведения. Да, как ни странно, с безопасного расстояния можно наскрести немало вполне приятных воспоминаний о жизни в Гамбурге: сытно, тепло, чисто.
       Так где я работала, Вася? Поварихой в публичном доме, потому и не писала, что неудобно. Сойдет такой вариант?
    А как туда попала? В Минск развеяться понесло после нашей роковой ссоры. Там предложили контракт и работу. Обещали Сережку привезти. А приехала – документы отобрали, за забор жизнь спрятали. Мука мученическая!
     И не спала ни с кем? – нет, клянусь, нет. Да и кому нужна повариха, если там красавицы, фотомодели просто.
       А замужем как оказалась? – Надо же было на родину вырваться. Договорилась с очень пожилым человеком, что женится фиктивно. Женился и даже в Москву привез. А уж оттуда самостоятельно. Напишу ему, даст развод
    Богатый? – По нашим меркам, да: фабрика женской одежды и сеть магазинов. А так-то не мультимиллионер. Но о чем ты говоришь? Я к тебе да сыну ехала, мне на богатство наплевать.
    Ой, уж так ли наплевать? И не будешь вспоминать, что ли, ни его дом в Гамбурге, ни уютный особнячок в Бергене?
      Не буду… А если и буду, то какая разница?  Ты да Сережка рядом – это и есть счастье. Счастье… Парню девять лет, а я только сейчас везу ему обещанный автомат, купила в супермаркете на вокзале, совсем всамделишный, треск  из него, продавец уверял, как из боевого оружия, в придачу пульками с краской жертву метит. Как ты думаешь, Вася, а Сережка не выстрелит из него в меня? Может, не дарить оружие?     Вот тут  в купе в рундуке и оставить эту коробку. И все пакетики с красными пульками рядом положить.  Потому что  стоит Сережке выстрелить и кого-то пометить красным, как ей тут же вспомнятся летние пикники в тенистом саду виллы «Семь жемчужин».
    Солнце печет, небо голубеет, они всей командой принимают воздушные ванны на бортике бассейна. Тут появляется Родман – в белом в облипочку, в широкополой панаме: «Девочки, к вам гости». Немцы – странный народ: там никому не зазорно загорать нагишом буквально в своем палисаднике. Папа, мама, я – голая семья… С Ирмой на пикник приезжали не старцы, а перспективная молодежь. Мероприятие, видимо, не так дорого и стоило из-за целомудрия отношений. Охранники выносили на специальную площадку жаровни для барбекю, фрау Гитмар, элегантная и по-матерински заботливая, обносила всех легким вином. Гости раздевались до нитки и ныряли в бассейн, садились затем на бортик побеседовать с местными тяжеловесными русалками. Потом охранник приносил оружие для пентбола: девочки – дичь, мальчики – охотники. Давалось время разбежаться и затаиться на участке, потом шла охота: перебежки, краска струйками вперемешку с потом, визгливый смех Ирмы Родман, единственной зрительницы на «сафари»: « Мальчики, а ну покажите им! Пусть растрясут свое сало!» Азартные крики: «Убил, падай!», запаленный хрип Сары, на черной коже которой след пульки был слабо виден, и ее обычно гоняли дольше всех. Потом все отмывались, шли к жаровням барбекю, ели и хохотали. Эти пацаны хохотали. Очень хотелось иметь нормальный автомат и всадить кому – нибудь в рожу, как он начнет показывать, тыча в тело пальцем, куда метил и куда прилетела пулька. Конечно, главную пулю хотелось истратить на Родман: очень уж ей было весело. Месть была настолько вожделенна, что вспоминалась винтовка системы Мосина, пальцы шевелились, вспоминая курок, и пусть бы был один патрон в стволе – она бы не промахнулась, хоть и не слыла хорошим стрелком на их стратегическом объекте.
     После первого «сафари» с ней была истерика. Родман постояла, посмотрела, как товарки отпаивают ее водой, придерживая мотающуюся  от плача и хохота голову, шепнула что-то фрау Гитмар. Та принесла шприц.
- Нет! – крикнула Марина. – У нее само пройдет! – И спихнула ее в бассейн.
  Вечером пришла в комнату, сказала:
- Не дури. Посадят на иглу, будешь как тюфяк послушная. И сама не жри транквилизаторы. Старайся обходиться своими силами. Встал под душ, поплавал в бассейне, сказал себе: я чистая лань, а это грязные гиены. Солнце для меня, небо и вода – тоже, а им пусть придется от сифилиса гнить, от наркотиков тупеть, от моего презрения задыхаться.
    Марина помолчала и добавила:
- За «сафари»,  между прочим,  платят, как за полную ночь. Это рекламное мероприятие. В придачу урок физкультуры. С неплохими тренерами. Ты что, окончательно зажиреть тут хочешь? – легко засмеялась, поворачиваясь перед овальным зеркалом. – Во всем есть хоть какой-то смысл. Гляди на меня! Я толстая бомба? Нет, наливная очаровашка. А уж твои ли комплексы имела, сравнить нельзя. Тебя хоть кто-то любил. Но тут я за собой слежу, и лишнего не ем, и тренажерами  не брезгую, когда в сауну спускаюсь в подвал, так что  вернусь в свою Москву, представь себе, нормальным человеком. И никто не заставит меня вспоминать то, чего не хочется. Прожито – забыто. Значит, так бог хотел. Без его воли и волос с головы, как известно, не падает.
    Она лежит, сложив руки на груди, в дурной попытке просечь разумом промысел божий. И усмехается: бог просто хотел ее одеть в рысью шубу. Ей бы не нашивать из мехов ничего, кроме лохматого тулупа, но вот бог снизошел к мечтам. И Париж показал. Значит, все сбылось, о чем мечталось? Шуба слабо белеет в изножии постели… Ха-ха-ха!
       Это не истерика. Это просто забавно. Она крутанулась лицом к стене, сильно зажмурилась, подтолкнула  удобнее под щеку подушку: надо спать.
    Снилась рыжая, как огонь, Марина. Стоит в саду виллы на фоне летнего триколора – дом, бассейн, солнечный зонтик – в тулупе охранницы пороховых складов, прощается : оттрубила свое, едет на родину…
  Разбудил ее деликатный стук в дверь купе:  «Мадам, мы подъезжаем. Слышите? Подъезжаем, поняли?»
- Да-да, поняла, - спросонья ответила она по-русски, чем сильно озадачила проводницу.


    С этого же поезда, из последнего плацкартного вагона, сошли еще два приметных пассажира. Багажа у них не было никакого, если не считать полиэтиленовый красный кулек с надписью на  немецком «Баварское пиво безалкогольное» .  «0% алкоголя» было написано на кульке еще и по-русски. И аппетитно рядом пузырились три фотографических емкости: банка, бутылка, кружка.
    Что-то непохоже было на граждан, что они несут пакет из-под любимого и разъединственного продукта потребления: и глазки у обоих с некой поволокой, и амбре не то, но никто их не назвал бы и пьяными. Солдат службу знает: баки заливает, но не выше ноздрей, так сказать.
- Мороз родимый, чтоб его! – молвил чернявый, привычно вздергивая плечи, чтоб обезопасить шею без кашне, и подгибая кисти рук без перчаток в рукава довольно потертой шинели.
- Я что, всю дорогу кулек буду переть? – взныл белобрысый, не имея возможности защитить свои голые руки.
- Не такая уж тяжесть! – отрезал чернявый, бойко притопнув кирзачами. – Айда быстрей, чего растопырился?
- А ты че на меня орешь? Я тебе не дух и не салага.
- Точно. Ты по жизни хрен моржовый, - хладнокровно ответил чернявый. – Доноешь, свешу по шее.
- Отвечаешь?
- Отвечаю! Давай, в натуре, семени копытами. Обба! Аж сердце трепесчет. Саня, я старею, я стал сентиментальный, как твой Принц: я готов лизать мордочки всем встречным телкам. Вот что значит Родина, Саня!
- Иди ты! – пробурчал Саня.- Ну, блин, я от такого мороза уже отвык. У нас  в Моздоке, скажи, зима приятней.
- Иди ты на хрен  со своим Моздоком. Прель, да гниль, да грязища по горло – вот что там, а не зима. Вот тут, я понимаю, зима так зима. Правда, тетенька?
    Киреев и Купреев, армейские отпускники со скромными нарукавными шевронами железнодорожных войск, нагнали роскошную бабу в пушистой светлой шубе, катящую по кочкам перрона красивый пластмассовый чемодан на колесиках.
- Нихт ферштеен! – вздрогнув, ответила неопознанная фрау Лурфельд, в первое же мгновение узнав в бравых воинах поулошную шпану поселка Веселый.
- Е-мае! Какие люди и без охраны , - оскалился, проходя, Купреев, небритый вторые сутки, зловещий, как Хаджи -  Мурат.
- А что, если подмогнем? Долларов бросит? – заинтересовался бедственным положением чемодана нежный, как ангел, Киреев.
- Хрен знает. Хотя, конечно, надо быть гусаром. Эта тумба по лестнице на площадь не спустится.
 «О, Родина!» – горько подумала фрау Лурфельд.
- Вам помочь? – развернулись к ней парни.
- Нихт ферштейн, - опасливо ответила Зойка, соображая, что в случае чего далеко не убегут: она же знает, где искать этих субчиков. Однако, сюрприз не их приятных: не успела слезть, и ба – знакомые лица! Такая выгрузка не планировалась.
- Замерзнешь, клушка, пока его волокешь,   - ласково улыбаясь и не церемонясь в словах, сказал красивый, словно девушка, Киреев. – Такси, мадам, такси. Мы… Витек, ты из английского не помнишь?
- О, я! Такси! – озарилась  Зойка, отпускаясь от ручки чемодана: один черт не отстанут.
- Санек, бери! – приказал Купреев.
- А я уже с тяжелой ношей, - осклабился Киреев, потрясая красным кульком.
       Пришлось Купрееву взяться за чужую поклажу.
  Пассажиров приехало немало, но на такси не рвался никто, так что машину они взяли моментально. Шофер спросил удивленно:
-  Эти с вами?
     Зойке ничего не оставалось, как кивнуть и сказать: «Я, я!» - и пусть все отвяжутся: не поняла, мол, иностранка слов. И поступают, как хотят
Санька и Витька полезли на заднее сиденье, Купреев сказал шоферу:
- Отец, нам, конечно, чуть не до конца города, но ты возьми с этой курицы. Любишь же ты армию?
- Люблю. Сам служил, - ответил шофер  и показал Зойке растопыренные пальцы: - Тэн долларс, мисс.
  Ее так и подмывало сказать: « А не жирно цену ломить, еще никуда не поехав?», но она достала портмоне и отдала запрошенное.
- А вам, парни, куда? Может, я мало взял?
- Ну ты даешь, папаша! – заржал Купреев. - Я б так жил! Ее везти –то, наверное, не дальше двух кварталов. Фрау, отель?
- О, я! Отель, - ответила Зойка, поднимая воротник шубы к прихваченным морозом ушам и для дальнейшей маскировки.
- Ну вот, едем в ближнюю гостиницу. А там вези нас с понтом.
- Куда конкретно?-  заводя мотор, вскинул брови шофер.
- В «Белую рощу». В собачий рай. Знаешь?
- Как не знать.
 « Что за  «Белая роща»? – размышляет Зойка. – Переехали что ли куда-то из Веселого?»
- Как служба? – спросил шофер у парней. – С дедовщиной как? В отпуск или по чистой? Че  один уже «генерал», а второй лишь «полковник»?
 Ефрейтор Киреев обиделся, сержант Купреев приосанился. Ответил:
- Все нормально. Там, блин, не до дедовщины, где мы служим. Работы столько, что не побалуешься.
- А где вы?
- Да на Кавказе долбаном. Я-то ниче, на ихнего похож, а за этого, - кивнул на Киреева, - все время боюсь: украдут к едрене матери.
- Друзья, что ли?
- С детства.
- Повезло. Повезло, что вместе. Значит, железнодорожники. А, поди, в десант мечтали?
- Нет. Этот высоты боится, - кивнул чернявый на белобрысого.
- Иди ты на хрен, - равнодушно произнес Киреев и зевнул. – Судимость у нас была, условно. В хорошие войска не берут.
    Зойку так и подмывало спросить: «И сколько же вам дали? Тебе, Саня, конкретно за мой ужас на этой вышке?» Но за нее это сделал шофер:
- Хо, преступников я  не очень уважаю. За что и сколько дали?
- Ой-е-ей! – заерепенился Купреев. – Да вас, таксистов, любого копни – хоть раз да вез краденое, причем знал, что везет. Скажи, я не прав? А у нас и было-то год условно по малолетке. Винтовку сперли медведей стрелять. Детство в ж…е   играло.
- И за оружие так мало дали?
- Ну, одному-то навесили, который нас на подвиг вел. Сидит. Он страшно в армию идти не хотел. До сблева ее боялся. Первую отстрочку получил, как наркоман. Двоюродная сестренка подучила простой иголкой руки натыкать. Комиссия глядит: следы шприцов. Отпустили. Потом опять прикопались. На анализы послали. Он решил: буду в лесу жить у озера, рыбачить да охотиться. Сеструха пояснила, где винтовку легко взять. Да револьвер еще какой-то просто на рынке купил.
- Оба дебилы, что ли? – изумился шофер.
- Да вроде того, - кивнул Купреев.
- А вы зачем связались?
- Интересно же! Идем, блин, по дороге ночью, этот остановил: айда на пять минут, дело есть.
- Ничего себе! – ахнул шофер. – А башки-то для чего на плечах? Удивляюсь! Вот так подойти, пригласить, и на все готовы. И девка эта в голове не укладывается. Ей тоже что-то дали?
- Два года условно.
- А тому?
- Четвертак зоны.
- Дешево отделался. Армии он боялся! Вы молодцы, что ее не боитесь, - помолчал шофер и добавил: - А вот своего бы парня я туда не пустил.
- Во-во, - ехидно скривился Купреев. – Ты иди, Ванек, а мы тут за твое здоровье выпьем. А без армии нельзя! Все не пойдут – по корану молиться будете. В геополитике туда дело идет. Понятно?
- Отель, мадам, - сказал шофер тормозя.
    Купреев вышел, принял из багажника чемодан, донес до вестибюля, сказал «иностранке» гуд бай. Чем-то он ее растрогал, возможно, геополитикой,            и она совсем уж было собралась дать ему еще денег, но Купреев резко развернулся и покинул вестибюль.
    Распутав с головы шифоновую черную обмотку, сооруженную из шазюбля – длинного  жилета, дополняющего трикотажное платье с люрексом, фрау Лурфельд встряхнула белокурыми волосами, поправила воротник рысьего манто перед зеркалом, упрятала, скатав, шазюбль в мягкую черную замшевую сумку и покатила чемодан к стойке портье. Далее общение шло на английском, который она знала весьма приблизительно, но в отель-то прописаться на несколько дней ее английского хватило. Чемодан в номер понес швейцар.
- Гнездо у них там, что ли? – усмехнулась оформлявшая ее заселение портье коллеге у второго компьютера.- С утра прописывала какого –то немца Лурфельда. Теперь еще одна.
- Может, фамилия вроде нашей «Иванов»? – равнодушно откликнулась коллега.
- Причем оба из Бергена.
- Где это? Большой город?
- Не слыхивала. Маленький, наверное. И весь заселен Лурфельдами. Тот пожилой мужчина  взял  «люкс». А эта попросила одноместный как можно скромнее.
- Одета – блеск.
- Немцы вообще-то экономные.
- Ну да! «Люкс» – это экономия? Не знаю, не знаю. Шуба у нее теплая, но она, что, без головы тут собралась ходить, простоволосой? Во представления об Урале!
- А чего ей ходить? На такси села – это ведь не трамвай ждать. Надо бы ей объяснить, если валютой платит, что таксисты у нас шкуродеры. Что на гостинице наэкономит, туда провалится.
- Пожалела! У нее оклад, как у тебя, не иначе.
- А нечего ехидничать. Может, тоже, как я, недоедала, чтоб шубу купить. Кто знает? Люди везде одинаковые. У нее какой-то вид потерянный.
- Катька, я однажды умру от твоего юмора, - засмеялась вторая портье. – Сытей-то ее выглядеть можно? Как из сметаны вся.  Толстуха, но красивая, наливная. Парень какой-то странный ей чемодан занес, солдатик. Тоже, видать, красоту оценил, так-то они не очень нынче на помощь настроены.
     Та, что так привлекла внимание персонала, в номере уже скинула шубу, бросила ее на застеленную атласным покрывалом кровать, нагнулась расстегнуть ботинки. И тут какая-то  тягучая тошнота настигла ее, настолько неожиданная и противная, что лоб покрылся холодной испариной. Пришлось  прилечь на кровать, отодвинув шубу.
       Все быстро прошло. Она озирается. Номер нормальный. Не лучше, не хуже тех дешевеньких номеров, в которых останавливались они, когда ездили на рождественские экскурсии в Брюссель и Антверпен. Узкая комната, одноместная кровать у  левой стены, кресло у окна, письменный столик напротив кровати, над ним овальное зеркало, на полу небольшой ковришко. Открытый шкаф-вешалка у входа с чемоданной стойкой и дверь в туалет с душем.
    Она заглянула в туалет. Белый кафель, приятный запах дезодоранта, крошечные кусочки мыла на раковине, жестковатые даже на вид, многажды стиранные махровые полотенца – и тут все сходится, только полотенца за границей были чуть покрасивее.
    Итак, стоит разобрать вещи. Перво-наперво достать из сумки шазюбль, повесить на вешалку. Германская аккуратность ею была не без труда освоена, но к вещам красивым она всегда относилась бережно без всякой немецкой науки. Она к ним  непривычна до сих пор, в том смысле, что они не перестали удивлять ее и радовать. Вешая шазюбль, она подумала: жаль, что не удалось задержаться в Москве подольше, сходила бы в нем в Большой театр. Черно-белое узорчатое платье с люрексом до колена, а сверху этот прозрачный балахончик чуть не до пола,  черные прозрачные чулки, остроносые туфли на высоченной шпильке… Гельмут  оказался бы ниже ее ростом, но он никогда не возражал против каблука: я, говорил, люблю, когда моя девочка выглядит безукоризненно… Он бы был в смокинге – тоже очень приличный вид. В Германии дополна таких пар. Никого это не смущает, что муж пожилой и ниже ростом. Вообще внимания не обращают,  кто с кем идет, кто с кем спит, кто с кем венчается – все это личное дело. Подойдут, поздравят Гельмута, ей поцелуют руку. Может, и цокают языками, но это уж где-нибудь наедине, а на людях шары не округляют и вслед не свищут. А в  Москве на них, конечно, поглядывали и горничные в отеле, и прохожие на улице – любознательный народ. Или они настолько не пара? Так выглядят рядом, что не хочешь, но вытаращишься? Для Германии нормально, для России – не пойдет? А ей приятно было ходить с ним под ручку, с предупредительным, и называть его, как и он ее, «дарлинг». В Германии это не диво, когда старые старички, многолетние супруги зовут друг друга «либлинг», то есть  «любимый». Здесь над такой манерой обращения вповалку бы хохотали. А что смешного? В том, что кто-то любит кого-то. Господи, надо бы век там жить! Тут приехать не успела, уже наслушалась.  И от кого бы, подумать, от  зассанцев,  перед нею пожизненно виноватых, хотя и легко перед судом отделавшихся. Выросли ведь, заразы! Особенно Витька. Выглядит мужик-мужиком, форма дрянненькая – камуфляж «хэбэ», кирзачи, ушанка эта позорная, а идет ему. И Санька вырос, хотя в форме, как на карнавале. Шушера, понимаешь, подзаборная, а личико светлое, интеллигентное, улыбка располагающая. У, двуличный! Хотя, с другой стороны, это хорошо, что они в солдатах, а не в тюряге. Жалко парней, все же без матерей, без присмотру росли, так хоть так повезло.
     Мысль о Сережке сводит лицо судорогой. Она идет к окну, стоит, смотрит с высоты последнего гостиничного этажа на город. Самый центр, народу на улице много, несмотря на мороз, машины сплошным потоком едут… Побежать бы, полететь, помчаться, Сережку схватить,  к себе прижать… Но надо все обдумать. На шиш надо, чтоб люди сбежались, заохали, закудахтали… Хоть бы документы были свои! А тут Герочка живо смекнет, что она у него под колпаком: или все деньги выманит, или всю душу истопчет. Спокойно с ним не расстанешься. А потом как жить?
    Вот это самый главный вопрос, на который она себе не ответила, ни там, в Германии, когда  маломальски, но часто планировала свое возвращение к ребенку, ни в Москве, где и надо было, наверное, заявить о всей истории ее похищения кому следует. Гельмута было жалко. Хотя, с другой стороны, может, он и стоил правды? Он ведь прекрасно к ней относится. Но как ему сказать: а у меня, дарлинг,  муж в России есть и сын есть. Ты как бы существо недействительное.
    «Ой, горькая я, горькая! – не роняя слез, думает она. – И посоветоваться было не с кем. Позвонила Марине, все же умный человек, не мне чета».
  Она вспоминает, как уезжала, отработав контракт, Марина, как раз перед ее поездкой с Гельмутом в Париж. Оставила ей  и московский адрес, и телефон. А позвонила – нет ее: уехала, выйдя замуж, жить в Австралию. Пожилой голос это сообщил, должно быть, мать говорила. Рада, что у дочери все нормально сложилось. Муж бизнесмен.
    Но ведь и у нее муж бизнесмен.  Но лучше о Гельмуте на время совсем забыть, иначе есть риск провалить все мероприятие. Она ехала сюда еще и ведомая любовью. Да,  к Василию Ивановичу Прокудину, а что? Хранить за пазухой такое чувство  столь долго – это смешно? А оно ей жизнь поддерживать помогало, вот так вот. И хотелось бы встретиться, чтобы удостовериться: он жив-здоров, у него все нормально. И попроситься на работу?
    Ее передернуло. « Боже мой, боже мой! – думает она, разглядывая дальние крыши города. – Где я тут буду жить и как? Ну, хорошо. Есть какие-то деньги, можно продать вещи, серьги, колье и вообще все безделушки, надаренные мне Гельмутом. Наверное, хватит, чтоб купить киоск и стать челночницей. Ну да, а как легализоваться? Это что за приезд  чужой фрау на нашенский рынок? И вопрос, как поступить с  Манохиным, сдавшим меня на продажу? А я точно знаю, что он виноват? А? Как доказывать все это, не выглядя дурой? И с Чернецким история связана или нет? Мне ведь надо каким-то образом их увидеть и узнать, как они себя чувствуют. Сдать их надо! И пусть с ними  кому положено   разбираются. Или лучше не трогать все это дерьмо, а забрать Сережку и махнуть скорым шагом в Москву? Пасть на колени перед Гельмутом: вот я, а вот мой сын. Решай ты, как с нами поступить. Пожалей ребенка: он ничего не видел, кроме грязи и мата, приюти… А нужно ему больно... У него чуть не  сорокалетняя дочь и внуки, младший сын, тридцатитрехлетний, холостяжит. Он говорит, ты для меня – все: и жена, и ребенок. Нам никто не нужен, говорит он. Я всю жизнь работал как проклятый, а ты мне послана, как награда за труды, чтобы я , хотя бы под конец своих дней, понял, как хороша просто жизнь, и отдохнул. От всего отдохнул, от всей суеты. Именно поэтому они переехали в тихий Берген.
       Сережку я просто украду во дворе. Сядем в поезд и поехали. А если на него метрика нужна? Если вообще придерутся к тому, что я иностранка? Ой, ни о чем толком не подумано!  Все висит на волоске, все зависит от обстоятельств. Как поступить – не знаю.  К какому боку качнуться – не ведаю. Счастья от того, что я на Родине – никакого. В Москве еще хоть чуточку весело было, а тут… Хотя, простите меня все, что-то в душе все же творится, когда вот сейчас смотрю в окно. Я б хотела всех увидеть, всех, кто мне был близок и хоть сколько-то дорог. Я думала, будет возвращение счастливей: как-никак мою заграничную жизнь сахарной не назовешь. Попервости, если уточнять. У меня вся душа тогда в ранах была, мне наши долбаные пороховые склады как рай снились. Я не проститутка, просто дура. Я умом держалась за эту местность, чтоб с ума не сойти. Мне мой ребенок заброшенный сознание  отравил: Сереженька, кровиночка моя, я о тебе всегда помнила, и когда хорошо мне было, и когда плохо. Словом, как уж, зайчик мой, сложится, но ты меня простить должен. Я тебя заберу.  А остальное все ерунда. Лишь бы вдвоем быть, правда?»
    Она прошла к кровати, легла, укрывшись шубой: надо чуточку отдохнуть, хорошо собраться с мыслями. Надо ли видеться с Василием? Да, внушала себе, что любит его. Чтоб удержаться и не спиться, и от нервов не развалиться в этом дурдоме. Мечтала: все вытерплю, но его увижу. Для него умнела, для него на тренажерах рядом с Мариной  ломалась, за собой следила, с Гитмар пример брала, как  одеваться – все для него. И если бы не мысли о нем да не действия, именно этой любви посвященные, фиг бы ее выделил из  всего дома Гельмут.  Жаль, конечно… Гельмута жаль… Но что поделаешь? Чем вот сейчас он занят, что думает о ней в связи с побегом?
     Полежать пять минут и встать, приказывает она себе. Надо ехать в родной микрорайон Кромары. У школьников каникулы. Сережка наверняка где-то на горке ошивается. Взять автомат – подарок. Спокойно подойти: Серега, не ори, это я. На, что обещала, и давай тихонько к машине. Там, в машине, молчи, потом все тебе расскажу, понял?
     Она решительно встает, достает из чемодана черный брючный костюм – все потеплее будет. На перроне мороз хватал за коленки, икры в колготках жгло.Так. Оденем под пиджак легонький мохеровый свитерок. В таком виде она собиралась посетить Третьяковку. Вот ведь дурь-то , дурь! Ведь знала, что при первой возможности смоется, но и Москву с чувством посмотреть хотелось. Ведь в первый раз!. Все наряды, что куда оденет, были распланированы еще в Бергене.  Гельмут посмотрел на нее с улыбкой и тоже стал снаряжать большой чемодан, аккуратно размещать с вешалками меж специальных ремней –держалок несколько костюмов, смокинг, белые рубахи, галстуки. Остальная группа ехала гораздо скромнее, хоть люди были богатые, в большинстве своем немолодые Конечно, она и еще ту цель имела, чтоб все ценное из гардероба прихватить, просто ладони в шкафу прирастали и к демисезонному, очень красивому пальто, и к костюмам для улицы, и к плащам – все хотелось взять! Еле удержалась.
  О, вот что можно на голову – норковый палантин к вечернему открытому платью, в котором она разок посидела в московском ресторане, а в Германии раза два сходила в театр. Померяла перед зеркалом: нет, ерунда получается. Слишком велик, замотаешься – шея не шевелится, под шубу концы уберешь – на груди толщина немыслимая, а оголовок стоит коробом, скользит по волосам шелком подкладки. Не судьба… Опять, видимо, придется кутаться в шазюбль. Вообще-то уши не щипало: шифон в четыре слоя нормально грел.
     Итак, она оделась. Все снятые вещи прибраны, чемодан заперт на кодовые замки, автомат  в пластиковом футляре прихвачен. Сумку решила не брать. Портмоне переложила во внутренний карман шубы, про себя решив перед таксистами больше иностранкой не прикидываться: ишь ты, «тэн долларс» – за идиотку принимают. Наглые все такие. Пять минут езды при нынешнем-то курсе. Я не из Нью-Йорка, дорогой! – спокойно скажет. – Я просто вышла погулять, а так-то живу в полуобгорелой избе в поселке Веселом у кирзавода. Не ожидал? Но на всякий случай надо нацепить черные очки, чтоб еще какая-нибудь чума не наехала, вроде этих Саши с Витей. Паспорт, что ли, взять? Пожалуй, не лишнее. Паспорт ложится рядом с портмоне. Манто просторное, карман внутренний абсолютно не топырит полу.
- Ну, давай вперед, Зоечка! – ободряюще говорит она себе.
      И быстро идет коридором, едет в лифте с какими-то китайцами – последний этаж хоть и в  ковровых дорожках, но не респектабельный.
  Быстро проходит вестибюлем, не заметив сидящего в кресле возле бочки с пальмой герра  Лурфельда.



