Мадонна в стиле ретро

               
7 сентября наступил день «икс».
- Ребята, - развел руки Павел, - у меня ничего нет. Я банкрот и должен перед вами извиниться.
Лариска глянула ему в глаза снизу вверх, села и грациозно отвернулась. Пол, похоже, не понял  серьезности заявления: в коричневых глазах веселое недоверие, подошел, толкнул Павла боком – что, мол, за шутки?
- Да-да, кранты, - покачал головой Павел. – Ни корки, ни крошки, ни макова зернышка!
Пол, усевшийся было рядом с Лариской, вскочил: в чем дело? - пойдем в магазин! И сопровожу, и у дверей подожду. Сходим, два мужика, эту мормышку накормим – Пол ткнул Лариску в бок. Та молча обиделась, пошла в комнату, улеглась на кровать, свернувшись клубочком, закрыв глаза – в позе упрек: с кем я  связалась, несчастная?!
-Действительно, с кем? – громко произнес Павел, садясь у круглого стола, выкладывая на вязаную скатерть безвольные кулаки.
Комната  бабки Зинаиды Илларионовны не дала ответа на данный вопрос. Тихо – лилейно безмолвствовала двуспальная железная  в альковном углу кровать, довольно небрежно закинутая вязаным покрывалом. И довольно небрежной горой лежали на ней  молчаливые подушки в белых наволочках с прошвами – зачем так много подушек одному человеку? И зачем над белой кроватью этот черно – кудлатый ковер с яркими-яркими бордово – фиолетовыми розами в трехпалой ядовито- зеленой листве?
Хотя… Если б не ковер, то никакой бы не было гармонии в парном  портрете, тоже анилиново – ярком: бабка Зинаида сидит, молодая, сложив губы бантиком и уставив  в пространство сапфирово – яркие глаза, подпирает накладным плечом платья синего в белый горошек  негероическую фигуру младого мужа своего – Павлова деда и тоже Павла, ушедшего на войну, наверное, именно в этом кургузом пиджачке, который не мог привести в товарный вид даже недюжинный талант фотомастера пятидесятых годов, переведшего в крупный формат и раскрасившего в  яркие тона довоенную семейную фотокарточку. Дед с войны не вернулся. Разглядывая его двадцатилетнее лицо, хотел бы внук почувствовать себя «ветвью» и наследником, носящим имя по праву, но увы! ощутить себя удается только старшим братом - ныне живущему Павлу тридцать лет. Много, черт возьми… Очень много, чтобы сидеть в такой луже, в какой он нынче сидит!
 Павел встает из-за стола, подходит к окну. Встал у косяка, ибо центровая позиция отдана швейной машине «Зингер»… Вот, кстати, бабуля Зинаида, думает неблагодарный внук, как надо составлять завещания: как первый Зингер составил свою патентную заявку. Написал, что его изобретение- это швейный механизм, где нитка вставляется в носик иголки. И все! С каждой новой марки швейных машинок наследникам капает в карман. А я? Что я получил от наследства, кроме траченных нервов, потерянного времени и окончательной дыры в кармане?
Хотя неплохая вроде бы квартира: высокие потолки, большой коридор, раздельный санузел, двадцатиметровая комната при двенадцатиметровой кухне- ее  бы, потерев волшебную лампу, перенести в Питер….То-то радости бы было дорогой Ларисе Геннадьевне Ханиной, богоданной супруге и спутнице…. Одетой в длинный, буквально допяточный бархатный лапсердак с высоченной шлицей сзади. Настолько высокой шлицей, что население  ставится в тупик вопросом: а есть ли на даме хоть какая-то юбчонка? Юбчонка есть, вернее, платьице стрейч, невиданной короткости, тоже черное. Потом идут черные ажурные колготки, туфли на вершковом каблуке. Сверху шляпа, на руках перчатки, средний палец на правой руке поверх перчатки украшен филигранным массивным серебряным перстнем…  Да, да, его подруга Ханина запросто поспорит видом с какой-нибудь эстрадной звездой. Жаль, не голосом…. Да и голосом тоже: ей бы не понадобились на сцене усилительные колонки! Как она орет во время даже пустяшных ссор… Но … по ней, прекрасной и несовершенной вдруг так затосковалось всем мужским естеством. Это нехорошо, это расслабляет.
