Кейя

"Кейя!" – неожиданно  для  себя  хриплым  полушепотом крикнула я, оттолкнулась от тротуара тяжеловатыми ботинками и вознеслась метра,  наверное,  на полтора над Землей, потому что удар пришелся этому шибздику в грудь высоко, под самый подбородок. И "призрак замка Морресвиль" рухнул, зловеще сверкнув глазами в прорезях натянутой на морду черной вязаной шапки. Инерция повлекла меня за ним, и в полете я горько попеняла себе:  надо было внимательнее смотреть  фильмы  Чака  Норриса  и Клода Ван–Дамма — как–то тем удавалось всегда оставаться на ногах,  а  где очутюсь я при приземлении?
Спас мою боевую репутацию сугроб,  еще  невысокий,  но уже достаточный,  чтобы моя жертва пала не плашмя, а как бы с подпоркой под лопатками.  В результате я  свалилась на его хилую  грудь, причем очень удачно: треснув его растопыренными коленями по растопыренным рукам,  в одной из которых у него был нож — блескучий такой,  страшноватенький, с кнопкой,  произнесший внятное "чик", когда он обогнал нас  с моей случайной попутчицей и вдруг резко повернулся,  выставив вперед правую  руку  с этим "говорящим ножом".
О! Что я услышала про себя после секундного  кряхтения подмятой мною жертвы! Как честная девушка, я должна была покраснеть и наутро потребовать от своего  жениха,  чтоб он убил этого гада на дуэли! А как базарная торговка, за которую некому заступаться, я молча врезала нетактичному собеседнику с правой руки по левому глазу, перенесла вес своего тела на колено,  давящее его правую руку, и хрипло приказала: "Выпусти нож, сука,  или глаза вы-ткну!", для убедительности сняв варежку с руки и  растопырив  указательный и средний паль-цы.
– Боже мой,  Боже мой, Боже мой! — заныло за моей спиной ночное пространство,  ус-тавленное  домами,  где  все нормальные люди нашего поселка смотрели сейчас телевизор или пили чай.  Я не сразу сообразила, что это скулит попутчица. Ну, спасибо: не убежала.
— Забери  у  него нож!  — приказала я,  возвысив хрип, сколь можно, чтоб она могла расслышать приказ, вычленить его сознанием из собственных причитаний.-  Забери нож!
Услышать—то она услышала,  но сдвинуться  с  места  не смогла: стоит за моей спиной, воет: "Я боюсь, боюсь, боюсь!!!"
— За милицией сбегай! — снова перехрипела я ее скулеж.
— Боюсь, боюсь, боюсь!!!
Блин, такие  лахудры  не  только  своих шуб — жизни не стоят! Надо было к дому троп-кой через  пустырь  уйти,  и пусть бы  он  с  этой дурой спокойно разбирался.  Но как быть сей-час?
Изогнувшись, сколько можно,  я попыталась вытащить нож сама, но этот гад еще на что–то  надеется:  зажал  кулак мертво. Ах, так!  Я надавила уже чуть замерзшими пальцами ему на веки в прорезях маски.  Он засопел и закрутил головой. Пришлось хряснуть его по бу-горку носа рукой в пуховой варежке – ничего,  эффективно получилось.  Кулак с ножом раз-жался.  Нож я забрала.  Чикнула кнопкой, убрала лезвие, сунула нож в верхний карман своей куртки.
— А сейчас,  мужчина, мы будем вас кончать! — сообщила я, задирая шапку–маску на его лице. -  Мы вас запомним на всю жизнь и составим на вас фотороботы.
Ехидничать мешало горло:  ангина,  наверное, черт возьми. А разглядывать – темнота.  Знать бы, разглядела б гада еще в автобусе. Но он мудро сел:  прямо к кабине,  на единственное сиденье и  ехал,  отвернув  харю  к окну,  невидненький, скромненький. Так и допилили до конечной остановки, сошли две  дуры – я со своей сумищей и она,  в норковой шубейке и шляпе,  сдобным кренделем из норки же.  А  через полтора квартала: здравствуйте, я Робин Гуд! Что–то знакомое почудилось при разглядывании в  лице  Робин  Гуда, но, клянусь,  был он не из местных: здешних шпанцов я, в общем—то, знаю, и я им примелькалась, они бы на меня руку не подняли.  Хотя  черт  его знает!  Уж больно ненадежно нынче за кого–то ручаться:  вон мою соседку по  квартире собственный сынок ограбил и хоть бы хны! И она его простила, наша тетя Паня.  А с этим что делать? Слабо верится, чтоб  участковый телепатически услышал зов моей души и появился здесь,  в бесфонарном пространстве,  а  между тем я  на  грабителе  засиделась:  колени сквозь джинсы, колготки и вязаное трико с мохеровой ниткой ощутимо  холодит снег.
Но и отпустить его так, за здорово живешь, лишь с двумя оплеухами — это себя не ува-жать. И без предупреждения резко встав, я пинаю юношу туда, куда пинать не рекомендуется,  удовлетворенно смотрю, как он скрючился, с удовольствием слушаю,  как взвыл,  произношу по возможности громко: "Больше здесь не ходи! Яйца оторву!" – и берусь за ручки своей су-мищи.
С приевшимся уже тихим воплем "Боже мой!" к сумке наклоняется и владелица ценных мехов: всего–то и надо жизнь и шубу  спасти,  чтоб  в человеке проснулось благородное стрем-ление к взаимопомощи.  Что ж ты раньше—то рядом шла, лишь косилась,  как я, перехилив-шись на один бок, волоку свои громоздкие сокровища?!
Идет быстро,  аж  затаскивает свой бок сумы вперед:  у меня что—то кончились силы вместе с боевым запалом.  Усталость навалилась и вяжет ноги в тяжелых мужских ботинках – на толстой подошве, на натуральном меху, 38–й размер, на  два размера больше,  чем надо,  чтоб можно было пододеть две пары шерстяных носков.  Пора, наверное, перебираться в ва-ленки:  есть у меня ладная зимняя обувка. С резиновой подошвой,  чтоб не мокли ноги, если случится оттепель. Боже  мой!  Снова  зима – хоть плачь,  как они быстро приходят, эти зимы!..
– Мы пришли!  – говорит она, опуская свою ручку сумки. Хоть бы проводила до моего  подъезда,  паразитка!  Опять надрываться одной  —  еще  за  угол  ограды идти и там с квар-тал...
– Нет–нет!  – загораживает она мне дорогу.  – Вам надо зайти ко мне! Вызовем мили-цию! Пусть его поймают! Я позвоню из дома! Пойдемте!
Пусть поймают, действительно, думаю я, вспомнив холодок вдоль  хребта и тихий ужас в голове,  когда я моментально представила,  разглядев нож,  что все  мои  труды последних лет  пойдут  прахом,  перекочуют из моих рук в чужие лапы и сумка с товаром,  а главное — деньги, спрятанные в  сумочке -"напупнике" под моей курткой.  Это был бы крах,  а я их пережила уже столько,  что надоело  все это мне  выше  всяких пределов терпения.  Я не могла остаться без ничего – вот и весь сказ,  вот и  все  истоки героизма. Мне повезло,  что грабитель оказался хренового росточка и под внушительным пуховиком — хилый сложением, что обнаружили мои ляжки, обхватившие его грудную клетку при падении,  но окажись на его месте какой–нибудь местный Шварценеггер,  исход  был бы тот же:  "кейя" сегодня прозвучало бы раньше,  чем я соображу, что в этой ситуации делать. Хватит! Убью любого, убью!..
Она отпирает, возясь и лязгая, калитку, я стою, разглядывая строение,  куда несет меня судьба.  Бывший детский садик. Я сама ходила в такой.  Когда—то...  Шесть групп. Это чело-век на сто восемьдесят,  выходит? Плюс персонал. А сейчас тут живут четыре человека.  Она,  ее муж,  двое детей плюс собака и кошка,  наверное. Кошку я не видала. Остальных видела,  как и ее,  краем глаза: в общем–то, я редко хожу по этой улице.  Чаще пустырем:  там короче до конечной автобуса и путь милее:  никто  не  видит  моего хронически хмурого по утрам и хронически усталого по вечерам лица.
Она открыла калитку,  прошла,  не оглядываясь,  уже не помогая мне тащить суму, при-казав "Захлопните ее покрепче!" Что я и делаю, но у крыльца, где она меня ждет, почему–то суча ножками, спрашиваю: "А как же мент зайдет?"
Она было задумалась, потом махнула рукой: откроет. У него есть ключ, откроет.
Проходим в детсад,  тьфу, в ее дом. Ну-у–у... Ожидался холл с зеркалами, а тут за там-буром все по—старому: масляная краска с росписью на темы жизни Винни–Пуха. Только до-вольно приличная небольшая стенка для прихожей поставлена, в ней небольшое зеркало.        Н–да,  Катерина, на роль Никиты вас не возьмут, хоть и неплохо вы исполнили сегодняшний трюк: уныла ваша мордочка с темными подглазьями, уныло обвисли ваши невыразительные без  обводочного карандаша и стойкой помады "Каптив"  губешки, глаза блестят,  но  блеском глаз вечно голодной и хронически беременной вашей кошки Муси,  дорогая. Сняв пуховые варежки, закрепленные  на  резинке,  как у детсадовцев,  я трогаю лоб:  не понять,  есть ли тем-пература — руки от  варежек горячие, "термометр" необъективен.
Пока я ревизовала остатки своей девичьей красы, хозяйка быстренько куда–то смота-лась. Вернулась в шубе же, но уже без шляпы и в домашних парчовых тапках с "пуховками" на босу ногу. Следом шел персидский плосконосый кот, шаг в шаг за ней,  к чему–то принюхива-ясь.  "Брысь, Кузя!" – взвизгнула она, обнаружив его сзади, лижущим ее щиколотку.
– Раздевайтесь!  – предложила она,  снимая шубу.  Кот, отскочив было, снова под-крался к ней, лизнул другую ногу.
– Что с ним? – заинтересовалась я.
— Описалась я.  От страха,  — сообщила хозяйка, двинув кота без церемоний тапком в морду. Ей бы такую решительность проявить, когда надо было. Кот отлетел и стал обиженно умываться,  мне  показалось,  чтобы утереть слезы. Сунув мне в руки "сотовик" и сказав "зво-ните",  она двинулась по длинному коридору. Справа во всех садиках  – кухня, окнами во двор,  а у них что? "Слушайте, я номера не знаю! – крикнула я вслед. – Позвоните сами!".
Она вернулась,  взяла сотовик, потыкала пальцем в клавиши, попутно спросив: "Что у вас с голосом?"
– Простыла, – хрипанула я. – Ангина, наверное.
– Е–мое! – лепетнула она. – Ладно, сама поговорю. Пошли в столовую.
Ага. Бывшая кухня — это столовая. И сделано без особой роскоши, но неплохо:  краси-вые  шкафы,  не фабричные,  из чистого, светло–лакированного  дерева,  длинный  стол из светлых тяжелых плах,  широкие лавки со спинками, в торцах стола два высоких резных стула – стилизация под старину и патриархальность.  Люстры из черного железа в завитушечках, тоже, похоже, не фабричные: я торгую недалеко от электротоваров,  там, у нас на рынке, каких только светильников нет – таких не видывала.
– Муж делал.  И мебель тоже, — заметив мой пристальный интерес, похвасталась  она,  держа  "сотовик" возле уха: милиция не спешила откликнуться на свои позывные. — Черт вас побери! – потихоньку накалилась дама от звука "пик — пик – пик" в трубке. Там как будто это-го возгласа ждали. – Алле!  Ну, наконец–то!  Участковый?  Здравствуйте, Игорь Николаевич! Ах,  уже узнаете по голосу?  Очень  приятно! Но, честно говоря, повод ужасный:  меня и одну гражданку чуть не зарезали на улице...  Да...  Ну, сколько времени надо дойти  до нас примерно от угла Первомайской?  Да... Гражданка дала отпор.  Ха–ха–ха,  я не каратистка, вы же знаете.
Сидит на резном диванчике, нога на ногу. По мере беседы поза все изящнее, и я ее по-нимаю: участковый Игорек — херувим здешних мест.  Молод,  усат,  сложен гренадером, ума, правда,  как  у  Шерлока Холмса в большом пальце на ноге... Не помню случая, чтоб он хоть где–то кому–то чего—то нашел при кражах, весьма обильных в поселке, ну да народ не  тужит — сам воров вычисляет,  если не пришлые, так что раскрываемость есть и не ниже общегород-ской.  Но тут–то  не  обойтись  "самообслуживанием" – "клиент" был приезжий. Вот и хозяйка об этом же.
– Игорь Николаевич, это не местный. Приходите запротоколируйте. А еще лучше – пой-майте этого негодяя:  он далеко не ушел.  Наверняка ошивается на  конечной.  Поздно ведь уже — автобусы ходят редко.  Нет, он вряд ли уехал. В крайнем случае, можно на вашей машине автобус догнать.
Насмотрелась американских боевиков,  очевидно.  Так ей Игорек и помчался, как ветер. Ага, уже излагает: бензина нет, патронов нет,  резина лысая.  Ну что,  норконосица, отомстила милиция за твои мокрые колготки?  Да не  трать ты нервы и словарный запас,  никуда Игорек за полчаса до окончания работы не двинет из  своего  теплого  опорного пункта: все  знают,  что  в  11.00  он запрет избушку на клюшку. И хоть всех вас тут перережь, трубку  домашнего телефона он вообще не берет.
-Может,  сами на конечную сходим?  – предлагаю. -Я его голыми руками возьму, а вы связать поможете.
– Господи!  — ужасается хозяйка.  — Этого не  хватало, чтоб я со здоровыми мужиками врукопашную дралась!  Я вообще на вас удивляюсь!
– Он, что, здоровый был? – удивляюсь и я, а потом соображаю:  ее–то он был выше.  Это во мне 170 сантиметров,  а  она  "карманная" девочка.  "Метр пять в шляпке".
– Ладно.  Домой пойду, – говорю я. – Только сумку разрешите у вас оставить. Надоело ее таскать.
– Да.  Сумочка у вас еще та.  Я просто надорвалась,  – любезно улыбается она,  следя как кот,  забыв про пинок, хитрыми зигзагами идет по столовой,  имея целью ее пахучие голые ноги: светло–желтые глаза выпучены бессмысленно и сладострастно, курносое "лицо" вдохно-венно.
– Да ты отвяжешься или нет,  мерзавец?  – спрашивает она, вперив свои яркие голубые очи в его бесстыжие зенки. – Поставьте чайник,  а я ванну приму.  Ну,  надо же!  Неужто я от страха чистой  валерьянкой сикнула?  Вы посмотрите,  как привязался!
И она оставляет меня с котом.  Несколько минут я сижу, разглядывая его  разочарован-ную    физиономию,  размышляя, что бы  за  порода  вывелась,  если скрестить этого темно—абрикосового красавца с нашей замурзаной  бело—серой тощей Мусей.  Мечты  натуралиста убивает холодный финансист в моей душе:  по чести–то, эту Мусю не в расплод,  а на помойку надо — рыбы жрет на бешеную сумму ежемесячно. Я столько этой рыбы не съедаю.
Воспоминание о  кошачьем  рационе заставило вспомнить, что последний раз я ела ча-сов в пять, на трассе. Остановили мы свой "челночный" автобус,  сбегали в голые кусты по не-глубокому снегу – мальчики налево, девочки направо. Водитель хотел  тронуть,  но все закри-чали:  "Дай поесть спокойно! Из–за тебя же поздно едем, так что не скрипи!" – у  него  что–то сломалось в Свердловске,  куда мы всем каганом ездили к оптовикам,  прошабаркался  с  ре-монтом, все нервы  вытянул,  а теперь гонит,  как бешеный,  того гляди, перевернется,  где тут поешь на ходу среди громадных сумок,  заваливших автобус — обольешься весь горячим кофе из термосов,  кетчупом измажешься, холодным беляшом подавишься. Господи, ведь я язву себе наживу, если еще не нажила — так под ложечкой тянет.
Ставлю чайник на красивую электроплиту, хотя можно было включить и электрический "Мулинекс" — вон  он  стоит, на барной  стойке,  отделяющий  кухонное оборудование от ос-тального пространства.  Сколько тут квадратных метров, в этой столовой? Вся наша коммуналка, наверное, поместилось бы…
– Вас как зовут? – нарисовалась в дверях хозяйка, чисто помытая,  в голубом махровом халате до пола, с тюрбаном из темно–синего полотенца на голове.  Смазливая, ничего не ска-жешь,  но сыта и коротка, если строго судить, под мировой стандарт красоты не тянет.
– Екатерина,  – отвечаю я с большой дозой величия:  ее великолепие не  позволяет  мне сказать попросту "Катя" – очевидно, у меня комплекс неполноценности, который я пытаюсь маскировать.
— А  меня  Нинель Никодимовна, – тоже мается каким–то комплексом она, иначе бы не предлагала людям ломать язык таким звукосочетанием, а сказала бы  "Нина". – Есть хо¬тите, только честно?
– Хочу!
– Если  честно,  есть нечего,  – обрадовала, без улыбки хлопая глазенками.  — Мои уе-хали на каникулы в Москву. Я сижу на кефирной диете.  А чтоб легче  было  сидеть,  за про-дуктами не ходила. И даже кефира нет —  весь выпит.
Ни хрена  себе!  Кое–что  из жизни миллионеров:  у них крошки за душой для гостя нет.
– Один "Китекат", – насыпая колечки–звездочки в пласт¬массовую миску на полу, вздох-нула хозяйка.
– Но хоть картошка—то есть?  — разозлившись, спрашиваю я. – Масло растительное?
– Посмотрите в холодильнике,  — предлагает она,  снова удаляясь.
Нашла шесть крупных картошин,  банку с топленым мас¬лом, луковицу,  две некрупных морковки, головку чеснока, почистила все это, нарезала, жарю...
- О,    как пахнет прелестно! — сунула  она  нос в столо¬вую и снова затерялась в просто-рах бывшего детсада.
Без приказа я обшарила все шкафы, нашла буханку черно¬го хлеба  только  что  не зака-меневшую,  но без плесени. Срезала корки,  обжарила ломти на масле – чужого не жаль – посолила,  натерла  зубчиком  чеснока и густо засыпала пряностями из висящего у плиты "патронташа" с наполненными травяными порошками карманчиками.  Еще я поставила на стол початую бутылку.
– Мускат  "Красный камень" под картошку?  – усаживаясь на стул с крепко зажатой в кулаке вилкой,  удивилась хо¬зяйка.
Мне она вилку почему–то не достала, что мало меня сму¬тило: у  меня уже рот был по-лон голодной слюной, и вообще мне с ней не детей крестить – и я вилку из ее руки хлад-нокровно вытянула, сказав: "Вы на диете!"
Она сбегала к буфету за второй вилкой,  по пути  пояс¬нив: когда,  мол, нервничает, ей непременно надо чего–то пожевать, а уж сегодня нервов было... Словом, есть приш¬лось  напе-регонки,  "Мускату"  она вообще лакнула больше меня, но еды хватило, и вина оказалось в самый раз: меня разморило всю, руки–ноги стали ватные, голос вообще про¬пал. А она активно разрумянилась ото лба под тюрбаном  до щелки между грудей, топырящих лацканы халата.
–Ядрена вошь!  – вдруг треснула она кулаком по  столу так, что зацепленная вилка от-летела, едва не пронзив ко¬та, задумчиво сидящего перед миской с  нетронутой  горой "Китека-та". -   Сейчас  ты  узнаешь мой голос!  — цапнула "сотовик", стала давить клавиши:  надавит, послушает пиканье и снова набирает номер.  Фиг!  Тот, кого она очень хотела услышать и удивить своим вокалом, молчал, как ры¬ба в пироге.  – Ничего! – сказала она, встав из–за стола и куда–то направляясь. Я было подумала, не подстраховать ли, а потом решила: а! Ее дела...
Тут взвыла сирена,  коротко, но громко, заставив подскочить и меня, и кота. Минут че-рез пять появилась хозяй¬ка, сняла парчовые тапки,  брякнула  подошвой о подош¬ву, отряхивая от снега.  Через шесть минут в дверях сто¬ловой стоял наш участковый во всей своей  нечелове-ческой красе: в  сером форменном бушлате поверх фиолетово–розо¬ватых спортивных брюк и подшитых коротко обрезанных  ва¬ленок. Усы взъерошены,  револьвер снят с предохранителя, густая шевелюра взблескивает от быстро тающего снега.
– Ч–ч–что  случилось?  – лязгнул Игорек безукоризненно голливудской  челюстью.
– Ничего,  – спокойно ответила Никодимовна, ставя руки в боки.  – Просто я пригласила вас спросить; а на чем вы вообще будете  ездить,  если  мой муж перестанет ссужать ваш уча-сток бензином?  На ослиной моче?  На самогоне вашей тещи?  Я  вам русским языком сообщи-ла,  что меня и вот эту даму, — она махнула рукой в мою сторону, я прио¬санилась,  –  чуть  не  лишил  жизни  какой–то бандит на вверенной вам территории – и что? Что? – я вас спра-шиваю!
– Что? — выпучился Игорек.
– Вы его задержали?  Или хотя бы примчались  составить протокол? Почему  вы пошли спать,  зная,  что по поселку бродит социально–опасный элемент?  Маньяк с ножом, напа-дающий на  женщин,  — она посмотрела на меня,  прикинула что–то в уме и добавила, — и невинных девушек!
– Да уехал уже он!  – горячо прижал руки к сердцу Иго¬рек и соврал,  честно глядя в гла-за.  ~ Я ходил на остановку , проверял.
– А че там можно проверить,  не зная примет? – шепотом поинтересовалась я, но меня расслышали.
– Действительно!  Мы ведь вам его не описали! — ехидно скривилась Нинель.
В столовой повисла долгая тишина.
– А  сейчас  – укоризненно покачала она головой,  – я точно знаю, что вы скажете: про-токол составить не могу,  не захватил бланков.
– Ну!  — согласился блюститель  порядка,  рассматривая лужу, натаявшую на палас с его валенок.
– Садитесь к  столу!  –  приказала  хозяйка,  небрежно отодвигая тарелки.  – Сейчас принесу бумагу и ручку, по¬том все перепишете в своей конторе.
Мент вздохнул и сел,  спрятав пистолет Макарова за ре¬зинку тренировочных штанов.
– Бушлат можно снять, — предложила я.
– Я голый по пояс,  – тоже шепотом ответил он.  – Че с ней? Я ее такой не видывал.
– Большое эмоциональное потрясение,  – правдиво приго¬рюнилась я,  вспомнив черную шапку на лице, светлые щели для глаз и слово  "чик",  произнесенное  ножом.  Правда, непри-ятно. Даже  мне,  а уж чего только на веку повидать не удалось!
– Итак, пишите, – появившись, потерпевшая сунула мили¬ционеру тетрадь в косую ли-нейку для первого класса и ша¬риковую ручку. – Мы вышли с Екатериной из автобуса...
– Отчество, фамилия? – отрывисто вякнул Игорь Николаич.
– Мое? – шепнула я. – Валентиновна. Кузьмина.
– Что с голосом? – поднял он нос от тетради.
–Пропал на почве стресса,  – громко и внятно пояснила Никодимовна. – И если вы впредь  собираетесь  так  рабо¬тать, весь поселок скоро будет безголосым.
- Нет,  — просипела я,  — простуда.  — Жалко мне стало пришибленного аргументаци-ей бедного Игоря Николаевича.
– Молоко горячее надо с медом и маслом. Или медикамен¬ты. У вас есть? – воззрился он на хозяйку.
– Сейчас найду  – пообещала она, удаляясь. Приволокла целую коробку  снадобий.  Ко-робка  была из–под обуви,  и  выдающийся сыскарь дедуктивно (взглянув  на  этикетку) сделал правильный  вывод:  – У вас муж носит сорок пятый размер.
– Йес!  – согласилась Никодимовна.  – Это не ноги, это лыжи! Ну, давайте все вместе че-го–нибудь тут найдем.
И мы стали рыться в коробочках,  тюбиках и бутылочках, и нашли много чего, и двое из троих пожелали,  чтоб я все сразу выпила,  но  я выбрала какой–то не пробованный мною дорогущий импортный спрей,  пошикала в открытый рот, по¬дождала, что запою после лечения глубоким меццо–сопрано, но ни фига такого не случилось,  правда, першить в горле стало меньше.  Потом я была отправлена в  ванную,  поле¬жать, прогреться, а Игорь Николаевич снял бушлат и прик¬рыл наготу (до пояса) рубахой отсутствующего мужа хозяй¬ки  –  писать предстояло много,  а в столовой было очень тепло.
Ванна у них была тангенторная, с водоворотом, джакузи, иначе говоря,  и полежала я в ней всласть.  И,  наверное, зря: меня совсем повело – температура,  очевидно, поднялась. И тошно было надевать на  вдруг  каждой  клеточкой заболевшую кожу  и  какие–то хрупкие кости тесные черные шерстяные панталончики,  тугие колготки,  тягучие мягкие мохеровые рейтузы  и  брезентово–грубые джинсы...  А там еще две пары шерстяных  носков,  бюстгальтер,  футболка, свитер, жилет,  куртка,  ремень  с кошельком,  мохеровая шапка—шлем, капюшон куртки, пуховые варежки. Бог ты мой, еще ботинки шнуровать!..
Очнулась я не скоро.  Лежу в широкой постели у светлой стены, а  противоположная стена от меня метрах в десяти, ну, может,  чуть меньше.  Умерла и попала в рай?  А  там ждала меня моя мечта – светлая квартира, где я одним–одна? Coлнце райское  сквозь  тюлевую  густо  присборенную штору бьет,  мягкие тени в шелковых гардинах с ламбреке¬ном прячутся.  Блики света лежат на светлом ламинате  на полу, мебельная стенка белая зеркалами шкафов сияет, ко¬вер светло—абрикосовый с редко отстоящими белыми крупны¬ми цветами на полу лежит. Хороший у меня вкус прорезался в раю – цвет ковра увязан с гардинами и цветом балдахинчика  тюлевого над моей кроватью.  Пустовато вообще–то в комнате — больно уж она велика.  Но,  может,  это просто так кажется по контрасту:  в земной жизни ютилась я, го-ремычная,  в зашкафном закутке без окошка, метра полтора шириной закуток:  кушетка моя стоит да еще втык журналь¬ный столик поставлен,  на нем  настольная  лампа,  очень приличная: красивой формы черная ваза с позолотой увенчана вишневым огромным абажуром.  Девчонки  подарили  на день рождения в позапрошлом году, сама бы я такую не купила. Нет, а действительно, где я? – думаю, ощупывая пу¬ховое одеяло в нежно–узорчатом пододеяльнике,  подушку в наволочке с оборками,  матрац,  гладенький и мягко упру¬гий.
– Проснулась? – спрашивает невысоконькая, полноватая, аспидно—черноволосая жен-щина с яркими голубыми  глазами. – Ну, давай завтракай: молоко, мед и масло я купила.
Кто это?  – немного напрягаюсь я, но память потихоньку возвратилась: а, вчерашняя моя товарка по несчастью. Как ее зовут–то? Нелли? Нинелли? Отчество точно помню: Ника-норовна.
– Мне бы в туалет сначала да умыться,  – хрипло произ¬ношу я. — Где это?
–А вон напротив, – говорит она.
Ну, значит,  не  заблужусь;  и  в моем садике там были унитазики, душ для мытья ног, низкие раковины для умыва¬ния и вешалки для полотенец.
Ага, до преобразований этот  угол  не  дожил,  правда, один унитаз и одна раковина сде-ланы повыше.  Ими и поль¬зуюсь. Зубы почистила пальцем,  намазанным пастой  "Аква фреш". Утерлась полотенцем с зайчиками.  Я, что, в детс¬кой спала?  Так и есть,  оказывается. Тут жи-вет дочурка–первок¬лассница. Вот  и  игрушечки  ее  – рассаженные в креслах плюшевые мон-стры.  Как с ними играть,  с этими  тиграми, медведями и зайцами в человеческий рост?  В дет-ско–человеческий... Впрочем, это не моя забота.
Пью и ем,  как белая женщина, сидя в кровати, подпертая подушками.  Хозяйка смотрит мне в рот: должно быть, размышляет о своей кефирной диете,  судя по алчному выраже¬нию лица. Глупо ведь думать, что ей жалко затраченных на мое питание средств.  Или не глупо? Поперхнувшись и про¬кашлявшись,  я допила молоко, доела булку, воззрилась на нее и спраши-ваю, где мои манатки. Домой, мол, пора.
– Хорошо,  – отвечает она. – Но сюда вызван врач. Дол¬жен прийти с минуту на минуту. Лихо мы вчера гульнули! А какой протокол написали!  Игорь занесет на подпись: я за вас тоже все рассказала.
– А со мной–то что случилось? – спрашиваю я.
– Трудно  сказать,  —  цыкнула она зубом.  — Но вы за¬чем–то сели на пол ванной в од-них штанишках и  бюстгаль¬тере. И шнуруете ботинки.  И отбивались от меня, когда я стала надевать на вас ночнушку. А потом мы с Игорем при¬вели вас сюда.  То ли вино,  то ли водово-рот в ванной на вас так подействовали.
Из суровой задумчивости меня вывела врачиха,  ахнувшая после того,  как я разинула перед  ней  рот  и  сказала: «А–а–а»:
– Лакунарная ангина! Я такой не видывала!
Я аж обрадовалась: одно дело впасть в идиотию по бо¬лезни, другое – без повода, с по-луфужера муската. Но как отсюда выбираться? Я до туалета шла – меня качало. И ле¬жать неудобно: незваный гость хуже татарина.
– Да не волнуйтесь вы! – оборвала хозяйка размышления  на эту тему. – Никого вы тут не стесните. Дочь эту комнату вообще  ненавидит и живет в маленькой — в бывшем кабинете директора на первом  этаже.
– Агорафо6ия  у  нее?  – интересуюсь я истоками причуд нынешних детишек.
– Что  это?  – вскидывается хозяйка от незнакомого слова.
– Боязнь больших открытых пространств,  – поясняю. – А боязнь замкнутых про-странств –  клаустрофобия.
Это у  меня  скоро будет,  думаю  про себя,  вспомнив свою домашнюю жизнь – жизнь зашкафного таракана. Врачиха в это время роется в коробке для мужской обуви.
– Будете пить это,  это и вот это! – придвигает ко мне кучу таблеток.
Перебираю их: так и есть – антибиотики с сульфаниламидами.  Одновременно!  Смерть микро-бам и по¬лезной флоре кишечника!  Да здравствует дизбактериоз!  И хоть бы,  гадина, при этом пообещала за свой счет купить лечебные фаги!  Мне только хронического поноса при  моей высокой должности не хватало!  Нет, не промолчу, хватит! Так мы уже накалывались: в про-шлом году при более легкой ангине.  С другой врачихой. Они все и всех одинаково ле¬чат,  не соображая,  что я,  например,  не имею казенной медстраховки,  не имею права на оплаченный больничный. И дизбактериоз для меня – ненужная роскошь:  стоимость ле¬карств  плюс посе-щения рыночного платного туалета заста¬вит только на них и работать. И копеечной сдачи не оста¬нется.  Все  это я врачихе излагаю,  побуждая поискать в коробке что–нибудь действенное и щадящее, вроде вчерашне¬го спрея.
– Мы эти лекарства не знаем,  – честно говорит она.  И прикидывается пламенной пат-риоткой.  – Вообще, я считаю, заграница сваливает нам, что придется. Так что лучше все же лечиться проверенными способами, отечественными.
"Вали!" –  чуть  не  сказала я,  но взглядом,  похоже, изобразила что–то подобное. На что последовал ответ:
– Ну,  каждый  нынче  умнее умного!  Просто академики, профессора медицины!  – Она всплеснула руками, немытыми, замечу,  хотя,  гад,  знает, что при ангине надо лезть в рот, не то  что при геморрое. Хотя и перед его обследо¬ванием руки медику рекомендуется мыть.
– Я не профессор.  Я медсестра бывшая, – говорю, глядя ей в глаза.  И не добавляю,  что у нас, на рынке, есть и "профессора"- самоучки:  при  такой  системе соцзащиты не хочешь да чего–нибудь выучишь на "пять",  чтоб собствен¬ную жизнь защитить.  Ой,  господи, ведь все больные там:  постой–ка на улице изо дня в день,  когда  гром  гремит, когда дождь бежит,  снег валит и ярко солнце светит, так светит –– аж в глазах темно.. .
– Где работали? – интересуется она.
– Очень недолго в педиатрии,  — завершаю я беседу, от¬ворачиваясь к стене:  устала, вспотела, задохнулась я от злости, скорей всего,  а, может, и от интоксикации. Хва¬тит ученых дискуссий:  просто не буду ее таблетки пить — и спорить не о чем.
Я засыпаю,  кажется,  на мгновение,  а меня уже кто–то тормошит за плечо:  хозяйка явилась, насквозь мокрую ру¬баху сменить предлагает. "Ой, какая у вас температурища!- гово-рит,  выпутывая меня из липнущего к телу шелкового трикотажа. - Как вы только с ней сутки проспали?»
— У  вас нет ситцевой рубахи?  — хриплю я.  —И одеяла попрохладнее. А спирта?
— Выпить? — таращится она.
— 06тереться.  Не хочу таблетками травиться.  Лимон бы мне.  Спрей.  Полоскание с со-лью и йодом.  Еще маску на¬деньте марлевую – иначе заражу.  И мать мою, что ли, по¬зовите:  пусть она со мной  вошкается,  раз  родила.  По ошибке. В чем и кается пожизненно. Вот!
–  Бред у вас? Бред? — округляет она глаза.
Я   хрипло хохочу: бред!
Маманю к  вечеру привел под конвоем Игорь–мент.  Прямо из ее хлебного ларька на ко-лесиках.  Всплеснула мама бе¬лыми руками: ой, красиво лежишь! Живут же люди! И зашеп-тала, переждав, пока посторонние покинут помещение:
— Сумку я унесу? Поторгую?
— Хрен вам!  – сухо сказала  я.  –  Опять  твой  фраер что — нибудь сворует. Позови хо-зяйку!
Мама послушно сбегала на первый этаж,  где в  столовой шло подписание милицейских протоколов,  уже переписанных на официальные бланки.  Поднялся ко мне милиционер,  хо-зяйка где–то замешкалась.
— Вещи мои отдадите этой женщине только в случае  моей смерти, — ткнула я пальцем в колено мамы, присевшей боч¬ком на постель в позе умильной и со взглядом  любяще–са-моотверженным .
— Ой,  Катя!  Такая ты у нас шутница!  –  со  светской ужимкой взвилась Елизабет,  ро-дительница моя. Четко я ее имя на английский перевела.  Ей бы еще  фамилию  Тэйлор, тоже ведь человек в седьмом браке.  И фигня,  что не по¬везло: последний избранник ее всего лишь Гулькин. А до того она у  нас была Малафеева,  Груничева,  Протясова и дав¬ным–давно Кузь-мина, как и я. Двое из семи мужей фамилией с ней не делились.
— Игорь Николаевич, — прошу я, — занесите мои веши вот сюда, поставьте  у изголо-вья,  а пояс с кошельком суньте под подушку.  И проводите маму.  Обойдусь без нее.  –  Я снова отворачиваюсь к стене.  Ну что за жизнь! Ей тяжело было в качестве первых слов не о сумке спросить, а о мо¬ем самочувствии?
Не споря с милицией,  Лиза Гулькина удаляется.  Как  я ненавижу ее в эту минуту!  Ей тяжело было сказать:  хоть стреляйте, а я останусь со своим ребенком!?
Игорь––мент возвращается с хозяйкой, бумагами, моей су¬мой и кошельком. Я вывали-ваю содержимое кошелька на оде¬яло. У присутствующих зеленеет в глазах. Я считаю долла-ры.  Слава тебе, Господи, все на месте, обматываю их по¬лиэтиленом и укладываю в отделение "напупника", прилега¬ющее  именно  к пупу,  а русскую разнокупюрную "капусту" сую,  не считая, во внешнее отделение. Было бы "зеленых" больше, но двести долларов свистнул, найдя домашний тай¬ник две недели назад,  Гулькин.  Больше взять  побоялся, чуял,  сволочь,  что я его просто убью,  а двести взял и смылся.  Но вернется,  знаю, как всегда, неожиданно и что потом уволокет — не предскажешь.
Мент  и  хозяйка  переглянулись.
– Тот,  что напал,  мог о долларах знать? – спрашивает участковый.
– Вряд ли,  – отвечаю я.  – Он,  мне кажется,  на шубу прельстился. По крайней мере,  он в автобус зашел на од¬ной остановке с... Нелей Кондратьевной.
– О,  Господи!  — взвивается хозяйка. — Нинель Никодимовна я! Кто и как только не обзовет!
– На какой остановке? ~ спрашивает участковый.
– На Комсомольской, – быстро отвечает Нинель. – Я вош¬ла на Комсомольской. 
 Я внимательно смотрю на нее, она на меня.  Что–то она темнит. Села она в автобус на улице Вильямса. Это я помню твердо, хоть голову мне руби: я на ее шубейку  мечтательно  загляде-лась  —  мне  б  такую! Представляете: из цельных норковых шкурок,  рукав пышный на ман-жете,  воротничок–стойка,  спинка летящая. Ей этот фасончик, конечно,  ни  к чему,  особенно при допяточной длине, а мне при моем росте и худобе был  бы  самое  то. Шляпу ее – калачом – мне и даром не надо,  я бы эту шубу с маленькой шапочкой–чалмой носила и не  обязательно  из меха...
– А че вы в городе–то так  задержались?  –  спрашивает участковый, хотя какое ему дело.
– Провожала мужа и детей на поезд до Москвы.  Туда  мы уехали на нашей машине. Ос-тавили ее на стоянке – я маши¬ну не вожу...
– Так, извините, фирменный–то уходит в час двадцать! – оформил в
 слова и мое недоумение милиционер.
Она подумала и,  по всему видно, соврала;
– Семья уехала на проходящем. Эдак неожиданно придумали ехать,  помчались,  купили билеты. Не помню, на какой поезд. Игорь, о чем вы вообще спрашиваете?
– Да! – опомнился мент, похоже, перепутавший лич¬ное с общественным.  – Итак,  вы са-дитесь на  Комсомоль¬ской, он, как утверждает Кузьмина, тоже.
— Нет,  — борюсь я за правду, — он сел на Вильямса, но вошел вслед за шубой. Может, похожая шуба вошла? — пред¬полагаю я, поймав нехороший взгляд хозяйки. – А я просто пе-репутала... шубы.  Словом, он поехал и поехал. На пер¬вом сиденье слева, носом к кабине.
– Раз  вы его заметили,  то и разглядели?  – вопрошает участковый.
– Не то чтобы,  – отвечаю . – Ненель... Игнатьевна... Тьфу! Можно, я вас по фамилии бу-ду звать?
— Можно, — идет на уступки больному человеку Нинель. — Козловы мы, спутать трудно.
— Ну вот, — просморкавшись и покашляв, сиплю я. — Коз¬лова сидела спиной к нему,  а я напротив нее — на сидень¬ях для детей и инвалидов.  Она этак бочком села, меж си¬деньями сумка моя стояла,  все загородив.  Я аж ноги  на нее поставила, колени до носа задрать при-шлось.
– Это существенно для дела? – спросил строго мент.
– А черт его знает,  — хамски ответила я.  — Словом, я все время видела его затылок в темной  вязаной  шапке  с отворотом и плечи в темном,  такой синевато––черный пуховик. Так до конечной и доехали. Он сошел за нами, нас пропустил вперед.  Мы пошли с Козло¬вой ря-дом.  Улица совсем пустая была. Перед Первомайской он нас перегнал и обернулся.
— Ну тут все ясно.  Нинель Никодимовна вчера рассказа¬ла, как развивались события в этом эпизоде.  Я вам зачи¬таю.  Вот. "Я отпрянула и задрожала, а Кузьмина спокойно поставила сумку,  спросила: "Че те надо?", и когда напа¬давший с ножом зловеще сказал: "Жизнь или кошелек?"...
— Ой! — восхитилась я. — "Шубу и деньги" он сказал. Но ладно. Дальше слушаю.
—“ А щеночка жареного в шоколаде не хочешь?  – спросила Кузьмина и предложила: –Уйди на хрен по добру—по здорову». Но тот сделал выпад с ножом. Тогда Кузьмина провела мастерский прием,  как в зарубежном кинофильме:  преступник оказался на земле, а она, спо-койно сев ему на грудь, поп¬росила меня взять из его руки нож.  Но я, честно говоря, все еще не пришла в себя от ужаса".
— Хватит,  – сказала я.  – А что вы там от моего имени надиктовали? Огласите, если не трудно.
Нинель взяла  из  рук милиционера листы и прочла:  "Я, увидев нож,  спросила: "Что вам угодно?" Он сделал выпад, и я  пнула  его в грудь,  потом бросилась ему на грудь и вырвала из рук нож..."
— Разность  восприятия,  как  мне кажется,  я передала неплохо, — не без тщеславия за-метила Нинель.
— А где, как вы думаете, нож сейчас? — поинтересовался второй фальсификатор прото-колов.
— В верхнем левом кармане моей  куртки, — сообщила я.
— Да—а—а? — округлил он глаза и укоризненно обратил их на Нинель.  — Что ж вы сказали аж два раза,  и за себя и за нее, что нож выкинули в сугроб? Это опять все переписы-вать?
— Устала,  — сообщила я,  отворачиваясь к стене.  —  А нож, товарищ лейтенант,  надо из моего кармана доставать осторожно, чтоб не прибавить  отпечатков.  Затем  предъ¬явить его  нам  для  опознания  в компании с однотипными режиками. При понятых.
— Ну—ну, поучите меня работать! — завелся Игорек. А чего заводиться,  когда любая собака на поселке зна¬ет: ну  не профессионал.  И на юридический заочно посту¬пить никак не соберется. Взяли после армии, натаскали на трехмесячных курсах,  звание дали из–за должно-сти. А по¬селок – дальняя городская окраина: сюда передовика мили¬цейского труда и калачом не заманишь,  так  уж, заткнута должность и сойдет.
— Я сейчас всем нам кофе сюда принесу,  — сообщила Нинель, удаляясь.
— Не надо, – просипела я. — Спать  буду.
— Да–да–да–да–да!  Вы же больны!
Я закрываю глаза. Температура делает свое дело: я плы¬ву куда–то в темный безвидный простор,  а то вдруг начи¬наю плавать внутри себя: вдруг покажется, что у меня ка¬кая–то ги-гантская рука — от плеча до пальцев , и  я  вся, остальная мелкая,  внутри ее передвигаюсь, лежа на боку, плыву по венам,  что ли.  Сердце — гигантское  —  бухает толчками, все  это  отдает в гигантские уши.  Мизинец на ноге вдруг вырос до размеров слоновьей ноги и живет  сам по себе,  загадочно  и отчужденно.  Вся разъятая громада моего организма никому не нуж-на – такое не  приласкаешь.
И куда–то  меня  относит  каждый мой слышимый громадными ушами вздох – в какую–то запредельную пустоту.  Имя ее я знаю: смерть.  Но в безусловность ее прихода и верю, и не верю: деформированные руки – ноги готовы ее  принять,  а я, мелко плавающая внутри,  ее не хочу. И надеюсь на какой–то  шанс:  кто–то войдет,  вынет нежную  из заваливших меня груд собственного тела. И буду жить, жи¬вая и здоровая.
Что это?  – открываю я глаза.  Аллегория,  что ли, ка¬кая–то на темы бессмертия души? И Бог войдет обласкать и спасти мою  душу?  Вот уж пусть пока не беспокоится.  А если и отно-сительно меня есть у него какой–то  промысел, пусть поможет материально, здесь, на земле. Какого хрена он там у себя думает,  глядя на нас сверху?  Это  почему кому–то все, а кому–то – одни объедки? Вот далеко ходить не будем:  я и хозяйка данного поместья.  Я ее страшнее, грешнее, недостойнее,  чтоб  так жить,  как живу?  Очень сомневаюсь! Меня утешит,  что, на-барахтавшись в жизни за двадцать три года так,  что и врагу не пожелаешь, я буду нежным мотыльком порхать в раю?  Нет!  Хоть вы мне доверен¬ность выдайте,  что она в это время будет голой попой на сковородке в аду сидеть, – нет! Подите все на фиг, херу¬вимы и ангелы!
Я встаю,  кряхтя и покачиваясь,  иду  через  безмерные просторы бывшей садиковской группы в туалет,  полощу–по¬лощу горло, давясь и взбулькивая гадкой смесью воды, со¬ли, со-ды,  йода. Снимаю ночнушку и, намочив спиртом угол полотенца, обтираю горячее тело, изги-баясь,  теряя равновесие, цепляясь  за  низко поставленную раковину.  Потом включаю воду и мою над раковиной голову, обматываю воло¬сы полотенцем,  чувствуя сладкое облегчение: кожа дышит. Сухой рубахи мне никто  не  предложил,  снятая  ночнушка влажна от пота.  И я возвращаюсь в постель в детском ку¬пальном халатике.
А в комнате меня ждет какой–то мужчина. Стоит у балдахинного  столбика кровати, смотрит на меня темными глазами. Резко повернуться и шмыгнуть в туалет?  И показать ему пикант¬ные тылы, едва ли прикрытые халатончиком? Я одной рукой стягиваю осторожненько полотенце с голо¬вы, обматываю им бедра поверх халата и в  таком  усовер¬шенствованном мини приближаюсь к посетителю, наконец–то идентифицировав его персону: это хозяин дома. Что случи¬лось?  Поезд с рельсов сошел, не дойдя до столицы нашей Родины?
– Зашел вас поблагодарить.  Жена рассказала, что тут у вас случилось. Ужасно. Ужасно. Кромешные времена! Женщине надо знать каратэ...
Говорит–то он хорошо,  но с паузами: мини  что ли мое по нервам бьет? Я бы шмыгнула под одеяло, но тоже как–то неудобно. И я стою перед ним,  придерживая  одной  рукой расхо-дящийся на  груди  узкий детский халатик,  а второй контролируя полотенечную обмотку на бедре.
– Какое сегодня число?  – наконец решаюсь прервать довольно длинную паузу.
Он отвечает,  внимательно глядя мне в глаза.  Ого! Еще сутки, значит, я проспала, а не пять минут, как показалось. И все равно его в этой комнате не должно быть, ес¬ли верить в правдивость показаний  его  супруги.  Где–то она шмоналась несколько дней, прежде чем сесть в автобус с висящим на хвосте грабителем. Ну да Бог ей судья.
Она влетает в комнату в сопровождении девочки лет  се¬ми,  пацана лет десяти и худого,  шатающегося щенка немецкой овчарки. Всплескивает ручками, уносится за све¬жей  ночнуш-кой,  предварительно  ткнув  меня в постель и прикрыв одеялом до подбородка. Дети и щенок встают в по¬четный  караул  в  изножии  кровати:  отодвинули розовый тюль,  таращатся на меня – героическую  девушку.  Хозяин садится, придвинув белое креслице, у изголовья.
– Вас  как зовут?  — спрашивает девочка застенчиво.  — Катя или Екатерина Валенти-новна?
– Катя, — улыбаюсь я.
– А чем болеете? – это уже пацан.
– Ангиной.
– Мороженого объелись? – девочка.
– Нет.  Зима нынче рано пришла, ~ сожалеюще поднимаю я глаза к куполу розового балдахина.  – Я такого не ожида¬ла. Ну, то есть на работу оделась легко.
– А где вы работаете? – пацан.
– На рынке. Торгую на рынке.
– Много денег платят? – снова он.
– Н–не! К сожалению.
– Миллион?
– Это сколько заработаю. Бывает больше, бывает меньше.
– Костя,  у тебя другой темы для беседы нет? – спрашивает появившаяся мать.  — Вот они,  нынешние дети: кроме денег, на уме ничего.
– А где вы каратэ научились? — меняет тему парень.
– Ф—фу!  — надуваю я щеки –– трудный вопрос.  Что отве¬тить—то? — В секции.
– Знаете что?  – встревает девочка.  – Вы меня  потом, когда поправитесь, этому прием-чику научите? Я тебе, Кос¬тенька, – поворачивает нос к брату,  – ка–а–а–к пну!  Ты узнаешь!..
Ух ты,  какие теплые родственные отношения. Мать с от¬цом сконфуженно перегляну-лись.  Я берусь спасти ситуацию сменой темы.
– Что это у вас собачка такая худая и бледная? – спра¬шиваю у детей.
 Почему–то торопясь, отвечает мать:
– Породистые собаки,  очевидно,  очень нервные.  Муж с детьми уехал – Рекс бросил есть.
– А где он был?  – спрашиваю я, не вспомнив ни лая, ни личности этого нервнобольного при моем заселении в дом.
– В мастерской мужа, — любезно улыбается она. — Он жи¬вет там.
Бедный пес.  Эта гадина где–то шлялась, не оставив ему ни еды,  ни воды.  Он голоса не мог  подать — вот я его и не слышала.
Пес, обогнув кровать, подходит ко мне и кладет голо¬ву на подушку – рядом с моей:  смотрим друг другу в глаза. Он печально  мигает.  Высвобождаю  руку  из–под  одеяла, глажу его по умному лобику. Он пытается дотянуться, что¬бы лизнуть меня в щеку.
– Он вас благодарит, что вы маму спасли! — смеется де¬вочка.
Пес посмотрел в ее сторону скептически. Сел у ноги хо¬зяина, смотрит на меня. Хозяин задумчиво положил ему ру¬ку на лоб.  Красивая рука,  сильная  такая,  с  длинными пальцами, с  рельефными  костяшками.  Тьфу!  Что  это со мной?  На фиг мне нужны его руки!  И вообще мужские  ла¬пы. . .
— Как вы себя чувствуете?  — спрашивает хозяин.  — Мо¬жет, хорошего врача пригла-сить?  Нина сказала, что у вас что–то страшное из ангин.  Я, честно говоря, не знаток – не ба-ливал, не знаю, что такое "лакунарная ангина".
– Это когда сплошь миндалины затягивает,  –  популярно объясняю я. — А мне уже лег-че. Если позволите, я до утра у вас побуду, а там уж надо домой идти.
— Не—не—не!  — мотает он головой. — Ангиной болеют две недели — не меньше, это—то я знаю. Пока не будете здоро¬вы, как огурчик, мы вас никуда не отпустим.
— Ну ладно! — поворачивается он к семейству. — Разговоры уто¬мили Катю,  так что прошу всех на выход. Сейчас  Нина поесть принесет. Чего бы вы хотели?
– Компота баночного, – вдруг капризничаю я, – сливово¬го или  персикового, прохлад-ного.
 Он улыбнулся:
– Будет сделано. Но это не еда, а десерт.
– А больше ничего не хочу.
– Приду сам и накормлю с ложечки! Ну, пошли...
Встал, сгреб всех в кучу длинными руками,  присвистнул песику, подошедшему попро-щаться со мной персонально. Ушли.
Я переодеваюсь в ночнушку.  Подхожу к огромному  окну, отодвинув  тюль,  гляжу на улицу:  белым–бело и еще снег падает. И это ноябрь! Господи, как такую зиму осилить? И как некстати я свалилась!  Полмесяца потеряю! Ни копейки дохода!  Господи, когда же я на эту квартиру–то накоплю? Все уже удачно было:  развязалась с "боссом",  перестала торговать из "чужих рук".  Самостоятельно арендую рыноч¬ное место,  сама с девками езжу за товаром,  сама плани¬рую,  что взять у оптовиков и  какую  накрутку  сделать, чтобы  быстро распродаться.  И на тебе!  За аренду места все равно платить надо,  а прибыли — шиш. Хорошо бы поз¬вонить,  может, Ленка с Софьей кого–нибудь найдут вместо меня. Я б и сумку свою доверила, зарплатку небольшую по¬ложила, лишь бы товар не кис тут, у моего одра.
Хорошо, конечно,  что я со своей хворью  как на бесп¬латный курорт  приткнулась  – и за лекарства не мне пла¬тить, и кормят, и мамане с ее Гулькиным материально по¬могать не  надо — тоже радость.  И кошка Муся не на моем иждивении. И соседка тетя Паня пусть как  хочет,  так  и бьется: ни молока, ни хлеба я ей покупать вообще–то и не должна на свои кровные.  У нее вообще–то сын есть. Соро¬касемилетний. Пусть  он  бабушку  и кормит,  а я хоть на полмесяца окажусь ни при чем.  Кто меня осудит?  Не я ей такую пенсию назначала,  что, как ни экономь, на месяц не растянешь.  И не я ее придурка великовозрастного  безра-ботным вором сделала. Х–хы! Все у нее продал, пока бабка в больнице лежала.  Окно разбил и заявил в милиции: мать ограбили!
—– Катя,  – неслышно подкралась,  заставив меня вздрог¬нуть, хозяйка. – Мы с лейте-нантом решили дело закрыть, –почти шепотом информирует,  тоже глядя в окно на зиму  и снег. — В конце концов обе мы живы.  А в поселке серьез¬нейшее происшествие: муж жену и тещу из берданки застре¬лил. Дел у Игоря выше головы,  весь в протоколах. Вот он нож вам возвращает. Как бы на память.
Достает ножик  из  кармана,  протягивает мне вороватым движением. Беру. Ни словечка не говорю, что делу каюк не из–за тещи и берданки,  а из–за того, что вся–то ты, го¬лубушка, запуталась,  видно,  и не хочется тебе отвечать на простые вопросы:  где была,  откуда шла,  во что была одета при проводах мужа на вокзал, отчего врешь, что се¬ла в общественный транспорт на остановке,  где пересека¬ются городской маршрут и наш – поселковый,  что  естест¬венно при возвращении с вокзала. Что ты делала, интерес¬но, на улице Вильямса,  в заречном микрорайоне всего  за пять остановок до дому, что не могла приехать и несчаст¬ную собаку покормить?
— Катя,  —  громче и уверенней говорит она,  следуя за мной от окна к постели. –– Не беседуй с Василием Петрови¬чем о происшествии. Он так взволновался – шутка ли, чуть не ов-довел. У него сердце слабое. Так что я прошу.
Опять врет. Он русским языком сказал, что даже ангиной не баливал.
— Буду молчать, как рыба в пироге, — обещаю я, залезая под одеяло.  ~ Мне самой все это  вспоминать  неприятно. Кстати, что  это ваш муж не идет кормить меня с ложечки? По-обещал ведь. Шучу!
— Он  за персиковым и сливовым компотом в магазин убе¬жал.
Ушла, пообещав дополнить мою трапезу куриным бульончи¬ком, омлетом,  чаем с лимо-ном и парочкой бананов. Так бы жил любой,  думаю а, вспоминая свою родную тетку, вечной памяти Галину  Афанасьевну  Кузьмину.  Стыдобища,   черт возьми, что  я  и раза в году не езжу на ее могилу — все деньги на квартиру коплю.  А тетка была единственным че¬ловеком, любившим  меня.  Это из ее рук я ела сливовые и персиковые компоты,  когда болела.  На по-следние копейки купит, сядет возле меня, улыбается, смотрит как я в бан¬ке большой ложкой орудую. "Хочешь?" – спрошу я. "Ну, дай одну сливу – так и быть, съем за компанию". И зара-зиться не боялась.  Съест,  причмокнет и меня по лбу прохладной рукой погладит:  умница,  дескать, моя, добрая, ласковая девочка.
Как мы жили хорошо, когда я после девятого клас¬са к ней в районный городишко прие-хала  и  в  медучилище поступила, где она преподавала химию! А до этого я к ней ездила каж-дое лето. Она старшей сестрой моего отца была. Тот нас с матерью бросил, когда мне года три было. Поте¬рялся где–то на Северах, я его практически не помнила. Од¬но знала:  он есть и шлет большие алименты. Мы с матерью вполне богато жили: мебель у нас была, ковры. Мать на юг ездила каждый  год.  Закинет  меня к бездетной отцовской сестре — и гуляет красиво. Вернется с юга с мужем. Впол¬не приличные мужики,  кстати,  поначалу были. Малафеев — инженер, Протясов — терапевт. Что ей с ними не жилось? Я этих двоих даже "папой" звать соглашалась,  хотя они меня не усыновляли — маманя застрелилась бы,  но от отцовских северных алимен-тов не отказалась.  Наверное,   ее фи¬нансовая верность первому мужу их коробила – все же  ин¬теллигенты были. А меня с восьми лет стало коробить, что я Кузьмина,  а остальная семья — не Кузьмины. Кто–то, не помню, во втором классе мне сказал: "У тебя папа чужой". Я и заду-малась: один папа чужой, второй папа чужой...
Появляется Василий  Петрович:  вначале в дверь въезжает столик на колесиках,  потом с улыбкой  на  румяном  лице входит он. Морозец, говорит, на дворе. Сухой и серьезный моро-зец. Зима!  Надо лыжи готовить. "Вы катаетесь на лы¬жах?" —  спрашивает,  устанавливая сто-лик возле кровати. "Нина, – кричит, – принеси девушке какой–нибудь халатик! Вы сидя  будете  есть?  —  спрашивает у меня.  — Или вас действительно с ложки кормить надо?"
– Да что вы! – улыбаюсь я.
Развернулся, быстро ушел,  быстро вернулся, неся халат и небольшой телевизор. Оде-вайтесь, говорит, я не смотрю. Я тут вам "ящик" удобно поставлю, а то скучно, наверное, ле-жать одной в этом караван–сарае.
Интересно: ему не нравится местный простор? Так переп¬ланируй все, перегороди!
— А, может, вы читать любите? Скажите, что больше нра¬вится: у  нас  неплохая биб-лиотека – я принесу.  Дамские романы? Детективы? Нет? А я думал, все нынешние дамы чи-тают только это.  Счастлив ошибиться. Булгакова, значит, перечитаете. Прекрасно!