  Он ждал ее  чуть больше получаса, сидя в кресле со спокойным лицом в своей распахнутой дубленке, лишь руки зачем-то мяли купленную в Москве русскую шапку из норки.
 Уф-фу-фу… Спокойный вид сохранять было нелегко. Сердце что-то давило, с той минуты, как в «Метрополе» обнаружил записку и чудом не заплакал. Ведь знал, что этого ждать можно, а все равно чуть не заплакал.
       Он просто не думал, что все произойдет так внезапно. Думал, она спокойно и весело проживет рядом с ним две недели путешествия – она так радовалась, укладывая вещи, что увидит  музеи,  съездит на экскурсию по Золотому кольцу, потом полетит в Санкт  - Петербург. И вдруг на  третий день: «Я не пойду на экскурсию в Кремль. Мне нездоровится. Очевидно, простыла вчера. Если не трудно, дорогой, купи мне какой-нибудь головной убор по дороге.  Там супермаркет на Красной площади, попроси гида выбрать что-нибудь русское. Хорошо?» И поцеловала его в щеку. «Иди. До свидания, дарлинг. Шапка тебе очень к лицу», - засмеялась.
       Экскурсия была длинная. Обошли все соборы, потом пошли смотреть Алмазный фонд. Он безмятежно фотографировал достопримечательности и безмятежно отвечал любопытным, что Зоя спит в номере. Зря вчера поехала на обзорную экскурсию с непокрытой головой. Лечит легкий насморк аспирином. А сюда они сходят потом приватно, если ей пожелается. Он снимет свою царь-девицу на фоне всех русских царь-пушек. Шутил, словом.
 Гид закручинилась: нелегко, де, будет организовать отдельную экскурсию для вашей жены в Оружейную палату. Кстати, придется платить дополнительно и немало.
- Ничего-ничего, - ответил он, - я обеспеченный человек. Если моя  крошка попросит, я сделаю.
       Все засмеялись. Они были, как бы сказать, популярной парой, любимцами группы – и все из-за Зои: рядом с ней он был совсем другим человеком – молодым душой, щедрым, остроумным, веселым и легким на подъем. Всю жизнь он знал одно: жить – это копить. А оказалось, что в сто раз приятней тратить. Приятно показывать ей Германию и все, что лежит окрест, и самому кое-что видеть впервые, приятно наряжать ее, что было, в общем-то, не так уж и разорительно: она была не жадна, ничего не выпрашивала из вещей, в ее шкафах висело ровно столько, чтобы быть хорошо одетой по любому случаю. Даже машину  он ей купил самую простенькую – малолитражку с расположенным сзади мотором, единственная ее претензия была – чтобы  за рулем удобно было сидеть.
    Она  научилась на ней ездить – не дальше Бергена, на рынок да в супермаркет. В дальних путешествиях за рулем сидел он. Она так внимательно на все смотрела!... Своими черными глазами на белом  лице… Он подарил ей жемчуг в уши под цвет ее глаз… У нее маленькие ушки… Как он будет жить без нее?
    Он любил Марту, когда был молод, горячей нетерпеливой любовью. Потом, конечно, зуд в теле прошел. Осталось спокойное ровное чувство, у них была хорошая семья. Если не считать двух-трех мелочей, он был верен жене  все  годы долгого  супружества. Они вырастили хороших детей: и Дитмар, и Риззи никогда не огорчили их как родителей. Сын живет в Америке, работает в отличной фирме. У него нет стремления заводить собственное дело, он радиоэлектроник, и работа приносит ему радость. Риззи с неменьшим энтузиазмом занимается своей гинекологией – она врач в хорошей клинике. Они не вмешиваются в деловую часть его жизни, не спорят о наследстве, они достаточно обеспеченные люди , и брак его с последующим переездом из Гамбурга в Берген был воспринят ими спокойно. Ну, может, позубоскалили за спиной да Риззи разок сорвалась, бог весть где узнав, откуда им была добыта невеста.
     Никого не касается эта часть ее жизни! Она несчастная девочка, одна из тысяч таких, кого жизнь гонит по  Земле, как сухой  листок осенний ветер. Он готов все сделать для того, чтоб эта страница ее биографии закрылась навек. Он предлагал ей жить или в Швейцарии, или где-нибудь у теплого моря , где ей больше понравится. Он верил, что у этой молодой женщины хватит сердца и такта быть милосердной с ним, верил, что она будет рядом  до смерти. Хотя, если бы она решила иначе, не стал бы спорить, он был бы благодарен за каждый день, проведенный с ней рядом, начиная с того дня, вернее,  вечера, когда он  очутился в райском саду виллы «Семь жемчужин».
    Благодаря соседке, черт бы подрал эту тощую крысу, фрау Родман –Чернецки, чей дом стоял радом с его домом. Семь лет жила обок, за живой изгородью, и он считал ее светочем добродетели: образованная женщина, приехала из России с мужем и ребенком. Умница: не каждый сможет в короткий срок наладить бизнес, нелегко, наверное, на первых порах пришлось, но вот результаты – дом в респектабельном пригороде, старенький особнячок, но солидный, уютный. Сделан хороший ремонт, приведен в порядок задичавший при старом хозяине сад и газон. Живет тихо, уединенно. Муж вскоре исчез. Пояснила по-соседски: не прижился, все по родине скучал, но не развелись, ведут общее дело: фирма торгует животными и всем, что с ними связано. Дела идут неплохо: в России собачий и иной бум… Сука, тощая сука! Она в придачу  и людьми торговала.
     Но откуда ему это все было знать, когда она посоветовала ему наведаться в «Семь жемчужин», как она выразилась, «из житейского сострадания»? Да, сказала она, это бордель, но очень чистый и не для всех. Да, дорого. Но, уважаемый сосед, нельзя  быть таким одиноким, как вы сейчас. Он как раз похоронил Марту и жил затворником-монахом, это-то уж точно. Нет, сказала Чернецки – Родман, Марта вряд ли радуется на небесах, глядя, как скудна ваша мужская жизнь. Это же отрицательно сказывается на здоровье. Статистика свидетельствует, что вдовцы  рано умирают, вот как это серьезно. Понимаю, что вы не «шалун», я прекрасно относилась к фрау Марте, как и она ко мне, но посоветовать хоть какую-то эмоциональную разрядку  я вам просто должна.
     Он спросил, откуда она так хорошо осведомлена о борделях. Спокойно ответила: иногда подрабатывает, как переводчица. Там работают только иностранки. Устроилась, де,  с содействия фрау Гитмар, с которой как-то нечаянно познакомилась в городе. Очень благовоспитанная женщина!
    И вот он отправился на свое приключение. И Зоя вышла в холл, белея сливочной кожей через черный шифон, высокая в своих серебряных босоножках. Села на белый диван, красиво и сомкнуто поставив ноги. Там по-разному ходили и сидели: в большинстве своем – зазывно. А Зоя села, чуть склонив на белой стройной шее свою белокурую голову, опустив черные глаза – и он влюбился. Сразу. Вмиг. По уши, как мальчишка. И до гробовой доски, как нетрудно  понять, учитывая его возраст.
    Он, наверное, был отвратен в тот вечер. Выпив для храбрости виски, он повел ее в постель. Странное было чувство в темноте: он снова молод, жаден и горяч, но досадное нездоровье не дает ему сосредоточиться  и действовать так, чтобы партнерше от его огня тоже что-то перепадало. Он  целовал, разумеется, не в губы, жамкал и тискал ее, запаленно думая: все впереди, он еще отблагодарит эту мягкую покорную женщину. Пусть сейчас она потерпит… Потом зажегся свет и она села, набросив  бледно-розовый халат, на краю постели, все так же не поднимая глаз. Он сунул ей щедрые чаевые и почувствовал такой стыд, что впору было сквозь землю провалиться.
    Ехал домой и думал: больше  ни ногой! Нет ничего противнее, чем осознать себя шакалом, чавкающим  безропотную жертву. А он вел себя именно так. И вообще какие могут быть проститутки в его-то возрасте? На этот случай есть вполне пристойные выходы. Например, подходишь к экономке, говоришь: «Фрау Пфельцер, не согласились бы вы изредка оказывать мне интимные услуги за отдельную плату, разумеется? Это не часто: раза два в месяц, я думаю». Ответила бы, можно ручаться: «О да, герр Лурфельд! Пожалуйста, пожалуйста! Меня ничуть не затруднит». И никаких комплексов вины.  Да, эти услуги не были бы секс-фейерверком: экономка – приличная моложавая дама сорока семи лет, вдова. Никто, кстати, даже узнав об этом, не удивился бы и не возмутился бы. Скорее бы сказали: что эта пара так долго прицеливалась? Скромник этот Гельмут, что ни говорите.
       Но в бордель в качестве завсегдатая? Это позор.
     А он стал завсегдатаем:  молодая черноглазая проститутка не выходила из головы. И виделись при воспоминаниях не постельные сцены, а как она сидела в холле, сдвинув коленки, и лист монстеры веером торчал над ее головой, оттеняя белокурость… Марта в молодости тоже вот так добела обесцвечивала волосы. Больше-то сходства не было . Ну, может, еще то, что от  Марты, как и от этой,  пахло каким-то  непередаваемым запахом  тепла, тишины, уюта, женственностью пахло. Вот она сидит, закутавшись в широкий атласный халат, рядом с большим овальным зеркалом, отражающим ее затылок и белую нежную шею… Он пришел, чтобы,  извинившись перед ней за первый визит, сказать: мадмуазель, вы не против, чтобы я купил один день в неделю? Больше мне не надо, я не молод. Но в этот день, будьте добры, не спускайтесь в холл. Я буду подниматься к вам по другой лестнице, просто ждите меня. «Да, пожалуйста», - вежливо и равнодушно ответила Зоя. « Обещаю вам быть … воспитанным». «Как вам угодно, господин… Как мне вас звать?» «Гельмут, просто Гельмут». «Отметьте на календаре дни, - сказала она, подавая записную книжку с календариком. – Фрау Гитмар не всегда все помнит, я буду ей напоминать». Ему ужасно нравился ее акцент. Сейчас она говорит уже без акцента.
     Заломили с него прилично, но не столь много, как по первому разу и как он рассчитывал: видимо, тут, как и везде, ценилось  абонементное обслуживание и постоянная клиентура. Он подъезжал к воротам на такси, не желая все же афишировать свои  странные привязанности, набирал код на пульте калитки – и сразу начинало весело и часто биться сердце. Он нес в одной руке бутылку «Мартини» и коробку пирожных из хорошего кондитерского магазина, а в другой – букетик из личной оранжереи, небольшой букетик для вазочки  на журнальном столе.  Шел наверх по белой узенькой лестнице, устланной кокосовой циновкой. Зоя обычно читала, сидя в широком кресле с ногами, замотанная после ванны полотенцем, в махровом халате на голое тело.
- Ой, опять не успела переодеться! – улыбалась она ему, стягивая с прохладных влажных волос полотенечную чалму.
- Я, наверное, рано приезжаю? У парадного нет никаких машин.
- Пусть это вас не волнует, - отвечала она. И шла за ширму переодеваться.
 Черный хитон с черным бельем из шнурочков и лоскутиков она для него никогда не одевала. Выходила из-за ширмы в каком –нибудь простом, но милом платьице, босая. Он смотрел на ее красивые полные ноги, мягко ступавшие по светлому ковру, и говорил:
- Не надо обуви.
 Она садилась в кресло, он на банкетку.
- Как прошел день? – вежливо спрашивала она. - Бог мой, опять забыла поставить цветы!
- Я сам, - вскакивал он. Брал вазу, шел наливать воду в маленькую ванную комнату.
- Прихватите там лед, - говорила она ему в спину.
    Холодильник стоял у окна ванной, обычно приоткрытого. Он доставал из морозилки пластмассовую чашку с кубиками льда, выглядывал в окно, выходящее в сад: вечер, зазеленевшие купы деревьев, ярко цветущие заросли кустов, синий бассейн, ровный газон, свежий воздух – Господи, как хороша жизнь! Начало их отношений состоялось весной. Да, он как бы начал какую-то новую, вторую жизнь, а все потому, что в  комнате  с широкой кроватью изголовьем к окну сидит  эта молодая женщина,  нежно-прохладная на ощупь в темноте, податливая, но требующая силы, потому что он пришел к ней не как клиент, а как кто? Как любовник, и не меньше… Или как муж, коли отвлечься от всего застенного, иногда прорывающегося в их тихий мирок то топотом, то грохотом, то визгливым смешком. Но это уж редко: фрау Гитмар очень блюла бонтон, любила тишину и пристойность.
       Разумеется, он ничего не говорил ей о том, что ждет своего дня недели, что относится к ней отнюдь не как к  продажной кукле. Он очень удивился, когда она сама вдруг сказала: «Гельмут, вы приезжаете с работы. Голодный. Это, может, и смешно,  но мне все время хочется предложить вам съесть что-нибудь посущественней этих глупых пироженок. В холодильнике есть салат. Я сама его готовила, так, как это делала дома. Принести?» «О, да! – засмеялся он. – Но не накладно ли будет прокормить меня?»  « Дарите же вы мне дорогие цветы», - тихо сказала она. « Это из личного сада, - вздохнул он. – После смерти жены все там, конечно, подзапустилось, но сорвать и сегодня еще есть что». «То есть вы приехали из дома, а не с работы?» «Да, я перекусил. Но очень хотел бы отведать и вашего салатика», - засмеялся он. И она засмеялась  своим  бесподобным  грудным смехом.
       А как прекрасна была весна во всем Гамбурге! Он никогда не думал, что в его возрасте вдруг по-молодому проснется обоняние – запах цветущей сирени пробивал любую уличную гарь! Это когда он пригласил ее в город. Белым днем в кафе, на свидание. Она пришла в светлом костюме для улицы – цвета кофе с молоком. В коричневой шелковой блузке очень простого фасона. Туфли и сумочка тоже коричневые. И его восхитил ее сдержанный вкус. Марта, если уж честно, чуток грешила безвкусием: любила яркие цвета. Никто и никогда, глядя на эту спокойную элегантную женщину, сидящую сейчас напротив него за столиком, не сказал бы, что она может подниматься впереди мужчины по лестнице, играя белыми шарами ягодиц, меж которых зажат шнурок псевдотрусиков, и все это приманчиво светится сквозь черный шифон верхнего балахона. А ведь именно экипировка, похоже, в первый визит свела его с ума, как существо, избегавшее разглядывать подобные вещи даже в каталогах дамского белья для его магазинов. 
     После кафе они шли по весенней улице бог знает в каком районе. Заехали куда-то, а потом Зоя сказала, что хотела бы просто пройтись. «Мы ведь особо-то никуда не высовываемся. Хотелось бы проверить, идет ли мне новый костюм, как на него прохожие реагируют», - улыбнулась. И, поставив машину на стоянку, он сквозь автогарь  учуял носом сирень и по запаху привел ее в чудесный сквер. «Боже, - сказала она,- если мне захочется вспомнить Гамбург, я буду вспоминать только вот это!» Они обошли все аллеи. И он заметил, что она как-то  печально-счастливо смотрит на играющих малышей, особенно на мальчишек Они долгонько сидели возле детской площадки. Безмолвно, но не скучно. Он думал о внуках: уже большие и не умиляют. Редко он их видит. А ведь был бы, наверное, смысл не только копить для них, чтоб что-то завещать, но и в таком вот весеннем часе, с рассматриванием их копошений  на весенней земле, их беготни, их игры.
     И еще косился на нее. Как она улыбается детскому щебету! Ей пора иметь детей, несчастной девочке, а она просто сидит и радуется играм чужого потомства.  Он еще не расспрашивал ее о предыдущей  жизни, не хотел бередить души. Но так, как они там все в этом борделе зарабатывают на свой хлеб – это ужасно. Однако, кто скажет, что к этой женщине пристала вся тамошняя грязь?
       Он взял бережно ее руку, лежащую на добротном букле юбки, и поцеловал, мысленно сказав «либлинг, либлинг!» А вслух произнес: «Я благодарю вас, дорогая, что вы вытянули меня из машины. Я сто лет не гулял так, как сегодня». Они и поужинали в центре города, а потом он отвез ее к  воротам борделя. В комнату ее не поднялся, потому что знал: выходные у них в «критические дни». Но уже дома как-то с сожалением подумал: у такого прекрасного дня могло бы быть и хорошее ночное продолжение. Она его все больше  «затягивала». Вспомнить ее не составляло труда посреди любого дела и в любой компании.
       Потом они ездили в Берлин в сопровождении охранника Фреда. Он удивился, но не возразил, когда фрау Гитмар сказала: «Она поедет только в сопровождении Фреда! Нам не нужны неприятности». «Какие?» – спросил он. «Бывает», - неохотно пробормотала фрау. «Что именно?» « И напиваются, и сбегают гульнуть на просторе – это шлюхи, - тихо сказала фрау, показав глазами на негритянку Сару, запустившую руку в ширинку клиента прямо у барной стойки. – Сара, прекрати немедленно!» Та обернулась к мадам, весело скаля белые зубы: животное, красивое сильное животное… Не может быть, чтоб его Зоя вела себя так! – подумал он. Это ужасно, если она бывает такой! Но нет! Только не она!
- Хорошо, пусть едет Фред, - согласился он. – Но его командировочные, надеюсь, не за мой счет?
- Нет-нет, разумеется, - расплылась в улыбке фрау Гитмар. – Вы платите, как обычно.
- Извините, - вмешалась Зоя, - ваше стремление продать даже мой нерабочий день умиляет. У меня законный выходной, и вы это знаете.
- Но…
- Гельмут – наш постоянный клиент, - подошла еще и Марина. – Таким положены скидки, - улыбнулась. – И вдруг  без никаких сексуслуг гони монету? Гельмут, расскажете мне потом о Берлине. Я бы хотела увидеть музейный остров, да все никак не соберусь. Надо бы  все –таки съездить: меня никто не поймет, если дома скажу, что, живя в Германии, не видела Берлина. А уморить Фреда ступайте в пинакотеку.
    Это оказался мудрый совет. Фред скис в первом же зале, сказал: «Если и дальше так, то на кой это черт?» и отправился пить пиво. Остров музеев они обошли без него. Как внимательно она осматривала и Пергамский алтарь и ворота Иштар из Ниневии, кивала головой, слушая его пояснения! Сказала: все же здорово увидеть своими глазами то, что помнишь лишь как картинку в учебнике.
    Они остановились в «Бералине». Он снял «люкс», и мимоходом не подумав, что этот придурок Фред завалится спать на диване в гостиной, истомив перед этим душу присутствием за ресторанным столом. Он закипел, тормоша сторожа за шкирку: « Извольте снять себе отдельный номер!», а Зоя сказала насмешливо: « Оставьте его. Человек вырвался на волю. Облакался пива и шнапса.  Пусть поживет в роскоши. При условии, что не полезет в спальню».  «Нужны вы мне», - промямлил охранник и захрапел.
     Зоя засмеялась: « Не надо нервничать по пустякам. В спальне плотная дверь, его храп нас не достанет. Господи, как я хочу спать, устала-а-а».
  И это тоже было счастье – лечь в далеком городе рядом с нею, моментально уснувшей, в одну постель, прижаться лицом к ее голому плечу, слушать, как бродит по телу усталость вперемежку с морозными иголочками желания, положить ладонь на ее пышную грудь, чуть расплющившуюся под батистовой ночной сорочкой, ощущать центром ладони  круглый тверденький сосок, тихонько поднимающийся и опускающийся в такт ее дыханию. Вот тут он понял, что хочет всего, а не встреч  раз в неделю. Хочет, чтоб она готовила салаты в его кухне, хочет, чтоб она ходила, босая, по его коврам, чтоб спала в белоснежной батистовой рубашке в его спальне…
       Но он, как дурак, артачился, не поддавался собственным чувствам: что за глупость – ввести ее в дом, где стены помнят добродетельную Марту, не давшую за жизнь ни одного повода к ревности и подозрениям. Кто она, и кто он?! Надо думать о репутации, черт возьми! О репутации не только своей, но и собственных детей. И о памяти покойной жены надо помнить. Так себя заел, что даже отказался от визитов на какое-то время. Сидел, как бирюк, в доме, не зажигая вечерами света, а сердце рвала ревность: в его день с ней кто-то другой! И возможно, она тоже потчует этого гадкого сального мужика приготовленным для него салатом! И точь в точь так же ходит по ковру, не обувая комнатных туфлей. Это было невыносимо! Вот в таком состоянии он пригласил ее поехать в Париж.
- Простите, вопрос о сопровождении я должна согласовать, - нервно сказала  фрау  Гитмар.
- Согласовать? С кем? Разве вы не хозяйка? – изумился он.
- Вообще-то хозяйка, - с запинкой ответила та. – Но посоветуюсь.
- Фройляйн Зоя – сама скромность, - вскипел он. – С какой стати думать, что без сопровождающего она опозорит в Париже меня или ваше заведение?
- Вы , Гельмут, месяц не посещали нас. Я уж думала, никогда не придете. Все ваши привилегии – в прошлом.
- Я заплачу!
- Это другое дело. Ответ дам завтра.
     А назавтра к его лимузину подвалила соседка: слыхала, мол, от наших общих знакомых, едете в Париж? Огромная просьба: возьмите меня за компанию. Срочное дело есть, а машина в ремонте.
 - Летите самолетом, - буркнул он.
- Гельмут, - засмеялась эта крыса, -  мне жалко денег, раз есть такая оказия. И я наплела фрау Гитмар, что буду полезна как сторож. А вообще-то ни Зоя, ни вы не сильны, я полагаю, во французском, так что буду полезна, как переводчица.
    Словом, поехали втроем. И соседка не отходила ни на шаг. Что за рвение? – про себя злился он.
 На Эйфелевой башне Зоя сказала:
- Наивный вы человек. Она хозяйка борделя. Боится, что сбегу. Нашим девочкам нередко делают предложения. Самые разные. Кто-то сватается, кто-то предлагает другую работу.
- А вы хотите сбежать?
- Да. Но не могу. У меня плохие документы. Право на пребывание в стране продляют только потому, что есть рука в полиции.
- И куда бы вы побежали? Домой?
- Да. Но паспорт в моих руках только здесь, поняли? А так я его и не вижу.  Не очень-то разбежишься.. В Гамбурге нам вообще небезопасно жить: все же нелегалы, если копнуть. Вот если б нормальный паспорт…
  Подошла Родман.
- Очень красиво, очень, - громко сказала Зоя. – Я благодарна вам, Гельмут. Если бы не вы, вряд ли бы я сюда выбралась.
     Он задумался над всем услышанным. А где-то через час его девочке просияла простая, как надкушенная редиска, возможность развязаться с Гамбургом: темпераментный француз предложил работать на показе крупноразмерных коллекций. Это была свобода и деньги, чего она не поняла. А он испугался. До жути. Что больше он ее не увидит. В новом качестве она в нем не нуждается. Все! Слава Богу, Родман не захотела  перевести Зое, что за условия контракта ей  предлагались. Он прекрасно понимал по-французски, говорил, правда, с чудовищным  акцентом, так что молча внимательно следил за беседой, делая вид, что ничего не понимает.
       И прошел его вариант «свободы»: ты выходишь за меня замуж. Да, он радовался, как дитя, что все детали сошлись:  удалившись якобы в магазин за сувенирами,  он сгонял в отель,  снес вещи в машину, и прекрасно было созерцать посеревшую мордочку соседки  Чернецки  - Родман, в бессильной злобе  наблюдавшую их отъезд. Но совесть мучила: он распорядился судьбой несвободного человека,  как ему хотелось. Возможно, она выбрала бы Париж. Это ведь не польский город Познань, откуда она по паспорту была родом, и не  роль тихой хозяйки небольшой виллы в Бергене. Она молода, у нее есть право на свой путь.
- Да бог с тобой, дорогой! – сказала Зоя, когда он повинился: дескать, Зоя, тебе предлагался  кастинг. – Какая я манекенщица? Я бы по улицам-то там ходить стеснялась: все женщины такие тощенькие. Снова ко всему привыкать. Снова учить язык. Хватит с меня немецкого. Три года учу и то ошибки делаю.
- Нет-нет, ты хорошо говоришь, и акцент у тебя очень милый, - возразил он. – И словарный запас богатый.
- Знал бы ты, какой болтушкой я была, когда говорила … на  своем языке, - улыбнулась она. – Читаю по-немецки очень медленно. Пишу плохо.
- Это дело наживное. А что ты чаще всего читаешь? Польскую литературу?
- Русскую, - с запинкой ответила она. – Книги интересней. Марина меня учила русскому. И в школе. Да.
     Вот тут он впервые задумался о ее национальности. Захотелось каких-то подробностей о ее прошлой жизни. Как так, медленно-медленно читала «Будденброков» Томаса Манна, а русские романы просто проглатывает. У нее долго держалась привычка не спать по ночам, она брала в постель книгу. Утром ставит на полку, говорит, зевая: прочла. На предложение съездить к польской родне буркнула, что не к кому ехать, она, де, воспитывалась в приюте.  И вдруг заплакала.
- В чем дело? – испугался он.
- Вспомнилось. Детство.
 И ушла, заперлась в своей комнате.
    Потом приехала Риззи. Слава богу, дочь нашла его выбор приемлемым, успокоилась относительно сплетен. Потом ездили на Рождество в Лапландию.  Но она сказала, что мечтает увидеть зиму в России. И год целеустремленно двигала его к этой поездке, совала даже словари, чтоб он мог хоть как-то изъясниться.  Он был в Москве лет тридцать назад, и она ему не понравилась. Ездил в составе торгово-промышленной делегации. Бестоварье тогда в России было полное, но ФРГ так и не добилась нормальных контрактов. Продали привезенные на выставку коллекции и отбыли ни с чем. Какое-то головотяпство царило кругом, чиновники  озадачивали  громом речей и необязательностью посулов. Еще запомнились жадные толпы посетителей на выставке  : лес рук, тянущихся за бесплатными сувенирами, длинные хвосты очередей перед входами , беспардонная давка и ругань. Он сказал коллегам: лучше я буду торговать набедренными повязками в Африке, это безопасней. Грязь кругом: в отелях, на улицах, в ресторанах. Самое жуткое воспоминание – общественный туалет у  Кремлевской стены. Единственное, что хорошо вспоминалось, это балет в Большом. Ну, еще, может быть, Третьяковка. Но ведь там невозможно было посмотреть авангард – ни Кандинского, ни Малевича, ни Шагала как на свете не было. Хотя да, полотна-гиганты во всю стену впечатляли. Но полный каталог купить – несбыточная мечта. Альбомы отпечатаны так, что плюнуть хочется. Вернувшись, он сказал Марте: «Правильно сделала, что не поехала».
       Ну, допустим, хотя чего допускать: Зоя русская. Что это меняет? Ничего. Должна же она это понимать и не делать тайн из ничего. Зачем она так усиленно маскируется? Что-то еще в ее биографии есть, о чем она не хочет рассказать? Он поехал в Гамбург навести справки. Марины в заведении уже не было, вторая русская, Лиз, помялась и сказала: « Лучше я ничего говорить не буду, но и о том, что вы спрашивали, не бойтесь, тоже ничего не скажу». Потом добавила шепотом: « Вам бы мог кое-что рассказать наш охранник. Пол. Они земляки, я думаю, он о ней знает. Только это тоже опасно».
        Охранника он поймал в городе: в их обязанность входило закупать продукты. Парень посмотрел внимательно, ответил обтекаемо: « У каждого есть право на какую-нибудь маленькую тайну. Не говорит, значит, не хочет. Но я на вашем месте не оставлял бы ее одну: автоавария или еще там что… Бывает. А она девчонка хорошая. Ее стоит беречь. Вы молодец, что помогли ей, сократили срок, так сказать. Вот и все».
    Он быстро помчался в Берген: «автоавария или еще там что» не выходили из головы всю дорогу. Хотя глупо: она тогда еще не водила машину. Обрадовался, увидев ее в саду, как сумасшедший. До сердечного спазма. Зашел в дом, руку у сердца держит – боль дикая, слезы текут и улыбается. Зоя испугалась, захлопотала, заохала, но все прошло буквально за полчаса. Врач, правда, предупредил, лукаво косясь на молодую жену: надо помнить о возрасте. Секс может быть только умеренным, деловая активность - дозированной, пробежки трусцой и диета непременны, а эмоции по возможности сдержанны.
       Они так и жили. Тихо, спокойно. Счастливо! Он, по крайней мере, жил счастливо. Он просыпался и знал: она где-то рядом – в своей спальне, выходящей окнами в сад, на кухне, она в его доме. Мурлычет без слов какую-нибудь песенку, подпевая включенному радио, помешивает в кастрюльках, режет овощи, разделывает рыбу, пробует, смешно оттопырив губы, горячий соус с ложки…
     К кому она побежала, его русская жена с поддельными польскими документами? Ну, сейчас-то уже неподдельными. У нее нормальный паспорт гражданки объединенной Германии. К любимому человеку? Но если он есть, как ее занесло в проститутки? Он сидел на гостиничной кровати, вертел в руках записку и не мог ответить на этот вопрос: «Гельмут, ради Бога не переживай! Я не потерялась, а уехала. Прости. Потом объясню». Она вернется? Чтобы объяснить. Надо сидеть и ждать, когда она вернется? А если ей и здесь что-то угрожает, какая-нибудь «автоавария»? Куда она уехала?
     Он взял такси, переводчика и поехал по вокзалам. И везло ведь: во втором по счету в кассе сказали: да, такая дама билет купила и назвали город, куда едет.
    Он вернулся в отель, взял  вещи, объяснил представителю турфирмы, что они с женой ненадолго и самостоятельно съездят к друзьям на Урал. Да-да, к хорошему другу  по фамилии Чернецки. Семья его живет в Гамбурге. Очень приглашал приехать. Видите ли, такого тура, чтоб туда и сюда, нам не предложили, а моя жена, наслушавшись его рассказов, хотела увидеть настоящую русскую зиму. А в Москве оттепель. Зима не более  зимняя, чем в Германии. Мы позвонили, он нас ждет.
       Он очень удивился себе, в том числе самообладанию, с которым врал все это, не желая привлекать хоть чье-то внимание к своим личным делам. Деньги за неиспользованные услуги турфирмы он, естественно, не собирается требовать назад, сказал он. Возможно, мы погостим на Урале очень кратко и  успеем вернуться к поездке в Санкт-Петербург. Гуд бай! – все было произнесено бодро, оптимистично.
    И, представьте, без  никакого трепета он ринулся в аэропорт. Что-то внушало ему, что не все потеряно, что из любой ситуации можно найти выход, что надо действовать, а не сидеть размазней.
       Прилетел он утром, очень рано. Гораздо раньше прихода ее поезда. Снял двухместный «люкс» в отеле, позавтракал, посмотрел город, заваленный сугробами. Была мысль встретить ее с букетом у вагона, но он хорошо подумал: нет, не надо ей такого шока. Пусть решит все свои проблемы. Надо просто подстраховать, чтоб с ней ничего не случилось.
       Так что на вокзале он просто посмотрел из-за стеклянных дверей, как она катит свой чемодан. Испугался, когда к ней подошли два солдата, но, выяснилось, они просто собирались ей помочь.
     Он сопроводил ее такси на такой же желтой машине. Ее привезли в тот же отель! Подождал, когда она оформит прописку и сядет в лифт. Прошел в вестибюль, спросил у портье, куда поселилась  эта дама. Он правильно рассчитал, что она быстро спустится со своего седьмого этажа. Успел только перекусить в буфете на втором этаже да купить какой-то журнал, чтобы было чем замаскироваться, сидя в кресле возле бочки с пальмой.
       И вот она быстро  идет к двери, не глядя по сторонам. Значит, надо встать, надеть русскую шапку, поднять воротник дубленки. Нет, она его не заприметит: он похож ныне на девяносто процентов русских мужчин: все прилично одеты и у всех выражение унылой озабоченности на лице.  И у обеспеченных на вид, и у нищих. Боже, какое у них обилие нищих! Их не гонит с улицы даже местный мороз. Когда он первый раз был в России, он не видел ни одной старухи - попрошайки, ни одного инвалида с протянутой рукой.