Павел отворачивается от окна, в которое смотрел, ничего не разглядывая, да и что там можно увидеть? Двор под дождиком уныл и пуст. Зарядило с раннего утра. Дождевые капли текут по стволу американского клена, а яркая крона  радует кого –то выше на уровне второго – третьего этажей. А тут мокрый ствол, куст «золотых шаров» с раскисшими цветочными головками и бодрый куст матерых лопухов с созревшими шишками, приготовившимися к десантированию на собачьи хвосты и кошачьи спины. Разнесут домашние твари семена дикаря по окрестностям - и в городе Перми будет облагорожен еще один газон или сквер. Удивительный город! Павел не так уж много ездил, но из десятка  виденных   рассейских провинциальных центров этот, безусловно, держит по лопухам первое место. Они везде: вдоль трамвайных путей, на центральных газонах, в закоулках дворов, возле подъездов домов и даже у входа в магазины, кичащиеся витринами и евроотделкой внутри. Нарисовать, что ли, куст лопуха под дождем, подарить мэрии портрет любимого растения, лишь по ошибке не включенного в герб?
«Какую ерунду ты вечно рисуешь!»- прозвучал в душе родной до боли голос Ханиной, и Павел быстренько отвлекся от лопухов, стал, чтоб сохранить в душе тепло и приятную легкую тоску, вспоминать Ханину в день отъезда из Питера – черно-бархатную, ласковую и покладистую. Они ехали в метро, вынужденно прижатые друг к другу. От лица и нарядов Лариски несло  парфюмом, в нескольких сантиметрах от его  губ шевелились ее ало накрашенные уста, диктовали инструкции: все там продать, до последней плошки, никому ничего не дарить – им любая копейка пригодится ! И бдить! По- шустрому сориентироваться в ценах, и ни копейкой не продешевить. Жаль, конечно, что квартиру нельзя обменять на Питер: ну что за нее могут предложить – конуру в коммуналке и то с потерей темпа – годы этого обмена можно ждать. А деньги нужны сейчас, много и срочно! Ты понимаешь?
Он кивнул головой, задев край поля Ларискиной бархатной шляпы. Она без раздражения поправила головной убор и погладила его щеку душистой черной перчаткой. И он настолько охамел от гласности и публичности их сиюминутных отношений, что сказал громко: « Лара, у меня , пожалуй, маловато красок с собой. Всего две коробки. Надо бы прикупить». Они вышли у Гостиного двора. И он прошелся  вдоль прилавков и витрин художественного салона не как обычно – нищим экскурсантом, а покупателем! Оптовым покупателем! Ханина без писка достала из своей лакированной сумочки веер купюр и оплатила три коробки  английских тюбиков с маслом, набор корейских кистей, изящнейших, с лакированными деревяшечками, огромную коробку немецких пастелей, планшет брюссельского картона, новый мастихин и еще какую –то ерундовину, купленную уже не по надобности, а от жадности, вроде трех флаконов льняного масла и трех же  - растворителя для мытья кистей. Вот это, наверное, и было все то радостное, что он получил, как наследник… не считая страстного  прощального поцелуя в плацкартном вагоне, поцелуя, компенсирующего неудобства пути: Ханина была бы не Ханиной, если бы , так потратившись в салоне,  еще бы и купила билет в купе.
Вышел он на пермский перрон тоже в дождь, пришлось раскрывать зонтик   и тащиться до бабкиного дома в довольно нелепом виде: сумка с вещами на одном боку, этюдник  - на другом, планшет с  картоном в левой руке, пакет с остатками дорожной провизии – в правой, в той, где зонтик – и сверху дождь, а сквозь его сетку – местные пейзажи:  высокая железнодорожная насыпь, с гудящей на ней обшарпанной электричкой, сквер, довольно чахлый, с какими –то нарочно наставленными непривлекательными глыбами камней, хилая травка на газоне, еле-еле проклюнувшиеся листики на березках… Май был… Как там у Апполинера:       «Глядели женщины, заполонив обрыв, на май, на светлый май, что плыл по Рейну в лодке. Но лодка уплыла – печалуйтесь, красотки!  Но кто довел до слез толпу прибрежных ив?» Хорошо сказано и во время вспомнилось. Как завещано сестрой Иркой, филологом, красой России, за что и очутилась в Германии женой миллионера.
Итак: есть ли родственники за границей? А как же! Мы не хуже людей! Сестрица – миллионерша в Гамбурге, и дед- солдатик в братской могиле под Будапештом. Бывали ли в гостях у родственников? У деда  на могиле бывал трижды, отец служил в штабе ЛенВО, туризм в гражданской вариации ему был заказан, но свозить семью на могилу отца – героя полковник Суровежин право имел.     Вот и ездили, всякий раз возвращаясь с увесистыми котомами накупленного в Венгрии шмотья. Но почему, спрашивается, могилу мужа – героя ни разу не посетила его вдова бабка Зинаида?