Уходит за  книгой.  Я ем.  И хорошо ем!  Все сметала, включая пол–литровую банку сливового компота. Книгу при¬несла девочка. Говорит важно: "Папа просит извинить: ему по-звонил заказчик. Вот он и беседует".
— Как тебя зовут?
– Или Маша, или Маня, или Манюня, или Мария Васильевна Козлова. Еще или Мари.
– Тебя, Манюня, брат, что ли, обижает?
 Шмыгнула носом, посмотрела исподлобья:
— Ну... Вообще противный. "Ха—ха—ха, Манька—Манька", — передразнила родст-венничка.  —  Деньги  у меня отбирает, которые в школу дают.  Для буфета.  Они с парнями на них сигареты покупают — я знаю.  С фильтром! Он к ним подли¬зывается, к парням. А они, между прочим, тоже противные. Они девочек обижают.
– И тебя?
– Меня нет. Он вообще–то им сказал: к ней не лезьте, а то сигареты покупать не буду.  Но все равно я папе  ког¬да–нибудь все расскажу! Все!
– А чего ж до сих пор не рассказала?
— Костик меня убить пообещал. Я боюсь!
– Да ну! – подняла я брови. – Он шутит!
– Ага,  – закачала она головой и улыбнулась скептичес¬ки. – Шутит, как же! Они кошку один раз убили! Я видела! Я  так плакала...  – На темноглазой мордочке несказанная печаль...
–– И тоже никому не сказала?
– Папа уезжал к заказчикам,  а мама не  поверила.  Она вообще никогда  не  верит,  ко-гда  я про Костика говорю. Аж прямо говорить–то ей неудобно!  Самой же мне и доста¬нется.
Вздохнула.
– Она, что, тебя бьет?
– Не бьет, а шлепает. Еще в этой комнате запирает. Ни¬куда, говорит,  не выйдешь, пока не извинишься. Я, гово¬рит, больше всего не терплю,  когда врут.  То есть  пра¬вильно – "лгут", но это одно и то же.
Тяжелая жизнь,  понимаешь!  Надо отвлечь, спросить про приятное.
– Хорошо в Москву съездили?
– Да! – сразу заулыбалась она.
– А что там увидели?
– Слона и лебедей!  – Аж сияет и ямочки глубокие такие на щеках.  Красивая девчушка. Одета, правда, глупо: вещи дорогие, но  как не на нее куплены.  Она плотненькая еще по–детски, это бы замаскировать фасончиком — и торчащее пузцо, и бочковатенькую грудную клетку, так нет — пушис¬тая кофтенка в обтяжку,  узорчатые  лигенсы  на  толстой попке.  Под-сказать матери, что ли, да в бауле порыться: у меня как раз детские вещи.  Или  неудобно?  Поят–кормят, так еще и торговлю налажу, не отходя от кровати.
– Мари, ты чего тут торчишь? – сует голову в дверь хо¬зяйка. — Я же объяснила: от больного можно заразиться!
– Я просто Кате про слона и лебедей рассказала,  – за¬лепетала Манюня, отодвигаясь от меня.
– Ты бы уж лучше не позорилась!  – строго прикрикнула мать.  — В Москву Кремль смотреть ездят! Зоопарк и в на¬шем городе есть.
– Но  там он большой,  — умоляюще подняла на нее глаза Манюня и шепотом: — А ле-беди плавают и очень красивые.
– А Кремль еще красивей!  – оборвала мать.  – Иди, иди отсюда. Ранец собери – завтра в школу.  И ничего не  за¬будь –  ты  уж мне надоела со своей старушечьей памятью. Все каран-даши и ручки положи!  И тетради!  И учебники до одного!
– Да,  мама,  — кивнула Манюня покорной головушкой. – Я папу помочь попрошу.
– И не вздумай!  Он в командировку собирается – ему не до тебя.
Бог ты мой,  как несчастны все  же дети,  если  вдуматься! Орут на них, орут, шпыняют – командуют... Цены этой Маню нет — она к чужому взрослому человеку доверчиво  под¬ходит, а  уж  давно могла бы зло обидеться на всех с та¬кой–то мамашей. Я, например, волчонком стала лет с вось¬ми:  мать  как раз развелась с Протясовым, и стал захажи¬вать поздними  вечерами Груничев.  И бабки из нашего дома,  народные заседатели на лавках двора, подзовут, бывало, и расспрашивают, куда прежние материны мужья делись да что из себя новый представляет: красив, богат, в постели хо¬рош? Вопросы эти, естественно, ставились деликатно, фор¬мулировались  в удобном для моего щенячьего возраста виде, но я чувствовала подтекст,  как и старушечье  ирони¬ческое отношение к матери и ко мне, естественно: коли мы с ней – неразъемная единица, то я каждый раз тоже как бы "замуж выхожу",  вернее, меняю отцов, как перчатки. Вот с той поры, как мне думается, у меня появилась способность так глянуть на неугодного мне собеседника, что тот забь¬ется в истерике,  завизжит, забрызгает слюной: "Че зенки вылупила, рыжая?"
"Ты у нас не рыжая,  ты каштановая!" – боролась с моим комплексом тетка Галина,  ис-тинно рыжая женщина.  Той же масти был и мой отец,  что видно было даже на  тогдашних черно–белых фотографиях: таких мелких вздыбленных кудря¬шек облаком не бывает на голо-вах ни блондинов, ни брюне¬тов. Тетка  любила показывать мне семейные альбомы,  где папаня красовался младенцем – мальчиком – юношей, всегда кудлатый и улыбчивый. А еще лукавый: взгляд "обману — не заметишь".
"Ты у нас каштановая красавица,  – поставив меня перед собой и зажав коленями, любу-ется, бывало, мною тетка. – Такие волосы на сотню тысяч людей в одном экземпляре достают-ся». Какого тогда лешего именно мне повезло? — ду¬маю я,  бывало, потому что и в классе у меня была кличка "Рыжая".  Правда, в седьмом народ опомнился и стал звать меня  за спиной и в глаза "Коричневая чума",  что точнее характеризовало цвет моей  шевелюры,  а  уж  харак-тер–то тогдашний  вообще описывало в полном объеме.  Дошлифовал его до этого состояния Груничев, и ведь это я только сей¬час,  взрослая, понимаю, двигали им самые прекрасные побу-ждения:  он хотел быть мне хорошим отцом. Но как я не¬навидела его,  когда он заплетал мне косы по утрам,  не¬щадно дергая мою голову своими косыми лапами! Как я умо¬ляла мать по-стричь меня,  а та отказывалась – "папа зап¬ретил" – и сама меня не  заплетала,  потому  что  любила долго спать. Она продавцом работала в универмаге – нача¬ло службы в 11 часов.  Еще он любил проверять мой  днев¬ник, ходить на собрания в школу, обсуждать с учителями в моем присутствии мои успехи и промахи,  читать мне нота¬ции  по поводу неубранной постели,  не стриженых ногтей, некрасивого почерка, привычки сутулиться во время выпол¬нения  домаш-них заданий,  смотреть исподлобья,  отвечать взрослым,  будто одолжение делаешь, читать книги допоздна, хамить матери, швырять вещи и визжать: "Че вы ко мне прикопались?  Я не ваша дочь,  не ваша!" Сейчас–то я по¬нимаю:  он по–настоящему любил мать, иначе бы не оставил свою семью с двумя детьми. Возле него она спокойно могла бы осесть, если бы не я да ее глупость: она делала абор¬ты от него,  как и от остальных своих мужей. А догадайся она  родить ему ребенка — он бы на его воспитание перек¬лючился,  от меня бы за недостатком времени отвязался, и все бы было пристойно вполне.
Видела его как–то на  рынке:  покупал  с  моего  лотка джинсики детские.  Узнал  меня,  как ни странно:  я ведь сильно изменилась с тринадцати–то лет,  когда мы расста¬лись. "Учить тебя надо было! – смотрит на меня печально. - Ты ведь умная девчонка у нас». У нас! "Для кого штаниш¬ки покупаете?" – бодро улыбнулась я. Для внука, оказывается. Трехлетний внук от  его  старшего  сына  празднует свой крупный юбилей, надо такие штаны выбрать – чтоб все закачались! Выбрала. И от себя футболочку самую зашибенческую приложила:  мы не чужие, говорю, так что подарите от дальней родственницы.  Улыбнулся печально.  "Как мама живет?" — спрашивает.  "Нормально,  — ответила я.  — Вас часто вспоминает", – соврала.
Иду полоскать горло в туалет. Там тоже громадное окно, а из него видно хозяйскую мастерскую – бывший  садиковский двухэтажный склад. Возле крыльца стоит микроавтобус, хозяин в простецком камуфляже что–то грузит в него — ка¬кие–то шланги,  железяки,  картонные коробки. Каждый его шаг сопровождает щенок. Мне не слышно, но, похоже, мужик пытается  пса прогнать:  остановится с коробкой в руках, что–то говорит:  уйди,  мол,  из–под ног! Псина сядет на хвост,  морду  поднимет и склонит на бочок – внимательно слушает.  Хозяин пошел – и пес пошел.  Сейчас  проверим: хороший  ли  человек?  Пнет или не пнет он действительно надоевшую шавку?  Нет, не пинает, только совестит. Куда он, интересно, на ночь глядя собрался со своими коробка¬ми?  Открыл ворота,  выехал, вышел закрыть ворота. Песик горестно заметался. Хозяин постоял над ним минуту в раз¬думье,  взял под мышку,  понес в кабину. "Папа, папа!" –пробил стекла дома тоненький крик: Манюня бежит в не зас¬тегнутой куртке, в косо надетой шапке. Отец цапнул ее на руки. Она ему что–то говорит, цепляясь за шею. Он кивает головой,  качает головой, спускает ее с рук, нагнувшись, целует в щечку и ласково шлепает по попке, развернув лицом к дому:  иди,  мол, иди, не могу с собой взять. Пое-хал.  Манюня долго машет вслед рукой, маленькая и одино¬кая возле высокой железной решетки ворот.  Идет  в  дом, понурившись.  Помочь  что ли ей в школу—то собраться или не мое дело?
Возвращаюсь в постель.  Меряю температуру:  снизилась, но все еще высокая. Включила телевизор: «пиф–паф, ой–е–ей» - по всем каналам.  Негры–полицейские и негры–преступники, белые проститутки и белые наркодельцы, опять кто–то чер¬ненький метит мне в глаз из пистолета,  а выяснять,  кто таков,  неохота. Что–то я становлюсь расисткой из–за на-шего телевидения:  каждый вечер одно и то же — дюдюктивы американские с непременным  присутствием  черномазых. Аж удивляюсь себе:  негры мне ничего плохого не сделали. Но чего им мозолить наши глаза ежевечерне?  Словом, каж¬дой нации – свой телеэфир! Нравится американцам свое ки¬но – пусть они его и смотрят и  нечего  лезть  на  чужую территорию!
Взяла книгу, но читать не могу — глазам больно, голова устает. Полежу  в полутьме,  вспоминая что–нибудь прият¬ное. Нет,  не тетку Галину.  Виновата  покойница  передо мной – завещания не оставила. Иначе бы я не в чужом "ка¬раван–сарае" сейчас лежала,  а в своем доме. Не надо ду¬мать об этом...
Представлю–ка я в лицах как мы летом выехали  с  моими рыночными подругами  —  Ленкой,  Софьей и Александрой на загородный уикэнд.  Как белые женщины, разнаряженные: я – в коротких трикотажных шортах и топике, пикантно обнажающем пуп,  маленькая тощая  Ленка  —  в  крепдешиновом светлом платьице на бретельках,  толстая Софья — в длинной юбке из марлевки и в футболке "Найк",  Александра, как всегда, в джинсах, но в нарядной го-лубой блузке аж с нак¬ладным плечом и рюшечками. Корзинка у нас была с разными разностя-ми: сервелат, буженина, осетровый балык в нарез¬ке, помидорчики–огурчики,  бутылка водки и бутылка "Мар¬тини", фрукты  в  ассортименте...  У  каждой  еще шляпа, подстилка, полотенце, темные очки, любимая фруктовая во¬да, жвачка,  орешки в пакете или фунтик семечек – нагру-жены, словом. Сели на речной трамвайчик рано поутру, го¬ворим капитану:  высади нас,  кэп, где тебе самому берег нравится. За неплановую остановку заплатим, только вече¬ром нас за-брать не забудь. За отдельную плату, разумеет¬ся.
Место было райское. Заливчик теплый, песок чистый, над обрывом – сосны громадные.  Поплаваешь,  ляжешь на подс¬тилку или прямо на горячий песок, уставишься сквозь тем¬ные очки в высокое небо:  облака плывут, от сосен, солн¬цем  разморенных,  смолой веет,  с пус-тынной реки  сла¬бенький шепот волн слышится,  птица какая–то посвистыва¬ет,  ветерок  не обсохшее  пузо  ласково и прохладно лиз¬нет. .. Человек, может, вообще создан не для труда, а для отдыха, подумаешь,  потянувшись. Рай! Пока девки не за¬говорят. . .
"Ой, туды–твою, разтуды–твою! – это если передавать сло¬ва не буквально,  скажет Со-фья.  – Шишка, блин, (снова не буквально) под самую пятку попала!» « Че ты,  как корова, ползаешь? –  поинтересуется у толстухи худышка.  – Че те не лежится,  блин?  (не буквально)". "Какая грусть — ле¬жать одной на диком бреге! – подхватит тему Александра –существо сред-ней упитанности.- Надо было,  девки, хоть одного ё...ря взять! А, Ленка?"
У всех законченное высшее, думаю я. Вот превра¬ти Софью в учительницу начальных классов,  Ленку и Сашку – во врача–стоматолога и санитарного врача,  это как они со своей публикой общаться будут?
– Слушайте,  – говорю я, – интересно, как мы через пять лет жить будем? А через десять?
– Опять,  блин, (не  буквально) нашу Катю на философию повело, – хохотнула Софья. ~ Не надоело тебе собственные мозги трахать такими мыслями?
– И все же! – настаиваю я.
– Ой, успокойся ты! У тя все будет тип–топ. Если захо¬чешь, конечно.  Я б на твоем месте уж давно в Москве бы¬ла: "зеленые" бы сшибала на Тверской.  В  соболях,  блин, (не буквально) ходила бы,  на "мерсах" ездила! –– это мое будущее рисует завистливая Ленка:  ей кажется, что брови у меня "прямо шелковые",  глаза у меня "неповторимо оре¬ховые", ноги у меня "от ушей растут" — страшно  предста¬вить такое, но почему–то считается  комплиментом.
– Уймись,  я серьезно! – притормаживаю Ленку. – Все же будет XXI век. Что–то ведь изменится.
– Ну,  блин (не буквально),  Катька! — злится Софья. — Говорила я остальным: на кой (не буквально) мы эту шваб¬ру с собой берем?  Испортит настроение,  сучка! И глазом не морг-нет!
– Да ладно вам!  – встряла Александра.  – Идите  жрать лучше. Я все разложила. "Мар-тини" с водочкой в  речке ос¬тудила. Щас как хрипнем – и полегчает.
– Саня,  ты самостоятельно бутылки не взяла? – интере¬суюсь я.
— А вот это не твое дело! ~ отрезает наш шеф–повар.
 Зря, черт возьми, я сцены пикника до этого места довспоминала. Надо  было  на пейзажах тор-мозить.  Все кончи¬лось, как всегда: вечером к подплывшему кораблю Сашку мы подвели под ручки.  Софья, раскисшая от солнца, ошпарен¬ная им по всему телу, белому и рассыпчатому, голосила на всю палубу: "Ой, блин, на жопу сесть не могу! Вся сгоре¬ла на хрен!" — стеснялась все–таки немногочисленных пассажиров,  "фильтровала базар".  Ленка очутилась в рубке, вер-тела штурвал под ласковым присмотром капитана.  Потом лечила гонорею, сетуя на речфлот, но и оговариваясь: мо¬жет,  дескать,  вовсе не кэп виноват, а та, блин, гнида, что была с ней за день до кэпа.
Мы – потерянное поколение,  так это в книгах называет¬ся. Родина—мать потеряла нас,  дур, потому что мы ее по¬теряли: была страна — и тю—тю,  как поет Маша Распутина. В той, непотерянной стране, всяк бы из нас стал, кем хо¬тел.  Я, например, геологом: поступила бы в университет, ходила бы по горам и долам,  сильная,  самостоятельная и одинокая.  Сроду бы не вышла замуж. Редко бы вообще контачила с людьми…
– Катя,  вы не спите? – хозяйка молоко горячее с медом принесла.
Включила свет,  села в белое креслице.  Смотрит, как я пью, а  чуть  ли  не глотательные движения непроизвольно делает.
— Вы давно на кефирной диете сидите?  – допив, интере¬суюсь я.
— Ой! –  машет она рукой. -  Ничего не помогает.  Как разбомбило после вторых родов, так и...
Так вот за что она  не  любит  Манюню!  Точно!  Сидит, рассказывает,  что  Костик ей дался легко:  и родила без особых мук, и после родов в прежние параметры без хлопот верну-лась.
— Я была как фарфоровая статуэтка!  — говорит и, заме¬тив на моем лице приметы не-доверия,  уходит, как выясни¬лось, за семейным альбомом.
Я не  сразу  ее  узнаю  в  белобрысой и даже безбровой школьнице, действительно тощей на диво. Мало чем восхищаюсь,  когда она тычет пальцем: "Это я в институте", хотя глаза и брови уже подведены, а сама она все еще субтиль¬но  недокормлена.  На  свадебных  снимках она уже жгучая брюнетка, и я думаю,  что именно удачный новый имидж пос¬тавил  рядом с ней Васю Козлова — ранее заснятые фотоап¬паратом кавалеры и в подметки ему не  годятся.  Красивая пара  на  цветной фотографии:  светлоглазая черноволосая невеста, темноглазый русоволосый жених. Дети, таким обра¬зом, похожи  на  того и на другого:  сынок – вылитая мать (до смены масти),  Манюня – вылитый папочка в его  натуральной милоте.  Фу,  что это я?  Он мне понравился, что ли? А хотя что зазорного в спокойной объективной оценке? Мужик  приятный.  Хорошего  роста  —  сантиметров на де¬сять–пятнадцать выше меня.  Хорошего сложения,  особенно в этом темном костюме — на свадебной фотографии.
– Видите,  какая у меня талия? – тычет хозяйка пальцем в снимок. Я киваю: вижу–вижу.– А сейчас? – она встает с кресла – руки в боки. Н – да… Разница  ощущается.
– Денег ухлопано – я не знаю сколько!  Гербалайф пила, суперсжигатель жира покупала, у экстрасенсов лечилась, в фитнес—клуб хожу, — перечисляет, загибая пальцы.
– А где тут у нас фитнес–клуб?  – удивляюсь я,  мыслью облетев нашу окраину.  Тут единственный–то клуб профсою¬зов несколько лет закрыт: ни танцев, ни кино, ни библио¬теки. Судоремонтный завод сдох, и опекаемая  им  культура полностью накрылась.
– Я езжу во Дворец культуры в  Заречье.
Ага, ха–ха,  я  миссис Марпл:  хочешь, расскажу тебе от кого ты ехала с улицы Вильям-са?  — думаю я, глядя на хо¬зяйку.
– Помогает?  — неназойливо ехидничаю, вспомнив, как на местном пляже  познакоми-лась с фитнес—инструктором.  Как его звали? Рудик, Эдик?
– Там прекрасный инструктор,  Эдуард Борисович, – сок¬ровенным делится она:  лицо озаряется ликующей  улыбкой, глаза лукавят и хмелеют.
Да, парень видный. И очень вкрадчивый, коли я, позагорав с ним рядом два понедельни-ка, (в фитнес—клубе,  как и у нас,  на рынке, выходные по понедельникам) согласилась сесть в его катерок,  домчалась до его берега, поднялась на речной откос,  прошла на улицу Вильямса.  И вот  сижу пью кофе в  его холостяцкой двухкомнатной. Он мне расска¬зывает, как легко и быстро при моих—то данных  превратит меня во второго инструктора клуба. Я слушаю, задавая де¬ловые вопросы:  о заработке,  режиме занятий,  характере отношений  с  зареченскими  обеспеченными  дамами.   Все о,кей! – доходы буду иметь, соотносимые с моими торговыми прибылями.  И ни мерзнуть, ни под солнцем палиться не надо.  Гуляй,  одетая в красивое боди, в белые носочки и кроссовочки, по тренажерному залу, танцуй под зажигатель¬ные  мелодии атлетический рэп.  "Вы красиво танцуете?" –спрашивает он и включает маг. И я, как дура, еще и спля¬сала.  Для контроля движений перед огромным зеркалом. На небольшом пятачке возле его роскошной  кровати.  Широкое такое лежбище, с одной спинкой в затейливых железных за¬витушках. За них я и цеплялась потом руками, чтобы поме¬шать ему снять с меня футболку и сдернуть лямки закрытого купальника.  И отлягивалась от него, контролируя дви¬жения  в зеркале,  своими "потрясными ногами",  когда он переключил руки и внимание  на  мои  шорты,  решив, что обойдется  как–нибудь без моей нерасчехленной "потрясной груди".
Вывернуться помогло скользкое шелковое покрывало —  мы свалились с этого сексо-дрома на пол,  причем я оказалась сверху  и  с какой–то хреновиной,  зацепленной попутно с прикроватной тумбочки,  в руке. При ближайшем рассмотре¬нии это оказалась женская сиська – розовая,  с темно–ро¬зовым кружком и малиновым соском, изваянная из довольно твердой пластмассы, вполне достаточного веса, чтобы размазать ему профиль.  Я замахнулась,  но  он  рассмеялся: "Стоп–стоп, – говорит. –Все. Сдаюсь. Никто не поймет моей смерти от этого предмета искусства,  хоть и любил я при¬пасть к оригиналу, как никто другой". Словом, расстались друзьями.  Он, пока я собирала манатки – отлетевшую зак¬лепку от шортов, пляжные шлепанцы, черные очки и сумку с остальными причиндалами, уже звонил по телефону какой–то "киске",  просил прийти сей же миг.  Значит, плоть я ему растревожила не на шутку, но открывая дверь, был он спо¬койно  вежлив:  жаль,  говорит,  мы  действительно могли прекрасно сработаться, танцуешь, говорит, ты потрясно. Интересно, а как танцует эта "киска"?
 – Рэп танцуете? — спрашиваю.
– Ой,  не все движения удаются! – печалится хозяйка. –Однажды попыталась сесть на шпагат,  чуть ли  не  неделю еле  ходила.  Инструктор шутит:  развивайте ноги сексом. Побуж-дайте,  дескать,  мужей к поиску прогрессивных поз. Вообще –  он такой остроумный! Мари, что тебе опять на¬до! — вскрикивает, заставив меня вздрогнуть.
– Я Кате "спокойной ночи" хотела  сказать,  –  лепечет Манюня, торча в дверях.
– Спокойной ночи, Машенька! — говорю я. — Спасибо, что ты этого пожелала: мне не-пременно хороший сон приснится.
– Правда? – сияет Манюня. – И мне?
– Да. Спокойной тебе ночи, маленькая.
Убежала в свой "директорский кабинет".
–Вы знаете,  – говорит хозяйка, – я даже рада, что вы у нас погостите.  Завтра врач при-дет.  А послезавтра вы, возможно, уже сможете детей покараулить, пока я на занятия в клуб съезжу.
Да, бесплатный сыр — только в мышеловках! Я уже должна платить за гостеприимство.
– Нет,  – нагло говорю я, – так быстро мне не выздоро¬веть, даже если бы я очень хотела вам помочь.
На фиг я буду ей подыгрывать,  чтоб она побыстрее ока¬залась  в  Эдиковом сексодроме.  По совести–то, вообще бы надо вслух сказать, что приличной бабе там не место — уж больно конкуренток много.  Я ведь помню,  как спускалась по лестнице.  Выглянули соседки Эдика сразу из двух две¬рей,  одна старушенция за мной по лестнице пошла и скри¬пит на ходу:  "Суч-ки бесстыжие! Скоро уж вовсе голые бу¬дут ходить! – имелись в виду мои шорты, коротехонько об¬резанные из старых джинсов.  – И он–то кобель–кобелем, а еще учитель физкультуры! Тьфу, прости Господи и помилуй! Хоть бы, сучки, когда лестницу помыли! Ходют и ходют, ходют  и  ходют..." "Цыц,  бабка,  а то моргалы выткну!" — пришлось сказать,  обернувшись и глянув "фирменно". Ну и что?  Зовите меня хамкой,  честную и доверчивую девушку, но "сучкой" – не позволю!
Я засыпаю вся гордая из себя. Поначалу снится та баб¬ка, беззвучно разинувшая рот под моим гипнотическим взо¬ром. Потом  родная  маманя,  якобы  приведшая  мне  фитнес–Эдика в качестве восьмого отчима.  Я понимаю во сне, что отношения могут сложиться однозначно,  как сложились они с гражданином Федей Григорашем,  не регистрировавшем брака с матерью,  так как он был предельно предан остав¬ленной в Молдавии семье.
Просыпаюсь среди ночи. А где обещанный самой себе при¬ятный сон под Манюнино "спокойной ночи"?  Встаю,  полощу горло,  пшикаю спрей,  умываюсь прохладной водой, пе-рево¬рачиваю горячие подушки,  лезу на подоконник и  открываю фрамугу  дальнего окна.  Жарко.  Вот так же жарко было в моей  комнатенке,  когда из ночи в ночь лежала я в  своей постели и не могла уснуть,  прислушивалась к долгому,  с перерывами,  скрипу кровати в мате-риной спальне,  иногда ловила  ухом ее смех,  иногда как бы стон,  иногда Федин голос,  басо-вито бурчавший:  "Повернись",  "Ноги  повыше сделай", "Спинку выгни, я не достаю..."
Я знала,  что подслушивать стыдно и подслушивала, пока не затихала кровать.  Я не высыпалась, приходила в школу чумовая, с темными подглазьями,  с ватной вялостью в те¬ле, особенно ниже пояса, буквально до колен. Так длилось с полгода.
Потом я  начала  странно одеваться дома.  Это уж было, когда я училась в девятом, – в облегающие рейтузы,  в об¬тягивающие маечки.  Наряжусь, включу магнитофон и танцую в своей комнате перед дверцей зеркального шифоньера  ча¬сами.  Дергаюсь,  изгибаюсь вслед ритму,  тяжелые волосы мотаются, хлещут меня по щекам, попадают концами в полу¬открытый рот,  щекочут губы и полузакрытые веки,  тонкие руки мои красиво скользят по моим бедрам,  торчащей гру¬ди,  возносятся  вверх жестами мольбы и призыва,  падают вниз жестом покорно-сти...
–– Красиво танцуешь! ~ сказал как–то Федя, не расслышан¬но из–за магнитофона нари-совавшийся в дверях.
Я резко остановилась.  Стою против него, тяжело дышу и думаю: ну, подойди ко мне! Скажи, что говоришь ночью ма¬тери! Я знаю,  это стыдно, но мое тело этого хочет, хотя в голо-ве бьется: дура – дура – дура!
Он не подошел,  хотя посмотрел странно:  глаза  аспидно–черные изнутри зажглись,  один прищурился, второй ок¬руглился, и бровь шелково—черная поползла  вверх.  Улыб¬нулся неуверенно,  глубокая ямка на подбородке чуть дер¬нулась .
– Ну, танцуй, – говорит.
Ему двадцать семь было. Матери – тридцать пять. Ей мо¬лодиться пришлось,  чтоб  ему соответствовать:  платьица светленькие, стрижечка  короткая,  косметика  дефицитная фран-цузская. На улице, идучи рядом с ним, она, наверное, от ревности аж тряслась: на него все ог-лядывались.
Первая моя любовь кончилась дико. К весне, к окончанию девятого класса,  под выпуск-ные экзамены аккурат, я доз¬рела. Рейтузы заменились шортами, обрезанными из джинсов, и,  завтракая  поутрянке со мной на кухне, (мать все еще не любила просыпаться рано) Федя все норовил добытой  из шлепанца ногой коснуться моих "потрясных ног".  Воспоми¬нания об этих касаниях мне хватало на целый день. Потом он стал приходить с работы  раньше  матери,  что было вовсе не трудно:  универмаг работал до девяти вече¬ра. А он в нашем городе что–то такое монтировал,  причем аврально, тоже  до поздних вечеров.  Тут решил не надры¬ваться. Каждый  вечер с шести до полдесятого мы дома од¬ни.  Я сижу в своей комнате с замершим сердцем. Он ходит туда–сюда в остальных двух. И между нами как паутина на¬тянута – тонкая, недостаточная, чтоб спеленать нас в ко¬кон, но прочная, и нас тянет, тянет друг к другу...
Однажды ночью кровать под матерью не скрипнула ни разу – и я поняла,  что это сиг-нал.  На вторую ночь – тишина. На третью...  Когда он пришел с работы вечером, я стояла в  коридоре,  обернутая  махровым полотенцем,  как будто только что вышла из ванны и  – какая неожиданность!  А на самом–то деле я минут пятнадцать так стояла.  Он гля¬нул мне  в глаза,  поднял на руки и  пронес  на  диван  в большой комнате.  Одного мы не учли – была суббота: мать заканчивает работу в  шесть,  ей  оставалось  всего  два квартала пройти до дивана,  где я лежала голая и не сты¬дилась своей наготы.  Федя  гладил,  горя  глазами,  мою грудь своими  красивыми  руками (с длинными пальцами,  с выпуклыми костяшками),  целовал розовые вдруг  выросшие соски,  целовал живот,  бедра, колени и ступни моих ног, шептал что–то по–молдавски. Я его не трогала, лишь полуо6морочно думала: скорей , скорей!
Как открылась дверь,  мы не услышали.  Сознание ко мне вернулась, когда отпихнув Федю,  мать бросилась на  меня с криком: "Ах ты, сучка!" Стала бить по лицу тяжело, кулака-ми, таскать за волосы, пинать, стянув с дивана, остроносой туфлей,  куда ни попадя.  Федя ее  еле  отволок, утащил в спальню,  я доползла до ванной,  намочила в хо¬лодной воде банное махровое  полотенце,  обернулась  им, чтоб  не саднили следы пинков,  долго–долго плескала хо¬лодной водой в лицо – и синяков, в общем—то, не было,  лишь  темные  подглазья чуточку потемнее стали.  Потом я долго вычесывала выдранные волосы.  И соображала про се¬бя,  справедлива ли жизнь?  Пришла к выводу,  что да,  в данном случае справедлива:  не надо было мне за край за¬ходить.  Любила бы и любила Федю платонически – никто не мешал. Трогали бы друг друга ногами на кухне – как слад¬ко все это вспоминалось на уроке,  как укол,  как нарко¬тик,  как балдеж! Я долго сидела в ванной, не зная, собс¬твенно, как глянуть в глаза матери и ему,  моему возлюб¬ленному.
А оказалось,  что и глядеть в глаза некому!  В большой комнате их не было,  в кухне — не было.  Я  на  цыпочках прошла в  свою комнатенку.  И услышала скрип:  кровать в матери-ной спальне ходуном ходила! Я всю ночь не спала. И навек поняла,  что такое ревность.  Меня как огнем жгло! До мыслей зайти к ним и убить обоих. Особенно Федю: уби¬вать долго—долго, медленно—медленно...
В шесть утра я сидела на автовокзале. В сумке дорожной были сложены все мои веши–за исключением "горячих штани¬шек" и маечек в облипку, даже сапоги и зимняя куртка бы¬ли утрамбованы.  В кармане лежал билет до тетки Галины и сдача – на две мороженки. Экзамены за девятый класс я сдала в чужой школе: тетку знали (впрочем,  как и всех остальных жителей) в городе. Потом началось лето в привычном ритме: полоть и поливать огород, купаться вечером в неширокой студеной речке, гонять чаи на маленькой веранде и пересказывать друг– другу какую–нибудь книгу,  если она была интересна, ходить в не-дальний  лес  по ягоды и грибы,  варить варенье и делать соленья, мечтать, что следующим летом ну непременно пое¬дем на юг,  черт с ним,  с домом: век его ремонтируешь – подхорашиваешь, а ему все мало, черт с ними, с дровами, которые тоже бешеных денег стоят.  Плюнем на все – уедем туда,  где гудят водяные валы и стонут  над  ними  белые чайки!  Это несправедливо,  что женщина сорока пяти лет, учитель первой категории, и девица–пятнадцати не видыва¬ли моря.
– Тетя, – спрашиваю я, – а ты–то почему на юг не езди¬ла? Мать говорила: раньше это недорого стоило.
— А куда тебя было девать? Ей хорошо — она одна гарцевала. А  с ребенком ехать — это в две цены.  Я ведь одна живу и алименты мне не платят – никогда денег на  лишнее не хватало. Да огород еще. Как уедешь?
На лишнее ей хватало:  у нее библиотека была  богатейшая. Пианино. Телевизор класс-ный. Магнитофоны и проигры¬ватели дорогие.  Кассеты и пластинки.  Первый в их горо¬дишке видак.  Кинокамера и кинопроектор. Туристское приличное снаряжение.  Деньги лишние име-лись, чтоб,  когда идешь с группой  в  недальний турпоход,  и тем девкам продукты и кеды ку-пить, у кого родители жадные или бедные. Ее очень любили в медучилище,  мою тетку. Так что я туда без конкурса поступила...
Я засну или нет сегодня? Ведь к утру дело идет. Какого черта мне все это вспомнилось?  Зажигаю свет, меряю тем¬пературу. Похоже,  отпускает:  всего–то  тридцать семь и восемь. В комнате прохладно,  дышится свободно,  не  без приятности: пахнет свежим снегом.  Тишина витает над по¬селком, лишь собаки время от времени взбрехивают...  Ин¬тересно, спится  ли в эту ночь моей матери или опять сы¬чом сидит на кухне с пустым стаканом возле локтя, в сво¬ем байковом  замурзаном  халате,  подвязанном случайным поясом – какой под руку попал. Коро-ток бабий век: в свои сорок три  маманя  уже  не товар на рынке любви.  Волосы сожжены хи-мией и торчат,  как щипаный воробьиный  хвост. Глаза в  мешочках,  как  у всех любящих "расслабиться от этой жизни".  Плечи понуры, спина согнута кругло... Мамка, мамка моя не-счастная!  Прости меня ради Бога за все! За все!
Я засыпаю, сплющиваю набрякшие от слез веки, со всхли¬пами тяну воздух мокрым но-сом...
– Ну вот,  — ворчит утром врачиха.  – Сейчас у нас нос заложило. Гайморит,  что ли, добавился?  —  предполагает она, колотя меня немытыми пальцами по лицу:  – Тут боль¬но? А тут? А тут?
– Катя, зачем вы ночью фрамугу открыли? — упрекает хо¬зяйка.
– Душно было, – гундосю я. – Жарко.
– Да я чуть не околела, когда к вам зашла.
-  В поликлинику надо ехать, – выслушав меня, соображает врачиха. - Рентген носа сделать, флюорографию, кровь на анализ сдать.  Откройте рот! Горло, вроде, в норму при¬ходит.  Но температура есть.  Без анализов сказать труд¬но ...
–– Не поеду,  – упираюсь я. – В автобусе сорок минут пи¬хаться, там в очереди сидеть, да еще ждать его, этот ав¬тобус, я не в силах.
– А почему остальные – в силах?  – воззрилась врачиха. – Весь поселок ездит и ничего.  А вы у нас какая–то осо¬бенная?
– Все особенные, только они этого про себя не знают! – хамски заявляю я.  — Фиг ли от-сюда  поликлинику  убрали? Как нелюди тут живем:  ни клуба,  ни больницы,  ни рынка своего, ни газетного киоска даже!
– Не спорю,  – соглашается врачиха. – Захирел, захирел район. Что сделаешь, если все держалось на судозаводе, а сейчас и судоходства—то почти нет.
Поворачивается к хозяйке:
– Аж странно и удивительно: пустая река. У нас кварти¬ра окнами на нее.  Раньше, быва-ло, минуты летом без гудка или пыхтенья мотора не было. Не нравилось мне это порой. А сей-час вспомню — как мило!  Глянешь из окна —  пароход плывет, музыка на нем играет...
Поворачивается ко мне.
- Что  ж делать–то будем?  Дышите,  что ли, над вареной картошкой. Хотя,  с другой стороны, если гайморит, то не надо бы.
– Массажем сопли изведу,  – заявляю я. — На ваших глазах. Полотенце только надо или тряпицу большую,   которую потом можно выкинуть.
– Сморкайтесь  в полотенце,  – разрешает хозяйка.  ~ Я потом в автоматическую машину брошу – это не  стирка,  а удовольствие.
И я тру нос и щеки,  давлю нужные точки,  чередую вдох через рот с выдохом через нос – и полилось. И задышалось.
– Гляди–ко!  – умиляется врачиха.  – Однако на анализы съездить все–таки надо.  Денька через два,  от силы три. Вы где этому массажу научились?
– Китайцы  так  делают.  На рынке.  У них вообще много приемчиков полезных. Я бы и ангиной не заболела, если бы вовремя "позу тигра" сделала.
– Это как?
– Сесть на корточки, обхватить колени, напрячь горло и максимально высунуть язык.  И как бы рвотный позыв изоб¬разить, чтоб кровь прилила к миндалинам.  Ну и повторить все это несколько раз за день.
– И с гарантией не заболеешь?
– Да. Если при самом первом першенье в горле скалиться начнешь.
– Приеду домой,  все это запишу,  – обещает врачиха. –Буду советовать  каждому.  Де-нег–то на лекарства у людей нет. Пусть хоть так лечатся. Ужас, ужас, ужас!
– Кстати,  я ведь без страховки. Вам, наверное, за ви¬зиты платить надо?
– Коли не нужен бюллетень,  — шепчет мне врачиха, — то я вас записала вместо нее, – кивает на дверь, за которую унесла сопливое полотенце хозяйка. – За анализы заплатите, — говорит громко. — Это недорого. Сейчас направление выпишу. Рентген носа можете не делать. Флюорография пока бесплатная.
Хозяйка вернулась,  выслушала наставления по витамини¬зации моего питания.  Прита-щила лимон,  апельсин,  киви, персиковый компот,  горячее молоко, манную кашу, вареное яйцо. Смотрит сердито: зажрись, дескать, худоба худобенная.
— Знаете что? — великодушничаю я при виде фруктов и ее несчастного вида.  – Я вас на сеанс фитнеса отпущу прямо сейчас, если вы мне пообещаете вернуться часа через два.
– Заметано!  –  выставляет  она лапку с растопыренными пальцами. И бегом от меня!
К 2 часам пополудни ее все еще нет. Завязав лицо мар¬лей, найденной на гладильной доске в одном из бывших ту¬алетов, я готовлю наскоро обед. Сама проголодалась и де¬ти из школы пришли,  готовые чего–нибудь схамать.  До их прихода я проспала,  уверенная,  что она сдержит  слово, теперь  эксплуатирую:  Костик наперегонки со мной чистит картошку.  Победителю конкурса обещан приз в 10  баксов, не рублей, заметьте. Конкурс нелегок, так как кожуру на¬до срезать вкруговую,  следя чтобы ленточка  не  оборва¬лась, и тоненько. Ему его не выиграть, хотя я отвлекаюсь то почистить морковину,  то ошкурить свеколку. И дело не в том,  что мне жалко отдать кровные.  Просто я ас:  так меня учила чистить картошку моя тетка.  И в турпоходах в подобных  конкурсах  я  была  бессменной чемпионкой.  Но нельзя ощутимо бить и по его самолюбию, поэтому я позво¬ляю себе перегнать его всего на полкартошины. И восхи-щаюсь: ну, ты даешь! Чтоб с первого раза так заставить по¬потеть меня,  взрослого человека! Он проиграл, но не хи¬реет от жадности, а улыбается и соглашается помочь Манюне, бескоры-стно режущей овощи на дощечке.  Пыхтит Манюня от усердия, язык высунула, вся сосредото-чилась на первый раз доверенном ответственном деле.
И  тут в  кухню — столовую   входит   их   отец.
–Папа ! - кричит Манюня, приготовившаяся было броситься к нему с ножом  в руке и  затормозившая,  —  мы  всегда теперь сами варить борщ будем! Да, Костик? Нам уже мама не нужна!
— А где мама? – спрашивает хозяин.
- Уехала в центральную аптеку за лекарством для меня и задержалась, — бурчу я в марлевый намордник.
— А что это вы так странно обмотаны? — интересуется он.
— Маска, — кратко отвечаю я.
— Но можно было почище марлю найти.  Эта ведь для глажения, как я понимаю.  Вы же с нее всего чего угодно на¬дышитесь .
Ушел искать чистую марлю. Что его так рано приволокло? Погорит хозяйка. Не так уж жаль, но чисто из женской со¬лидарности... неприятно.  Детей жаль. Режут овощи, хохо¬чут, а тут семейная ссора на носу.
— Загружаем  кастрюлю  с кипящей водой нарезанной кар¬тошкой и морковкой.  Капус-ту, заметили, я раньше спусти¬ла? Она дольше варится.  Нет, свеклу, Костик, не трогай. Ты мне ее на крупной терке натри,  мы ее на сковородочке отдельно потушим. Туда же томатную пасту добавим, зубчик чесночка – борщ будет яркий–яркий  и  душистый.  Лук,  ты права,  Маша,  в борще ни к чему. Можно только для запаха – целой луковкой отварить, потом ее выкинуть. Правильно, вот! И  ничего  в ложке,  как сопли,  тянуться не будет. Кот, кубики "Магги" в шкафу поищи.  Маша, а ты – сметану в холодильнике.  Нет?  И не надо.  С майонезом съедим за милу душу.  Так–с. Кашу из этого пакета "Нордик" заварим кипятком и две минутки — запомните!  –– поварим на плите. Кто это овсянку не ест?  Ага! Мне как–то стыдно называть вас глупыми  людьми  —  все же я ваша гостья.  Но если я бухну сюда дробленых грецких орешков,  плесну  вот  этих сливочек и вот так,  чуть–чуть, посыплю корицей – не за¬видуйте мне, господа, когда я съем всю кастрюлю одна, не облизывайтесь, прошу вас!
– И мы,  и мы, и мы попробуем! – в голос кричат брат с сестрой.
– Фиг вам, как говорил кот Матроскин!
– Нет, Катя, и нам дашь кашу! Причем по полной тарелке!
– Ну ладно,  уломали, — с трудом даю себя уговорить. — И запьем все это дело чаем.  Н–не–е! Какой такой "Инвайт" может соперничать с чаем?  Кто–то даже  под  микроскопом нашел в "Инвайте" хоть один витамин?  Одна химия! А чай, да с лимончиком или с молочком,  да сейчас гренки сами в тостере сделаете, да намажем их маслом, да...
– Господи,  Екатерина Валентиновна! – восклицает, ока¬зывается, уже  вернувшийся  с чистой марлей хозяин.  – Я никогда таких голодных слюнок не  ронял,  как  под  вашу лекцию.
И пообедали все вместе,  чем Бог послал. За обедом бе¬седовали. Хозяин, оказывается, ездил недалеко и вовсе не собирался в командировке зимовать,  на что, похоже, рас¬считывала хозяйка.  Но дня три–четыре свободы ей было бы обеспечено, если бы не авария:  на ферме, куда он ездил, – электричество отрубилось.  Выяснилось, что в связи с на¬катившими выходны-ми электриков не добыть дня два да день с ремонтом провозятся – вот он и  вернулся.  Хоть,  мол, думал, детей в кукольный театр свозит. Давно уж семейно¬го культпохода не было.
~ Пап, ты как маленький, — заметил Костик. — Че мы там в этом кукольном забыли? Сказал бы хоть в ТЮЗ.
– Маша  кукольный любит,  – отрезал отец.  – Спектакль новый, и ты спокойно посмот-ришь. А потом с мамой съезди¬те в ТЮЗ.
– На автобусах? – скривился сынок. – На фиг надо.
– Ну ты сам знаешь: как водитель мама безнадежна.
– А что трудного — машину водить? — встреваю я. Костик до рта ложку не донес, вы-таращился.
–  А вы, че, машину водите?
– Как нечего делать!  – тщеславлюсь я. – Прав, правда, нет и машины нет, но гоняю, как Шумахер.
– Кто тут Шумахер?  – оживленно спрашивает,  заходя  в столовую, веселая и красивая Нинелька.
– Лекарство купили?  — быстро спрашиваю  я.  —  Или  в центральной аптеке тринит-роклоклузона тоже нет?
– Как?  – балдеет она,  но быстро выравнивается.  –  Я просто запомнить это слово не могла,  а вы – наизусть. К сожалению, — грустнеет лицом,  — нет его в природе.  Три аптеки объехала в центре.  Устала, как собака, все нервы вымотала – дайте поесть,  у вас  тут  пахнет  вкусно,  аж слюнки бегут!
– Ну,  сдаю вахту,  — говорю я, вставая из–за стола. — Благодарю шеф–повара  Костю и аншеф–повара Машу!  Ничего вкуснее я не едала, товарищи!
Ребята хохочут,  хозяин улыбается,  Нинелька поперхну¬лась борщом. Прокашлялась. Говорит:
– Чудеса! Вы варили обед?
– И посуду помоем,  – вздыхает Костя.  – Я Кате десять долларов проиграл, вместо этого посуду помыть согласился.
– Какие твои годы?  — утешаю  я.  —  Еще  отыграешься, только тренируйся  каждый день.  Учти,  я настоящую ско¬рость не включала,  так что тебе пуда три этой  картошки пере-чистить придется.
– Вы ж от нас уйдете,  – говорит пацан.  – Какой  кон¬курс?
– Я не за морем живу. Только свистни – я тут как тут. И сразимся на ножах! – обещаю уже в дверях.
Устала. Приму лечение, лягу и посплю. Сто лет я не сы¬пала так,  как здесь.  Прямо сут-ками дрыхну,  и дело  не только в  болезни.  У  меня сроду не было такой кровати. Даже у тетки я спала на твердой узкой кушетке, почти та¬кой же,  как дома.  И еще шум: наваландаешься с сумками, намозолишь глаза о толпы  людей,  надергаешься  нервами, чтоб никто ничего с лот-ка не стянул, делая вид, что проверяет качество,  пришлепаешь домой,  в  свой  зашкафный рай, а снаружи теть Панин вой – опять ее сынок., господин Гулькин,  забижает,  из дрожащей руки последнее себе  на бутылку  тянет,  материн визг:  "Оставь старуху в покое! На—на,  жри,  сво-лочь!" — лично купленную бутылочку  для любимого не жалеет прелестная женщина,  гремит в шкафном тайнике,  в полуметре от моих ушей. И даже если выдастся вечерок,  когда все спо-койны,  все при деле – что–нибудь своровавший Гулькин в бегах,  мать в своем киоске на ко-лесах честно держит вахту до одиннадцати вечера, как по¬мечено на табличке,  а тетя Паня одиноко считает тарака¬нов на кухне, варя картошку в мундире на ужин, спать без вздрагиваний помешает холодильник:  взвывает,  собака, и трясется,  как  припадочный,  время от времени.  В кухне достаточно места,  чтоб поставить его там.  Но тогда  не напасешься продуктов:  тетя Паня будет воровать то моло¬ко,  то масло,  то килечный хвост.  "Она же мать  твоего фраера,  – совестила я иногда Лизу Гулькину.  – Что ты для нее куска жалеешь?" "Ну ее на фиг!  –– отрежет моя  роди¬тельница.  — Так долго не живут!" Теть Пане семьдесят, а выглядит на все сто двадцать. Вредности в ней не меньше, чем  вони  — в квартире ванны нет, да и немощная она,  не всегда может в баню сползать,  даже если я дам ей денег, вот и благоухает,  вполголоса костеря сына, его жену–ал¬коголичку проклятую,  меня, неожиданно свалившуюся ей на голову молодую б... дь. Что за человек! Уж, казалось бы, если я тебя,  единственная на весь белый свет,  хлебом и молоком снабжаю,  пшеном и чайной заваркой в пакетиках – отвали от моей нравственности, не замай мой вкус, побуж¬дающий меня летом носить шорты и короткие сарафанчики, а зимой не вылезать из джинсов!  Иной раз  так  и  хочется пришибить,  но потом подумаешь: а сама—то ты в семьдесят лет не такой же ли секс—бомбой будешь? Судьба извилиста, дорогая, скажешь себе, глядя на собственную мать и вспо-миная, какой она была, когда вы обе любили одного – чер¬ноокого  Федю  Григораша  и соперничество она выиграла –белокуро–крашеная,  невысокая, но ладненькая, как фарфо-ровая статуэтка,  горячая и опытная в постели и сильная, как никто:  после бешеных ночей с Федей она только свет¬лей  становилась,  томно—улыбчивей и никаких  подглазий, никакой вялости в телодвижениях.
Похоже, на Феде она и сгорела, потому что осенью прие¬хала–таки к нам с теткой уже бесцветная  какая–то.  При¬везла мои школьные документы.  Не глядя на меня, сунула в руки свою старую дубленку и  почти  непотертую  песцовую шапку – в них я и скоротала медучи-лищные годы, числясь в модницах,  — время было вовсе нищее, с пустыми прилавка¬ми.  Домой  не  звала,  хотя Федя отбыл в свою солнечную Молдавию и в трехкомнатной нашей места хватало.
Я ушла  в маленькую комнату с щедрыми дарами,  села на кушетку, не выпуская их из рук,  замерла, прислушиваясь: ну, не хотелось мне до желания сдохнуть,  чтоб тетка уз¬нала про Федю и меня.  Мать и не  сказала  ничего:  так, мол, поссорились из–за пустяка.  Характер ломается, жить невозможно! За хлебом послать,  за молоком  –  проблема. Музыку врубит и балдеет,  вместо того, чтоб уроки учить. Хамит напропалую.  Ты же знаешь, что она меня с Груничевым развела,  а какой мужик был! Хозяйственный, терпели¬вый, ее как дочь любил, заботился о ней, как иной родной отец не способен.
– Что да,  то да, –—поддакнула тетка.  – Замуж снова не собираешься?
– Хватит,  навыходилась,  — сказала мать. — Все социалистические нормы перевы-полнила.
И они засмеялись.
– Так что, одна что ли будешь жить? –– поинтересовалась старая дева, рыжая Галина.
– Да что я,  рыжая, что ли? Ой, прости! Кто–нибудь бу¬дет – не без этого, но в дом не пущу. Приходящего найду. Чтоб на руках носил, глаз не спускал, подарки дарил.
Ага, так оно и вышло! Ох, мама моя, Лизавета Ивановна! Человек предполагает,  а Бог располагает, очевидно. Было ему за что тебя наказать,  вавилонскую блудницу, но чего ж он пошел напрямую, а не сказал, как встарь: пусть бро¬сит камень тот, кто сам не грешен?..
– Ну, грешен,  грешен,  стреляйте в меня! – Слышу из–за двери голос хозяина. — Маню-ню мне просто жалко: она ведь маленькая! Мы пойдем в ТЮЗ,  а там взрослый спектакль, я уж не говорю о драме. Нет, давайте все же в кукольный!
Заходит, постучав.  Мы,  мол, завтра в город едем, напомните, как лекарство называется: я поищу на машине.
А у меня из головы слово вылетело, я ведь сама это ле¬карство "изобрела", чтоб Нинель спасти. И что сказать?
- Не надо искать, – улыбаюсь. – Я тут в коробке аналог нашла. Просто стыдно,  что жену вашу сгоняла. И не изви¬нилась до сих пор. Передайте ей, что прошу прощения.
Жена тут же нарисовалась в комнате, для контроля ситу¬ации, очевидно, машет руками: какие извинения. Бог с ва¬ми!  Мне ничего не стоит и еще съездить, если вам что–то понадобит-ся!
— Нет. Больше ничего не понадобится, — разочаровываю я ее, мне заговорщицки улы-бающуюся.  – Простите, – обраща¬юсь к мужу, – я вам подскажу: едьте на балет – и никто в обиде не будет.
– И точно!  — ликует он. — Все на балет — и нет серди¬тых!  Ниночка,  только ради Бо-га, свое декольте нынче не одевай. Едь в костюме, ладно?
— Ты как всегда тактичен! — фыркает Нинель. — Мог бы и не при посторонних.
Он уходит готовить машину на завтра,  она остается по¬шипеть – пожаловаться на деспота. Оказывается, этот Вась¬ка, чумовая  деревенщина,  хуже,  чем моя тетя Паня!  Ну, хоть бы раз, хоть бы один выход в свет обошелся без кри¬тики! Просто застрелиться хочется, когда гардероб ломит¬ся, а надеть практически ничего нельзя – все ему не нра¬вится. Купил сам какой–то костюм,  черный, ладно, не ше¬виотовый, в Москве,  сейчас, видно, в этом мундире она и скоротает век,  как учительница его любимая из его сель¬ской школы!
– Принесите костюм,  – говорю я,  зевнув. – Посмотрим, может, не так все страшно.  Время  есть,  может,  что–то подшить можно. Туфли прихватите. Желательно... – я смотрю на ее короткие сытые ножки, — черные лодочки без всяких украшений.
Умчалась — примчалась. Принесла, кроме костюма и зака¬занных мною  туфлей,  бар-хатное  платье–стрейч и шпильки высоченные с наворотами — тут и бантик,  и золотой кант, и лжебриллиантовая пряжечка.
– Я сначала покажу вам платье,  – торопливо раздевает¬ся. Белье прекрасное, для Эдика, видно, старалась. Сбра¬сывает все до трусов и колготок на кресло,  кряхтя лезет в платье,  вска-рабкивается  на  позлащенную шпильку,  на цырлах, шатаясь, идет к зеркалам.
– Ну? — смотрит на меня вопросительно.
Народ безмолвствует. И завидует: мне б такое! А ей бы –мой рост,  мои ноги, мои плечи, мой втянутый живот, узкие бедра и бюст, неколеблемо ведущий себя и без бюстгальтера. Вот тогда бы все было на месте: и декольтище, и шлицы едва не до пояса. И что сказать?
– Это платье, – говорю я, – требует, чтобы рядом толь¬ко мужчина в смокинге был.  А вы поедете с ребятами.  Я, например, в их возрасте страшно ревновала мать, когда на нее в театре восхищенно пялились мужики.  На фиг вам та¬кие  травмы детских душ — вы же женщина ум-ная.  Одевайте костюм.
Она вылезает из платья,  задушенно спрашивая, действи¬тельно ли пялились мужики на киоскершу Лизку,  живущую с алкоголиком Гулькиным вот уже четвертый год?
– Да,  – отвечаю я,  не развивая темы.  – Когда–то она совсем не так жила.  Костюм от-личный!  – продолжаю после паузы. — У мужа вашего безусловно есть  вкус.  Смотрите, какие пропорции:  вы в нем выше кажетесь, намного, прос¬тите, тоньше.  Нет–нет,  юбку  не  поддер-гивайте  –  это стиль, европейская длина – до колена. С удовольствием бы такой поносила!
– Да  ну?  – с сомнением крутится она перед зеркалом, хотя я не вру:  в этом костюме она похожа  на  человека. Респектабельная мать  семейства,  верная жена,  интелли¬гентная собеседница – вот такой имидж. Нас делает одежда на 99 процентов – никак не меньше, думаю я, глядя на эту шлюшку.
Отошла от зеркала. Предлагает:
– Может, вы померяете? Я хоть со стороны посмотрю.
– Я же вас на полкорпуса выше!  – смеюсь я, но вылезаю из постели. Снимаю халат и ночнушку, одеваю на голое те¬ло  костюм,  ласково припадающий к коже скользким шелком подклада. — Это ничего, что я нагишом в него лезу?
– А! Ладно! — решается она пострадать за идею.
 Встаю перед зеркалом. Н–да, краски жизни покинули нас. Такой бледной я себя давно не ви-дела.
– Счастливая вы,  – одергивая на  мне  прямой  длинный пиджак, говорит Нинелька,  – вам ресницы и брови не кра¬сить. Мазнуть помадой – вот и весь  макияж.  Волосы  чем красите?
– Свои, – говорю я, встрепывая шевелюру руками.
– Да вы что? Я такого цвета за жизнь не видывала! Чтоб природный был.
- Однако это так, – отстраняю  ее руки и туго подпоясываюсь. Костюмчик ладен и мне, рукав только коротковат, а так все на месте и даже юбка, осевшая на широком рези¬новом поя-се,  зацепилась за бедра и держится  на  уровне европейской длины.
– Туфли!  –– командую я,  и Нинель готовно сует мне ло¬дочки. Ишь ты, и туфли в самый раз: тоже тридцать шестой носит.
– Да–да, – отвечает она. И тут заходит деревенщина Ва¬силий с дочерью. Я визжу, при-крывая своим телом Нинельку в одних колготках.
– Вы же ответили "да–да",  – упрекает хозяин,  беря  с кресла халат и протягивая жене.
– Это я не вам ответила! – хохочет Нинель. — Катя туф¬ли обувала, спросила, какой раз-мер. Что надо?
– Советов по экипировке. Мы решили с вечера все приготовить, чтоб утром уехать без всяких нервов.
– Пусть трикотажное платье наденет или длинный  свите¬рок с леггенсами,  – отмахива-ется мать.  – Ты лучше сюда посмотри, — предлагает мужу. — Катерина, пройдись!
Я дефилирую  по  ковру,  чуя,  что хозяину нравится не только костюмчик.
– Катя,  – говорит Манюня,  – вы, что ли, с нами в театр поедете?
– Нет,  – сожалеюще причмокиваю я. – Я показываю твоей маме, как на ней сидит этот прекрасный костюм.  Я как бы манекенщица. Хочешь  манекенщицей  побыть?  У меня вон в той сумке есть такое платье – весь театр будет только на тебя смотреть! И восхищаться!