     К этому времени пожилой таксист уже привез доблестных воинов к родному порогу
- Е-мае! – ошеломленно сказал Купреев, не узнавая бабкин дом. – Она че, в лотерею выиграла?
  Переписывались они от случая к случаю из-за несентиментальности  характеров. Провожен он был в армию такими, например, словами: «Ох, спасибо матушке – Богородице, дотянула! Иди, служи, ирод, да хоть сколь-то мозгов набирайся. Вырос, а тут уж дело не мое». Ну,  кинет бабка раз в два-три месяца бандероль с сигаретами «Прима» и дешевым печеньем, вложит в нее записку: « Витька, веди там себя как человек. У меня все нормально. Работаю в фирме, на жизнь хватает. Но ты сам знаешь, дрова да что да, плюс на похороны коплю. Все живы-здоровы. Сережка заходил , и от него тебе привет.. А так-то, уж прости ты меня, грешную, вся улица от вас с Сашкой отдыхает. Служи добром, благословляю». Вся рота ржала, когда он зачитывал эти послания, ничем не отличающиеся одно от другого  Но острить в виде одиночных экспромтов Купреев над родней не разрешал: темнел и без того темными глазами, интересовался: « В лоб, козлы, захотели? Вы, бля, такие внуки, что вас ваши бабки и не вспоминают, одни матери. А я вдоль и поперек в поколениях, можно сказать, свое обаяние прорастил. Меня все помнят: кошки, Сережки, старухи и внуки. Еще есть желающие вякнуть, за почетное право помыть казарму вне очереди побороться?» Воинство в роте было какое-то маломерное. Купреев, сильный и наглый, когда надо, никаких «дедов» не боялся. Пошучивал над публикой: « О, блин, да вас же надо в элитные войска!» Находились простаки, спрашивали: в какие? «На границу», - серьезно отвечал Купреев. « Но туда берут рослых», - шли в ловушку доверчивые. « А кто сказал, что в солдаты? – ржал Купреев. – В овчарки. Вы ростом как раз подходите». Ехидство ему прощали за веселый нрав и справедливость. Он слыл добрым. Увидит, что кто-то посильней над слабосильным куражится, подойдет, скажет: «Больно-то руки не распускай, а то благословлю в лобик».
    Карьеру он начал делать еще в учебке: сходу стал каптенармусом. Бабке в основном об этом и  писал: стал каптенармусом… ефрейтором… младшим сержантом. Благодарил за посылки, каждый раз приписывая, что «Примы» ему хватает казенной. Но она снова и снова снаряжала обрядовый груз для армейской почты. Сержанта ему присвоили под самый отпуск, так что он намеренно об этом не сообщил, чтоб поразить бабку и окрестное население новенькими лычками, так сказать, живьем.
       А поразила его она, его старушка. Дом стоял, обитый в елочку вагонкой, в резных наличниках, с прирощенной верандой, сарайки сбоку для дров да для козы с поросенком снесены, зато на задворках возведены новые  добротные, непонятно  отчего сильно просторные хозслужбы. Буквально пол - огорода под них ушло.
- Это что? – не поздоровавшись, спросил Купреев бабку, кубарем скатившуюся с крыльца – и прямо ему на грудь, как сидела у окошка, в байковом халате и в домашних тапках.
- Ой, Витенька мой родной, гадина такая, че не написал-то, что едешь? – целуя его, моча  слезами и тыча кулаком в грудь, забазлала  несентиментальная Екатерина Максимовна на всю улицу. И Купреев почувствовал, тиская ее к шинельному сукну, что оборона пробита: скупая мужская слеза юркнула из глаз в щетину подбородка.
- Чтоб больше радовалась, - ответил, шмыгнув носом. – Саня, гони кулек  и ты свободен.
  Киреев отдал безалкогольный пакет, сунул руки в карманы, пошел к  своему дому.
- Отпускные, конечно, дают шиш да маленько, - сообщил Купреев, войдя в дом и раздевшись. – Так что за подарок не обессудь, - стал шуршать пакетом. – В Москве в Лужниках купил, - и протягивает платок, весь в люрексе, просто весь  золотой.
    Максимовна  сомлела от неожиданности: вон какой вырос, не забывал ее! Санька руки в брюки к своей Анфисе Ивановне идет, а ее Витька – с подарком! Да еще такой подарок-то, дорогой на вид, импортный.
     Ей, конечно, не узнать, что это  вовсе не персидская кашемировая шаль, что цена платку у оптовиков – копейки. И что Санек, и в уме не державший везти какой-то подарок бабушке, был зажжен благородным порывом друга, а поэтому мимоходом стянул с лотка в Лужниках дорогущую заколку для волос, а та прекрасно поместилась в кармане шинели. Но и знай она это, все равно бы ликовала: купить или стибрить – есть разница?
    Анфиса Ивановна в свою очередь подарком была озадачена: у нее всю жизнь короткая стрижка , а заколка – перламутровое чудо с «бриллиантами» и на косу-то не всякую бы пошла, только, пожалуй, девичью – до пояса. Но обрадовалась заколке тоже безмерно: помнил ведь! Такие деньги не пожалел, не на себя издержал. Век этой заколке на комоде лежать, век ею только любоваться, бесценной.
- Ну, рассказывай, как живете, - предложил безмерно щедрый внук.
- Купреихин дом видел? – поджала бабушка губы. -  Ведь сделала  Рита ферму для показа, как обещалась. Максимовна не нагордится: заведующая. Бабы с Первой Надовражной у нее работают. Меня приглашала, да я не пошла.
- А чего? Молоко бы хоть сейчас было, - тренькнул внук дверцей холодильника. – Я молоко люблю, - сказал, намазывая кусок батона маслом  в палец толщиной. – Че так живешь-то? Хлеб последний, масла почти что нет.
- Под ее руководство не  хотела, -  стоит на своем бабка. – Ишь ты, посудомойка всю жизнь, а тут… Я на кассе в кирзаводской столовой всю жизнь, а и то …
- Вот и то! – отрезал Саша. – Дуй в магазин. Жрать хочу, а тут шаром покати.
- Ой, а ты б не мог? У меня что-то коленка с утра.
- А у меня обе. Шпала на ноги упала, - спокойно соврал. – Последствия. Так что и спорить не о чем.
    Пришлось одеваться и идти: ну не было предчувствия, что гость приедет:  доели на пару с Принцем, псом ненасытным, вчерашний суп… Отдана собака в охрану как бы  Ритке Канчели, а нет-нет да прибежит. Все веселее, не так одиноко. Поговорить все же есть с кем в доме.  А на улице не набеседуешься: зима. Санька редко пишет. Все в письмах просит что-нибудь прислать: то сигареты с фильтрами, то носки, то сладенького пожевать, а деньги-то откуда? Коленка болит… Дорога вроде бы и не дальняя до магазина продуктового, от дому идти легко – под горку, дорога хорошо чищенная, а к дому придется идти в подъем. Магазин выстроен возле автозаправки в березовой роще. Машин сегодня на дороге маловато: мороз. А так-то без конца вжикают. Сильно изменилась улица с постройкой ветлечебницы, оживленное место стало. Есть у людей средства о собаках заботиться да на машинах их к     докторам возить…
  Дошла, открыла дверь в торговый зал  и чуть не заплакала: кошелек дома забыла! Тут на счастье заходит Купреиха, дала в долг денег на хлеб,  на пачку пельменей , а  молоко, сказала, дома даст при условии возврата банки с крышкой. Пошли обратно рядком. Купреиха хвастается, что у нее парень уже сержант. Выводит сладким голосом, как ей платок подаренный идет. Докладывает, что руководимая ею  крестьянская ферма очень нравится ребятне на экскурсиях. Что правит она там так, чтоб всегда  не стыдно было показать все помещения, а  молоко у ней расходится в поулочную продажу, да кафе со столовой изрядно его тратят.  Хорошее молоко, уж точно не разведенное, не то что в магазине. Витька пил, высоко оценил качество . Анфиса Ивановна идет молчком, хотя  поговорить любит. Но разрушил  и так-то  нестойкий нейтралитет – они все время в ссорах выясняли, кто из внуков зачинщик уличных каверз -  давний суд по случаю добычи винтовки на пороховых складах. Ей на адвоката для внука пришлось свои «смертные» отдать, а Витьку Купреева бесплатно защищал адвокат «Биокора» Манохин. Дело известное: хозяин фирмы все вокруг Ритки Канчели  круги вил, красовался тут на своей иномарке да в костюмах тысячных. Она, видать, и приказала Купреева защищать. И не ясно было, кто больше делу помог: та ли пожилая баба, которую Анфисе Ивановне присоветовали нанять, или этот молодой да ранний Игорь, очень уверенный в себе красавец. Словом, кому везет, а кому воз трясет. Нет, она не из-за того переживала, что Купреевым по суду не воздалось, а просто обидно:  Саша из-за друга своего баламутного вечно в какие-то истории ввязывается. Сам он хороший парень, она его злу не учила, а вот компания… Он тихий, даже армия ничего с ним не сделала: таким же  нежным на вид остался. Форма как с чужого плеча. Не портит его, конечно, но   как-то видно, что не для него эта участь. Но уж такая судьба: не было у нее средств еще и от армии внука откупить. Со слезами проводила, а Купреиха своего баламута  с радостью. Разный подход к воспитанию. О, Господи, и не поймешь, чей лучше, хоть голову сломай. Несчастные дети, все как на подбор, подумалось ей, и слезки близкие на коротенькие ресницы выползли. Идет, скорбит душой, хотя надо бы просто радоваться: внук приехал, живой, здоровый, с лычками какими-то, а не просто так. И как они все дальше-то жить будут? Нет ответа на эти вопросы, и это самое тяжелое: растил и вырастил непонятно для какой жизненной цели. Просто зависть берет к тем, кто над этими вопросами не печалится.
    Подошли к дому  Купреихи, благоустроенному нынче, впрочем, как и другие дома улицы: у всех водопровод, газ подведен, канализация, палисадники в линейку выравнены, одинаково покрашены, где требовалось, и обшивка подновлена, и наличники новые наструганы. Фирма «Биокор» над этим хлопотала, чтоб обрамление у ветцентра было достойное.  Серьезно строились: двухэтажное  здание ветлечебницы с красивым крыльцом с колоннами  расположено полукругом,  отделано  на совесть, что снаружи, что изнутри. А  модный свой  и   Маргариты Канчели дом Чернецкий  задвинул к оврагу. Красивый  дом , высокий и просторный, с отсроверхой крышей, как была когда-то у покойного Ивана Козырева. Там, наверху, над двумя этажами пана Чернецкого, расположена прекрасная квартира Риты: окна покатые, зало просторное с камином и с кухней, тут же расположенной. Непривычное, завидное  жилье – мансарда. И ванная с душем есть, и спальня распрекрасная. И еще одна комнатка, как бы кабинет. Обстановки пока немного, одна кухонная обстановка дорогая и обильная, но все со временем заведет: как-никак совладелица фирмы. Вот бы Санечке такую  жену. Но это вряд ли: и возрастом постарше, да и , конечно же, соображает Рита в женихах. Чернецкий, поди-ко, как пионер, всегда готов посвататься. Хотя… Живут  под одной крышей, а не сходятся и сплетен не слышно. Странно все это. Какие-то  непонятные расчеты у людей, а так-то неплохая  пара с виду.
- Кормить надо парней, - между тем вещает Купреиха. – Витька вон че рассказывает: все в госпиталях полежали. Чирьи замучили. Просто гниют все, рядовой, говорит, случай на почве авитаминоза.
- От грязи, поди? – выразила сомнение Анфиса Ивановна. – Я у своего на руки глянула – как век мыла не видал.
- Да уж! Баню надо стопить. А то дак у Риты попроситься в сауну. Пусть отопреют. Витька говорит, что там везде бардака полно. Довоевались. А ведь не как мы жили: дом у каждого каменный, ковры да машины, хотя век толком не работали. А сейчас слово «магазин» забыли. Рыночки, говорит, маленькие, все там торгуется. Ну, прапорщик ящик мыла получит да туда же сволокет. Потом пьют.  Вот какой пример. Полотенца десять штук вафельных  махоньких привез в кульке. Тоже дарит. Где взял? А на складе пачки были неправильно помечены: полотенец сто, а написано, что пятьдесят. Хапнули за милу душу, обвели кладовщика-то. Я чуть не заматерилась: что за подарки? И еще ржет, радуется. Мы, мол, по пятерке все это дело населению  продали, а кто хотел, тот в отпуск по десять штучек прихватил. Твой –то привез? Если нет – считай, пропил. Но не расстраивайся: я тебе пять штук дам. На кухню повесь, так-то они больно малы. Мне казенные полотенца выдают на нужды-то. У меня есть.
  Тошно как-то Анфисе Ивановне стало, развернулась у калитки, даже за молоком не зашла.
- Кошелек забыла, - хмуро сказала внуку. – Что в кармане было – вот на хлеб да пачку пельменей хватило. Вари да ешь.
    Сашка пожал плечами, надел шинель, пошел в гости к Витьке. Там, видимо, и отобедает. А так и надо: тоже не больно о ней заботлив. И в магазин, как раньше, так и сейчас не выгонишь. И полотенца пропил!



  Два такси едут  с интервалом в две машины в захудалый микрорайон Кромары. В переднем – фрау Лурфельд, во втором – герр Лурфельд, ее муж.
  Фрау долго ловила машину, отбежав от отеля полквартала по ходу будущего движения. Герр Лурфельд спокойно сел в первую подъехавшую к подъезду, по – английски объяснил водителю, что тронутся тотчас же, как только вон та женщина в черном платке и светлой шубе займет в какой-то машине место пассажира. Помогать  себе жестами, объясняя ситуацию, он стал зря: водитель знал язык, что приятно удивило и заставило спросить, все ли таксисты так грамотны.
- Нет, - ответил молодой парень. – Просто я окончил языковой факультет. На такси  служу вынужденно: в школе, где я работал, очень маленькая зарплата.
    Беседуя, Гельмут все время поглядывал, что делает Зоя. Долго что-то она притопывает своими  холодными ботинками и машет руками, стараясь остановить хоть какую-то машину. Поникла , наконец, съежилась внутри шубы – и тут ее подобрало такси: у кого-то из шоферов доброе сердце, слава Богу!
– Тэн долларс, - сказал фрау уже знакомый пожилой таксист, привезший ее в отель. – Куда изволите?
    Так что снова пришлось изображать из себя иностранку, руководить движением жестами и мимикой, произнеся с акцентом: « Кромары, битте».
    Герр Лурфельд, едучи за ними в затылок,  спокойно нанял своего шофера - парня на работу на два ближайших дня: с утра стоять у подъезда отеля, следить за входными дверями. Если выйдет эта дама, подать сигнал гудком. Он услышит: его «люкс» выходит окнами как раз на козырек над подъездом, значащимся в счете за отель  как открытая  оборудованная терраса. Да-да, это там, где сейчас красуются две украшенные мигающими гирляндами елки. Да, и зимой в счет входит терраса. Лучше бы подумали, как отремонтировать жалюзи на окне спальни: не опускаются, что-то сломалось в механизме, гирлянды, черт возьми, очень украсят его сон своим миганием.  Подумав об этом, он призвал себя к спокойствию: не об этом надо думать.
    Ехали долго, он успел рассмотреть  чуть ли не весь город. Странное он производил впечатление, весь занесенный снегом. Витрины магазинов почему-то  абсолютно глухие, заложенные, как это заметно,  кирпичом вопреки архитектурному первоначальному замыслу, и решетки, решетки, решетки на всех окнах первых этажей.
- У вас высокая преступность? – спросил  у шофера.
- Иначе бы за решетками не прятались, - ответил тот. – В отеле, думаю, тоже надо быть осторожным.
- Там есть секьюрити.
- Да они везде есть. Самая распространенная профессия нынче.
     Стали говорить о цене шоферского найма: герр Лурфельд, поинтересовавшись месячными доходами,  в  уме разделил все на тридцать и набросил десять процентов, спросив, не желает ли парень, чтоб ему было оплачено валютой.
- О, кей! – ответил шофер, вежливо улыбнувшись. И осторожно спросил: - А кто эта дама?
- Я думаю, будет уместней что-то знать, а что-то и нет, - ответил пассажир. – В наших действиях нет никакого злого умысла. Мы просто  наблюдаем со стороны. Не вмешиваясь.
- О, кей, - согласился парень.
    Показался микрорайон  из типовых  восьмиэтажек, унылых параллелепипедов. Это была  уже окраина, пояснил шофер, так что дорога оказалась плохо почищенной, машину замотало на колдобинах. Герр Лурфельд подумал, что русская зима – это национальное бедствие, не иначе. Передняя  машина, вихляясь, тронулась вбок, поближе к домам.
- Следом? – спросил шофер.
- Придется. Но встать так, чтоб не мозолить глаз.
    Фрау между тем со сжавшимся сердцем разглядывает сквозь переднее стекло бывший родной дом, попутно пытаясь объяснить шоферу, что ее надо подождать.
- Тэн долларс, - ответил тот. – В час.
    Пришлось вылезти на мороз, с трудом подавив желание обозвать мужика живоглотом, но дверцей-то она хлопнула. Мужик отбыл, громко снабдив ее эпитетом «курва толстая» в надежде на непонимание.
    Ей стало обидно до слез, но сдержалась. Пошла, помахивая автоматом в футляре,  к  ледяной горке во дворе. Короткий день подруливал к исходу, так что темные  очки пришлось снять: запотели, не видно через них ни черта. Все  визжащие  на своих фанерках дети, включая одетых в брюки девчонок, казались Сережками. В придачу у горки слезы-то прорвались. Она стояла, вертя головой,  провожала мокрыми глазами несшееся по катушке мелкое население, горько думала: « Я даже прикинуть не могу, какого он сейчас роста. Вытянулся? Похудел? А, может, вообще дома сидит: одеть нечего?» Слезы полились рекой. А платок носовой она как на грех забыла. Пришлось кое-как отмотать стылыми руками конец черного шазюбля,  просморкаться в него.
       Герр Лурфельд смотрел на супругу из окна теплой машины и думал: ну вот, одной тайны нет: у нее был ребенок, она поехала к нему. Выйти, взять за руку: «Не мучайся, ты вся окоченела, ты даже ботинками своими, недостаточно теплыми, не притопываешь. Поедем в отель, сядем, поговорим. Мы найдем выход, девочка моя». Но каждый имеет право на свои тайны, как правильно сказал русский охранник борделя в Гамбурге.
    Пали наземь сумерки, осветились окна в домах. Фрау подняла заледенелое лицо , пытаясь разглядеть  хоть что-то в окнах третьего этажа,  в квартире, где  она  когда-то жила. Свет горел только на кухне. Висели новые плотные шторы, а не ее короткие занавесочки. По шторам  время от времени передвигался женский силуэт, слишком стройный для свекровиного. Новая Геркина жена? Зайти? И что сказать? Нет уж, она ищет только встречи с сыном и более ни с кем. Окоченелыми руками прижав к животу неподаренную игрушку , она побрела к автобусу. Слава Богу, пришел быстро немецкий «Ман» с потертыми бархатными сиденьями.  Села спиной к салону на переднее сиденье, припала стылым виском к стеклу, замерла.
    Подошла кондукторша. Кое-как удалось замерзшей рукой достать и раскрыть портмоне, протянуть какую-то бумажку.
- У нас пока за доллары не ездят, - язвительно сказала кондукторша, толстая неприятная баба в ярко-розовом жилете поверх кожаной куртки. – Рублями давайте.
  Стала рыться в портмоне под ее неприязненным взором.
- Да давайте уж я заплачу, - перебил нетерпеливое сопение кондукторши до боли знакомый мужской голос, но обрадоваться ему почему-то не хватило сил, наоборот, голова опустилась и полуотвернулась к окну. – Иностранка. Чего уж пугать-то из-за копеек? – упрекнул баритон кондукторшу.
 Ва-а-а-ася… Не узнал.  И она бы не сразу узнала и не потому, что постарел, а потому что шел весь в детях: на руке согнутой – девочка лет двух и сзади пацан с санками  с высокой спинкой. Пробираются к выходу. Окликнуть? И что сказать? Вышли, пока она соображала. Дверь автобуса захлопнулась…
- Пап, сади Светку в санки, я повезу, - предложил мальчишка.
- Нет, Серега. Холодно. Пусть уж на ручках едет. Видишь, мордочку от мороза корчит? Светочка, спрячь личико  дедушке в шарф, спрячь.
- Спрятала, - засмеялся Серега.- Пап, она у нас самая клевая девчонка.
- Не спорю. Ну, давай сам в санки садись, домчу , как на такси.
    И долговязый  Василий Иванович Прокудин прибавил шагу, весело посматривая на мир из-под  козырька  меховой фуражки.
    Герр Лурфельд, медленно следуя за автобусом , покосился на это трио: приятный мужчина, красивые, хорошо одетые дети, румяные от морозца, семейная гармония – что еще надо человеку? Мужчина не молод, но  весело- проворен в движениях: да, дети… Только они способны согреть душу. Бедная Зоя!
  Ехали за автобусом бампер в бампер.
- Выходит, - сказал таксист.
- Остановись и проследи, куда пошла, - приказал герр Лурфельд.
  Парень вернулся через пять минут:
- Зашла в магазин секонд-хэнда.
- Надо посмотреть, что покупает, иначе ты ее не узнаешь завтра.
     Таксист ушел, отсутствовал долгонько. Вернулся с пакетом: что-то , видимо, купил себе. Вышла Зоя с поклажей в руках, довольно большой  небрежный сверток.
- Дубленка. По-моему, мужская, - сообщил таксист про вещь. – На нее нет размеров. Так что очень светло - зеленая дубленка. Шлица высокая сзади. Нормально смотрится, только пуговицы перешить. Четыре тысячи стоит. Очень приличная вещь, даже удивительно.
    Герр Лурфельд кивнул: хорошая работа.
- За дополнительные услуги  этого рода, - пообещал, - я заплачу отдельно. Как вас зовут? Меня Гельмут.
- А я Андрей. Очень приятно. Ехать за ней?
- Поедешь, когда прилично отойдет. Тут мы ее не потеряем.
- Да, женщина очень приметная. Красивая.
  Зоя дошла до перекрестка. Они тронулись.
- В отель, по- моему, идет, - заметил таксист. – Мне ее сегодня караулить?
- Нет. Она устала. Ляжет спать.
    И тут к Зое подошел милиционер, цапнул довольно невежливо за рукав. Она дернулась, что-то крикнула ему. Тот потянул к себе вещь из ее рук. Кое-кто из прохожих остановился поглазеть на происшествие.
- Спасу?
- Да.
Таксист вышел, подошел к центру событий, сказал милиционеру:
- В чем дело? Эта женщина на моих глазах купила дубленку в секонд-хэнде. Что вы ее хватаете? Она иностранка.
- Да? – изумился ментяра. – Иностранки у нас орут: «Отвали на  …, скотина?
    Фрау , сунув дубленку милиционеру, полезла во внутренний карман, вытащила паспорт: действительно, немка! Многие отвесили челюсти от изумления.
- А все из-за вас, - злорадно сказал таксист милиции. – Вежливо подойти не умеете. Их, наверное, учат орать такое, чтоб привлечь внимание граждан. Откуда ей знать, что ее не грабить бросились? В суд подаст, придется идти свидетелем.
     Фрау  спрятала паспорт, вырвала дубленку из рук милиционера, крикнула таксисту:  «Данке шён!» и со всех ног побежала к подъезду гостиницы, только полы шубы зареяли.
  Таксист сел в машину, обрисовал ситуацию: видимо, приняли за квартирную воровку, несет барахло без пакета, без обертки. Тоска с этой милицией, честное слово: кражи квартирные не раскрывают, а вот только так с поличным пытаются брать. Чумовая практика. Непрофессионалы. Кто был поумней, все в  частную охрану разбежались. Кризис. Везде кризис. Уж сто лет кризис.
    Расплатившись   с очень удачным помощником, герр Лурфельд договорился о службе на завтра, зашел в гостиничный вестибюль и только собрался как воспитанный человек снять в помещении головной убор, как заметил супругу у сувенирного киоска: Зоя выбирала платки. Он встал за пальму вполоборота, не сняв шапки и не опустив воротника: ну стоит, ждет кого-то у входа русский мужчина, привыкший в шапке чуть ли не спать.
- Рекомендую красный, - по – русски сказала девочка – киоскерша, миниатюрная и тоненькая, как кукла Барби.
- Найн, - ответила Зоя. – Грюн.
- Зеленый? Ага. Два вида. Здесь больше блау, а тут, этот, как его, желтый.
- Сэконд, битте.
- Поняла, йес.
- Битте, мани, - развернула портмоне.
 Девчонка взяла на полсотенки больше положенного.
- Найн! – вскипела Зойка. – Цена, цена… Найн!
- Ах, миль пардон! Ошибка вышла, гадство, - лицемерно улыбнулась продавшица, протягивая сдачу..
- Кругом одно свинство, - ошарашивающе чисто произнесла иностранка, хватая  павловскую шаль с прилавка, комкая ее в один массив с дубленкой.
- Ой, подумаешь! – угрюмо буркнула продавщица, трусливо соображая, добавить ли после этих слов «Эскьюз ми».
     Зою вихрем унесло к лестнице: не было сил стоять ждать лифт в этом  гадском вестибюле, в этом гадском отеле, в этом городе!
Герр Лурфельд пошел  следом, расстегнув свою дубленку, сняв шапку и перчатки. Странно все, странно… Но она, судя по выражению лица,  просто на пороге нервного срыва. Как они тут живут-то? И на чем держится слава, что русские широки душой? Она их разучилась понимать? Прощать и терпеть?  Не сбылся  замысел с кем-то встретиться, поэтому она так нервно себя ведет, обычно очень спокойная?
     Подошел к дверям своего номера и раздумал заходить, отправился к лифту. Лифт поднял его на седьмой этаж ровно для того, чтоб увидеть, как скрывается за дверью  своего номера его горькая супруга. Он подошел к администратору этажа,  но  та не знала языков, а объяснять на пальцах, что он хотел бы знать, чем занята  дама  из 718-го номера, было бы затруднительно, так что он просто прошелся коридором, чутко насторожив ухо против единственной нужной ему двери. За дверью шумел душ, ну и слава Богу: это ее способ релаксации. Успокоится… Завтра будет новый день… И, может, она все же вспомнит о нем. Надо переждать эту судорогу эмоций. Все  потихоньку лечит время, теплый душ и крепкий сон. Пусть поспит вволю…
       Спустился на свой  этаж, заказал ужин в номер: бифштекс с яйцом, овощной салат, бутылка коньяка, чай с лимоном. Пока копались с заказом, успел принять душ, побриться, переодеться в просторный свитер и  спортивные брюки. Вязала  голову и тело какая-то усталость, хотя да, день легким не назовешь. Но он готов потерпеть, только пусть потом все будет ясно и понятно. И пусть судьба не разлучит их.  Для бодрости  и от нервов выпил большую рюмку коньяка, жевал бифштекс  без аппетита и думал, где поужинает Зоя: в буфете на своем этаже или спустится в ресторан? Мудро не высовываться, а лечь пораньше спать. Шофер под окно встанет в восемь утра, хотя она любила поспать, но тут не дома, не в их уютной вилле, так что благоразумнее начать день пораньше.