Павел смотрит на портрет «предков», тесно по – сиротски прижавшихся друг к другу на фоне молдавского домотканого ковра. Стыд гнетет разбуженную нищетой душу. Вспоминаются визиты бабки – ежегодные, по случаю дней рождения петербуржских Суровежиных. Всем привозились подарки( по очереди, раз в четыре года) Отцу – стопки вязаных носков, матери – букеты самодельных цветов, Ире – вязаные воротнички и манжеты, ему как самому  младшему – дрянные машинки и убогие конструкторы. Бабка Зинаида была проводницей на железной дороге, доехать до Питера проблем не имела. Но почему она у них ни разу не пожила? Привезет свои подарки, отопьет на кухне чайку и на вокзал. Скажет : «Очень дела в вагоне много, а девочки вдобавок еще и в магазины отпрашиваются: у всех же дети. Колготочек – маечек надо и себе купить, и сосе- дям, если попросят». Регулярно приезжать она прекратила двадцать лет назад, выйдя на пенсию. Для него, десятилетнего, ее слова о «девочках и колготках» были некой тайной, нерасшифрованным паролем, а фокус – то был всего лишь в том, что  здешние прилавки были не просто пусты, а стерильны! Сейчас всякого шмотья и Перми выше крыши…
Он трогает пальцем тугую бело – розовую розу из батиста, одну из доброй полусотни, составляющих пышный букет в пестрой вазе их гутного стекла. Стоит ваза в углу на одноногом столике – ножка резная. Инструменты для изящного промысла лежат в левом ящичке кухонного шкафика – подушечки с песком, тяжелые металлические пульки с ручками, лекала лепестков, пакетики с анилиновыми красителями… Бабкины подарочные букеты мать, по уходу гостьи, скидывала в ящик  старинного комода, стоявшего в прихожей. Потом практичная Ирина  сделала из этих цветов   неплохой венок на материну могилу…Добавила пластмассовой зелени  - и вышел замечательный венок. И уезжая    в Европу, забрала  свои воротнички и манжеты. Сейчас шлет фотографии: она в шелках и в паутинке вязаного воротничка , и две ее наследницы, одетые в бархат, тоже в прабабкиных паутинках. Очень красиво , и хочется написать портрет троицы в духе Ван – Дейка , с лессировками, с блеском шелков и тенями бархата. Семейный же портрет он напишет едва ли – так скучен респектабельный муж Ирки в его костюмах с галстуками. Хотя муж сестры намекал открытым текстом, что оплатит проезд и проживание за семейный портрет над камином. Ханина заинтересовалась, но Павел ей грубо сказал : « Едь и пиши!   А меня что –то не тянет»,   Ханина ответила : «Как был ты посконным валенком, так им и скончаешься!»
-Лариса, уймись! – громко посоветовал Павел воспоминаниям, а Лариска на кровати, неправильно его поняв, привстала, потянулась, выгнув спинку, и  соскочила на пол. Подошла, уставила глазищи в его глаза. Он отошел, встал перед зеркалом трехстворчатого шкафа. Зеркало отразило малопафосную долговязую фигуру в линялых джинсах, тянутом свитере, с давно не стриженной кудлатой головой, небритой харей и  растерянно шмыгающими глазами. Фигура скрестила  руки на груди, но в Наполеона не превратилась. Крикнула грозно:
- Вы что, черт возьми, рыться в помойке, что ли,  меня посылаете?
Пол вздрогнул от окрика, изобразил всем своим видом :ну что ты, право! Как ты мог так подумать? А Лариска не дрогнула, смотрит, как смотрела: что за истерики, дескать, что за крик? – какие нежности при нашей бедности? Бабья наглость – и только! . Знает, тварь, что ему   трудно сказать единственные разумные слова: а пошли вы к черту. Я за вас не ответчик. Живите на улице, раз я вас не устраиваю, и нечего на меня смотреть!
Павел нервно пошел на кухню.  Парочка следом не поплелась. И он, достав из кофейной банки один из подобранных у крыльца окурков, закурил, добрым словом помянув практичную хозяйственность бабы Зины – у нее была электрозажигалка, а  у него не было денег даже на спички.