Все же есть у меня торговая сметка: впарила я им в неназойливой форме  дорогущее  бархатное  платьице с белым воротником. К нему – белые ажурные колготки,  лакированные туфли с бантиком,  бархатную крепилку для волос. Манюня ходила вдоль зеркал,  как принцесса! Отец аплодировал, мать удивлялась.  Братан,  заглянувший на показ,  и тот сказал: "Клево!"
Словом, день закончился аж с прибылью.  Но хорошего не бывает много,  и ночью я смотрела какой–то утешный  сон. Снилась мне местность, похожая на место нашего с девками приречного пикника. Я там была одна. Сижу на берегу, как васнецовская Аленушка, положив голову на собственные коленки. Но мне не грустно: я просто жду кого–то, кто непременно придет  и будет ласковым,  верным,  темноглазым, улыбчивым, будет смотреть на меня,  как  Василий  Козлов глянул на  мое  дефиле  по  абрикосовому ковру,  правда, быстро спохватился и отвел глаза, буркнув "неплохо, неплохо".
Утром, уже проснувшись, я долго не открывала глаз, пытаясь сохранить в душе и теле теплую такую,  нежную томность – мою готовность ждать и принять кого–то,  как сухая рых-лая  земля  принимает  короткий солнечный дождь – выпивая его спокойно, покорно и жадно.
– Ты  откуда звонишь–то,  неполовозрелая?  – удивилась Ленка в свой "сотовик".  — Мы тебя тут потеряли. В понедельник собрались в ваши края ехать, искать.
— Да че ты спрашиваешь? – влезла в эфир Софья. – Какая торговля – слезки горькие! Обувь зимняя еще идеть –  и ни фига (не буквально) больше! Болей, если болеется! Ты че, "со-товик" купила?  Ах, чужой... Да что ты говоришь? Меня бы кто–то так усыновил — я бы СПИ-Дом болеть согласилась! Простите, гражданочка, тут мне прелестную даму обслужить надо! Конец связи!
– Катька, привет! – это Александра. – Ну, даешь стране угля. Отбей ты эту акулу импе-риализма у его бабы!  Мы к тебе хоть в гости ездить сможем!  А вас это касается? Кать, это я не тебе. Тут какая–то замухрышка чумовая любит подслушивать, о чем люди беседуют. Вали, кому сказала! Ты десятый раз подходишь, по – ку – па – тель –  ни – ца! Не хапай вещи, сказа-ла!
Я тоже даю отбой.  Уж домой,  что ли, им лучше позвонить, не отвлекать от работы профессионалок? Жизнь собачья – и речь собачья,  но могли бы и тормозить,  ведь торможу же я, не гавкаю даже на замухрыжек. Наоборот, подойдет такая десятый раз, ну видно же – жела-ние–то купить у нее есть! Башлей только не хватает.  Вот и ползает по рынку,  ищет хоть на рубль,  хоть на полтинник подешевле.  Ну,  скину рублишко:  и  ей хорошо,  и мне терпимо — товар ушел.  Я ведь не сторож при нем, а продавец. Лишний раз к оптовикам смотаюсь – все наверстаю. А Ленка с Сашкой этого как не понимают. Софья иногда, если настроение хорошее, моей политэкономии придерживается.  Любо—дорого глядеть: стоит,  большая и уютная, в своей оренбургской шали,  в дубленке просторной, покрикивает: "Налетай! Распродажа! Цены снижены по сравнению с рыночными на пять  процентов!" Окрестность  злобой исходит:  всем с похожими вещами или цену снижать,  или ее коммерческому  успеху  завидовать, или морду Соньке бить. Но тут придется связаться со мной и Александрой, а мы, как всем известно, однажды чуть рэкетира не убили.  Давненько уж это было, а всем, включая рэкетиров, помнится.
Но сколько мы до этого,  как и все, от их брата натерпелись!  Ну, пока торговала вещами от мистера Муслимова – босс такой у нас был,  один на всех, общий — черт с ним, с рэкетиром.  Муслим и за аренду наших мест платил, и за рэкет. Подойдут к нам, обычно двое, вполголоса сумму назовут, отмусолишь и спросишь: "Муслиму сами скажете, что налог взяли, или мы передадим?"
А тут мы уже в свободное плавание вышли. Хоть и копейки  платил Муслим,  но нако-пили:  сначала Софью откупили сообща, товаром снабдили самостоятельно. Потом меня, по-том  более ленивых Сашку с Ленкой.  И вот подваливает ко мне какой—то незнакомый оди-ночка,  скорей всего залетный фраер,  не из нашей «братвы»  И туда же:  гони монету!  Я спо-койно: может,  я у тебя взаймы попрошу? Так этот гад  цапнул лоток,  и все в грязь полетело.  Я не помню, как меня вынесло из шатра, и не знаю, что бы со мной было после того,  как он меня по глазу звезданул, уже весь кровавый от моих когтей, но тут Сашка подоспела, заехала ему тяжелым ботинком по яйцам. Он спекся, остальное, думаю, доделали братки: им конкуренция не нужна, они чужих просто глушат. И, честно говоря, не жаль. Ведь эта тварь видела,  на кого руку поднимала: я – женщина! Я несчастная торговка частная,  не умеющая ни от руки деньги себе на хлеб рисовать, ни на ксероксе фальшивки множить. Я бы с радостью чем–нибудь дру-гим занялась, но где она – другая работа для меня?
Ах, уж  медсестрой–то в детскую терапию я могла приткнуться? А вы будете работать за тамошние гроши? Зарплата в одну  четверть стоимости потребительской корзины!  А в корзину, между прочим,  не положено ни одежды, чтоб срам прикрыть, ни квартплаты, ни...
Звонит "сотовик".  Я отвечаю: "Але!" "Нинок! – воркует мужской голос в аппарат. – Деспот твой не вернулся?" "Нет", – вкрадчиво отвечаю я. "Сегодня жду!» «Без проблем!" – "Вечерком?" –"На  всю  ночку".  – "Да ты что?  А пупсики твои?" – "Да ладно тебе!  Чего хо-чешь?"  –  "Денежек  подбросишь?"  –"Сколько?" — "А это уж, как любишь!"
Я немею:  вон оно что!  Он еще и альфонс! "Что задумалась?" — воркует телефон.  "Это кто звонит?  — спрашиваю громко.  – Я голос не узнаю.  Игорь,  ты?  Или Саша?"  –"Пик–пик–пик,"  – вываливается из эфира мистер Эдик.  Все следы заметены: в случае чего, он ошибся номером. И в то же  время  червь ревности уже начал глодать его большую щедрую душу.  "Сотовик" снова звонит. Я его не беру: никого  нет дома.  Все в театре.  Да и мне не место в этой комнате с широкой супружеской постелью, с огромным голубым ковром, с мягким голу-бым бархатным гарнитуром, стоящим посреди "караван–сарая".  Я нашла телефон  с  первой попытки, ткнувшись в первую дверь, и пора завершить экскурсию:  нечего ползать по чужому дому,  роняя слюни зависти.  Пойду  перекушу  остатками  обильного завтрака в своем абрико-совом гнездышке,  да книжку что ли  почитаю. Всплакну сладкими слезами над любовью Мас-тера и Маргариты, как рыдала, бывало, в пятнадцать лет, ставя на место героев себя и незаб-венного,  как выяснилось, Федю Григораша.  Где он нынче,  мой зарубежный друг?  Как коро-тает свой  тридцать пятый год жизни?  Вот сейчас бы мы были с ним парой.  По возрасту. Но он мне нынче и на фиг не нужен, способный  предать  за здорово живешь:  с матерью –свою жену с ребенком,  со мной — мать, опять с нею – меня.  И ее, наконец, бросить самым хамским образом — с конфискацией ранее подаренных вещичек.
Мать не так давно об этом проболталась,  не потому что вещей жаль, а потому что, хо-рошо клюкнув, тянет человека иногда  всплакнуть по прошлому,  поделиться с кем–нибудь обидами и попутно уколоть терпеливого  слушателя:  "Кого ты,  доченька,  любила?  Мне  жалко  тебя.  Он ведь подлец–расподлец!" "Ну,  хватит! – сказала я. – Это его заботы! Ты б не напомнила, как его зовут, мне бы имя–то в ум не вплыло.  Любила!  Никого я не любила!  Эксперимент это был,  чтоб тебя от него оттащить. Я, что, не соображала,  что ты через минуту явишься?  Или  брюки  на  нем расстегивала?  Он одетый был,  как ты помнишь. А поцелуи его мне аж противны были. Ты лучше извинись, что отметелила меня зверски.  Если б ты меня, достаточно умную, слушала,  мы бы парочкой в этом дерме сегодня не  сидели!" Сказала я так и удалилась с чувством большого морального превосходства. Видно, во мне погибла актриса: я как начну врать и роль играть, так сама первая во все и поверю.
И люди верят.  Мать в тот вечер добыли из петли.  Вернее,  она с нее сорвалась: шпага-тик какой–то гнилой был, веса не выдержал.  Мент Игорь пришел,  стал вести следствие на тему "Доведение до самоубийства". Взял под стражу Гулькина, хотел взять подписку о невыез-де с меня. Упрекнул, что живу на вверенной ему территории не прописанной.
– Я вообще бомж!  – заорала я,  расфуфыренная в единственное,  но зато очень прилич-ное платье –  его  хоть  в пир,  хоть в мир,  хоть в честную беседушку. Такой "футлярчик" без-рукавый, черный, а поверх бесподкладочный  блейзер с атласными лацканами – строго, благо-родно,  интеллигентно. В нем я вполне успешно врала в  гостях  у Ленки на дне рождения,  что я детский врач, какому—то весьма приятному заезжему гостю  города.  Бизнесмен, понял. Хо-лост, ну, это как водится в командировке, я полагаю. Отмечали день рождения в приличном ресторане.  Ленка может себе это позволить: ей на квартиру не зарабатывать, она у нее есть – двухкомнатная "хрущевка". Персональная,  от родни чистая. Вообще удивляюсь, какого леше-го она  не тормознет с рыночной торговлей?  Хотя, с другой стороны,  стоматологов этих, от стоматологии свободных,  пруд пруди. Не в деревню же ехать, чтоб искусству  зубодрания истово служить?  – так Ленка формулирует и, может, она права. Прошли времена альтруизма. Задичали деревни...  да ну!  О чем ни задумаюсь – все на государственный масштаб тянет.  О собственном выживании надо думать – и не больше! Вот мои хозяева хорошо об этом  подума-ли,  подсуетились вовремя, сейчас выгружаются дружно из импортного джипа, красивые и ве-селые.
Смотрю на них сверху из окна,  они меня  не  замечают. Может, за радостью забыли,  что я тут, у них в доме, как приблудная кошка,  пришла и живу?  Нет, помнят: Маша нос под-няла, машет мне лапкой. Папаня ее тоже вверх, на второй этаж, посмотрел. Улыбнулся и поту-пился, слушает, что жена ему врет, поводя рукой по окрестности.
– Катя!  – звенит Маша еще на лестнице.  – Ты будешь к нам с  лыжами приходить?  Мама папе велела сделать лыжню вдоль пелиметра... Это что такое - “ пелиметр»?
Объясняю, что такое периметр. Спрашиваю, понравился ли балет. Смотрю и вслух верю, что она будет знаменитой балериной: скачет по ковру, раздувая колокол длинного – по щиколотку – бархатного платья с нижней белой юбкой,  высунувшей строченые зубчики подола из–под бархата.  Прекрасно я ее одела! Годика на три–четыре. Модель на кокетке, девчонка  будет расти,  а платье все годно,  даже пышный рукав запас имеет  за  счет  напуска  на  манжет.  Мудро кто—то,  не у нас, о детской моде думает! Впарить, что ли, семейству еще и шубку детскую?  Ну нельзя такое платье с дутым пестрым пуховиком надевать. И с шапкой спортивной. Подползать на эту тему надо к отцу. Маманьке, похоже, то ли наплевать на эти дела, то ли вообще где—то вкуса прикупить сначала надо.
- Я это платье в школу носить буду! – тормозит балерина перед зеркалом. – Я его теперь не сниму.
 Терпеливо объясняю  разницу  между  одеждой нарядной и  деловой. Дополняю лекцию судь-боносными для местной полунищей братии словами: грех, мол, кичиться нарядами, когда у друзей денег нет. Знаешь, как завидовать тяжело?
– Знаю,  –  говорит Марья Васильевна Козлова.  – Я вот завидую вашим деточкам, что вы у них будете мама.
– Марш раздеваться! – закрывает воспоминание о будущем Нинель, — Завистливей тебя вообще никого нет!  И не лезь сюда, я тебе сто раз сказала!
– Ну,  мы же не целуемся, – обижаюсь я за своих микробов. – С такого расстояния я не опасна.
Лежу с книгой на кровати, ребенок стоит понуро посреди комнаты.  Мразь ты, однако, Нинок, – ну нельзя же так на любую детскую радость шикать!  Сказать?  А что толку?  Я уйду,  они останутся.  У них своя жизнь,  у меня своя. И еще.  Черт его знает,  как я буду обращаться  со  своими детьми:  может,  озверею от этой жизни так, что все свое потомство загрызу. Не су-ди, и не судим будешь!
– Что приготовить на обед? – довольно резко спрашивает у меня хозяйка.
– Да я уж поела,  собственно. Тут же гора целая провизии была: и на завтрак, и на обед хватило.
– Ой, как я эти готовки ненавижу! – подойдя к зеркалу, рассматривает она что–то на своем лице.  – Герпес, что ли, садится? Губу тянет.
– Я,  мама,  тебе  буду  помогать,  –   тихо   говорит Марья–искусница. – Буду обед гото-вить.
– Ты все еще здесь?  – удивленно поднимает мать брови. Вздохнула, глядя вслед уда-ляющемуся чаду.
– А почему вы прислугу не держите? – интересуюсь я.
– Мой муж,  труженик и кормилец, считает, что с прислугой я вообще превращусь в обезьяну.  Так и сказал: начнется обратный эволюции процесс.  Надо, значит, трудиться. Ина-че каюк!
Я хохочу: остроумно сформулировано. Хозяйка кисло улыбается.
– Ой,  это только со стороны кажется,  что моя жизнь – сахар. Мы ведь даже за рубеж еще ни разу не съездили отдохнуть. Сидим тут,  в городском захолустье, а ему милее места нет.  Ну ладно, я пошла на героическую вахту. Если можете, спускайтесь  в  столовую  через час.  Что–нибудь сварганю. Слава Богу,  полуфабрикатов накупили  в  центральном гастрономе.
Спустившись в столовую через час,  я застала хозяйку у плиты, хозяина у холодильника, перебирающим пакеты в морозилке.
– Гляди,  снова моя упаковка.  О, кей! – обрадовался он, обращаясь к жене.  — Уже цен-тральный гастроном  продукты берет. Раньше брезговал.
Я усаживаюсь за пустой стол,  спрашиваю,  в чем  смысл хозяйской радости.  Оказыва-ется,  он изобрел автомат для вакуумной упаковки провианта.  В десять раз дешевле  импорт-ных аналогов,  простой и безотказный. Сам его мастерит в своей мастерской и продает хоть большому предприятию, хоть фермеру. Есть две модификации, под любой объем выпуска.  Прекрасная, он не боится этого слова, машинка. И условия продаж превосходные. Денег чохом он за аппарат  не просит,  просто в договоре стоит:  пока действует его железное  детище,  на  его счет капает процент с продаж. Остановилось – он съездит,  отремонтирует, сдохло вконец — иссякнет источник его дохода в этой конкретной точке. – Как видите, на жизнь хватает, – завершает он.
 - На какую жизнь? — оборачивается от плиты хозяйка. - Это жизнь,  по нынешним меркам? — поводит половником окрест. – Так ли люди живут?  Я имею в виду настоящих бизнесменов.
Ого, для кого–то жемчуг мелок.
– А тебе не кажется,  что ты  напоминаешь  старуху  из сказки о рыбаке и рыбке? – спо-койно спрашивает «небизнесмен».
— Тебе их штамповать надо и продавать, продавать!
 -  Да ну!  – встреваю я.  – Чего штамповать без уверенности, что  все     раскупят?  Денег же у людей нет!  Очень мудро придумано: доход постоянен, на материалах финансового прокола нет.  Завтрашний день вполне обеспечен. Рынок со временем расширится:  не век же мы им-портом  травиться  будем,  а кушать хочется всегда.  Деньги хапком, Нинель Никаноровна, тьфу, простите, опять отчество забыла,  нынче вообще брать невыгодно,  если не знаешь, куда их поместить.  В банк?  Есть риск вместе с банком загреметь. Вон у меня мать последние гроши в МММ стащила. Где они? С кого спросить? Нет, тут удачную схему жизни найти – это как клад отыскать.
– Но покупаете же вы,  например,  доллары, – возражает она. – И мы бы могли.  Купить доллары, куда–то съездить: на Кипр, на Канары, на остров Бали.
– А вернувшись оттуда, лапу сосать! – наконец разозлила мужа.  Швырнул пакет в морозилку.  Стал накрывать  на стол. – Дети, где вы там? – крикнул, высунувшись в коридор.  — И прекрати, любимая, скрип: при детях я отвечать тебе не намерен.
Оба педагоги, как выяснилось из застольной беседы: она была воспитательницей  в ме-стном садике,  он – "трудовиком" в школе.  Не подумала бы про него: все же для изобретатель-ства хороший ум нужен,  образование специальное. А "трудовик" – что "трудовик"?  Какая–то мало  уважаемая учительская категория...
– А почему вы в учителя пошли? — спрашиваю. — Надо было, наверное, в политехни-ческий.
– Я из деревни, родители педагоги. Отец был намного старше мамы. Ей одной меня учить пришлось. Так что поступал я наверняка. Чтоб общежитие было непременно, чтоб кон-курса не было никакого, чтоб стипендию давали, если и трояк    схватишь. Наш факультет всем этим требованиям отвечал. Но факультет хороший. Я до сих пор думаю, что зря из школы ушел.
– Вот уж чего мне не жаль — так это нашего садика, — говорит бывшая воспитательни-ца. — В группах толчея, дети полудебильные, невоспитанные…
– Нина,  – строго обрывает муж,  – зачем упрекать саму себя?  Они же тебе именно для воспитания доверялись, не так ли?
Хозяйка надула губки.  И  докушала  все, из—за  нервов обильное, молчком. Даже деть-ми руководила просто жестами и свирепым взглядом:  не клади локти на стол,  не чавкай,  не дуй в ложку, держи вилку красиво!
Черт возьми, если она со своими так, то как же она чужих–то шпыняла?  Страшно поду-мать! Не мудрено, что, откушав, никто не предлагает ей помочь помыть посуду. Я притормози-ла было, а потом думаю: я в гостях, пойду–ка посмотрю телевизор.  Комната проветрилась – я снова  лазила открывать фрамугу  –  посижу перед теликом,  посмотрю на негров без расовой неприязни. Как–то надо  вечер  коротать. Оказывается, безработный день очень долог при пол-ном–то обслуживании.  У меня выходные такими долгими  не были.  Ну,  отоспишься, а потом то стирка, то штопка, то приготовление двухдневного запаса каши для тети Пани поверх  хло-пот с собственной едой.  Не грех бы ее и проведать: заморили, поди, сын со снохой.
Вот так:  я благородна,  как никто!  Но спросите меня, возьму ли я в свою квартиру мою состарившуюся мать с  ее мужем Гулькиным, и я вас обматерю. Я вас с лестницы спущу, если вы мне старичков привезете,  а этих двух  вслед кину! Это  честно.  Без вранья самой себе и людям.  Нам, бомжам, к такой откровенности  поведения  не  привыкать! Как я  стала бомжем?  Да очень просто.  Поболтавшись год после трагедии большой любви к Феде  Григорашу  оди-ноко, даже высылая нам с теткой двадцать пять процентов от отцовских двадцати пяти процентов в виде алиментов на  мое содержание, мать перекрыла финансовую реку.
"Ну!  – восхитилась тетка, обладавшая, как все рыжие, прозорливостью, — видно,  не того "приходящего" встретила!» – и оказалась права.
Но даже ей не привиделось до конца то,  что случилось. Матери встретился тоже брю-нет,  тоже с ямочкой на подбородке, но не простодушный молдаванин, а коварный восточный человек.  Чеченец,  по—моему,  по фамилии Дацанов. И так ее закрутила новая любовь,  что просмотрела она разбойника с большой дороги,  приняв это тридцатипятилетнее горячее существо за бизнесмена.  И осудить–то ее трудно. Уж если банки с поддельными авизо прокалывались, то куда уж моей  простодырой  Лизавете...  И  все  пошло прахом. Квартира,  которую она не без житейской хватки "собирала", делая последовательные обмены и приплачивая за лишние метры,  и "вырастила" из однокомнатной,  оставленной нам отцом, до трехкомнатной, довольно просторной, в старом доме с высокими потолками...  В центре города. Пошли прахом  ее ковры – мебеля,  наряды и хрустальная посуда. Ну да черт с ними!  Но квартира... Она ее приватизировала, как единственное лицо: я выписана, живу в отъезде да в придачу мы на разных фамилиях.  Никто и не  спросил:  а где свой девичий век коротать будет некая Катька Кузьмина?
Что уж  ей молол этот Дацанов — Бог свидетель,  но она квартиру продала под какой—то его деловой проект. И очутилась одинокая – безмужняя буквально на улице: сверху – дождь, зонтик утерян, белы рученьки пусты. И универмаг к этому  времени  забился в конвульсиях:  все углы сданы в аренду,  кадры сокращаются,  взамен старых, сорокалетних почти,  дур за прилавок встает длинноногая модная смена. Не уточняла, тогда ли она запила или с Гулькиным приохотилась,  но кто бросит в нее камень?  И я попервости не бросила:  а,  думаю, гори этот областной город синим огнем, мне и тут, в районном, хорошо.
Действительно, хорошо было! Охлажденная сырым махровым полотенцем после  мате-риных  пинков,  плоть помалкивала. Или флюиды стародевичьи от тетки на меня действовали. Парни вились  вокруг моих невиданного цвета волос мошкарой! Кличка моя была Каштанка, но ласковой сучкой я не была. Меня  без спроса поцеловать боялись,  а,  спросив, лобзали в руку, как польскую панну.
Именно там  я научилась гонять на мотоцикле.  Отбоя от учителей не было:  всяк мечтал прокатить до луговины,  а потом  сесть сзади,  обхватить мой тонкий стан и шептать на ушко правила дорожного движения.  И на машине  я  там научилась гонять без прав, правда, не за-едаясь с ГАИ, не то,  что мой инструктор — сынок тамошнего мэра. Этот, из песни слова не выкинешь,  однажды весьма грубо покусился на мою честь, но поздно спохватился это сделать. Скинула я его с себя,  поддернула полустащенные джинсики, и деру к машине.  Не догнал.  Вот и пришлось бедному переть  до города пехом, километров двадцать, проселками под красивыми августовскими звездами. Да еще от отца влетело. Машину,  брошенную мной на тротуаре под их окнами,  кто—то за ночь основательно раскурочил.  И все равно  сватался. Позднее,  признаться, подумывала, что зря отказала: жила бы уездной царицей,  образованьице бы дали полностью завершить, хозяйство опять же неплохое: и дача, и две машины в семье, и дом – полная чаша. Но на фиг! Пожалуй, я до сих пор не люблю откровенно белобрысых, особенно, если ростом ниже меня, а гонору — кочергой не зацепишь. Ну, вот  – смотрю на экран – почему это негр–наркоман в Америке живет в таких хоромах?  Ишь ты,  люмпен,  поджег свой домище и не плачет.
Как я рыдала по теткиному дому! Гораздо громче и безутешнее, чем на ее похоронах.  Погибла Галина Афанасьевна нелепо: повела своих подшефных медичек  в  поход.  Ночью ветер поднялся и на ее палатку свалилось дерево. Хоронил ее весь город.  Я шла за гробом и тупо  думала:  и  меня могли вслед за ней нести.  Тетка в поход звала, мы с ней всегда в одной палатке спали.  Но у меня были ночные дежурства. Она даже в отделение звонила:  отпустите,  мол, малышку всего на три дня, но заведующая уперлась: лето – кадры в отпусках,  ночами вообще дежурить некому.  "Нет, не могу!  Она одна  внутривенные  системы  безболезненно ставит. Вы,  Галина Афанасьевна, как не понимаете, что у нас дети!  Да, одна на всю смену – остальные косорукие!" Спасибо ей за это убеждение – оно мне жизнь спасло.
А,  может,  лучше бы не спастись? На похороны сестры мой отец  не  приезжал.  Прие-хал через полгода принимать наследство. Аж ложки пересчитал — такая полная  инвентариза-ция в большой блокнот. Меня обходит в передвижениях, как вещь.  Потом говорит  как–то:  "Когда  уезжаешь?"  Я просто растерялась: я же здесь живу и по смерть жить буду. Нет, гово-рит, не будешь: я дом продаю со всем барахлом. Мне  семью  с  Северов в Подмосковье выво-зить надо. Там двое детей.  Но и я,  лепечу, твоя дочь. «Да? - говорит. –  Такой–то невиданной масти?  От такой–то целомудренной женщины?  Сколько раз вы с мамой замуж  выходили? Я, говорит, честно и благородно тебе до  18 лет такие деньги слал, никого не упрекал и генетиче-ского анализа не  требовал, так что могу, кажется, и тебя попросить: уйди без истерик! Что ты разнюнилась?» Так что доревливала  я  на задворках, оглашала  огород  воем  с причитаниями с час. Слушатели утверждали,  что я одно повторяла: «Будьте  вы прокляты, будьте вы прокля-ты!»  – не уточняя, кто именно. Увела меня с огорода соседка тетя Маня.  У нее я и пожила, не заходя в бывший родной  дом, с неделю:  пока рассчиталась, да пока выписалась,  да пока тетя Маня мое добро, вычленив из отцовского наследства,  в две дорожные сумки собрала и в не-большой тючок приданого: подушка, одеяло, три комплекта постельного белья. «Еле, рыжая морда,  позволил все новое взять.  Грех на душу приняла:  поклялась–побожилась, что  сама это все тебе и надарила на дни рождения. Ой, бедная ты, девка, бедная, что отец, что мать у тебя!» -  Обхватила тетя  Маня мою бедовую голову,  прижала к своей необъятной груди: "Поплачь, поплачь", – шепчет. А мне не плачется: я  вообще  это дело по жизни не люблю,  только может быть под температуру,  больная то есть,  как  тут, два дня назад... Ну, книги не в счет – над ними я и сейчас взрыдну, не постесняюсь. Или в кино: последняя жертва моего потопа — "Титаник" , я вся  опухшая  от слез из зала вышла.
О! Телепатия:  Селин Дион поет по телевизору песню  из "Титаника". Послушаем – да спать…
 Мне снится океан.  Я плыву над ним,  раскинув руки, на носу большого  корабля.  А кто это держит меня за талию, чтоб не сверзилась в глубины? Уж точно не Леонардо Ди Каприо —  я  не люблю блондинов.  Не могу разглядеть — кто. Руки теплые, щекой касается моей шеи. А головы я не оборачиваю: то ли стесняюсь, то ли не верю, то ли боюсь...



"Кейя! "–громко оповещаю о своих намерениях  троих юнцов лет по тринадцать–пятнадцать, но в воздух пока не возношусь: не эстетично в валенках и полушубке. Те ржут , один  за живот схватился. Ну, прошлось надавать поджопников, особо смешливого ткнуть но-сом в выставленное колено. Публика, почесываясь, разбежалась: валенки–то у меня с массив-ной резиновой подошвой, так что получалось эффективно. И в коленку  башкой хорошо вышло — аж взвыл.
Нинель Христофоровна – тьфу, провалилась бы она со cвоими отчествами — уже  зна-комым жестом милосердия берется за вторую ручку моей сумы. Лепечет: "Какое счастье, что вы оказалось невдалеке! Какое счастье!"
Невдалеке я была и в автобусе: на первом сиденье , лицом к салону. Она вошла в зад-нюю дверь на остановке возле Дворца, опять, как выяснилось, таща на хвосте приключение. Меня она разглядела, приветливо помахала ручкой. Я кивнула в  ответ да и задремала над своей сумой: опять поездка к дальним оптовикам  оказалась какая–то угарная. На сей раз автобус сломался  посередь трассы. Спасибо  гаишникам: подъехали, тормознули попутный КамАЗ , oн нас и волок потихонечку до города. Но ее–то какие черти носят допоздна в ее на сей раз каракулевой допяточной шубе? Очень бы мне, кстати, и эта шуба пошла, подумала я, задремывая.
Шуба привлекла не только мое внимание. Троица, которую я мастерски потом  раскида-ла, прикопалась именно к ней. Стоят рядом с Нинелью, пошучивают на весь автобус: "Слабо тебе, Серьга, куртку до полу купить!"– "Иди на фиг (не буквально), Филя , со своим предложе-нием: я в ней на фиг (не буквально) запутаюсь и упаду !"– «А вот тетенька не падает! Правда, тетенька?" «Отстаньте от меня, нахалы! –Нинелькин голосок сквозь дремоту. –Распустились, я просто не знаю –как!" Слышно было, что мадам ищет сочувствия и помощи от пассажиров, но где нынче найдешь спасателей–дураков? Салон как не слышит отчаянья в ее  писклявом голо-ске. И я сделала вид, что сплю, не слышу: она мне не родня , не подруженька...
На конечной мы вышли из разных дверей. Я направилась было к тропе через пустырь. Но эти трое зажали несчастную миллионершу. "Хапают руками: дай шубку поносить!–" так сейчас Нинель рассказывает на ходу. Я, честно говоря, этого не слышала, но что–то они ей, безусловно, пискнули и что–то сделали, раз она заорала как умалишенная: "Катя! Катя!!!"
Дошли до их калитки. Снова приглашает составлять протоколы. Ну уж, мерси! Я нынче не больная, так что мне – до дому. "И   вам  рекомендую не связываться с этой шантрапой. По-шлите утром мужа в школу: они, по–моему, учатся. Пусть наведет там шмон, повоспитывает на словах,"–советую я и удаляюсь.
А наутро в нашей  обшарпанной кухне, где я пью чай перед выездом на любимую рабо-ту, появляется Василий Петрович Козлов. "Свидетельские показания, что ли, брать?— недо-умеваю я , пока он усаживается на табуретку, водя глазами по замызганным  стенам и спартанской утвари.
Оказывается, нет: заботливый муж, по настоятельной просьбе своей жены, пришел на-нимать меня... в шоферы и телохранители!
Я ржу, чуть не валюсь со своего венского стула! Из своих нор на мое веселье  высуну-лись душистая тетя Паня в рваной ночнушке и господин Гулькин, предлагающий  полюбовать-ся всем желающим татуировками в декольте  растянутой голубой майки и могучими коленны-ми чашками на кривоватых хилых ногах, пикантно подчеркнутых цветастенькими семейными трусами. Их появление, наверное, и решило все: я обещаю Козлову, что вечером зайду обсу-дить предложение.
 Торговала я в этот день очень рассеянно. Девки на  меня прикрикнули: что, мол, стоишь ворона–вороной? Стыздят (не буквально) товар, потом за голову хвататься будешь? Новый год приближался. Торговля шла бойко. К середине дня я все потаенное додумала, гаркнула: "Налетай! распродажа! цены снижены  на все!" А когда закадычные подруги зашушукались, наблюдая мой коммерческий успех, - у меня очередь выстроилась!–готовясь, похоже, мне морду набить,  крикнула я  им  чуть не со слезой, честно: "Сашка, Сонька, Леночка! Гуляю! Не трогайте   меня, не спрашивайте–последний день я с вами, дуры мои золотые!" Девки онемели и остолбенели: "психушку "вызвать? По ряду шорох прошел: что это значит – «последний день"? Проторговалась и повесится, как Вера Килина, бывший парикмаxеp, безмужняя, с тремя детьми? Накопила и ларек откроет?–не напрасно, видно, на обед один бублик брала и чай. Заболела, узнала диагноз и собирается все пропить, как Эмма Шмарова, одинокая пожилая инженерша? Уезжает в Москву в валютные проститутки, как предсказывалось ее подругой Ленкой? Замуж бизнесмен берет, с которым летом познакомилась в ресторане?
Содержание шороха донесла до моих ушей Валя Гутникова, разносящая по торгующим горячие пирожки. Сообщи, предлагает, правду: народ взволнован. Скажи, говорю Вале, что работу нашла, но какую–не скажу, чтоб не сглазить. Понесла Валя благую весть по ряду. Стоит народ  улыбается, хоть и  завидует по–черному. Еще раз Валю ходоки послали, чтоб  уточнила, на свою ли родную должность пойду:  там завидовать нечему, оплата – слезы. Нет–нет, успокоила я, улыбайтесь дальше...
Зимой торговый день короток: сосмеркалось– все по домам. Распродажа мне удалась: мелочовка на лотке всего лишь осталась. Рассовала я ее моим закадычным подругам. Простите, говорю, девки, за скромное расставание. Приживусь на новом месте – бал для вас закачу. А пока... не спугнуть бы удачу... ну, вы понимаете. Понимаем, отвечают, но, блин, надо предупреждать: как мы тут без тебя, рыжей сучки, жить обязаны? Ты, блин, такую бригаду капиталистического труда разрушаешь!
Еду домой, так и эдак мусоля  последний завет: не продешеви! Ну, думаю, не беспокой-тесь, девки: мне с этим капиталистическим семейством детей не крестить, да и не тот я человек, чтоб на работе по дешевке надорваться или  бесплатно ее сделать. Все возьмем по расценкам, не ниже рыночных! Но тут, выходит, что  шатер свой я рано покинула: цену заломлю, хозяева не согласятся– куда отступать? Вот идиотка! К калитке  Козловых я подхожу в больших сомнениях. Меня, похоже, нетерпеливо ждали: не успела звякнуть–подлетели открывать Коз-лов, дети и щенок.
В прихожей скидываю свой армейский полушубок, стаскиваю, встряхнув волосами, пу-ховый шлем, гляжусь в зеркало: надо было, может, домой зайти, одеться прилично или так сойдет? Джинсы черные, свитер черный... А что? Я шофер и телохранитель– "Черная смерть", гроза окрестного криминала: делаю рожу посвирепей и встаю в боевую стойку. Манюня хохо-чет–заливается, Костя улыбается до ушей, щенок  лает, хозяева любуются.
Приглашают в столовую, за стол переговоров. Детей мать прогнала, хотя, думаю, они держали бы мою сторону.
– Может,  вы сначала покушаете?—предлагает хозяин.
Не грех бы: за бойкой торговлей я нынче и бублик свой не смакуя сжевала–в животе пусто. Но как я тут буду есть одна, а они на меня глядеть?
–Спасибо!–сдержанно благодарю.–Я сыта.
–Давайте все вместе чаю попьем,– решает хозяин, включая "Мулинекс" и выставляя на стол початый торт, чашки, лимон, заварку в пакетиках.
–Вот это –можно,–сдержанно соглашаюсь  я, мечтая, чтоб кусок торта  он мне отворо-тил щедрой рукой.
Что и произошло. Сидящая со сложенными ручками   Нинель смотрит на нас голодно.
–Вы опять на диете?–с набитым ртом интересуюсь я.–Очень вкусный торт,–обращаюсь к хозяину, как будто он сам его пек.
–Угу,–соглашается тот, трудясь над своей порцией.–Диктуйте ваши условия.
–Ну,–замялась я.–Я хотела  бы вначале выслушать...
–Нет–нет,– мотает он головой,–надо уметь говорить с работодателем: начинаете вы.
Вот это да!  А у меня , блин, и навыка нет. Кто кому диктует на рынке? Скажут: даю столько–то, не согласен  – вали.
- Я думаю,– решает помочь мне хозяин,– вам невыгодно получать зарплату, ниже вашего сред-немесячного дохода. Так?
– Так.
-  Вам  не лишне получить где–то в пределах средней телохранительской ставки , если она окажется выше  дохода. Так? Вы узнали, столько платят в этой службе?
–Н–н–нее..– Я в полной растерянности.
- Ну, Екатерина Валентиновна!–изумляется хозяин.–Что же вы так плохо подготовились?
-Ой, до утра мы будем канителиться с этой дипломатией!–влезла Нинелька.– Она ведь не про-фессионал! Разрешения на ношение оружия нет. Прав шоферских нет. Нам, между прочим, за них платить.- посмотрела она строго на меня и на  супруга и твердо назвала мой будущий до-ход.– Плюс питание. Плюс жилплощадь в доме. А обязанности такие: помогает на кухне. В уборке. В благоустройстве территории. Играет с детьми.
  Я вытаращилась, онемев. Слава Богу, хватает ума не кивать головой под перечисления: я воспитываю этих детей в духе строительства капитализма, но с гуманитарным европейским уклоном. Хожу за покупками, шью, мою и стираю. Приглядываю за псом и котом. Словом, ей остается одна домашняя работа– спать с хозяином. Плюс хобби– спать с кем попало! Чуть не сказала, как кот Матроскин: фиг вам! Спасибо, хозяин опередил:
– Нина, для исполнения всех этих задач нам надо нанять шестирукого Шиву. Учти, я решительно против, помнишь нашу беседу про Дарвина? –маскируется при мне,  посторонней, но на синеглазую свою обезьянку смотрит  твердо.–Екатерина Валентиновна возит тебя на машине, попутно защищая от шпаны.  Возит детей, если надо, защищает их. Но  ни ты, ни дети на ней не ездите! Пора уж хоть сколько–то привыкать к бонтону, о котором ты много говоришь! Платить будем по–человечески, иначе Екатерина Валентиновна вправе встать и уйти.  Екатерина Валентиновна, – обернулся он ко мне, – чуть не забыл: вы приносите свою трудовую книжку, я оформляю все юридически правильно. Естественно, мы платим за вас  в пенсионный и медицинский фонд, оплачиваем бюллетени и отпуск. У вас будет медстраховка  и все, что положено.
Нинель кисло улыбается, но молчит. Потом мы идем  смотреть жилплощадь–пустой "ка-раван–сарай" группы на первом этаже с прилегающими помещениями  туалета, раздевалки и холодной веранды, где раньше была стационарная спальня. Я балдею от такой щедрости.
- Мебели приличной, увы, в этом году купить не сможем ,–говорит хозяин.–Обставитесь скромно, чем придется. Или свое что–то...–тормозит вовремя, должно быть, вспомнив  нынче поутру виденные интерьеры.
–Не беспокойтесь,– киваю я.–  У вас в том крыле садиковского добра дополна – подберу что–нибудь.
–Базиль, ей надо делать отдельный санузел. Ты же тут сантехнику смел, хотел что–то перестраивать. Не мыться же ей в общей ванне! –подала голос хозяйка.
Смех – "Базиль"! Ну, конечно, прислуге не место в одной джакузи с Базилями.
–Что за глупости?–отвечает Базиль.–На персональную ванну для каждого, простите,  денег у меня нет! Хватит одной. На всех пятерых.
–И еще,–снова она,–я понимаю: у нас поменялись отношения. Это не просто наша хо-рошая знакомая. Но как мне кричать: "Екатерина Валентиновна"?
Я улыбнулась:  «Да Катя я, Катя! Мне самой неловко с этим отчеством.  Как и с вашим ,Нинель...»
–Тьфу, да зовите меня просто Нэлли. А его Василий. Ты согласен?
–Естественно,–рассеянно отвечает хозяин, что–то кумекая про себя в открытых дверях бывшего туалета.– Сглупил, сглупил, – бормочет, заходя в помещение.
Я любознательно сую голову туда же: там ни одной  водопроводной трубы, ни единого слива, похоже на евроремонт – хороший пол, стены выровнены гипсокартоном, но не оклеены. Небольшая, довольно уютная комната, не то что гектар садиковской группы. И примыкающая раздевалка  так же отделана,  правда  из–за продолговатости объем  не очень хорош.
–Вот эти комнатки я и займу, ну и веранду, может , летом,–решаюсь подать голос я.–А помещение группы мне не надо.
–Как угодно,–любезно улыбается хозяин.
 Наверху что–то грохает настолько громко и неожиданно, что я вздрагиваю, задрав голову к потолку.
– Опять Костик тренажер уронил,– замечает хозяйка.
 Значит, надо мной вот эдак будет резвиться сынок? Ох-хо-хо, не  в этом ли объяснение боль-шой хозяйской щедрости с предоставленными квадратными метрами?  А мне ли капризничать? Но жаль, что разрушилась очередная мечта: главным сокровищем, как я рассчитывала, должна была стать местная тишина. А она при таком соседстве проблематична... Но ничего, решаю про себя, по ходу действия мы все это поправим.
Три последующих недели ничьих тел я не охраняла, а готовилась к экзамену по автово-ждению в ГАИ да благоустраивала свое новое жилье. Ремонт я провернула в основном руками матери и ее мужа. Оказывается,  Гулькин, когда трезв и зажат обстоятельствами, вовсе не ко-сорук. А зажимные обстоятельства таковы: с него, пьяного, сняли теплую куртку, а много ли  насквозишь по морозу в легоньком плащике? И не вовсе лишенный разума мужчина старался: за ремонт я ему обещала отдать свой полушубок. Матери я отдала валенки и накупила прови-зии на месяц–круп, макаронов, растительного масла, кильки для кошки и свежемороженой се-ледки для людей, да  мясца третьесортного купила и сахара десять килограмм. Чистоганом не дала ни копейки, зная нестойкий характер трудящихся . Чем вывела из себя  непоследователь-ного   борца с пьянством бабку Паню. Пришлось  чем–то затыкать ей рот, борясь с ее постоян-ной критикой: "Не девка – сучка патентованная", –все скрипела она у меня за спиной, пока я не откупилась по дешевке купленными  упаковками с детским питанием: заваришь кипятком и ешь – тут тебе и молочко и кашки разные, ведьма беззубая. Отчего такая суперблаготворитель-ность мне дешево обошлась?– просрок на коробках был чуть ли не годовой, но этого  бабка, надеюсь, не разглядит, а если и да, то не отравится.
Облагодетельствовав всех, я  всю братию предупредила: ко мне в гости не ходить, хоть и в двух шагах жить буду, сигналы "SOS" посылать только на пейджер! Они очумели, разгля-дывая коробочку на моем ремне, следовательно, подумала я, сигналов бедствия  не будет. Сама я ходить к ним да интересоваться житьем –бытьем вовсе не собиралась. Собрала но-сильные вещи, проведя строгую инвентаризацию–не стянул ли Гулькин чего–нибудь под шу-мок. Подумала и подарила бабке Пане  пару китайских ночных рубах – розовых, как утренняя заря. С брачком оказались, ну и завалялись случаем–из моих товарных запасов. Бабка чуть дара речи навек не лишилась от счастья. Одну, говорит, на смерть припасу, в ней и положите. Ну, это, конечно, дело вкуса – во что одеться  пред свиданием с Господом – я спорить не стала. Тут мать обиделась — бабке все, ей ничего. Пришлось отдать весьма приличный купальный халат моего любимого цвета – терракотовый, под цвет моих волос. А! 3а счастье, блин, разлуки с этой компанией еще очень дешево заплачено. Очень!
Забрала я две дорожные сумы, причем в одну из них и  одеяло с подушкой, и постельное белье утрамбовано. Выходит, я еще беднее стала, чем была при разлуке с райцентром? Надела меховую куртку –"пилот", меховой кепарик  "а ля Лужков", зашнуровала свои мальчишечьи  ботинки, прихватила свою красивую настольную лампу с вишневым абажуром,– и адью, черный двухэтажный деревянный дом на восемь несчастных квартир! Адью навек: я в такое строение больше не вернусь! Застрелюсь, но не вернусь!
Я даже, когда мимо ездила на хозяйском  джипе "Паджеро", от этого дома морду воро-тила, а потом нашла дорогу в объезд, но только  чтоб его не видеть. Хозяин, ведший со мной  практикум по вождению, вроде бы это дело заприметил и удивился, но расспрашивать не стал. Вождением моим он в общем и целом остался доволен. Особенно мне, конечно, удавались  прямые пустынные участки загородного шоссе: вдарю по газам –и мчусь! Он засмеется, но предупредит: так я его родню не должна возить ни в коем случае! Хоть резина и шипованная, но мы не в американском боевике снимаемся. Надо помнить про снег, гололед, городскую ско-рость в 60 км и про безопасность пассажиров.
После загорода мы поехали в центр, вечерком, когда меньше гаишников и меньше ма-шин. Тут мне пришлось труднее: вся практика моя райцентровская проходила  без этого беше-ного обилия указателей, светофоров, конкурентов в дорожном движении и трахнутых пешехо-дов, так и норовящих свести счеты с жизнью именно под моими колесами, но –У–А–А!–я справилась!
Совсем хреново удался поначалу маневр заезда задом в гараж. Первый раз в жизни его ведь совершать пришлось– чему удивляться? Но и тут я все–таки задницу джипа не разбила, протиснулась в полумиллиметре от одного из косяков гаражных ворот. Аж  испарину вытерла. Хозяин не упрекнул, просто поставил мне во дворе "пелиметр"– как говорит Манюня. И стала я туда–сюда на джипе ерзать. Через час тренировки в гараж спятилась  вполне лихо.
–Можно выпускать на большую дорогу! –решил хозяин и сам отвез меня в ГАИ за пра-вами.
 И мне их там выдали, не так уж строго погоняв по правилам уличного движения. Собы-тие это я решила "обмыть" : купила торт и накрыла чайный стол в своих апартаментах, сижу, размышляю, кого и как позвать на торжество. Комплексы, блин, какие–то мучают: а положено ли по правилам бонтона коллективно пить чай по поводу сдачи шоферского экзамена телохра-нителем?
Прилетает Манюня. Огляделась, перевела дух  и говорит сладеньким голосом:
– Как красиво у вас! Просто прелесть. Какие диванчики удобные!
 Подходит  и сворачивается клубочком на бывшей садиковской койке, превращенной с помо-щью бывших садиковских  матрасов и темно—вишневого чехла с оборками в нечто невидан-ное – кресло–диван. Мне тут не свернуться, а посидеть перед телевизором, презентованном хозяевами, тем, что стоял как–то в моем бывшем "больничном покое", в самый раз.
–Ой! Просто прелесть! –восхитилась Манюня до замирания шарообразным  аквариумом, откопанным мною  в забитом садиковском  добром нежилом крыле.  Отмыла я  аквариум до зеркального блеска, насыпала на дно керамзитовых шариков, купленного в универмаге цветочного грунта, посадила заморенную хозяйкой коллекцию кактусов и еще каких–то мелких экзотов  с кухонного окна. «А, забирай! –махнула хозяйка рукой, когда я об этом заикнулась.–Чахнут –дохнут, смотреть надоело, только  о деньгах потраченных напоминают, собаки!"  Приученная родной теткой ворковать над грядками, когда сеешь семена, я и над этой колючей хилостью поворковала: "Да мои маленькие, хорошенькие, пушистенькие! Вот сейчас пересажу вас, лапушки, и будем вместе жить… Да? Будем жить?"– и все прижилось: доброе слово не одной кошке приятно. Прижилось, несмотря на зимнюю пересадку, зацвело и заколосилось, как говорится. Но напрасно тетка Галина считала, что рука у меня легкая и отдавала на откуп весь домашний цветник. У  нас  с  ней все углы дома были цветами забиты, а в  палисаднике что делалось!–лучший в городе палисадник был.
Я подошла, посмотрела на миниатюрный садик в стеклянном шаре на низкой тумбочке, а рядом ,на тумбочке повыше, стоит моя прекрасная настольная лампа, освещает и греет все эти дела. Приличные мебеля понаделал Гулькин из старых садиковских шкафчиков!
Стены у меня в белых обоях "Раш". На свои любезные  дорогущие обои куплены, хотя хозяйка бесплатно предлагала какую–то пестренькую дешевку из дореволюционных еще запасов. Но мы не нищие:  доход последнего месяца , не переводя в доллары, я  весь кинула на обустройство. И поэтому у нас и ковры в двух наших комнатах, не роскошные, конечно, но вполне,  кровать с замечательным матрацем, и книги кое–какие на сооруженных Гулькиным полках, и кофейно–чайный сервиз, и огромный  платяной шкаф с зеркалами, и длинная атласная банкетка, чтоб было куда сбросить роскошное неглиже, залезая в постель. Словом, мне все нравится в моей гостиной и спальне, хотя, с другой стороны, может, жилье телохранителя вовсе не так должно выглядеть? Может, надо было какое–то спартантство тут обозначить? Естественное защитное начало? И вместо белого зеркального  шкафа и белой атласной банкетки покупать гимнастическую стенку и тренажер? Ну, не понравится–скажут...Зашел хозяин, деликатно постучав и тоже приобомлев, как Манюня, на пороге моей гостиной.
–Очень уютно!–говорит.–А Манюню не выдели?
–А–а–а!–завыла Манюня , когда он поманил ее , заприметив в кресле–диване.
–Что это с ней?–всполошилась было я, наблюдая, как он выковыривает ее из кресла, а она цепляется за чехол, брыкается и орет на одной ноте свое "а—а—а!"
–К стоматологу надо ехать! У нее во втором ряду новый зуб растет, а молочный никак не выпадывает. Мария! Перестань! Ты тут у Екатерины Валентиновны весь порядок нару-шишь! Отпустись от чехла!– видно было, что отец в растерянности и от воя, и от непокорно-сти, и от жалости к панически  струсившей малявке.
Появилась мать, посоветовала:
 - Шлепни ты ее хоть раз, но от души!– и удалилась с чувством выполненного родительского долга.
 Тут вмешалась я:
 —Правильно, Маша, делаешь! — говорю громко.— Ори сильнее и не сдавайся ни за что!  Не девочка будешь, а загляденье! Тебя так и звать будут: Маня двурядозубая.
- И как вы  так  быстро самые нужные слова находите? —засмеялся хозяин, глядя вслед умчавшейся одеваться Манюне.— Я так не умею, честно говоря, хотя стараюсь.
Через два дня мы справляли Новый 1998 год. К пяти часам вечера весь дом извелся ожи-данием: должен приехать Дед Мороз, а его все нет и нет. Хозяйка палец смозолила о клавиши «сотовика»: фирма раз за разом отвечает: выехал. Куда делся? Трудно сказать: с утра получил маршрутный лист, подарки и Снегурочку, сел в машину... Да, звонили кой—кому из клиентов: был, плясал, отбыл, живой и здоровый.
-Едут! Едут!—звонко закричала Манюня, терпеливо дежурящая у окна. Мы все быстро оделись, суетясь и пихая друг друга в прихожей, взволнованно покрикивая "Шарф не забыл? Варежки, варежки не оставь!", "Застегнись, кому сказал!"— и  вывалили во двор к голубой ели, благородно живущей на простецком садиковском газоне  лет пятнадцать—двадцать. Ель укра-шена гирляндами и шарами, снег вокруг  нее расчищен под большой хоровод.
- Ну, ребята золотые, молодицы молодые,—не растерявшись, начинает Дед Мороз — Косая  борода: клюкнул уже, едучи по маршруту "дедушка», аж  борода —на сторону,—ой, спасибо, что вы ждали, но предупреждать надо , блин, что на улице!
Снегурочка вообще вне поэзии, так как относительно трезва: не буду, уперлась, ни петь , ни скакать: у меня шубейка — атлас без подклада! Вы, что, с ума сошли? Хозяин метнулся в дом, включил елочную гирлянду, прихватил женину норковую шубу. Снегурочку уломали: нарядившись в манто, очень ей, кстати, идущее, встала во главе хилой цепочки из Манюни, меня, Костика и их матери. Хозяин и "дедушка" ушли пододевать под Дед Морозову шубу пиджак. Снегурочка, как по писаному, предлагает громко кликнуть дедушку. Кличем, но, вид-но, голосов не хватает.
-Дедушка Мороз! Дедушка Мороз! — неожиданно мощно грянуло из—за сетчатого вы-сокого забора, любующийся на нас и елку щенок Рэкс подпрыгнул и залаял. Добрая половина поселковой мошкары сосредоточилась за забором, смотрит на нас, пихается в выборе удобной зрительской позиции. Появляется Дед Мороз, широко распахнувший руки с посохом и подарками  в мешке. Следом — хозяин с магнитофоном: окрестность озвучивают рождественские песнопения на английском — гениальная, ничего не скажешь, задумка хозяйки.
Дед Мороз предлагает криком зажечь уже горящую огнями елку. Мы пытаемся ему на это указать. Зазаборники орут: "Елочка, зажгись!"–возможно, имея в виду, что пожар потом перекинется и на дом.
–Откройте ворота, – шепчу я хозяину на ушко.
 Бежит и открывает. Толпа готовно хлынула, довольно быстро подчинилась Снегурочке, и мы пошли хороводом, распевая исконное и посконное: "В лесу родилась елочка". Хозяин выдернул меня из хоровода на третьем куплете: теперь что делать, спрашивает.
–Гоните в магазин,–говорю я.– Думаю, килограммов пять конфет и килограмма три пе-ченья хватит. Фрукты можно, но не обязательно.
–Понял!–кивает он, прошмыгивает за невнимательным к его маневрам хороводом, бегом бежит по улице.
А праздник между тем катит  привычными рельсами: Манюня по настоятельной просьбе дедушки  Мороза читает стих, который репетировала дня три, за что и получает шоколадку. "И я , и я знаю"!– лезет к деду Морозу артистичная молодежь с сопливыми носами, в заплатанных куртках и иной не маскарадной экзотике. Дед Мороз растерян: конфеты у него в мешке, похоже, считанные. Первой пятерке выдал, машет артистам рукой: тормозите, дескать. А те напирают: я знаю, я знаю! Снегурочка спасает положение, предлагая опять походить вкруговую с песнями. Поем "Маленькой елочке холодно зимой". И не только елочке холодно.
– Они одеты легко,– шепчу я Дед Морозу на ухо.–Давай активные танцы! Понятливый оказался, орет: "Кто ответит, как артист: самый лучший танец?..." _- Твист! –кричу я и, перемо-тав кассету на магнитофоне, начинаю вихляться под бойкую мелодию "Где–то на белом свете, там, где всегда мороз". Танец древний, но "Кавказскую пленницу" показывают  по телевизору регулярно, и хоровод, хохоча, ловко пародирует Наталью Варлей. Песня кончилась.
Тыкаю на магнитофоне кнопку и уже сама кричу : "Дайте пламенный ответ, что всего моднее?" "Рэп! "– дружно рявкает хоровод. Станцевали мастерски.
-"Радость каждого из нас–мелодичный танец..."–кричу я. "Вальс!» -  отзывается хоровод, разбиваясь на пары "девочка с девочкой".
–Иди ко мне в Снегурочки!–крепенько приобнял  меня  в вихре вальса кособородый "де-душка".
–Сначала пить брось!–сознательно обижаю его я .– К детям идешь, а назюзюкался!
–Ну, это ты брось! –улыбается.–Я трезвый, по нашим, конечно, Дед–морозовским мер-кам. Некоторых вообще на руках домой после смены заносят. А я еще танцую и кружусь, и сценарий почти наизусть помню.
Появляется обвешанный пакетами хозяин. За углом дома пересыпаем содержимое в дедморозовский мешок. Ну, теперь, разогревшись, можно отдать дань и поэзии – призы есть.
–Горстями раздавай, – приказываю я Дед Морозу.– Смотри , проверю, все  ли раздал.
–Господи, да за кого ты меня принимаешь?–таращится тот.
–А ты вообще–то кто? –интересуюсь я чисто из вежливости.
–Тюзовский актер. У вас заказ по высшей категории, так что я не просто "Кушать пода-но", а  почти заслуженный.
–Амплуа "первый любовник"?–кривлюсь я .–А че тогда?...
–Новые русские обычно наливают  виски или французский коньяк: забирает с непри-вычки. И отказаться  не выходит: понимаешь, обижаются.
–Ты дальше едешь или мы последние?–спрашиваю: хорошо пляшем, а где–то кто–то, как Манюня , у окошка  полтора часа бдит.
 –К сожалению, дальше,–теплеет он глазами, неправильно поняв меня.
- Ну, уже опоздал,–суровею я.–Ладно, полчаса работай, как зверь, потом, так и быть, за-меню.
Дедушка уехал через полчаса со  своей Снегурочкой, неохотно снявшей меха. Мы им не налили: какое может быть застолье— на улице? И морозец свое сделал: парочка удалилась, румяная, бодрая, протрезвевшая. А оставшиеся еще часа два, а то и больше, скакали вокруг елки, подпевали  по моей команде магнитофонным Алене Апиной и Филиппу Киркорову, отга-дывали загадки, показывали акробатическое номера. Даже хозяин, разбежавшись, сделал сальто, для страховки — с приземлением в сугроб. Разошлись все усталые, но довольные.
Хозяйка, правда, встретила нас, извалявшихся в снегу, с неудовольствием: она, понимаете, тут одна, как  бешеная, готовит стол, так ей еще и лужи по всей прихожей зати-рать?
 —Костя,—скомандовала я,—тащи  половую тряпку!
Малец скривился .  Мама заступилась: с какой стати  ребенок должен уродоваться здесь , отвечать за чужую глупость с этим уличным праздником? Можно было все провести в доме! (Как будто не она ныла, что не любит Новый год: иголки с ковра потом месяц выметаешь). Ку-пили бы искусственную елку, как расслышав мой немой упрек, нудит Нинель, семейно и при-стойно погуляли  без этой поселковой толпы.
—Ну, мама, ты даешь! — возмутился Костя, отправляясь за  тряпкой.
- Мы сейчас всегда так будем праздновать. Всегда! Да, папа?— поддержала брата Ма-нюня.