    Выйдя из-под горячего душа, под которым, слава Богу, то, что заледенело, оттаяло, а то, что кипело огнем, смылось, она достала из своей красивой сумки продуктовый припас, купленный еще в поезде. Развела  в казенном стакане пакетик кофе «Капуччино» горячей водой из-под крана, перемешала ручкой зубной щетки. Съела яблоко и банан. Есть абсолютно не хотелось, но надо было поесть. И допить горький кофе. Для бодрости.
    Бодрости не прибавилось. Легла на кровать, по-покойницки сложив руки поверх бледно-розовой пижамы. А надо бы встать, застирнуть хотя бы казенным мыльцем черный шазюбль, засморканный возле ледяной горки. Еще стоило бы перешить с полы на полу пуговицы на приобретенной дубленке. Зачем купила? А чтоб роскошную шубу по автобусам не заерзать. Это ее капитал. Бог знает, сколько и как придется тут проторчать. Может, придется кому-то и платить, чтоб вызволить Сережку. И жить тут придется? А куда денешься? Но уехать ни с чем она уже теперь не сможет. У катушки поняла: сдохнет здесь, но  все будет так, как ей хочется. Да!
    А чего ей хочется?  По большому-то счету. В Берген… Да… В уют, тепло и мужское внимание. И пусть никто не думает, что она только за кусок хлеба с Гельмутом сошлась, что он старик для нее. Он ее опора. Он все поймет…
     Господи, в голове все перепуталось, надо встать, хоть чем-то руки занять, чтоб голова посвободнее стала. Взять из дорожного несессера иголку с ниткой, прорезать маникюрными ножницами новые петли для пуговиц, обметать. Бледно-салатная шпулька с нитками как раз есть, шелковая прочная нить.  Взята  в спешке сборов, чтоб пришить отлетевшую пуговку на шелковой блузке, которую она планировала надеть с брючным сарафаном. И сходить в нем, допустим, в Эрмитаж.  Черный хороший трикотаж, широкие клешеные  штанины, очень ей идет этот сарафан. В Бергене, как и в их борделе, в  подвале есть сауна и тренажеры, она не ленится, занимается, так что может позволить себе любые брюки: живот не выпирает.  Но что-то не очень приятное творится с этим животом: какое-то недомогание ощущается в нем время от времени. Цикл, что ли, сбился от треволнений?  Никогда такого не бывало, все шло как по часам. А тут… Она задумалась, высчитывая, и схватилась за лоб: беременна! И как на это реагировать?
    Через две виллы от них в Бергене живет парочка: ему семьдесят два, жене тридцать семь, катают дружно колясочку с пятимесячным ребенком. В сравнении с этим дедушкой Гельмут еще молод. Так что нечего удивляться. Беречься надо было самой. А она не подумала.
     И как относиться к этой новости? Для ее возраста и нынешнего статуса ребенок должен бы быть в радость. Это если в Бергене жить. А как проводит ее благоверный, скажет в запале: шлюха, тогда что? Повисло ее существование меж двух миров. Ни от этого не отстегнуться, ни на том берегу с пустыми от первого ребенка руками не выжить – нервы замучают, совесть съест. А тут преклониться не к кому: Василий Иваныч тоже каких-то младенцев на ручках носит. А что? Ему чуть за сорок. Можно. Пацан еще, если не ослышалась, его при выходе папой назвал. В другой брак вступил, видимо. Так-то у него была совсем взрослая дочь. Одна - наодно. Столько времени пролетело, все можно было сделать успеть, в том числе и жениться на какой-то детной да своего  ребенка слепить.
    Интересно, а кто у нее будет? Хотелось бы девчонку для разнообразия. Для веселья души, так сказать.
    Она встает с кровати, бормоча « Но жить тут – это извините! За день умотали и солдаты, и таксисты, и менты родные. Через одну бабы толстые, а всяк обзывается. Никто нигде так  друг другу досадить не стремится, как здесь. Совсем жизнь дикая сделалась тут у них. Не могу! Вот  и весь сказ! Отвыкла – вот и вся причина».
    Она  смотрится в зеркало: вполне здоровый вид, щеки после горячего душа даже порозовели. Надо причесаться. Она будет красивой молодой матерью . В  Бергене. Не надо лить слез: Сережку она найдет и  украдет без всяких нервов: жизнь здесь и там  несравнима, это любой суд поймет и простит. И будет у нее двое детей: пацан большой и девчонка. Да, хотелось бы девочку, красивую, как та, что сидела на руках Васи – синеглазый румяный кукленыш. Они хороши, дети, пока совсем малы, от них только радость. Как смирило ее с жизнью появление Сережки! Как он мил ей был, когда грудь сосал, дергал ручками-ножками, пухленький и атласный, улыбался беззубо, урчал наливным пузичком!  Вырастит. Она всех вырастит. И Гельмут обрадуется, да. Он  добрый, он ее не бросит, даже мысли такой не надо допускать. Плакать не над чем.
    Она берет сыроватое махровое полотенце, на котором лежала мокрой после душа головой, прихватывает шазюбль, чтобы застирнуть, вздыхает: надо же , какие истерики с ней нынче случились! Нельзя распускать себя. Господи, как милиционера-то несчастного она на всю улицу покрыла! Вот что значит русские гены: приехала сюда, вдохнула воздух родины – и кто б узнал в ней всегда спокойную фрау Лурфельд из чистенького уютного Бергена.
    Она включает, вернувшись из душа , радио, садится к столу, раскинув по нему купленную дубленку, открывает дорожный несессер, достает ножнички, игольницу, шпульки с нитками, начинает прорезать и аккуратно обметывать петли. По радио поют на английском знакомые песни. Слова она улавливает с пятого на десятое, так что не подпевает, а подмурлыкивает: «Ай лав ю, мммы, ааа, ай лав ю, майн  дарлинг, уууу, ага , ну-ну-ну»…
    К двери на цыпочках подходит  герр Лурфельд, настораживает ухо: радио включено,  слышен и ее голос: подпевает, как на кухне в Бергене. Можно спокойно лечь спать.
    За окном, не пожелавшим  опустить жалюзи, не давшим задернуть и плотные шторы, вовсю мигают елки на «оборудованной террасе», слабо светятся розовым цифры  «1998 год»….


- Да где вы там так долго? – говорит жена, открывая дверь в ванную.
- Все-все, - отвечает Василий Иванович Прокудин,  заворачивая Светочку в большой махровое полотенце с головой.
    Жена ушла на кухню, встала у плиты, когда зашли, обернулась, сказала Светланке: « Ух ты моя конопушечка!», крикнула в комнату:
- Сережа, принеси  Светкины вещички.
    Сережка бегом доставил пижамку  и смешные тапочки с собачьими мордочками, предложил:
- Пап, давай я ее сам одену.
Посаженная на стол, освобожденная от полотенца, Светка всем подарила широкую улыбку, сказала :
- Света сама, пап, Сележа.
- Ой, уморка наша сладенькая, - обхватил ее Сережка, прижался губами к  теплому животику, дунул изо всех сил: фррр! Светланка залилась смехом от щекотки, завыгибалась.
- Сережа, - урезонила Вера Ивановна, - со стола уронишь.
- Нет, я ее держу.
- Хватит беситься, - вмешался Василий Иванович,- ей спать пора, а ты ее разыгрываешь. Посторонись, сам одену. Что читал? Я там тебе подарок  на полку поставил. Видел?
- Угу. Эту книгу и читал
- Что за книга? – поинтересовалась Вера Ивановна.
- «Сто великих битв».
- Господи! Все  какие-то справочники, выжимки фактов. Сережка, я тебе очередной раз серьезно говорю: читай художественную литературу.
- Да ладно уж, - огрызнулся Серега, - прочитаю… потом.
- Ну стыдобища! Ему по русскому и чтению четверку только потому поставили, что я завуч. И он еще спорить берется!
- Зато остальные пятерки, - закрыл тему  Серега. – Нормально учусь.
    Сели ужинать. Светка закапризничала, отказалась есть кашу, попила только молочка, стала зевать. Вера Ивановна унесла ее спать, побаюкала пять минут, вернулась.
- Золотой ребенок, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, - сообщила, накладывая тарелку каши Сереге. – И в кого такая? Мать, бывало, все нервы из меня вытянет, пока уснет. Я как щепка была, пока ее, маленькую, растила. На лекциях сижу -–сплю. И везде, где придется, прикорнуть стараюсь.
- Что-то не помню, - возразил муж.
- И что ты помнить можешь? Она ночью капризничает, а ты подушкой сверху ухо придавишь и спишь, как байбак. А я всю ночь с ней: то кормлю, то на ручках ношу, то реву за компанию. Ну такая была!
- Это наша Наташа? – заинтересовался Серега. – Я б не подумал. Совсем сейчас веселая. И со Светкой не ревет, а только смеется.
- Еще бы!  Потому что мы втроем помогаем: ты, папа и я. А мы самостоятельно, без дедушек и бабушек жили. Никто не помогал.
- Ну, развспоминалась! – ласково упрекнул муж. – Просто до печенок застыдила. Ладно: посуду помою, так и быть. Ложись спать. Отоспись за прошлое.
- Как там Дима? – спросила Вера Ивановна о зяте.
- А тоже спит. Мы с ним не беседовали. Наташка блинами нас угостила, Светочку взяли да пошли.
- Не спросил: он надолго?
- Думаю, на месяц.
- О, Господи - Господи! Ну кому это надо? Окончил парень институт и сгребли: не обошлась без него армия. И где служит, бедный! Миротворческие войска на Кавказе. С ума сойти! Историк сидит на блок-посту у реки Псоу… Абсурд какой-то, честное слово! Рассказывает: света электрического нет, телевизора нет, даже радио нет. Мыла нет помыться. Уж очкастый, ребенок у него на руках – ну зачем он армии?
- Тебя послушать, так всю армию давно распустить надо, - принахмурился бывший  служака. – И второе: Димка согласился на эту службу именно как историк. И он прав. Мужчина должен служить.
- А убьют?
- Типун тебе на язык! – испугался муж. - Он же как бы замполит у них. Я думаю, так-то уж не высовывается. И вообще прекрати! Еще Наташке такое ляпни. Девчонка не нарадуется его приезду, просто месяц медовый, а ты тут… И ты , Сережка, по глупости детской чего-нибудь не скажи Наташе. А то не успели зайти: где дядя Дима? Он о войне  мне расскажет? Чтоб я больше  этого не слышал!
- Хорошо, - кивнул Серега. – Мне мои друзья  дядя Витя и дядя Саша про этот Кавказ расскажут. Тоже, между прочим, в отпуск приехали. Можно, я к ним завтра в гости схожу?
- Только поздороваться, - построжела Вера Ивановна. – Какие такие они тебе друзья? Они взрослые. Так что  в собеседники к кому попало не надо лезть.
- Да ладно тебе, - урезонил муж. – Нормальные парни. Опять же служат.
- Не знаю, не знаю, - снова заговорил в жене школьный завуч. – Я их наблюдала с первого по девятый. Саша еще, может быть, а уж Витя…
- Плохо в людях разбираешься, - подытожил педагогическую часть дискуссии  Василий Иванович. – Витька-то как раз из них и честнее, и добрее. Бойкий, конечно. Вы, учителя, таких не любите. А так он перспективнее тихого-то. В хорошем смысле, я так считаю. Сережа, у него звание есть?
- Сержант, - гордо ответил Сережка. – А дядь  Саша только ефрейтор.
- Ну вот. А я что говорил? -  поднял палец муж, как будто армейские лычки что-то там такое уж растакое в жизни решают.
-   Ты где это узнал? Опять в  ветцентр бегал? – строго приступила Вера Ивановна к Сережке. – Мы о чем серьезно договаривались? Опять у коней отирался?
- Почти что нет. Анна  Крутоярова была сердитая, сказала, что потом как-нибудь. А о дяде Саше и дяде Вите мне на улице  бабушка  Катерина Максимовна сказала. Они сами, она сказала, к невестам ушли да еще в военкомат отмечаться.
- А почему тебя к обеду не было? Каникулы – еще не причина, чтоб вот так забегиваться.
- А я к тете Рите заглянул. В кабинет. Потом пошли в буфете  поели.
- Булочку со « Спрайтом»?
- Нет, сосиски с салатом. Да нормально я поел! Еще чай пили и  по мороженке съели. А еще на обратном пути  Катерина Максимовна позвала, дала пельмени  и молока кружку.
- Ну, ты, я смотрю, только овса у коней не отведал, - засмеялся Василий Иванович. – Просьба: пойдешь на конюшню, оденься потеплей и попроще: все же работа, грязь. А то я носом чую, как от твоей доброй куртки уже конюшней припахивает. Это не дело: есть одежда, есть спецовка. Следи за этим, чай,    не миллионеры. С кем ты туда ходишь?
- С Леной Муромцевой.
- Тоже коней чистит?
- Да, но только ее маме не говорите.
- Вот лягнут когда-нибудь, - зловеще предположила Вера Ивановна, убирая тарелки со стола.
- Ну да! Нас? Никогда! Они же умные. И знают, кто их любит. Послушные такие, а не страшные. Я б хотел много-много коней иметь, как у Степчика в деревне. Вот у него хорошая жизнь, хоть каждый день катайся. А тут Крутояриха то добрая, то как змеюга. Пообещает  и слово не сдержит. Не даст коня и все. Иди, как дурак, даже обидно. Сама и Сивку, и Кралю выезживает. Ей можно, понял, а нам с Леной то мороз, то скользко, то рано пришли, то поздно.
- Так действительно  мороз. Весны подождите.
- Ну да! Говорит, как умная: вон к кошевку садитесь, на которой детей катают, да и ездите бесплатно, пока носы не замерзнут. А в кошевке своей даже порулить не даст. Вцепится в вожжи, как дебильная.
- Сергей, выбирай слова. Ты рассказываешь о взрослых людях, - сделала строгие глаза Вера Ивановна. – Давно заметила: Екатерина Максимовна у тебя то Купреевна, то Купреиха, а Крутоярова еще и дебил. Это что за отношение?
- Понял-понял, - скучно кивнул Серега. – Я не виноват, что их так на улице той зовут. Но ладно: больше не буду. Можно, на приставке поиграю?
- Светочка спит.
- Вечно так: то нельзя, другое нельзя, - пробурчал Серега. – Не буду вашего «Тома Сойера» читать!
- И не читай, - успокоил жену жестом Василий Иванович. – На фиг тебе знать, как правильно клады искать и по пещерам передвигаться.
- А там про это?
- Там про все. Но чтоб все узнать , надо книгу от корки до корки прочесть. Понял? Иди, дорогой, играй на приставке, но беззвучно.
  Серега  вошел в большую комнату, где стоял телевизор, подумал минуту и взял с полки «Тома Сойера», лег с ним на диван под свет торшера.
  Супруги прибрали кухню, сели еще раз попить чайку.
- Похоже, читает, - заметила Вера Ивановна. – Ты просто великий педагог. Кто б мог подумать.
- А все почему? Парень. Сын. Говорил ведь тебе: сына надо. А ты: ой-ой, с этой еле справляемся.
- Да, Сережу нам Бог послал, - кивнула жена. – Жалко, что мамой меня никак звать не приучится. В школе «Вера Ивановна», дома - никак. Разве я к нему плохо отношусь? Маргариту Канчели по старой памяти нет-нет да мамой Ритой называет. А  меня никак.
- Ну, вообще-то человек - не ветошка из рук-то в руки ходить. К нам с Маргаритой  он привык, пока мал был,  а к оформлению  нашей опеки уж подрос. Да не бери в голову: нормально ему в нашей семье живется. Прижился уже он. Меня любит, Светочку и Наташу тоже, дойдет и твоя очередь.
- Долгонько жду. Уж два года. Отношусь к нему вполне нормально, даже полюбила. Забавный очень.
- У него, видимо, к женщинам недоверие. Может, и не стоило  его Маргариты лишать, да вот законы такие: усыновить может только полная семья.
- А что она никак замуж-то не выйдет?
- Женихов, видимо, много, выбрать трудно, - улыбнулся Василий Иванович.
- Да, такая девушка. А и пусть торгуется! С вами тоже иной раз… Только нервы трепать да бессонницу наживать.
- Ну-ну-ну! – предостерегающе поднял руку муж. – Кто старое помянет, тому глаз вон.  Чем-то еще заняться хочешь или спать пойдем? – приобнял жену за талию, пощекотал пальцами бочок. – Стройная ты у меня, - сказал, - а можно бы немножко жирку сюда, ладошке бы приятнее было.
     Укладываясь  спать, он вспомнил эту претензию и  внезапно подумал: та, в светлой шубе, растопырившая  кошелек на отделении с долларами, уж не Худякова ли была?
    Чушь! – урезонил он себя. Но чем-то похожа, честное слово, чем-то похожа. Хотя лицо бледней и тоньше, интеллигентнее, так сказать. Просто мертвенно бледное с голубизной, лицо в обрамлении какого-то не по погоде тоненького шелка… Нет, та бы в нашу зиму так не поехала, ей тут все знакомо, она бы уконопатилась. Да и слишком роскошно выглядит. Откуда бы такая сноровка в простушке, в общем-то.
    Жена  где-то вяжет на кухне  маленькие носочки для Светланки – внучки. Светик спит, выпростав атласные  толстенькие ручки, укрытая, видимо, слишком тепло пузатым стеганым одеяльцем. Сережка  сказал, когда он проходил мимо его дивана: « Пап, этот Сойер влюбился!» Тихо в доме, тепло. Жизнь беспроблемной не назовешь, но  по контрасту до чего хороши минуты вот такого длинного вечера, когда все, кто дорог, перед глазами и в душе, при этом у всех все нормально.  И не о чем беспокоиться на ближайщее время.
  Да, Худякова… А тоже, оказывается, в душе. Закрыть глаза и представить ее, белокожую и черноглазую, на вышке, в пестром сарафане  и в шлепанцах на босу ногу, безмятежно мурлыкающей какую-то песенку... Никогда не думал, что любит толстух, а она была такая … 
- Подвинься, - сказала жена. – Я с краю лягу, вдруг Светочка ночью проснется
     Легла и моментально уснула. А ему не спится. Вспоминается, как поехали  Зою  искать с  Чернецким, следователем Иванцовым и гадом Манохиным в Минск. В милицию верилось плохо. Хотя, конечно, были сделаны все нужные заявления.  И тут, и в Белоруссии. Обнаружилось, что ни на какой обратный поезд она не садилась, никто ей билет в кассе не продавал. Манохин выглядел спокойным. Показал и для протоколов и  в сердитых беседах со своим шефом: да, взял с собой в командировку. А что? Женщина жаловалась, что нигде не бывала. Это был акт милосердия, не более. Ну, накатило такое меценатское настроение. А потом она одумалась, чего-то застеснялась, возможно, того, что  была снята частная квартира. Но там две комнаты, так что никакого интима просто не было. Да, поначалу соврал, что сам садил ее на поезд. У него уговор был о деловой встрече, так что просто посадил ее в нанятую машину. Проголосовал – и водитель  согласился увезти Худякову на вокзал.
    Нашли тот дом, где они останавливались, и допросили старух на лавочках. Те все  как по нотам описали: кто подъезжал, кого высаживал, в какую сторону отъехал - вот ведь память и внимание! Хотя, чему удивляться: Манохин - очень приметный франт, да и Зоя была уж чересчур приметная. А вот номеров машин, конечно, никто достоверно не помнил.
    Одно  обстоятельство зацепило его внимание, и он  подробно изложил его в милиции Минска: возле вокзала на стенде «Разыскиваются» он увидел портрет очень похожей на Зою девчонки. Белоруска, семнадцать лет, полная,  светловолосая и темноглазая, одетая в светлое пальто и ботиночки на каблуке, потерялась весной. При схожих обстоятельствах: видели садящейся в машину с двумя молодыми людьми. Обещана награда тем, кто хоть что-то знает о судьбе девчонки. У него забарабанило сердце: есть какая-то связь между этими событиями, есть! Надо бы в милиции посмотреть картину  исчезновений. Молодой белорусский следователь, никак не старше местного Иванцова, слушал, кивал головой, а не понять было, то ли соглашается, то ли просто  отбояривается. Тоже, поди, работают, как у нас, в полном кризисе да при  нищих порциях бензина на выезд. « У Козицкой, той, что у нас пропала, родители миллионеры, - мимоходом сказал Борташевич, следователь. – Они поиски финансируют. Так что сведения о пропаже даже в «Интернет» вышли.   А у вас есть какие- то средства?» «Я  постараюсь их изыскать, - кивнул Чернецкий. – Ищите».
    Вот и  ищут . А ни слуха, ни духа. Хотя не так.  Козицкую, как  сообщил Чернецкий, нашли: погибла в Гамбурге. Давным – давно, чуть ли не сразу после своего исчезновения. Выясняют, как туда попала.
    Вот такие вот дела… Итоги выхода на мировой  уровень цивилизации… Можешь умереть в любой точке  Земли, а не просто дома под байковым одеялом…  Так что  с мыслью, что Зою так никогда и не найдут, пришлось давно смириться. А как дело совести – быть все время возле Сережки. Жил он  сначала   в поселке Веселый на правах сына улицы: родная бабка после гибели  Германа – сына расхворалась, опеку осуществлять некому.  Жил у Маргариты, сначала в ее полуобгорелом доме, а потом и  в мансардном  этаже особняка над оврагом. До первого класса. А потом решили его перебазировать в Кромары, к школе ближе. Это уже после смерти бабушки, последнего родственника. Прокудин  его усыновил. Нормальный мальчишка растет: самостоятельный, как Филиппок, покладистый характером - в мать и такой же красивый: крепенький, рослый, мастью, пожалуй, даже Зои посветлей, но ресницы и брови хорошо выражены, не вовсе белобрысый. А ловкий  какой! -  с коня не слезал бы, не гляди, что еще  невелик, на коней своих с высоких приступок садится. И в кого такая  тяга к животным?  Говорит на полном серьезе, что, когда вырастет, будет ветеринаром, как  Маргарита, или, на худой конец,  конюхом, как Анна Крутоярова.
    Надо спать. Завтра  дополна дел в школе, где он сейчас работает с кадетскими классами – с пятого класса школа специализируется как военная.  У детей каникулы, но  ему надо планы всякие писать да подумать, где деньги искать на ежегодные « военные сборы» – к весне проведут игру, вроде «Зарницы»,  в чисто поле на три дня выедут с палатками и полевой кухней. Ориентирование на местности, стрельбы, учебный бой…А неплохая работа, не сравнить с  пороховыми складами и с тамошним воинством в юбках. Говорят, склады скоро ликвидируют. Ну что ж, пусть.  Заберут какие –нибудь нынешние  «крутые» под торговлю… Все торгуют… А покупателей нет ни шиша… Бизнес… Да, все продается, но не все покупается.
  Так что же, голубчик мой, не спишь-то? – спросил он у себя.  И ответил: пойду покурю на кухне, что-то  настроение опаршивело. Хуже нет поймать себя на мысли, что ты  беззащитен перед жизнью: у тебя могут все, что хочешь, и в любой момент отобрать, под землю закопать да так, что ты и оплакать это место  не отыщешь. А та, в роскошной шубе и черном шелковом платке, все же очень похожа на Зою. В автобусе сердце не екнуло, ничего не подсказало, а вот сейчас что-то теплится в нем, какая-то  надежда, что для нее все же нашелся свой выход. И от этого  все равно как-то больно душе: чего ж она тогда его и собственного ребенка не узнала – не окликнула?
 