Окурок «Примы» был приличной длины – значит, нищета была не тотальная, раз таким добром кидаются. Но «Прима « кончилась, как кончается всякая житейская удача – быстро и неожиданно, обожгла средний палец возле ногтя  замусоленным боком коротенького «бычка». Всему в жизни приходится когда-то учиться, в том числе умению не зализывать до сырости окурок без фильтра. Он бросил эту гадость в открытую форточку, насмешливо вслед пробормотав: «И куда «зеленые» смотрят?»
Есть пока не хотелось, но слегка мутило похмелье, требуя, как минимум, чашки крепкого чая с сахаром. Он знал, что ни того, ни другого нет, но из-за простительной человеческой суетности все же пошарил по шкафам, потряс железный расписной сундучок – старинную коробку из-под чая, всегда, наверное, полную при бабке Зинаиде: уж чего- чего, а чайной заварки проводницы вагонов всегда имели в изобилии. Правда, бабка двадцать лет сидела на пенсии. А можно ли наэкономить  казенного продукта на двадцать лет гражданской жизни?
 Она могла… Он вспомнил мешочки с крупой и мукой. изгаженные какими-то червячками и жучками, которые по приезде пришлось таскать на помойку в мусорном ведре. Отец, приезжавший зимой на похороны, не доглядел, оставил весь  провиантский запас в шкафах опечатанной квартиры. Пришлось Павлу, явившемуся принять наследство, чистить дом от этой съедобной трухи, до сих пор оставившей на кухне какой-то  приторно – противный запах и время от времени стадами летающих мелких мошек. Эх, если б ум!  Просеять бы все это, прожарить в духовке, и вполне можно было б сегодня накормить какой-нибудь баландой Лариску и Пола.  Но разве он знал, таская провиант в мусорные баки в мае,  что к августу обзаведется  этими сожителями?      Он вообще  не собирался задерживаться в этом городе больше, чем на недельку – две. Ну, от силы на месяц он сюда ехал.  Из этого расчета практичная Ханина паковала его багаж: три футболки, тренировочный костюм и тапки для дома, свитер, брюки и три рубахи, в числе которых оказалась и одна белая, ненадеванная, от Кардена, три пары носков, носовые платки. Джинсы, футболка, пуловер, демисезонная куртка и туфли «Саламандра» украшали его организм, помимо этюдника, который должен был намекнуть аборигенам, что к ним приехал ни кто – нибудь, а почти столичное светило – мастер кисти, тратящий на  творческие труды  каждый час своей бесценной  жизни! Лариса Геннадьевна Ханина, мало уважавшая его как творца, и то была до печенок пронята его внешним видом, когда он стоял возле дорожной сумы, весь собранный для мученического пути, на перроне Московского вокзала: « Не волнуйся за меня,- сказала великая духом подруга художника, - денег можешь не слать. Я уж как-нибудь тут. Главное – ты там ушами не хлопай!»
И он уехал, чтобы еще раз разочаровать Ханину, восемь лет назад внушившую себе, что она с умом выходит замуж: за сына полковника из штаба, наследника четырехкомнатной на Мойке, откуда выехали все претенденты, способные хапаться за власть – дочь в Германию, мать на кладбище. Старичка –отца  вполне можно загнать под веник, сынок не высунется из своей конуры окнами во двор, заваленной всяким мусором, заставленной подрамниками, увешанной картинками, а ей, Ханиной, останется весь парадный фасад – огромная гостиная и приличная в двадцать квадратов спальня – хоть танцуй вокруг и среди мебели из карельской березы. Жалко Ханину: всего месячишко понадобился, что  «Старичок – отец» разрушил все девичьи мечты – женился на сухопарой да решительной , всего семью годами старше его сына. И оказалась Ханина с мужем простофилей в однокомнатной  халупке мачехи в далеком новостроечном районе, да ладно бы в улучшенной планировке, а то старый дом, трехэтажный, весь облупленный, даже лоджии нет, а какой-то вшивый балкон и кладовка, слава богу, а то бы его, мужнино, барахло и столкнуть некуда, да ладно хоть  мольберт запретила брать, но этот лопух мольберт подарил, а он ведь денег стоит, и все остальное раздарил, реквизит всякий живописный для натюрмортов, а это ведь антиквариат был, а сейчас рисует, что ни попадя, кто у него это покупать должен? – учи – не учи, только нервы тратишь!