—Да! — твердо ответил хозяин. -  Ввожу  это дело в семейный ритуал. Нина, не возра-жай! Просто ты быстро ушла, а было очень весело. Очень! Спасибо, Екатерина Валентиновна, что вы все это придумали. Надеюсь увидать вас  за новогодним столом.
 —В вечернем платье,— кричит мне вслед хозяйка.
"А в вечерних джинсах не хочешь?"— чуть не сказала я. Ведь видела, гадина, вчера по-сетив мой угол и открыв платяной шкаф, что там у меня лежит и висит. Унизить, что ли, стара-ется, или  это у нее без всяких стараний выходит отлично? Платье я, конечно, купить могла: хозяин отмусолил мне заработанное перед Новым годом: деньги вполне приличные. Но я  их, естественно, спрятала. Не век же я буду тут жить: покупка квартиры  как была целью, так и осталась.
Сижу, злюсь, смотрю телевизор. На экране пляшут и поют, уже поднимают тосты. Ско-ро 10 часов. Родина–мать, раскинувшаяся на семи часовых поясах, давно приступила к делу, начав с Курил и Камчатки. И мне, пожалуй, пора сервировать журнальный столик, сделанный Гулькиным, своей бутылкой шампанского и тортом, оставшимся от несостоявшегося "праздни-ка шофера", дождался тортик своего на прохладной веранде . Какая жалость, что шампанское придется налить в чайную чашку  – хрустали пока не заведены, но главное–что пить, а не из чего. Советское полусладкое под торт "Птичье молоко"... И на фиг оно – хозяйское приглаше-ние к праздничному столу... Не самый плохой вариант встречи Нового года для меня: сижу в уютной чистой комнате, одна. В тишине. Без концертных номеров в исполнении тети Пани, Гулькина и мамани. Без пьяного мата нашей рыночной честной компании, если бы я выбрала не домашний, а гостевой вариант. Сейчас надену  свое черное безрукавое платье–футлярчик, черные колготки, черные туфли на шпильке, причешусь, мазну по губам стойкой помадой "Каптив"...
–Ну, где вы там?–заглядывает в мой  угол хозяйка.–О! Шик–блеск!–таращит на меня глаза.–Хочу такое платье для коктейлей! Где покупали? В "Итал–моде"?
Я киваю, хотя в "Итал–моде" была всего один раз в чисто экскурсионных целях: цены там выше высокого. А удивительно: на майдане нашем рыночном товар ничуть не хуже, но нам и в голову не приходит столько заломить. Платье рыночное, но тебе это не фиг знать, думаю, разглядывая хозяйку в длинном, обтягивающем, сильно декольтированном  ядовито–фиолетовом  бархатном наряде.
–А я как?–поворачивается она  передо мной.
–Шик–блеск–тру–ля–ля! - И довольные беседой , мы обе смеемся.
Выходим в столовую, тепло встреченные толпой кавалеров: помимо хозяина и Кости, из—за стола встает усатый Игорь - мент. Отпуск у защитника всех обиженных, оказывается, участок укреплен еще одним сержантом, оказывается,— вот пусть он и сидит в новогоднюю ночь в дежурке. А у Игоря жену увезли в роддом за первенцем, один—одинешенек оказался в квартире, спасибо  Нинель Никодимовне—  вспомнила, позвонила.
 —Так вы же с тещей живете: какое один—одинешенек? 0на—то куда делась?
— Теща не в счет, —отвечает Игорь, подвигая стул под меня с ухватками кавалера де Грийе.
Пустяк, а приятно, думаю я. Вот с ним и потанцую, если будут танцы.
- А Маша где?—спрашиваю у Кости, сидящего по другую мою руку.
—Дрыхнет без задних ног, — отвечает с улыбочкой  превосходства, но потом честно  признается.— Я ,между прочим, тоже чуть не  уснул. Здорово мы на улице гульнули!
Поднимаем тост за старый год: пусть, что было хорошим— останется, что было пло-хим—  забудется! Чую, ударило по ногам, значит, следующие тосты — без меня. Только при-гублю.
—Дa что ты, Катька! — кричит, заметив мой маневр , разрумяная хозяйка. -  Пей! Одно-ва живем! Ну, честна компания: за любовь!
— К Родине! — громко говорю я, поднимая свой бокал, потому как заметила тревожный взгляд хозяина в  сторону моего соседа Кости. — За любовь к Родине!
Чокаюсь с Костиной газировкой, хозяин тянется через стол со своим фужером к нам, хо-зяйка — к Игорю. Она что, с ума, что ли, сошла? Заиграет магнитофон, встает, подмигивает лейтенанту, машет рукой: айда на круг! Танцуют. На моем попечении  два кавалера: ее муж и сын. С мужем танцую томные танго, с сыном, сбросив туфли, атлетический рэп. Парень пляшет прекрасно. Нами в  этот момент все любуются: мент и Козлов—старший рэпа танцевать не умеют, хозяйке мешают высокие каблуки и длинный подол, хотя она  пыталась было пуститься в пляс, крича, что именно этому она лучше всего обучилась в фитнес—клубе. Слабо верится, однако.
Что она так хмелеет—то быстро? Мы еще со всей страной, по московскому времени тос-та не подняли, а ее хоть выноси. Все—таки ничего нет противнее  пьяной бабы, мужикам как—то простительней напиться, хотя тоже, конечно, дозу надо знать. Хозяин ее знает, похоже, твердо, а Игорек относительно.
Все, дожили: в столице бьют куранты! Президент Ельцин  произносит суровую, но бод-рую речь: жили трудно, будет жить еще трудней, но  близок свет в конце тоннеля. Ура! Ура! Ура! Затем поцелуи: Нинель лезет к Игорю. Приходится мне, поцеловав Костю, идти к хозяину, потом чмокнуть лихую хозяйку, потом  подставить щеку менту. Козлов—старший смотрит на меня благодарно: хорошо удалось сыграть всенародную новогоднюю традицию, не осуж-даемую моралью, для  впервые отмечающего Новый год со взрослыми пацана. Костя тоже обошел застолье, прикладываясь к чужим щекам наивными устами. А тут и спать ему пора, и так сидел —глаза соловые.
—Айда, Игорек, позвоним в роддом: вдруг ты уже папочка! — тянет гостя в коридор хо-зяйка.
—Благое дело ,— говорю я .—Как—то мы действительно о роженице забыли, —и улы-баюсь принахмурившемуся хозяину .Тот улыбнулся ответ и отвернулся к экрану телевизора.
Долго что—то их нет. Хозяин смотрит телевизор, я смотрю в окно. Сказочная ночь! Лу-на светит, серебристый снег сыплется, разноцветные огни на голубой ели искрятся и сияют. Опустила взор на подоконник: "сотовик" лежит! Взяла аппарат в руки, руку спрятала за спину  - так и прошла мимо не оторвавшегося от экрана хозяина.
Сейчас задача эту чертову парочку найти. В супружеской  спальне их нет, в ванной нет, в манюниной грандиозной детской — нет. Бывший актовый зал детсада пуст, только пианино слабо отсвечивает боками. Дверь в крыло со старым барахлом детсада заперта. Уже психуя, заглядываю в свое "крыло": группа пуста, а в комнатах моих персональных горит свет, выби-ваясь в щель неплотно прикрытой двери. Подкрадываюсь: лежат на моей кровати, самозабвен-но целуясь, рука Игоря шарит под длинным подолом хозяйкиного наряда. Нинелька сучит ножками как в западном  фильме, понимаешь:  разлеглись на покрывале, не сняв обуви. На цыпочках отхожу к двери в коридор, возвращаюсь, топая, как слон, аж эхо небольшое летит под потолок  пустого помещения. Нинелька выходит, одергивая платье, говорит без смущения: "Сотовик" по всему дому ищем. Вы не выдели?"  Протягиваю телефон. Выходит Игорь, слегка смущенный.
Звоним в роддом. Там то ли спят, то ли празднуют, то ли делом заняты: трубку долго не берут. Пока суть да дело,  продвигаемся в сторону столовой. Хозяин внимательно смотрит те-левизор, даже не обернулся.
—Сделай звук потише!—командует хозяйка.— У нас на проводе роддом. Игорь, ты кого хочешь?
—Или мальчика , или девочку, —в простоте отвечает мент.
 Накаркал. Наконец—то роддом откликнулся: двойня! Папаша столбенеет, остальная публика ликует. Хозяин кричит: "Наливай, Игорь! За ребяток твоих! За их счастье!" Нинелька аплодирует и хохочет. Я не без злорадства тоже поднимаю свой бокал: "За демографическую революцию, Игорь! За ее героев, ку-ку!" "Ё—моё, ё—моё! "—только и может сказать в ответ счастливый молодой отец, трясущейся рукой наливая себе фужер  водки. Я подхожу, толкаю его локтем под   ребро и шиплю в ухо: "Не пей и вали отсюда, мент поганый! У него в роддоме жена мучается, а он тут чужих куриц щупает, у , гнида!"  Разинул Игорек рот, плеснул туда водку и размышляет, было или послышалось? А что? Я не могла так сказать?   Я телохрани-тель: так что нечего на тело хозяйки покушаться, тем более— на моей постели.
Под моим ли грубым давлением  или с горя, хлопнул Игорь еще водочки и засобирался домой. Мы втроем идем его провожать. Хозяин с хозяйкой ведут гостя под руки, слушая роди-тельский комментарий к факту появления на свет долгожданных малюток: "Застрелюсь —не прокормлю! Вы понимаете, Василь Петрович? Застрелюсь. Вы понимаете?" Я как лицо, патру-лирующее  мотаемую гостем группу, сзади подаю неприятный голос: "Давай не прибедняйся!  У тебя с киоска вполне приличная прибыль: ты же водку безакцизную  продаешь!" Сначала брякнула, потом подумала: и это речь трезвого человека? Вот дура: в киоске, маскирующемся под хлебный фургон, торгует моя же родная мать! Шуранет ее Игорь со зла на меня, правдо-любицу, куда ей лететь? На мое дочернее содержание?
Никто ко мне не оборачивается. Все делают вид, что не расслышали. Игорь запевает: "Ой, мороз—мороз". Нинель подхватывает пискляво, но не фальшиво. Базиль тоже вступил баритоном. Мне что—то не поется.
Слава богу, добрели до дома, подтащили  на третий этаж, сдали с рук на руки теще, по-радовали ее, не могшую выйти с роддомом на связь, вестью о прибавлении семейства. Честь ей и слава: перенесла сюрприз спокойно. Обрадовалась даже: тащит нам в коридорчик чарочки и закуску. Мы с хозяином пить отказались, Нинелька водочки тяпнула, полезла целовать—поздравлять  отца и бабушку. С шеи Игоря ее снимать  доверил хозяин мне: вышел, не дожида-ясь,  когда мы с ней откланяемся.
На улице Нинелька хотела было покуралесить:  кинулась в сугроб, призывно протягивая руки   родному супругу, но Базиль, дождавшийся нас у крыльца, вдруг  резко пошел в отрыв, предоставив мне выковыривать ее из сугроба. Пробарахталась я долго: хозяйка не хотела вставать, рыдала и жаловалась: бирюк неблагодарный у нее в мужьях! Она  такой праздник для детей всего поселка,  для всей семьи организовала! И что? А все, как всегда!  Потанцевать с гостем нельзя! Сразу  ревность! Он не понимает, что она просто весе-лая!
—Катя,— умоляет меня, сидя по уши в сугробе— Катя, не выходи замуж!
—Клянусь, не выйду!— заорала я, наконец, залепившая  все колготки по пах снегом, набившая им свои тяжелые ботинки и рукава куртки— "пилот".— Но встаньте, ради Бога! Вы придатки застудите!
—Не,— ответила она почти трезво.—Я  на шубе сижу.
—Тогда я вас тут оставлю: я замерзла! И пусть вас местная шпана уже без шубы голой задницей на снег садит!—  решила я , выходя на тротуар.
Моментально подействовало, правда,  упрекнула: нельзя ли повежливей?
За праздниками пошли довольно хмурые будни. Хозяин еще в новогоднюю ночь уда-лился в мастерскую и живет там, беседуя с псом Рэксом,  даже обедать—ужинать в дом не хо-дит: у него, оказывается, все есть для автономного плавания— плита, набор продуктов, по-стель. Его навещают дети, торчат в мастерской подолгу, благо каникулы. Иногда все трое хо-дят на лыжах  вдоль садиковского "пелиметра". Ходят кататься и на  горы. Чистят двор от сне-га. Не оповещая нас с  матерью, куда—то ездят на джипе. Наблюдая все эти дела из окон, я хозяина уважаю. А в новогоднюю ночь—до посадки жены в сугроб— сомневалась: уважать ли? Все—таки есть что—то ущербное в мужике, которому на глазах изменяют.
Хозяйка, как тень отца Гамлета, в своем допяточном стеганом халате, бродит по дому туда—сюда. Даже, бедной, позвонить никуда нельзя: уходя на выселки, хозяин прихватил с собой "сотовик". И вообще, как я поняла, какой—то кризис у нее с фитнес—Эдиком. Неужели моя ноябрьская телефонная провокация сработала?  А что? Эдик—существо балованное, мог и смертельно обидеться.
Я читаю книги, смотрю телевизор, раз никто не нуждается во мне как в шофере и тело-хранителе. Но платят ли за такую сладкую жизнь зарплату? Изредка меня навещает Манюня. Рассказывает, как ходили в цирк, как катались  на ледяных горках на всех городских площадях , как обедали в кафе. Вздыхает при этом по—старушечьи.
— Чего вздыхаешь?— спросила у нее как—то.
—Не люблю, —говорит, —когда мама с папой ссорятся.
—Что за ерунда! —смеюсь я .—Ты что,  так же ссоришься с Костиком, что ли? Вы же деретесь и орете! А тут абсолютная тишина. Значит, и ссоры нет.
—Ну да!— недоверчиво смотрит она на меня.— Так еще хуже...
—Придумала! —улыбаюсь я.— Просто люди иногда устают друг от друга. Ты ведь устаешь от Кости, если он все время пристает?
—Ну.
—Вот и ну, баранки гну, попроси —дам одну!— щекочу я ее в  пузцо. Вроде развесе-лилась. По все же предупреждает, что спросят  у папы,  правильно ли я ей все объяснила.
—Пошли вместе ,— решаю я.— А то чего—нибудь напутаешь, папа меня дурой будет считать.
—Папа, папа!— кричит Манюня , затаскивая меня за руку в мастерскую. -  Раз вы с ма-мой не орете и не деретесь, то и ссоры нет! Мне Катя все объяснила.
Козлов - старший и Козлов —младший, что—то дружно мастерившие у верстака, выта-ращились на меня. Поманила старшего во двор, шепотом изложила логику своего объяснения, добила словами : девчонка очень переживает.
Вернулся  в дом, но в манерах сдержан по—прежнему, особенно при мне, и я его пони-маю: кому приятно присутствие свидетеля при таких катаклизмах? Беседы за обеденным сто-лом ведем я и дети. В хозяйке тоже еще не проснулся вкус к жизни, но от нервов проснулся аппетит: слезла   с кефирной диеты, стала невнимательной к чужим манерам —  ест, уткнув-шись в тарелку. Пришлось мне  давать необходимые советы и наставления.
—Костя, — говорю я,—один парень вот так же ел спагетти. Кончилось трагедией: окри-вел.
—Как это?
—Засасывает, понимаешь ли, длинную горячую макаронину, а ее хвост как шмякнет его по глазу!  И вам привет: кличка теперь у него "Одноглазый Джо".
Все, даже хозяин, смеются, кроме озадаченного мальца. Или говорю:
—Объявляется конкурс имени Марии Васильевны Козловой. Кому удастся съесть шо-коладку, измазавшись, как она, того и будут звать Марией Васильевной.
- Да ну, Катя!—смущается Манюня , и дорожа своим бесценным именем, ест аккурат-ней.
Наконец, берусь за взрослых членов семьи — восстанавливаю атмосферу единства.
—Какая жуть, когда живешь в городском захолустье! — восклицаю.— Как я вас пони-маю, Нэлли, когда вы грустно слушаете оперу по радио на кухне!
 Хозяйка воззрилась на меня, перестав жевать:
—Когда это было?
—Вчера, —вру я.— Передавали оперные  арии, а вы так задумались... Театр есть , но до него пилить и пилить, очевидно, мелькнула мысль, в подсознании.
Нинелька переводит воодушевившийся взор на мужа. Но не тут—то было.
—Пожалуйста, едьте, — говорит он. — Машина на ходу. Права получены.
—0й,— мнусь я, потупившись, — на вечерний спектакль в джинсах? Меня никто не поймет. А чтоб надеть платье, надо пальто или шубу, а у меня их нет.
—Нина вполне может дать  и то , и  другое, — спокойно уворачивается  Козлов.
—Да  что вы!—упираюсь я.— Я же намного выше Нэлли, мне ее вещи не подойдут.
- А у мамы  все шубы длиннущие, прямо до пят, — в голос заявляют дети. - Правда, мама? —Ох уж эта детская непосредственность!
Ну, поехали, как шерочка с машерочкой: я в каракуле, она в норке, обе в черных костюмах: у меня мое единственное платье—футляр с блейзером, у нее мужнино московское приобретение. Хотела она было в чем—то  прозрачно—оборчатом покрасоваться, но я ей внушила, что это не бонтонно: когда идут в театр две женщины, легкомыслие в наряде одной из них — явный признак, что перед нами лесбиянки. Особенно, если одна выше и мужественней другой. Зачем нам  такая незаслуженная слава?
Машину я довела нормально, билеты купили без проблем. Разделись в гардеробе, гуляем по фойе. Она постреливает глазками, но интеллигентно. Идет впереди меня на полшага, как и положено ходить с телохранителем. Благоухает французскими духами так, что народ думает, что и я надушилась. Покупаем программки. Сюрприз: "Мадам Баттерфляй" будут петь по—итальянски, на языке оригинала.
—Ни черта себе! — громко выпадает Нинель из имиджа.— И что мы поймем?
— Что они поют с русских акцентом , —пытаюсь шутить я , тоже не ожидавшая  такой изысканной каверзы от местной труппы. Обидно: приплелась в театр первый раз за несколько лет и ни шиша не пойму. Хоть бы либретто, вложенное в программку, было подробней, так нет: "Пинкертон женился —Пинкертон слинял".
Однако зря боялась: музыка способна  сказать на любом языке всем понятно… На сце-нах Баттерфляй с сыночком, которого надо оторвать от сердца и отдать довольны подловатому отцу, я уже была готова: сижу, прижав к горестным устам носовой платок, слезы льются,  я их второй рукой размазываю по щекам, думая попутно: какое счастье, что я не в макияже!
—Что с тобой? — перегнулась ко мне через подлокотник Нинель, сохранившая свой ма-кияж в первозданной красе, не размоченным и не размазанным.— Над чем тут  плакать—то?
Уйди, уйди, тупая!— помахала я ей рукой беззвучно.—Не мешай наслаждаться шедев-ром! И без тебя тошно: все ведь, когда  свет зажжется, увидят мои монгольские глазки и рас-хлюпанный нос...
Так что, сами понимаете, с кресла я поднялась на последнем аккорде оркестра, аплоди-ровать стоя артистам и не подумала, а помчалась  в гардероб. Натянула, отворачивая лицо от гардеробщиц,  чужой роскошный каракуль, но, пробегая на выход, в зеркале отметила пикант-ность его сочетания со  своими мужскими  ботинками. Выскочила на улицу. Остановилась чуть в сторонке от  подъезда, сделала несколько глубоких вдохов — выдохов. Фффу... полегчало... Потом слушала нудеж: если уж ломишь в гардероб первой, то почему без хо-зяйской бирки? С какой стати хозяйка должна стоять в длиннющей очереди, а потом, понимаешь,  искать своего телохранителя в дамском туалете и чуть ли не за кулисами?
—И вообще  черт—те что! Разревелась , как кисейная барышня! На нас прямо люди ог-лядывались!— догрызает она меня  в машине.—Оркестра было не слышно— так всхлипывала. Осталось только в голос завыть!
Я молчу, сосредоточившись на дороге, едем со скоростью 60 км в час, берегу ее бесцен-ную жизнь.
 - Чего так плетешься!  — вскипает она, когда нас обгоняет какой—то "иномарец". —Достань его— у нас машина не хуже!
  Как пожелаете! Как я врезала по газам,  как замелькают мимо   дома, столбы и тому подобное! Иномарку я достала, хотя сидевший в ней "новый русский" тоже был мужик с самолюбием — не давался долго. Потом за нами взвыло  что—то до боли знакомое: сирена, гад, гаишная! Я вильнула на бешеной скорости в боковую улицу, обогнула квартал, выехала спокойно на столбовую дорогу и на 60 км проехала мимо приторможенной у обочины иномарки с моим соперником на дистанции.
—Ты с ума, что ли, сошла?— обвиснув в ремне безопасности, пролепетала Нинель, спасибо, впервые за всю гонку. Еще, конечно, спасибо, что ночная улица была пуста.
—А не вы ли этого хотело, мадам? —вопросила я весело: дорога, как известно, лечит  любую хандру.
Через несколько дней решил полечиться дорогой и хозяин. Гляжу, загружает свой мик-роавтобус. Я как раз была на улице: чистила снегом свои ковры. Спрашиваю: далеко ли со-брался? Очень далеко, отвечает. Оказывается, ему пришло письмо: фермер из Черноземья слу-чайно услышал от приехавшего в гости родственника, что в нашем городе один чудик делает вакуумные машинки. Спасибо этому родственнику: он для фермера адрес Козлова нашел. Так вот, нижайшая просьба: не вышлет ли изобретатель чертежи, а уж машинку фермер как—нибуд  ь из  чего—нибудь подручного сам   сварагозит.
— Реклама  у нас никудышная, коли о вас  так  узнают — по случаю свадьбы племянни-ка,—заметила я.
— Не спорю,— согласился хозяин.— Но все время приходится выбирать— дать ли тол-ковую рекламу хотя бы в газеты или оставить средства на жизнь.
—Так дорого?
— И там дорого, и тут дорого. Мы как—то не умеем  экономить с Ниной. Деньги просто сквозь пальцы текут.
— А еще телохранителя наняли, —вопросительно посмотрела я ему в глаза: такие вещи нельзя оставлять недоговоренными. Особенно, если подумаешь: я ведь тут ничего не делаю.
—Нет—нет,— сказал хозяин.— Вы очень полезный в доме человек.
—Чем это?—удивилась я.
—Жизнь хозяйке недавно  опять спасли, не считая  прошлых случаев, дослужебных.
— Где?!
- А в новогоднюю ночь. В сугробе,— усмехнулся он, уходя за очередной коробкой в мастер-скую.— Я ее чудом не убил. Так что в своей пользе не сомневайтесь.
 Я остолбенело постояла. Вышел из мастерской. Спрашиваю:
— А почему вы просто этому дядьке чертежи не послали?
—Ну, это бы была откровенная глупость! Как—никак это моя интеллектуальная собст-венность. С какой стати ее дарить? Нет, съезжу, заключу договор. Посмотрю окрестности. Мо-жет, новый рынок для своей машинки открою. Несколько агрегатов возьму — вдруг да распро-дамся? Зимой  у меня почему—то ощутимое затишье.
Пожелала я хозяину счастливого пути и  удачной торговли. Пошла с ковром на плече к дому. Он окликнул: почему ковры "Ровентой" не чищу? Я уж  не стала говорить , что Нинель пылесоса пожидила,  ответила, что так больше люблю—на снегу. Запах свежести снежной в комнате люблю. В конце концов, про запах—это правда. Подходит, дает мне деньги. Много. Зарплату вперед, ибо надолго едет. И деньги на хозяйство. Этих, говорит, даю мало. Объясни-те, если сможете, хозяйке, что путешествие  у меня  дорогое:  бензин, питание, ночлег, воз-можные поломки в пути.
—Чтоб он голову сломал!— вскипела Нинель, пересчитав деньги.— На такие копейки я должна жить месяц?!— И швырнула пачку, аж по всей столовой разлетелось.
—Да спокойно можно прожить!— подбирая деньги, сказала я.— Хотите, докажу? — по глупости вырвалось, но в споре я никогда не отступаю: ударили по рукам — на  время отъезда хозяина я вступаю в должность экономки.
А потом, неназойливо так,  Нинель ввела меня в должность кухарки. Говорит детям: по-дите попросите Катю чем—нибудь вас накормить. И лежит себе дальше в постели с дамским романом в руках. В постели же  к ней пришло решение превратить меня в гувернантки : подите, говорит, на собранье в школу. И к тому , и к другому чаду. Я, говорит, эти собрания не вы-ношу: тянут и тянут деньги с семьи! Мародерство неприкрытое! Не вздумайте, наставляет, там хоть что—то от нашего имени пообещать. Я в вас верю, говорит, хотя вряд ли вам что—то уда-стся, все равно что—нибудь выманят.
—Спорим, нет! —сказала я.
Надела свои черный свитер, черные джинсы, куртку —"пилот", кепарь— ну,  держись, образование! Принципиально отлягаюсь от вас , мародеров, своими  тяжелыми ботинками!
Сижу вначале у Кости. Учительница говорит: все вы знаете, сударыни, ( в классе — только бабы, ну это традиция:  судари—отцы на собрания не ходят), что к началу учебного года господин Козлов отремонтировал  наш класс, и никак—нибудь, а отличными европейски-ми материалами. И что мы видим, еще не дожив  до летних каникул? Все ободрано, зачумлено,  разрисовано. Обои "Раш"! Светлые, отдельные на каждого учебные парты. Мне стыдно, гово-рит учительница, хотя  я верю, что семья Козловых, как всегда, будет спонсором, просить Ва-силия Петровича. Давайте все  же подумаем и хоть чуточку скинемся на восстановление былой красоты!
Фиг вам, оказывается! Потупился народ, молчит. «Ну  как же так?— вяло мявгает учи-тельница.— Ведь ремонтируются все другие классы самостоятельно, хотя там миллионеров нет». Народ молчит. Обращает взор ко мне: вы видите? Если Козлов не сделает тут все снова, так и будем жить — в свинарнике.
Беру слово. Я, мол, пока класс нашла как впервые пришедшая в школу, в десять дверей заглянула и заметила: нигде ничего не ободрано. Из чего я делаю вывод: ваши, сударыни, дет-ки крушат труды господина Козлова злонамеренно. Очевидно, из классовой ненависти, а еще потому, что в эти стены не вложено ни единой вашей семейной копеечки — иначе бы все тут береглось, как и в остальных помещениях. Поэтому, как представитель семьи Козловых, гово-рю решительное "нет!" на предложение спонсорства. Однако обещаю подклеить и отмыть моющиеся обои "Раш" на одной тридцатой  территории стен. За  Козловского  сына Костю. А так же обязуюсь привести в порядок его парту. Где она? Ах, эта, за которой я сижу? Так она —единственная в классе — чистая. Адью! Мне надо еще на одно собрание, в класс Маши Козло-вой. Буду очень признательна, если подскажете, где он. А я вам, сударыни, на прощанье под-скажу: скиньтесь на клей и моющие средства, но все вычистить в классе заставьте своих обол-тусов. Присмотреть и научить, как все это делается, естественно, надо вам, сударыня—учительница. Удалилась я в полной тишине — а че вякнешь, если я кругом права?
 Класс Манюни, слава тебе Господи, не ободран, бел и чист, как яичная скорлупка. И учительница — не пожилая крашеная халда, а русенькая, с румянцем и с косой девица. Гово-рит, волнуясь, перед сосредоточенным коллективом: нам всем надо подумать,  чтобы наши детки...(так и говорит: "наши детки" , а у самой молоко на губах не обсохло, моложе меня) рос-ли и развивались  по—человечески, не испытывая давления нехорошей инфраструктуры  по-селка, не стыдясь впоследствии своего образования, полученного не  в гимназии,  а в бедной муниципальной школе. Я хочу, говорит, ввести  в классе  элементы методики Монтессори, но нужен комплект наглядности. Понимаю, что все вы стеснены в средствах, но и у меня их нет, иначе бы я все это самостоятельно купила.
 - Ну что вы, Мария Ивановна, скажите сколько — мы наскребем! — утешает ее коллек-тив. И подсказывает: с Козловых, Марья Ивановна, денег не берите, и так Василий Петрович все тут единолично отремонтировал.
 Тут я беру слово и рекомендую эту Монтессори взять именно с Козловых и в полном объеме. Она у них в коробках стоит, ненужная.  Айда за мной!
Нинель, как ошпаренная, выскочила из постели, отдернула меня от мужиков, пришед-ших за коробками, шипит: "Я за этим тебя в школу посылала?  Эти комплекты мне самой нуж-ны! Я, может, тут со временем частный садик открою, тебя, дуру, на воспитателя выучу, сама буду директором. Ты хоть знаешь, сколько за садик с методикой Монтессори платят?" "Вашу же дочь в классе—то учить будут — что вы жидите?” — шиплю я. "Вовсе незачем, -  отвечает шипеньем она, — с будущего года ты их обоих в гимназию в центр города возить будешь." "Так ее двоечницей туда и приняли! — шиплю я, хотя Манюня отнюдь не двоечница, только математика хромает. — Ну—ну, я не против: напозоритесь, глазками наморгаетесь — там ведь конкурс! Мне что? Сейчас скажу мужикам, что хозяйка жидит, да и все. Пусть о вас по всему поселку слава идет — мне не краснеть".
Нинель кисло улыбается гостям, переминающимся в коридоре, говорит громко:
- Ну, я думаю, Екатерина Валентиновна, я вам все объяснила: вы коробки спокойно найдете сами. Там, — помахала ручкой и величественно удалилась.
 Так что фифти—фифти получилось с этим образованием: в одном месте я не отдала ни копей-ки, во втором отвалила щедрой рукой. Спор, таким образом, я не проиграла, но и не   выиграла.
Однако и за частичные проигрыши надо платить. Полеживая в постели, Нинель приходит к мысли сделать меня еще и горничной. Пройдись, говорит, по дому  с пылесосом, сделай влаж-ную уборку, вон пыли кругом сколько. "Кто спорит — тот дерма не стоит!"— думаю про себя. Но подхожу, улыбаясь, к зеркалу ее платяного шкафа, обтягиваю свою ковбойку по талии, поворачиваюсь туда—сюда, а потом к ней... Ох, говорю, дожила! Скоро талия, как у вас, будет. Харч обильный, жизнь малоподвижная... Где пылесос стоит? Хоть, действительно, уборкой ,что ли, спасаться буду. Читала в  дамском журнале: очень полезно. Калорий уймища тратится! Представляете: как у молотобойца. Стирка еще ручная над корытом очень полезна. Но уборка особенно. И еще, когда зима, снег полезно кидать: помимо гибкости талии происходит аэрация кожи лица.
Ну, удаляюсь в свою секцию, якобы легкую маечку перед работой надеть. А через  пять минут по всему  дому разносится пылесосный вой. Выскочила я, пытаюсь машину отобрать— чуть локтем под ребро не получила: вот как Нинелька конституционное право на труд защищает! И поняла я навек: есть люди, которых ничто за горло не возьмет, кроме лицемерной покладистости противника.  Я спокойнехонько могла перевести хозяйку обратно и в кухарки, и, может, даже в воспитательницы собственных детей, но она так  надрывалась  оставшееся до приезда Василия из командировки время  на уборке дома и двора, что во мне  жалость проснулась.
Была, правда, ей за труды  невиданная награда: муж  впервые за  жизнь похвалил  за идеальную чистоту в доме и поразился ширине расчищенных троп на участке. Случилось это в день его приезда, за обеденным столом .
—Как вы съездили, Василий Петрович? —поинтересовалась я, разглядывая его осунув-шееся, но  светлое от встречи с благополучным родимым домом лицо.
—Неплохо, неплохо, —ответил он, протягивая Нинельке тарелку, чтоб подлила добавки борща.— Договоры   заключил, все смонтировал. Устал, конечно, как пес. Вот сижу и думаю: как встать и к автобусу пойти. Коробки там с провизией. Фермеры натурой заплатили, вернее, подарок сделали: яблоки, мясо, семечки, сало, масло, гречка... Неплохие края, фермерствовать там можно, не то  что у нас— зона рискованного земледелия. Но даже и тут я бы согласился в деревне осесть!
—Господи! — закатывает глаза хозяйка. -  Да сколько можно на эту тему? Уж хоть бы не с первой минуты приезда настроение портил!
—Ну—ну, больше ни слова! Успокойся. Тем более, стыдно обижать тебя — ты  такой гeрой труда! Нe  ожидал, прости,  искренне говорю спасибо: и за вид дома, и за  обед: борщ отличный!
А та помалкивает, что не все победы и одоления носят ее славное имя.  Со скромной улыбочкой  бахнула ему в тарелку ложку сметаны, погрозила пальчиком Манюне, похоже, приготовившейся что—то сказать: за столом ,мол,  молчат.
— Послушай, Нина, мне кажется или это действительно так: ты похудела?— тревожно  сводит брови хозяин.
—Да, на три килограмма, — скромно сообщает хозяйка.
—Денег не хватило?
—Господи!- —восхищаюсь я.— Неужто вы думаете, что это от голода? Деньги даже ос-тались. Сейчас  отобедаем и принесу,  деньги и финансовый журнал: у меня до копейки запи-сано.
 Хозяин поднимает брови : почему, дескать, у вас?
—Я поручила Кате вести бухгалтерию, — говорит хозяйка, делая мне страшные глаза.— Это ведь нетрудно. Я все куплю, что надо, а она запишет. Мне самой некогда этой канцелярией заниматься.
—Ну да,—бесцеремонно встревает Костя.— Ты купила... Мы без тебя на оптовый рынок ездим. Это во—первых. А во—вторых, ты даже в ближний магазин ни разу не ходила: я и за хлебом, и за молоком сам хожу.
 - А я, папа, с Катей обеды готовлю. Так вкусно получается!  Мы  все блюда сами изобретаем. Вот этот борщ тоже изобретали, чтоб был без мяса, но  даже вкуснее,— дополняет Манюня.
 - Молчала бы, изобретательница! — усмехается брат.— Я еще кое—что изобрел, а уж ты... Картошку—то чистишь еле—еле.
Хозяин воззрился на жену.
— Мне нетрудно, могу и обратно кухонные дела взять. Это они сами попросили, — врет хозяйка.
— А как школьные дела у ребят?
Хозяйку метнуло к плите, якобы проверить, не подгорело ли жаркое в кастрюльке.
—Все нормально, — отвечаю я. -  У  Маши  в классе ввели  методику Монтессори...
—Я наш комплект школе подарила!— оборачивается Нинель от плиты.— Знаешь, хоть и решила я их отдать с будущего года в гимназию, но уж пусть подготовят  по—человечески. Не знаю, еще бы надо, что ли, в Костином классе что—то проконтролировать: деньги деньгами, а хотелось бы, чтоб тестирование гимназическое  оба нормально прошли.
—Чем тебе эта школа неугодна?
—Да босяков разных— просто ужас сколько! Я устала спорить с Катериной: она, ви-дишь ли, считает, что им еще  и у нас в дома место! Представь, как покатаются на лыжах у залива — всех волокет  к нам: чай пить. Рэкса шугает, чтоб он на  эту ораву не лаял! Сторожевая будущая собака,  называется, сопли этой малышне подлизывает, за поводок  любого по лыжне волокет.
—Ну, мама!— взвыли дети. —Мы даже не в столовой этот чай пьем, а в пустой группе—на Катиной территории. И играем только там! И сами прибираем после этого!
—Не волнуйтесь!—поднял руку отец.— Так и будет впредь.
— А тренажеры из Костиной  комнаты можно в эту группу перетащить?— влезаю я.
—Вот—вот—вот!— кипит хозяйка.— Физзал на дому для всего поселка здесь сделайте! Не позволю! Хватит!
Отец подмигнул детям: дескать, к этому вопросу можно еще раз вернуться. Нинель, на-дувшись, выложила  жаркое на тарелки. Сидит, демонстративно отгородившись от  непокорной  семьи городской газетой. Молчание висит над столом.
—О чем пишут?—интересуется  Василий.
—Празднику мужчин посвящаются городские соревнования "Уральский сугроб".
—Папа, возле нашего поселка трассу проложили! — вскидывается Костя.—Знаешь, все, у кого есть машины, поедут: ребята в школе говорили. Давай, ты тоже поедешь!
—Нет уж, прости, я так накатался, что аж противно и  кости ломит.
—Ну, папа—а—а!— заныли дети.—Возьмешь Катю штурманом— готовая кoмaндa. В школе хвастали: все поедут!
—Да кто поедет— то?— улыбается отец .— Здесь только наш джип и считается везде-ходным.
—Тем более, тем более! — канючат ребята.
—Ша!—поднимаю я  руку.— Отец действительно устал — разве вы не видите? Но! По-едет женский экипаж: я и мама!
—С ума сойти!—подскакивает Нинелька.—Я—то причем?
—У вас, Нэлли, есть и азарт, и крепкие нервы. Так что будете штурманом. Мы их сдела-ем всех! — твердо  заявила   я.
Легко, блин, сказать! Да, не отрицаю: когда мы нарисовались на старте, вышли в огром-ном стаде машин, начиная с вездеходов, кончая откровенными таратайками, из своего "Мицу-биси—Паджеро", обе в черной джинсе, в меховых легких куртках, когда сняли свои шлемы, тряхнув распущенными волосами, потопали тяжелыми ботинками регистрироваться в  судей-ской коллегии, соперников у нас не было. Народ зааплодировал и хотел сходу подарить нам цветы — за храбрость и волю к победе. Нам бы, дурам, этим и удовольствоваться, но мы взяли номера, легенду этих угробистых километров, пожали руки всем желающим своими  мужест-венными десницами в гоночных кожаных перчатках...
Флажок махнул. Я вдарила по газам — участок со старта был скоростным, просто шоссе. Успела предупредить ойкнувшую Нинельку, что выкину ее на хрен, если еще пикнет, и первый поворот  остался единственным местом, где я еще что—то видела по сторонам. "Народу—то! "—пискнула Нинелька. "Заткнись и смотри в карту! "—приказала я. И, надо отдать ей должное, она меня прекрасно поняла.
Нас мотало, швыряло, волокло и тащило. Мы буксовали и раскачивали машину. Она, забыв о своей шоферской бездарности, садилась за руль, а я толкала джип из колдобин. Мы ускорялись при малейшей возможности и волоклись, как черепахи. Мы черно ненавидели группу "новых русских» на джипах  "Ниссан" и шипели: "У, блин, (не буквально) обходит!» и ликовали: "Что, блин, (не буквально), съел? Сиди, подонок!» , и оползали их, рисково  наклонив "Паджеро" на снежном бруствере так называемой дороги. Мы хладнокровно отмечали, как одна за другой садятся на брюхо  менее мощные машины,  и чуть не рыдали, но, стиснув зубы, орудовали лопатами, откапывая свой севший джип. Мы ненавидели и любили своего "Падже-ро": "У, сволочь! "— орали, когда он взвывал мотором, но не тянул, и нежно шептали, когда он вот—вот должен  был сдохнуть, но все же полз вперед: "Ну, миленький, ну, миленький наш!"  Нам, представьте, не нужна была даже победа. Вообще было непонятно, куда и зачем мы едем, но мы должны были ехать и, во что бы то ни стало, доехать! И мы доехали!!!
Вылезли на ватных ногах из "Паджеро", сняли тяжелые шлемы с мокрых от пота волос, с трудом узнали — кто это?— подбежавших детей и их родителя Козлова, нашего, кстати, ме-ханика и тренера. Козлов шустро натянул на наши головы  пуховые шапочки, вытащил из—за пазухи бутерброды и термос с кофе, сунул нам  в рот по очищенной дольке апельсина. Дети, перебивая друг друга , пыталось рассказать, как с папой, следуя нормальной дорогой , подъез-жали на микроавтобусе к трудным участкам, усеянным толпой зевак, и смотрели сквозь ма-шинную гарь — как мы там? едем или уже нет?
 —Вы лучше всех ехали! —заключила Манюня.-  Лучше всех!
Это была неправда: пришли мы всего лишь вторыми — так объявил мегафон. Но что  сделалось с толпой! К нам кинулись вовсе не знакомые люди —и Нинелька нацеловалась на всю свою оставшуюся жизнь. Причем Козлов видел все это и сиял. Сияя же, он хапнул меня, оторвал от земли и покрутил, а дети метались от меня к Нинельке и обратно, чтобы, повизжав, чмокнуть нас  в женско—чемпионские  лица и раз, и два, и три. "Новый русский" на "Нисса-не"—истинный чемпион мог бы обидеться, что мы отвлекли все внимание на себя, но не оби-делся, а тоже лез целоваться, особенно ко мне. И его штурман чего—то увлекся тем же, при-шлось даже локтем под дых как бы нечаянно двинуть.
Словом, замечательный был день! Все пили шампанское и танцевали еще часа два, по-сле того как армейский БТР приволок  с трассы последнюю машину. Пуляли в небо ракетами. Кричали "Ура!" Братались и обещали друг другу, что на следующий год— расшибутся, но будут, как один, на таком же старте!
Надо ли говорить, что все местные газеты  вышли с репортажами о соревнованиях, где в тексте непременно пелись гимны нашему единственному женскому экипажу? Но если на фото-графиях нас не было— отдельно или в толпе на первом плане, мы обижались. Слава—это яд! Телерепортаж с соревнований  я смотрела по призовому "Панасонику" с большом экраном. Получилось, что Нинелькин приз — только цветы, но их было много, и она не обиделась.
—Давай научу на машине ездить, —предложила  я через неделю. Мы с ней на "ты" пе-решли: как—никак "экипаж — одна семья".
—Да ты что, с ума сошла?! — шарахнулась она.— Я вообще на себя удивляюсь: пере-жить такое и не уписаться?! Мне эта трасса каждую ночь снится:  вздрагиваю и просыпаюсь. И по часу заснуть не могу.
Ну что ж.  Случай нередкий — герой оказался мельче своего подвига. Но на высоте ли я сама, на уровне ли подвига?  Да, мне снится не трасса, а финишная прямая. Я лечу на "Падже-ро", доставая соперников одного за другим, рвусь, рвусь вперед, слыша, как вжикает воздух в шлеме. Что это? — думаю я во сне. —Лобового стекла ,что ли, нет? — ветер встречный в лицо, как на мотоцикле. Куда я еду? За каким призом? — ведь "Панасоник" мне уже подарили. Фи-ниш приближается. Странно как—то он выглядит: пустое шоссе, стоит один—единственный человек. Я знаю, что он всего лишь оторвет меня от земли, приподнимет над собой, тесно  об-хватив ниже талии,  и покружится. Я знаю, кто это, но не знаю, стоит ли подъезжать. Может, надо давить на все тормоза, резко сворачивать на боковую дорогу? Не знаю во сне, не знаю проснувшись...



—Кейя!— подбегаю я к джипу  "Паджеро".
Услышав боевой клич,  бомжеватый замухрышка , уже слазивший в машину, бросает добычу у колеса и дает деру. Мгновение раздумываю, не догнать ли гада и не дать ли хорошего пинка, но решаю, что не бонтонно: я  в каракулевом манто, куда тут победишь, развевая подолом? Поднимаю коробку, сую на заднее сиденье.  Жаль: от пышных розочек остался  один вкус —так шмякнуть торт!
Сажусь за руль, смотрю сквозь лобовое стекло даже с неким щемлением сердца: городок мой районный предо мной во всей своей обшарпанной красе. Как же долго я тебя не видала! Козлов с детишками выходит из райунивермага, докладываю о происшествии.
—Это ты,  Манюня, виновата, — упрекает хозяин. — Загляделась на шавку, стал с тобой разговаривать, а машину—то и забыл запереть.
—Ну, ты  же знаешь, папа, что я не нарочно, -  не в первый раз оправдывается Манюня, имеющая привычку при виде собак и кошек попозорнее сесть перед ними на корточки и, глядя в глаза, спросить: "У тебя дома нет, да?"
— Жаль, меня близко не было: я бы его догнал,— говорит Костя о воре.—Но, конечно, Катя, если вы в юбке и шубе, воевать трудно. Мы вам, Катя, знаете что купили?
—Цыц! — усаживаясь  рядом со мной на правое  переднее сиденье, говорит отец. —Подарок  Екатерине Валентиновне будет вручен в торжественной обстановке, за накрытым столом. А до тех пор — он сюрприз. Все уселись?  Ребята, Рэкса придерживайте: как —никак за рулем у нас сам Шумахер.
—Кстати, Рэкс, — поворачиваюсь  я назад, прежде чем включить мотор,—что же ты , собака ты эдакая, не то чтоб съесть вора, даже не гавкнул на него?
Рэкс скромно потупился. Хотя, соображаю, мог бы и ответить, что таким его сделала именно я — привычным к бомжеватому виду публики. Он, поди, подумал, бедный, что в ма-шину лезет кто—то из  учеников поселковой школы, а те все как есть друзья, так я ему объяс-няла, когда он умел лаять и даже иногда кусаться.—Ну, ладно, Рзкс, без ошибок в жизни не бывает! — бодро произношу, поворачивая ключ зажигания. —Внимание, дамы и господа! Сей-час, буквально за полчаса, я покажу вам  достопримечательные места этого города, впрямую связанные с жизнью и творчеством вашего телохранителя. Поехали. Но вначале еще раз глянь-те на магазин, в котором вы только что были: это памятник старины — бывший гостиный двор.
— Ободранный какой снаружи, — придирается Костя.
—Зато как мудро построен, — утешает меня хозяин. —У каждого купца своя лавка с выходом на галерею. А  крепок — еще сто лет без ремонта простоит.
—А мне арочки  понравились, — вступает Манюня. — Так мило—просто прелесть.
 - Все смотрим вперед! —приказываю я. — Мы подъезжаем  к старинному зданию: это школа, в которой я заканчивала девятый класс. Ого! Да она нынче превратилась в гимназию!  Так дальше дело пойдет, так они и мемориальную доску вывесят: тут учились великие люди — и я в том числе.
  Экскурсанты смеются.
Я не говорю, что в  этой школе я всего лишь сдала экзамены за девятый класс, с гудящей головой после материной трепки за любовь к Феде Григорашу  —собственно, в этом и состоял мой подвиг, но это не стоящий внимания исторический факт. Хотя, как знать, может, кой—какие даты и факты собственной биографии  надо помнить так же прочно, как  историю Отече-ственных войн. Между тем, приблизилось здание, относительно которого  нет у меня никаких комплексов, кроме комплекса вины за предательство гуманной профессии, которую я здесь получила да не по своей вине из рук выпустила, а значит, и не виновата ни в чем!
—Перед нами, господа, медучилище, которое я закончила с красным дипломом!—торжественно объявляю я в  виду еще одного  местного памятника старины.
—Так вы медсестра?—изумляется хозяин, из чего я заключаю, что он  невнимательно читал сданную  ему трудовую книжку. —То—то вы мне так  прекрасно забинтовали палец неделю назад! 
– Это вовсе пустячный  пример моего профессионального  мастерства! — тщеславно восклицаю я. – Посмотрите направо: вон там, за сквером, стоит  детская больница, где я лучше всех ставила уколы и системы для внутривенных вливаний.
Все, включая  Рэкса, тянут шеи, пытаясь разглядеть  плацдарм моей  трудовой славы.
—А налево, друзья, снова в старинном здании — бывшем купеческом доме  разместился автодорожный техникум. 
– Катя, вы учились и в этом техникуме?— пожалел меня за  чрезмерную тягу к знаниям  Костя, но я его успокоила:
—Нет . Просто  здесь учились мои многочисленные инструктора по вождению мотоцик-ла, и просто так, не вспомнив их, я проехать не могу.
 Хозяин покосился удивленно и, пожалуй, ревниво, что ли.
—Катя, ты научишь меня ездить на мотоцикле? — вопрошает Манюня, трогая ладошкой за плечо.
—Девкам  не обязательно, —грубо заявляет ее брат. - Меня будешь учить
 — А как говорил кот Матроскин? — строго спрашиваю я.
—Фиг вам! — весело кричит Манюня.
—Именно. Пока не начнешь вежливо беседовать с женщинами, Котенька,  другого отве-та  на ваши предложения не ждите.
— Извини, пожалуйста, Катя. 
 —И?
— Извини, Маша.
— Итак, я сворачиваю на самую любимую улицу этого города. Вон,  товарищи, дом, в котором я провела самые счастливые дни детства и юности, — показываю подбородком, чув-ствуя, как щемит сердце. Божe  мой, домик ты мой обшарпанный, черно—бревенчатый, с бе-лыми наличниками...
— Маленький какой, ни чуточки не красивый  и не старинный, а старый, — искусство-ведчески заявляет Манюня.
- Ты меня оскорбляешь! —говорю я ей. – Вырастешь — поймешь,  что счастливые дома — не то, что снаружи, а то, что внутри. Погодите—ка!
Я торможу рядом с идущей от колонки с полными ведрами тетей Маней. Она не обра-щает на меня, вышедшую из машины, никакого внимания. Пришлось цапнуть сзади за плюше-вую кацавейку.
  - Катька, ты что ли? — вытаращила тетя Маня глаза и опасно заколыхала ведрами.
  Вылез хозяин, забрал у тети Мани ведра, спросил, куда  нести,  и грациозно потопал по узень-кому чищеному тротуару: идет — воды не плещет из ведер на коромысле — молодец!
Жаль, быстро вернулся пустым, мы с тетей Маней даже мою жизнь не  успели обсудить с пятого  на десятое, не то что ейную.
— Что бы eй подарить—то, Господи? — бормочу, по пояс сунувшись в машину, пере-бирая тряпки в своей суме. -  Ведь сегодня восьмое марта, как никак!
— А вы ей один чайник подарите, который поменьше. Мы вам сервиз купили, там два чайника — пузатый такой и нормальный, — подсказывает Костя. — Ой, я забыл, что сюрприз, папа, прости!
Итак, сюрприза не будет: я лезу в коробку,  вытаскиваю чайник, большой и пузатый, как сама тетя Маня.
—Да ты че?! — сияет она, прижимая подарок к необъятной  груди.— Всю  жизнь, Катька, о таком мечтала. Щасливо тебе!
Тронулись. Теть Маня машет рукой вослед, дети, обернувшись к заднему  стеклу, отма-хиваются.
— Молодцы! —одобряю я.— Знаете, за что хвалю? Сразу поняли, что это  отличный человек!
— И зовут, как меня !— ликует Манюня. – Всех хороших людей так зовут: меня,  тетю Маню, нашу учительницу и папину бабушку.
—Ой—ой—ой! Лучше нет на свете  вашей Марьи! — иронизирует уже отравленный педагогикой Костя.— Такая, понимаешь...
—А ну—ка перестань! — приказывает отец. — Не смей так об учителях, это во—первых. Во —вторых, Мария Ивановна, Машина учительница, действительно педагог от Бога.
—Пап,—недоумевает Манюня, —ее, что, Бог нам послал? Прямо в класс?
  —Темнота!—иронизирует  Костя. —Просто так о таланте говорят.
Выехали из частной застройки в Новый микрорайон, хотя какой он новый? —пятиэтажки хрущевские. Но в райцентре его зовут только так -  "Новый микрорайон". Вопрос: тормозить или нет вон возле той парочки,  что то ли садится, то ли выгружается из немолодой "Волги"? С одной  стороны, если останавливаться возле каждого знакомого, то лучше  пешком идти — всех горожан я знаю, все они, надеюсь, помнят меня.
А! Заторможу!
—Катя! Ты ?— столбенеет и теряет дар речи белобрысый сынок мэра — мой  персо-нальный инструктор по автовождению.
Его дама, в кроличьей допяточной дошке и  норковой шапке калачом,  гораздо разговор-чивей.
—Ну, блин, Кузьмина, ты даешь! —цапнула меня за воротник, притянула,  чмокнула, как и положено однокурснице, Лена Сафина, потом отстранила, любуется моим манто, ботин-ками, кепарем и гоночными перчатками: –  Как, Катька, стильно, ну, прям, как москвичка или вааще с Бродвея!  Ты сама машину водишь? — жадно разглядывает  ",Мицубиси Паджеро", стоящий в  десятке метров. — А почему не муж?
   - Я им  город показываю, — обтекаемо отвечаю я, не разрушая Лениного заблуждения отно-сительно степени моего родства с господином Козловым.
—Oй, он че, вдовец?— разглядев детей, восхищается  моей житейской ушлостью Ле-на.—Как дети к тебе относятся?
— Прекрасно, —отвечаю я лишь на один вопрос из двух.
 - Ему сколько лет?
—На десять лет, чем нам с тобой,  больше, — чистую правду говорю я.
 —Вот так и надо, —кивает Лена шляпой- калачом. Сверкнула глазом на  нашего молчаливого соседа, старательно протирающего лобовое стекло. -  Супруг, я на собственной шкуре поняла, обязательно должен быть старше. Ты знаешь, мы ребенка ждем.
Тема, конечно, интересная, но я задаю вопрос, не слыхала ли Лена,  как живут- могут другие товарки по медучилищной группе. И Лена с пятого на десятое повествует  о судьбах разных и причудливых. Считалось, что моя собеседница устроена лучше всех. Теперь, она считает,   рекорд за мной: она всем расскажет о нашей встрече.
Хозяин жмет клаксон. Бегу к джипу боком, машу рукой, так и не вышедшему из безмол-вия блондину и его беременной жене.
—Извините, – говорю Козловым,— это мои бывшие приятели.
—Мы очень задержались, Катя, – как бы извиняется хозяин.-  Мама обычно беспокоит-ся, если едем не  к обговоренному часу.
—Хорошо, сейчас я помчу вас, как Шумахер,—обещаю, но хозяин обходит  капот и сменяет меня за  рулем.
— Ни—ни—ни! Дорога скользкая, толком не чищенная впереди. Так что давайте, я по-веду. Так будет лучше.
—Пап, ну ты уж совсем!— возмущаются дети.— Она авторалли выиграла!
  — Вот именно поэтому, — улыбается Козлов. –  У Кати очень азартный характер,  а у нас задача простая —доехать до бабушки живыми.
И мы едем быстро, но без риска. Посиживаю на правом сиденье, по уши  довольная про-веденной экскурсией. Но недолго. Ой, остановите! — чуть не  крикнула я: кладбище городское мелькнуло крашеными оградками. Тетка  Галина, прости меня, как не раз прощала: опять я не доберусь до  тебя, чтоб сесть рядом, поплакать, пожаловаться... А на что, собственно, жало-ваться? Все хорошо у меня, все прекрасно. Может, сесть  и повиниться? Ну, например, что это я  вдруг перед старыми приятелями восстала в облике жены вдового бизнесмена? А как прика-жете  действовать, если это чмо белобрысое —мэрский сынок орал на всю  Ивановскую, когда я его предложение руки и сердца отвергла: "Ты ко  мне, Кузьмина, на коленях приползешь!» Полгорода все это слыхали, и Ленка Сафина в том числе. Вот пусть утрутся! Ой, Господи, теть  Галя: правила—правила ты мой характер —ничего тебе,  бедной, не удалось. Тетка  Галина, я к тебе летом приеду — клянусь! А сегодня, ей Богу, мне бы и до могилы твоей не добраться: в сугробах лежит кладбище,  оградки только самые высокие торчат, а твою с дороги и не видно. 
— Катя,— трогает меня за плечо Манюня,— ты что грустная и молчишь?
— Экскурсия закончена,— тихо говорю я. — Давате все помолчим, полюбуйтесь  в окна пейзажем.
—А че тут разглядывать—то? —хмыкает Костя.-  Мы тут сто первый раз едем.
— И всегда все разное! —обижается за окрестные поля, боры и перелески  Манюня. -  Просто ты, Костенька, тупой.
–Кыш! —прикрикнул отец.— Ты что, Манефа, ссору провоцируешь?  Нe спорю: ты пра-ва—все разное, но можно и по—человечески сказать, не обзываясь.
Ближе, ближе наш сегодняшний финиш. Джип бойко отсчитывает километры, сидим, покачиваясь на плавных ухабах, молчим.
—Вон моя деревня, — показывает подбородком в лобовое стекло Козлов-  старший.
Я молча киваю головой, хотя, оказывается, могла бы кoе—что рассказать про эти Вы-селки небезинтересное, но уж больно драматичное, не  для детских ушей. Рассказать, кстати, отчего  я захотела  и стала  ездить, как Шумахер—автогонщик  формулы —1.
Ребенка я везла отсюда  трехлетнего. Болталась на сиденье "скорой"  с ним, завернутым в ватное одеяло, упираясь ногами в пол изо всей  силы, чтоб не  шмякнуться в проход,  не уро-нить его, задыхающегося, закатившего глаза. Осень была. Ночь. Шофер, не помню, как его  звали, скотину, полз, как вошь по гаснику. "Не умеешь быстро ездить,  киздюк (не буквально), зачем в "скорую" пошел?" —орала я. А он орал в ответ: " Заткнись, шалава! Не видишь, какая дорога?"  Но и когда выехали на шоссе, скорости добавил чуть—чуть. "Скользко!"— орет.  "Отдай  на фиг (не буквально) руль!»— чуть не изошла яростью и криком  я. Все в городе зна-ли, что я на мэровской "Волге" вполне прилично  езжу —руль он отдал. Взял ребенка, сел с ним на пол, чтоб падать  было некуда, и я ударила по газам! Нас заносило так, что я уже  виде-ла себя с размозженной башкой и "скорую" вверх колесами, но  только молилась, стиснув зубы и не тормозя: Боже — Господи, Кришна, Хари—Будда, милосердный Иисус Христос и его бо-жья  Матерь, кто там еще на небе есть? —помогите! Не мне, не шоферу, мы, грешные, жалости не стоим. Помогите пацаненочку! Помогите нам всем  доехать живыми!
Не помогли... вернее, он еще дышал, когда я причалила у дверей  хирургии, но вставить тубус ему уже не успели... Я ехала медленно,  хоть и утешал меня, рыдающую у дверей опера-ционной, шофер, что  я мчалась, как ветер...