   - В  буфете ветцентра работает нынче Юлька-то, - подсказала бабка Катерина, когда обедали у Витьки.-  Повезло Луизке: обеих девок Чернецкий на работу взял. Справные нынче, что та, что другая. Алку вообще кочергой не зацепишь:  в бухгалтерии робит. К ним только на вы и полушепотом обращаются. Юля-то попроще. А кто мне скажет, чья которая была, когда вы тут за имя на кирзавод-то бегали?
- Обе Витькины, - буркнул Саня, а Витька заржал.
- Хоть бы понять, что они в тебе находят, эти девки. Я тебя красивей! – с большой обидой вытаращился Саня.
- Их влечет любопытство, -  подцепив пельмень на вилку, ответил Витек. – Прожевал, добавил: - Во мне бездна отрицательного обаяния. Вот им и интересно, такой ли я гад, каким кажусь. А ты что? Ангел. Это скучно, милый мой.
    Да, когда зашли в  буфет, нарядный, светлый, с  разными там прибамбасами на стенах в виде гирлянд искусственных цветов и фруктов, Юля вытаращила большие, темные, хорошо подведенные глаза прежде всего на Витьку.
- Ой, - говорит, - Купреич явился! Да не узнать: настоящий полковник.
    Народу в буфете было не так уж много, все оглянулись, Витек приосанился, шутовски раскланялся с публикой.
- И ты, Саня, вырос, - отреагировала  наконец-то на Киреева Юля, отсмеявшись над  Витькиным антре. – Ничего, парни, форма вам идет. На пользу, видно, армия.
- Как живешь? – бочком встал к стойке Витька. -  Че не писала, что сейчас в главном корпусе трудишься?
- Ой, погоди, не так все скоро. Видишь, люди у меня.
- Так давай вечером  теплой компанией.
- А не выйдет сегодня, к сожалению. Мероприятие у нас с Алкой давно распланированное. Это…   новую куртку мне ищем. Договорились после работы по магазинам вдвоем прошвырнуться, а то опять деньги рассосутся, не заметишь как. Так что, Витя, извини.
- Вот это правдивая фраза из письма: «приехал бы ты, наконец, в отпуск», - упрекнул Витек.
- Знаешь что? А ты мое письмо с чьим-то чужим не путаешь? – прищурилась  Юля. -  Я , например, такого дословно не помню.
- Девушка, может в какой-то иной обстановке с кавалером пообщаетесь? – проныла   кислая тетенька, так что под обещание встретиться вечером, но на минутку  армия  буфет покинула.
  Вышли в коридор, и тут навстречу цокает каблуками вторая Хотенко: в отличном деловом костюмчике, со строгой  прической – чуть вьющиеся рыжеватые волосы забраны назад в  узел.
   Тут инициативу взял Саня. Поздоровались, он и говорит:
- А я вам, мамзель, подарок привез: заколочку на ваши кудри. Скажи, Витек, классная вещь.
- Спасибо, конечно, - зарделась Алла. – Жаль, встретиться сегодня не сможем. Я с отчетом  налоговую уехать должна. Но увидимся, если хотите. Я до шести работаю. Вон  за той дверью, - кивнула и рукой показала направление по коридору.
- Главбухом? – галантно поинтересовался Витька.
- Нет. Счетовод простой. Куда уж нам, мы пока зеленые. Так, за компьютером сижу на подхвате.
- Нравится работа?
- Работа, дорогой друг, не для того, чтоб нравилась, а для того, чтоб ее делать, -  усмехнулась Алка.
- А жизнь как? Как развлекаетесь?
- Ты как будто кирзавод забыл. Все там же, к сожалению, торчим. Какие развлечения? Ну, бывает, на дискотеку вырвешься.  Да я ж вам писала.
- Лично мне в твоих письмах не хватало тепла, - изрек  Витька. – Это непорядок – писать сразу двоим. Ты бы еще на одном конверте две фамилии ставила.
- Как уж получается, - лицемерно вздохнула Хотенко – старшая и глаза деликатно подкрашенные к потолку завела.
- Посидеть бы где-то за бутылочкой … пивца, - возмечтал Саня. – В хорошей компании. Но без стариков. Есть места?
- Нету, - горько махнула рукой Алла. – И не говорите: скучно зимой. Хотя, нечего грешить, Новый год у нас тут очень веселый был. До сих пор елка на пруду в овраге стоит. Коллективно отмечали. А вон Маргарита Георгиевна идет.
    Маргарита подошла, поздоровалась, похвалила их за то, что «ой, какие выросли!», откланялась и скрылась за плавным поворотом коридора.
- Да, не рассчитывал, что в нашу честь будет парад, но как-то и вообще нет народного ликования, - с досадой сказал Витька. – Все заняты по уши.
- Так рабочий же день, Витя, - утешающе положила ему руку на рукав шинели Алла. – Погодите до выходного. Может, что-то и придумаем. Одно плохо – зимой вам отпуск дали. Вот бы летом…
- Здрасьте! И так не по сроку службы. Так-то оттарабанил год – отдай, не греши. Но у нас в части солдат не хватает. Вот и задержка.
- А не опасно там служить? – жалостливо  свела бровки  Хотенко.
- Привыкли, - коротко ответил  Витька. – Притом учти, что мы ведь не десант. Жэдэвэ – мирная организация. Но и у нас несколько человек за год на  растяжках пострадали во время командировок. Чечня, словом..
- А что такое жэдэвэ? А растяжки?
- Ну, темнота! Железнодорожные войска. А растяжка – это граната взведенная. Споткнись – и тебя нет. Понятно?
- Понятно, светлый ты мой. Так я пойду, парни? У нас главная не любит, когда мы шатаемся. Строго.
- Иди. До встречи, - отпустил ее Витек.
    Вышли во двор, заставленный машинами. Вечерело, тени  длиннущие легли от высокой решетки , ограждающей  территорию главного корпуса. Заиндевела решетка – приличный морозец.
- Домой, что ли? – спросил Саня.
- А я бы еще сходил на коней посмотрел, - решил Купреев. – Все ж знакомые все лица. И  Аньку-подельщицу тоже бы  поприветствовал,  чай, не чужая.
  И видят: «подельщица»  едет от конюшни на коне.
- Красиво сидит, - похвалил Витька  статную  высокую Крутоярову, сидящую в седле  с остро поджатыми  коленками, на коротких стременах.
    Конь какой-то новый, раньше здесь не стоявший, нетерпеливо перебирает копытами, литой, вороной, стремительный. Пошла на рысях, любо-дорого глядеть… В сторону березняка, там  очишенный круг размерами со стадион.
- Посмотрим?
- Ай, далеко идти, - отмахнулся Саня.
- Прокатимся.
- Не любитель. Я бы лучше собак поглядел. Но и то до вольеров и собачьего  особняка  идти неохота. Ты чего без перчаток? Вроде в них был.
- А вот привычка уже с голыми-то паклями ходить, - укорил себя  Купреев. – Видимо, в  буфете забыл.
    Вернулись в буфет, забрали перчатки, заботливо убранные Юлей под стойку,   поболтали, пользуясь отсутствием людей, и по мороженке съели,  пошли по домам. Саня сказал:
- А бутылек я знаю, где раздавить. Бабушка сказала, что Крутоярова тут и живет, в конюховке. С родителями, мол, рассорилась. Так что попозже можно зайти, когда от всех дел освободится. Карьеру Анька сделала: за главную на конюшне. Учится заочно, бабка говорит. Намекает, мол, шашни у ней ни с кем-нибудь, а с самим Чернецким.
- Врет.  Анька простая, а тот вон какой.
- Не скажи. Она не простая. Она умная дура.
- А это как?
- Ну, себе на уме. Оригиналка.
- Дебилка она, как история показала.
- А вот и нет! Просто Антона любила, все готова сделать была . Это, что ли,
 плохо? Да и вины-то там: рассказала ему,  кто как старательно работает на этих долбаных пороховых.
- Любила?!  По – сексуальному? Он ей  брат!
- Не родной ведь.
- Ну ты у нас просто романтик! – восхитился  Купреев. – Такая нежная душа, что только ромашкам в ней цвести, - сказал, заржал и сплюнул под ноги. – Любила!
    Но  уже очень поздним вечером в конюховке  сидел  расслабленно и без претензий.  Они были в гражданском после бани, в самых своих нарядных вещах. Анна, как и днем, красовалась в тертых джинсах в обтяжку, в старом свитере толстой вязки, в униформе своей, словом. Конюховка  ею, перебравшейся сюда жить, оказалась сильно облагороженной: хороший раздвижной диван стоял  и  в ансамбль ему  одно таким же велюром обтянутое кресло. Журнальный столик заменял  широченный чурбак,  и еще два чурбачка стояли возле него – стулья.  Приятно пахло кожей от сбруи,  спрятанной  за плотную, во всю стену портьеру. Места хватило и для шифоньера с зеркалом,  и для оборудованного кухонного угла. Шторы на широком низком окне, видимо, были казенные: такой же тюль в густую сборку и задрапированные  узорчатые шелка парни видели в коридоре ветцентра. Люстра еще висела приличная, тоже казенная. На полу лежал старый ковер,  скрадывая серость  бетонного пола.
- Хорошо устроилась, - похвалил Купреев.
- А то, - кивнула Анна, ставя на чурбак к принесенной гостями бутылке беленькой вынутые из кухонного шкафчика  неожиданно изящные  мелкие стопарики.
- Хрусталь? – поднял брови Санек.
- Не  знаю. Подарок, - кратко ответила Анна, поднося на тарелках нарезанную колбасу, сыр, хлеб и соленый огурчик.
- Проверим, - дзенькнул вилкой о бок стопаря Саня. – Хрусталь.
- А не все равно? – поинтересовалась Анна. – Разливай. Мне на донышке.
- А че так?
- Не пью. Водку. Только коньяк или хорошее вино.
- Ты гляди! – удивился Витька. – Как люди-то растут. Говорят, хозяина захомутала?
- Не твое дело, - отрезала Анна. – Не успел приехать, сразу сплетни ловишь.
- Проявляю законную любознательность, - поднял стопарик  Витька. – Ну, за встречу , что ли?
    Анна, считай, и не отпила, только губы помочила. Стала  жевать соленый огурец, почему-то поморщившись. Какая-то  то ли печаль, то ли просто задумчивость заставляла  ее время от времени  собирать складками красивый гладкий лоб. Темно-серые глаза и так-то неласковые щурились, четкие брови нервно  подрагивали.
- Что невеселая? – пихнул ее в бок Купреев. – Чекалдыкни, оно и отвалит.
- Ладно тебе, - отмахнулась она. – Вырасти вырос, да не больно поумнел. Не забывайся: я вас старше, так что попрошу…
- Как кони живут? – ловко перевел тот разговор. – Прибыл табун-то за время моего отсутствия?
    При нем своих лошадей было тут всего три: Сиваш – белый в размытых яблоках сказочно красивый конь, но неазартный, не беговой, не скаковой, флегматик, даже овес хрумкающий  с видом задумавшегося философа, за что и списал его из табуна директор конезавода Спиридонов, с легким сердцем сказав: « Прощай, Сивка!». На нем обычно ездила Маргарита Канчели. Еще была Краля – гнедая кобыла с хорошим спортивным прошлым, но ныне уже «пенсионерка». Эту обычно давали кататься детям. И, наконец, Апшерон – красавец рыже-огненной масти, конь Чернецкого. Сиваша  и Кралю пускали и под седлом, и в упряжи, а к Апшерону и подойти-то не каждый насмеливался. Вообще нервный был конь, из-за чего короткой стала его спортивная карьера: выступал очень нестабильно. Так что достались неплохие на вид лошади ветцентру  совсем по дешевке. И Спиридонов такому обороту обрадовался: а так где терпение взять, чтоб спокойно сдавать коней на мясокомбинат? Расставаясь, похлопал  директор красавца Апшерона по холке, сказал: « Да. Живи там достойно. Над людьми не выкобенивайся. Помни, кто тебя от мясницкого ножа спас». Конь долго кивал головой, будто понял слова. И  хозяина он признавал, не выкобенивался. Еще  легко давался Крутояровой. Но та, надо признать, свободно подходила к любой лошади. « Талант!» - поднимал палец Чернецкий.
    Оказалась тут, в конюшне, Анна и случайно, и не случайно. После суда по поводу кражи винтовки с работы в охране ее попросили да еще два года-то условной судимости  роль сыграли: работы она долго не могла найти. Пришла в ветцентр  проситься буквально в поломойки, а все места  поулочными бабками заняты. « А еще бы я могла работать на конюшне, -  сказала она. – Я с детства через весь город на ипподром ездила. Причем неважно, дадут – не дадут прокатиться. Я могу и просто покормить или прибрать  – мне все нравится. Я их люблю, коней». « Но вы же горожанка», - испытующе глянул Чернецкий. « И все равно я их больше, чем людей, люблю», - мрачно сказала  новенькая.
- Ты после армии снова  сюда вернешься? – спросила Анна у Купреева.
- А не знаю. Там видно будет. А что?
- Да мужиков трезвых трудно найти. А вы все-таки не запойцы, - внимательно глядя в глаза,  по-руководящему  оценила их Анна.
- Нет. Я уж предпочел бы на машине, что ли, ездить, - задумался  Купреев. – Эта служба больно связывает:  машина и не заправленная постоит, а этих без еды да  воды не оставишь. Я, видно, не создан для блаженства. Мне долго в армии снилось, как я ни свет,   ни заря тут колготюсь. А чего из дому-то ушла?
- Не люблю, чтоб все учили жить, - кратко ответила она, беря с полки  книжку.
- Эй ты, грамотная! – недоуменно  развел руки  Купреев. – Нам выметаться, что ли?
- Да нет. Сидите. Это я просто приготовила  на завтра почитать. Сессия скоро.
- Нормально учишься?
- Нормально. Канчели помогает, если что. Да и проверяют часто: все же фирма деньги за учебу платит, так что отчитываюсь. Ты про коней спрашивал. Прибыло. Несколько богатеев в нашу конюшню своих лошадей поставили.  Чернецкий все мечтает конно - спортивный клуб тут сделать, но пока деньги держат. Место лучше, чем возле ипподрома: там застройка тесно подошла, а здесь пока простор и в поле, и в лесу.
- Слушай, а чего ты невеселая?
- Да душу что-то скребет. Как грипп, зараза. Вот должно что-то случиться – и хоть ты стреляйся.
- Суеверие, - неуверенно вставил свое слово Киреев, предварительно махнув в рот стопашку.
- Причем не о себе душа болит, а что все здесь накроется, - заунывно молвила  Крутоярова. – Ай, налей, что ли, и мне наполовину! – подставила свою стопочку.
  Выпила, сморщилась и сразу пошла  к раковине чистить зубы.
- Ну и ну! – хмыкнул Сашка. – Перегар-то, дорогая, не на зубках, а внутри образуется. Лучше мятную конфетку съешь. А как Антон твой незабвенный? Что пишет?
- Мне – ничего! – сердито глянув, отрезала Крутоярова. – Не переписываемся. Меня все его дела больше не касаются. Это детская еще глупость была. А сейчас мне за двадцатник перевалило. Так что я о жизни серьезно думать должна. Ого, десять часов, парни. Я ночевку проверять пошла.
- Поможем, - решил  Купреев.
    Прошлись по  кормушкам, посмотрели попутно коней,  что  поместились в лечебном боксе: красивая поджарая кобылка и  сильный на вид, но отчего-то невеселый жеребец.
- Чьи? – поинтересовался Купреев.
- Миллионера одного.  Берут, понимаешь, ни черта не умея ухаживать, - поморщилась Анна. – На даче держит. Для веселья летнего. Какой-то  старикан  нерадивый приставлен, видимо,  пьяница.
  Кобылка потянулась и  чуть не хватанула  Саню за  плечо.
- Ну ты, кривоногая! – замахнулся  тот.
- А ну кыш! – осадила Анна. – Тебя б поили тем, чем ее ветеринары поят, ты б еще хуже озверел. Спокойно, спокойно, Лори, потерпи, крошечка моя, - гладит лошади морду. - Скоро молодец будешь, вылечим. А ножки у тебя прямые, дядя шутит.
- А ты, оказывается, ласковая, - удивился Саня.
- Только с теми, кто этого стоит, - ответила Анна . И прошла в конюховку: там телефон надрывался.
- А хорошо дома, - заметил Витька, садясь на тюк сена  в проходе денника. – А тут особенно: тихо, спокойно, запах приятный. Красотища у нее, везде порядок, - кивнул  на вышедшую в проход Крутоярову: стоит, неярко освещенная  лампой под железным колпаком, задумчиво гладит ладонью обветренную щеку.  - Что-то сказать хотела? Не пора ли гости к лешему, а? Угадал?
- Да нет, я никого не гоню.
- Надо идти. Старушки наши  уже беспокоятся, - решил он. – Спасибо за приют.
- Недопитое с собой возьмете?
- Спрячь. Может, потом еще заглянем.
         Вышли  под звездное небо.  Витек энергично потянулся, и тут сказал:  «Хорошо!»  Березы стояли все в инее, фонари цепочками по территории разбежались, от конюшни  был виден и пруд с расчищенным катком, с мигающей гирляндами елкой. Под плавным спуском бывшего питомника, ярко светя огнями, притулилась автозаправка, на нижнем шоссе  поургивали, проезжая, машины. Подошел охранник, поинтересовался, что за люди в такой поздний час на территории.  Попросили у него закурить да и пошли себе по хатам с чувством выполненного долга: а неплохо, блин, день прошел, нормально с родиной «поздоровались».



    У Маргариты тоже поздние гости:  Иванцов с другом Усовым приехал,  Чернецкий,  директор ветцентра зашел на огонек. Сидят возле камина, бонтонно  пьют кофеек.  Включен телевизор на  музыкальной программе, но звук  сильно приглушен – так, попутное мурлыканье. Беседа тянется достаточно вяло.
 - Евгений Петрович, -  говорит Чернецкий, пошевеливая в такт мелодии рукой на подлокотнике, - рассказали  бы    что –нибудь интересненькое из своей практики. Что-нибудь  героическое.
- В наших буднях ничего  героического нет, - принахмурился Иванцов. – Вот бумаг  - возы. Это да. Так что считайте за  подвиг усидчивость.
  « Довыпендриваешься», - подумал, ловя себя на том, что ему все неприятнее переносить  соседство  этого франта и Маргариты. Хотя внешне, конечно, никаких поводов для ревности она не подает: смотрит на  всех своими светлым – светлыми глазами одинаково. Но  он –то зачем в кресле так по –барски и по-хозяйски  развалился?
- Так-таки и нет интересных дел?  Мельчает преступность?
- Ну почему нет? – вмешался Усов. – Есть. Только, к сожалению, не всем и не везде об этом рассказывать можно. Такая служба.
- Все хотел спросить вас,  Андрей  Иванович:  вы все еще под нас копаете, или  можно вольно дышать? – с тонкой усмешечкой повернул к нему  лицо Чернецкий.
- Если бы дело было сдано в архив, вас бы уведомили, - ответил тот.
- Убей, не пойму смысла ваших претензий. Особенно сейчас, когда мы работаем под муниципалитетом.
- Вот поэтому вас никто никуда в последнее время и не вызывает, - поставил пустую чашку на журнальный стол Усов. – Но к прошлому есть претензии. И по бухгалтерии и по сути бизнеса. Шириной в казацкие шаровары. У вас дочерние подразделения чудаковатые, я бы сказал. Фитнес – клуб в ветлечебнице, например.  Разные там  салоны с немецкой косметикой. Клуб пластики и красоты.
- Ну, этого я не касался. Это были болезни становления. И, так сказать, молодая фантазия моих соратников. Я  следил только за ветфармацией. За кормами. За аксессуарами. Словом, только за тем, что нужно зверям, но не людям.
- Но регистрировали-то все эти филиальчики  вы.
- Не спорю. Не вникая в то, как там полируют дух и тело. Место в подвале было, чего жалеть? Но, еще раз подчеркну, меня  больше занимала участь всяких там бездомных шавок, чем кастинги  не мною организованных клубов.
- Так-таки никогда и не поинтересовались их стратегической программой?
- Да нет. Заходил. Все веселы, все смеются.  Работа кипит.
- А результаты кипения вас не смущали?
- Да какие там результаты?  Ну, стал кто-то в талии тоньше. Не пальцами же обмеривать.  На эту тему надо было говорить с людьми, непосредственно этим делом занятыми. Вы говорили?
- Да уж как-нибудь. А налоговая неучтенка?
- Фу ты,  Господи! Эту тему мы с вами уже давным-давно перемусолили. Да, наверное, грешны. Если не как все, то как многие. Я же предлагал вам  проверить бухгалтерию сверху донизу. И никогда не чинил препятствий проверкам.
- У вас  очень разветленная система связей за рубежом. Вот ее бы проверить.
- Ах, жаль , что на это есть  Интерпол. А то хорошо бы в командировку, да?- засмеялся Чернецкий.
- А известно ли вам, что вывеска «Биокора» и посейчас не снята с подвала?
- Да что вы говорите? – искренне изумился Чернецкий. – Я полностью отключился от того места в связи с продажей помещения. Это уж вон какой срок! Кто так шутит?
- Можно было и проследить. Не считаете?
- Непременно. Но вы меня озадачили. Как-то, честно говоря, с открытием местной фирмы я тут  и сосредоточился: дом под боком, работа в сотне метров, пейзаж удовлетворительный. Домоседом стал. Видимо, возраст.
- Вы опять нынче ездили в Германию?
- О да! Слетал  буквально на денек  на Рождество. К сыну.
- С женой   развелись?
  Чернецкий вздернул брови от неожиданности, ответил неохотно:
- Увы,  нет. Мы же затевались как совместное предприятие. Она мой партнер до сих пор. Поднаторела  в зообизнесе сильно. Вообще должен отметить: у нее крепкая деловая хватка. Я сам, честно говоря, не так уверенно на ногах стою, когда дело касается заграницы. Тут меня  Манохин превзошел. Я ему  давным-давно эту отрасль передоверил, как сведущему в законодательстве и моему заместителю. Все контракты на его совести.
- Без права подписи?
- А какая разница?
- Вы такой наивный или только прикидываетесь?
- Я доверяю людям. Люблю думать, что если я к ним хорош, то и они меня не подведут.  Странно складывается беседа. Как допрос.
- Да, нет. Просто поговорили. О том, что под руку подвернулось.
    Маргарита спросила: « Еще кому-то кофе налить?»  и широко зевнула, прикрыв рот ладошкой.
- Утомили  мы вас, Марго? – тут же поинтересовался Чернецкий, вставая. -  Забегались за день?
- Да ничего,  Владислав Евгеньевич, сидите-сидите.
- Нет, пойду.  Всем до свидания, - откланялся.
    Маргарита вышла проводить гостя. Иванцов  вполголоса  упрекнул товарища:
- Вспугнешь.
  Усов встал с банкетки,  поворошил угли в камине, сказал почти шепотом:
 - Не пойму я его. Нам бы хоть одного свидетеля оттуда.  Нет их! – развел руками.
- Что это ты, Андрей, нашего директора  допрашивал? – спросила Маргарита, вернувшись..
- Привычка глупая, - хохотнул тот,  и  они с  Иванцовым переглянулись.
    Заехали они сюда по пути, подвезя  сестер Хотенко до дому после длинной беседы с теми у Усова на квартире. Девчонки – «подсадные» наконец – то принесли  отчетность из компьютера главной бухгалтерши,  все ниточки должны завязаться. Юля доложила о наружном наблюдении: по ее мнению выходило, что нынче ветцентр  от несвойственных функций и  непрофессионалов освободился, ужал кадры до абсолютно  оптимальной  пропорции, занимается только  своим непосредственным делом и муниципальной программой «Дружок» по санации бездомных животных . «Программу и  ее ветеринарную часть Рита Канчели ведет самостоятельно, как соучредитель.  Претензий там никаких. Муниципальные средства мизерные. Привлеченные спонсорские деньги расходуются по назначению. Деньги наробраза с программой «Айболит»  по отчетам  за год издержаны аккуратно. Живет по средствам», - отметила Алла. А Юля добавила: «А вот  заместителя Манохина стоило бы и пощупать. Обыском проверить. Очень какие-то сомнительные люди на навороченных машинах часто в кабинете  гостят. Без дела».
 « А как на ваш взгляд Чернецкий?» – поинтересовался Иванцов. Те долго думали, заговорили неуверенно: бывает, мол, и так, что в орбиту может попасть случайный человек. Смотреть надо по жизненным, так сказать, устремлениям: все же  вот так скоро и качественно сделать социальный проект  негодяй  бы  просто не захотел. Весь же поселок Веселый изменился. Ожил , можно сказать, кризисный угол города. Он сам кадры набирал, и смотрите, сколько проблем  с разным старичьем решил. Это ж чистая благотворительность, то, что порой ветцентр делает. А детские программы взять,  все эти экскурсии да праздники? Да, этим занимается Канчели, но она бы могла заняться, если бы он такое направление в работе не одобрял?…
- Хорошо сидим, но пора и честь знать, - встрепенулся Усов, улыбнувшись зевающей Маргарите.
  Та поворошила свою аспидно-черную короткую стрижку, сказала весело:
- Пожалуй. Рано встала. Ходила на конюшню  проверять, как  Крутоярова  дает  назначенное лечение. Ветврач попросила пошпионить.  Анна  у нас  странная девушка:  коней очень жалеет. Может из жалости  и от лекарства  пощадить.
- Ха-ха, - хмуро сказал Иванцов. – Это она  врачебную репутацию мочит.
- Зачем? – удивилась Маргарита.
- Из-за симпатии к Чернецкому и ревности ко всем, - спокойно ответил тот.
- Да ну?
- Рядом живешь, а  кто чем  дышит,  не знаешь.
- Ты бы тоже мало знал, если бы не право ездить сюда как моему жениху, - усмехнулась Маргарита. – А зря ездите. Не знаю досконально смысла ваших претензий, но мы работаем честно и благородно. И Владислав Евгеньевич  в том числе.
- Он  тебе нравится? -  ревниво вскинулся Иванцов.
- Как человек – безусловно. А чего сегодня заехали? Тоже по делам?
- Нет . От безделья и поздравить с Новым годом. Мы же не видались, -  встал с кресла Иванцов, потянулся, пригорюнился, сморщив лицо. - Старею. Всего –то навсего в  столицу в командировку сгонял, а  жутко укатало.
 По дороге к дому беседовали с Усовым  как раз о  командировке.
- Материала по уши,  хватит , чтоб накрыть всю лавочку. Порнобизнес  от «Биокора» многое имел: поставки  в гей-клубы, считай, доказаны. Это тебе не Сани Киреева  свидетельства, что его, ангела  белокурого, склоняли кой с  кем переспать в извращенном виде. Несовершеннолетних посылали туда, уроды. А уж о красавицах-то, из дому потерявшихся, и говорить нечего.  Список громадный проверил . Кое-кто соглашается свидетельствовать, но отнюдь не все. Такая грязь кругом. И наркоманами-то стали, и кто-то  с горя петлю нашел, и  спидоносцев отряд пополнен. Еще бы в Питер съездить. Там покопать, но денег, как всегда, в начале года не будет. Устал я там на  всем экономить, такие копейки отвалили, что  убегался, как Саврас. На метро денег не хватало, представляешь? Но кто бы мне сказал, как пройдет дело в суде? Обидно будет, если все отмажутся: четыре года работы псу под хвост! .
- Слушай, а на след  их подшефной Худяковой не вышел? Может, тоже в столицу сплавилась? На панели стоит?
- Нет. Тут, скорей всего, белорусская версия. Где-нибудь за кордоном она.  Борташевич  звонил  перед моим  отъездом: вовсю разрабатывают отправку живого товара за рубеж. Наши задействованы, это точно. Старухи  с лавочек у их странноприимной квартиры опознали Манохина: он сто раз с разными девицами туда приезжал и передавал их поутру парочке на  автомашине. Козицкую молодую, они показывают, тоже он снял. Из этой квартиры  прямиком в Гамбург отбыла. Где и погибла. Какую-то банду смешанного белорусско-польского состава раскопали, деликатно ведут. Вот-вот накроют. С Интерполом связались. Ну дела! Всякого можно ждать от  нынешней жизни, но чтоб людей, как скотину, продавали, –  это в моей голове не укладывается.