Однако вовсе лишние прелести  семейной жизни вспомнились,  спохватывается Павел, сейчас придет на ум, что, когда она орет, то срывается на ридну мову – гадкое «ХЭ» вместо  русского твердого «ГЭ» в речь лезет, исчезает утрированное благоприобретенное « аканье»- Ханина любит соврать, что она москвичка, а на самом-то деле ее украинская Тмутаракань не на каждой географической карте обозначена. Вообще она врет всем своим видом, ибо умытая – это совсем не она: ее соседи по лестничной клетке не узнают, коли ей вздумается поутру сбегать без макияжа в булочную. Уж на что он был влюблен, а и то  чуть не заорал «Мама!», обнаружив после свадьбы в постели какую-то бледную моль взамен нежно и ярко окрашенной суженой. Вот откуда его привычка валяться в кровати до тех пор, пока Ханина не завершит свой туалет полным боевым раскрасом, так что зря она его считает лежебокой и тунеядцем. А вот врет ли она, называя себя художником, а являясь всего лишь визажисткой в салоне? Пожалуй, нет. Но  точное слово про нее все же не «художник», а по – немецки «Малерайн». Так размалерайнится сама и так  размалерайнит клиентуру- ангелы небесные во плоти – нежные уста, наивные глаза, персиковые ланиты…
- Кто твоя жена? Кем трудится? – спросил вчерашний собутыльник, местный Рембрант Вася Шамшурин, разливая по второй в его подвале.
 - Косметолог, - кратко ответил Павел, а Вася уважительно задумался, стоит ли говорить, чем владеет в хозяйстве сам.
Дождь лил, как и сегодня, и как вчера, и как неделю льет. Отшлепывал, катясь с крыши, о тертый кирпичный бруствер, отделяющий  мутное окошко Васиного подвала от тротуара, по которому время от времени проскакивали, прошмыгивали «четвертьлюди» - ноги, вот и все, что можно было раазглядеть из подземелья. Когда ноги можно было  назвать ножками, Вася привставал, изогнувшись, тщился разглядеть владелиц и садился разочарованный: «Провинция! Панталоны позорные!» - у подвыпившего Васи вдруг родилась мечта на какой-нибудь из пермячек увидеть то, что носят стриптизерши. «Жаль, что не знаком ты с моей Ханиной!»- чуть было не брякнул тоже малотрезвый гость, но удержался, так как творец потащил его к  своим полотнам. Одно из них просто потрясло Павла. Называлось оно «Юдифь». По линейке расчерченная на ромбы площадь была покрашена в  яркое сине – белое – это был пол доисторической ванной. На полу стояла, трапециевидно убегая к горизонту, сама ванна, голубая с бирюзовейшей водой. В ней, у ближней к зрителю стенки, давно видно что мокла пучеглазо-темноглазая  изможденная красотка в чалме. Скука и усталая покорность судьбе читалась в ее черных глазах без зрачков, в ее унылом рельефном носе, в тощей вые, бескровным стеблем  поникшей к костлявому левому плечу. И жалко ее было, и хотелось сказать «Брось!»  про кривой кинжал, зажатый ее немощной левой рукой, и про тяжелую мужскую черно – бородатую башку, которую красотка держала за космы своей хилой десницей. С шеи покойного Олоферна карминно- красная  капала кровь, на сине – белый пол уже натекла растекающаяся эллипсом к  зрителю лужица…
- Смотри , как задник проработан! – гордился собой Вася, тыча перстом в верх картины: там, белые на светло-голубом, стояли две колонны ионического ордера, над ними плыли три ватных облачка. – Обрамлю – и в народ! Это у меня самый ходовый сюжет. Копий десять уже сделал.Три увезены в загранку, в частные коллекции. Год жил, представляешь? Жене шубу справил, девчонку одел – все за валюту. О, кей и налей! Выпьем за Юдифь, которая с такой пользой для меня в водоеме жопу мочит!.
 Вернулись к столу под окошко, за которым уже смеркалось. Налили, подняли и выпили. Зажевали печенинками.
-Как она тебе? – передернувшись, спросил творец.
Павел закатил глаза и руками развел: дескать, слова бессильны передать мое восхищение перед вашей житейской хваткой, маэстро!
Познакомились они возле салона, где не было Васиной Юдифи, но висели два-три его натюрморта, написанных смело, без полутонов. Картины жутко будили зрительскую фантазию и любознательность: что, мол, такое  имелось в виду, если подпись «Букет моей бабушки», а  по краскам и форме все это напоминает поставленную на попа буханку хлеба  дарницкого черного и сверху три пятна, как на светофоре – красное, желтое, зеленое?