Ну, и как выйти из машины, из джипа сегодняшнего? Вдруг вся деревня, мрачно думаю я, помнит  меня восемнадцатилетней.
Подъезжаем к дому, которого раньше тут не было. Из светлого гладенького, как бы ла-кированного, бруса, двухэтажный, с крутой красной крышей из импортной металлочерепицы, с гаражом и  большой застекленной верандой, вознесся он над остальными деревенскими строениями , хоть и есть в их одноэтажном стаде два—три экземпляра с претензией – тоже, понимаешь, в два этажа. Но этот — на  высоком красно—кирпичном фундаменте, светлогла-зый от широких окон  с европейским стеклопакетом, а те...  слов нет для сравнения, буди  что за просто так милы сердцу каждого россиянина.
У открытых ворот  стоит приятная женщина в козловой шубейке и в павловской шали, сидит  возле нее, торчком поставив уши,  большая немецкая овчарка. Рэкс сходу бросается к  ней на шею,  овчарка сдержанно лижет его восторженную морду разок —другой и  негромко тявкает: угомонись!  Наблюдаю, стоя у капота, остальные  нежности: бабушка  целует внучат, хозяин гладит свою мамашу красивой рукой по расписной  шали, прижав к груди, приговаривая "Ну что  ты, что? Мы просто в райцентре задержались". Доходит очередь до  меня.
—Кто это?— спрашивает Козлова—мать у сына.— Хотя стоп—стоп, я сама догадаюсь сейчас. Это ваша Мэри Поппинс. Я права?— с улыбкой нагибается к ребятам.
—На все сто! —хохочет Костик.— Катя ,  мы вас так и будем звать!
 —Ах, какое блаженство — знать, что я совершенство, —прыгает, взяв меня за руку, Манюня, — знать, что я иде—а—а—ал!
- Вася, надо ее отдать в музыкальную школу! — восхищается бабушка певицей Маню-ней. — У нее же прекрасный слух! Ты посмотри, нотка в нотку спела!
—Отдадим — отдадим,— отбивается от ненасущных дел Вася. — Просто раньше ее ту-да возить некому было. Нина и под пистолетом за руль не сядет, мне некогда.
—А где Ниночка ?— спохватывается свекровь.
– Прихворнула,— врет, сделав нам всем  страшные глаза Козлов—старший.
—Что с ней? — тревожится свекровь. – Как же вы ее оставили, больную?
С удовольствием оставили, думаю  я, вспоминая утренний  спектакль в благородном се-мействе.  Я как раз вышла  в коридор — собралась  унести мамане и теть Пане небольшой тор-тик и по паре простых чулок —все же Международный Женский день, а, кроме меня, им по-дарки дарить некому. Хозяин и дети стояли возле сумок и коробок, ждали Нинель, уже одетые. Наконец, хозяйка появилась. Я чуть не прыснула: она к своей допяточной шубе обула ботинки, как у меня, и идет длинным, узким коридором — маленький клоун в тяжелых бахилах. Хозяин аж покраснел, говорит ей сквозь зубы:
—Сними эту дурацкую обувь и обуй нормальные сапоги.
—Это стиль, если кто понимает! —похолодела синими глазами и голосом большая ме-стная модница.
—Я сказал! —не возвысил голоса муж. —И покажи, что надето под шубой.
 Распахнула каракуль зло: рюшечки—оборочки—плиссировочки—драпировочки розо-вого цвета.
  - Я вообще не уверен, что это не ночная сорочка, — заявляет хозяин.–  Я, кажется, просил тебя надеть черный костюм с белой блузкой. Иди  переодевайся!
 Ну, допек, и я ни чуточки  не осуждаю Нинель,  молча швырнувшую  шубу на пол и рванув-шую нежный розовый шифон на груди так, что  посыпались перламутровые пуговички, осуж-даю ее за то, что потом она заорала при детях:
—Провались ты к чертовой матери со своей деревней! И со своей мамашей, любящей черные мундиры! Ха—ха, целуйтесь вы с ней все, уроды  моральные, а я ее ненавижу! Нена-вижу!
Я вытолкала ребят за дверь, схватила Нинель в охапку, поволокла  в свой отсек, как бо-лее  близкий к выходу.
—Отцепись (не буквально) от меня! — забрыкалась она.— Красавица, блин,(не бук-вально), писаная! Ей все можно — мне ничего нельзя!
—Оставьте ее! — приказал хозяин.
Я поставила хозяйку на  ножки.
—Идите и переоденьтесь в юбку, соберите  нужные на неделю вещи! –  приказал хозя-ин.— Вы мне понадобитесь. Мы проживем у мамы все каникулы —за детьми надо ухаживать. Я намерен там поработать, мне не до того.
—А она как? — растерянно кивнула я на Нинель, сползшую по стенке на  пол и воющую вполголоса.
—Отдохнет от нас —придет в норму! — отрезал хозяин. 
Главнокомандующий, блин! — подумала я, роясь в платяном шкафу. Ехать  в своем чер-ном костюме и куртке —"пилот"...  Юбчонка у платья узехонькая и короткая, потом ноги—ноги—ноги, и нате вам — тупорылые высокие ботинки на тяжелой рубчатой подошве – тебя бы, гада, так одеть! Вся деревня захохочет... Слава Богу, нашла клетчатую юбку в складку, еще медучилищную, но приличной длины — до колена, а когда—то  была до щиколотки. Вымахала я с тех пор... Одела  с черным свитером, выхожу за курткой в коридор. Нинель ушла доревливать в столовую.  Хозяин стоит у вешалки, держа растопыренную для меня каракулевую  шубу жены. Мое дело халдейское: надела.
Погрузились все хмурые в джип и молчали полдороги. Наконец  у ребят отмякли вроде бы лица, вернулись на место глаза — они, сидя  прямо, как египетские статуи, скосившись, в окна глядели — каждый в  свое. Тоже меня стесняются, постороннего человека.  А, может, и первый раз такое услышали, все—таки, надо отдать должное их отцу, он yмел  глушить Ни-нелькины искры, на давая им превратиться в пожар. Завела разговор: хотите, мол, знать, что у меня в руках, что за  сверточек, перевязанный бантиком? Мы на минутку в наш курятник заез-жали. Сунула я свои подарки — и на выход. Мать мне уже в дверях  свой подарок в руки пих-нула —какую—то коробочку, завернутую в  красивую упаковку.
—Подарок на восьмое марта, —буркнул Костя.
—А вот и нет!— сказала я весело.— На день рождения. Я удачливая: восьмого марта родилась, так что мой день рождения празднует вся  страна.
—Вот бы мне так! —тихонько засмеялась Манюня.
 И стали спокойно беседовать, кто когда родился, кому меньше повезло, кому больше. Костик—везунчик, потому что августовский: всяких  фруктов дополна. В октябре, считает Ма-нюня, на ее дань рождения  фруктов—то ни капли не меньше! А арбуз, чтоб огромный был, чтобы папа донес еле—еле. А?  И у папы арбуза в  январе не бывает.
—У меня нынче  соленый арбуз был,— похвастался папа,– У, если бы вы знали, как ме-ня нынче один фермер в командировке чествовал и потчевал!
—Сколько вам исполнилось?
—Тридцать четыре.
—Ура! —закричала Манюня, —Ровно на десять лет больше, чем Кате! – стала склады-вать, вычитать и умножать устно все возраста, вплоть до Рэксова, по отношению к отцовскому.
 И все обрадовались, что в ее красивой голове наконец—то прояснело с математикой:  не придется в каникулы заниматься, особенно с бабушкой, не надо будет сердить ее.
Ох, и пожили мы там вольными казаками в этой деревне! И на лыжах  ходили по насту, и в старом корыте с речного обрыва катались, и книжки читали вслух из бабушкиной библио-теки, вечером  у камина, сидя по очереди в кресле — качалке. Замечательный дом отгрохал мой хозяин , а теперь отделывает изнутри по высшему стандарту!
Мы развлекаемся напропалую, а он тюк—тюк, как дятел, постукивает на втором этаже, завершает работу, только когда мы ложимся спать, тяжелые, объевшиеся бабушкиных пирогов, намытые в подвальной сауне до скрипа — вот до какой чистоты!
Ляжешь в прохладную чистую постель  с непросохшими волосами, и рад бы посидел, высушил, но натруженные за день на блескучем насте глаза сами собой слипаются. Мелькнет под закрытыми веками какая—нибудь картинка прожитого дня — береза во дворе, с солныш-ком,  запутавшимся в свесившихся тонких ветвях, ряд темно—зеленых елок  на белом косогоре, Рэкс, активно обучаемый своей мамашей на сторожевую собаку... И провалишься в сон: ти-шина во всем мире, думаешь  во сне, покой, порядочек, век бы так жить и спать!
Однажды я, правда, проснулась среди ночи. Иду из комнаты на кухню попить, а там светло: хозяин, слышу, чай пьет и с матерью беседует.
— Как вы можете в этой сауне ежедневно париться? — ворчит его мамаша. — А для ме-ня так  лучше нет старой  баньки. Топить  только ее стало тяжело: выдувает ее, что ли?
—Потерпи. Летом выберу время, приеду, поставлю новую,—отвечает сын.
— Вася, не надо. Мне тебя просто жалко: тут работа, там работа.  Я бы еще поняла, если бы Нина это место любила: ездили бы, как на дачу, часто. А так что же? Ты заедешь раз в месяц, ребятишки на каникулах чуток побудут. Ну, зачем ты со вторым этажом возишься и еще  мансарду отделывать собираешься?  Мне и первого за глаза хватает,  у меня все тут есть: и для жилья, и для школы.
Я стою подслушиваю у стены как раз "школы": в большой комнате с  десятью партами Мария  Семеновна учит все местное детское население плюс  приходящих из соседней  дерев-ни Красавки, что стоит в  трех верстах. Малокомплектная школа у нее на дому. Не отходя от кухни. А когда я осенней ночью посетила Выселки,  вспоров огнями "скорой помощи" кро-мешный мрак, вывеска "Школа" еще красовалась на  одном из двухэтажных домов. Теперь ни таблички, ни учителей в том  здании нет. Cдox совхоз. Кто мог, уехал отсюда, оставив одних стариков. Упала рождаемость, решили, что девятилетку держать незачем. А как сократили очаг образования да разъехались учителя кто куда, все окончательно поползло: из деревни рванули те, кто о детской учебе серьезно думал. Верстах в пятнадцати, что ли, средняя сельская школа есть, а туда не набродишься: тут не Америка — школьных автобусов нет. Неперспективная деревня.
- Мама, — снова голос Василия. — А может, ты все—таки к нам переберешься? По-нимаешь, строился— думал уломаю Нину на фермерство, я ведь и тут в конце концов мог свои аппаратики делать. Не согласна ни за что. Один аргумент у нее, конечно, сильный - детская учеба. Но и тут можно бы ребят в гимназию возить. Но понимаешь… переезжай к нам, а?
- Нет—нет, — похоже, та машет руками, — что ты?  Я никого не хочу стеснять.
- У нас места до черта, во—первых, — слышно, что чуть сердится сын, — во—вторых, больница под боком. Ну, что ты тут со своей гипертонией?
- Успокойся, Вася, — слышно по голосу, улыбается мать. — Я к ней, как и она ко мне, привыкла. Да и потом, живут же люди, не я одна, без больницы.
  Больницы тут сроду не было, думаю я. Был фельдшерский пункт, да и тот—то как раз в год моего злосчастного визита убрали. Вот из—за чего, больше чем из—за моей не мастерской езды, погиб ребенок.  А  я  ушла из "скорой". Да, приятно, что тебя там считали молодой и очень перспективной, но ездить в ночь с дураком— водителем, а умного нет, потому что зар-плата — копейки, без медикаментов, с пустым практически железным баулом, на разбитой необорудованной таратайке… Что я могла? Отпихнуть его дуру- мать, поздно нам позвонившую, но искренне голосящую, схватить его, закутав в ватное одеяло, да материться в машине, точно зная, что ребенок меня не слышит —без сознания он. Но как подумаю, что мой и шоферский мат были последней молитвой над ним и последним причастием…
  —Что а вами? —выскакивают в темный коридор Мария Семеновна и Василий, тащат в кухню, отпаивают водой, и  вся залившись слезами, я даю чистосердечные показания: да, я, фельдшер Кузьмина Екатерина Валентиновна, загубила трехлетнего Павлика Козлова, вашего родственника, наверное, при таких—то и таких обстоятельствах.
—Нет—нет—нет! — утешает меня, как может, Мария Семеновна. — Не родственник: просто тут полдеревни  однофамильцы.
- Но разве от этого легче?! – я снова взвываю, понудив Марию Семеновну умчаться за валидолом и валерьянкой. 
—Девочка, девочка моя! Успокойся, моя ненаглядная, успокойся, родненькая, ласточка рыжая моя! Не плачь, не плачь!  — бормочет Василий и целует, целует меня, сидящую на та-буретке, в лохматые, сбившиеся от неправильной просушки волосы.
За этим занятием нас и застает Мария Семеновна. Но делает вид, что  ничего не услы-шала, не разглядела. Капает валерьянку в стопочку, протягивает столбом стоящему возле меня сыну: поднеси, мол, нервнобольной лечебное питье.
Уводит меня в постель сама. И сидит возле, пока я не засыпаю.
Ну и как, скажите, с чугунной головой проснувшись поутру, весело и бодро смотреть в глаза тормошащим меня детям? Как общаться с Марией Семеновной, печально поджимающей губы, дескать, так ли положено вести себя приличной Мэри Поппинс? И осуждение относится, увы, не к моему отказу пойти кататься с детьми в корыте с обрыва, о чем свидетельствуют ее страдальческие косые взгляды в сторону сына,                бросившего тюкать и всего сосредоточившегося на вопросе: не лакунарная ли ангина снова у гувернантки—телохранителя?
—Нет,— отвечаю я, пряча глаза, внимательному и как—то светло—сконфуженному хо-зяину. Потому глаза прячу, что, глянув на него, тоже  посветлею — и все всё увидят  и поймут.  А за этим такое головокружение пойдет! ... Или Нинель повесится, или Манюня двоечницей станет,  или Костя из дому убежит. Или я хорошей работы лишусь, зато буду  отодрана хозяй-кой  за волосы, перед тем как  оказаться на улице.
–Ничего у меня не болит, — бурчу я .– Просто мне в город срочно надо. Я давно у вас выходной  попросить хотела.
—Ну, в город  так в город, — вздохнув, соглашается хозяин. И командует детям соби-раться... И командует Рэксу остаться для дальнейшей  стажировки  у своей мамаши овчарки Кити. И садится с детьми на заднее сиденье джипа, потому что я попросилась вести машину, а, видите  ли , не люблю, когда мне дают советы, как ехать, под руку.
Едем. Я внимательна и осторожна, везу их, плавно качая на колдобинах. Езда медленна и мысли медленны и, собственно, ни о чем. С  том, как я обрадовалась приезду моего рыжего отца на процедуру  вступления в наследство... Зачем—то он, не виденный мною и даже забы-тый за шестнадцать лет разлуки, оказался мне очень нужен, уже  взрослой и независимой. Ду-маю о несчастном материном муже Груничеве, счастливо выбирающем штанишки для внука на моем лотке...  О матери моей, пошедшей по рукам, думаю: как она сказала в тот вечер, когда я гуляла в ресторане ,а она делала попытку повеситься,  что  любила когда—то своего рыжего Вальку так, что думала, на век  любви хватит да еще и в гроб ее остатки положить можно бу-дет.
Василий, обхватив детей, сидит  на заднем сиденье, как мне показалось при единствен-ном взгляде в зеркало,  тоже какой—то виновато—задумчивый. Ребята, недовольно набычены: еще  два дня можно было в деревне прожить, а мы домой едем.
При подъезде к городу я говорю:
—Василий Петрович, можно, я дня три на выходных пробуду? —пусть  опомнятся все, отдохнут от меня.
—Естественно — естественно,—быстро отвечает он, тоже, видно, опомнился, блажь вы-кинул.
И подъехав к дому, где живет Софья, я отдаю ему руль.
Часов до трех слонялась с сумкой по городу: в кармане ни копейки,  а ползала по мага-зинам, любезно улыбалась продавщицам, пристававшим со своим "что угодно?" в ориентации на мой стильный вид. Голодная и злая пришла дожидаться Софью у ее подъезда. Сижу на лав-ке. Коллекционирую любознательные взгляды окрестного населения. Кто—то узнает меня, злоровается, кто—то нет. Наконец, ползет моя подруженька, пыхтя  под своими пузатыми сум-ками. Ладит пройти мимо —не узнала,  потом ликует на весь двор: «Е—мое! Ну, ты даешь! Такая кыра — сто  баксов за час! Че сидела— жопу морозила? Поднялась бы: суженый мой  нонче опять тут".
—Откуда я знала! — злюсь я, таща на пятый этаж , в ее однокомнатную квартиру, одну из ее сумок : то ли от тяжестей отвыкла, то ли горько разочарована — ну на фиг нужен разве-денный Сонькин муж при разговоре по  душам, на который я рассчитывала?
Так бы и вдарила ему в лоб, ишь вылупился, пошатываясь и дымя "Кэмелом" в коридо-ре! "Девочки, я мигом до киоска— меня не напрасно  зовут Юра—пуля!" Сонька посмотрела на меня, на него, говорит: "А ну  вали отсюда! Еще "Кэмел" чужой хапает! "— и саданула ему  по загривку,  открыв дверь. Вслед выкинула дубленку  и  мохеровый шарф.
—Ботинки отдай! — приказал из—за двери господин и повелитель.
  Выкинула ботинки и отряхнула руки.
—Опять не работает, —сообщила без всякой интонации, дело—то привычное.
—Ты eгo, дура, одевать перестань, — как всегда, рекомендую я .
—Ну да! Буду перед людьми позориться: босяк к Софье ходит! Сказанула тоже.
Отужинав, чем Бог послал, мы садимся в кресла  у журнального столика с чашечками кофе, как белые женщины. Софья закуривает и приказывает: "Рассказывай!" И я четко, разбив по позициям, излагаю ей сюжет  моего романа. "Мать родная! Куда тебя вляпало?—ужасается она. -  Учти, я б из—за детей сразу тебе отказала, но, опять же, это ведь  у тебя первая любовь на моей  памяти. Ладно, ты мне подруга, все  остальное —вражеские силы". И начинает зада-вать  уточняющие вопросы.  Я уж жду, перетерпев ее долгое молчаливое раздумье, что хлопнет ладонью по—столу и скажет: "Стратегия у нас такая, а тактика  вот этакая", -  но Софья всего лишь говорит:
—Случай неожиданно сложный, в моей практике не встречавшийся. Чтоб агрессор —это ты— был такой овцой. Не помню, не помню… Эта их семья—крепость, конечно, слабень-кая. Ряд провокаций — и на  стенах вывешивается белый флаг. Подумай хорошо, с позиций уже нынешней капиталистической морали: надо ли тебе уж так—то жалеть  детей и даже их сучку —мать? Да счастливы они будут! Со временем.  Вы же с Василием их не на улицу вы-бросите: хорошие алименты да оставить их в доме без всякого  дележа, да позволить видеть отца по  понедельникам, тьфу ты черт с этим рынком, по выходным.
—Их с матерью оставлять нельзя. А она их не отдаст, что она, дура,  что ли?— тоже на-чинаю кумекать я в вопросах фортификации.— А он без них не сможет. А я просто по кустам прятаться с ним не смогу. 
—А может, не такой уж нежный? Сделай провокацию — роди ему ребенка. 
—Здравствуйте! —восхищаюсь я.– У меня ни квартиры, ни работы не будет,  а я пло-диться начну!
—Ты права. Но, может, у меня поживешь? Ничего, уместимся.
Вот человек! – гляжу я на нее безмолвно, вспоминая сцену нашего знакомства. Я сидела на лавке уже никакая: вторую неделю не могу мать  по городу найти. Деньги тают, хоть  и ем один бублик с чаем в сутки,  но зато за право ночевать в дежурке платного автовокзальского  туалета дежурные тетеньки дерут с меня, как за путевый отель. Нa  лавке в зале ночевать опас-но. Тут  мент прикопался, завел в  дежурку, якобы проверить документы, установить личность, и сразу стал валить на письменный стол. Вырвалась, саданув его локтем под дых, перебралась на железнодорожный вокзал, а там  ментура ничуть не лучше, меня только то спасает, что я выгляжу пока приличней вокзальных обитательниц, умываюсь, чищу зубы пальцем,  намазан-ным зубной пастой, и одежда непотрепанная, но все равно я бомж. Поняла, что на железнодо-рожном вокзале меня заприметили — вернулась на автовокзал, у меня и вещи тут, в автомати-ческой камере  хранения. Села на лавку в сумочке копейки поискать — валят два сержанта, тот, что уже со мной в дежурке пытался близко знакомиться, и еще один, видно, в помощь
 "Предъявите документы", — говорит новенький. Вру, что их у меня украли, смотрю на него снизу вверх.  "Вы почему такая бледная?—" спрашивает. "СПИД у меня! —заорала я и   встала с лавки. —Что вылупились! — ору на небольшую толпу, собравшуюся  поглазеть, как менты проститутку вокзальную поймали, а та  артачится, не хочет бесплатно в дежурку идти. -  СПИД, СПИД, СПИД!»— И пошла на ментов и толпу, протянув  вперед руки.
Всех разметало. Одна Софья, забредшая на вокзал справить нужду  в чистеньком плат-ном туалете, осталась.  "Успокойся, — говорит. – И  пошли отсюда". Месяц я  у нее жила, пока не нашла мать на городской окраине в  объятиях Гулькина. И Сонька, деля со мной, "спидоно-сицей", ночами тахту, —места в квартире малo, да и раскладушки у нее  не было,— только отдельным одеялом от меня изолировалась. И на работу к Муслиму она меня устроила. И предупредила его, любящего похапать свой продавщицкий гарем, что, да, его масляные взоры в мою сторону — еще не контакты, но, Муслим, не стань таким же бледным.  Услышав эти наставления, я живо смекнула, что "болезнь" моя — это  залог спокойствия . Так что жила я на рынке без никаких вопросов пола, одних лишь подруг успокоила относительно своего здоровья, но наказала: перед мужиками мою репутацию не спасать!
Укладываемся с Софьей спать. Ой, говорит, жалко тебя и завидно, я 6, говорит, тоже в кого—нито влюбилась, хоть бы ненадолго! Зевнула  и завершила: хотя, с другой стороны, ка-кая муть — эта любовь! Вспомню, какой дурой была со своим Юрчиком. Ведь было, было... было... куда  ушло? Знаешь что? — совсем засыпая, говорит и не договаривает. А  поутрянке унесло ее в рейс к оптовикам. Так что мудрых бесед мы больше не вели, но, прибираясь день—деньской, стирая и варя ей, замотанной, приличные ужины вместо казенных пачечных пельме-ней, все  же я душой отошла, к бестрепетной встрече с семейством Козловых приготовилась.
—Ах, мы вспомнили наконец—то о своих обязанностях? — ехидно, но снисходительно встречает меня хозяйка. Улыбается, светлоликая такая.
- Простите, что я в вашей шубе, — лепечу я.
—Да вы о чем? — удивляется она. – Муж  сказал, что продал ее вам в счет  зарплаты.
Вон оно как! А меня спросили, хочу ли я покупать, глядя на лето,  каракуль, уже имею-щий следок встречи с молью на одном обшлаге?
—Он прав на все сто!— продолжает.—Во—первых, она мне уже надоела.  Во—вторых, надо и меня поучить, чтоб в истерики—то не бросалась. И в—третьих, надо и вам что—то но-сить, кроме  двух курток в вашем шкафу.
—Он не сказал, за сколько ее мне продал? —осторожненько интересуюсь, вешая шубу в свой шкаф.–Мы об окончательной цене как—то не договорились, — вру .
—Он ее и мне не сказал. Как известно, все  финансы нынче в его руках. А руки – в отъ-езде: съезжу, говорит, открою для себя дальний  рынок, пока дороги стоят. Весна скоро, распу-тица. Нате, Катенька, –  продолжает хозяйка, — денежки как экономка. Мне завещано — я исполнила,  даже копейки не потратила.
Удивительная покладистость!  И удивительная умиротворенность. С песнями под нос пылесосит дом, мурлыкает , чистя дворовую территорию.  Любо—дорого смотреть!
Вертится как-то перед зеркалами и, наконец, говорит:
—Ах, и физический труд для фигуры полезен, но всего, представьте,  полезней ceкс. Не напрасно говорят: баба толстая — значит мужик ленивый.
 И удаляется принять полезную джакузи, практически подорвав мужскую репутацию Василия в моих глазах. И что забавно, я ведь не о том подумала, что он ударно поработал в спальне, пока я у Софьи  гостила, а подумала: мне, что, тоже потом толстеть от его лени?
Словом, где—то ездил он по мартовским дорогам, а я тут медленно  дозревала: чем ни занимаюсь, а все о нем думаю, и мысли вовсе не платонические, жар из головы, слегка ошпа-ренной его неожиданными лобзаниями  в темечко, как—то ниже спускается. Спать лягу—сердце побаливает: как он там, в дальних краях? Кого, спать ложась, вспоминает? Тоска такая  придет и далеко за полночь глаза в темноту таращить заставит. Одно спасение, если за день работой уломаешься, но и тут ее  еще надо найти: Нинелька за идею физического совершенст-вования с  помощью пылесоса, метлы и лопаты, как ненормальная, держится. Я  уж даже стала на перенесенных вниз Костиных тренажерах качаться с  риском культуристкой стать, но хозяйку и сюда принесло: выцыганила у меня деньги на новенькое боди, пыхтит рядом, крутит, вся как  есть спортивно—элегантная, педали велотренажера. «Какое, — говорит, — счастье, Катя, что мы тебя на работу взяли:   раньше меня на эти железяки совсем не поманивало! "
От стыда пред этой наивной доверчивостью — я ведь ее соперница? - переключилась я на пешие прогулки по поселку: в магазин хожу за  каждой фигней по отдельности, в школу ползаю детскую успеваемость контролировать. Вдоль залива вожу оравы манюниных одно-классников — наблюдать приход весны по заданию ее учительницы, с Костиным классом раз-бираюсь, потому как не классной, а  мне тамошние девки повадились жаловаться на мужской произвол: грубияны, дескать,  однокласснички, уж и матом ругаться горазды и так порой дви-нут, что с крыльца кубарем летишь. Смешно: парни все еще мелкие, девчонки здоровенные, а  терпят. В секции школьной стала их тренировать  на каратисток...
В конце марта взялась мыть окна. Обычно их моют к  1 Мая,  но весна  нынче  какая—то чумовая: солнце жарит, ручьи бегут, по высоким  места уже проталинки прорезались.
— Правильно поступаешь, — одобряет  хозяйка, наблюдая снизу, как я  царапаюсь с запущен-ными из—за ее малорослости  стеклами:  окна—то высоченные, вверху она  их просто не-сколько лет не мыла. – В мае времени у тебя на это дело не будет. Если погода так и останется, первого  мая  уже посевную, черт бы ее побрал, начнем. 25 соток свекровин огород!  Ух, я так это дело ненавижу, а тебе в деревне понравилось, так что будешь...
–Лошадью в плуге?– принахмурилась я.
–Ну–ну–ну! Пашет там в основном Базиль. Но ребят можно от школы отпросить, за ними надо будет присматривать...
–А вы где?
– Я останусь дом сторожить! – сладко лукавит глазами она.
Ишь ты, какая стратегия! Я уже наслушалась в поселке, что у Козловых, пока  гостили у ба-бушки,  все время кто–то в дом пытался лезть, сирена ежедневно взвывала. А то я не знаю, как ее до воя довести! Возьми швабру, подойди к высоченной сетке забора, потряси, зацепив, вер-хотуру – и датчики сработают, реле чикнут , сирена включится.  И мент Игорь прибежит, вы-пучив глаза, потому что получает от хозяина доплату к ментовскому окладу как охранник.  И будет поутрянке говорить  своей юной, высосанной близнецами дотла, жене Наташке: "3атрахала меня  эта Нинель со своей сигнализацией. Все обойдешь, проверишь, весь поселок обегаешь, так еще и сиди у ней всю ночь с пистолетом наизготовку". Ничего я не сказала   на это встреченной  с коляской Наталье, не намекнула, что надо "фильтровать базар", тогда и выйдет чистая святая правда о "пистолетах" и "траханье". Пожалела дурочку.
Но когда  Костя зашел  как–то вечером в мою светелку и говорит: "А я кое–что знаю: мама любит  участкового  дядю Игоря!» – тут я поняла, что надо что-то  делать.
–С чего ты взял? – спокойно спросила я Костю.
-  А что она с ним на ментовской  машине все на какие–то очные ставки ездит?
–Это когда? -   таращусь я.
–Когда вы  в школе секцию ведете. Да, она так сказала, но  что–то слабо верится.
– Тьфу!–сержусь я. – Как тебе объяснить?  Это она пытается опознать преступников, которые в дом лезли. Она видела их смутные силуэты.
–Да? Давайте – давайте,–иронично задирает бровку он.–То я кина не видывал, не знаю, как влюбляются, я папе скажу–тогда проверим.
На мгновение мелькает преступная мысль:  пусть скажет–вот и развязка, удобная для меня, но ведь еще и совесть есть.
–Цыц!–говорю я.–Не хватало, чтоб ты стукачом стал. Давай–давай, привыкай: маме  на папу, папе на маму стукай, мы тобой полюбуемся.
–А че?–кривится парень.–Он, между прочим, или вас, или  Машкину училку Марью любит.
Вот те сюрприз! У меня, оказывается, соперница!  Тычок в сердце–как иголкой, аж дыхание занялось. А еще чмокал в волосы.  Все вы, мужики, одним миром  мазаны – морды предатель-ские!
– Я  их тоже люблю,–спасая меня от инфаркта , говорит Манюня.–На первом месте Катя, на втором месте Мария Ивановна. Папа или на первом или... Нет, тоже на первом! Вместе с Ка-тей!
–Вот видишь,  Костя,– киваю головой я,– она маленькая, а тебя умнее. Любовь, как в кино, кстати, это тебе и смотреть–то рано,–это одно, а любить–уважать человека–это другое. Понял, надеюсь?
–Понял,–успокоился парень.–А вы маму нашу любите?
Вот провокатор! Пришлось врать, что люблю. После всех этих бесед с наивным населением однажды вечерком пошла я в ментовку, якобы заявить о пропаже бесподобного кота–персиянина Кузи. На самом–то деле истомленный мартом Кузя никуда не пропадал, а жил в примаках у Гулькиных, возле моей ободранной  беспородной Муськи. Я им туда даже две пач-ки уворованного  "Китеката" унесла, чтоб влюбленные не голодали. Наказала  матери рядом с едой миску с водичкой ставить, иначе капризный Кузя от голода умрет, сидя рядом с сухим кормом. Итак, захожу к ментам, говорю Игорю, что мне нужна полная конфиденциальность, и врезаю ему без посторонних: или он отваливает от хозяйки, или я доношу, куда надо, о  его киоске с безакцизной водкой.
–Шантаж! –взъерошил усы Игорек.–Статья, не помню какая, но есть, -  и полез в стол за уго-ловным кодексом.
–Не шабарши, –спокойно сказала я.–И не вздумай мою мать с работы шурануть. Пойми, у меня крупные козыри–ты мент , а закон нарушаешь.
–Киоск тещин,–сопротивляется.–При чем тут я?
 - За кого ты меня принимаешь? Вот ее показания при свидетелях: " К киоску не имею никакого касательства, я  его только зарегистрировала. С зятем разбирайтесь". На улице кричала, с бабами ссорилась. Ты, что, полпоселка готов перед судом подкупить, чтоб они сменили пока-зания?
 Сидит, обмяк, погоны повесил, как падший ангел крылышки.
– Слушай,–говорю,–каким ты был и каким стал! Надо же: первый парень поселка, муж первой поселковой красавицы, двадцатипятилетний местный Бельмондо связывается с тридцатише-стилетней толстой курицей и сидит, понимаешь, весь в дерьме. Попивать начал,  жены боится, детей своих крошечных стесняется, тещу ненавидит, в холодном поту ждет, когда о его делах весь поселок громко забазарит... Ну, я пошла, гуд бай, бэби!
Больше мы его не могли вызвать даже долгой сиреной. Вернее, вызвали – это я экспе-римент проводила–встал, как дуб, за калиткой. Нинелька манит в дом: зайдите, мол, хоть побе-седуем,  чашечку кофе выпьем или рюмочку мартини. Нет, говорит, извините, и вообще я бы попросил отключить сирену, так как она нарушает покой граждан, особенно в ночные часы, так как гражданам положено отдыхать.
–Какой все же суконный язык у милиции!– вскипела, ни с чем вернувшаяся от калитки хозяй-ка.–Кстати, кота он согласился найти?               
– Что вы ! –лицемерно возмущаюсь я.–Так нахамил: только я кошек не искал! С жиру, гово-рит, уж бесятся! Это он, наверное, на вас намекал, хотя вы очень похудели.
–Мент поганый!–потерянно прошептала  Нинель, должно быть вспомнив огневые ночи.
Вот так, беспорочно, дождались мы приезда хозяина. Чтоб не демаскироваться, я приезд про-наблюдала, не высовываясь  во двор, из—за  тюлевой шторы. Потому как меня таким кипятком окатило, едва я увидела въезжающий во двор микроавтобус, аж руки задрожали — кому это надо и кто это выдержит? Дело было к вечеру. Я так и засела в своем углу, даже ужинать не пошла, сказав прибегавшей меня звать Манюне, что  нет аппетита и телепередача хорошая, которую я сейчас, дескать, смотрю. Утром покормила ребят перед школой завтраком – хозяева еще спали, и опять спряталась  в свою конуру.
Василий то ли сделал неправильные выводы, то ли долгая дорога его от меня вылечила: столкнулись днем на пороге ванной– я стирку в охапке несла, он, побрившись, из ванной выхо-дил– кивнул мне головой, здравствуйте, дескать, и пошел по коридору, не оглянувшись.
Так и стали жить: ни я ему глазок не строю, ни он моим  самочувствием не интересуется. Ко-пается в мастерской, ездит  куда–то  ненадолго  по делам, помогает жене прореживать  зади-чавшие кусты на территории, ходит в школу, затеявшую за его счет ремонтировать фасад.
– Это с ума сойти!–закипела по фасадному поводу Нинелька, когда как–то  нечаянно темы коснулись за обедом .– Я у тебя несколько лет  мебель для гостиной выпросить не могу: одно пианино стоит в актовом зале! Садиковское пианино! А тут он готов миллионы втрахать!
–Если объяснишь, зачем тебе  гостиная , в которой бал на сто персон проводить можно, я передумаю,–скучно ответил муж.–У тебя ведь тут ни друзей, никого. К тебе даже бывшие коллеги не заходят.
 Еще бы они заходили!–думаю я. Это здание – бывшая судозаводская собственность – семейным домом стало  происками Нинельки: в кипучий период перестройки она отсюда по-жилую заведующую выжила–ретроградка, мол, никаких прогрессивных воспитательных тех-нологий не знает. Потом детсад  под ее руководством подсуетился с самостоятельностью и как–то ушел из–под всякого контроля  районо. Потом  нарисовал коллектив от руки какие–то акции, пошел  у судозавода детсад выкупать на занятые у  Козловых деньги. Василий Петрович к тому времени уже кое—что заработал на своем  изобретательном таланте, а остальная публика   и копейки не имела после Павловских реформ. А потом вовсе просто: цену за садик главная акционерша подняла – детей нищета порасхватала и деру. Фактически полубезработный коллектив  еще и благодарить было Нинельку стал, что она у них за копейки акции купила. Вот и  не понадобилось никаких усилий перетолкнуть его в  старое   тесноватое здание бывших поселковых яслей, прибранных городом в муниципальную собственность, а чтоб от образования отгородиться, спохватившегося об утрате, посылает Нинелька ежегодно  в районо план–проспект, где  красиво описывает, что только финансовая маломощность  округи не позволяет открыть на свободных от ее семьи площадях  частный детский сад с методикой Монтессори. Для возможных комиссий  у нее и стоял мудро купленный  комплект  пособий, который я сдала в Манюнин класс. По крохам собранная по поселку информация, так стройно понимаемая мною сейчас в качестве бизнес–проекта моей хозяйки,  заставляет меня  просто уважать эту шкуродерку: далеко не каждый умеет так обустроиться, она гораздо умнее, чем кажется на первый взгляд. А Василия, видно, гнетет вина, вдруг понимаю я, иначе  откровенной глупостью выглядели бы его щедрые дары поселковой школе – все же он не Рокфеллер.
–Базиль! –закипает  хозяйка  с риском взорвать весь  тихий – мирный ход  жизни. - Мы, ка-жется, решили: дети поедут  в городскую гимназию. Там тоже не лыком шиты: требуют  за это дело два компьютера! И вдруг ты, как дурак, киваешь тут головой, заказываешь смету...
– Вот что!–поднимает глаза от тарелки  Василий.– О том, как я глуп , дети могли  бы узнать не сегодня, и не здесь, это во–первых. Во–вторых, Маша остается в этой школе, потому что надо бы соображать, для ребенка в ее  возрасте ищут не престижный фасад, а  ласкового, ум-ного  учителя.
–Ура, папа! –закричала  Манюня и бросилась на шею отцу. – Просто прелесть, что ты мою любименькую Марию Ивановну тоже любишь! Просто прелесть!
Мы с Нинелькой поджали губы: обеих, очевидно, иголкой ткнула ревность. Сидим, перегля-дываемся  и молчим, как безоговорочные союзники. Нинель даже внимания на Костино ны-тье не обращает: не буду, мол, не буду я один в эту гимназию ездить! Машке можно   с по-родненными босяками  остаться, а ему надо куда—то ехать, новых друзей заводить, на фиг это! Ему и тут расчудесно, никогда двоек не ставят, даже если уроки не выучишь.
–Вот за одно это тебя надо отсюда переводить!– прикрикнул отец.–Как тебя только за эти дела класс не бьет, любимчика!
Беседа  испортила настроение всем, кроме Манюни, и надолго. Но  нейтрализовать школь-ный аппетит  я все же сходила, просто из принципа. Говорю директрисе: оно, конечно, удоб-но иметь такой  единственный и стабильный источник, как Козловская семья, для школьных ремонтов, но, дорогая Ангелина Федоровна, как людям рты заткнуть?  Треплют ваше чистое имя по поселку: откуда, мол, у нее деньги на ремонт своей трехкомнатной взялись, если  учи-телям зарплату копеечную задерживают, а у нее и муж учитель – не боле? Покраснела директриса, но вздорит: кто, дескать, вас уполномочил деньги в чужом кармане считать? А я ей так в глазыньки смотрю: вовсе, мол, не в чужом, государство – это мы. Вам в прошлом году  дали разрешение  на школьный ремонт найти материалы по взаимозачету. Вы нашли, но почему–то вся эта роскошь до школы и вполовину не добралась, зато  вам и двум завучам все  по–европейски в ваших хатах отделано. Я уж  ничего про ремонт дач не говорю: они у вас далеконько, народ может про камины и сауны  и понапридумывать, а обо  всем остальном –это свидетельства очевидцев.  И с какой, говорю, стати при такой заботе Родины просить с  простого частника, с кустаря –одиночки без мотора ремонт фасада? Она меня вполне правильно поняла. Приходит как–то Василий, говорит за обедом, дескать, сунулся платить сметчикам , а те: все оплачено школой. Сунулся к директрисе: ей, видите ли, стыдно за годом год обирать его семью – решила сама подсуетиться, бегает , ищет спонсоров по банкам, хлопочет в мэрии о взаимозачете.
Нинелька, подняв нос к небесам , торжественно говорит: "Услышал бог мои молитвы!" Я  чуть не заржала, хозяин тоже разулыбался, но предположил, что молилась она вполсилы: денег на мебель все равно не даст. Однако из мистического просветления жену не вывел: на Первое мая она согласна ехать пахать и сеять в ненавистную деревню. Эпитимья, что ли? – расстроилась я, надеявшаяся, что Нинель останется сторожить дом, а я хоть издали откро-венно Васей полюбуюсь или словечком перемолвлюсь, или вспомню чего–нибудь из про-шлой жизни, зареву, и он меня опять в темечко поцелует. Без жены, а уж от мамани его я как–нибудь спрятаться на сей раз догадаюсь.
– А кто дом сторожить будет?–спрашиваю.–Вы вроде просили меня на пахоте помочь.
– Найму твоего отчима Гулькина, - отвечает Нинель.–Уже беседовала с ним.
Ой, мудрость! Да он тут что–нибудь стибрит – ахнуть не успеете, хотела было сказать я, но Нинель пояснила, что Гулькин будет нанят лишь для наружного наблюдения, а через забор–двухметровую сетку – ему лазать будет заказано.
Вот так и уехали. Всю дорогу пели песни. Нинель предложила и солировала, писклявень-ко, но не фальшиво. Я не особенно подпевала: во–первых, уже подзабыла садиковский репер-туар, в котором так сильна оказалась солистка, во–вторых, просто приятно было молча смот-реть в боковое окно заднего сидения на обочины, опушенные зеленью, еще не притушенной жарой и пылью, на бледно–голубое небо с пухлыми облаками, на поляны, сплошь засыпанные белой ветреницей и лиловыми хохлатками. Приехав, я тут же отправилась в лес, нарвала цве-тов. Мы с Манюней расставили их по всему дому под бабкины увещевания, что от них возмо-жен вред – головная боль. Василий на лирику не отвлекался: перекусив, тут же завел трактор "Беларусь ", стал пахать огород. Нинель пошла смотреть свои угодья.
–Что за угодья?–заинтересовалась я.
–Айда! –махнула она рученькой.
И мы, завернув за угол Козловской усадьбы, очутились в  проулке с нежилыми дома-ми.
  - Ну, скажи, что я женщина деловая и неглупая!–приказала мне Нинель, вспугнув четырех, случайно забредших  на тутошнюю мураву, куриц.–Вот это все–мое!– И царственно повела рукой: пять вполне добротных строений с заколоченными окнами, с крепкими замками, с не порушенными заборами.–Народ отсюда съезжал, я все это купила за сущие копейки. Чин–чинарем оформила  в сельсовете. Огородов – целый гектар, кустов всяких, даже яблони есть, правда, с мелкой кислятиной.
 Заглянула я за заборы–бурьян вековой. Спрашиваю:
–Как? И эту двухэтажку вам продали? Ведь здесь же садик и фельдшерский пункт был!
–По–моему, этот как раз всех дешевле. Из–за тех халуп еще торговались, а  тут дом казенный, никому не нужный. Кулацкий еще, говорят.
Разглядываю строение  в четыре небольших окошка по фасаду с неширокими простенками, вернее, восьмиоконный  фасад на два этажа. Черные бревна, облупленная белая краска на на-личниках, покосившееся крылечко, ведущее в бывший фельдшерский пункт и в квартиру са-мого фельдшера. Вход в бывший садик – на второй этаж–сбоку, со двора, по позднее, видно, пристроенной лестнице.
–Там и внутренняя лестница есть. Ничего, довольно уютный домишко, - говорит Нинель – Мы тут размещались, пока большой дом строился, даже  кой–какая мебель  до сих пор там стоит: диваны свекровины, креслица ободранные, кровать ее  панцирная. Такой бой выдержала, чтоб она эту рухлядь за собой не волокла! А вон тот дом,–показывает по проулку, –бригада строи-тельная занимала.– И вздыхает отчего–то тяжелым–тяжело.
Зашли во двор: на траве–мураве стоит косой грибок над полуразрушенной песочницей, сирень  цветочные почки надувает по периметру двора, скоро лопнут, взорвутся фиолетовыми гроздьями. Жасмин, правда, гол и колюч– у него листовые почки мелкие, неприметные, но каким потом он станет красавцем, когда зацветет ! А запахнет  как! Кой–где видны остатки старых клумб – в крапиве, в бурьяне... Задумчиво тяну из клумб бурьян за сухие верхушки, собираю на клумбах крапиву на зеленые щи, но тащу почему–то с корнем. Нинель стоит надо мной, не марая рук, командует:
–Отряхни землю и корни оборви. Что это ты тут прополкой занялась? Безнадега, хотя, да, кое–какие многолетники  еще торчат. Летом цветут. Так экзотично: крапива, например, и мальва розовая, лебеда и водосбор.
  Эстетка, понимаешь, любительница природы...
–Знаете что, Нэлли, –поднимаюсь я с колен.– Сдайте–ка вы мне два огорода как бы в аренду. Я  тут овощи насажу. Посмотрим, что выйдет.
– С урожая– мне доход, и не  говорить Ваське. Плата за аренду.
  Быстро соображает однако, гадина. Но не на ту нарвалась.
–Вон оно как!–восклицаю.– А я ведь у вас не ухоженную мелиорированную плантацию сни-маю, а сущий пустырь в эксперимент беру. Под свой огромный коммерческий риск. Мне его пахать, платя за технику, платить за удобрения, платить за семена, искать возможность орошения, а он в первые несколько лет только труды будет жрать. Время,–говорю я философски,–нужно, чтоб эту землю вылечить. По идее–то, мне с вас, с владельца, надо хапнуть на лечение.
– Ладно, пять лет бесплатных. Но детей возьмете на все лето в деревню. Надо их приучать к труду!
–Умница вы моя!–возликовала я. И заметалась.
Под вечер ее муж, допахав свой огород, уже на моих огородах трактором урчал.  Я прошлась к тому времени по деревне с протянутой рукой. Старухи, разводящие    свои семена, насыпали  и сухих, и моченых , но явно недостаточно. Села я на микроавтобус, махнула  за три версты в соседнюю деревню. Ною под окнами: помогите, люди добрые! Я дачница городская, молодая, безголовая. Замочила семена, а они у меня  скисли, заплесневели. Накидали бабки мне всего в полиэтиленовый кулек, интересуются, где дача–то? У Козлихи молодой купила? И че взяла с тебя?
–Окончательной цены,–отвечаю,–она еще не назвала.
–Бди!–советуют бабки.- Ох, жох–баба! А главное –злая.  Она тут молоденька в садике робила, так детей била. Така пластмассова шпага у ей была. Два раза не повторит: так шохнет , что с рубцом домой придет чадо–то. Они, конечно, робята наши  – варнаки, но народ  все равно возмущаться стал. Васька–то от позору ее, лахудру, отседа увез. Ой, какой толковый учитель был! Его вся деревня любила, да черт повел на ведьме жениться! Так полюбил– аж задохся, никого не послухал.  Вот ... А потом в город умотались…
–Она  разве  не местная?
–Она откуда–те из другого района. А там, девка, все бешеные.  Волос чернушшой, как у татар. Порчу насылают!
–Ха–ха–ха!–повалилась я на лавке перед кособокой избой.  — Вовсе уж вы тут, ой, не могу! Прямо каменный век, мракобесие!
–Ржи–ржи!–поджали губы бабки.–Вон нонче и по телевизору говорят...
–В данном конкретном случае, -  прохохотавшись, пошла на предательство я, – как говаривал Козьма Прутков, зри в корень! Крашеная она, а так–то, от природы–белобрысая, аж без бровей. Ангел, словом светлый.
Не поверили.
–Клянусь!–вошла я в раж.–Вот смотрите,–нагнула к ним  собственную плешку.–Видите, ни-какой каемки  на ряде нет, потому как свои, некрашеные. А у нее корни  через неделю после парикмахерской уже заметить можно.
Опять не поверили , на сей раз уже про мою масть. Пока одна  самая древняя авторитетно не заявила, что встречается такой волос – черемный. Она за жизнь видела раз–два. Ну, про погоду еще маленько поговорили, про детей городских: че–то ни одна холера  огород садить не едет, а  тут уж все обтаяло. Видно, к 9 мая явятся, как всегда. Один на всю округу умный горожанин  уродился–Васька у Козлихи. Пашет? Ну, ломовой мужик! Прямо  зло берет, кому достался и отбить никакая путевая не догадается. А ты, девка, говоришь: порчи нет. Ну, давай, счастливо, сей свой огород да наставь ей рога–то, Козлихе  младшей!
Под такие  напутствия общественности явилась я в Выселки развеселая и раскованная.
Улыбаюсь Василию за ужином, маскируя это дело под хозяйский  восторг по поводу пахоты моих бурьянов. Недолго, правда, улыбаться пришлось: Василий аж согнувшись за столом си-дит – уработался бедный, спать сразу ушел. А мы еще посидели, побалакали, потом сериал какой–то отправились к камину смотреть. Нинель со свекровью, оказывается, его с первой серии отслеживали, а я нет, так  что потаращилась–потаращилась на красивую жизнь, зевать начала. Спрашиваю, где мне спать устроиться можно, Мария Семеновна отвечает: наверху, вторая дверь налево. Проводила я в постели ребятню, постояла на крылечке  на знобком  небольшом ветерке, послушала тишину. Благодать! Уже засыпать  стала, слышу:  Нинель в соседнюю комнату идет. Это ж надо!  Марья  Семеновна меня рядом  с супружеской спальней жить устроила! Ну, не глупость ли! Переборка тонкая, ни гипсокартоном, ни вагонкой еще не обитая. А! – догадываюсь я,  – это мудрость как раз... Прошлепали тапки, прошуршал шелковый халат, раздался голос, сладкий, как мед: "Котенька – Васенька, подвинься!" Скрипнула кровать, видимо, спящий ворохнулся с боку на бок. Пять минут тишины  – и голос, еще более сладкий:  «Ва–а–ася, котенок мой!" "Котенок" что–то  забормотал во сне, еще раз куда–то отодвинулся, но голос–слаще не бывает, достает, достает его из омутов тяжелого натруженного сна: "Ва–а–ася, Василечек мой! Да что это, в конце концов!» -   громко и уже без сахара.
Мне, что, лежать и ждать, что там случится за этим приказом? Сползла я с дивана, тихохонь-ко накинула халат – и на цыпочках  тронулась  вниз, в детскую комнату, под бочок к Манюне. Но и  там полночи не спала, все прислушивалась, и сердце у меня кололо, как у старого ревма-тика.
Утром вскочила раным –рано  и отправилась  на свой огород тяпкой  комья пахоты разбивать да сорняки выбирать.
– Рвение похвальное,–за общим завтраком иронично сказал хозяин,– но не проще ли мотобло-ком с фрезами по всему этому  пройтись? Перед самой посадкой.  И потом: что вы с протяну-той рукой по деревне ходите? Съездите в райцентр, купите семена. Там даже контора  есть, продает семена для фермеров,  дешевле, чем  в рыночной мелкой расфасовке.
–У меня денег нет. Откуда я знала, что фермершей стану? – буркнула в ответ.
–Деньги я вам дам. Возьмите автобус, ребят прихватите, пусть прокатятся.
–Можно, мы сначала  в фельдшерский дом переедем?
–Кто это–мы? – поднимает брови Василий.
–Ну, я. Они мне прибрать там немного помогут.
–А что тебе тут не живется? – удивилась Нинель.
–Это... Ну, я, знаете, такие дома деревенские люблю, чтоб на мой  были похожи – с историей как бы, с прошлым... Со сверчком за печкой. Бревна черные, окна белые,–вожу я в воздухе ру-ками вся в поэтическом экстазе,–крылечко косое, в дождь  с его крыши капли  в бочку капают, а под окошком  –сирень.
–Я тоже такие дома буду любить!–поддержала Манюня.
Костя засмеялся. Бабуля  подозрительно хмыкнула, но что можно противопоставить такому непонятному русофильству?  Мария Семеновна говорит:
–Вон там, Ниночка, ключи: в верхнем ящичке серванта. Не ожидала, Катя, от вас  такой сенти-ментальности. Приятно удивлена. Матрац и все остальное можете взять со своей кровати.
Обмахнули мы  с ребятами первый этаж –фельдшерский пункт –вениками, помыли полы, уст-роили мою постель на  жесткой кушеточке и поехали в город, прихватив на околице  какого–то  трехлетнего карапуза–хорошего Манюнина знакомого. Манюня всю дорогу ему песни пела и пейзажи хвалила,  а доехали до  конторы, этот тип ухватился за мою руку и следом тащится. Шерочка с машерочкой, понимаешь! Мало того, что я, не переодевшись после уборки, в ста-рой ковбойке  хозяина навыпуск красуюсь, так еще  этот клоп красит наш дуэт замурзаной  болоньевой курткой, неясно какого первоначального цвета, век не мытыми  резиновыми сапожонками. Спасибо, хоть сопли–то ему Манюня в автобусе почти все отжала.
Словом, естественно, смешно этого было не ожидать, в конторе оказался  кое–кто из моих прошлых друзей. Ай! В результате семена  я на свой полугектар получила  бесплатно. Я как зашла, как ценники посмотрела, мне худо поначалу  сделалось, хоть и не свои деньги пла-тить, а хозяйские. От этого  чувства и произнесла нахальным голосом: "А что, женам инвали-дов Чечни  никаких скидок, что ли, не предусмотрено?" Три крашеных девицы носы подняли от бумаг–все незнакомые. "Покажите,–говорят,–удостоверение!" "Что их, в загсе что ли выдают? — хохотнула я.–Удостоверения у мужа, а я просто несчастная косвенная жертва регио-нальных конфликтов. С ребенком, и что?!»
Тут и  зашел в помещение  Славка Бобырев, когда–то сильно помогший мне с подго-товкой по самбо: непрофессионально я от его ласк защищалась–спортсмен в нем обиделся, вот и учил меня Слава из автодорожного махаться и пинаться, как положено. Скривился Славик, жалостливо глядя на мою ковбойку и  деточку возле меня, развернулся, вышел, несет мешочки с семенами. Поцеловал мою натруженную руку и, провожаемая взглядами  его разинувших рты подчиненных, отбыла я   из  конторы.
Естественно, наелись мы   в райцентре мороженого и "Сникерсов": я, правда, больше не за-свечиваясь, в автобусе сидела, к киоскам бегал Костя. В приятном настроении вернулись в Выселки. От щедрости душевной  приняла я участие в Козловской посевной страде, а вернее поучилась на их огороде  управляться  с импортным легоньким мотоблоком и  пневматиче-скими садилками, изобретенными  гражданином Козловым.
Через два дня отсеявшееся семейство  покинуло  Выселки, а я осталась. Помахали мы с Марией Семеновной  вслед микроавтобусу, поворачиваю к ней нос: дескать, где мне мотоблок взять и пневмосадилочку. Подняла   гражданка Козлова брови: откуда ей знать?
– Я о "Мантисе "говорю,–разлетелась было я с улыбкой.
–И зря,–отвечает.–Он тысячу долларов стоит, мне Нина сказала. Неужели такую вещь я всей деревне курочить  должна давать?
 - Ваша сноха, Мария Семеновна,  весьма приблизительно разбирается в ценах,–любезно улыбнулась я. –Такой мотоблок на рынке стоит  восемьсот пятьдесят долларов. Василий Пет-рович же покупал эту технику оптом, так что она обошлась ему в шестьсот –пятьсот. Не более.
 - Совсем дешево,–иронизирует бабушка. –Вот подите и купите, тем более, долларов у вас тьма: вы  даже сына заставляете вашу зарплату именно, как их, баксами вам платить, как Мэри Поппинс.
–Той платят фунтами, — все еще пытаюсь улыбаться , хотя мне тошно: комки пахоты мне вручную и за всю мою оставшуюся жизнь не разбить.–Вы же сами слышали, что Василий Пет-рович  рекомендовал мне мотоблоком все  обработать, – без всякой надежды на успех произ-ношу, а она уже разворачивается  от меня, за калитку берется. Так бы и дал по горбине!– В конце концов, я вам  неплохо помогла на вашем огороде.
–Вы всего лишь отработали зарплату. В баксах, – ехидненько улыбнулась, пытаясь закрыть калитку, в притвор которой я вставила ногу в  высоком резиновом сапоге.
   И что терять пролетариату, кроме цепей? Дернула я калитку ногой, понудив бабулю шат-нуться в мою сторону. "Вы правы,–говорю,–не фиг связываться с  этими  бурьянами вашей снохи. Пусть тут все как есть остается. Я, простите, не сразу поняла, что вам мою младую жизнь жалко, а ей сказать неудобно, что она зря  эту эксплуатацию затеяла . Спасибо! Ну, я пошла собираться , жаль, попутку тут трудно ловить. Вы бы мне все это пораньше объясни-ли, я бы сама как–нибудь Нинели Анкудиновне, тьфу, все время отчество путаю,  о желании дезертировать рассказала, чтоб вас не ссорить".
  Поворачиваюсь, чтоб уйти, жду, что остановит, но она мне аж до угла дойти позволи-ла, прежде чем   пригласила в гараж за инвентарем. За такую стойкость нрава положено платить, так что вышла я из гаража, прихватив  помимо вначале запрошенного , еще и тяпку Митлайдера, импортный заступ, кульки с удобрениями, импортные грабли, рулон  укрывно-го материала, кипу  нитяных рабочих перчаток, пластмассовую удобную лейку, моток шну-ра для разметки гряд – словом, жаль, что там еще чего–нибудь  мне нужного, а для нее без-мерно дорогого не оказалось.
Вообще–то и во всеоружии  накувыркалась я со своим полугектаром до искр в глазах. Когда стала размечать, натянув шнур, гряды, приползло к забору местное население. Я-то по-думала, на помощь, оказалось –для активной  критики. Вот, мол, она, молодежна–то смена,  все через жопу делат: гли–ко, бабы, наискосок по огороду   гряды–те  тянет! Я молчу,  а на фиг силы тратить, объяснять им, что грядки должны лежать с севера на юг, как завещано господи-ном Митлайдером. Те меж собой верещат: вовсе без ума девка–то! Гли–ко, че узкое – это гря-да, а  ширь–то вся под борозды! Ой, помяните мое слово, былиночки тут не вырастет! А че у ей в руках–то?