 

    Придя домой, Чернецкий выпил хорошую стопку коньяка на кухне, не раздеваясь. Прошел  в спальню, где был  огромный встроенный шкаф для одежды и обуви, нашарил там  валенки, переобулся. На улице снег пошел, а что-то голова после беседы разболелась, захотелось прогуляться. Перед выходом из дому позвонил Анне.
- Я вообще-то не одна, - хмуро сказала она. – Ко мне Купреев с Киреевым в гости зашли.
- Проводи, -  приказал он.
- Неудобно. Пусть сидят, - почему-то заартачилась любовница.
  Вообще в последнее время ведет себя странно. Все какие-то отговорки и недомогания. А то задумается хмуро – и лучше бы не приходил. И вообще, если хорошо подумать,  зря он с ней связался. А все пресловутое чувство стиля. Ну, хороша, когда в седле, – этого не отнимешь. С этого и началось: понравилось  соревновательным аллюром вместе кататься.  По березовой роще, по полю, по старой щербатой дороге, что ведет к пороховым складам и дальше, мимо кирзавода, мимо  прудовых лозняков все глубже в лес , а там  и озеро. Плавает она, как   рыба, из воды выходит, как русалка – с распущенных волос еще долго капает вода… А в воде, на его руках, она совсем невесома. Лицо и руки у нее частенько шершавые, обветренные – конюх, этим все сказано. А остальная кожа просто атласная… И запах. Никогда и ни при каких обстоятельствах не удалось ему вдохнуть и задохнуться  таким запахом – травы, воды, цветов, а еще  чуть-чуть  конем пахнет… Странно, в жару она прохладная, а в зимний мороз мягкая и теплая. Но особенно хороша на сеновале. Тут она дома с ее воркующим смехом,   в расстегнутой низко ковбойке…
- Тьфу, Принц! – вздрогнул  от басовитого добродушного лая, настигшего его возле угла  дома.
 Собака обогнала, развернулась и заскакала в попытках лизнуть в лицо.
- Да ну тебя, половик ты пестрядевый! – отмахнулся Чернецкий. – Вот уж животина бестолковая.
  Пес  понесся к калитке, к выходу на улицу.
- Я не туда, - крикнул  вслед. – Сиди дома!
 Понял, степенно потрусил к конуре. Взбаламученные его лаем,  хором откликнулись  несколько шавок  со стороны улицы и вольеров для беспородных гостей ветцентра.
  Через боковую калитку Чернецкий прошел на территорию главного корпуса, миновал ее,  вышел  по тропке на расчищенный от снега  квадрат перед конюшней. Постучал. Анна открыла маленькую дверь, прорезанную в высоких воротах.
- Все же пришли?
- Мы снова на вы? Ты же дома, - упрекнул он, исподлобья разглядывая ее хмурое лицо.
- И я дома, - вздохнул, садясь на уже застеленный белоснежным бельем диван в конюховке. – Напои, пожалуйста, чаем. Что-то скучно мне, как давно не бывало. Одна надежда на тебя.
    Анна быстро уснула,  а он лежал рядом, и  всякие мысли копошились в голове, вспоминалась жизнь какими-то рваными обрывками, все больше связанная с  женой Эллой. Прижилась в Германии основательно, богатая женщина…Да, она умела заработать на самом, как ему когда-то казалось, неожиданном. Они познакомились еще студентами. Просто обратил как-то внимание  на стройную девушку, всегда отлично одетую: гуляет все время с разными собаками. Подошел, похвалил очередного песика…
    Был собачий бум, и она псами торговала. Ориентировалась  в ценах и спросе, летала в другие города, каталась по  выставкам, в том числе и международным, он  после женитьбы редко видел ее дома.  Злился и ревновал к таким же , как она, «собачникам». У него самого после медицинской военной  академии  все не складывалась  служба . «Да уйди ты из этой нищей армии, - посоветовала жена. – Лучше вместе делом займемся». Он ушел. Но точила душу неприятная тоска. Особенно, когда переехали в Германию. Язык он выучил быстро, но вот прижиться, почувствовать себя свободно и на своем месте никак не удавалось. Порой  завидовал Элле, ее способности обрастать нужными людьми, деловыми связями, верными помощниками. Завидовал энергии, с которой та шла по жизни. Бизнес держался, конечно же, на ней, он только отбывал свое, посиживая в офисе. Они не ссорились. Ну, может, только иногда, по поводу воспитания ребенка: пацан рос  сначала на попечении родителей Эллы, потом передоверен был нанятым нянькам … Ну  и  вырос весь в мамашу – жесткий прагматик. Говорит по-русски с акцентом… Но его приездам  сын  всегда рад. И это держит.
     Была мысль развестись. Когда увлекся было Маргаритой. Но  не смог пробиться через ее комплексы: какое-то странное у девушки  отношение к мужчинам как таковым, пугливое недоверие,  неприятная трусость  и зажатость.  Вряд ли  там преуспел и Иванцов, хотя крутится возле нее весьма упорно. 
    Да, милиция…Зарубежные связи… Интересный вопрос… Как их порвешь, эти связи, если  тутошний бизнес  настроен  благодаря деньгам жены? Да, спасибо ей: отпустила из Гамбурга, не упрекая.  И помогла щедро.  Они держат монополию в работе с немецкими  вакцинами, вполне успешно осуществляют  в качестве посредников торговлю домашними животными и экзотичными зверушками, но серьезный доход  приносили и боковые подразделения, на которые им по совету главбуха были куплены лицензии.  И надо честно признать, что  настоящей хозяйкой фирмы долгое время была  именно она,  Ирина Сергеевна  Рощина, сложный человек  возрастом за пятьдесят, молчаливый и упорный,  вечный враг его благотворительных проектов. Недавно опять был неприятный разговор: по ее мнению, зря он   отказался от фитнесов и тому подобного. « Хватит нам и салонов собачьей красоты, - примирительно сказал он. – Зоомагазин уместнее  киосков  с косметикой, полагаю. Аптечный киоск для уличных старух я держу, а уж о красоте собственной пусть заботятся самостоятельно». Спорили   в присутствии Манохина,  тоже вечно тоскующего по поводу  подвального житья-бытья, где полы мыли не бабки, а молодицы с повадками кинозвезд. Жадный до роскошеств молодой человек, но деловая хватка отличная. Далеко пойдет. Или уже идет?  Если приглядеться, живет явно не  по средствам. Машины меняет,  особняк какой-то строит в престижном районе, в отпуска  в экзотичные места летает. В декабре отпрашивался на недельку, к Новому году вернулся загорелый. Остальные сотрудники пока ничего подобного себе позволить не могут,  как и он,  владелец фирмы.
  И что значит – не снятая с подвала вывеска «Биокора»? Ведь он его продал и деньги  сюда  вложил. Но кому продал? Убей, не вспомнить, так как операции  совершал юрист.  И это нормально! Помнится, тогда у них с Манохиным возник конфликт: тот поначалу чуть не продешевил. И здесь, и продавая  ростовскую собственность Канчели. Тут уж пришлось и поорать, и  окрыситься. Еще удивило, что Манохин  как-то заметно увиливал от альянсов с муниципальной программой. Тоже пришлось нажать. И на него, и на главбуха. И вообще начать самому  за всем следить. Раньше-то, честно говоря, он непрочь был посибаритствовать. Но уж на новом ветцентре никто не может его упрекнуть, что он  нерадивый хозяин. Да, тут пришлось жить в режиме  большой экономии, чего тоже не  может вынести  развращенный  зарубежними да столичными  командировками Манохин. В последние годы приятельство поостыло, и иной раз откровенно тянет  намекнуть красавцу, чтоб искал другое место службы, но     Манохин нравится его жене Элле Родман. Деловой хваткой, как она уверяет,  но, возможно, их связывают не только деловые отношения. Хотя тут, скорей всего, беспочвенная ревность. За компанию… В этот  приезд он  застал жену с  парнем, когда-то работавшим в подвале «Биокора». Оказалось, вот он где, накачанный и породистый.  Да, несколько лет назад именно с ним, Чернецким, этот Паша Кривцов выехал в Гамбург. Попросился в командировку экспедитором, а там завилял: хочется, дескать, не недельку  тут пожить, а страну посмотреть. Чернецкий ему помог через  турфирму  легализоваться на месяц. А тот домой не вернулся. Нет, это никакой не криминал – имея возможность, открыть для них заграницу. Каждый имеет право жить там, где ему больше нравится. «В том числе в постели твоей жены?»  – едко спросил внутренний голос. Да,  вышло  нелепо: полетел на Рождество, не  уведомив. Да,  застал, чего она мало смутилась. Парень быстро ретировался. И на эту тему не беседовали.  Погостил буквально день, вручил сыну подарки – и на самолет. И лежит сейчас, очи в потолок, размышляет: нелепо жизнь течет, нелепо, черт возьми!
    Анна  ворохнулась во сне и тихо  пробормотала что-то. Погладил ее, успокаивая, по голому плечу. Проснулась. Прижалась и прошептала : «Я беременна».
- Спи, спи, - ответил он, не убирая ладони с плеча.
  Уснула, тихо дышит возле его уха. Да, непонятно, как относиться к этой новости. Он предупреждал, что надо беречься, и она не возразила. О любви они никогда не говорили, подразумевалось, что эта связь ненадолго. Он и заходил-то сюда обычно на часок, не дольше. А вот сегодня ни с того ни с сего остался на ее диване.
  Надо  что-то думать… Но от бессонницы голова уже гудит. А, может, уснуть не удается именно из-за непривычного места ночлега?  Он привык  спать, просторно развалившись на  широкой кровати, разбросав руки и ноги, а тут, на краю дивана, и  повернуться-то затруднительно. За окном тихо повизгивает вьюга, за стеной изредка топочут кони.  Залился непрятно долгим лаем какой-то нервно-больной пес. Надо идти домой, иначе утром  будешь выглядеть, как после запоя.
  Он  тихо оделся, бесшумно прошаркал валенками  к выходу.  Улица встретила пригоршнями холодного снега в лицо.


  Приехав домой от Маргариты, долго не мог уснуть и  следователь Иванцов. Раза  три ходил курить и пить чай на кухне. Это всегда было так: приедет после встречи с ней и бегает, гремит кастрюлями. Мать, уже привыкшая, даже не просыпается, не спрашивает,  что с ним, да не надо ли помочь. Ей, по-советски воспитанной, иного не померещится: какие-то неприятности у сына на работе. Как будто, кроме работы, иного содержания у  жизни нет.
  Любовь – морковь… Три с половиной года знакомства и  ухаживаний, а еще толком и не целовались – ни фига себе! Тут забегаешь! Как околдовала. Клянешься себе, что уж нынче-то – все: возьмет ее за плечи и взгляда не отведет – во всем сам признается и у нее строго спросит, как она к нему относится. А та все время на людях и при деле. Он уж не знает, как относиться к ее брошенным кошкам – собакам,  к толпам детсадников и младшеклассников, экскурсиям и лекториям, детским утренникам и  деловым беседам со спонсорами, да мечтам  так наладить просветительски – воспитательную программу «Гуманный мир», чтоб она все воспитательные  просчеты наробраза закрыла. И еще ревность. Вот зачем друг Усов как кожей чует, что он намерен поехать в «Белую рощу»? Да, у них там объекты слежки, но он, что, один не в состоянии съездить или у Усова других дел нет? А иной раз приедешь – там Паша Спиридонов во всей своей  зверолюбивой красе. И не придерешься: коллега посетил, аспирант сельхозвуза, о ветеринарии и зооинженерии беседуют. Вырядится еще, злодей, на коня взгромоздится – и поехали легким аллюром. А ему никто  и не предложит конноспортивной подготовкой заняться. Честно говоря, на такие глупости времени нет. Преступлений тьма, раскрываемость аховая. Слава богу, хоть кирзавод какой-то  чудик купил, маломальски  снялась проблема безработицы, чуть поспокойнее в том углу района стало.
 И вот так не спишь, куришь да о любви вперемешку со службой на кухне думаешь. И грустно, что дело «Биокора» наконец-то подошло к концу. Нет дела – не будет повода  часто туда ездить и числиться в «женихах» – у него такое прикрытие. И вот еще что: надо внедрить в фирму хотя бы двух-трех  мужиков для страховки  сестер Хотенко и вообще всей ситуации:  а вдруг публика всполошится и  сделает попытку рассеяться? Возможностей до черта: у всех деньги, у всех заграничные паспорта. Не хотелось бы остаться  с глупым выражением лица и с пустыми руками. Зря Усов сегодня на какой-то допрос сорвался, испортил шефу «Биокора» настроение. Пусть бы все жили спокойненько. Но с другой стороны, мечта – чтоб явился кто-нибудь из завербованных «Биокором» и громко заорал: продали меня, суки, продали! Легче бы на суде дело прошло. А так и отмазаться  иродам не трудно: в законодательстве  абсолютно не проработана торговля людьми, нет таких статей. Вот и спокоен господин Чернецкий, элегантен, вальяжен и нервами уравновешен, святой человек.
  А может, правы сестры Хотенко? И того в орбите держит чей-то злой умысел, а вовсе не его собственные   корыстные деяния?  Вот поди и разберись…  За годы плотного знакомства, даже покусываемый ревностью, он, следователь Иванцов, преисполнился-таки к этому типу  уважением.  Все же полезных дел у того на счету немало,  да и чисто внешне  пример подобает взять: Иванцов не раз – не два ловил себя на том, что, покупая гражданскую одежду, равняется на этого пижона и манеры его спокойно-уверенные копирует, не отдавая себе отчета. Народ  одобряет, судя по тому, что обе сестры Хотенко на него неровно дышат и еще жертвы есть. Но Ритка проклятая!
  На этой мысли он полетел к телефону, набрал номер, переждал долгие гудки. «Але?» – сонно откликнулась любимая. Он молчит, чутко прослушивает эфир: а вдруг раздастся недовольное ворчание соперника: «Кто это? Что за звонки в такую рань?» «Але? – еще  несколько раз спросила Рита, но трубку не положила, как обычно, а спросила: - Это ты, Иванцов, жених недоделанный? Ты мне надоел этими звонками, не делай вид, что это не ты!» Иванцов от неожиданности уронил трубку. Лег, счастливый, спать. Она одна, это во-первых. Вот пусть до утра и думает о том, что  позвонил именно он, раз такая догадливая, это во - вторых. А так что же – неопределенность да неопределенность, уж надоело. Ему бы подумать, что она просто сменила телефон, купила аппарат с номероопределителем, а он  подумал: судьба, наконец-то,  начинает играть в мои ворота. Ха-ха!


  Проходя коридором на звонок, Вера Ивановна глянула в незадернутое кухонное окно: господи, какая рань! Темень, снежок к стеклам  льнет – откуда и какие ранние гости?  Глянула в глазок двери:  пятиклассница Муромцева стоит на площадке, задрав нос к глазку, и чего не спится?
 Тут же за спиной появился Сережка – не успела дверь открыть.  Побежал мыться в ванную, одеваться, бормочет: «Я сейчас, я быстро!»
- Какое быстро? Ты куда? На конюшню? Я не отпущу!
- Извините, - твердо сказала гостья, - как это? Мы со всеми договорились! Кони уже проснулись!
  И Серега, уже одетый, ладит прошмыгнуть  в дверь.
- А поесть? – ухватила его за  капюшон куртки Вера Ивановна. – Это просто безобразие!
  Вышел Василий Иванович, быстро отрегулировал  ситуацию: Серега заскочил в кухню, чего-то там  наскоро жует, гостья, несмотря на приглашение, в кухню зайти и хотя бы чаю попить отказалась: столбом торчит в коридоре, пышно одетая в дорогую  искусственную шубку и круглый песцовый  капор. Щеки ярко румяны от мороза, ногами в красивых ботинках переминается – уже стояла где – то, ждала кавалера? В руках  полиэтиленовый пакетик с нарезанными ломтями черного хлеба. Сережка выскочил с таким же пакетом, суетится, шнуруя ботинки. Василий Иванович подождал, когда тот наденет куртку, поправил шарф, натянул с натугой капюшон на  кроличий треух,  пожелал счастливого пути.
  Ушли.
- Это безобразие! – сердито сказала Вера Ивановна. - Ты потакаешь непонятно чему.
- Да он в эту девочку влюблен! – хохотнул муж. – Нельзя позорить-то.
- Она его старше, - озадачилась Вера Ивановна. – И относится к нему, как я в школе заметила, как армейский  «дед» к новобранцу.
- Ну, чтоб не хохотали, женихом и невестой не дразнили. А так-то они друзья. И над их любовью к лошадям никто не смеется.
  На улице пару встретил неприятный морозец, усугубленный ветром в лицо. Лена  сказала сердито:
- И на фиг ты не вышел, когда я под окошком филином кричала? Договорились ведь!
- А как ты кричала?
- Уа-уа-уа!
- А филин разве так кричит?
- А я откуда знаю? Все равно должен был выйти. Вот врежу когда-нибудь! – показала ему  круглый кулак в расписной рукавичке.
  Сережка шмыгнул носом  и молча потрусил за ней, решительно развернувшейся.
  Когда они за хлебным магазином сошли на тропку, ведущую через  огромный пустырь к поселку  Веселый, ветер заставил загородить лицо варежками и кульками.
- Ну, Крутоярова будет  сволочью, если нам прокатиться не даст, - сказала Лена., оступившись на переметенной снегом тропке.
- Тете Рите надо пожаловаться.
- Утри сопли.  Крутоярова ее главней.
- Ну да! Тетя Рита вторая по главности. Мне так бабушка сказала.
- Купреиха, что ли? Ты им больше верь, этим бабкам. Я все знаю! Я, а не они!
Сережка дипломатично промолчал, знакомый и с кулаком и с характером закадычной подруги. Подумал уважительно: лучше всех в своем  классе с парнями дерется. Это просто счастье, что она обычно редко злится, когда они в ветцентр ходят. И счастье, что выдержала бой  в собственной семье за их  совместную свободу: у Ленки семья богатая,  несколько киосков у них, вот мамаша и базлала, что это не дело для хорошо воспитанной девочки бегать на конюшню. Но родители, слава Богу, по уши в работе от темна до темна, так что «хорошо воспитанная девочка» настояла на своем. Да еще тетя Рита их подучила сказать Лениной маме, что все европейские принцессы на конях скачут  даже на международных  соревнованиях. И в музыкальную школу поэтому им с детства ходить некогда, уже от себя добавили они. Тетя  Люся Муромцева как-то растерялась: «А ну вас! – сказала и добавила, подумав: - Но если, блин, что случится, я со школы не слезу! У меня все за все ответят!» Серега из этой истории понял, что Ленка тоже бизнесменкой будет, раз характером в мать удалась. И это добавило ей весу в его глазах: они в своем третьем классе часто говорили на ту тему, что богатым быть хорошо, а бюджетником и бедным – плохо.
- Вот придем  к самой работе, - семеня по  еле различимой тропе, вещала Лена, - Анна не отвертится: по два круга проехать даст. Чур,  ты на Сивке.
- Лен, Крале и Сивке еще потом  детей возить, они от нас устанут или вспотеют. Им будет холодно, - пожалел лошадей Сережка.
  Лена от неожиданности такого заявления резко затормозила. Он, зашоренный капюшоном, налетел на ее спину и чуть не уронил даму в снег.
- Поговори у  меня! – разозлилась Лена. – Свяжешься с сопляками!
До конюшни дошли молча, стали стучать в калитку, потому что звонок намеренно был прилажен высоко – на вытянутую руку взрослого человека. Никто им не открыл, хотя кони  их учуяли, затоптались и заржали в ближних денниках. А Крутоярова то ли спала, то ли где-то далеко была в конюшне.
  Подошел охранник, упрекнул, что разбудили, кой черт носит детей ни свет ни заря. Из разборки выяснилось, что детишки не знают, который час: видимо, ретивая Лена вообще выперлась из дому часов в шесть, что по зимнему времени и утренней темени граничит с безумием. Сережка чуть не заревел. Решено было идти к тете Рите, чтоб окончательно сопли не заморозить.
  Нос ему отогрел Принц, выскочивший из конуры возле угла  дома Чернецкого и тети Риты. Полез, как всегда, «целоваться», облизал  молодого друга тщательно приятно горячим языком. Совсем согрелись, бегом  вбежав, чтоб избавиться от назойливых собачьих ласк, по крутой  боковой лестнице, ведущей в теть Ритину мансарду. Дверь она открыла моментально. Видимо,  неслась  из спальни  на  панические звонки, на ходу завязывая длинный халат, аж в одном тапке. 
- Доброе утро, мама Рита! – просиял Сережка :  на него  изредка  находило страстно-ласковое отношение к ней, скрасившей когда-то  горемыцкую пору его детства. И вообще она всегда такая красавица была: вот хотя бы , как сейчас, -  с прищуренными со сна  своими светлыми глазами, со встрепанными   короткими  черными кудряшками, в ярком халате и в одном тапке с помпончиком.
- У моей мамы такой же точно халат, - сказала Лена, видимо, заметив, как он тетей Ритой  любуется.
  Рита приказала им раздеться, умылась, окончательно проснулась и, не упрекая, стала готовить завтрак.
- У нас точно такой же сервиз, - сказала Лена, когда Рита поставила на стол тарелки с  манной кашей.
 Прогулка и треволнения утра  разбудили в гостях аппетит, каша была съедена, дополнена  большой кружкой густой холодной простокваши с сахаром и куском батона каждому, потом на стол был подан чай, печенье, разрезанное на двоих большое краснобокое яблоко и  поделенный на двоих же  некрупный банан.
- Все, больше потчевать нечем, - сказала тетя Рита. – Вчера гости были, все подъедено. Ну, рассказывайте про жизнь.
  Сережка рассказал, какая интересная книжка «Том  Сойер», спросил, читала ли ее теть Рита,  Лена рассказала, что у ее мамы  точно такой же брючный костюм, в который тетя Рита между делом переоделась, чтоб пойти на работу. Сережка покосился на Муромцеву, подумал: ну и дура! Как будто на ее толстенькой матери костюм, как у тети Риты, будет так же сидеть – это ж смешно! Степенно сказал:
- Это хорошо, что ты, мам, такая худая-прехудая..  Я просто жутко толстых тётьков не люблю.
 Сказал, между прочим, сущую правду: какие-то у него непонятные комплексы были относительно дамской толщины. Лена обиделась, приняв сказанно как выпад не только против ее мамы, но и   против нее самой, девочки довольно плотненькой, показала Серьге круглый кулачок, но рядом с теть Ритой он был в полнейшей безопасности   и поэтому позволил себе откровенно циничную гримассу. Теть Рита засмеялась, наряжаясь в красивую дубленку с капюшоном и высокие сапоги.
- Перчатки не берешь? – заботливо спросил он.
- У меня варежки в карманах, Сереженька, - ответила  и потрепала его по волосам, подумав: а зря ей не разрешили усыновить его: отличный мальчишка! И умненький, и красавец. И зверушек любит. Хорошо бы жили, дружно. Хотя он и в семье Прокудиных неплохо пристроен. Но Василия Ивановича отцом спокойно зовет, а жену его – никак.
  Дошли до конюшни. Калитка уже была открыта. Анна кивнула на приветствие, о чем - то неласково поговорила с тетей Ритой в глуби помещения. Они в это время переоделись в висевшую в укромном уголке возле первого денника спецовку - великоватые  джинсы с заплатами на попах и коленях, в свитера растянутые и заштопанные.  Это все были остатки непарадных одежд Виктора Купреева, выданные им  его бабкой. На головы были натянуты Витькины же вязаные шапки, а на ноги обуты  суконные боты «Прощай молодость» – это уж личное дарение старушенции  Фаины Семеновны Протасьевой,  имеющей  миниатюрную ногу и немыслимо большой запас этих бот.
- В денник к Апшерону, дорогие, не входить! – строго приказала тетя Рита, проходя мимо, глянув , как они кормят хлебцем с  солью этого огненно- рыжего жеребца, персонального выездного коня Чернецкого, дающегося без нервов еще лишь в руки Анны Крутояровой. – Если надо почистить и тут , пусть конюх вначале  его выведет. Только при пустом  деннике! Слышали?
- Слышали! – неприветливо откликнулась Крутоярова. – Оденьте телогрейки, - приказала помощникам. – Холодновато что-то сегодня.
- Мы же шевелиться будем, - в голос запротестовали конюшата, – в телогрейках неудобно.
- Ну, бог в помощь, - улыбнулась Анна. – Хорошо уберете, по три круга проедете.
- Ура! – негромко, не будоража коней, крикнули дети.
 Рита приказала, если задержатся до обеда, найти ее, попрощалась и ушла.