 Павел предлагал салону пейзаж: на переднем плане  тонко выписанное разнотравье, а дальше взблескивает река и голубеет – лиловеет заречье. Пейзаж был лаконичный, но, как он себе говорил , «просторный», хорошо получился – и продавать его не было никакого желания, но обстоятельства поджали. Он нес его в салон и вспоминал летний день, проведенный за городом. Лежал на обрывчике над Камой, и поглядывал на воду, ощущая голой спиной трудолюбивое рвение солнца, соображая, как спуститься вниз, к воде, с этого обрывчика, невысоко, но круто идущего к береговому песку. Хватит на сегодня, думал он, соберу краски, спихаю все в этюдник, не идет пейзаж, что стоит на этюднике, зря с утра жарился. И вдруг взор охватил все: тонкие травинки перед носом,  кромку обрыва, уполовиненную ширь реки, снизившийся горизонт, даль … В тот день он так и не выкупался и даже забыл съесть прихваченный из дому бутерброд…
Жаль было пейзаж, но решение сорвать хорошую деньгу задавило жалость: надо было на что-то жить, кормить Лариску и Пола, жадных нахлебников, хотя бы месяц.
В салоне девушка скривила губу: без рамок она полотна не принимает. Вася, пришедший в салон взять из кассы за кое – что проданное, заступился за коллегу, сказал : вы, мол, рамками тоже торгуете, подберите, милая, раму, вставить картон поможем , стоимость рамы приплюсуйте к полотну. «Так не делается! – уперлась деваха. – И вааще данный художник не имеет пермской прописки. Нам бы местным хоть сколько – то помочь, так тут еще столичные лезут!» «Слышь, парень, давай я тебе пейзаж подпишу и продам как мой», - чудовищную простоту предложил Вася. Тут Павел уперся : «С какой стати?» 
 - Ну, как знаешь, - сказал Вася, удаляясь.
Однако на крыльце Павел снова его увидел. «Ладно, -заявил Вася, - помогу, так и быть. Вот тебе деньги, давай картину, и айда в гости, магарыч пополам».
Ну, усидели они две бутылки водки , без зкуски, практически, под пачку печенья., под разговоры о путях развития современного искусства. Вася, как человек, окончивший всего лишь художественное училище в Нижнем Тагиле, искренне восхищался многомудрой ученостью гостя, подливал щедро, хлопал по плечу громко. Часов в одиннадцать собрался домой. Павла, а он за день только и поел Васиных печенинок, от выпитого повело. Помнит: шли в обнимку к троллейбусу. Потом Вася куда –то делся… И вопрос вопросов – он ли достал гонорар из кармана или кто-то другой? Возможно, и менты, подобравшие за полночь чисто помытого дождем художника П. Суровежина на лавке, качающимся  и уже изладившегося прилечь.
Лариска в кухню вошла, тихая, послонялась от плиты до стола, левой лапочкой потрогала дверцы пустого холодильника.
 Павел плюнул, пошел к входной двери. Распахнул дверь, перешел площадку, нажал кнопку чужого звонка. «Кто там?»- спросил нескоро женский голос.
- Ваш сосед, живу напротив, - ответил Павел, стараясь придать лицу( наверняка его разглядывали в глазок) спокойное и достойное выражение. Хотя что можно в глазок увидеть? на площадке суровая мгла стоит днем, слегка подсвеченная пыльным  окном – фрамугой над железной дверью подъезда. Вечером включается свет.
- Что угодно? – не открывая дверей , спросила женщина.
-Не могли бы вы, - понижая голос и старательно таращась в глазок, сказал Павел, - дать мне какой-нибудь провизии?
-Что?!!!
-Видите ли, я не могу сейчас сходить в магазин, а  у меня кот и пес есть просят.
- Что?!!
« У, чума!» - разозлился Павел и хотел было повернуться и уйти, но безмолвно стоящие   в его дверях Лариска и Пол, переглянулись, перешли площадку  и тоже, задрав горящие надеждой очи к дверному глазку, один тявкнул, вторая мяукнула.
-Зажгите свет на лестнице и покажите мне кошку, - приказала противная баба.
 Павел сходил к выключателю , подхватил Лариску под тощее пуховое пузцо, понес к глазку.
 - Подождите, сейчас принесу, - раздалось из-за двери.
Вскоре в приотворенную дверь высунулась рука, протянула полбуханки черствого белого хлеба, полиэтиленовый пакет с мороженой килькой и початую пачку крупы «Геркулес».
- Чайной заварки я не мог бы у вас попросить? – неожиданно для себя  произнес Павел.
 Прикрыв дверь без единого слова, дама за нее утопала, но через минуту4 вернулась, не показав милосердного лица, сунула в щель  маленькую пачку «Великого тигра». Захлопнула дверь , не ожидая слов признательности.