–Эй, че у тя в руках?
–Садилка,–отвечаю.– Василий Петрович сконструировал. Чик–чик–чик  и по семечку в ров-ненькие рядки.–Думала, похвалят моего Васю.
– Хе–хе–хе,–тихонько ржут.–То–то у Козловых не морковка– мышиный хвост!
– Да ладно вам, –заступилась одна старуха за моего любимого,–это не от машинки, поди–ко. Ухаживать за огородом–то надо, а Козлихи у яго безруки –косорукие. Антилигенция, мать их так!
– Я тоже интеллигенция,–заявила я.–Но тут вырастет не морковь – загляденье!  Спорим?
 На что получила ответ: "Уйди–ко ты к лешему!" Так что, завершив работу, я этих грубиянок на праздник   окончания посевной не позвала, хотя была мысль, сходить в магазин  в Красавку, поставить чай, посидеть компанией, побалакать, послушать местные предания.
Сижу вечером, пью сиротский чаёк , на столе ничего нет, кроме хлеба да банки с остатком повидла. Гость скребется: Мария Семеновна явилась со своими  пирогами. Огляделась, удиви-лась материальному изобилию в моем приюте:  я  выданною мне связкой ключей правильно распорядилась  и все Нинелькины дома обследовала – вещей полезных нашла до дуры. Опять же, в весенние каникулы оставленный подарочный сервиз этак красиво  из дома Козловых сю-да переселила: полный шкаф расписной керамики, бывший фельдшерский стеклянный шкаф для инструментов  и медикаментов.   Сидим на кушетке с моей постелью, чай сервирован на бывшем фельдшерском столике, букет стоит из хохлаток и ветреницы  в салатнике, найденном в одном из брошенных домов. Небольшой , с великим трудом отскобленный от вековых нарос-тов  грязи  салатничек...
–Хрусталь?–спрашивает Мария Семеновна.
–Да разве б оставили?–изумляюсь я. –Стекло, наверное.
 Не поленилась Мария Семеновна, выплеснула букет  с крыльца, постукала по салат-нику  чайной ложкой: звенит хрустально. Я, говорит, его у вас заберу, пожалуйста – пожалуй-ста, отвечаю я, а  мне за эту любезность дадите сумку на колесиках в магазин съездить и опто-вые закупки провизии сделать
—Зачем вам сумка?–отвечает. - Тут близехонько, если через лес по тропке идти. Вон возьмете рюкзачок,–указывает на валяющуюся у  печки рухлядь, -   да и принесете все, что надо. Спо-койненько.
 Ай, думаю, подавись, дорогая, своей сумкой. Но как я, спрашивается, этот  замурзаный рюк-зак  поверх своей  светлой  нарядой куртки  надену? Это ж будет дисгармоничный ансамбль. Продолжает беседу: правда ли, что я в одном огороде насадила исключительно морковь, во втором – свеклу?  Правда, отвечаю. Ну,  кое–чего еще по мелочи сунула, только чтоб летнее пропитание  на одну персону иметь. А так у меня товарное производство, денег осенью огребу –мешок!
–Вы жадная?– интересуется  с  любезной улыбкой.
–Не больше ,чем ваше капиталистическое семейство!–отрезаю я , изумляясь, что  этот человек мне нравился  всего лишь в марте: что за вопросики в лоб?
–Откуда у вас,–спрашивает,–сноровка огородная?
–Моя тетка в райцентре огород разводила. Я каждое лето  у нее жила.
–Вы о Галине Афанасьевне говорите, не так ли? Как я не догадалась? Она у нас первая завела грядки Митлайдера.
–Вы знакомы?
–А кто тут незнаком? Встречались, встречались... Она ко мне в гости за грибами изредка езди-ла. Господи, да я же вас помню! Трех–четырехлетней приблизительно. Как я могла вас не уз-нать? Мы с мужем так восхищались вашей коричневой головкой, что Вася, помню,  аж прирев-новал.
Смеется. Я роюсь в памяти, ища в ней Васю, – увы!
–Четырнадцать лет уже ему было, а все как ребенок,–продолжает былину.– Его в лес не взяли, оставили  с вами понянчиться. Возвращаемся с полными корзинами. Вы невозмутимо его но-вый, вами сломанный глобус, по полу пинаете. Он затравленно смотрит и говорит: "Вредная такая. Зовет меня дядей Васей  и делает, что хочет. А вы тут ее целовали, на ручках подбрасы-вали: нам бы такую доченьку! Коричневая чума это, а не доченька!" Мы так смеялись... 
А мне что–то сделалось не до смеха: Василий, наверное, просто меня, тогдашнего младенца, вспоминал, когда на кухне материной целовал в голову и твердил  "девочка, девочка", а я, дура, все это за любовь приняла да еще и Софке растренькала, советов на будущее просила! Вот позорище–то!
–Н–да, забавно,–спокойно говорю я .–Но вы уж ему об этом эпизоде не напоминайте. У меня нынче характер уравновешенный, глобусов я не ломаю.
– Срывы однако есть,–поджав губки, заявляет Мария Семеновна.–Вот вы назвали  семью кали-талистической, а  ведь    капиталист капиталисту рознь: мой сын  все в жизни добывает  голо-вой и горбом.
–Как и я!–строптиво  отвечаю, собирая со стола посуду.
  Посмотрела она на меня, дескать, в полной правдивости этого   заявления  сомневает-ся, но ничего на прощанье не сказала, кроме "спокойной ночи". И ночь такая спокойная выда-лась – я те дам. Усталая от огорода и разбалованная местной ночной тишиной, я аж с кушетки свалилась, когда на улице раздался вой моторов машин, а свет их фар  ощупал темные окна. Длилось это совсем недолго. Но я испугалась крепко: рэкетиры?! Сейчас начнется пальба и осада Козловского дома? И что делать?  Там одна старуха и пожилая  молчаливая овчарка. Правда, высокий сетчатый забор кругом, на который не стоит лезть – зацепиться  не за что, ячея мелкая, все это будет дрожать и гнуться, но без автогена не подастся.
Торчу у окошка, внимаю серой, чуть туманной  тишине за окном, соображаю:  бежать–не бежать на помощь? Эти же вопросы, очевидно, раздирают сердце и щенка Рэкса, привязанного к моему крылечку, скачущего и лающего на цепи.  А чего побежишь  с голыми руками, вооруженный только криком "кейя!"?
Однако я телохранитель семьи, поэтому быстро надеваю на голое тело свитер и джинсы, сую босые ноги в кроссовки, хватаю цепь с Рэксом  и мчусь. А деревня , между тем, и ухом не ведет: то ли всем все равно, что капиталистическую бабушку зарежут, то ли даже ждут этого с наслаждением.
Нет, у ворот  Козловского дома никакая банда для штурма не группируется. Все спокойно окрест, ни звука, ни шевеления куста. Вообще идиллия: туман весенний съел  кой–какие вред-ные для эстетического чувства подробности, и в светлоте майской ночи спящие Выселки  кра-суются, как неведомая страна, где тишь–гладь–благодать и справедливый король на троне. Побродила деревней, пока не продрогла, вспомнила ныне целомудренного мента Игоря и по-желала ему спокойных дежурств.  Вспомнила, что тут ни милиции, ни телефона—автомата нет, и как–то неуютно стало, аж пробормотала: "Мент не роскошь, а средство выживания!"
А наутро  на мои вопросы о ночном громе население  ласково улыбается, загадочно говоря "Федя гуляет!" Вообще какая–то странная местность–гулевая. Поля окрест заброшены, сельхозтехника ржавеет в бурьянах, а деревня нет–нет да огласится  то в одном , то в другою конце разудалыми частушками под балалайку, протяжными песнями под гармонь. И ведь так стройно поют два–три   пьяных мужика и старухи! "Простая моя  деревенька–колхозница–а–а"...–плывет мелодия без фальши, аж за сердце берет. И не трудится никто, хотя вру, на своих огородах вкапывают . И вот еще где, отмечай про себя,–на развалинах бывшего учительского дома, белокирпичного строения без окон, без дверей, с освобожденными от обрешетки и ши-фера стропилами.
–Эй ты, слазь оттуда к чертовой матери!–кричу, приблизившись и опознав в монтажнике–высотнике  редкого в данных местах молодого человека Кольку Козлова.
– А не слезу – че сделаешь?– нагло отвечает мне, красуясь на высокой стене, Николай Пет-рович.
–У, неработь!–поднимаю с земли обломок кирпича. Пуляю. Николай Петрович ловко увора-чивается, но роняет лом, которым вел демонтаж без того уже демонтированного здания.
–Ну, что, слезешь?–интересуюсь я, ехидно разглядывая его малогероическую фигуру.–Давай–давай,  а я тут тебя под попку напинаю.
Николай Петрович сел наверху, привалился спиной к ободранной стропилине, достал пач-ку "Кэмела" из кармана драной болоньевой куртки. Эффектно  закурил, щуря наглые светлые глаза под белобрысой челкой.
–Долго,–спрашивает, — стоять тут собираешься – мною любоваться?
 Я уж хотела было плюнуть и снять осаду, как увидела большой черный джип, заез-жающий в деревню. Ну и чуть вышла из бурьянов: может, мол, мой любимый едет, хоть краем глазика его единственный в мире профиль в окошке "Паджеро" зацеплю.
И вдруг джип останавливается напротив меня. Из него выходят двое распрекрасных молодых людей – чистых, холеных, с короткими ежиками причесок и с часами "Роллекс" на запястьях. Как близнецы,  одеты в длинные светлые плащи и начищенные узконосые туфли. А на улице, между прочим, дождь–не дождь, а бус этакий холодненький  уже хорошо грязь разъ-ел. За  этой сладкой парочкой нарисовался попроще одетый, но все равно великолепный Слав-ка Бобырев, шеф конторы по продаже семян. Ой, черт дернул за язык ляпнуть ему, что я окопа-лась в Выселках. Стою, прибалдев от комплекса неполноценности, в своей заплатанной бо-лоньевой куртке–трофее из пустых домов, в резиновых сапогах, найденных в тамошних же кладовках, тихо надеюсь, что общее впечатление от моего  облика очень скрашивают  прилич-ные джинсы и жокейский кепарь с огромным козырьком.
Славка, скорбно улыбаясь, манит меня рукой на дорогу. Я перепрыгиваю канаву, и у капота машины происходит трогательная сцена  вручения в мои натруженные руки  конверта с некой суммой – спонсорской помощью  этих двух прекрасных джентльменов  несчастной семье инвалида Чечни.
–А где ваш муж? –любезно спрашивает один из спонсоров.
–Вон, на стене сидит,–киваю на Кольку. Тот таращит глаза, топырит руки в безмолвии, что позволяет мне, вызвав просто мученическую гримасу сострадания на Славкино лицо, сказать: –В голову раненый.
Сочувственно покивав не ранеными головами, все прощаются со мной и Колькой. Джип развернулся, рванул, пропал.
–Ну, ты  даешь! – с трудом преодолел немоту Колька.
–Слезай,–предлагаю я миролюбиво. –Прибылью поделюсь. Как с инвалидом умственного  труда.
Отмусолила ему чуть–чуть, бегло пересчитав денежки внутри конверта. Принял с благодарностью: эх, говорит, дернем сегодня с маманей, зальем тоску от непогоды.    
Мы сидим на бревне возле пустоглазой  стены бывшего учительского                восьмиквартирного дома. Городские  учителя тут  жили, послеинститутские, часто сменявшие-ся "распределенцы", так что  никаких хозяйственных угодий возле дома нет и  клумб с мальва-ми на фоне крапивы тоже нет: в отпуска –то все на юг ездили да к родне своей городской. Это мне Колька поясняет.  Сам Бог велел спросить об уровне его образованности. Оказалось: род-ная девятилетка плюс СПТУ.
–Сколько тебе лет?–интересуюсь.
–Двадцать пять.
–А че так живешь–то?
–Живу, как хочу, - отрезает хамски.–И вообще вали!  Ты думаешь, я тебя не узнал?  Сейчас как вмажу ломиком промежду глаз – и копыта откинешь!
Я аж оторопела:  беседовали, как люди, откуда такая злоба? А попристальней–то глянула: ба!–знакомые все лица!  Три раза  встречались при роковых обстоятельствах: на центральном рынке–он у меня лоток опрокинул,  в городском поселке – пытался нас с Нинелькой ножиком пугать, и в райцентре–драл во все лопатки, бросив торт у колеса.
–Не надо вгонять меня в дрожь, нежную девушку,–хладнокровно говорю, не поднимаясь с бревна.–Не надо строить из себя "Черную смерть"–грозу этих мест.
Но Николаю Петровичу неймется: ищет ломик  в бурьяне,  конспективно рассказывая свою биографию. Был на зоне. "Вот–вот –вот,–тычет мне под нос свой лапочку.–Три ходки! Петришь в татуировке?"
– Я, отвечаю тебе конкретно, прекрасно петрю, что сесть можно. Вопрос: за что? Ты же, чучело гороховое, не профессионал. У тебя, блин, ничего не получается: ни рэкет, ни разбой, ни банальное ограбление. И сидел ты, не рисуйся тут со своими колечками на пальчиках, за какой–нибудь кошелек с тремя рублями, за подштанники, снятые с веревки. Постеснялся бы этим хвастаться.
      От речи этой он  остолбенел, потому как неправильно меня понял.
–Ну... Да ты баба–жох! –восхищается. -  Мошенством промышляешь? Сила!
–Надо говорить "мошенничеством", но ты не прав: я абсолютно честный человек.
–А сёдни ? А эти? А конверт–то?– вылупил он зенки.
     И я подробно, в лицах, ему объяснила, что случилось в семенной конторе. И я вовсе не ви-новата, что мой старый приятель оказался таким доверчивым:  я–то все  говорила исключи-тельно для хохмы, да еще малец  сопливый  вовремя за ручку меня взял–театр,  просто театр. А  чего сегодня в этом не призналась, так деньги мне позарез нужны: я новое дело начинаю без копейки за душой.
–Они, че, тебе  не платят?–вскипел местный пролетарий на крупных частников Козловых.
– Очень прилично платят, но мне надо квартиру покупать: не век же я их тела охранять бу-ду,– поясняю. –Обо мне позаботиться, Коля, некому, у тебя хоть мать есть, а я, считай, сирота. Матери не до меня: ей бы всю жизнь только замуж выйти.
      Идем, беседуем, вошли в мой проулок. Смотрим, навалясь на забор, как над митлайдеров-скими грядками ветер шевелит легкий белый укрывной материал.
–Сбегай, Коля, пожалуйста, придави вон там материал, че–то пузырит больно, не сдуло бы,–командую я.
Колька шустренько справляется с поставленной задачей. Сверх нее, наламывает букет огородной  черемухи, протягивает мне. Сдержанно благодарю, нюхаю цветы. Соображаю минут пять и предлагаю Кольке стать моим наемным рабочим. А что? Всю дорогу он рассказывал, как гонял на тракторе за водкой –ухаб–не ухаб привезет из сельпо,  не расплещет; как на спор одним топором вытесал из бревна доску; и кирпичи–то  сегодняшние он  крал–выковыривал, чтоб воздвигнуть такой сортир, какого нет не просто у Козловых– у самой английской королевы нет.
–Платить буду мало,–честно предупредила я .– С урожая дам премию. Придешь на работу не просто пьяный, а только с запахом – дам по морде и уволю сразу.
    На том  я сошлись. Колька пошел домой готовиться к новой службе морально и физически, я отправилась навестить  Марию Семеновну: вдруг и в ее угнетенном черемуховыми холодами огороде что–то защитить–поправить надо.
    Стою в коридоре  у щелки  приоткрытой двери в ее малокомплектную школу, слушаю, как Мария Семеновна строго и справедливо ведет разбор полетов. "Варнаки" внимают не дыша.
–Петя Козлов,–оглашает Мария Семеновна оценки за контрольную.–Хотела поставить "трой-ку", но поставила  тебе, Петя, "два" : не решил один пример из пяти, задача решена неправиль-но. И намазано. Вера Козлова: "три",–без комментариев. – Ваня Козлов: "четыре". Все решено правильно, но очень небрежно оформлено. Есть помарки.
Ох–хо–хо! То–то и боялась,  едучи сюда на каникулы, занятий с бабушкой  моя несча-стная Манюня. Нет, нельзя допускать старух–пенсионерок до школьной мелочи! Ведь учится та же Манюня у другой Марьи с великой радостью: та помарки в зачет не берет, только сто первый раз предупреждает: "Надеюсь, что ты, Машенька, в следующий раз напишешь чистенько–чистенько". И Манюня старается. А тут за что кровь проливать?
–Урок окончен,–объявляет Мария Семеновна.–Можете выйти во двор.
А что там делать?–думаю я.–Под холодным бусом на крылечке стоять, под внимательным присмотром   овчарки?
Выходит Мария Семеновна, в черном костюме с белой блузкой, вся из себя интеллигент-ная. Мелкий народец тихо высклизает за ней, тащится  на крыльцо, мы с учительницей  беседу-ем , ну, может, пять минут: помощь моя не нужна, ничего   с этими  местными бобово–бахчевыми не произойдет, рискованное земледелие не вчера изобретено–так что районирован-ные сорта ко всему привыкли. Ухожу – мне же легче. Попутно получаю приказ шурануть   учеников с крылечка обратно в класс: аж жалко стало местную молодежь –что это за жизнь? 
Эх, думаю, залью и  я тоску от непогоды: пойду сейчас в магазин, куплю в этом сельпо  хоть бутылку "Кока–колы", что ли. Большую–пребольшую, у меня же спонсорская помощь в кармане, чего  это я родниковую водичку пить должна? И вообще накуплю провизии на неде-лю, напихаю, как мудро  посоветовала Марья Семеновна, в драный рюкзак и еще две кошелки прихвачу...
Встретились мы–неожиданней не бывает: я шла, навьюченная рюкзаком и кошелками, расхлюпанной дорогой  от сельпо, он шел, наверное, в сельпо, потому что в руках у него был ярко–красный полиэтиленовый пакет. Глянул на меня  внимательно, я от обалдения вытаращилась– и разминулись.
У последней деревенской избы я причалила на скамейку у палисадника, якобы от тяжелой ноши отдохнуть. Вышла уже знакомая старуха в плюшевой кацавейке, сидим разговариваем.  Я как бы между прочим спрашиваю:  что за мужик прошел? Высокий такой, чернявый. Бабка лукаво щурится: ой, дескать, девка, берегись! Мы, старушоночки местные, и то смеемся: не упасемся, мол, девки! Пошлет же Господь на землю таково вот–под девизом "Девкам смерть". Что рост, что плечи, что волосы,  а шея–сами руки  тянутся обнять, а глазыньки карие с бесов-ским огоньком, а ямочка на подбородке... Ох–хо–хо, век короток: как вода утек, как миг проле-тел....А какая я была, ой, какая!..
Прерываю поэму экстаза бесцеремонным вопросом, хотя знаю ответ, но надеюсь, что я не права:
–Как его зовут?
–Ты че?– вылупилась бабка  с обидой.–Не знашь до сих пор?  Федю нашего не знашь? Его все знают. Гли—ко че, не знат! Григораш это, Федя Григораш.
Рысью строевого солдата в противогазе пронеслась я через лес. Бегу, задыхаюсь от воспоминаний, в голове булькают варианты: уехать–не уехать.  Уехать могу спокойно, но хозяйства жаль. Остаться могу, но трусливо: новой любви жаль. Как екнуло мое сердце, проваливаясь в левый сапог, когда встретились наши с Федей глаза, так там и пребывает. Правда, есть надежда, что он меня не узнал в молодой деревенской бабе, нагруженной сумками. Запасов провизии хватит дней на десять. До нового похода за хлебом насущным, глядишь, и оклемаюсь я, добуду сердце из сапога.
Прибежала домой, разгрузилась, попила родниковой водички. Пересчитала спонсорскую помощь, отложила в неприкосновенный запас  зарплату Кольки на три ближайших месяца, вышла на крыльцо. Вижу, великолепный Николай Петрович какие–то маневры на своем  мото-цикле "Иж с коляской" делает: туда  по главной улице просквозил, сюда едет без заворота в проулок, но со скошенными на мое крылечко светлыми глазыньками. Помахала ему призывно рукой, да и помчались за пятнадцать верст в большое село спонсорскую помощь тратить–там, понял, не наше сельпо, а  универмаг. В райцентр Колька звал, ну да уж это спасибо: опять ко-го–нибудь знакомого встречу, опять "дочь лейтенанта Шмидта"  изображать?
   Всю следующую недели лило–моросило–дуло, и чтоб Николай Петрович не дышал на меня перегаром и не ждал зарплату ни за что, кинула я его на ремонт крыльца, на ремонт песочницы с грибком, на починку или реконструкцию  сортира, ну и за состоянием покрытия на огороде ему же следить. Сама я на оставленной беглым фельдшером машинке "Зингер"–добрая совсем машинка, хоть и дореволюционная, Колька только смазал ее да подрегулировал– день за днем шью. Шью  и мечтаю, что Василий Петрович Козлов  придет в этот дом, увидит мои портновские старания и глубоко задумается над хозяйственными способностями своей жены, если до сих пор еще не разглядел, что я и так ее намного лучше. Да, думаю я под стрекот  древнего "Зингера", интересная жизнь  у по уши влюбленных девушек, коли служат они у своего "предмета" шоферами–гувернантками: с одной стороны, делай провокации – все под рукой, с другой–сиди и не рыпайся, потому как любимого жалко, не хочется, чтоб он из–за своей курицы переживал–позорился перед детьми и округой. Вот что она сейчас делает, эта Нинель, без моего присмотра? Как–то  в кукольный театр с детьми выехали – уж, казалось, есть ли место безопаснее? Так и там , гляжу, в фойе с кем–то хохочет и  кокетничает. Подошла я с ребятами, смотрю, кто–то смутно знакомый, а вспомнить не могу. "Да это же штурман чемпионского экипажа!"–хохочет Нинель. И правда: стоит с трехлетним сыном за руку, хороший семьянин, скалит зубы. "Нам надо   общаться – чемпионской элите, — говорит, — Не желаете ли, дамы, отсюда поехать ко мне в гости, жена у меня на дежурстве». Нинелька: "Да непременно! У меня муж в командировке!" "А у него  сын пописать хочет,–грубо  прерываю соловьиную песню.–Гуд бай!»– и буквально под ручку увожу Нинельку.
  Дошила убранство для  кухни на первом этаже. В бывшем жилье фельдшера, в просторной довольно комнате с плитой, у меня нынче кухня – столовая: все побелено, окна изнутри по-крашены, отмыты, разумеется, до невидимости стекла  на просвет. Повесила я клетчатые крас-но–белые шторки с оборочками, застелила стол такой же скатерочкой, закинула  табуретки плоскими  красно–белыми подушечками, зову Кольку со двора–проверить эффект.
–Ой, блин,(не буквально)!– произносит восхищенный гость и не получает по зубам, а только строгое сто первое предупреждение: ну, не умеет человек иначе выразить сильные чувства, кроме как матом.
Сидим  пьем чай, беседуем на хозяйственные темы. Николай Петрович согласен и  помочь белить  мне избу на втором этаже, и  ликвидировать наружную казенную лестницу, оставив  площадку  от нее в качестве балкончика.
–А справишься?–интересуюсь я.–Чтоб не тяп–ляп, а по–человечески, понял.
–Сделаем не хуже молдаван.
    Такой поворот хозяйственной беседы позволяет мне спросить: что за люди? И Колька дол-го и объективно расписывает, что построили молдаване  в районе: тут и храмы, и склады, и дома, преимущественно для  "новых русских". Дом Козловых, оказывается, дело рук именно молдавской бригады. Нет, Василий Петрович его сам не строил , доделывает только. Колька не хочет быть сплетником, поэтому мотивы такого хозяйского решения мне объяснять не будет, но оно правильное! Не было этой бригады  и не фиг ей тут делать, жаль, что нынче их  нанял некий Патраков  для постройки загородной резиденции. В авторитете Патраков, не просто так, вот и городит на бывшей малой родине  что–то такое, что не в силах  охватить человеческий разум. Ведь фундамент только да стены  маленько подняли, а как выглядеть все будет, прорисуется года через два. Кстати, недавний ночной гром  объясняется просто: авторитет широко отметил день рождения   бригадира Федьки Григораша.
При переходе  рассказа к отдельным лицам объективность покидает Кольку все замет-нее: во главе  бригады стоят сексуальный маньяк, который не пропустит ничего, что шевелит-ся. Аж для старух опасен, а уж молодицам не удалось упастись ни одной.
–Так что ты опасайся,–мимоходом предупреждает Колька и продолжает:–Даже, блин, хозяев не опасается, Козлиху молодую чудом не трахнул. Василий Петрович их догнал уже у опушки леска. Дрались так, что только шум стоял. Навешал этому чурке кренделей (не буквально) и правильно сделал. Сел в машину со своей Ниночкой и рванули по кочкам. Аж детей забыли у бабки.  Ой, было дело под Полтавой! Вот одна польза от  этой  бригады и "новых–то русских": дорогу  и к Выселкам, и к Красавке щебнем замостили, гоняй — не хочу, а так бы спалить их к чертовой матери. Кто–то все, блин, (не буквально) имеет...
–Ну ты, Робин Гуд!–обрываю довольно невежливо.–Разницу–то все ж ощу–щай: что ты на одну доску «авторитета» и Козлова ставишь? Этот же горбом все заработал да умом собственным.
 –Горб и у меня есть. А толку?
–Ну их к лешему, Коль , ты лучше расскажи, за что сидел,  – предлагаю.
–Эту тайну я унесу в могилу!–решительно встает он из–за стола.
Укладываясь спать, размышляю над  полученной информацией.  Вначале проверила, болит ли душа по поводу  сексуального маньячества господина Григораша. Оказалось, нет. Представила битву "кентавров" из–за "курицы" – и вдруг пожелала победы  именно Федьке! Удивилась. Потом соображаю, что это мне хотелось, чтоб кто–нибудь  моему любимому Ва-сечке так накостылял,  чтоб  у него относительно его любимой жены до дна в мозгах проясне-ло!  И еще зачем–то подумала: Федя не виноват, это  Нинка на него порчу навела. Кто, думаю, в этой ситуации может быть объективней свекрови? Пойду—ка, проведу завтра изощренный допрос Марьи Семеновны.
–Мерзавец, вот и все, что можно сказать, – поджимает  губки подследственная.– Хотел набро-ситься даже на Нину, по глупости пошедшую показать ему березовый лесок. Как я жалею, что Вася его сразу с работы не выгнал! Из–за этого мерзавца Нина сюда не заглядывала, пока дом не достроили. Так  еще и вновь его принесло! Мы уж ей  не говорим, чтоб не травмировать, что Григораш поблизости.
Приедет, думаю я, надо сказать.  Вот это и будет моя главная провокация: обоим враз ото-мщу – и Нинельке , и Федечке за его давнее предательство. Или жалко его: как –никак первая моя любовь?.. Да провались! Он  мне сто лет не нужен! А сердце при встрече екнуло по недо-разумению, от неожиданности.
В сельпо я иду хладнокровно, но на всякий непредвиденный случай замаскированная под селянку – не придерешься: в футболке "Найк" навыпуск над кособокой цветастой штапельной юбкой из кладовки  нежилого дома, в сандалетах , найденных там же, капроновый платок розовый выгоревший прячет мою приметную шевелюру. Сердце греет надежда, что рокового Федю на сей раз в сельпо не понесет. Так нет,  блин: встретились в березовом лесу, разделяющем деревни. Развернулся господин Григораш, зачем–то топавший в наши Выселки, пошел рядом,  расспрашивает: где живу, куда иду? Отвечаю ему, жеманясь, как пушкинская барышня–крестьянка: местные мы, на родину вернулась из райцентра, работы там нет, на швейной фабрике робила. Огородом жить буду, а  в каком доме, хи–хи–хи, не скажу: о вас, мущина, слава нехорошая. Имя тоже не скажу, потому как мы не пара: поматросите да забросите, а я че, – тут с черноглазым вы****ком кукуй? Нет уж, отвалите от меня на пол–лаптя! Хохочет Федя: ну, мол, и слава у меня. Но вы не правы, целомудренная девушка, и, если хотите, я вам это докажу. Я хамлю: мужу молодой Козлихи доказывай – че мне–то? Федя столбенеет от неприятных воспоминаний. Я прибавляю шагу – и визит на минированную территорию завершается вполне спокойно.
 Возвращаюсь, нагруженная, березовой рощей. Медленно, с остановками, и не потому, что сумки руки тянут, а уж больно роща хороша: солнце светит, новорожденный лист под ним ла-ково блестит, птицы поют, воздух такой – голова кругом. Какое место  замечательное! Вот бы мне тут нечаянно, прямо сейчас, Васю моего встретить! Как бы я к нему прижалась, соскучив-шаяся и покорная, как бы голову запрокинула, подставляя лицо под поцелуи, как бы шею его руками обхватила! И на все наплевать–судачь о нас, деревня, поджимай губы, Мария Семеновна! На все наплевать! Вася, солнышко мое! Единственный мой! Темноглазый мой!  Самый красивый мой!
Сижу на пне – чуть не плачу. А ко мне, между тем, приближается элегантная троица: высо-кая полная женщина вся в белом, среднеупитанная – вся в бежевом, мелкая худышка–вся в го-лубом.
–Сашка, Сонька, Ленка! – ору я,  кидаясь навстречу. Но подруги мои рыночные столбене-ют, не признавая во мне, сегодняшней, существо одной  с ними крови.
–Что уж захирела–то совсем?–сердится Софья,– Портянка какая–то на голове! Одни сандале-ты приличные.
–Одеть  нечего,–почти правду говорю я. –Джинсы выстирала. Я ведь не знала, что тут оста-нусь, вещей летних с собой не брала. Да и вообще ехали на три дня.
–Вещи мы привезли,– улыбается Ленка.
–Как это?
–Очень просто,–поясняет Сашка.–Позвонили твоему боссу: желаем, мол, навеститъ  в свой законный выходной. Подвез на "Паджеро" и сумки твои прихватил.
 Вот как!– молча паникую я, выселяет  меня из дому, что ли? Рассчитывает?
–Его курица велела передать, что скоро детей тебе пришлет: у них учеба кончается.
Ф–ф–ф–у... Как я забыла, что  буду огородницей Мэри Поппинс, мы ведь с Нинелью договаривались.
Закинув кошелки в дом, сняв платок и поддернув юбку, гуляю с подругами по–над речкой.
–Красиво, жаль мелко,–говорит любящая поплавать Софья о придеревенской части реки.–А песок ничего – и на дне, и   на берегу. Но как тут ляжешь, голый? Все аборигены, поди, сбегут-ся, улюлюкать начнут.
На речном берегу мы все четверо исповедуем нудизм, вот поэтому и плаваем на нанятых кораблях в уединенные заливы.
–А пойдемте дальше,–предлагает Ленка.–Вдруг да что–нибудь приличное найдем?
И пройдя километр–полтора извилистым берегом, мы  приличное находим.  Река углубляется омутом, защищенным от нескромных взоров кудрявым лозняком, и в укромном этом раю  даже крохотный пляжик есть с белым песочком, с вымытым дождями бревнышком, на которое удобно сбросить одежду.
Лезем в воду и выскакиваем, визжа: холодна, как лед. Только главная наша–большая и бело-кожая –русалка делает круг по омуту, светясь телом в прозрачной воде.
–Сонька, вылезай!–зовем мы с берега.–Придатки застудишь!
–Уже застужены,–хладнокровно отвечает Софья.– Их уже нет два  года,–спокойно говорит, выйдя на берег и промокая моей футболкой белый живот с аккуратным шрамом внизу.–Были бы вы воспитанней – не напоминали бы.
После обеда пьем кофе в моей гостиной.
— Красиво, –одобряют девки бывшую группу детсада на втором этаже. Стиль–интеллигентное кантри:  окна в сильно драпированных шторах с ламбрекеном из суровуго льна с  букетами, такие же чехлы с оборками на кособоком диване и  двух скрипящих креслах. Колька не успел отремонтировать, позорит меня – фермершу. Девкам нравится и дендрарий – выпрошенные под  окнами старух герани. Пересаженные моей рукой  в большие старые корчаги, декорированные причудливыми корягами, они так пышно и ярко цветут в углу, что и экзотов никаких не надо. И половики на крашеном полу,  по дешевке купленные у старух, как нельзя кстати пришлись, и стол, в цветастой скатерти до пола, круглый, под низко висящим абажуром, выцветшим, но  чисто простиранным,  девиц городских восхищает, а уж венские стулья вокруг него чуть не приводят в экстаз. Всякая из них готова жить  в таком доме: он соразмерен человеческому  масштабу, оказывается, не то что городские коробки  с одинаково обставленными конурами  внутри – это Софья философствует.
–Кать, а нескучно тут жить? – спрашивает Александра из кресла: сидит нога на ногу, в своем   элегантном брючном костюме, дымит "Данхилом", естественно, городскую интеллигентку волнует  тема идиотизма деревенской жизни.
–Да у меня ни минуты свободной не было,–отвечаю,–некогда было соскучиться.
–Да ну?–не верит  другая крупная интеллигентка– в голубом.–Я тут постреляла глазами–ни одного мужика, моложе пятидесяти. А уж чувырлы – словами не передать! Кроме твоего босса , естественно.
–Ты, Ленка, надеюсь , к нему в машине не лезла, за руль не просилась?–обеспокоилась я.
–За кого ты меня принимаешь ? Я бывший стоматолог с полугодовым стажем, а не шваль ба-зарная!
– Вообще вели себя хорошо,– констатирует  бывшая  учительница начальной школы.–Сашка даже пиво постеснялась достать, "Фанту " пила.
– Смотрите у меня!–предупреждаю я.–Чтоб вели себя, как паиньки: тут, блин, все на виду, как под рентгеном, понимаешь. Особенно, предупреждаю, храните  бдительность, если на глаза матери босса попадетесь: она тут самая высокоморальная. Не подведите, словом: капнет сыну что–нибудь – с выгодной службы полечу.
–Кто–то внизу стучит?–вострит ухо Софья.–Пришел кто–то.
Спускаюсь вниз, открываю дверь: Василий! Меня бросает в жар, его, похоже, тоже: спрятал дрогнувшие руки за спину,  приглашает  всех, и меня, и подруг, на шашлык. На полянку на задах его усадьбы. Вечером. Он все приготовит: мясо замаринует, дрова наколет.
–Будем –будем, Василий Петрович,–щебечет  Ленка, спускаясь по лесенке–и кто звал?–У, ла-почка!–срывается с бонтона по уходе гостеприимного селянина, но   все так на нее посмотрели, особенно я, что "бывший стоматолог" клянется никогда, ни словом, ни делом не совершать провокаций  против этого человека.
   Пир у мангала  украсила своим присутствием и Марья Семеновна: пришла наряженная в черную юбку и черную роскошную пуховую кофту. Мы с девками переглянулись и дружно сдвинули коленки. Сидя на чурбаках вокруг стола –чурбака, беседуем в ожидании , пока дой-дут шашлыки, кто есть кто в городской жизни. Девки чинно рассказывают  о своих высших образованиях, о торговых буднях – ни гу–гу.  Василий  суетится у мангала, кропит  одуряще пахнущие шампуры  с мясом сухим вином, поворачивает, чтоб не подгорели, веет, раздувая угли, фанеркой над ними.
–Вы бы, Василий Петрович, вполне деньги лопатой могли за мангалом грести, – шутит Алек-сандра.
Василий польщенно смеется. Его маманя вдруг смертельно обижается, поджимает губки:
–Васе, к счастью, этого не надо!– и таким тоном это было сказано, что мы и заткнулись навек.
Превратила, старая грымза,  ожидавшийся праздник духа в банальный праздник живота. Едим шашлыки молча, запиваем "Фантой," потому как  местный Макаренко   прочла лекцию о вреде  жирной пищи в сочетании с  перенасыщенной кислотой сухого вина. Отец Василия, ока-зывается, умер именно от  куска жирной свинины, запитой  венгерским рислингом, а не от воз-раста и не от инфаркта , который толком не диагностировала местная  фельдшерица. "Мама, –мягко урезонил сын.–Бог с тобой! Ну ведь не так все было! Я понимаю: в пьяной деревне жи-вешь– с пьянством борешься, но это ведь не тот случай." "Начинается с малого, "–поджимает губки. И приказывает нам  заедать шашлыки ее солеными помидорками. Взяли дружно по по-мидорке, так этого мало: с хлебом ешьте! – приказывает. Мы дружно поперхнулись и закашля-лись. "Мама,–ласково сказал образцовый сын,–ты бы пошла домой: свежо , а у тебя ревма-тизм." "Нет, я, Вася , посижу с гостями. У меня колготки теплые, шерстяные, ты не беспокой-ся"...
–Ну, блин, (не буквально),–сказала, собирая манатки перед отъездом Софья,–этот фактор я недооценила. Это, Катька, самая нерушимая башня в их крепости. Ошибку ты сделала: надо было исключительно на городской территории орудовать.
Подъехал к крыльцу "Паджеро", сели мои золотые подруженьки и  умчались в светлую ночь.  Я долго на крыльце сидела, тосковала и каялась: Сонька никогда не ошибается, у нее "пятерка" по психологии в институте  была. Она счастливых пар на нашем рынке –из отбросов, можно сказать,– уже десятка полтора сляпала, у нее талант, "свахой" ее зовут, "Ханумой". Живут , детей плодят, не ссорятся, даже от житухи нашей рыночной не звереют, на толпу покупательскую не кидаются... А у самой, бедной,  детей не было и не будет. Был бы ребеночек – жили бы они со своим Юркой , как все люди. Вот ведь развелись четыре года назад,  а ползает он к ней, отлепиться не может, а  она от него. Как бы хорошо было,  думаю я, если бы жили Софья с Юркой  здесь, возле меня! Вон дом пустой через дорогу. Юрка вполне мог  его подхорошить–все  же инженер–строитель. Софья бы детишек местных ласково учила: она вообще детей любит, мимо рыночного оборванца не пройдет, чтоб  что–нибудь тому не сунуть–то конфету, то копейку, то пирожок. Иногда домой , кто помельче, беспризорников берет: отмыть, подкормить в свой выходной день. Жить не оставляет, потому как грабили ее раза три неблагодарные рыночные деточки. Ох––хо–хо! Что за жизнь такая – у всех с места сдвинутая? Сижу, вздыхаю по–старушечьи над чужими бедами, а по проулку моя беда идет: господин Григораш, видимо, разведку местности завершил, выходит на финишную прямую. Метнула я подолом шерстяной клетчатой юбки, уськнула Рэксу, хлопнула дверью. С тревогой послушала,  как не нужная тут мне век "первая любовь" собачку уговаривает: не лай, мол, не лай, привыкай, мол, привыкай, я хороший человек, чего ты растявкался?
А наутро на крыльце лежит  букет сирени, в моем же дворе сворованной. Надо, видно, Рэксу цепь удлинять. Ставлю я в трехлитровую банку чуть подвядший букет, как положено: в кяпяток стебли макнув, обрезав по косой, не пропадать же цветам. Колька появляется, тоже с букетом, у тебя , дескать, белой сирени во дворе нет, так я,  проходя мимо чужого палисадника, пяток веток ломанул. Эстет, понимаешь, а вчера весь день  на работе не было, где–то черти носили.
–Ты, может, опять приключений ищешь? –завожусь я с пол-оборота.–На выездной промысел, поди, отлучался, ханыга бессовестная?
Оказалось, да: ездил, рассчитав, что в понедельник  в дачной райцентровской округе пусто, промышлять шланги и насос.
–Для твоего же огорода,–гордится собой немочь белобрысая.
 Я немею на мгновение, а потом просто верещу, что меня, как соучастницу, он под зону подве-дет.
–Ты клептоман, что ли? Ну, связалась! То он врет, что перегаром воняет из–за маманькина кваса, то матерится и от горя, и от радости, то ...
–Судьба такая, — сурово складывает на груди  руки Николай Петрович.–У всех. Все воруют. И я не рыжий. А нащет шлангов и насоса  уж помолчи: не ты ли собиралась  в райцентр податься, нечаянно спонсоров найти? Блин, бабья ваша   природа, шибко умная: на тряпки–занавески деньги угрохала, потом на солнышко злится – огород у нее выгорит. Не так было?
 Поставила я Колькину сирень  в литровую банку, пошла молча огород смотреть. А там! Этот санаторий под покрытием, оказывается, для всех хорош – и для моркови , и для сорняков. Пошла просить  у Марьи Семеновны  мотоблок  междурядья культивировать.          
"Я сама, говорит, этой работой со дня на день займусь, "Мантис " мне нужен».  Так мне на денечек!–канючу я.–Я вам его  в целости–сохранности по первому зову верну, да и огород у вас ни капли не зарос еще , а у меня зеленым–зелено , что  на грядах, что в междурядьях.
"Это ваши трудности, –отвечает.–Простите, не могу с вами долго беседовать– у меня урок, ответственная пора, скончание учебного года." Ну, хоть тяпку  митлайдеровскую дайте! -  взы-ваю я вослед. "Тяпку одну вы уже взяли, а снабжать  ваших наемных рабочих тяпками у меня нет ни возможностей, ни желания».
–Тьфу, кыра, –сплюнул Колька на свою первую учительницу.–  Блин, (не буквально) я с удо-вольствием буду ей цветы на могилу носить!
–Ладно тебе,– прикрикнула я.– Пошли, я буду тяпкой междурядья подсекать, ты грядки по-лоть.
–Я не баба на коленках ползать!– вдруг восстал мой  доселе верный раб. Стоит , понимаешь, отставил ножку в драном кеде, петух петухом.
–Посмотри на себя!–приказываю.–Тебе ль работодателю хамить? С получки съездим, хоть кроссовки тебе куплю  и джинсы новые...
–Вали,–говорит,–со  своей зарплатой в виде джинсов! Жил без тебя и еще проживу!
–Иди–иди!–крикнула Кольке вослед, из себя выведенная неудачами на всех фронтах.–Тут ра-бочей силы до дуры! – И чего сорвался, дурак, что я такого ему сказала?
Полю и культивирую одна: возможная рабочая сила, навалясь на забор,  стоит,  любуясь моим трудовым героизмом.
–Ниче у нее морковь занялась,–одобряет одна старуха.–Травы только больно много.
– А че ждать–то?–подхватывает  тему вторая.– Пахали  тяп–ляп, с бурьянов насеяли. Пал надо было сначала делать, пал!
–Ты, Петровна, рехнулась: да она б тут нас всех спалила! Пожарки нет, телефона нет – выскочить бы никто не успел,–горюнится третья.
–Как телефона нет? –изумляюсь я. –А "сотовик" у Марьи Семеновны?
  - Мы к ней сроду не ходим, к Козлихе: гордая – кочергой не зацепишь. Раньше ниче вроде была, пока муж живой был Петр—от Константиныч. А как Васька разбогател – так снегу не проси, не даст.
– Слушайте: раз  вы Марию Семеновну Козлихой зовете и сноху –тоже, так мужики у них по прозвищу Козлы были , что ли?
–Не–е–е.  Покойника все заспинно звали Петя—директор , а Ваську–Инженер. Ты че? Их все любили – што робята, што обчество. Ить ты гляди, кака судьба: и отец, и  Васька  ни на тех, на ком надо, женились!
– Да. Ваське–то  хоть простительно: молодой был. А Петр–от Константиныч  вдовым уж Марею–то подобрал: поди-ко , лет сорок было. А ей тридцать.
–Ой , не мели! Молоденька вовсе Марея была. Токо приехала. Год–от отробила  и поженились.
–Ты не мели: кака мододенька? Костюм чернушшой вечно, волосы гулькой. Таки ли у нас мо-лоденьки–то учителки были? Прыг–скок да с парнями в лесок. Вот сноха у нее была–да, уж така  "молоденька", всех перескакивала в лесок–от.
Хохочут.
–Ташшила сама парней–то, как бульдозер. Ой, Федю только жалко!
–Ну, это ты  не плачь–не реви: Федя  сам...
–Че сам, че сам? Он как герой сопротивлялся, вот покрещусь, когда она по деревне да по усадьбе за ним усекала. Он уж, бедный, чтоб отвязаться  пошел. Васька чуть его не убил, а ее, сучку, бить–то надо было.
–А свекровь–то что? Не видела?–интересуюсь я .
–А дура потому што! Че ни скажи – одно в ответ: "Нина –педагог, она так поступить не может! " Мы уж намекать перестали.  И Ваське ниче не намекнешь, потому што жалко, да и не было его тут– все в работе да в работе. Как в городе–то живут?
Вздыхаю, говорю: "Дружно. Водой не разольешь",– и склоняюсь над тяпкой. Стоят, не ухо-дят: баско работаю. А не баско нельзя: заморит мою  морковь    "зеленый пожар", прошляпила я, не учла, что под укрытием все так быстро в рост махнет .
–Ну, ино, бабы, поможем?–решает Петровна.
И мы ползаем на карачках по огороду до первой звезды. Потом  пьем чай в моей "баской" столовой. Беседуем. Загадка Григораша   интригует меня: с Нинелькой – он жертва насилия, в остальных случаях– удачливый агрессор, почему–то одобряемый населением.
– А че ему , бедному, в бобылях–то сидеть?–отвечают старухи.–У его жену в Тирасполе шаль-на пуля кокнула. Парень остался, дак  у отца с матерью  живет. Федя  кажну зиму там, воспи-тыват  парня–то, обуват–одеват, деньги привозит. А  работы тамока нету.
– А тут хорошо зарабатывает?– интересуюсь.
– Нонче меньше. Че–то холера –жисть никак не наладится. Попервости вроде  пошло: Федина бригада всю технику купила. Машины. Оне на их в город к любушкам ездют.
–Ой,– говорю,– черноглазых пацанов наплодит тут  у нас!
– Не, не бойся,– успокаивает  Петровна,–  у Феди, точно знаю, такой привычки нет. Плезер-ватиф  у него.
 Я выпучила глаза: "Вы–то откуда знаете?" Бабки хохочут: сама, сама, мол, Петровна проверила.
–Да подите вы к лешему! –сердится Петровна.– Ленка Козлова говорила, от Маринки–Митихи слыхала, от Верки Тереховой.
Для одной деревни не хило...
–А чего не женится?– спрашиваю.–Вера Терехова –вполне симпатичная девушка.
 - Какой–от идеал ишшет. Вспомнила! Федорова Лиза из Красавки баяла: штоб каштановая была от природы.
Я? Господи, неужели я?!
Ночь провела без сна. Кручусь в постели, ерзаю под одеялом. Сбросила его на фиг. Вышла из спальни в гостиную, смотрю в окно на светлый, цветущими кустами сирени подсиненный двор. Это ж надо – думаю: он ищет идеал! кобель позорный, морда предательская! И тут ловлю себя на том, что вместо злости, как положено бы оно чувствовать–то, сладко ползет по мне  радость: вот ,мол, жизнь бьет –таскает этого писаного красавца, а он  десять лет меня помнит, гадкого утеночка–подростка. Почему он в этом районе очутился? Искал меня, наверное, еще тогда искал, к тетке сбежавшую? А почему не нашел? О!–догадываюсь: у нас же с матерью разные фамилии, а Федя из себя отца не строил, не то что Груничев, дневник мой школьный не читал, на родительские собрания не ползал. Он просто не знал моей фамилии! Ну и  что теперь делать? Намекнуть как–нибудь, что вот, мол, я, идеальная? Пустяк, а приятно будет на его мордочку вытянувшуюся посмотреть. Он мне не нужен– я Васю люблю, но просто так, ради хохмы? А если все, что было, всколыхнется? Нет! А если да?
Вдруг смотрю, человек по мураве протопал – мужчина высокий, ходит от куста к кусту, вы-бирают ветки попушистее, ломает сирень осторожно. И Рэкс, собака эдакая, помалкивает  в конуре под крыльцом, только разик и гавкнул, когда Федя букет на крыльцо клал. Осада ведет-ся по всем  правилам, не совсем хладнокровно думаю я. Так он  всю мою  сирень проредит. Потом на жасмин перейдет, затем на клумбах цветы подрастут –он их, что ли, тоже все выпо-лет, на мое крылечко скидает? Я тут садила, уродовалась, а он их мне и подарит?
Вернулся Федя во двор постоять под окном неопознанного пока идеала. Прикрылась я што-рой, окно распахнула, спрашиваю ехидно:
– Неужели , товарищ Григораш, все мои цветы мне же и подарите?
 Вздрогнул от неожиданности, морду свой наглую к моему окну поднял, улыбку белозубую оскалил, отвечает:
–Извини, ради Бога: так вкалываем– некогда в город за букетом махнуть. В выходной за роза-ми съездить собирался.
Пустяк, а приятно, думаю,  но вспоминаю скрип кровати и мамкин сладкий стон за стенкой  и хамлю этой предательской роже, захлопывая окно:
—Вали отсюда, кобель! Ничего тебе не отломится!
Утром иду мириться к Кольке. Спит сном праведника. Тяну татуированного  труженика из по-стели за лямку  голубой майки—переворачивается на другой бок, что—то неразборчиво  бор-мотнув. Потом спрашиваю у матери: "Пьяный, что ли, вчера лег"? «Нет, —шепчет она,—че—то весь день переживал и ночь не спал, все курил бегал. Козлов! —громко говорит.—Па—адъем!» Колька вскакивает с койки, как с тюремной шконки: быстро и без возражений. Встал по стойке смирно, таращится, не соображая спросонок, на меня.
—Извини,—говорю,—Коля: погорячилась я вчера. Ты будешь междурядья культивировать, я со старухами полоть.
—Счас буду,—сдержанно отвечает Колька, залезая в тренировочные штаны.- Поем токо че—нибудь. Я тут ручной культиватор вчера собрал между делом. Мать, принеси!—командует.
Маманя его  сходила в сенцы, тащит какого—то ежика на палке.
—Он, что, работать способен? — начинаю было я, но осекаюсь: нельзя обижать творцов. —Какая—то форма непривычная.
Колька повел на меня прищуренным глазом: с бабьем мол, говорить—себя не уважать, сел  за стол.
Я удалилась скликать "на  помочь" вчерашних старух. Упирались до  первой звезды, с пере-рывом на обед.
Ели, выставив во двор длинный скрипучий стол — бабкам столовую мою "баскую" жалко: че пол—то топтать, скатерки занашивать? И вообще традиция — чтоб "помочь" ела на вольном воздухе, посередь двора. "От веку так велось, это ноне токо никто никому не помогат, а ране—то полдеревни, почитай, то дома, то бани "помочью" строили",— пояснила Петровна , помогая мне таскать на стол резаный хлеб, тарелки—миски, кастрюли с незатейливым супом да с жар-ким из картошки с баночной тушенкой. Остальная публика, с Колькой во главе, ладила лавки из чурбаков да досок от бывшей дворовой лестницы на второй этаж.  Поели. Предлагаю  оставленное Александрой  баночное пиво. Отказались все, включая Кольку : разморит, мол, на солнцепеке—то. Вечером выпьем, отпразднуем конец "помочи". Али не завершить ноне? Вот бы у всех митлайдеровские тяпки были — тогда другое дело.
— Не даст Мария Семеновна,—говорю я.
—Вестимо, не даст,—соглашаются.—Ну—ко , Колька, глянь—ко,  может, чего, варнак, сам сделашь? 
И Колька удаляется мастерить инструмент.
—Коля,  —кричу  вслед , — ничего  не курочь, не воруй по сторонам!
—У меня уже наворовано,- отвечает.
—Ой, горе какое! —ворчу.— Перевоспитываю —перевоспитываю, нет, видно, натура такая.
—Да ты че?—изумляются  старухи.—Он у нас честной!
—А сидел? Честный сидел?—вопрошаю.
—Из—за любви,— отвечают.— В семнадцать ли че ли  годков взял трактор, повез Верку Тере-хову на танцы. В Рождествено, где сельсовет. По мосту лень было объехать, крюку—то дать, дак попер, лешак, вброд. Трактор—то возьми да навернись. А там яма, еле сами—то выплыли. Верка руку сломала. Притопали  домой да помалкивают. А потом че? — все открылось.
— Да ну, —не верю я .— У него, я  слыхала, отец десять раз  с машиной да тракторами по пьянке наворачивался, а не сиживал ведь.
—Ой, царство ему небесное, Пете— Козырю: уж  лучше б сел. Дак ведь вот судьба— то: пере-вернулся  год назад, а и насмерть! А Кольку че судили? Через неделю, узнавши все, поехали трактор вытаскивать, а его там ку—ку. Кто—то достал да плеватезировал. Нонче это  просто. И милиция ниче не нашла.
— А второй раз? За что второй—то раз сидел?
— А опеть из—за любви. Вернулся, к Верке свататся , а мать—то и заверещи: на кой нужен такой зять?  Уголовный, мол, да девку не бережет: вон рука—то как срослась, шишка на кос-ти—то. Он теще своей будущей  так лопатой  по плешке  дал, не то что шишка — концы от-даст, думали.
—Да он что?! — заржала я. — Вовсе уж ума, что ли, нет?
— А всю породу приплела. На всю деревню базлат, кумовьев да шуринов поминат, не токо мать—отца. Пьяные оба были, он дурак, она не лучше. На первомай как раз дело—то было.
— Ну , а третий? Опять любовь, как в двух первых случаях?
—Опеть. Верка тут с Федей маленько сглуповала. Кольке кака—то лахудра донесла. Ну, на-пился парень с горя да на мотоцикле поехал Федю по району искать: бригада—то уж тут не робила. В помочь еще Генку  Крохалева  взял. Да перевернулись. Генка ногу сломал. А судья—то  на суде  как, бабы,  не  помню? "Опасный  рецидив", ли че ли? Намотали парня, спортили: вернулся — на Верку не смотрит, из деревли шастат, че там делат — никто не скажет: где ест, чем живет? А так он башковитой: все вокруг Васи—Инженера крутился. Марея—то Семеновна  аж удивлялась: двоешник, мол, а гли—ко,  соображат как по же-лезкам—то.
 Н—да, размышляю я весь остаток дня и за ужином , к которому  Колька принес тяпки: право-судие у нас—самое  правосудное в мире! Надо Кольку поспрошать, сколько он народу ножи-ком попугал: ножик—то был хоть и самоделка, а уж больно профессионально сработанная. Так мент Игорь объяснил, поспрошать и на основе  полной информации поперевоспитывать. Чего тюрьма не добилась— я добьюсь: что —то жалко его стало , жертву несчастной любви. Сидит за столом   с бабками, анекдоты им рассказывает, хохочут. Агитирует их еще и свеклу мою тоже помочью прополоть.  Я, мол, вам за это новые тяпки в вечное пользование подарю. Бесценный кадр для моего фермерского хозяйства! К воскресенью, говорит, управимся. "Но чтоб, хозяйка, —  нос ко мне  поворачивает, — магарыч чин—чином был!"
—Ага,—соглашаюсь, —ящик шампанского, белая скатерть на столе и букет роскошных роз. Ты ведь знаешь, какая я миллионерша. Так что особенно на букете настаивай.
В воскресенье на крыльце появляются розы: сгонял, значит, в город  Федя—первая любовь в субботу под вечер.  Нюхаю цветы  в раздвоенности чувств. О  таких розах мечтается каждой — огромные, густо—багровые, на длинных  стеблях с упругой темно—зеленой листвой. В ко-личестве семь штук. Не  привяли ни чуточку: он их в пластмассовом  ведре на крыльцо поста-вил. Рэкс, собака, не гавкнул  ни разу — зря кормлю. Кити, что ли, его маму в сторожа попро-сить?  Та мопчалива — молчалива, а как рыкнет— уписаешься. Но не даст ведь Марья Семе-новна, а сказать, что против Феди затея, нельзя: поделится новостью с Васей.  И пассивно ждать развития событий опасно: вот ведь с удовольствием  нюхаю цветы, отстранив  букет, любуюсь ими, все пальцы исколола. Ставлю букет в ведре же  в гостиной на пол. Красота! Или убрать к чертовой бабушке — выкинуть на помойку? Нет, цветов жаль. А будут стоять тут, глаза мозолить,"привет из солнечной Молдавии", понимаешь? И так уж  в ночь Федька снился... А Вася не снится. Не думает, видно, обо мне!  Ведь как говорится — то: снится—значит, помнит.
Ночью под понедельник Федя опять маячит под окошком. Посмотрела на него, подумала  хо-рошо, выплеснула ему розы на  башку и ведро вслед выкинула.       Живу спокойно, полю свою свеклу в компании с Колькой — бабки на свои огороды с прополкой  перебазировались. Умо-таюсь до стона в спине, сплю ночами — никого во сне не вижу.  Васю  даже днем не вспоми-наю. У меня тоже гордость есть: не хочешь помнить —  не надо. Сто раз уж можно приехать. Жасмин зацвел, май к исходу катится, Колька ворованные шланги и насос наладил: протянул к речке шланги,  насос подсоединил так, чтоб на счетчик не мотало —вот это забота о чужом , вовсе безразличном ему человеке, обо мне то есть. А разлюбимый Василий Петрович  матери звонит — моими делами не поинтересуется. Как—то Мария Семеновна заходила  и как раз "сотовик " у нее зазвенел. Беседовала — беседовала с сыном. Я чай накрываю, делаю вид, что не прислушиваюсь. Отбеседовалась Марья Семеновна, говорит: "Вам привет от Машеньки и Костика", — а более некому мне привет передать. Ну что ж. Пожалуйста! Затомит жасмин сладким запахом, свистну Федю! Добьетесь...