Зоя  проснулась в бодром настроении: что-то приятное снилось. Ах да, снился Париж. Как будто она показывает его сыну Сережке с Эйфелевой башни. Вещий сон! – решила она. Все у нее получится к обоюдному счастью: заберет она сына и будут жить в  Бергене, она, Гельмут и парочка детей. И покажет Сережке мир, рассчитается с ребенком за все, чего недополучил, недосмотрел,  на вкус не попробовал. Найдет его сегодня непременно: очень ясно его во сне видела, именно так он и выглядит. И не надо нюни распускать. Ее дело правое – она мать. И ни перед кем она оправдываться не должна и не будет. Поедет к дому, в секонд-хэндовскую дубленку одетая – так Сережке ее будет легче узнать. В роскошной шубе она его, пожалуй, только напугает: такой холеной он ее не помнит.  Ну да, у нее раньше дубленки тоже не бывало, но все же эта вещь хоть сколько-то по стилю похожа на те пальтушки из плащевки на синтепоне, которые она носила  зимой. И платок на голове будет чисто русский. У нее была павловская шаль. Правда, гамма не та: она когда-то любила  яркие цвета -–красный, бордовый. Удивительно: такая вещь, а зависелась на местной вешалке: мужикам , видимо, в голову не пришло, что можно купить вот такое – бледно-бледно салатное чудо с мехом чуть потемней, активно-зеленоватым. А бабам в голову не пришло, что эта мужская вещь с  просторной проймой реглана вполне уместит и скроет бюст любой величины. Отлично сидит! Видимо, с чьего-то миллионерского плеча – слишком светла и выброшена в корзину для бедных за малюсенькую марашку – как карандашом по рукаву чиркнуто, штришок  сантиметра в три. И шаль очень  к дубленке идет – все эти  желтые крупные лилии с обильными листьями на черном фоне. А шубу что ж затаскивать-то. Можеет, и продать придется. Бог знает, сколько тут жить, пока Серегу отсудишь... Что за мысли? Нет – нет, он ей быстро и задешево достанется. Она не позволит алкоголику Герке да его мамаше преподобной из нее  посмещище делать. Она с ними и разговаривать-то не намерена. Увидит Сережку, подойдет, за руку возьмет, и пойдут … Он ее ждет, ее ребенок. Он обрадуется.
  Позавтракав в буфете и прихватив там же кулечки со сладостями, упихав их в  футляр к чудо - автомату, она  в немножко тревожном нетерпении спускается вниз. И о  радость! – у подъезда стоит такси.
- Нет-нет, я нанят, клиента жду, - сказал ей молодой шофер и погудел клаксоном.
  Она ни капли не расстроилась: и прекрасно! – деньги целее будут. На автобусе доедет, не сломается. Пошла к остановке, хваля себя за  сметливость: в ботинках не холодно – она в виде стелек  два гигиенических пакета внутрь положила. Автобус подошел, уже переполненный, но  толпень с остановки так могуче подняла   и в автобус впихнула, что очутилась  она чуть не в центре салона.
- Ой, чем вы мне там давите? – заныла какая-то баба перед ней, пытаясь увернуться от пластмассового футляра. – Что вообще с утра можно в таком чемодане возить?
- Оружие! – весело ответила Зойка. И все засмеялись.
  В результате  нашелся вежливый парень, уступил ей место.
Вот и едет она, своя среди своих, в  протаянное в сплошной оконной наледи круглое отверстие на город поглядывает. И он как-то так удачно виден: без нервирующих малосимпатичных подробностей, а какими-то милыми фрагментами - то дом уже новой отнюдь не скучной архитектуры мелькнет, то  остановка красивая с торговыми павильончиками внимание задержит, то реклама нахально-яркая взгляд зацепит. Хорошо! Однако и на мысль набивает: долгонько она по заграницам каталась, ой, все изменилось.
 Когда автобус проехал знакомый отворот к микрорайону Кромары, она засуетилась, но соседка по сиденью успокоила:  чуть дальше автобус пойдет на  круг и в Кромары заедет.
- А сейчас-то он куда?
- В Белую рощу. Не бывали?  Ветлечебница  там построена, это, собственно, ее название, но уж привыкли весь тамошний поселок так звать. Потом поедет мимо остановки «Пороховые склады», «Кирзавод», а потом уж в  Кромары.
 Она стала смотреть в окно внимательней. Проехали по улице  Второй Надовражной,  культурненько  преображенной: и  дома стоят какие-то веселые, и дорога широко почищена, и тротуарчики вдоль палисадников обозначены, ветлечебницу разглядеть не удалось, как лежащую по другому борту автобуса. Пороховые склады горбатились  за своей колючкой уныло, и она усмехнулась: а каким раем казались из далекого-то далека, особенно в первое время, как ее черт занес в Германию. Каждую ночь снились. Склады, Вася, изредка Ритка… Мелькнуло в мозгах, а не  возьмут ли ее на старое место работы? – но она тряхнула головой:  что за сумасшедшие мысли?
  А женщина рядом все еще никак не доскажет, как весело она  в Белой роще отмечала с дочкой Новый год. Такой бал детский был возле елки на пруду! Чуть не весь город захотел на нем отметиться. И танцы, и катание на лошадях, и экскурсия по вольерам да приюту с собачками да кошками. Киоски с сувенирами и сладостями, чай на морозе, как на масленицу. И что отрадно – ни грамма спиртного в продаже! Все для детей! Дочь котенка в лотерею выиграла, забавный – спасу нет. Она как мать против животных протестовала, но так за малый срок привыкла к этому пушистому  рыжему Лотику, что милей его сейчас и жильца в доме нет. А вот атмосфера такая была на празднике!  Лотерея-то разыгрывалась, чтоб  брошенным  животным помочь. Тут их вылечат, простерилизуют, подрессируют, приучая к порядку и комфорту, ни блох, ни хворей – как такую чистенькую радость в дом не взять? Главный приз был – щенок шарпея. Дорогущий. Смешной. Красивый. Да, не достался, а все равно своим призом вся семья довольна. Лотик у мужа на шее ночью спит – вот как далеко любовь зашла .
- Если у вас, дорогая, дети есть, вы их в ветцентр непременно сводите! – советует в спину уже проталкивающейся к выходу Зойке.
  Возле дома родного на катушке ледяной детей по утреннему делу вовсе мало было. Она ухватила за полу мальца лет десяти, говорит:
- Не мог бы ты позвать Сережу Худякова  с третьего этажа, вон из того подъезда?
  Пацан вытаращился:
- Я сам на третьем живу. Худяковых там нету. Я всех соседей знаю.
  Подошли любознательно еще два пацана и девчонка-конопушка лет семи - восьми. Дебатировали долгонько. Девчонка говорит:
- А у Сережки, который сюда ходит и с Ленкой Муромцевой жених, как фамилия?
- Это что ли который завучихин сын?
- Ну.
- Прокудин.
- Во! Вспомнила! Он, бабушка говорила, Худяков и был. Да! У него все умерли: и мать, и отец, и бабка родная. Вот его завучиха и взяла, чтоб квартиру своей доченьке драгоценной вырешить. Да! Я знаю! – загордилась мелкая местная сплетница.
- А они где живут? -  в полной панике, как с отшибленной памятью,  спросила Зойка, понявшая из речей единственное: ее ребенок – круглая сирота и ограблен вдобавок! Женой бывшего любовника ограблен!
- А Сережки дома нет. Я утром собаку выгуливал, так он с Ленкой  на конюшню пошел, - сообщил пацан постарше.
- Зачем?
- Ну, убирают они там, навоз чистят и ...
  Зойка не дослушала: господи, сиротина моя горькая! Он какой-то навоз месит, чтоб кусочек хлеба иметь!
- Где? Где? – с перехваченным горлом  спросила, вся трясясь.
  Ее поняли: на ветцентре, говорят. Чтоб ближе было, можно по тропке. За хлебным магазином тропка.
  Она побежала изо всех сил. Перебегая дорогу, чуть не попала под капот  такси.
  Шофер, слава Богу, резко затормозил, машину занесло.
- Тут не проехать, - сказал парень по-английски. – Гельмут, что прикажете?
  Высунулся из машины, закричал прохожей старухе:
- Мамаша, куда  вон та тропка ведет?
- А в Веселый, - ответила  бабка. – Все ихние тамока ходят. Но машиной-то надо в объезд.
- Порядок! – хлопнув дверью, сказал водитель.
  Она бежала так, что скоро  стало жарко, душно и тошно. Остановилась, сделала несколько вдохов и ее начало рвать. Перегибало над сугробом долгонько и почти безрезультатно: завтракала она всегда  очень скудно -  чашечка кофе со сливками, круассан, банан или кусочек ананаса..   Отдышалась, соображая, что это было: нездоровье  ,  переутомление от дикой пробежки по неровной переметенной тропе или  гадливость  к себе, бросившей ребенка? Она там,  в Германии,  с мужиками кувыркалась, а он – ее  кровинка ненаглядная тут мерз и голодал, побирался и унижался. Она там жрала в три горла, а ему тут тарелку пустого супа вымаливать приходилось, девятилетнему, зарабатывать ее в какой-то конюшне . Схватила горсть снега, утерла губы, потому что опять забыла носовой платок. Снег окрасился красным – прекрасно: она сдохнет,  и поделом!  А это всего лишь была губная помада. Слезы хлынули в три ручья. Она побрела, враз потеряв все силы, с холодной испариной на лбу, едва успевая  стылой  ладошкой и тылом ладони  утирать глаза и нос. Слава Богу, очки темные, которые она одела еще в автобусе, чтоб кто знакомый не прицепился, помогут ей скрыть  зареванное раскисшее лицо с ее наглыми б…скими глазами.  Сереженька, прости меня, прости!!!
- Вон она идет, - сказал шофер.
- Не упускайте из виду и не лезьте  под взгляд, - приказал пассажир.
- Да она, похоже, вообще ничего не способна заметить.
 Да, она шла по улице, как помешанная, воровато оглядываясь и стараясь быть незаметной. Свернула в кованые ворота ветцентра, остановилась возле машин, под их прикрытием пошла, все так же по - шпионски оглядываясь, к боковой калитке на территорию с конюшнями, вольерами, вспомогательными корпусами.
- Поставьте машину так, чтоб легко было выехать и не потерять ее из виду, - приказал  пассажир. - Понадобится, сходите посмотрите, что она там делает.
- Йес, сэр! – ответил шофер, выходя из машины. Через пяток минут доложил. – Мнется у конюшни.
- Вижу, - ответил пассажир. – Да вы сядьте. Чего мерзнуть. Пока ничего не происходит.
И тут отворились  большие ворота. Девчушка в  неуклюжей телогрейке до колен, но в богатом песцовом капоре и  красивом пушистом шарфе вывела в поводу гнедую статную лошадь, смело  поправила на ней уздечку и потрепала по скуле рукой в расписной варежке, подвела к специальной полке – приступке  возле ворот, вкарабкалась на полку, приготовилась сесть в седло. Крикнула в сторону ворот:
- Серега,  где ты там возишься? Подержи Кралю!
  В Зойке все оборвалось. И ее сын появился  в темном прогале ворот. Идет, такой жалкий и малюсенький – в драных джинсах, в телогрейке днинной, в треухе кроличьем, в каких-то бабьих  хлябаюших ботах ногами ширкает, и сзади идущий белый в яблоках конь, здоровенный - страшный, все ему свою морду на плечо пристраивает!
- Сереженька!!! – отчаянно закричала она, кидаясь навстречу. Конь за пацанячьим плечом прянул головой, вырвав уздечку из хилых детских ручек, попятился в конюшню.
  У девчонки лошадь отскочила от полки, сдернув и ее, вцепившуюся в уздечку. Сережка растерянно уставился на толстую тетку, копошащуюся с замками какого-то  чемоданчика длинного. Дергает тетка чемоданчик и  причитает в голос, уставившись в его сторону темными очками:
- Сыночек, ты меня узнал? Сыночек! Я твоя мама! Сережа! Я тебе, зайчик мой, все привезла, что обещала! -  И выволакивает  автомат всамделишный, наставляет на него!
 Как он дернет от конюшни! А та за ним, путаясь в полах своей дубленки, большущая, страшная такая в своих черных очках, зимой, при пасмурной довольно погоде, и ветер шаль цветастую, с головы сползшую,  у нее  над плечами шевелит, черные кисти колышет и  белые седые космы теткины дыбом поставил. Он бежит, а она кричит:
- Посмотри, посмотри, какой автомат! Он стреляет!  - И правда, как вдарит по пяткам очередью!
- Мама! – заорал Сережка, влетая в ветлечебницу  через боковой вход и помчал по коридору, голося : - Ой, прячьтесь! Там тетка с автоматом! 
  Маргарита сидела в кабинете,  насмешливо  поглядывала на Иванцова и двух его  румянолицых  упитанных спутников, про которых Иванцов только что соврал,  что это омоновцы, раненые в Чечне, прошедшие в госпитале лечение и  реабилитацию, а поэтому ищущие  службу полегче: ну, например,  охранников.
- У нас вообще-то охрана в комплекте, - сказала Маргарита. – Так что, похоже, быть вам полезной вряд ли смогу.
- Ну, хорошо, - сурово кивнул Иванцов. – Любую работу. Ветераны ведь! Родину защищали! Я не могу понять!
- А чего вы напрягаетесь? Их ваше ведомство должно… на почетную пенсию вывести, коли так.
  Ветераны вдруг переглянулись и прыснули, гладкорожие. Иванцов покраснел: ну, какую, блин, тупость только не берут в эту патрульно-постовую службу! Разъелись, катаясь по городу на машинах! Ведь просил у начальника, чтоб тот похлопотал, чтоб омоновцев дали, так нет: кризис, кадров не хватает.
  Приготовился, строго посмотрев на  соратников, врать и просить помощи дальше, но тут в коридоре раздались крики, женский визг, собачий лай, кошачий мяв, многоногий топот.
  Маргарита вскочила из-за стола, ринулась к двери, гости  побежали следом
  Серега  оглашенно  пронесся до середины корпуса, увидел гостеприимно отворенные двери приемной Чернецкого, залетел туда и, даже не заметив секретарши, лбом открыл дверь главного кабинета:
- Дядя Слава! Там террористка!
 Чернецкий  беседовал с Манохиным, с самого утра недовольный всем на свете, сидел, хмуро подперев ладонью лоб. Пацан залетел, тут же  встал за стенку высокого  сейфа, вжался, вытаращив глаза, в стену.  И на пороге с автоматом появилась она.
- Зоя? – неуверенно спросил, приподнимаясь в кресле,  Чернецкий.
  Манохин тоже вскочил с гостевого кресла перед столом шефа.
  Зойка, тяжело дыша и дергая на горле шаль, застонала:
- Суки! Суки! – и направила на них автомат.
  Манохин враз упал на ковер, пополз под стол. Чернецкий замер, напряженно выпрямившись. И она нажала на гашетку…
- А- а-а-а-а-а-а! – понеслось из коридора.
  Он стоял и не мог понять: как так – очередь он слышит,  что-то ему тупо шлепает в лицо и в пластрон сорочки, какие-то красные брызги летят, а никакой боли он не чувствует. Страх – это да, это как-то жмет, но что за бессмертие?
  Кто-то подлетел незнакомый, в гражданском платье, но с уверенными повадками  к Зойке сзади, ее хватанули за локти, заломили руки, оружие  брякнулось на пол у ее ног, ее дернули в приемную,  уронив на спину, чья-то нога  занеслась над ней, чтоб встать  на грудь, Маргарита Канчели истошно закричала: « Не  смейте! Отпустите ее сейчас же! Это игрушка! Детская игрушка!», бросилась на колени перед поверженной, заплакав: «Зоечка, Зоя! Вставай, вставай!»
  Заскочил Иванцов, приказал  Манохину вылезть из-под стола, двум статненьким и румяным  - взять его и Чернецкого в наручники, побежал в коридор, крича: «Бухгалтерия выходит, руки за голову! Ничего не трогать в компьютерах!»
  Протягивая руки под наручники, Чернецкий глянул в окно: половина клиентуры  со своими кошками и собачками  и  легко одетый персонал толокся уже во дворе в недоуменном раздумье: уже спаслись или дальше бежать надо? К крыльцу, развевая полами длинной дубленки , несся, держа у груди норковую шапку,  седой немолодой человек с выражением крайнего ужаса на лице и был он как две капли воды похож на гамбургского соседа, Гельмута Лурфельда. За ним, с трудом поспевая, бежал молодой парень в  таксистской фуражке.
  И вдруг стало совсем тихо. Сережка выглянул  из-за сейфа. Толстая тетка в светло - зеленой противной дубленке, невиданной,  уже без очков, вся зареванная, с противно размазанной тушью и помадой, встала перед ним на колени, протянула дрожащие лапы с пальцами в кольцах, беззвучно шепча что-то.
- Сережа, это твоя мама, - без всякого выражения  сказала  тетя Рита.
- А ну ее! Пусть убирается, откуда приехала! – истерически заорал мальчишка.
 Выскочил из кабинета, побежал к боковому выходу, к конюшне. Сиваш ждал его у полки, Лена Муромцева уже сидела в седле. Сережка вкарабкался на доброго коня, сильно дал пятками ему под бока, Сивка укоризненно покосился, прежде чем взять с места в карьер.
  И они понеслись по улице, а навстречу им – несколько милицейских машин.
  Краля под Леной просто удивилась : ну, небывалый случай – Сивка рвет наметом. Ленка тоже  не пожалела ее боков, крикнула: «Не отставай!»
  Ветер дул в спину, но от движения  - свой воздушный поток,  на лету морозящий слезы. « Мама – мама – мама – мама»,  - не понимая, что шепчет, шептал Сережка в такт конскому скоку. Непонятная боль внутри живота и под левой лопаткой просто жала и жала слезы из глаз, и конь летел, потому что не надо было, чтоб  кто-то, в том числе и Ленка,  увидели эти слезы. Он вспомнил все: как ждал эту толстую маму. И еще автомат непременно. А ему все врали: она в командировке. Ну, по работе, Сереженька. А потом он перестал ждать, просто забыл ее. Да, всех обманывают всегда. Вот и она… Он маленький был, поэтому не понимал, что матерям так делать не положено. Но она-то понимала! И все равно обманула… Ему неплохо жилось с чужими людьми.  Он и слова-то такого не понимал фактически: чужие. Но вот, вспомнилось: чертов Саня Киреев, все мыргавший, что его сдадут в детдом. Что мать его бросила, потому что сучка, как все, кто своих детей бросает. Ему больше нравилось, как  потом уж, грустно и нежно сказала тетя Рита: « Сереженька, она без вести пропала. У меня, родненький мой, тоже мама  пропала. Они нас не бросили, с ними что-то случилось. Надо жить. Быть хорошим. А маму мы тебе все вместе заменим».  Да, бросила! Да-да-да! Ей наплевать было, что он просто весь уревливался после каждой беседы с Саней и тогда, когда про автомат не привезенный вспоминал. Он никому не нужен был, никому!
- Сережечка! – кричит Ленка Муромцева, которую никто не бросал. – Стой, родненький! Ты упадешь!
  Плачет. Он слышит, что она плачет: наверное, боится, так быстро ехать. Но он поддает и поддает  пятками под бока белого в яблоках  обычно очень неторопливого коня,  и тот  скачет, потому что понимает, как  горько, горько… быть… непонятно кем… и иметь сто тысяч  мам  вместо единственной,  как у всех людей!
- Сережа – а –а, Лена – а - а, стойте – е -е! – несется за спиной: Крутоярова пытается догнать на Апшероне.
  Они уже далеко от поселка, на шоссе, ведущем к деревне Степчика  Спиридонова. Дорога тут поднимается в гору,  Ленка кричит:
- Пожалей лошадь, сволочь! Он  непривычный! А Краля старенькая!
  Принажала на Крале, скачет вровень. Какой-то дурак на машине, видимо, решил вмешаться, всех спасти, обогнал их, гудя во всю мочь. Краля шарахнулась к снежному брустверу, Ленка вылетела из седла. Он остановился. Подлетела Крутоярова, соскочила с Апшерона, полезла,  матерясь на автолюбителя  по - черному, в сугроб, кричит: « Лена, Лена, ты цела?» Автолюбитель тут же топчется, ахает и охает, еще машина остановилась, грузовик. Ленку достали из снега, живую и здоровую, отряхнули, посадили в седло.
Шагом поехали домой. Гуськом, за Апшероном. Анна не оглядывается и ничего не говорит. С горы вся местность лежит, как на ладони. Поселок Веселый, кирзавод, пороховые склады,  Кромары… Милицейские машины   едут, вот-вот повернут к  Кромарам. И тут Крутоярова как помчится за ними!  Они с Ленкой переглянулись, заревели снова дружно, но уж не помчались, а просто так, немножко ходу прибавили.


 Гельмут сидит в гостиной своего  «люкса», возле накрытого к обеду стола. Шофер Андрей  составляет ему компанию.
- Выпьете? – спрашивает Гельмут,  наливая себе в большой фужер чуточку коньяка.
- Ну что вы? Я за рулем.
- Ах да! – покивал головой. – Тогда ешьте с самым большим аппетитом, - улыбнулся. – Я не знаю, как вас отблагодарить.
- Глупости. Вы мне очень прилично заплатили. Этого достаточно.
- Ха-ха, - грустно сказал клиент. – Если бы в деньгах все измерялось.  Вы просто не понимаете, как мне нужен был рядом хоть какой-то человек, с которым я мог поговорить и на помощь которого мог рассчитывать. Я просто нигде и никогда не попадал в ситуацию такого одиночества, как здесь. Понимаете? Поэтому отныне вы – мой друг. Навсегда.  Я бы хотел… когда все уляжется, наладится и забудется, видеть вас у себя в гостях. С вашей супругой.
- Спасибо, - удивленно поднял брови парень. – Но не могу обещать. На такие путешествия я вряд ли заработаю.
- За мой счет. Ваше – только желание приехать к нам в Берген.
 Парень засмеялся:
- Тогда, конечно, можно. Но захочет ли меня видеть ваша жена?
- О, вы встретили ее в дурной момент. Она совсем другая в Бергене.  Видимо, я потому вас так настойчиво и приглашаю, чтоб вы увидели ее другой. И не думали превратно о нашей семье.
 Зоя вышла из спальни, смущенно опустив голову и на ходу застегивая блузку на груди, прошла в  ванную. Вслед появился  гостиничный врач, молодой мужчина  несколько фатоватого вида, несмотря на белый халат.
- Налейте! – приказал улыбаясь и подал  герру Лурфельду  фужер. – Хочу поздравить вас. Вы будете папашей. Не скоро, но  все же приятно об этом сказать первым.
  Лурфельд замер, не донеся  до рта  кусок мяса на вилке. Глаза загорелись, улыбка  разинула рот сверхъестественно.
- Да что вы говорите! А все остальное – нервы, например? – тут же озаботился.
- Достаточно валерьянки. И хорошо поспать. На ласковой мужской руке, - лихо замахнув коньяк, добавил врач после паузы, довольно скептически глянув на собеседника.
- Не рискуй, - одернул таксист по - русски. – Гонорар зависит от вежливости.
- А мы что? Мы ничего, - ответил россиянину россиянин, жуя лимончик. - Но, блин, обидно: такая секс-бомба, просто вся из сметаны с сахаром. И такой, понимаешь, утиль.
- Он тебя на стометровке  обгонит, - усмехнулся  таксист. – Я наблюдал. А насчет секс - бомб мы сами виноваты: жилось бы им тут по – человечески, все бы наши были.
- Да, с этим не поспоришь. Ну, прощаюсь, - перешел на английский, встал из-за стола. – С пожеланиями всяческих удач.
  Прихватил гонорар, раскланялся галантно. Вскоре, оставив свой номер телефона, ушел и Андрей. Герр Лурфельд у порога долго жал ему руку и жмурился счастливо.
  Зоя вышла из ванной, томная и виноватая, в шелковом халате мужа, видимо, на голое тело, потому что села к столу,  все поправляя полы то у груди, то на коленях.
- Ну что ты, девочка моя? – ласково упрекнул он. – Все прошло,  и все будет нормально.
  Завсхлипывала:
- Меня мой ребенок ненавидит!
- Баста! – решительно сказал муж. -  Не трогаем пока эту тему. Пьем валерьянку и ждем полной ясности сознания. Не делаем резких движений.
- Почему? Ты не хочешь его?
- Главное, чтоб он нас захотел. А на это, как любой умный человек понимает, необходимо время.
- Я его мать!
- Хватит. Чтоб я чего-нибудь неприятного о тебе не подумал. Он человек. У него есть право выбора.
- То есть  мы не забираем, что ли, его  завтра? А если он выберет не меня?  Я засужу их всех! – вскрикнула и затряслась.
 Да, подумал он, умной эту женщину не назовешь.
- Ешь, - предложил, придвигая к ней тарелку с супом и ложку. – Остыло, конечно, но вкусно. Суп вегетарианский, как ты  просила. Так что можно холодный. Врач сказал, ты беременна. Надо следить и за диетой и за нервами.
 Она громко и нервно задышала, но ложку взяла, стала есть.
- Я счастлив! – засмеялся он. – Постарайся родить девочку. Я помню, Риззи вызывала во мне просто неестественное умиление. С мальчишкой все было скромнее. И потом хороший набор: два сына, две дочери. У меня. У тебя тоже хорошо: мальчик и девочка.
- Так он будет с нами?
- Непременно. Но в удобной для него форме. То есть  я не советую тебе хватать его и тянуть. Как объяснила твоя молодая подруга Маргарита, он вполне комфортен душевно. Был. Нельзя его от этого  отрывать. Да. Мы будем помогать.  Я оставлю денег. Летом он приедет, посмотрит на нас.
- Нет-нет-нет!
- А вот я так сказал! -  твердо постучал он пальцем по столу. – Никому не нужны истерики и какие-то дурацкие  катаклизмы со стрельбой. Семья – это место душевного покоя. А не битв.  Если думаешь иначе, оставайся здесь.
- Нет -  нет, ради Бога!
 Помолчали. Она сидит, подперев лоб руками, пальцы дрожат.
 - Кстати, - строго сказал он, - ко мне подходил ваш полицейский. Я против того, чтоб ты приняла участие в процессе.
- Почему? Им надо отомстить! – засверкала она своими черными глазами.
- За что?  Не думаю, что  к нам можно  вывезти любую. Первый шаг всегда добровольный, не так ли?  Ты уверена… что мне будет приятно… узнать, что это были за шаги?
- И что? – на лице ее  отразилась просто  какая-то откровенная упрямая злая тупость. Она стоила, пожалуй, хорошей оплеухи, но и жалко ее было. Плюс за жизнь он не ударил ни одной женщины.
  И вдруг лицо у нее затвердело и поумнело, она сказала:
- Ты эгоист. Да, я, может, и дура. Но я никому не желаю того, что я пережила. Никому! Даже тем, кто сам летит на ваше  материальное благополучие, как мухи  на мед. Человек – не скотина, чтоб им торговать! И тебя не касается, какую цену я намерена взять за унижение. Ты этого не пережил, значит, и понять не способен. Показания я дам. Пусть прищелкнут эту суку Родман и всех ее подмастерий. Если ты считаешь, что это как-то опозорит тебя  и семью… тяжело говорить, но скажу… можешь от меня отказаться.
- Я люблю тебя.
- И я тебя, как ни странно. У меня было время подумать. Да, люблю. Потому что ты единственный, кто показал мне,  каким должно быть отношение мужчины к женщине. Но не всем можно поступиться и за любовь. Справедливость выше. 
- Хорошо. Но у Родман тоже  семья и ребенок.
- Она их не стеснялась! Ей должно  воздаться за все ее  гадючьи  грехи и привычки! За все!.
- Хорошо, хорошо. Я еще подумаю. Ты устала. Если  сыта, пойдем, я уложу тебя спать. А вечером сходим куда-нибудь. Говорят, тут приличный оперный театр. Что же это за путешествие у меня, если я не увижу никакой  России  с парадного  фасада? А? Кстати, мне понравился ветцентр, как ни мимолетно я с ним познакомился. Мне всегда нравился  Чернецкий. Я был знаком с ним в Гамбурге. Жаль-жаль, что все так получилось.