- Святое дело – альпийское нищенство, - уныло произнес Павел, устраивая щедрые дары на кухонном столе. – И кто согласится все это есть?
- Мы, мы! – взыграли его сожители, виляя телами и умиляясь глазами. – Ставь скорей кастрюлю, сыпь крупу, кидай кильку. И можно без соли.
Но он посолил это варево и, пока стыло, разлитое по плошкам, опасливо попробовал свою порцию, налитую в тарелку с золотой каемочкой. А что? Уха как уха – рыбный запах, рыбный хребтик с хилым мясцом попал под зуб, и не фиг думать, как разварились в этой ухе килечные кишочки. В конце концов и для консервов  «Кильки в томате» никто эту царь – рыбу не потрошит. Запил маэстро это хлебово крепким чаем, подсластив его методом ополаскивания стеклянной бабкиной сахарницы: мудро он в свое время лазил в нее мокрой ложкой – вот и накопилось по стенкам и на дне дополна сладких коросточек, аж два стакана чая удалось усластить. Полбуханки дареного хлеба, таким образом, могут спокойно стать завтрашним пропитанием. Для него. А зверье, если не будет капризничать, снова откушает жидкой каши с килькой.
Насытившись и не имея забот о завтрашнем дне, вся компания перешла в большую комнату. Хозяин сел в древнее кресло, вытянул ноги, кошка мягко  вспрыгнула ему на колени, пес лег на домотканый половик, водрузив голову поверх хозяйских домашних тапок. Как мало надо для счастья и покоя, гражданка Ханина.!
«Ты не звонишь, не пишешь, - написала она ему в конце мая.- Что за дела? Я беспокоюсь!» «Это я у тебя хотел спросить, - ответил он  ей мысленно. – Я тебе десять раз звонил и утром, и днем, и ночью, и вечером – твой телефон не отозвался. Видимо, ты сильно веришь, что я не знаю, где ты, когда тебя нет. И соперников основных знаю, кого в лицо, кого понаслышке.Но не в этом дело, далекая, но желанная. Что-то ты там совсем от рук отбилась, но представь, мне не жаль. Уже одно  то в радость, что не пугаешь криком ни голубей на крыше, ни  мышей в подвале. Что за дела? Обыкновенные. Я вдруг почувствовал, как хорошо оказаться вдали от тебя именно в мае. Я так давно не видел толком весны»
Да, май он прожил превосходно. Он подошел под дождем к дому легкой и упругой поступью будущего миллионера. Отец объяснил, что от вокзала будет виден  здешний Бродвей, как водится, носящий имя Ленина, и откроется этот столбовой путь кварталом с домом бабки. В кармане звякали ключи, количеством четыре штуки, один от подъезда, два – от квартирных замков, последний непонятно от чего. Храбро порвав бумажку с печатью поверх пластилина, ( дело было в субботу утром, и он правильно рассчитал, что вряд ли кто-то иной  ликвидирует печати) он  отпер двери. В квартире было тихо и как-то не хватало воздуха – еще бы, простоять полгода с запечатанными форточками! Чисто было и патриархально: домотканые половики по всем полам, вязанные покрывала – скатерочки, засохшие герани на подоконниках в белых эмалированных кастрюлях с дырками в доньях, большой лимон в зеленом эмалированном ведре… Зря отец погубил все живое: надо было подарить  соседям и герани, свесившие сухие пышные соцветия, и лимон, стойко и грустно благоухающий каждым мумифицированным листком, каждой маленькой сморщившейся завязью. Павел вынес мертвую растительность во двор, поставил возле стенки металлического гаража. Чуда, естественно, не произошло – ничего не ожило. Но на третий день ведро и кастрюли с грунтом кто-то все же подобрал, а сухие растения выбросил тут же , у стенки гаража.   Лежали они долго: Павел даже успел написать этюдик: серая лужа, вялая тряпичная зелень и не потерявшие яркости гераниевы соцветия, кожаная густо-зеленая листва лимона. Грустный этюд на тему бренности красоты, а может, на тему отсутствия памяти, ведь дернуло же его подписать картон на обороте так: «Букет моей бабушки»… Интересно, однако, Вася или менты вытащили деньги из кармана?
Звякнул звонок, и Лариска с Полом ринулись к двери: тоже, как и он , удивились неожиданному.
 -Кто там? – спросил он маловежливо.
- Ваша соседка. Живу напротив, - ответило задверье, не снабженное оптикой.