  И вообще, оказывается,  у меня тут кавалеров — не меряно.    Как—то вечером смотрю, Колька  в веере брызг по моему полугектару ходит — ведет полив. В новых джинсах, собака, и кроссовки новые ,мною в счет получки купленные, утаптывает, а на подаренной с моего плеча футболке "Найк"  вообще пятно чуть не во всю пузу. Ну, естественно, взялась я его отчитывать в окошко первого этажа: что за неряшливость?
 —На тебя не напасешься! — говорю.— Женился бы хоть, что ли, мать стиркой не маял.
—Я хоть сейчас! —засиял глазами, контуженный. Ни фига себе! Да ты же меня на полметра ниже, недоносок белобрысый, чуть не брякнула я. Господь спас, а то бы ценного кадра потеря-ла.
—Веру Терехову возьми, — мудро предлагаю.— Сохнет девка по тебе, проходимцу. А краса-вица, каких поискать. И ты ее, бабы сказывали, со школы любил.
—Она с Федькой путалась!—чернеет Колька лицом.
—А тебе какое дело? — взъедаюсь я  за весь женский пол. —Он, понимаешь, на курорт отбыл,  вторая "ходка" у него, а ты сиди тут, жди  его, героя, как с Афганского фронта. Весна  — не весна, кукуй одна. Она святая, что с тобой, с раздолбаем, разговаривает: ты ей ведь жизнь пе-реломал, на весь век  чуть не опозорил.
Перебор, видно, с моралями: опять заводится подшефный, зубы стискивает.
—Коля, лапушка,—говорю я, — пожалей девку, прости все. Этот Федя вообще для нашего брата — стихийное бедствие. Но она ведь от него отвязалась к твоему возвращению—то. Мы с тобой, — говорю,-  "экипаж одна семья", так что мне  интересно , как ты дальше жить будешь. Ну?
Разулыбался, когда про "экипаж" сказала. Замаслился.
—Только, — говорю, — влюбляться в меня не вздумай. Я уже влюбленная.
—Если в Федьку — я его убью, — заявляет матерый урка.
  - Если кого—нибудь убьешь, с работы уволю, — хохочу я, запирая окно.
 Ночью снится сон: густая—прегустая рыночная толпа, я  иду, раздвигая ее руками, кого—то  ищу. Кого—то, мне больше жизни нужного.  Мелькнет  как бы знакомое лицо — я туда, иду — иду, шарю глазами, поднимаясь на цыпочки. Колька нарисовался: манит меня рукой. Я — ми-мо: не то, не то... За кем—то высоким  следом иду, как бы подозреваю, что именно он — тот, что ищу. Обернулся: Федя. Смотрит на меня, шаг сделать хочет.  Пячусь. Поворачиваюсь: не его ищу!  И так вдали—вдали , за людьми и в тумане— Василий. И вроде молчит, знаков мне никаких не делает,  а слышу от него: "Я тут, близко совсем, что ж ты спишь—то?"
Вскакиваю, как оглашенная, трясущимися руками  набрасываю на голое тело халат, мчусь на крыльцо. Сон в руку! От высокого светлого дома, от только что причалившего "Паджеро"  летят ко мне Костик и Манюня, их отец степенно следом  идет, несет телевизор мой призовой.
—Катя, Катя! — верещит Манюня, повиснув на моей шее.— Ты моя любимая номер один! Я так по тебе соскучилась!
Костик тянет сестру за ноги: чего повисла, поздороваться не даешь. Отец улыбаясь спрашивает, куда  "Панасоник" поставить. Машу ему рукой: "Туда, Васенька, туда, в гостиную на втором этаже."
—Папа!—кричит Манюня.—Тебя Катя Васенькой зовет! Ты ее Катенькой зови!
Костя смеется: «Какая ты, Манечка, смешная: это так, нечаянно вырвалось».
—Естественно,— говорю я .— Вы его там  возле цветов поставьте,  Василий Петрович.
Заходим в дом. Ребята бегают по комнатам: "Как красиво у тебя, Катя! Мы тут будем жить!"  Мы с Василием уставились друг другу в глаза — вот—вот слеза брызнет от счастья.
—Что за глупости! — раздается на лестнице. — А ну—ка, быстро домой!— бабушка—голубушка скребется.
Потушил Вася глаза, нагнулся над розеткой, подвинчивает что—то в ней, чтоб вилка теле-визора не хлябала. Я в спальню удалилась: не приведи Бог, разглядит местный Макаренко, что  буквально без трусов тут скачу. Прислушиваюсь к дебатам, одеваясь и заправляя постель.
—Мне тут больше нравится, — хнычет Манюня. — Тут красиво, просто прелесть. Вон  цве-точки какие!
—От  этой герани  у тебя будет аллергия! —пугает бабка.
—Да ни фига подобного! — заводится Костя. — Никакой аллергии у нее нет, она здоровый толстый ребенок.
—Костя, — предостерегающе подает голос отец.
—Прости, Маша,—поправляется пацан.— Но это правда, про здоровье. У тебя, бабушка, дом изнутри не отделан, — выставляет свой аргумент.
—Мы прекрасно  умещаемся на первом этаже, отделанном, — крепчает голосом педагог.— Я парты выкину и отдам вам под детскую школу: занятия закончились. Кстати, нынче я разрешу своим ученикам к вам приходить. Вы  в прошлом году просили.
—Жить,  конечно, здесь вам не обязательно, — говорит, наконец, мой любимый,—бабушка права. Но так как Нина, мама, настаивала, чтобы дети были доверены Екатерине Валентиновне, приходить сюда  вы можете беспрепятственно. И с деревенскими ребятишками вам тут, полагаю, Рэкс играть не помешает, не то что Кити. Вопрос в другом: Екатерина Валентиновна нынче у нас фермер. Сможет ли она вас ежедневно терпеть?
 Приуныли, слышу. Выхожу, одетая в приличный  светлый сарафанчик, говорю:
—Что за сомнения, Василий Петрович? Во—первых, я эту публику люблю. Во—вторых, по-лучаю у вас зарплату.
—Вот  именно! — поднимает он палец перед носом матери.— Я, пожалуй, уеду отсюда на чем—нибудь попутном, оставив джип в вашем распоряжении. Покажите им, Екатерина Ва-лентиновна, местные красоты, а то живут здесь — света не видели: у бабушки гипертония, мать деревню не любит, отец в работе по уши.
"Ура! Ура! Ура!»— орем мы дружно. Бабка затыкает уши. Но взглядывает коварно: хрен, мол, я тебе машину дам.
—Василий Петрович,—невинно говорю я. — "Паджеро" можно поставить прямо сюда во двор. В сарае ворота удобные —готовый гараж.
 Взглянул на меня понятливо, улыбнулся:
 —Так и сделаем, и бабушку не будете гарью машинной травить.
Она пытается что—то возразить, но  сын разворачивает ее лицом к двери, командует ребятам : "Пошли!»- и все удаляются.
 Какой счастливый был день! Пришли они ко мне через час и побежали мы на речку купать-ся. Вода на мелководье теплая, песок шелковый,  брызги радужные, визжим, плескаемся, Вася Манюню плавать учит, Костя с моих плеч ныряет, где поглубже, я его, вынырнувшего, топлю и махаю от него саженками на тот берег, за нами  Вася плывет с Манюней на плечах, мальцы деревенские, две собаки — Рэкс и Кити.
—Папа, папа! - канючит Манюня.— Пусть Катя с твоих плеч нырнет, а я  посмотрю, как это по-женски делать надо.
  Засмеялся Вася,  подошел ко мне  в воде, взяла я его за руку, повела вброд туда где   поглуб-же. Повернулся затылком, и вдруг, неожиданно для себя, припала я к его спине : "Как, — шепчу,— мне карабкаться? Ты уж помоги мне, а то опозорюсь". Дрогнул он спиной, но не отодвинулся, сделал руки  назад ступенькой. Встала на его плечах, он меня за щиколотки придерживает, и я чувствую, что по всей "колонне" ток идет. Стою, и забыла, зачем стою...
—Слабо тебе, Катенька! — ехидничает с берега Костя.
 Махнула я красивой ласточкой—все аж завизжали.
—Папа, папа, жалко, ты не  видел! — кричит Манюня.—Катя, еще разик прыгни, а ты, папа, вот так—наверх смотри.
Василий руки протянул, я к нему двинулась, и тут с другого берега раздается: "Василий, дети ! Сейчас же обедать!!!" Ну, какая жалость, что не на берегу Волги Выселки стоят. Уплыть бы, и заорись ты там, на том берегу, дорогая Мария Семеновна, думаю я. И, похоже, так же думает ее сын, плывя неторопливым брассом с Манюней на спине, мы рядом плывем — а кто приде-рется?— страховка на случай чего для ребенка. Поглядываем друг на друга с улыбкой сожаления.
Мария Семеновна ждет на берегу, пока полотенцами обсушимся , в сарафаны нарядимся.  По проулку к дому моему подошли — приглашает , скрепя сердце, и меня отобедать. За обе-дом скрипит, что это дикая затея — плавать  на ту сторону: там глубоко, а до берега другого далеко.
—Да Бог с вами, — урезониваю.—Речка—то — одно название: хорошо разбежаться , так пере-прыгнуть можно.
 Ну, думаю, сообразить легко против чего  твоя, Мария Семеновна, душа восстает, но  тут не-трудно  и такой вариант придумать, чтоб ваши зоркие очи ваш сын и я не мозолили.
—Василий Петрович, — обращаюсь,— вы паспорт мой, как я просила, привезли? Если да, то  не затруднит ли вас со мной в сельсовет съездить? Я боюсь, там  понадобится какое—то пору-чительство, — поясняю, уловив гримасы   ужаса на  бабушкином лице.  Речь—то всего лишь идет о моей прописке: по документам я все еще бомж, нигде не прописанный. Вот я и решила в этом   сельском доме прописаться .
—Я удивился, почему вы  в городе  у нас не прописались, — поднимает брови Василий. — Ка-кие к этому были препятствия?
—Ну...—мнусь я, соображая, сказать — не сказать, что Нинелька  отказала мне, чтоб не пла-тить коммунальные  платежи на лишнего жильца. А, думаю, скажу.
Василий онемел. Свекровь похвалила   сноху за практичность и посоветовала, разбив мою мечту об идиллии  нашего с Васей путешествия в сельсовет парочкой, прихватить  в Рож-дествено детей , прокатиться. Потом подумала и решила, что тоже прокатится с нами: ей, видите ли, захотелось посмотреть, чем торгует тамошнее сельпо, громко именуемое универмагом.
 Едет на переднем сиденье, по уши довольная своей стратегией и тактикой, но в  сельсовете ей настроение подпортили. Вошли мы туда гурьбой: я в трикотажном белом сарафане и  белых босоножках,   Василий в архиприличной  летней джинсе, Мария Семёновна в  белой кружевной блузке с черной юбкой,  принаряженные по случаю выезда  в крупный центр цивилизации дети. Сельсоветские бабы как зааплодируют, как поздравлять бросятся: подумали, понял, что Василий, разведенный, приехал новый брак регистрировать! Мы с Василием и с ребятами захохотали, на Марию Семеновну  жалко было смотреть: вырвала у меня из рук букетик, по дороге  сорванный, у Манюни цветы отобрала, бросила их на пол, мимо урны, и вылетела на крыльцо. Ну до таких  пределов юмора не иметь!
Ребята на нее обиделись: никуда, говорят, бабушка, с тобой больше не поедем! Такое настрое-ние у всех хорошее было, а ты шуток не понимаешь, на всех кричишь,   цветочки — просто прелесть под ноги бросила, а подняли, так еще и ногами топтала,  снова отобрав. Молчит, не отъедается. Василий улыбается, руль крутит. Я тоже улыбаюсь. А что? Я что—нибудь проти-возаконное совершила? Я ехала прописку оформить и прописалась без лишней бюрократиче-ской волокиты. Причем так народу понравилась, что меня и зарегистрировать с Козловым мог-ли, не глядя в его паспорт: по крайней мере, выдавая мне документы в руки , паспортистка ру-ку пожала и громко так, демонстративно,  говорит: "Желаю счастья'".
Но и Софью я  вспомнила, слегка затуманившись: ее  слова, что орудовать мне надо было исключительно на городской территории. Это когда мы в Красавку въехали  и по леву руку грандиозный проект "авторитета" Патракова обозначился. Стоит на стене  Федя Григо-раш,   машет руками —руководит автокраном, подающим бетонную плиту, а Мария Семеновна мимоходом , без  аффектации, у меня спрашивает: "Не этот ли тип вам розы подарил?"   
   —А кто это?— вглядываюсь я в  Федю, как в первый раз увиденного.—Василий Петрович, кто это?
  —Дядя Федя Григораш!— кричат ребята.—Его все знают! Он вернулся!
 Василий мрачно молчит, Мария Семеновна, повернувшись ко мне, смотрит  с подоз-рением, ищет на моем лице приметы большой лжи. А фиг найдет: Григораш нервировал меня и Рэкса  в полночь да заполночь, она уже спала без задних ног, его возле дома моего не видела, а чтоб ее вовсе  обезвредить, я вру, что розы добыла сама, ездила в райцентр на Колькином мо-тоцикле. Собиралась на могилу тетки увезти, да не вышло. Поставила, понимаете, пластмассо-вое ведро на подоконник, а ночью ведро во двор опрокинулось, все цветы переломались, вот вы их там, наверное, и увидели... Уф!
—Благое дело — посетить могилку, — отмякла Мария Семеновна.
 Я приготовилась предложить Василию экскурсию на кладбище, с детьми, разумеется,   зав-тра, Мария Семеновна, как мысли читает:
- С удовольствием съезжу с вами: я же знала Галину Афанасьевну. Завтра бы можно съез-дить, но у меня  от сегодняшнего спектакля давление, чувствую, поднялось.
Василий покосился на нее, но без сочувствия. Только спросил, все ли лекарства у нее есть. Я бы могла, конечно, спросить как бывший медработник и о симптомах и о лекарствах, поточнее спросить, поконкретнее, но промолчала: ну, не могу проникнуться к ней любовью — и хоть ты стреляй меня! Сижу, представляете, и мечтаю, чтоб ее гипертония в постель уложила. Вася обмолвился, что неделю тут проживет, и что? —так  и будем под неусыпным  контролем ?
—Василий Петрович, — говорю,— может, завтра  пеший поход для ребят совершим? Я не очень окрестности знаю, а так бы собрали рюкзак, сходили куда—нибудь.
Мы уж к дому подыхали, выгружаемся. Мария Семеновна одну ногу в салоне джипа забыла — остолбенела от моей наглости. А что я такого сказала? Я  гувернантка, Мэри Поппинс, сле-довательно, должна о досуге  для детей думать. Я ведь не свидание ее сыну назначаю шепот-ком, а громко о воспитательном моменте говорю—так чего пять минут на одной  ноге возле джипа стоять?
 - Хорошо, — отвечает под громкие крики "Ура!" мой любимый.— Пренепременно. Мама, ис-печешь пироги? Если нетрудно.
  Порхательной походкой  обошла  я свои угодья, прикинула, что можно сорвать с гря-док для туристского пропитания, сбегала к Петровне попросить картошки и яиц, хотела было  двинуть в сельпо за какими—нибудь  кондитерскими радостями для ребят, но струсила: нечего испытывать судьбу. Хоть Федя, обиженный ведром с розами на голове, и  не  мозолится нынче под окнами, но вдруг  в Красавке меня увидит,   от житейских удач расцветшую? Кольку, что ли, в сельпо послать? А где он?
Приплелся под вечер, обиженный: гувернантка, блин, Мэри Поппинс, говорит про меня то-ном крайней брезгливости.  Работы непочатый край — дак утром разнарядку не сделала. Он как дурак дома сидел, мать беспокоил: аль выгнали со службы —то?—все спрашивала.
—Коля, — сказала я душевно,— у нас с тобой нетрадиционные служебные отношения. Ты не раб мой, а лучший друг. Так что привыкай сам работу планировать. Вдруг да фермерами с Верой Тереховой  станете?
Скривился.  А я как не вижу.
—Завтра, Коля,  вообще у нас с тобой выходной. Покатай Веру на мотоцикле, погода—то ка-кая! Ведь молодость проходит и у тебя, и у ней. Что вспоминать—то стариками на печке буде-те?  Только прошу тебя, вози ее бережно, как фарфоровую!
   Так нет, этот упрямый дуб с утра стал обкашивать крапиву у заборов и тюкаться у ворот сарая, прилаживая крепкий запор, чтоб кто лихой "Паджеро " не свистнул.
А мы пошли вдоль по речке. Дошли до омута,  сели на бревнышко, провизию красиво раз-ложили, обедаем, хотя   час как позавтракали, но туристский аппетит—вещь специфиче-ская: уминаем вареные яйца  и вареную картошку с зеленым луком. Марья Семеновна пи-рогов не напекла, принципиально, я думаю, но  нам  и  мой небогатенький припас "просто прелестью" кажется.
Вася рассказывает — Костю пугает, чтоб сюда купаться не ползал, что в  глуби, под корягами,  сом живет—огроменный, бабы сказали, хищный.
—Да ну, папа!—сомневается пацан.—Эти бабки, все как одна, вруши. Включая нашу, между прочим. Вчера про дядю Федю Григораша врала, что он упырь и этот, как его, детский развратник. И чтоб мы с Машкой  в его машину кататься  не садились.
— А дядя Федя—мужчина просто прелесть! — авторитетно поддерживает Манюня.—Он детей любит, вот и все. Про меня говорил, что хотел бы такую доченьку, только потемней — каштановую. Скажи, Костя?
—Перестаньте!—обрывает отец.
 —Вы ,что ли , в ссоре  с этим Григорашем? — чинно спрашивая я.—Вполне приличный чело-век, как мне  вчера показалось, вполне симпатичный. С какой стати такое Мария  Семеновна придумать смогла? Вы извините, но мне вообще кажется, что она в людях не разбирается. Вот такой случай старухи рассказали: тут одного молодого мужчину однажды чуть  муж—рогоносец не убил, а на самом деле  жена была виновата. Она, говорят, вообще... Ну, не при детях, вы меня понимаете?
Покраснел Василий, спрашивает, не поднимая головы: «А причем в этой  историй моя мать?»
—Она, эти женщины говорят,  одна на всю  деревню жену перед мужем защищала.
—И что с ними стало? — спрашивает Василий, через силу поднимая на меня глаза.
—Да откуда мне знать? Это как—то  так рассказывалось, без имен. Я краем уха прислушива-лась, мне не до сплетен: работы каждый  день  выше головы. Не помню: полола я,  что ли.
—Деревня — вообще страшное место  в смысле сплетен,— произносит Василий, переведя ды-хание.— Шагу  не сделаешь незамеченным.
—Было бы желание делать шаги,—улыбаюсь, глядя ему  прямо в глаза, — а спрятаться здесь можно. Вот хоть сюда к этому омуту разными дорогами  приди — вот и конспирация. А какое место! Соловьи, наверное, ночью звенят! Эх, посмотришь на этот укромный лозняк: моло-дость  проходит! Вы меня понимаете?
— В полночь!— шепчет  он, косясь на бродящих в воде ребят. —Сегодня в полночь
— Хорошо, —шепчу я.
... И до зари целовались мы с ним , сидя на обмытом дождями бревнышке. "Вася, Васенька,—шепчу ,— истомилась я по тебе  : сил никаких нет! Я тебя давным—давно люблю — с того дня, как увидела." «И я, -  шепчет, — с той  минуты, как в глаза тебе посмотрел, когда ты ма-некенщицу изображала, Нинин костюм меряла". Бог мой, думаю я , прогони с этого  берега эту толстую курицу со всеми тряпками: ну зачем он ее вспоминает? Ее костюм  поганый, ко-торый я демонстрировала.
"Вася,—шепчу, —смотри какая ночь— просто серебряная! В моей жизни никогда  такой но-чи не было! А все ты, единственный мой! Я так тебя люблю — готова в омут броситься. Хо-чешь?" "Нет — нет,— шепчет он, удерживая меня, вскочившую, за талию.—Сом сожрет, лас-точка моя рыжая. Иди ко мне!"
Иду, — думаю я.— Горе впереди будет, радость— все едино. Я иду!..
  Мы лежим на песке, обнаженные, голубоватые и чистые в лунном свете. Он от меня  чуть отодвинулся: "Прости, — шепчет,—я не знал". Я протягиваю руку с въевшимся под  ногти песком— пляж корябала от боли —глажу его влажный лоб: "Дурачок, — шепчу, — это и не больно ничуть. Это самая лучшая ночь в моей жизни! Только свобода и легкость, и ты стал родной —родной. Пошли купаться!"
И мы идем в темный, парящий туманцем омут, но не плаваем, а на узеньком мелководье  от-мываем друг друга от песка, гладим, ласкаем, целуем, и  голова у обоих кружится, кружится.
—А—а—а—а!— кричу я .
—Что ты ?— пугается он.
—Пусть все знают— и луна, и вода, и звезды, как нам хорошо!
—А—а—а—а!—кричит он.
И эхо долго бьется в лесу , взлетев на обрыв над нашим укрытием...
  К полудню, отоспавшись, выхожу в халате на крыльцо немного связанной походкой: все еще больно. На крыльце сидят и терпеливо ждут меня Манюня, Костя и Рэкс. Купаться хо-тят. Мяч надувной у ног лежит, круги резиновые.
—Че такая бледная?— заботливо спрашивает  подошедший с косой Колька.
—Голова что—то разболелась от вчерашних купаний, что ли,— вру я.— Еле проснулась.
—Ты гляди не болей, —предупреждает  Колька.—Тут врачей нет.
—Ладно, не буду, — обещаю .—Но, похоже, Коленька , я не работник.
—Полежи, поваляйся,— разрешает он.— Цып! —прикрикивает  на заскуливших было ребят.— Сам вас выкупаю, пошли!
Отошел два шага , оборачивается:
—Тут  вообще происшествие. Федька Григораш лесом шел— крик услышал. Как режут. Ту-да—сюда побегал, никого не нашел, помчал  в Красавку народ будить. Весь лес прочесали— трупов нет.
Ни фига  себе!—думаю.—Вот это конспирация  получилась!
—Ребята, а папа где?
Не  столкнулся ли этот бешеный Григораш  с Васей? — мы  разными дорогами от омута шли.
—Папа уехал на попутке в город,—отвечает Костя.
А говорил, проживет неделю,  затосковала я.
—Чего он так быстро?
—Он с бабушкой поссорился, мне кажется. С утра как прикопалась  к нему, мы еще спали, жужжит, жужжит. Он крикнул: "Отстань, мама, ради Бога! Я мужчина, а  не ребенок!"— и убежал попутку ловить.
"Мужчина!— думаю я .—Что ж ты  убежал—то, меня бросил, мужчина? Вот она припле-тется — мне как себя вести?
Но Мария Семеновна не приплелась. Слегла с гипертонией, мне пришлось в город в аптеку мчаться — у нее лекарство, к которому она привыкла, кончилось. Давление ей померяв, снова в город поехала — за шприцами и ампулами. Ну, потом  уколы ей стала ставить, капельницы, с ложки кормить, ночами дежурить.
—Вы полезный в деревне человек, —улыбнулась мне бледно  через неделю. —  Я уж думала, что это последний мой криз.
—А что случилось—то? — невинно спрашиваю я. — Дети говорят , вы с сыном поссорились? Из—за чего, если не секрет? Я потому спрашиваю: Василий Петрович такой спокойный. У нас в Новый год происшествие было с гостем одним и вашей снохой… Нет, простите, ради Бога: когда служишь, нельзя  про хозяев...               
—Правильно делаете,— одобряет,—у Васи в Нины прекрасная семья. Оба педагоги, а мы, пе-дагоги, ничего аморального себе позволить не можем.
—Естественно!—отвечаю.— Я это прекрасно понимаю, ревность — вообще глупость.  Я удив-ляюсь, как Василий Петрович, умный человек, до ярости порой доходит, если, как вы считаете, вовсе нет повода.
—Вы скоро укол поставите?— не выдерживает она пытки логикой.
 Эх , думаю , как садану я тебе сейчас  — в мозгах  прояснеет! Но по привычке  ставлю укол так, что она говорит: "У вас легкая рука. Спасибо».
—Сноха ваша не собирается приехать? —злорадно спрашиваю.— Вы больны, я при вас, дети в беспризорности. Правда, Николай Козлов их опекает, но  ему ведь некогда  —он на работе да  потом еще матери помогает. Может, позвонить? Пускай приедут.
— Я звонила,—отвечает,— Вася уехал по работе, Нина дом сторожит.
—А—а—а! Вон оно что!
Ну, бастион  нерушимый, не могу справиться: надо десант на подмогу звать, генеральный штаб подключать.
—Вы не позволите мне позвонить в  город? Буквально минуточку.
Позволяет. И убредя с "сотовиком" в смородиновые кусты для конспирации, я вызываю Ленкин номер.
—Але,— разморенно от солнца откликается она из своего рыночного шатра. — Как урожай апельсинов—бананов? Созрели ли кокосы и другие цитрусовые? Хорошо, передаю трубку Софье.
—Приедем, в чем вопрос?— говорит Софья.
—Вопрос—на чем? — вмешивается Александра. — Можно, конечно, Муслима попросить, но он потом попросит натурой.
— Я приеду за вами! — осеняет меня.— Вечером в воскресенье у Софьи будьте. Попозже. И ждите меня!
Махнула туда—сюда по пустой дороге, как на авторалли "Париж—Дакар".  Гаишники меня не останавливали: связываться с этими "крутыми"— на джипах. Мчится, рвет машине мотор, а хоть бы и перевернулся — одним   придурком меньше будет.  Девки против скорости не воз-ражали : чем быстрее доедем — тем быстрее выходной начнется. Поставила я горячий джип  в стойло, пошли мы на омут купаться. Плаваем  нагишом, визжим, ныряем — всех сомов распу-гали. Зато окрестное население привлекли: Григораш из одной деревни явился, Колька — из другой. Разрешите, говорят, составить вам тесную компанию в этом небольшом водоеме. "Нет! "—визжу я. «Мне все равно,"—хладнокровно говорит Софья. "Заходите , мальчики! "—кричат Ленка с Сашкой.
—Коля, отвернись, Федя, тоже! — командую .— Я  выхожу!
Отвернулись. Оделась. Села на бревнышко, смотрю, как два джентльмена в семейных трусах  с тремя русалками резвятся. Федя первый вылез. Сел рядом.
—А ты, — спрашивает, — одна тут не купаешься?
—Нет, — отвечаю.—Тут страшное место: сом огромный живет. По ночам кричат, как будто режут.
—Да, загадочный случай, — соглашается Федя.—Я все тут обшарил, правда, к омуту  не спус-кался. Женский и мужской голос— отчаянный крик.
—Бывает,—усмехаюсь,—идешь  с каких—нито ****ок, голова счастливая…
—Я у тебя  под окном отирался, — печально  говорит он.— И свистел , и собаку злил —ты не выглянула.
— Еще один такой случай, — завожусь я, — позову соседа Василия Петровича.
—У тебя волосы крашеные? — усмехается  на мой неприкрытый шантаж.
—Где ты такой цвет в природе видел? — удивляюсь я.—  Стой! — осеняет меня .—У нее нату-ральные, у Сашки, - показываю на плавающую Александру.-  Просто завидно: природно—каштановая, — вру без зазрения.
—Да, неплохая девушка, — на минуту задумывается  идеалист каштановый, но решает:— Но ты лучше. Мне одно в тебе не нравится: матерные словечки. Ты  второй раз мне…
 - А пошел ты! —говорю. — Учить еще тут будет, как разговаривать! Не нравятся деревенски— нече лепиться. Девки, вы вылезете  когда—то или нет? — кричу русалкам.—Колька, блин, не ожидала от тебя! Все по деревне растреплю: с голыми купаться любишь.
—Трепи—трепи, — разрешает Колька.
Ну, вылезли, наконец—то. Обтираются девки полотенцами возле бревнышка. Парни за кустами плавки отжимают.
—Быстрей нельзя?— шиплю я на подруг. — Мне славы не хватало тут об этом нудизме.
—Совсем ханжой стала, — констатирует Софья. — Глядите—глядите: даже  халат рукой у подола держит!
—Ты об этом громче поори, —шиплю я. — Ничего про меня и про себя не рассказывать, осо-бенно этому  красавцу.  Вернее, вот так: только  про рынок ему  можно говорить.
—Девочки, у меня предложение, — появляется из —за кустов Федя. — Я сейчас свистну—мои друзья придут, шашлычка по шампуру, винца по капле, а?
— И засвинячим весь пляж, — злюсь я, переживаю  за сохранность заповедного места, моего лично—вот так!
—Можно и другое место найти, — заявляет Колька, а я еще надеялась, что он про Веру Тере-хову вспомнит и про свой с Григорашем  антагонизм.— Я знаю места, еще лучше этого.
— Я спать ухожу, —артачусь я. Девицы командуют:
—Пошли! Хватит! Ломается тут, как  сдобный пряник. В тот приезд не шашлыки были — горе, и тут настроение портишь — совесть—то есть?
Отправились в Красавку. Костер развели на тамошнем берегу. Парни из Фединой бригады не хуже  Василия Петровича у мангала орудуют. Но шашлыки так себе  вышли: без маринова-ния, экспромтом  готовились—то.  Зато   Марьи Семеновны нет, зато песни под гитару есть, вино молдавское в ассортименте, огурчики—помидорчики свежие с рынка. Красиво жила  Фе-дина бригада — пять человек, все холостяки, как водится  в командировках! Две девахи из ме-стных к костру подвалили, а мне наплевать, что они Григорашу глазки строят,  тяпнувши винца  и разрумянившись.  Слежу, чтоб Сашка, во—первых, не пила, во—вторых, в поле его зрения  болталась. Усадила ее рядом с собой :" Замуж хотела? Смотри на него, — шепчу.— Вдовый, с ребенком. Поведение отличное. Глядя, как на этих сучек вовсе не реагирует". "Он на тебя, похоже, реагирует»,  —шепчет Александра, "Фигня,— отвечаю.— Ты только, знаешь что, соври , если спросит, что ты от природы  каштановая, это пунктик у него. А про меня ври, что крашеная. Ой, ты представляешь, какой парой будете?" Улыбается Сашура: мол, что?— ты тоже Ханума?
—Иес! —отвечаю  громко, затягивая  противным голосом "Шумел камыш". Как так? Вроде особо не пила, а такие песни, таращится на меня компания.
К утру уж приплелись домой. Слать легли. Еле—еле я в девять часов глазыньки открыла, про укол  Марии Семеновны вспомнила.
 —Что опоздали?—спрашивает.
—Извините, — отвечаю, —с  подругами допоздна забеседовалась. Ну, помните, ко мне приез-жали: два врача и педагог, шашлыки  еще у вас ели.
—Ах, да! Вроде бы очень приятные девушки?—на меня вопросительно смотрит.
—Да, — киваю я головой.— Очень морально устойчивые, прямо как будто все педагоги.
А про себя молюсь: только бы ей деревня не доложила про наш  кутеж. Ведь не моргнет — шлепнет Васе о моей аморальности. Правда,  вроде бы никаких проколов не было; ну , посиде-ли, песни попели.
 Ан нет. В огороде стоит, светясь солнышком, Колька. Спрашиваю, чего такой блажной, от-вечает: Ленка—девка класс!
—Вы трахнулись , что ли?—ужасаюсь я. Кивает головой и приосанивается. —Ты недоумок, Коля! — вскипаю я.—В эпоху СПИДа с первой встречной!
 —Ниче—ниче,—скалится  новоявленный Дон—Жуан.—Нам Федя презерватив дал.
— Господи Боже мой,— стону, влезая в дом.— Ленка, шавка ты подзаборная, ну зачем тебе этот недоносок?
Тут на меня все напустились: приятный парень Коля— ни словечка матершины, ни на-глости. Я уж, с их точки зрения, совсем  как человек запаршивела: ношусь со своей девствен-ностью, как курочка с золотым яичком.
—А как приятно, — потягивается в постели Ленка, —на зеленой травке да под ракитовым кус-тиком... Запах такой — весенний… Просто не помню, когда так приятно было! И для Кольки, если хочешь  знать, это праздник. Он его навек запомнит и мне спасибо скажет, тем более с презервативом и бесплатно.
—Нашла, понимаешь, красавца — моль белобрысую!—хоть что—то сказать, говорю.
— А мне  брюнеты на рынке надоели, глаза бы мои на их не глядели! —отрезает Ленка.— Я только за блондина соглашусь замуж пойти.
С такого поворота  я онемела и, кормя девок завтраком, все косилась на Ленку, прикидыва-ла: кто лучше для Кольки— она или Вера Терехова? С одной стороны, Ленка для деревни че-ловек полезный: вон тут беззубых сколько. Возраст, понимаешь, правильно  определить невоз-можно: я всю мою огородную компанию про себя старухами звала, а выяснилось, что половине и пятидесяти нет. Всё из—за отсутствия стоматолога. С другой стороны, пустить такую темпераментную в этот идиллический пейзаж— тут не изнасилованных мужиков не останется. Так что нечего, наверное,  планы в уме строить, как я относительно Софьи и Юрки строила, ну, чтоб их в мой проулок для дальнейшего счастья  переселить. Вообще чушь —не поедут девки жить в деревню, одна я ,дура, ее как найденный рай воспринимаю.
А на берегу речном — мы купаться с Манюней и Костей пошли, в купальниках, разумеется, —Сашура неожиданно говорит: «Вот сидишь тут, на все вокруг смотришь, и просто жутко ду-мать, что завтра опять в этом людском месиве весь день проведешь. Ой, господи ! Я на сани-тарный—то пошла, чтоб врачом стать, но особо—то с людьми не  общаться. Уж надо было, что ли, в облздраве согласиться, когда мне  район предлагали: жила бы себе, как Катька, в деревенском доме, топила печь».
 —Ага, —подхватывает Ленка,—копейки получала, отрепья донашивала.
—Да не в тряпках дело! — злится  Сашка.— Ну, есть они у меня! А кроме них что есть?
—Квартира городская двухкомнатная,  —подсказываю я, вспомнив, что и сама—то за кварти-ру — мечту  билась, только поэтому я тут.
—Сашка, -  успокаивает Ленка,— что ты коплексуешь? Ну, нарвалась два—три разика на ко-белей, которым ты была нужна, как приложение к своему приданому, но ведь встретишь чело-века!
—Где?—усмехается Александра.—На рынке нашем? Моложе—то нас и то горят, как шведы. Мне уж просто хочется на какую—нибудь свою  знакомую — счастливую —посмотреть. Чтоб и дети у нее, и муж работящий непьющий,  дом , и работа, и вообще на душе покой. Есть у меня бывшая однокурсница — за "новым русским", так, представьте, хоть сегодня ее в неврологию клади: у них  тоже свои заморочки.
  Квартиру Сашкину продать — машину купить— районного санитарного врача, он уж мохом порос, на пенсию высадить— поселить  в пустом  дому наискосок — обвенчать с Гри-горашем? —прикидываю, но вслух план пока не  оглашаю, хотя все в нем мне нравится, кроме  необходимости жить потом через дорогу с Федей. Ой, чумовая! — думаю про себя— фанта-зерка чокнутая!  А  как бы было  мило — просто прелесть эту местность опять заселить, нор-мальную жизнь  в нее вернуть... Из мечтаний выводит меня Костя: вы, говорит, собирались на кладбище к своей тете ехать — вот можно и съездить  со  всеми вашими подругами.
—Да ведь?—спрашивает у девок.
—Естественно, — отвечают.
Пошла отпрашиваться к Марии Семеновне до нового укола. «Едьте—едьте,—говорит,— это святое дело - посетить погост  в годовщину гибели. Я тоже очень люблю к мужу ходить. Оде-нусь в черное, плат наброшу». "Хорошо,—соглашаюсь я, — дайте плат, у меня своего нет». И выхожу к машине в этом плате, как боярыня Морозова, блин. Девки не хохочут — детей стес-няются. Дети  притихли: ритуал -  не хухры—мухры. Очень чинно съездили, уважительно  по-мянули: "Фанты" попили, яички вареные и ватрушки  Колькиной матери съели, помидорками рыночными закусили. Посидели тихо на лавочке. А могилку прибирать не пришлось:  кто—то чужой помнил мою тетку лучше, чем племянница.
—Галина Афанасьевна очень хороший учитель была, — все правильно понял Костя.—Поэтому у нее без родни  могилка аккуратная и цветы посажены.
—А вот интересно, Костенька, —влезла в нашу беседу Манюня,— на бабушкину могилку бу-дут ученики ходить? Как ты  думаешь, Катя, будут?
Вспомнила я  урок у Петьки, Вани и Веры Козловых, Кольку вспомнила — готового цветы  носить, вздохнула и ответила: будут. 
 Вечером  выпроводила  Ленку с Сашкой и детьми в Красавку сходить, в сельпо, сели с Софьей психоанализ делать, рассказала ей все, а эта Ханума  сидела—сидела , молчала—молчала да и говорит:
—Что—то тут не так. Смотри, какие дети— Маша с Костей: веселые, дружные, к чужим людям доверчивые и ласковые. В неблагополучной семье таких детей не бывает. То есть, я подозре-ваю, что про взаимоотношения внутри семьи ты говоришь предвзято. А рушить благополуч-ную семью даже из хорошего к тебе отношения...
—Да они только при мне такими стали !— заорала я.— Ты бы их выдела прошлой осенью: они дрались, как звереныши, Машка закомплексованная была, аж на тупую смахивала, Костя жад-ный, прямо как не знаю кто!
—Минутку—минутку!—поднимает руку светило психологии.— Опять слабо верится! Ты кто у нас — педагог  с высшим образованием или  по рождению модель идеальной семьи в голове имеешь? Ты сама жила в семейных отщепенцах— у тебя характер взрывной.  Вспомни—ка рэкетира возле лотка...
 - Да это Колька, в которого вы все тут влюбились!—  ору я. —  Я даже ханыгу этого  перевос-питываю!
Софья  вся обмякла в кресле, шепчет: «Лжешь. Ты у нас фантазерка известная".
—Поди и спроси у него,— сжав зубы , тоже тихо советую. — Конечно, тут есть элемент судь-бы: он, оказывается, всего три раза на  смелое дело ходил, и все три раза на меня наткнулся.
Пересказываю  ей сюжет авантюрного  Колькиного романа, начиная с утопленного трактора, кончая тортом  у колеса: Софья  ржет, но непонятно —верит ли.
—Клянусь!—прижимаю я руку к груди. —Ну, чем хочешь — хоть теткиной могилой!
—Это аргумент!—перестает смеяться.—  Я из виду выпустила Галину Афанасьевну: в воспи-тательном смысле она, конечно, тебе  больше мать, чем  твоя родительница. Следовательно, зря я раньше удивлялась твоей правильности, думала, что ты просто нервами крепче, чем  мы, потому что моложе. Хотя , с другой стороны, недоумевала: молодые—то еще хлеще нас  Лад-но, убедила в отношении детей.
—Слушай, я тут даже перестаралась,—говорю.— Я  вечным  буфером между ними и их мате-рью торчала. Она у меня, блин, тоже лучше стала, чем была. Подскажи какую —нибудь прово-кацию — пусть сорвется!
— Не надо торопить события!—делает строгие глаза Софья.—Тем более, товарищ—то созрел? До интима дело дошло — лет тронулся, господа присяжные заседатели! В этом состоянии можно время потянуть, потерпеть... 
— Дура ты, что ли? — возмутилась я.—  Да я ни одну ночь спокойно — без мыслей о нем не проспала! То представляю его с  женой, то с кем—то неведомым, если он в отъезде. Это не ревность — просто он мой теперь, он мне нужен! А он не едет и не едет из—за кыры этой пе-дагогической, из—за матушки своей . У меня просто тело болит — его рук просит...
—Ну, - пугается Софья,—что уж  ты сразу  в слезы—то? Я тебя такой не видела и даже не представляла. Успокойся, прошу.
Долго молчали.
—Нда, черт возьми, —наконец говорит.—Что бы придумать—то? Такой случай сложный! Вот что:  и все—таки  с Василием  вперед не жми. Он, как все  мужики, воспитанные сильными матерями, с виду Илья Муромец, но ребенок внутри, послушный ребенок. У меня Юрчик такой же: из—за свекрови в основном и развелись. Не повтори мою глупость. Ну, не хватило таланта  в любящую сноху играть! Ты меня  как актриса одареннее: приручай его мать, приручай, чтоб в тебе, как в воздухе, нуждалась!
—Приручить можно умного, но не упрямого, —вздыхаю я.
—Да понятно все с ней! У нее комплекс безукоризненной самодостаточности — она всех ум-нее: вон  какого сына вырастила, одна на ноги поставила' А сама какова? — на пенсии благо-родно детей учит, хотя в копейках не нуждается! Жизнь—подвиг. Но у тебя другого выхода нет, если  ты  именно замуж хочешь.
—И чтоб Манюню с Костей —тоже мне.  Я их жутко жалею в связи с их маманей. У меня са-мой такая же. Увлекающаяся. Всю жизнь душу точило, что я  ей не нужна, что  я лишняя. Я их ,Сонька, люблю, просто так, независимо от Василия, Маньку, конечно, больше, чем  пацана. Я с ней как—то в одной постели спала, она попкой в мой живот уперлась, тепленькая...
Покачала Софья головою. Отвернулась, потом с кресла встала,  глядит в окошко…
—Сонь, — говорю я,— а ты могла бы в деревне жить?
— А что ж не жить—то, —отвечает рассеянно.— Тут вот, например. Работа  для меня в любой маломальски заселенной местности всегда найдется, как и для тебя, впрочем. По специально-сти. Детей  собственных, когда подрастут, в райцентре в гимназии учи,  вместо печки с дрова-ми  электрорадиаторы купи, на машине в театр езди, да  нормально, весь мир так живет — за городом, если хоть какие—то деньги есть.
Помолчала. Я тоже молчу, планов ее переселения не предлагаю, она ведь вообще говорила — не о себе, просто  под настроение. Надо тонко действовать, ее к идее приручать, а  ляпнешь сходу — ответит по —рыночному : " А иди ты в жопу!"—вот и весь разговор.
Поздним вечером, часов  уж в десять, гостей увозит  в город на своей машине Федя Григораш:  Мария Семеновна чуть не впала в новый криз, упрекая меня за перерасход бензина, который ее сын заработал горбом. Следуя совету Соньки, я покивала головой покорно, а готова была в лоб дать: где тут найдешь попутку в это время? Тут на счастье Григораш и появился — из города едет. Развернулся без слов: сели девки в  его "Фордик", я Ленку с переднего сиденья  стряхнула, Сашку рядом с Федей задвинула — поехали.
И потянулся—потянулся— потянулся  месяц июль. Вася не едет, не звонит, вернее, звонит, но не мне. Григораш от ночных букетов  перешел к серьезной опеке: какие—то брызгалки на ого-роде установил вращающиеся. Колька  заматерился, хотел к черту выкинуть — у него опять ко мне чувства вернулись за отсутствием прелестницы Ленки.  Я, конечно, брызгалки спасла.  Из сельпо позвонила девкам — пусть ,мол, Саша приедет в виде противоядия. Сашка заотказы-валась  было: торговля, мол, бойкая, а это дело судьбоносное: зимой хоть можно будет в отпуск сходить, в какой—нибудь дешевенький санаторий съездить. "Ага, —согласилась я ,—какому —нибудь хлыщу  там смертельно понравиться, а потом аборт сделать, давай, вали! На фиг тебе благовоспитанные вдовцы с ребенком. Он , между прочим, не просто бригадир— у него инженерное образование. До капиталистической революции считался асом монтажа. Заводы строил! Это, конечно, и в подметки твоим  былым тунеядцам не годится, но я бы советовала подумать».
Приехала Сашура. И шашлыки были, правда, без Кольки и без песен. Просто светлым днем с деревенской ребятней и с моими ребятами костер на берегу жгли, мясо на угольках жа-рили. Почетный гость—дядя Федя всех конфетами одарил, жвачкой. Одинаково улыбался мне и Саше, догадавшейся  перед поездкой хорошо волосы подкрасить. Но кто знал, что такой прокол будет? Говорит нам : " Из Екатерины получится прекрасная мать— ее все это "босоногое  детство" любит. Заметили ,Саша? Как вы, думаете, Саша: я прав, что собираюсь к ней сватов заслать?" Я встала, к чертовой матери с берега ушла. Иду, психую и об одном молюсь, чтоб  эти заявления Манюня  с Костей бабуленьке не пересказали.
Естественно, Сашка засобиралась домой. И хоть этот дуб отвез ее в город, думаю, ни-чего за дорогу  поправить не удалось: Саша все—таки не Ленка.
Живу, глуша тоску работой, ращу стопудовый урожай. Вечерами, чтоб дома поменьше быть, хожу к Петровне,  якобы  учиться вязать шерстяные носки. Сидим с ней, как шерочка с машерочкой, колупаем спицами. Петровна злится, что у меня пятка  вечно кривая какая—то выходит, а у нее производство товарное.  Овечек для него держит, помимо коровы и куриц. Наплетет носков кучу —  в сезон их Вера  Терехова  на рынок будет возить, сама—то Петровна ревматизмом мается. Верка полубезработная—бывший совхозный зоотехник, все копеечку какую—то лишнюю  иметь надо. И сама вяжет— у!—токо спицы  мелькают! Вот   одета — обута, слава Богу, на Петровнином промысле. Ее один из Фединой бригады сватал. Хороший парень — ниче не скажешь. А ить иностранец теперича! Как замуж—то пойдешь? Вон у Петровны  дочь на Украине замужем: ни в отпуск, дак, ни ей к ним в гости! А сына со снохой лешак  лет десять назад на Север унес. Умны—то люди оттуда убежали — эти, холеры, внуков сгребли, туда двинулись! О—хо—хо, свово ума нет —чужого не вставишь! Тоже как за границей. Попервости маленько помогали — теперь она, как копейка появится, им старается  послать. На каникулы внуков —то попервости возили, а ноне не знаешь, на поминки привезут —нет. Дрова опеть же... Сельсовет одиноким  привезет—нет? Пора бы уж! Вон у кого городски—то дети на выходные—то приезжают—все  натаскали, напилили...
- Я вам Кольку пошлю,—успокаиваю.
 - Да ты его и так заездила!—защищает Петровна.—Он у тя, как у кулака, робит— с усадьбы не идет.
— Я, что ли , виновата? —  подскакиваю от возмущения. — Он в меня, придурок,  влюбился. Я язык смозолила насчет Веры Тереховой. Пока толку нет. Петровна, а она—то его хоть любит?
—Че скажу? — разводит бабка руки.— Надеется: он честной,  сама знаешь —все в руках ки-пит, не пьет нонче,  не матькатся, вот уж диво—то!  С твоими робятами, как отец. А к ней схо-дит — поспит, да и в сторону.
—Пусть ребенка родит!—осеняет меня.
—Да было  у нее тут: от него же, зайца косого, беременела. Дак скинула. Че—то  так рвало, бедну! От всего. Запах какой унюхат— аж перегинает  всю. Аж позеленеет… Садись, ужинать будем. Я ноне ради шанег печь топила, таки щи—то наваристые в русской—то печи,  дак по-едим.
  Поднесла она на стол  тарелку, и вдруг меня так повело—повело: чую, еще   раз этот разваренно — капустный дух вдохну— и вывернет. Вот ведь чучело, про себя думаю. Впечат-лительная какая  стала, как кисейная барышня: бабка про Веру рассказала, и меня позеленеть тянет.
—Нет,—говорю, - Петровна. Щи на ночь есть— фигурка  как у тебя будет. Пойду скромно чайку попью!
Посмеялась Петровна, поколыхала животом. Приходи,  говорит еще. Я, говорит,  к тебе уж  тут  как к родной привыкла: вечер тебя нет— вроде скука.
А мне без Васи скука! Хоть волком на луну вой! Я уж на эту деревню смотреть не могу!
Август начался — и пришло спасение: Костик говорит, день рождения у меня , между про-чим. И надо, Катя, в  город ехать, к папе и маме. Я, говорит, без огромного  арбуза вообще  праздновать не намерен, пусть бабушка даже не скрипит, что тут спокойно все отметим.
—Правильно, — говорю я и твердо смотрю   бабуленьке в глаза, — есть святые семейные традиции: мне так твоя мама сказала. Сейчас быстренько  погрузимся. Вы с нами едете, Мария Семеновна?
—Нет,—отвечает.—Меня обычно  в машине укачивает, уж больно далеко. Еще  по городу в этой гари до поселка вашего ехать, тут уж я приезжаю никакая. Не буду портить праздник. Тем более,— смотрит на меня злорадно, — Вася, похоже, не успеет вернуться, он в отъезде.
—Успеет—успеет,—успокаивает уже в машине меня и себя Костик.— Ни разу еще не бы-ло, чтоб папа у нас на днях рождений отсутствовал, скажи, Маша!
—Правда—правда,—соглашается  Манюня и кладет мне ладошку на плечо. Смотрю в зеркало заднего обзора на ее улыбающуюся мордочку. Ну до чего утешная девчонка! Ямки на щеках сделала, два зуба передних  лопатками торчат, как у зайчика: крупноватые  выросли на замену ее молочных мелких зубиков.  Засмеялась я ей в ответ, хотя до этого какая—то  тревога меня грызла, даже не тревога , а как бы  какое—то непонятное внутреннее недомогание. Бензином, что ли, в салоне пахнет? Так  ведь я его спокойно переношу, за вполне приятный запах считаю.
—Ребята, —спрашиваю, —бензином  пахнет?
Нет, отвечают, ни капельки,  и начинают обсуждать, как нынешний праздник отметят. Ко-го  можно позвать из друзей, если только на какой—нибудь даче не обретается или в лагерь не сослали. Какие призы —хохмочки можно придумать. Как  по—карнавальному нарядиться. Что  маму попросить купить к большому столу, если она только на семейное торжество рассчитывала. Ты, говорят, Катя, едь побыстрее: это не простое дело  —ритуальный праздник закатить!
А я и так еду —воздух в открытых окнах вжикает. Шоссе не так уж сильно заполонено, больше встречные машины попадаются, вот и жму. И вдруг на очередном обгоне вижу  гаиш-ников впереди, жезлом машут. Я их чуть проскочила, по старой, еще райцентровской привычке чуть в отрыв не пошла, но хватило ума—съехала к обочине. Прихватила документы, вышла из "Паджеро" плетусь понурившись к лейтенанту  с палкою — зеброй, соображаю, что врать, чтоб талон не проколол, и слышу : "Ба, Каштанка наша драгоценная!"  Гляжу— Генка Савин из автодорожного!
—Ты че так гонишь—то?—с улыбкой спрашивает, чмокнув меня в ручку.
—Да вот, - говорю, кивнув на джип,— у пацана праздник сегодня—день рождения. Отец  в городе или из командировки не приехал. А именинник ни за что на даче праздновать не согла-сился: бал—маскарад со старыми друзьями нужен — хоть стреляйте. А его еще и организовать надо. Мы с мая тут , на даче. В доме, поди, и холодильник пустой.
—Наслышан — наслышан, —кивает головой Генка.— Гражданочка Сафина рассказывала. Ты знаешь, бывший твой и Ленка парня родили. Ниче пацан: на "кашу" приглашали.
—Уж и "бывший"!—сержусь я .—Я к тебе лучше относилась, чем к нему!
    Генка ржет, в щеку пальцем тычет: на, мол, полюбуйся на след хорошего своего отношения — шрам от когтя до сих пор. Похохотала  я: отомсти, мол, талон проколи! Да и двинулась с чистыми документами к  машине.
—Ты там поосторожней, как из нашего—то района выедешь! — и по службе и  по душе крик-нул вослед Савин .—И вообще не мчи—детей везешь!
По дороге, уже в городе, в книжный магазин заскочили: в подарок купила мужскую детскую энциклопедию. Замотать заставила тщательно, чтоб сюрприз был.
Но что мои  сюрпризики в сравнении с мамиными! Приехали, а дом на клюшке. Ребята за-волновались. Я их успокаиваю, говорю, что отец с  матерью, возможно , на микроавтобусе в деревню мчат— мы разминулись да и только. Хотя где тут можно разминуться? Или они, или я все  равно встречную машину узнать были должны. Пойду, говорю, позвоню бабушке. От  дя-ди Игоря, из ментовки. Сидит  наш Шерлок Холмс, служит, какой—то допрос без пристрастия ведет. Прошусь позвонить, объясняю причину. Оторвал нос  от протокола, говорит: «Их ма-маша на пляже. Пятнадцать минут назад видел — купнуться ходил» , —и снова в протокол. "С хахалем своим нынешним  с утра сидят,—кивает головой подозреваемый.— Во, Игорь, мое алиби! Я с пустыми руками мимо их шел, блин, клянусь!" "А они тебя видели?" —усмешливо спрашивает Игорек, и подозреваемый  задумался надолго. А я к дому побежала. Стоят мои ребятки у колеса, жалкие.  "Все в порядке!— кричу — Мама на пляже. Давайте я сбегаю, а  вы меня тут подождете". Так нет, потопали тоже.
"0! Какой сюрприз!»— с подстилочки  поднимается лежавший рядом с мамой  импозантный дядя— Фитнес—Эдик: действительно, сюрприз. И не растерялся , собака, делает вид, что мы вовсе незнакомы: руку жмет, представляется, буровит, что только сейчас мою личность иден-тифицировал: ведь это  я, не так ли, машину вела, на которой  смелая малышка Ниночка стала штурманом — чемпионом, городской знаменитостью? Нинелька кокетливо  хохочет: «Уж ты скажешь, Эдик! Знаменитость! Я только визжала, Екатерину Валентиновну, гувернантку моих детей, от  дела отвлекала. Дети, куда вас дети? Я думала, вы у бабушки день рождения отмети-те. У костра, на природе. Вы так по телефону  эти костры хвалили. Ой—ой—ой, не надо каню-чить про традиции. Огромный арбуз — это еще не смысл жизни! Да где я его вам в этом посел-ке задрипанном куплю? Его отец обычно с центрального рынка привозил. Вы меня просто раз-дражаете!»
Костя набычился. Манюня чуть не плачет. И тут Эдик спасает положение. А давайте — говорит, заложим новую традицию — морскую. Вон стоит мой катер, сядем в него да и двинем вдаль к какому—нибудь необитаемому заливчику. А припаса на всех хватит:  тут, в сумке ва-шей мамы, она мне говорила, и арбуз  небольшой есть, и огурцы—помидоры, и батон, и пиво для взрослых, а  для вас сервелат на костре вместо шашлыка можно зажарить. А не хватит на всех провизии—  так в том и романтика: на необитаемых островах вечно с пропитанием на-пряженка.
Я просто душой отмякла, слушая его—бывшего учителя физкультуры: ай, думаю, дело не мое, с кем эта  курица валандается, но все же приятно, если с порядочным человеком. Ребята, гляжу, тоже повеселели. Тем более, к пляжу шли — никого  из особо задушевных друзей не встретили. И на пляже их нет.
Сели в катер, помчались по реке. Но я сказала, что далеко ехать не надо: припасов мало, а туристский аппетит — вещь специфическая, так что  морское путешествие  должно быть не-долгим. Про  себя думаю,  может, Василий все же приедет? Увидеть бы его скорей, не звонил — не приезжал, но хоть посмотреть на него... Словом перекинуться...
Причалили, бивуак разбили, дети с бонной ,то есть со мной, купаться  пошли,  мама с дядей удаляются хворост для костра собирать. Я стояла спиной  к берегу  в воде по пояс — смотре-ла, как Манюна  по—собачьи, но вполне самостоятельно бороздит "морской простор". И как я не заметила, что Костя вылез из воды и в лес ушел? Мы с  Манюней из реки вышли, тут же, усталые, но довольные, без единой хворостинки в руках появились на песке  мама и дядя.
 - Где Костя? — спрашивает заботливая родительница.
- Он в лесу,—отвечает глазастая Манюня.— Костик, Костик!—кричит.
Мы переглядываемся с Фитнес—Эдиком, и, честь ему, мужик говорит: "Надо искать!" А эта тварь  с отпечатками попавших под спину шишек, с какими—то  травяными микропоре-зами на спине, спокойно садится в своем  бикини с беловатыми пятнами спермы на трусах  на подстилочку и говорит, потянувшись: "Если даже домой берегом пошел — ничего страшного: тут недалеко".
—Живо в лес! —командую я Эдику.—Ты в брюках, а я исцарапаюсь. Только но ори— он тебе не откликнется, молча ищи, потом сигнал подашь.
  Мы с Манюней мчимся берегом. Эта курица кричит нам вслед: "Куда вы? А что вы так всполошились? Никуда он не денется!"
  Однако куда—то делся. Ни Фитнес  из леса сигналов не подает, ни мы с Манюнькой, уже через силу  влачащейся, вцепившейся в мою руку, пацана впереди по берегу не видим.  Прибежали, едва дыша, к поселку. «Костика не видели?» —  спрашиваем у всех встречных. 0тветы : нет, нет, нет, наконец, какой—то  пацаненок говорит, что видел. Пробегал вот тут, как бешеный.  Куда побежал? К дому? Пацаненок отвечает: трудно сказать — он в кусты шмыгнул.
—Сволочь! - шиплю я на подошедшего Эдика.— Тебе места в своей квартире мало?
- Я виноват?— разводит он руками.— Она, понимаешь... Что  мне делать теперь?
- —Ну, иди за катером , что ли, все равно ты тут на фиг не нужен,— решаю я.
Приплелись к дому, за угол заворачиваем —"Паджеро" у ворот нет! Я чуть не взвыла!— я ведь, идиотка, его не заперла. Ключи — в  машине!  Приготовилась  вдоль по улице рвануть , но тут Манюня закричала, увидев отца: "Папа— папа, у нас Костик пропал!" Василий, выходящий из—за микроавтобуса (а "Паджеро",  слава тебе Господи, там же рядом стоит) с огромным ар-бузом, чуть не  роняет его.