- Господи, Владислав Евгеньевич! Вы ли это? – растопырил навстречу  объятья в камере СИЗО какой-то тип, которого  Чернецкий должен был знать, но вот из памяти вылетело. Да, не вспомнить, кроме того, что  тот работает в мэрии. Точнее, работал.
- Здравствуйте! – щедро улыбнулся  Чернецкий и потряс  пачкой  застиранного постельного белья, выданного по поступлению. – Куда могу все это сбросить?
- А вот мы сейчас молодежь подвинем, - засуетился еще один, тоже смутно знакомый мужик, чуть  ли не депутат, если не изменяет память.
  Произошло шевеление и недовольное ворчание, но место выделилось нормальное – нижний этаж  железной двухъярусной койки  под высоко торчашим  окном из стеклоблоков. Чернецкий посмотрел, как  карабкается на второй этаж, по-тюленьи извиваясь телом, толстый юноша, сказал весело:
- Нет-нет, я наверх.
- Да что вы? – возмутилась хлопотавшая за него общественность. – Тут почетнее.
- Это тренажер, во-первых, -  изящно кинул он кисть руки в сторону второго этажа. – А во-вторых, там ближе к форточке. Так что не надо спорить, господа.
  Парень-тюлень быстренько утрамбовался на первом этаже, лег, руки на груди сложил и глаза в блаженстве прикрыл. Чернецкий кинул две простыни  и наволочку на койко-место, полотенышко пристроил на кроватную спинку, стал раздеваться, попутно  вопрошая, кто способен поделиться с ним, бедолагой, мылом и даже шампунем, чтоб он мог привести себя в  божеский вид.
- О! – сказал, подойдя к зеркальцу, вмурованному в стену над раковиной  с краном. – Храбрые вы все люди – такого не сдрейфили! – все лицо его было в красных потеках.-  Как саблей порублен! Ой, я смешнее Щорса выгляжу! – захохотал, потрясая «кровавой» рубахой.
- А что это с вами? – осторожно поинтересовался чиновник, о котором он вспомнил не без юмора: давил при оформлении бумаг  ветцентра взятку, ой, давил! Видимо, за подобное  и сидит. А депутат-демократ за что?
- Пентбол, - коротко ответил Чернецкий, наклоняясь над раковиной.
- Но как-то уж очень  фронтально.
- Да, - сказал он, поворачивая лицо под струей  воды так и этак. – Красивая дама стреляла. Хотелось сделать приятное.
  Отмылся, любезно предложенным   стиральным порошком отстирал прямо в раковине, заткнув ее носовым платком,  белую рубаху и майку, отметил:
- Отличная краска! Так легко отстирывается.
  Развесил постирушку по батареям, сделал несколько гимнастических движений, разминая чуток  сведенную согбенной позой спину, сказал:
- Да. Перекусить бы, а то у меня, как у начинающего блатняка, что-то нервы.
  Тут же половина камеры ринулась к холодильнику, гостеприимно распахнула дверцы и предложила выбрать, что хочется. Отломил изрядный  кусок копченой колбасы, взял полбатона и  небольшую упаковку с соком, сказал:
- Достаточно. Потом скажете, кому что должен, когда мне  передачу принесут.
- Да что вы, господи, Владислав Евгеньич! – умилился лицом депутат. – Мы все тут товарищи по несчастью.
- Не господа?
- Нет! Ни в коем случае!
- Атлично!
  Пожевал, убрал за собой крошки, сказал, заправляя койку:
- Ну что ж, товарищи. Сейчас я всхрапну, чтоб окончательно снять стресс. А потом готов общаться. Но просьба: не задавать вопросов про любовь! – и с этими словами махнул на шконку, как на своего Апшерона – без колебаний и примерок, в один мах, по-спортивному.
 Камера  почтительно притихла.
  Он отвернулся к стене, имея твердое намерение действительно уснуть, тем более, ночь была какая-то сумбурная. Придя с конюшни, он что-то все крутился да крутился в своей широкой постели. Абсолютно не выспался, еле на работу  поднялся, даже был соблазн  прикинуться хворым. Хорошее занятие – хворать, зная, что все всполошатся, по очереди забегают, чтоб помочь  словом и делом. С ним  как-то по весне  изрядная  лихорадка случилась – простыл на охоте, промочив ноги, - так кто только в заботах не отметился: бабки с улицы морсы и квасы целебные приносили, ветеринары по очереди ставили уколы,  красивые сотрудницы  бара обеды – ужины на специальном кроватном столике сервировали, Рита  Канчели  соки  и компоты собственного приготовления   на завтрак поставляла, Анна Крутоярова  промышляла на капризах: несколько раз кормила его запрещенной селедкой с горячей картошечкой… Да, Анна… Боже, прости его за этот грех!  Он сидел у  зарешеченного заднего окошка, и когда машина стала поворачивать на Кромары, увидел их -   двоих пацанят на  белой и гнедой лошадях и ее – на огненно – рыжем. Они так четко отпечатались – всадники на белом снегу, что в голове мелькнуло – вот она, жизненная цель, к которой стоило идти, - любимая женщина и двое их детей, мальчик с девочкой. И пусть бы все выглядело, как  выглядит:  дети румяны от прогулки, крепеньки и здоровы  и жена статно сидит на коне, пусть бы все, и он в том числе, были бедновато одеты, да-да, в телогрейках и тертых джинсах, только на девочке прелестная кругленькая меховая шапочка и  пушистый шарф, но кони  красивы, породисты и ухожены, но где-то, за чертой  этого белого поля с дорогой, стоит чистый теплый дом, куда они вернутся после конной прогулки веселые, довольные жизнью, друг другом и каждый – сам  собой. Это и есть любовь, о которой не стоит его спрашивать: он ее слепить не умел! Он женился на грязной суке, потому что мнил себя «стилистом». Да, как околдовала: красоты в ней не было никакой , но был шарм, умение жить, не соизмеряя своих запросов с тем, что способно было без борьбы дать скудное время. Ему нравилось, как она умеет жить. Да, конечно, не развались страна, был бы он нормальным  санитарным врачом в армии… Душевно бы не мучился по поводу  богатства – небогатства… Ай, черт возьми! Невозможно судить себя по меркам того времени, мы все сегодня другие, хотим мы этого или не хотим… И в этом смысле мы неподсудны: нас время поломало, нас течение поволокло на такие перекаты, где мы плавать не могли, по определению. Разве бы он поверил, что когда-то будет сидеть за столом в  ветцентре, созданном  по  идеям его поистине детской мечты, а  его  давний приятель и  подчиненный прищурится и скажет:
- Ну что вы лепите, аж гадко слушать! Вы не знали, что Элка  всю  эту  вашу зоофилию с первого дня, как вы в Гамбург уехали, только для прикрытия порнобизнеса держит? Да кто вам поверит! Я не верю! Хоть вы и  старались делать вид, что ни во что не вмешиваетесь. Мудро! Чем мы чище, тем ей в России  работать легче  У нее и здесь в разных столичных борделях акции, я уж про Гамбург не говорю. Да что там! У нее  мать Канчели  в бардаке «Семь жемчужин»  правит. И вы не  знали, и Риточка тоже? Ах-ах! С фрау Гитмар не знакомы?  Она из Ростова смылась от рекета. Нажилась на кошке-сфинкс, а потом на нее вышли  да сумму дикую заломили. Попросила у вашей жены содействия.  Я сам ее на машине вез. Замуж в Гамбурге пристроилась. Но не пожилось. Очень удобный работник. С некими комплексами вины. Ей деликатно даже не говорят, что  дочка на ее исторической родине благоденствует. Под вашим присмотром. Иногда так молится , плача, в русском храме, что, право, веришь: еще чуть и выпьет цианистый калий, несчастная.
  Он онемел и  офонарел – вот уж удачней-то не передать состояния, и тут  влетела  Худякова с сыном... Бедная баба.… Бедный ребенок… Между прочим, искренне любивший его, гораздо искреннее любивший, чем любит   живущий в Гамбурге сын… Как жить дальше? Даже если суд  не докажет, что он работал в этой  б…ской системе, как глядеть в глаза всем этим верившим в него людям? Да, жаль, что в автомате Худяковой всамделишным был только звук  выстрелов, а все остальное – фикция. Тошно, тошно, тошно…
 Он слышит, как внизу, у стола негромко беседуют сокамерники. Депутат – а вот ведь что-то, видимо, серьезненькое  совершил, если даже  иммунитет сняли и сюда поместили – задушевным голосом говорит:
- Я в эту пору люблю съездить хотя бы на недельку на Красное море. Жары нет, а природа осталась. Да и загореть можно. А уж по музеям без толчеи, с хорошим раздумьем о бренности  мира так только тогда и походишь. И недорого, потому что не сезон. Даже детей на каникулы можно взять. Скидки всякие. Да, у меня их трое.
- В трех браках? – спросил он, не оборачиваясь.
Тот растерялся:
- Откуда вы знаете?
- Да так. Интуиция, - лениво сказал он.
- Мы спать мешаем?
- Нет. Просто мечту разбудили.  Об отпуске.
- И где же вы его хотели провести?
- В каком-нибудь простом, но романтичном месте. Вроде деревенского сеновала. И выходит, что мечта сбылась: тут так же просто и смешно.
- Ой, нехороший у вас юмор,  Владислав Евгеньевич, - покачал головой ворюга - чиновник.
- Соседей, правда, многовато. О такой компании, сугубо мужской, я не мечтал, - упрямо продолжил он. – Мне бы  и единственной туристки хватило.
- Какой? Кто это нынче  согласится так   цыганить?
- Есть такая! – торжественно сказал он.
И молча помолился: Анна, гнавшаяся  за  автозаком на горячем рыжем коне, не бросай меня, верь мне, хотя бы ты одна! Роди мне детей и жди меня, если петля затянется и собственной невиновности я  людям не докажу. Анна, я любил в тебе не стиль, а душу, дурацкую твою самоотверженность, когда дело касалось любой   твоей влюбленности во что-то или в кого-то. Анна, я к одной тебе хочу! К твоему плечу, к твоему запаху, к твоей молчаливой фазе ожидания хоть какого-то смысла в этой жизни, хоть какого-то счастья. Анна, мы похожи  даже тем, что, не доверяя людям, любим лошадей.  Да святится имя твое и аминь! Он , прикрыв рукой троеперстие,  первый раз в жизни начертил какой-то крестик на груди. Вот тут нервы отпустили,  и он уснул.


  В ветцентре «Белая роща»  стихийное профсобрание. Собрались в актовом зале, где Рита Канчели ведет свои кино - видео - лектории, все – от старух – техничек до ветврачей высшей категории.  Настроение подавленное. Вопрос единственный: в какую сторону все покатится, если взяли и генерального директора , и юриста, и главбуха, которую всего жальче за два дня до узаконенного срока выдачи зарплаты. Счета наверняка  арестуют, а хоть тут сравнительно и неплохо платили, но даже высший персонал, не ожидая каверзы,  никаких особых накоплений не имел. Все в панике.  На сцену кликнули поделиться своими соображениями насчет будущего фирмы  Маргариту Канчели, как особу, близкую к слоям, осуществившим  разгром и захват. Георгиевна сжала  тонкие пальчики  в деликатном маникюре у горла, дергает беленький воротничок блузки беззашитным и неосознанным движением и толмит одно: надо успокоиться! Потом всем вместе подумать. Да, Чернецкий – держатель самого крупного пакета акций, но хозяева у «Белой рощи» – это все они,  акционерное общество. Нет, полагает она, никакого передела собственности под панику никто не затевал. А если да, то он невозможен, пока коллектив в эгоизме и трусости не побежит торговать своими акциями поодиночке. Спасение  - только в коллективной воле и более ни в чем, так она считает.
  Распахнулась дверь, широко так, заставив всех вздрогнуть. Появился злой гений местности -  старший лейтенант Иванцов со товарищи. Милиция, не проходя, властно диктует: что за сборище? Всем разойтись или по своим  служебным местам, или по домам!
- А вы останетесь? – трусливо, из – за спин, и негромко крикнул кто-то отчаянный.
- Да!
  Тут Канчели вдруг подобралась,  прищурила светлые и твердые, как лед, глаза и  тоже негромко, но отнюдь не трусливо вопросила у своего  жениха:
- А по какому праву вы тут раскомандовались? Это что – гауптвахта вашей непочтенной конторы? Вы произвели поистине налет, нарушив все нормы права. Превратили  в гротескное по нелепости  мероприятие то, что должны делать тихо и квалифицированно, не травмируя нервов обывателя. У вас до сих пор ни одной санкции нет, даже оформленной задним числом, ни на аресты, ни на изъятие документов.  Разрешите попросить вас всех вон! – и указывает пальцем на дверь за спинами слуг закона.
- Маргарита Георгиевна! – вытаращился Иванцов.
- Вон!  И вы первый, Евгений Петрович!  Не знаю, как работали ваши родители, но вы – всю вашу  сознательную жизнь… Впрочем, прошу прощения. Сейчас я пойду в кабинет,  самозвански заняв  кресло первого лица. Да-да, роли не были прописаны на такой экстремальный случай, но  я, коллеги, попытаюсь прикрыть контору хотя бы как  руководитель муниципальной программы, - обратилась к  сотрудникам.
- Да-да, Риточка! - нестройно загомонили все.
  Канчели слезла с небольшой эстрады, твердо цокая высокими каблуками  туфелек, прошла, не глянув, мимо озадаченной милиции.
 Иванцов чудом не заплакал. Тихо скомандовал отбой и пошел, сгорбившись, к своей машине. Во дворе его схватили  сестры  Хотенко, ошеломленные,  спрашивают, кивая на каких-то зазаборных « крутых» , подъехавших на джипах: « Это правда, что ли, новые хозяева? Ой, весь поселок пропадет! И канарейки сдохнут!» Иванцову сделалось тошно и непонятно все на свете. Молча сел за руль, поехал, неясно куда. Вспомнилось: несколько раз на подхвате осущесвлял такие же акции. Потом в райотделе прибывало штучной мебели из  офисов рвзоренных частников, у коллег заводились  автомашины.  Через полгода – год   набегали в райотдел люди после отсидки в СИЗО, похожие на психов, тыкали чуть не в лоб пальцами, орали: « На моем сидишь! Я из-за вас, ментов поганых, ниший сейчас! А вы тут расселись!»   Как он устал! Как трудно жить и работать, когда тебя никто не любит! Отец твердит: « долг – долг!» Мать туда же: « нас по комсомольским путевкам в райотделы посылали!» Они что-то защищали, для них святое, а что защищает он? Право одних граждан вырвать кусок из зубов других граждан? Или он стоит, как столб на меже, не давая всем подряд превратиться  в преступников и перестрелять друг друга? Или он сам уже давно преступник, потому что состоит в шайке – лейке, мало понимающей, что это такое – правовое государство? Взбесившаяся страна, в которой «всенародно избранного» президента Ельцина  ненавидит и в открытую материт каждый второй. И где-то наверху куется ему рейтинг – «защитник демократии». Тьфу, как тошнит! И у него уже не пройдет эта тошнота, он ею отравлен навек.
  Куда он едет по зыбкой в снегопаде дороге? Рита… Рита! Рита… Машина остановилась. Что-то не так уж громко  щелкнуло внутри нее. И полная тишина разлилась в чистом поле возле похожих на могильник пороховых складов…
          
                ЭПИЛОГ       
 

  Герр Лурфельд писал, а фрау Лурфельд потом переводила , изо всех сил стараясь сохранить особенности  стиля супруга. Письмо так и приходило по факсу в двух редакциях – немецкой и русской, а в пост скриптуме  – приписки фрау, до печенок порой берущие безыскусностью волеизъявления и орфографии. Он обычно начинал читать с приписок, но сегодня изменил привычке.
  « С пожеланиями всяческих благ и  мира в Вашей семье, решаюсь напомнить Вам,  Владислав, что мы все тут готовимся к большому семейному  событию – десятилетию нашей с дорогой Зоей встречи.  Как уже выяснилось, я не увижу ни Вас, ни Вашей супруги в качестве гостей, что, поверьте, немало опечалило и меня, и супругу. Я не взялся бы лишний раз тревожить Вас по  уже обсужденному вопросу, но  мы нуждаемся в содействии, чтоб на этом мероприятии непременно присутствовал наш сын Сергей. Мы уже обращались к его  непосредственным опекунам Прокудиным, но не достигли взаимопонимания. Василий Иванович, впрочем, понял наши резоны, но как воспитатель нашего сына он частенько пребывает под влиянием жены, очевидно, сильно доверяя ее педагогическому авторитету.  Да, мы понимаем, что учебный год в России никак  не приспособишь к нуждам какого-то семейства Лурфельд, но наш мальчик неплохо учится и мог бы дать какие-то гарантии, что наверстает упущенное за две недели, вычтенные из полного цикла его десятого класса.
  Мы писали и непосредственно Сереже. Ехать непременно с конем, как он привык, - вот его условия, свидетельствующие об определенной несерьезности и отсутствии взрослого отношения к возможности полезных для всех компромиссов.  Его аргументы: у вас  плохой трайлер  для перевозки лошадей и не очень добросовестные работники. Он не может поручить им  везти коня самостоятельно. И поэтому не хочет лететь самолетом, что во многом решило бы  проблему. Поговорите с ним еще раз! Если возможно, попросите  содействия у  мадам Иванцовой. Он относится к фрау Маргарите , как к матери – и сложением Ваших усилий мы бы все пришли к какому-то разумному и приятному консенсусу.
  Передайте Марго  мою настоятельную просьбу еще  раз подумать о возможности  ее  визита к нам на наш юбилей. Дорогая Зоя очень бы этого хотела! Я чувствую, она поставит в переводе три восклицательных знака после этой фразы.  Извинения и  отговорки, что в   присутствии Марго  дома нуждаются дети, признаны нами  маломотивированными: за детьми вполне могли бы последить няни, ведь не на так уж длительно  располагается этот визит. Если дело упирается в средства на дорогу, я согласен оплатить, по настоянию моей супруги, все расходы.
 Жаль,  что не приедете Вы, но и я, и Зоя считаем, что Ваш отказ мотивирован: конечно же, тащить за собой очень беременную жену или оставлять ее одну в такой ответственный момент Вы не должны.   Сообщаю Вам, что недавно у нас гостил Ваш старший сын. Я оказал какое возможно содействие, чтоб ему разрешено было встретиться в тюрьме с его матерью.  Не могу сообщить, как прошла эта встреча: он к нам больше не заехал Суды по восстановлению его прав на кой-какое местное имущество идут, как мне пояснил его адвокат, вполне успешно.  Хотя, как я понял, процесс закончится не завтра. Но мальчику можно надеяться, что вскоре он переберется сюда вновь. Передайте при случае привет его деду,  Вашему папе. Он очень мне нравится, как понравилось и путешествие в Москву и Подмосковье, предпринятое  нашим семейством в Рождество. Наша крошка  Марго осталась в восторге от России, все спрашивает, когда мы поедем на Урал. Просит купить ей русского коня, чье содержание в Бергене довольно проблематично, но таково уж влияние на нее ее старшего брата и, мне кажется, всей обычно привозимой им  атмосферы любви  ко всякой живой твари. У нас уже шесть кошек и пять разнопородных, а точнее – беспородных собачек! Я  счастлив, что у меня такие дети! За что приношу искреннюю благодарность всем, кто  годы и годы воспитывает моего сына Сергея. Да,  посодействуйте моему желанию увидеть наконец у нас в гостях  чету Прокудиных. Не обязательно на наш юбилей. Нам надо  долго и основательно беседовать на тему, кем мы хотим вырастить нашего мальчика. Меня как отца тревожит учеба Сергея в кадетском классе, я не хотел бы, чтобы он стал военным.
  Ни в России, ни в Германии. Уж лучше ветеринаром.
  Жене пришло в голову, что многие проблемы с ним, отсутствие отрадного взаимопонимания связаны с его влюбленностью в Елену Муромцеву. Передайте ему, что мы не против, если Сережа прилетит на наш праздник с нею. Расходы на дорогу мы оплатим. Письмо вышло такое длинное, но, отвлекая Вас от, возможно, более важных дел,  мы со своей стороны готовы сказать, что любая Ваша  проблема найдет в нашем лице и сочувствие, и  готовность помочь.
  За сим я прощаюсь. Примите мои искренние пожелания счастья и процветания  Вашему дому. И приветствуйте от нашего с дорогой Зоей  имени  всех-всех, кого мы знаем, помним и любим в Вашем городе»
 От себя дорогая Зоя приписала: « Иной раз и стыдно, что русской числюсь  Ни черта время нашего брата не лечит: не умеете вы все себя по-человечески вести – вот и все, что про ваше нежелание ездить к нам скажешь. Привет вашей Анне и Ритке. Так и передайте: обижаюсь! Но все равно всех целую. Бог уж вам судья, коли так.  А какой бы праздник можно  замастрачить! Европа - Европой, но ведь и скучно без своих - то бывает. Сережке  передайте: пусть он из своей лошали культа не делает. Я ему мать, и нечего меня до слез доводить. «Гуманный мир», называется».
  Чернецкий почесал  карандашом обильно побитый сединой   за два года следствия и судов висок, скомандовал секретарю  Юлии Купреевой найти завгара мужа, а так же пригласить к нему « завсобаками» Александра Киреева и шофера  трайлера Антона Крутоярова.
- Простите, но Саши нет. Уехал в мамой в роддом: Алла девочку родила.
- Поздравляю! – искренне сказал  Чернецкий и принахмурился: зависть одолела.
 У этих все позади. А ему еще переживать и мучаться: Анна обычно тяжело рожает, нервно. Да, первенца на свет  выдала, когда он в СИЗО сидел, в обстановке полной неясности. Натаскалась ему передач, беременная, натерпелась горя с конюшней, когда над всей фирмой висела угроза  гибели – тут занервничаешь. И  ребенок впридачу крупный был. Долго болела, похудела, замкнулась – ей ведь в своей конюховке с малышом  пришлось куковать, пока его не выпустили, дав пять лет условно. Нелепость! – а на пересуды не пошел, потому что так истомил весь этот процесс, что показазалось -  счастливо отделался: все же грязная слава к вороту не прилипла, и на том спасибо. И свобода быстро, считай, пришла, не то что к приятелю Манохину, чтоб ему ни дна , ни покрышки с его мамочкой, Ириной Сергеевной Рощиной, главбухом «Биокора». Вот уж конспираторы-то! Ради денег даже родства не афишировать, жить, как подпольщику в тылу врага, плести все эти грязные сети. Впрочем, кто нынче задумывается, где и как свои капиталы  наковать? На все народ готов! Если бы не  «Интерпол», не белорусское, еще  социалистическое законодательство, да не германское гражданство, оказывается, как-то добытое Манохиным, и он бы  уже на свободе был. Ирина-то Сергеевна благоденствует. Даже приходила, наглая, снова предлагала профессиональные услуги. Чудом рук не замарал – такое желание придушить было, невозможное! Рита спасла, зайдя в кабинет. Мирно простились с квалифицированным  финансовым  работником.
  Да, зря Анна отказалась от УЗИ, считая его вредным для ребенка, сейчас бы уже знали, кто там ожидается. Но  если на сей раз родится девочка, надо назвать Риткой. Имя не ахти, не модное нынче, но  бывшая Канчели стоит продления  славы в потомстве: если бы не она – фирме бы не жить. Редкая и загадочная женщина. Крестная мать  его второго сына – Сашки. Да оба его пацана – и  Илья, и Сашок -  просто трепетно относятся к ней. Анна не ахти как ласкова, а та – сама доброта. И отличные пацанята у нее и Иванцова -  Настя и  маленький  Павлик.
- Ах да, - вспомнил он, набирая  номер секретарши. - Юля, позвоните в совхоз, выясните, когда у них кони будут готовы к отправке. Потом  оповестите Евгения Петровича, что надо съездить с нашим ветеринаром все договоры посмотреть на месте. И пусть Иванцов надавит на директора Спиридонова: пусть переводят нам свою часть денег на трайлер –  мы его купим в Германии. Да, так и объясни: на месте – так будет дешевле.  Пошлю с нынешним  караваном твоего Виктора – пригонит.
- А Саша зачем вам был нужен? – поинтересовалась по-родственному секретарша.
- Киреев, предупреди его, схимичил с покупкой бойцовских собак. Алле об этом не говори – незачем расстраивать. А тому объясни, что я его финт прекрасно разглядел. Европа от них избавляется – вот и  дешевизна от этого. Спекульнуть захотел. А я считаю, и нам незачем здесь эти породы плодить. Так что сделку его  я не санкционирую. И если еще раз увижу на территории хоть один джип бывших дружков Манохина, это будет стоить Александру Николаевичу его должности. Поняла?
  На другом конце телефонного провода  то ли трудный вдох, то ли  затяжной выдох обозначился.
- Ты расстроилась? Не нало. Пусть он ахает.
- Ой, я не смогу спокойно…
- Постарайся.  Мне бы не хотелось все это делать достоянием  кривотолков в коллективе. Пусть уж по-семейному, тихонько. Пусть сам все разрулит, не вмешивая административный ресурс. А я еще раз посмотрю, способен ли наш ангел исправиться. Но предупреди: терпение иссякает.
  Чернецкий встал, подошел к окну. Тепло, солнечно, красиво – черемуха цветет Деревца были посажены  вдоль  ограды, отделяющей  территорию ветцентра от его и Канчели личных владений – березки,  рябины, черемуха. Дешево и сердито – саженцы накопаны   в овраге, ушедшем под воду, превращенном в пруд. Ох ты, бесконечные хлопоты преобразований – надо  чистить пруд и благоустраивать дальше: вся окрестная ребятня и  собственное потомство лезет туда купаться. А он его задумал для простой и эгоистической цели: иметь подобие дома над водопадом знаменитого Райта. Поэтому облагородил громадными валунами и  одел в бетон лишь кромку крутого берега  под выносной террасой дома и около нее.  И вообще пруд мыслился как пожарный водоем. А надо строить купальню и зону отдыха. И отвадить клиентов центра от привычки выползти на берег с  песиком под мышкой и мороженкой в руке: песик купается, мороженка сгрызается и бумажку серебряную – в воду.
  Иванцов идет от калитки – видимо, ходил обедать. Красивый и элегантный. Даже плечо левое, которое он  держит из-за попытки  неудачного самоубийства чуть вперед и выше правого, не портит стати. Что это было с ним? – так и осталось тайной. Для Чернецкого. Живут года  в одном доме, а друзьями вряд ли можно назваться. Как странно все: вел дело, копал факты, дошел до победы – и выстрелил в себя, слава богу, не попав в сердце.  Пуля прошла удачно, не задев ответственных органов, но спасали его долго: парень не хотел жить. Видимо, не выстрелил в голову, чтобы  не портить впечатление от собственного трупа или машину забрызгать пожалел. Но был страшно разочарован неудачей самопокушения. Бедная Маргарита! Хотя… они вообще странные – эти дамы. Чем больше на их участь терзаний выпадет, тем качественней их чувство признательности  даже самым маленьким радостям жизни. Он никогда не видел в девичестве  Маргариту  Канчели такой веселой, какой она бывает в конце дня, уложив спать  свою мелочь  и выйдя на  надпрудный помост со своим «самоубийцей». Аж завидно. Сидят в шезлонгах под зонтиком с чашкой чая, а то и бокалом винца, о чем-то беседуют, хохочут. Даже Анна иной раз загорается, сядет рядом со своей  неоткрытой улыбкой, будет слушать и поддакивать. Пригласят -  сиганет вслед за ними ласточкой в пруд, выйдет из него, как русалка, обильно струя воды с длинных волос, распущенных по спине…
  Надо сходить пообедать. Самое время - вон  во двор заезжает элегантный, как рояль, гость, Серега Прокудин – Лурфельд.  Ох, приятен на вид , чучело:  хорошего роста, коренастый и все еще по - детски  румяный, при  этом  сюртучок в талию,  каскетка жокейская, бриджи и сияющие высокие сапоги – все как есть! Вкусил Европы и приобщился. Даже трудно его представить в телогрейке и ботах бабуси Фаины. Но изменился ли, коли  после долгих - предолгих судов, уже подросшим и поумневшим, настоял, чтоб у него была двойная фамилия и отказался  ехать к матери и отчиму. Так и живет на два дома. Учится здесь, летом садится в трайлер с флегматиком  Сивашом – поехали на каникулы. В этом году коня ему заменили: Сиваш пал. Да, не потерявший спеси Апшерон юноше  в масть: отлично смотрятся. А едущая следом Леночка Муромцева верна детским пристрастиям: кобылка под ней – как родная дочь  старушки Крали. Ага, родители  расстарались: высоконькая тоненькая Ленка тоже в сапогах для выездки и с дорогим хлыстиком. Остальное все попроще – джинсы и  кожаный пиджачок с  белой водолазкой. Голова непокрыта, и это мудро: очень красиво, когда летит по полю, сзади вьется русая коса. Провалила в прошлом году экзамены в мединститут. Работает конюхом. Собирается окончить  ветеринарный факультет. Гуманный мир? Безусловно, гуманный!
  Ой! Он рвет  рамы, кричит в открытое окно:
- Сергей! Ты что не соображаешь, что этому огурцу всего пять лет? Сейчас же опусти его наземь!
  Сережка снимает с седла и ставит его среднего сына на плитку дорожки. Пацаненок от возмущения топает  ногами. Дети Маргариты бегут из песочника на вой и скандал.
Тяжело переваливаясь, придерживая руками живот, от дома поспешает Анна. Молча.   О чем -то там потолковали под ее строгим взглядом, Лена слезла с кобылки, Сашка, роняя сопли, сел в освобожденное ею седло, счастливый. Кричит:
- Пап, а Илюха дрейфит на лошадке кататься!
- Только по двору и пусть кто-то ведет  под уздцы! – строго приказал он, по уши довольный отвагой сына: в него уродился, чертенок! И глазки зелененькие.
  Чернецкий прищурился, потянулся и совершенно хладнокровно встретил занесенную  в кабинет  Виктором Купреевым  весть, что  по радио назавтра обещают дождь с последующим похолоданием, заморозками на почве, а кой - где и с выпадением осадков в  виде снега. Чему удивляться? Май, весна, черемуха цветет…