Оставив Манюньку  в доме, бегаем с Васей по поселку, по разным улицам. Выбегаем для кор-ректировки поисков на перекрестки —нет нигде  пацана!
Сели отдышаться в столовой, ведем совет в Филях: нужна какая—то система. Манюня морщит лоб, вспоминает, где Костя бывал чаще всего. У каких  пацанов? Лазали ли они в под-валы? На чердаки? Вообще, какие места дети считают  укромными?
Появляется мама, усталая, как бурлаки на Волге: ей пришлось ни веревке тащить  катер чуть не до поселка. "Чей катер?» -  спрашивает муж.  "Дяди Эдика», — торопится ответить Манюня, но мать как цыкнет: марш отсюда! Я просто  опомниться не успела, как  та дернула ребенка за руку и выкинула из столовой . Мне говорит: «Маша и так переволновалась, только детской истерики  тут не хватало. Нам надо все спокойно обсудить». Так вот,  с правдивыми показани-ям поворачивается к мужу: катер, оказывается, принадлежит хорошему знакомому  не ее , а моему. Катин хороший знакомый всех прокатил — что в этом преступного? Потом, оказывает-ся, Нинелька в лес за хворостом отошла, а ее  сын —всем известно, как дети привязаны к гу-вернантке, — должно быть, приревновал Катю  к этому молодому человеку. А, может, дело—то и того проще—просто Костя поссорился с Машкой. Ты же знаешь, Базиль, как у них быва-ло. У меня, конечно, челюсть отвисла, пока я вознамерилась сказать: да тебя, тебя он увидел— в лесу, на травке! Ты спину, травой изрезанную, мужу покажи! Но глянула на Василия: на нем и так лица нет, сжал  руки,  трясет перед грудью: "Где он? Где он?"—естественно, не об Эдике спрашивает. Советую ему пойти в милицию.  Уходит.
Ночь между тем уже пришла. Манюня спит, мной  от действительно истерического со-стояния откачанная, напившаяся валерьянки, спит в моем  персональном углу на диванчике "просто прелесть".  Нинель тоже спать налаживается — тоже , видите ли , нервы надорвала. Василий где—то с сержантом и лейтенантом поселок методично прочесывают. Нинель по-смотрела на меня, эспандер  в нашем "физзале" дергающую, чтоб стресс снять, сходила куда—то , протягивает мне пачку долларов на ладони.
—За молчание? — спрашиваю  зло, раздумывая, не дать ли ей этим эспандером в лоб.
—Тут тысяча. Как нищенка копила, думала, хоть в Анталию в этом году съезжу. Уже догово-рилась на две путевки! — произносит и затыкается, аж ладошку к губам  тянет.
Ай, думаю, тварь ты эдакая, хоть этим тебя накажу :  Анталии со своим кобелем  не увидишь! Взяла  деньги, унесла в свою комнату.
Вышла во двор. Встала у голубой ели и вдруг, неожиданно для себя, как ведьма какая—нибудь, как экстрасенс, понял, начала колдовать: закрыла глаза, произношу про себя: "Костя—Костя—Костя!!!"— и чувствую: он где—то недалеко. Рыскаю по участку, и   представьте,  нахожу его в темном уголке единственной оставшейся не снесенной садиковской веранды.  Спит, сжавшись в комок, прижав к себе  абрикосового кота Кузю, а рядом Муська сидит —сторожит их.  Я подошла — Муська в кустах сгинула, высвободила из рук спящего Кости персидского кота — тот мяукает и не уходит. Взяла парня на руки, грязный, весь в колтунах по богатой шерсти, кот следом поплелся. Мальчишка тяжелый, не просыпается, только ворохнулся и меня за шею обнял— уж, думала, не допереть, не разбудив. Но тут отец появился. Вдвоем занесли его в мастерскую, положили, не раздевая, на постель. Кот вспрыгнул, лег рядом. Василий его не согнал, тоже, наверное,  как  я, подумал: коты чувствуют боль и лечат.
Ушла я спать. Но уснуть не могу. Думаю. Ну и что делать? Деньги, данные Нинелькой, мне души не греют, спокойно могу вслух, без детей, разумеется,  все рассказать Василию —  прямо Нинельке в шары и вернуть тысячу  в семейную казну. Прекрасно! Сколько я могу  в подве-шенном состояния со своей любовью болтаться? Как миленькие разойдутся! Стой!— а дети?  Им маманя родная с чужим дяденькой изменила, а сейчас и папа  с Мэри Поппинс  на арену выйдет? Очень вовремя! Молодец, Катюха, давай жми! Ты ведь так сама "любила" новых род-ственников, если только  любовь к Григорашу не вспоминать как особый случай подростковой патологии. Одно дело — детское отношение к тебе, гувернантке—шоферу, а хотят ли они тебя мамой звать — ты их спрашивала?  Василий, кстати, хоть словечко, тебе  лично адресованное, произнес, пока вы с ним по поселку бегали? Мог  ведь хоть  что—то бормотнуть... Ни слова, ни взгляда... Ну, я понимаю: о ребенке беспокоится, но я, вся  от бега зеленая, в дом ввалилась — спроси, как тебе, девочка моя, бегается? Устала, ласточка рыжая? Не спросил! С  Манюниной училкой Марьей — я видела — и на бегу, притормозив, с ласковой улыбочкой раскланялся, может , в этом дело? Все они одним миром мазаны, эти мужики, а у меня, злосчастной, вообще доля такая — быть  кем—то преданной? Нет, я не заплачу, если даже так, пожалуйста... Парня нашли  — и слава Бегу. Я нашла. И спать надо... Спать.
Умываюсь  утром в ванной — на глаза попадается хозяйкина коробка с "Тампаксами". Раз-ложит вечно, думаю, не соображает, что сюда дети заходят. Хотя, с другой стороны, эти "Там-паксы" день—деньской в рекламе по телевизору дети видят. А где моя —то коробка с  «Там-паксами», вспоминаю и не могу вспомнить, весь деревенский дом в памяти перерыла. Та коро-бочка, что мне мать на восьмое марта подарила, в цветной обложке  с милым бантиком? Когда я ими в последний раз пользовалась?
Блин!!! — вдруг прошибает меня испарина.— В мае это было, последний раз— в мае! Да я ведь залетела!  С первого раза залетела. То меня и ведет и от щей, и от бензина, а я, дура , и понять ничего не могу, вот что значит - в  девственности закостенеть, еще медик, идиотка! И что делать? Василию  сказать? О—о—очень обрадуется... вовремя так все... Софья сказала: не жми на него, тихонечко вперед двигайся, без шантажа, а это форменный шантаж. Посовето-ваться, что ли , с девками? Софья скажет: рожай! Александра: подумай! Ленка: на фиг он тебе, ребенок. Так что все вопросы надо  задавать только себе и отвечать на них самой. Он мне ну-жен, ребенок? Да! — отвечаю, разглядывая в зеркало  свою довольно бледную  мордочку. — Что бы ни случилось, как бы дело не повернулось — иди ко мне, маленький мой!— думаю, положив правую руку на тощий живот. И успокаиваюсь.
Василий к завтраку пришел хмурый — прехмурый. Говорит    заискивающей, кулинарно озабоченной Нинельке: есть не буду. Положил  для Кости  на тарелки кое—что, ушел. Нинепь-ка вслед безмолвно подбородком показывает: иди, мол, узнай, что там...
Догнала Васю, спрашиваю: как  Костя? Что—то рассказывает? Плачет? Нет, отвечает. Сидит, молчит, кота гладит. И так  два дня...
— К психиатру  надо, —говорю Нинельке.
—Ты что? С ума сошла?—обмирает  прелестница.—Да это новый шок, если хорошо подумать.
 - Но и оставлять его в этом состоянии невозможно! – возвысила я голос. – Вы чего хотите? Чтоб он  свихнулся? Чтоб век вас ненавидел и душой болел?
 -  А! -  машет она  рукой. — Делайте, что хотите! Я запираюсь в спальне— меня не кантовать!
К Василию не могу идти советоваться — не могу смотреть на его осунувшееся лицо: Костя не просто молчит, а еще и не ест, Вася весь извелся. Манюня возле меня, как котенок, крутится, к ноге   жмется день- деньской. И тут меня осеняет: надо ее учительницу позвать! Черт с ней, если даже это соперница: она психологию детскую учила, она поможет!
Звоню, придите,  прошу, проконсультироваться надо. Быстренько прибежала. А тут  нечис-тый  по коридору Нинельку несет.
—О! Мария Ивановна! — лицемерно сияет хозяйка. —Что в отпуск никуда не уехали?
 —Какая все—таки неприятная женщина! — в сердцах сказала Марья.— Как будто она не знает, что учителям опять отпускные не выдали! Как вы  только с ней сосуществуете?— удивляется, усаживаясь в моей комнате на диванчик. —Ну, что вас интересовало?
Я ей  все, как на духу, рассказала  про "морской " день рождения Костика. Посоветуй-те, говорю, как педагог, что с парнем делать и вообще... Зарделась Марья, косу теребит, мям-лит: «В моей практике»...
—Ну, может, в институте  по психологии учили? — жму я.
—Ой, что—то не помню... Василия Петровича жалко: ему уж вы  ничего не говорите. Право: я больше всех его люблю, — чуть не плачет. Вот он, момент истины! Осталось спросить: а он тебя?
—Что вы так на меня смотрите, как гипнотизер? —покраснела Марья до невозможности. — Я совсем не о такой любви говорю. У меня свой мальчик есть. Если бы  поселковые дети не шпионили, мы бы с ним тут встречались, а так  только в городском саду.
Отлегло, конечно, но делать—то что?
—А вот что!—осеняет Марию.—Надо пренепременно ребенка  отсюда увезти. И пусть папа с мамой наедине во всем разбираются!
Итак, гружу детей и запас городской провизии в "Паджеро", кота Кузю и пришедшую проводить его Муську туда же закидываю, еду в деревню. По пути, в молчаливой машине, где только изредка кошки взмявгивают  у ребят на руках, думаю, права ли я была, сказав Василию спокойно: "Разберитесь с женой, выясните, отчего ребята  вдали от вас счастливы и веселы, а тут впадают  в ступор. Учтите, я ни причем: Эдика этого злосчастного мне ваша жена на пляже представила,  и больше я вам ничего  не скажу".  Да, думаю я, не послышалось: сказал у капота шепотом: "Ну, все! Я с ней разведусь»,—но мне ли сказал или  просто  пространство порадовал? В глаза ведь не глядел , за руку не держал. Так ликовать ли мне, строить ли планы радужные или "тянуть ситуацию" дальше?
Доехали до деревни, выходит к воротам приятная на вид женщина, внуков встречает вопро-сом, «Как там наша мамочка?" — и Костя наотрез отказывается  идти в дом. Манюня в расте-рянности: и схватившуюся за сердце бабушку жалко и без брата жить не может. Наконец вы-бирает: "Буду тоже жить у Кати!"
—Что случилось?—кричит на меня Мария Семеновна, с ненавистью глядя. — Это ваши провокации?
—Бог с вами, — отвечаю устало.—И не надо на улице орать, знаете ведь, что в тот же миг   весь околоток  узнает.
 Аргумент подействовал: ушла в дом бодрой поступью педагога, с прямой спиной.
Ну, живем потихоньку, едим, пьем, даже огород полем и в лес за черникой съездить не от-казываемся, но больше всего нынче Костику правится рыбалка. Возьмет удочку, уйдет по берегу. Беспокоюсь, конечно, но, может, парню лучше без людей. Манюня иногда за ним увязывается, но он и ее гонит. Так проходит  неделя. И вдруг появляется Нинелька, на перекладных доехала: муж опять в командировку двинул, машины нет.  Значит, приехала и прямиком к моему  дому. Я думаю: к детям  явилась,  оказывается на фиг они не нужны, даже не спрашивает — где  они? Сходу тащит меня из ограды в помещение: отдайте, дескать, ту тысячу, что я вам дала! Я ей нагленько улыбнулась: вы из окошка слышали, что я говорила? Хоть словечко лишнее о вас сказала? Да, про пляж —да, но  мне подрыв моей деловой гувернантской репутации   тоже не нужен, не так ли? Я, понимаешь, мудро  ситуацию смикшировала, и,   по— вашему, ничего не заработала? Хорошо, садим деток в машину, я вас  всех в город везу и возвращаюсь  к своим  морковкам уже одна.
—Hу, взaймы  эту тысячу дайте!  — кипит  она.—  Я не могу больше, у меня  все нервы вы-тянуты! Мне надо  уехать отдохнуть!
—Он что, разводится с вами? — отваживаюсь спросить в лоб.
—Не ваше дело!—отрезает, и   морда невозмутимая — ничего на ней не прочтешь.
—Здрасьте— не мое! Мне  другое место работы искать прядется. 
—До этого не дошло , верней, мы   ваш вопрос не обсуждали. Ну,  даете взаймы?  Я вам рас-писку напишу.   
—Ха!— ерошусь я, хотя про себя думаю: а пусть едет — нарывается. Или, может, самолет ра-зобьется, или террористы в этой Турции кокнут — ведь бывают же случаи? Вот и развяжемся все
— Вы, Нэлли,  слабо в экономике  разбираетесь, а обстановочка  нынче еще та: что—то грянет на днях. Я, например,  и сахар, и даже  рис, и вермишель  мешками в сельпо закупила ...
— К чему вы это ? —балдеет она.
—А к тому, что отдавать вам придется эту тыщу по новому курсу, вам ее  до—о—олго будет не накопить, да и мне страховка нужна — какой—нибудь залог  куда лучше вашей расписки.
—Вот что!—неожиданно для себя и меня  созревает она.— Едем в сельсовет, этот проулок с гектаром земли переписываю на вас!
 А я просто так беседу вела — из садизма. Ан тут интересный поворот: на ее же деньги я ста-новлюсь крупной землевладелицей. Это ведь только дурак бы и отказался. Я еще  выражение обалдения с лица не стерла, а она уже чешет от свекрови  с документами. Садимся в "Падже-ро" —она еще раз радует: все, мол, будет  переоформлено за ее счет. Я  Эдику позавидовала: меня бы кто—то так любил, на такие  жертвы шел. Оформили документы, посадила ее в Ро-дествено на рейсовый автобус, говорю: деньги в спальне моей, под подушкой лежат, там и возьмете. Она меня благодарит! Я даже в некотором ступоре на остановке постояла. А какая, думаю, между нами разница, если дело касается любви? Никакой. Вдруг она действительно этого хлыща любит — за что ее осуждать? Детьми — мужем рискует? —а если любовь? Сло-вом, пожелание авиакатастрофы и  налета террористов на туристский автобус для этой па-рочки я сняла.
Еду домой крупной землевладелицей неторопливо, по сторонам поглядываю. Да, думаю по—хозяйски, задичала Россия: вон полей —то сколько брошенных.  На всю ближайшую ок-ругу только у бывшего директора совхоза более — менее приличное  фермерское хозяйство сгоношилось. Но опять же на крови народа: всю, ханыга,  лучшую технику, весь породистый  скот себе  оттяпал, не хуже, чем Нинелька с детсадом, обернулся. Кое—кто из совхозных на него работают, приличные мужики, непьющие. Ничего живут, бабы сказывали. А ханурикам разным выделил совхоз пай: обрабатывайте, мол, трудитесь и богатейте! Вон вам техника — в бурьяне, есть ли еще в мире государство, которое бы вот так — от щедрот, абсолютно бесплат-но гектары  раздавало?! Не богатеют, собаки, сколько ни уговаривай! Ноют, что не на что  бурьянную рухлядь ремонтировать, не  на что горючее покупать, удобрения и тому подобное. Президента, «всенародно  избранного», всякими словами костерить  фантазия  и силы есть — работать и не пить нет ни сил, ни фантазии. Эх, народ! — думаю я и с жалостью, и со злостью. Утереть, думаю, что ли нос этому совхозному директору?—сгоношить Выселки в какую—то артель да возглавить? Ну, осатанела! — думаю про себя, инициативную. У тебя образование —сельхозвуз? Какой—нибудь агроном сейчас на рынке "челноком", а ты, челноковая, его тут заменишь? И что? — думаю я про эту препозорную ситуацию  перемещения кадров.— Вааще, я считаю, главное в человеке —не диплом , а характер. У нас, русских  дураков, дипломов  много, характеров  — нет.  В достаточном количестве.
Приблизилась Красавка, еду мимо подросшего  особняка  "авторитета" Патракова — вот тоже, чирей на теле Родины. И ни прижечь, ни вылечить  бесхарактерная милиция не может. Григораш  возле трактора  "Беларусь" стоит, о чем—то с пожилым плюгавеньким Патраковым беседует. Притормозила я, посмотрела, как "авторитет" на  "Вольво" мимо просквозил, да и помахала рукой Феде. Подошел. Говорю, чиркнув  пальцем по собственному горлу: «Вот так надо два огорода на черный пар через недельку  поднять—трактор дашь?» Я пахать не умею, отвечает, а   так для тебя — хоть каток бетонный. "Колька вспашет", —  говорю. Соперник?— усмехается Федя. Он мне со зла колеса у моей кровной "Беларусочки" отвалит,  мотор надорвет.  "Ну,- закипаю, - кулацкое в нас раньше нас родилось,  раньше люди друг другу за просто так помогали, а сейчас»... "За один поцелуй!", — загорается Федя. "Я тогда на шоссе встану, губы вытяну, — отвечаю, —там машин этих— не меряно!" И уехала.
Вечером, намывшись в Петровниной бане, пьем с ребятами чай в столовой. Является Колька. "Ну, блин, сидят, как падишахи!» — восклицает про наши банные халаты и полоте-нечные тюрбаны. Тоже усаживается за стол. Я ему мимоходом  говорю, что два бурьянных огорода тоже под мою опеку отходят, с будущего года расширяем производство. О'кей! — сдержанно отвечает трудолюбивый земледелец и развивает план землепользования: надо ре-монтировать овощехранилище, что торчит в бурьянах за околицей. Иначе не фиг тут и вкалы-вать: приедут по осени скупщики, все сгребут за копейки, как сгребают у старух, особенно одиноких. Те ломаются со своими огородами, а кто овощ на рынок вывезет — Пушкин? Зна-чит, овощехранилище — раз. Во—вторых, надо трактор покупать с тележкой и с навесными орудиями.
—А папа, что ли, наш трактор не даст?—вмешивается Манюня.
—Он—то даст, ваша бабушка вцепится, — без всякого уважения к авторитету первой учитель-ницы отвечает  маститый двоечник. Я делаю ему  страшные глаза: гляди, мол, с детьми дело имеешь!
—Простите за горькую правду,  —поправляет ситуацию умный  наставник молодежи. - И вот что: бурьяны надо скосить, а лучше выполоть и в компостную кучу.
—А на седерат не пойдут?— блещу я эрудицией.
 Колька читает долгую лекцию о сорняках и всхожести их семян, еще добавляет, что если бы мы это дело все лето подсекали  мотоблоком,  то это был бы приемлемый вариант. Значит надо и "Мантис"  купить, это три.
— А кто на  тракторе ездить будет? Ты , Катя? — интересуется Манюня
— Еще чего!—усмехается Колька.—Не бабское дело. Я буду ездить. Как - никак СПТУ кончил и в школе ваш папка учил.
—Меня научишь?— все еще хмуро спрашивает Костя. Ну, слава Богу, хоть так—то  беседовать начал —молчать перестал.
—Да как нече делать — отвечает Косте Колька.— Через неделю учебы в сельпо за водкой ез-дить будешь. Пардон, я пошутил.
 - Что ты мелешь?—ворчу я .— Ему одиннадцать лет, он ребенок.
—Это у вас в городе — ребенок, а тут поедет  как миленький. Я в его возрасте  уже во всю для папаши за водкой в сельпо гонял.
«Да заткнешься ты или нет с этим сельпо?»  —хотела сказать я, но сказала не столь категорич-но:
—Господин Козлов, фильтруйте базар.
 - О, кей,—отвечает,—но ты мне тут детей не порти. То цветочки, понял, они собирают, то рыбку ловят. Завтра все   пойдете со мной бурьяны полоть. Я  полю—  вы в компостную яму таскаете.  И что б с утра.
—Ой, —поеживаюсь я,— намылись,  понимаешь, а тут опять как черти ухайдакаемся.
Колька интересуется, отчего мы ходим  в баню к Петровне: вон четыре бани в проулке, мойся — не хочу. Одна, правда, бывшая баня Вани—Пряника, холодная: Колька из ее печки чугуни-ны приватизировал. Еще до того, как Мария Семеновна догадалась  и на бани замки навесить да с овчаркой проулок обходить— добро снохи сторожить.
—Дядя Коля,—интересуется Манюня, — а почему  дяденьку  звали  Пряником?
—Сам бог велел: фамилия Прянкин, это во—первых, во—вторых, с виду приятный блондин, чуть не копия сидящего тут перед вами Коли— Козыря.
- У вас такая кличка? — ликует Манюня. —Даже смешно! Почему не по фамилии? Я, на-пример, ну в классе — Коза. А Костя, наверное, Козел.
- Чтоб я этого слова по отношению к Косте больше не слышал! —суровеет Колька.—Это самое позорное на зоне слово — лучше обматерить!— И вдруг стекленеет  глазами, руки топырит, челюсть отвешивает. 
Я испугалась. А потом проследила, на что он таращится, и давай хохотать: персидский кот Кузя застенчивой походкой в столовую вошел, протопал под оборку диванного чехла. Кольку покидает немота:
— Вы что, козлы позорные , с животным сделали?— шепчет , потеряв голос.
Тут , смотрю, и  Костя не просто разулыбался— смеется. Объясняю Кольке, что  нельзя бы-ло не стричь: к привезенным из города колтунам  кот добавил репьи  и в хвост, и по всему ту-ловищу. Вот и пришлось обкарнать почти под нулевку, оставив только кисточку на конце хво-ста да небольшие баки возле мордочки.
- Для красоты! —  убежавшая из—за стола Манюня катается по  дивану от смеха.—Он у нас, как лев Бонифаций!
 Вот тут и появилась Мария Семеновна: сломала гордость, пришла, пирожков принесла. Смех затих, веселье кончилось.  Колька откланялся.  Костя взял потрепанную книгу с дивана, бурк-нул: "Я почитаю",  и пошел наверх, в свою комнатку.
- А как же пирожки? — растерялась Мария Семеновна.— Я специально вам принесла.
—Катя стряпает ничуть не хуже. И  муки у нас мешок, — обернулся внук в дверях.
Я ему пальцем погрозила, извиняюсь — объясняю  бабульке,  что, действительно, только что откушали, дескать, правда, пироги были—  в духовке пекла, плиту топила, чтоб после бани в кухне тепло было, уютно. Что—то день прохладный  был, вот и ...
— Машенька, — не дослушав, поворачивается она к  внучке. — А ты как, зайчик мой, тут живешь?
—Хорошо! Катя кормит нас лучше, чем мама, а дядя Коля веселит лучше, чем папа!  - на все вопросы ответила Манюня, все разъяснила.   И убежала наверх .
—Может , чаю? —спрашиваю я гостью, скорбно сидящую возле стола.
—Нет...
— Мария Семеновна,— улыбаюсь заискивающе, —Вы не с «сотовиком» пришли? Мне бы на минутку: подруге позвонить надо. Я при вас, вот тут.
Протягивает «сотовик». Набираю номер, Ленка отвечает, а фоном к голосу идет гостевой гул, музыка. Оказывается, дамы празднуют отъезд на заграничный курорт. Скооперировались и едут отдыхать, в Турцию, в Анталию, ура, ура!  «И это можно праздновать в середине такого  августа? — ехидно спрашиваю. - Да  вы хоть соображаете, что  под  вами пропасть разверз-лась?  Разоритесь, дуры! Какая может быть курортная поездка?  Вы что? Сдавайте путевки, доллары—доллары зажимайте в кулак! И вперед: или  вы  этот период как бешеные делаете оборот или   все, что есть, превращаете в валюту, или вам придется с сумой по помойкам хо-дить. Я не соображаю?   Не соображаете вы! Какого черта вы газет—то не читали, телевизор не смотрели — может, хоть сколько—то в башках бы прояснело! Я вам приказываю! Ради вашего спасения! В такой период в Анталию едет либо дурак,  либо очень богатый. А вы кто? Я  не могу больше! Все! Бросаю трубку — сами думайте!"
И, действительно, чуть об стол этот "сотовик" не шмякнула, Мария Семеновна чудом руки успела подставить. Сижу, вся красная, наверно, от злости: ведь вылетят с рынка—то, курицы безмозглые!  Куда их потом — в мой  проулок? Идиотки! У Софьи, кажется, квартира в залоге под товарный кредит. Сашка тоже что—то в долг брала: видишь, без песцовой шубы жизнь не в жизнь показалась! У Ленки  получше : та все своей  полупроституцией прирабатывает— бы-вает, что  вещи какие—то откалываются. В виде подарков... Вроде "сотовика" ее ,"заработанного"...
—Простите,— деликатно—тихо прерывает мои  раздумья  Мария Семеновна, — Вася тоже разорится?
— Нет,— отвечаю.— У него очень  мудрая  схема бизнеса:  есть люди всегда будут хотеть, так что  его агрегаты  пойдут, возможно, даже более успешно.  Кроме того, он получает  проценты  с выпуска продукции,  а это надежнейшая страховка. Единственное, с чем у него будет долгий затор — с  распродажей купленных "Мантисов":  у них цена фиксированная — в долларах, а все покупатели обнищают. Хотя, если  у него  есть ум, он ими расторгуется  в последнюю минуту перед концом — там будут хватать все, чтоб перед подорожанием сбросить рубли.
—Ах, — закручинилась она, —он этого не сможет: они с Ниной сегодня уехали в Анталию.
—Чушь, —говорю. — Никуда он не уехал: он где—то по области мотается.               
—Нина сказала, когда брала бумаги, чтоб  оставить их вам в виде гарантий за взятые в долг доллары, что едет с мужем! — спорит она.
Подумала я секунду, может, не добивать ее до  гипертонии—то? А сколько можно ей жить, водимой за нос? Ведь это, если здраво рассудить, унижение для умного  человека...
—Будет вам! — твердо, но  в ласковом звуковом режиме произношу я.— Во—первых,  Нина не в долг взяла, а  проулок мне продала. Во—вторых, не с мужем в Анталию улетела, а с чело-веком , с которым у нее серьезный и давний роман. Если не верите —звоните по "сотовику" : ваш сын откликнется.
Дрожащей рукой  подняла она "сотовик" со стола , набрала номер. Я   затаила дыхание, а вдруг, думаю,  Василий действительно где—то там замирение празднует —на Средиземномор-ском берегу? Что удивительного, думаю, ведь знавала же я человека, не помню его фамилии, который от семьи  раз восемь к моей матери с  манатками перебирался, и столько же раз  к "не-любимой—постылой— проклятой» своей возвращался? Время  как  застыло: нет ответа, нет ответа, нет...
—Здравствуй, Вася!— наконец—то произносит Мария Семеновна.
 Я на цыпочках порхательной походкой в  помещение фельдшерского пункта перемещаюсь, душа поет соловьем. Беру  со стола  "манжетку" и прибор для измерения давления, открыв шкафчик настенный, перебираю  упаковки таблеток, ворча про себя, что надо бы тут  прилич-ный порядок навести — это раз, а во—вторых, спонсоров поискать: ну, скудно же у меня в шкафу с лекарствами, а тут еще и цены со дня на день скакнут.
Степенно  захожу  в столовую с тонометром и клофелином.  Бабуля сидит у  стола, улыбаясь. Что за черт? Оказывается, Вася  сказал, что  Нина ни в какой ни в Анталии: она к родственни-кам своим, много лет не виденным, отбыла! Ххха!—выдохнула я про себя: бедные—бедные  вы мои, чучела гороховые —и сын, и мама.
—Что ж, я счастлива: этот вариант для семьи  спасителен,—говорю.—Я  опасалась развода: после случая с Костей, а онемел он  из—за  одного такого происшествия...
 Вот это да — вдруг ловлю себя: я же предатель из самых  одаренных Иуд! На Нинелькиной земле, беплатно для меня, за молчанье отданной, я  леплю о ней правду— матку?  Как язык повернулся!
— Хватит!—решительно встает Мария Семеновна.—Хватит!
—Ну, хватит так хватит, — смиренно согласилась. — Однако рекомендую подумать: в долла-рах ли продают билеты  до Кудымкара и стала ли бы ваша сноха  землей кидаться ради встречи  с какой—то родней. Еще рекомендую при встрече с нею посмотреть на загар:  он  же у нее бледненький такой был, интересно, каким после Кудымкара  будет.
—Господи! Как я вас ненавижу, интриганку! —шипит Мария Семеновна,  хватая "сотовик" со стола.— Будьте вы прокляты!
—Перевожу на вас! — громко крикнула я  тотчас, как учила Петровна и старухи: мракобе-сие—мракобесием , но на фиг мне надо, чтоб эта  идеалистка  самодостаточная мне жизнь проклятием испортила?
Весь следующий день, посвященный волей Кольки  бурьяну, из головы Мария Семенов-на не шла: ну что надо человеку? От меня, то есть. Чем я ей не угодила? До первой звезды тас-кали  этот бурьян. Дети спать улеглись, даже ног не помыв, я решила на речку сходить: куп-нусь, думаю, в прохладной воде, липкая испарина сойдет, зуд пройдет, усталость сгинет. Меня, как выяснилось,  и от запаха раздавленных сорняков  слегка ведет, особенно осота. Пойду, думаю, на омут, разденусь донага,  вроде население угомонилось уже, никого  на берегу нет. Хотя, бабы сказывали, купаться уже нельзя, но это ерунда: вода теплая до сих пор.
Зашла в омут, сделала круг, потом на спину легла на воде, глаза прикрыла: Вася, кол-дую, как возле голубой ели в городе, Вася, где ты, желанный мой? Видишь меня? Иди  ко мне в наш укромный рай, иди, иди! Мастерства, видно, колдовского шиш да маленько: на берегу нарисовался статный мужик — да не тот.
 —Уйди, Федька!— прошу по—доброму.— Мне выйти надо,  одеться.
 Нет, не слышит! Тянет через голову футболку, скачет на одной ноге, запутавшись в джинсах...
И тогда я, плюнув на все, выхожу из воды. И пока иду по мелкому, вспарывая воду ногами и вихляя бедрами, он меня узнает окончательно и бесповоротно: хватает, прижимает к себе, дро-жит, говорит—захлебывается: "Я  тебя нашел. Я тебя нашел!»
— А я тебя нашел! —орет, выскакивая из лесу, Колька.—Отпусти ее, мать твою перемать!
Колька катится вниз по обрывчику, Федя выпускает меня, ждет спокойно. Я судорожно натя-гиваю трусы и халат. Соображаю, что делать: не дунуть ли попросту вдоль берега и пусть пластаются, кентавры? А те уже сшиблись. Ну, думаю, Кольке каюк — разные  весовые категории  у противников. Нет, дерется, как смелый петух, наскакивает, Федя — это видно — его щадит, но все равно  без крови не обойдутся, и  ладно бы из носов! — ужасаюсь я. Что если этот "Козырь" какую—нибудь финку —самоделку в кармане таит? Господи! Да как дважды —два , кыра зоновская, пырнуть может! Если уж будущую тещу — лопатой... Ору: "Разойдитесь, сволочи! Что вы народ смешите, что вы пластаетесь! Я вас ни того, ни другого не люблю! У меня свой есть, свой!» Колочу их кулаками по спинам — чья подвернется. Нет, не унимаются!
Тогда я разбегаюсь  по пляжику и с криком "Кейя!" сшибаю ногами их тесно обнявшийся дружный коллектив в омут, в воду.
Далеко отлетели, вынырнули порознь. Я конечно, тоже на мелководье на попу села. Гляну-ли мы друг на друга очумело и  стали истерически хохотать.
Потом они меня домой проводили. Я ссадины  пластырем залепила, зеленкой смазала, прове-рила ребра — вполне могли хрустнуть от моего миротворчества. Колька расселся: чай, дескать , подай, все трое  за жизнь поговорим. "Иди домой! "—сказала я ему твердо.
— А этот ?—выпучился на Федю "Козырь".
- А вот с этим надо поговорить. Спокойно и подробно — последний раз. Иди и не подслу-шивай.
Сидит Федя у стола в фельдшерском пункте на фоне  стеклянного медицинского шкафа с кой—каким инструментом и перевязочным материалом. Я и сама не заметила, как у меня частная практика на дому сложилась. Всякое добро накопилось со времен, когда я по делам гипертонии Марьи Семеновны в город часто моталась. Кой—что  в райцентровской больнице выпрошено, кой—что  на пожертвования куплено, а кое—что и своровано: например, шприцы одноразовые и системы для переливания — эти у Марии Семеновны исподтишка  изъяты. Имеешь много — поделись с ближним. Я уж тут подумывала, а не попросить ли в райздраве хотя бы полставки фельдшерской, да, думаю, у них вечно денег нет. Я достаю из стеклянного шкафа лоток для инструментов, протягиваю Феде: за неимением пятака медного приложить к фингалу под левым  глазом. Предлагаю: рассказывай как на духу!
 Начал, помолясь: "Я был двадцатисемилетним дураком, балованным бабами по командиров-кам, и то , что мать твою встретил, ничего удивительного: она позвала, я пошел. Но тебя я по-любил сердцем, с той минуты, как увидел танцующей. Помнишь? Я вспыхнул пожаром от пя-ток  до волос на голове»...
—Ну—ну, ври дальше,—говорю я, криво улыбаясь. — Кровать—то скрипела!
—Она не могла не скрипеть: тебя я тронуть  не могу— ты ребенок, а каждая клеточка моя тебя просит… Так что, прости, но это было замещение. Впрочем, не исключено, что я таким макаром надеялся от тебя отвязаться: мне порой хотелось, чтобы ты  пропала куда—то, до-мой не приходила, съехала... Потом я заметил, что ты меня тоже любишь. Ведь любила? Любила?
Подумала я:  правды жду — правду говорить надо.
—Любила, — отвечаю. — Первой и недетской любовью. Тоже тебя каждой клеточкой жда-ла. Но ты меня предал, как бог черепаху: распластал по земле и скорости лишил. Почему ты с ней тогда в спальню ушел? Ну... когда она…  меня чуть не убила.
—По уже объясненным причинам, — отвечает. — И для того, чтоб она тебя действительно не убила. И потому, что у меня в башке все помешалось. Ты помнишь, как я тебя целовал? Никого и никогда больше— так!  Но ты ребенок была! Я  тебя любил! И люблю, как никого, сейчас.
—Да будет тебе!— махнула я рукой.— Что я —это я, ты узнал—то только—только. Уж, прямо, влюбиться  за час успел!
—Да ты что?  Я тебя первый раз увидел, ты с котомками по грязи шла, у меня предчувствие было: это ты! Ну, я тебя, действительно, то не узнаю — то узнаю, то опять ты чего—то выло-маешься, то  похожа—то сомневаюсь. Но это любовь! Я даже себя казнил, что от идеала к те-бе,  неопознанной, склоняюсь.
—Хватит романтики, — обрываю я, хотя слушаю и смотрю на его покорно склоненную шею  не без удовольствия : доброе  слово  кошке приятно. — Хватит.  Ты лучше скажи: на фиг ты подарки—то материны, уходя, прихватил?
—Я в семь часов проснулся. Вышел на цыпочках—тебя нигде нет. Скидал вещи свои в чемо-дан. И подарки мои ей — в кулек. Выбросил у дома в контейнер мусорный. Я не мог на нее больше смотреть —  из—за нее ты пропала. Я неделю тебя по городу  искал. И в этом районе. Под материнской фамилией, как я сейчас вот догадался. Потом уехал в Молдавию. Потом вернулся. Вот, живу тут у вас как привязанный уже сколько лет. Жена погибла. На молдаван-ке жениться не могу, сколько ни пытался... Русскую надо, чтоб каштановая...
—Словом, бабником ты стал из—за меня.
—Я им и был. Но послушай: я тебе ни с кем, никогда, нигде не изменю! Я на руках тебя носить буду! Давай поженимся. Я уже старый: мне дети нужны!
—У тебя есть.
—Да—да. Есть. Ему столько, сколько Косте. Умный. Он тебя мамой звать будет. Еще девочку родим или мальчика — кого захочешь.
—Хватит, Федя, — печально останавливаю его я. — Пойми: сначала рано встретились — по-том поздно. Ну, не судьба! Ты не бойся: я тебя как  первую любовь никогда не забывала и не забуду. Я тебя сегодня за все прощаю, хотя жизнь ты мне перековеркал основательно: несча-стной ведь любовью был, что скрывать? А чего о маме не спрашиваешь?
— Ах , да, как она живет?              .               
—Да не плохо, — вру я.—Замужем. Мужик  простой, судовой механик по специальности, но мастеровитый , непьющий, — за исключением последнего слова, оглашаю я правду о Гульки-не. Чтоб вообще  дорисовать картину семейного счастья, вдруг говорю: — Я подумываю сюда их перевести: вон домов —то пустых. Пусть, что ли, киоск тут какой—то откроют, чтоб за три версты в сельпо не ползать. Или мини—пекарню.
— Ну,— усмехается Федя,— срываться надо: мама у тебя...
—Сейчас она не опасна, — сожалеюще качаю головой, вспомнив, как и Федя, мамашу мою, голубушку, в полной ее поре. — Бабы раньше вас стареют, красавцев. Слушай! — озаряет ме-ня. — Надумаешь  смываться, подругу мою прихвати—Сашу.
 Вытаращил глаза: причем, дескать, какие—то Саши?
—Да—да!— нажимаю я.— Ей двадцать восемь— детей рожать надо. Конечно, рыжая она не от природы, но девка- класс! Спокойная, решительная, друга не предаст, в драку рядом кинется — о смерти не подумает. Опять же санитарный врач по образованию.
—Да ты что?— ужасается Федя. — Это главное для женщины — драться?
Подумала я и ответила:
— А как ты о нынешнем времени думаешь? Или дерешься — или подстилаешься. И бабы нынче за жизнь бьются решительней, чем ваш брат. Ну, что? — берешь замуж мою лучшую подругу с отличной характеристикой?
—Нет пока, — улыбается  Федя.—   Я тут поживу, посмотрю , чем у тебя  дело кончится . С тем, про которого ты тут кричала, что он тебе "свой".
—И  кто это, по—твоему? —поднимаю я бровь.
— Ой, давай не прикидывайся. Васька Козлов  по кличке Инженер.
—И откуда ты знаешь? — аж дух прихватило: если уж он знает, то вся деревня тоже, что ли? А мне это зачем?
—Оттуда. От  старушоночек. Но ты не бойся: публика — за тебя .
—А ты за меня или за Нинку? С кем Васе лучше будет? — соображаю, что уж лишнее спра-шиваю, но мне ведь его, скрипящего зубами, в обезвреженном состоянии надо держать.— Ты моя пожизненная память о любви: мне  твое мнение интересно: за кого ты? — невинно гово-рю.               
—За тебя! — швырнул лоток,  по полу железо заскакало с грохотом.               
Вышла за ним дверь запереть, и то ли  показалось, то ли действительно, в конце проулка фигура Веры Тереховой мелькнула. И мысль мелькнула: шпионит  Верочка за мной. Из—за кого? Из—за Кольки или Федора? И чем это мне грозит? Я ведь и с тем , и с этим любезна, но не более. Да, кстати,  а куда Веруля, к которой  я так тепло отношусь, хотя и не зову в подруги, информацию потащит, если она что—то  во время разговора  с Григорашем лишнее услышала? На улице уже темно, прохладно: август  на финишную декаду  выходит, кончается лето. Жаркое, необычно жаркое  для наших мест лето 1998 года, просто тропическое.  Старухи мои, подруги—помощницы на днях обсуждали этот факт, тренькали, что если б не погода— благодать, фиг бы у меня на огороде такая моркошка и свекла  выросли. Так что спор на меже я как бы не выиграла: во—первых, когда я  старухам вслед кричала "спорим!", они со мной "об ручку—то не бились", во—вторых, "было бы лето,  как все летички— с дожжами да со снегом   в май — июнь, ну  и  че бы наросло?" Я,  конечно, сказала, что на будущий год и без помощи Бога  справлюсь, руку протянула, чтоб поспорить, а Петровна и говорит: "Вон оно, как  Колька—то ее  кличкой правильно припечатал! Истинно "Катька—Спорим», истинно!" И за то спасибо, что Сонькой—Золотой ручкой не назвал. Перевоспитываю—перевоспитываю...
Спать легла, глаза закрыла: все этот идиотский бой  моих местных рыцарей мерещится — вздрогну и проснусь. Надо, думаю, о чем—нибудь приятном подумать. О Васе. Ну, напрягаюсь, думаю, а мысль вслед за рукой, легшей  на плоский живот, на ребенка переключилась: как он там, миру еще вовсе невидимый, для всех тайный, подрастает? Я, конечно, не учебник фельдшерский вспомнила , не "таз беременной  женщины в разрезе», а  представила его  вполне  выросшим — на руках у меня, кареглазым:  и у меня, и у  Василия  глаза в коричневинку, следовательно, ребенку  иных не иметь. Остальные детали  стала добирать как Агафья Тихоновна: хорошо бы ему  светлые волосики, как у Кости, ямочки на обе щечки, как у Манюни, нос лучше мой, чем Васин, рост, если девочка будет, то какой бы?  Засмеялась да и уснула с легким сердцем.
 И в  отличном настроении пошли мы на следующий день всей  компанией — я, Коль-ка, Костя, Манюня и полуторагодовалый Манюнечкин подшефный Павлик Козлов— ово-щехранилище заброшенное смотреть на предмет объема ремонта.
Здоровенное оказалось, прохладно—темное, таинственно—страшноватое: свет—то только от  открытых ворот   в бункер проникает. Колька фонарик зажег, чтоб все углы обследовать, утепал с ребятами вглубь, аукают там  "страшными" голосами, повизгивают: Манюня героическая пойти—то пошла, а, видать,  где—то кается. Мы с Павликом за ручку у входа стоим— трусит младенец, вот я с ним и дежурю, приговариваю: "Да нет! Это ребятки балуются! Нет—нет, не серый волк!" На руки взять пришлось. Прижался, а мордочку любознательно  туда же тянет, где "волки", круглыми глазами ужасается.
Вышла с ним к дороге, села на бревнышко, качаю на коленях, жду, что Колька при-дет—расскажет: стоит ли связываться с ремонтом? Денег —кот наплакал, доллары мои "квар-тирные" я, естественно, в этот проект и под пистолетом не вложу. А как извернуться?  Бригаду, мечтаю,  Федину надо к этому делу подключить, причем на правах помочи, за один харч:  на-варю им борщей, напеку пирогов, черт с ним, ящик водки, если запросят, на магарыч выстав-лю... Техника у них есть... О, господи, думаю, раньше надо было! Мы же с Григорашем навек простились!  В конце концов , что я побираюсь вечно? Почему это я Васину помощь в уме не держу? Уверенности, что ли, на подсознательном уровне у меня в нем нет? Может, это пред-чувствие, интуиция? Не пришлось бы мне и дальше так кукарекать, как вот сейчас я сижу—на бревне  в бурьянах  со спящим тяжелым  ребенком Павликом на руках .
—Ну , вы просто  как мадонна с младенцем, — вдруг слышу.
  Поднимаю глаза—то задумчивые, а это Вера Терехова передо мной остановилась: из сельпо с большой сумкой на колесиках  дорогой, а не  прямушками шла, вот и нарисовалась передо мной,  в длинный трикотажный сарафан  и сандалеты наряженная.  Здороваюсь, попут-но про  себя хмыкнув: ну вот, еще одна жертва  увлечения мной как идеалом! Точь в точь Ни-нелька  из Веры получилась по поведению: тоже мои наряды копирует, не соображая, что  па-родия получается. Они с моей хозяйкой до жути фигурами схожи. И где она эти сандалеты от-копала? Неужто, как я, среди старья в кладовке? Про мои, отширканные, в воде потомленные, а потом импортным   кремом для  блеска начищенные , Софья сказала: "Античная обувь", а про Верины, немытые, наверное, одно сказать могла: "По помойкам, что ли, шарилась?"  Подска-зать, как  сандалеты в божий вид приводятся?
—Привет, Верка!—  Колечкин  тенорок обозначился, ломит через бурьян, ничего, паразит, не жалеет: репьев на джинсах,  больше  чем в Кузином хвосте, но это дело не мое, тем более, при его  невесте.
—Репьи—то обери, — советует ему Вера.
—Вали, без советов проживу, — ну не хам ли, морда бессовестная?
 Обиделась Вера, дальше  сумку покатила.
—Ты что, совсем уж? — шиплю на Кольку я.— Спать ходишь, а доброго слова и на публике нет?
Лапы развел, информированности моей — про "спать" изумляется. А я продолжаю: чтоб женился  и не тянул— на днях, до уборки урожая!
—Нет, я этого больше не вынесу! — вскипел Колька.— Ты  Хануму—то  из себя когда строить прекратишь? Особенно, если учесть, что ни хрена в людях не понимаешь. Да она мне на фиг не нужна!
—Первая любовь? — ужасаюсь я .
- Ну  и что? Ты мне не дурака покажи, который с первой любовью по гроб  проваландался, гад буду, на Вере— Булочке этой женюсь.
Я ему: а три ходки за любовь? Он мне: на то и жизнь, чтобы поумнеть. Я ему: дев-ка—золото! Он мне: подвидней не видал! Я ему: с чего ты взял?  Он мне: не напрасно у Марьи Семеновны любимая ученица, всю ,блин, школу  на всех ябедничала! И добил: "Единственная на деревне, кто в дом ходит, вон опять, подлиза, че—то из магазина Козлихе везет».
Екнуло у меня сердце нехорошо. Но, думаю, сидеть и ждать, сложив ручки, — себя не уважать.  Кликнула ребят, заигравшихся в бурьяне, сунула спящего Павлика Кольке, пото-пали к дому Марии Семеновны: бабушку проверить, вдруг да у нее гипертония или еще что неприятное. Ей уж, бедной, соседи продукты возят, а мы тут в бурьянах в прятки—догонялки играем... Костя  уперся было, но я под  руку его взяла,  ты, мол, взрослый парень , умный чело-век: причем тут бабушка? У нее не жизнь—подвиг, по дороге талдычу.
Подошли к дому, встали у калитки. Выходит Мария Семеновна, живая — здоровая, вну-кам улыбается, на меня не глядит. Лепечу: "Пришла извиниться за неприятный разговор. Бес-покоюсь, не навредила ли вам  с вашим давлением. Как вы себя чувствуете?" Отвечает: " Как никогда  прекрасно.  Вас попрошу мне больше глаз не мозолить, не испытывать мое терпение".
И что прикажете  делать? Развернулась я через левое плечо - и в свою конуру, на свое ме-сто. Иду, руку к животу прижала и как в беспамятстве шепчу: "Ничего, ничего, маленький мой! Не бойся, не бойся, моя крошечка! Папка приедет — во всем с ним сами разберемся!"— ну, очумела, словом. Петровну чуть не сшибла, у крылечка стоявшую, одно бабка вслед крикнуть успела: " Я, ино, завтра к те загляну!"
Прошла в столовую, на красно—клетчатый диванчик, из Петровниной детской койки да ее же тюфяков сгороженный, села, к спинке отвалилась, соображаю: зареветь — не зареветь? Ну до того на сердце тошно, как будто землетрясение завтра или конец света наступит,  сигнал поступил , а бежать некуда.
Чуть с ума не сошла, пока дети не появились.  Кормить обедом стала, смотреть с дивана, как они  с Муськиными и Кузиными  котятами возятся. Ничего троечка у  супругов  народилась — пушистенькие экзоты, не то что Муся — матушка, но не в отца —не такие плоскомордые. Загляденье — не коты: два мальчика и девочка. Шустрят уже, за  фантиком на нитке бегают, лапки  короткие, хвосты морковкой — смешные  до ужаса. Отлегло: и похохотала, и жизнь  котятам распланировала. Подрастут  немного — подругам своим  драгоценнейшим подарю. Кот—вещь в хозяйстве  нужная,  если с рынка хозяйки полетят и в деревне  жить наладятся. Позвонитъ бы, думаю, да где телефон—то взять, так и не знаю, послушались они меня —не послушались? Торгуют или в Анталии загорают? Ну, думаю, скоро двадцать пятое августа: не может быть, чтоб отец за ребятами не приехал, как—никак школа на носу, подготовиться надо. И  спокойно — а чего терзаться, если пока никакого действия не придумаешь? — жду встречи.  На огороде копаемся, Кольку в Федину бригаду сгоняла, договориться  о помочи с хранилищем,  трактор  для вспашки попросить. Колька было окрысился, ссадину на лбу в зеркале разглядывать полез, ручки свои татуированные со сбитыми в драке козенками ломает, как актриса драматическая: не пойду! Коля, говорю, друг мой лучший! Мы с тобой с этим огородом гробились, урожай рекордный вырастили, а сейчас ты  мне такую ситуацию предлагаешь, чтоб я натурой за нашу финансово безбедную будущую жизнь заплатила? Мне идти договариваться? Да? Хорошо, я не гордая. Пойду. Чтоб тебе, соколику,  зимой   овощами торговать можно было, а не кулак сосать. Чтоб у тебя, козыря мелкого, козла позорного, на следующий год тоже работа была, я пойду  — нынче девичья честь копейки стоит,  мне ее жалеть нечего.
Как уж он там договаривался —  не знаю, не спрашивала, самолюбие не травмировала, но договорился.
Приехал Василий  26 августа. Темной ночью. Ну, естественно, к матери в дом пошел.   0 чем уж она ему там тренькала,  Бог свидетель. Но часам к одиннадцати  в фельдшерский пункт он завалился  с черным лицом. Петровна, которой  я давление мерила, ласточкой  с табуретки улетела: снаружи створки окна закрывает — беседуйте, мол, голубки, без помех. Сел на  нагретое Петровной место, говорит спокойно:
— Спасибо, Екатерина Валентиновна , за все, что вы для нашей семьи сделали.
Я как шла к нему с растопыренными ручками — так и встала. А он продолжает:
—К сожалению, наша семья по финансовым обстоятельствам вынуждена отказаться от ва-ших услуг, но я по всем правилам закона выдам вам все компенсации.
Чувствую, ноги подкашиваются, села на  табуретку. Молчу.
  - Полагаю, я не очень... Не останусь в вашей памяти жмотом и хамом, вы тут вполне рента-бельное хозяйство наладили.
Помолчал.
 - У меня к вам, возможно, способное удивить вас предложение: купите мой дом.
Пытаюсь что—то вякнуть, но голоса нет.
— Объясню смысл просьбы.  Нет. Поясню, почему это для вас выгодно: вы, я заметил, даже дров не запасли.  А в моем доме все, вы знаете,  по современным стандартам : газовая котель-ная,  масляные  электрорадиаторы, водопровод, канализация, полная автономия... Продаю срочно — прошу за него с убытком для себя. Деньги у вас есть, я готов  и на рассрочку, если долларов не хватит. Мне это очень выгодно,  что  у вас  именно в долларах...
Ах, думаю: все посчитал? И ту нашу единственную ночь — тоже?  За нее цену маленько ско-стил на свой дворец? Хорошо! Сейчас с духом соберусь — рядиться спокойно буду: мне тут  век жить...  с моим ребенком,  о котором я тебе  ни словечка  никогда не скажу: на фиг ему та-кой отец — морда предательская.  Проживем!  Со всей деревней вместе! Я, если захочу, вооб-ще тут райский рай сделаю! Всех,  кого знаю , сюда сволоку, вплоть до тети Пани. А что бы старухе во мной подаренной розовой рубахе на местном погосте не лежать, а не в вашем вонюче городе? Итак, начинаю...
—Цену корректируйте: деревня неперспективная, это раз. Дом не отделан, это два. Огород при нем годы содержался кое—как, это три. Трактор маломощный. Мотоблок вам стоил  не так уж дорого. Овчарка старая, баня старая. В городе моя мебель осталась  —стоит чего—то тоже. Шубу каракулевую я брать не собираюсь — тут форсить негде.
—Чего вы хотите за ту же цену? — ненавидяще глядя на меня, спрашивает.
— Джип "Паджеро" в придачу. Он у вас не новый.
—Согласен, — отвечает.
Все готов отдать, лишь бы от меня отвязаться, думаю. Встала, к окну подошла. Открыла окно, кричу Манюне:
—Маша, сбрось  Пашку с рук: он тяжелый как я не знаю кто! Пусть ногами топает. — Опять она с единственным местным младенцем водится — тащит его, выпятив пузцо, в песочницу  в мой двор играть.—И смотри, Маша, я с  тебя спрошу, если этот Пашечка опять  цветы на клум-бе будет рвать.
—Не беспокойся, Катя,— кричит Манюня,— я за ним, как мама, смотрю!
Скривило Василия, как от зубной боли.
—Надеюсь, дом продаете без подселения? А то вдруг ваша мама в своей школе остаться за-хочет. Мне это ни к чему, — говорю, закрывая окно.
Перевел дыхание, отвечает спокойно:
—Мама переезжает в город. Я ей покупаю отдельную однокомнатную в центре.
 - А почему бы не с вами?  —невинно спрашиваю. —После меня очень уютные комнаты оста-нутся. И сноху свою она больше жизни любит.
 Снова открываю окно:
—Костик, будь добр, сбегай до дяди Коли. Он там пашет на крайнем участке, так проследи, чтоб не наворочал , как вчера: вся глина наружу.
—Катя, можно, я к нему  на трактор залезу? — кричит Костя.
—В другой раз: сегодня ты контролер, — отвечаю, закрывая створки.
—Особое спасибо, Екатерина Валентиновна, за детей, — выдавливает из себя, повесив голову,  Василий.
—Не за что, — говорю, — что они  со мной, что я с ними... Счастлива была.
Ну, думаю, не обошлось: долит слеза... Смотрю в окно, не видя улицы: мой ребеночек вообще сиротой будет, безотцовщиной... несчастной... Встал с табуретки. Стою, не оборачиваясь, жду,  ну, подойдет, ну, тронет, обернусь — руки на шее захлестну, и не денется никуда! Всю  жизнь!
Не подошел. Но "до свидания" сказать тянет. Мямлит, что все документы на куплю—продажу  оформит сам, по закону. Если желаю, мебель мою городскую сюда перевезет, парты школьные могу выкинуть...
—Ну, зачем же добром кидаться? Я подругу Софью уговорю: приедет, поучительствует год, по крайней мере. Вы ведь все так неожиданно делаете — первое сентября на носу.
—Да, мы оба все делаем неожиданно, — говорит  тугим голосом за моей спиной.
—О чем вы?
— Я не хочу повторения моих старых  ошибок!— орет.— Я не хочу, что меня за моей спиной  предавали, а в лицо мне улыбались !  Я не...
 Не успеваю обернуться: это ты о Феде и о Кольке, что ли, дурак? — спросить. Хлопает дверь, несется приказ : "Дети, домой!"
 Я стою на крыльце, гляжу издали, как грузится микроавтобус, слышу, как кричит в их  дворе Костя : "Оставьте меня с Катей: я в  райцентровскую гимназию  буду ходить. Пожалуйста, если вам хочется! Она меня возить будет!" Манюнькин тоненький плач слышу: "Костик, Костик, поедем. Не надо!"  "Прекратите оба!"— кричит на  детей Василий и та, несбывшаяся свекро-вушка моя, что—то кудахчет про детскую глупость и про то, что их всех мама заждалась. И про то, что она, им на  радость, тоже в город  скоро снимется. А если очень хотят — прямо сейчас, без вещей. Кити, овчарка, тревожно скулит, Василий ее отвязывает, в салон микроавто-буса  к ребятам пихает, маманя на переднее сиденье  лезет — громоздится.
Собаку взял, а меня, как шавку подзаборную, тут оставил! Ничего спросить не захотел! Ни словечка вставить не позволил!  Микроавтобус тронулся, Рэкс за машиной побежал... Я стою, всех провожаю взглядом... И вдруг падаю,  как подкошенная, вою: "Вася, Васечка!  Ой, вер-нись! Ой, милый мой, единственный!  Да что же она наплела—то тебе про меня, эта грымза старая?! Ой, Вася, на кого ты меня променял?! Да она же на тебя порчу наслала, эта Нинка, моль бледная, крашеная!"
Старухи хапают меня за руки, которыми я рву, катаясь по крыльцу, свои рыжие космы, ков-шик с водой в рот суют, тренькая им по моим зубам, по головушке бедовой гладят-урезонивают: «Катька, не сходи с ума! Катька, кому, лешак, говорю! Ты че, окаянная? Ребенку навредишь!»
Взвыл, выезжая со двора, джип "Паджеро", Колька на своем "Иже" куда—то помчал, при-гнувшись к рулю.
Напилась я студеной воды, тупо спрашиваю:
 —Кто на джипе поехал?
—Федя наш.
— Куудааа? — взвываю я.— И Колька тоже? Они убьют его,  убьют!
—Совсем уж рехнулась! — смеются старухи.— Не убьют, токо заворотят. Жаль, маме его не навешают.Да уж это ладно:  хочешь жить— умей терпеть.                И   я    сижу, дышу, как воробей на солнышке, приоткрыв распухшие губы.
 Жду… Сердце разрывается, но терплю…
    И время  застыло, и вот—вот  весь деревенский воздух кончится, дышать будет нечем....
—Едут, едут! — бегут с околицы Ваня Козлов и Вера Козлова.
—Скоко машин—то?— беспокойно спрашивают старухи.
 —Сколь  уехало! — звонко кричит востроглазая смена.
1998г.