 Что ей надо? Спросить?
  Совсем одичал! – рассердился он на себя и сказал ей, задверной: «Погодите минуточку. Я тут ключи куда-то засунул». Тайм – аут понадобился для того, чтобы умчаться на цыпочках на кухню и наскоро ополоснуть тарелку из-под ухи. Нехватало еще, чтоб добрая женщина увидела, что, кроме кошек и собак, она кормит еще и здоровенного мужика.
- Вот они. Лежали на кухонном подоконнике, возясь с отпиранием,- проговорил он, в душе надеясь, что милосердие во плоти уже отвалило от его дверей.
Нет, терпеливо стоит в полумгле площадки, не разглядеть какая: молодая, пожилая, среднего возраста? Рост приличный, объем тоже.
- Что вы хотели? – спросил любезно.
Вздохнула, ответила:
- Побеседовать. С вашего позволения, хотя бы на кухне.
Пропустил в полутемный коридор, пошел следом. По мере продвижения выяснилось, что объем создан огромной вязаной шалью, белой, ажурной, с болтающимися при ходьбе длинными кистями. Одета, конечно, мудро: за окном погода – дрянь, ночью столбик термометра валится к нулю, а отопление не включено. Он сам  наряжен и в свитер , и в пуловер, спит под ватным одеялом, благодарно относясь к Лариске, когда она приваливается на подушке теплым боком к его стылой щеке, и кладет по – беличьи пушистый хвост воротником ему на шею. Одеяло не то чтобы коротко, но когда завернешь – закутаешь стылые ноги, шея, естественно оголяется.
- Предложите же мне сесть! -  приказала его соседка, когда в кухне они молча постояли друг против друга минуту – другую.
- Ах да ! Пожалуйста! – махнул он рукой в сторону табуреток, соображая попутно, отчего это кажется, что он ее видел где-то не здесь, не в этом городе. Не в нынешней своей жизни.
Села, положив ногу на ногу, одернув, поправив шаль. Молодая, но не молоденькая. То есть не девчонка: какие –то неуловимые приметы сложно прожитого есть в лице с гладкой кожей, без единой морщиночки и без грима. Пушистые рейтузы в меленький черно – серый узор, черный свитер, на ногах мягкие чуни мехом внутрь, голенища  туго обхватили щиколотку – хорошие ноги, женственные…
-Не знаю, с чего начать, - перебирая бахрому шали, поведала она.- Вы, естественно, меня не узнали.
-А должен был?
-Как сказать. Мы учились  в одном  вузе.
 -Да ну!? – удивился он, заглядывая ей в чуток широковато расставленные зеленовато – серые прозрачные глаза.
- Давно это было, - вздохнула она. – Да в придачу  была всего лишь первокурсницей, а вы уже кончали академию.
Он пошарил в памяти: глаза такие, с чуток ненормально срезанным верхним веком – слишком прямым , отчего глаза как бы тянуло к вискам, но до откровенно азиатской раскосости дело не доходило -   в  памяти замаячили, но что это было? – взгляд на лестнице – и мимо, или какой-нибудь междусобойчик студенческий с поцелуями на кухне или на балконе? Он решил кивнуть головой утвердительно: дескать, помню, а как же!
 - Но не в этом дело! – сказала она, строптиво дернув круглым подбородком, и сжала губы, четко очерченные, с природной каемочкой. Или с ухищрениями косметическими, позволившими создать этот микровалик          вдоль волнистой линии губ.
Вполне возможно, что изыски дошли и до этих диких краев и такая кайма, как в Питере, создается твердой рукой татуировщика, как была создана для уст гражданки Ханиной. Боже, каких жертв требует красота! Как стонала Ханина ночью, прижимая ко рту часто меняемый холодный компресс! А эффект поутру – бледный вурдалак с  запекшейся вокруг  рта кровавой полосочкой. Тьфу! ну  доколе же можно носить и не износить эту любовь – ненависть? Ко всему припутывать светлой памяти причудливую биографию любимой супруги, даже местную кошку назвать в ее честь!?
- О, Василиса! – воскликнула соседка, нагибаясь под стол.- Ну, иди сюда, чего ты там прячешься? Я глазам не поверила, когда увидела тебя в дверной глазок! Где вы ее нашли? – обратилась к Павлу, разгибаясь уже с кошкой в руках.
 -Я ее не искал, - изумленно задрал он брови.- Она жила у киосков на соседней улице. Вы считаете, это бабушкина кошка?
-Она. Ее не спутаешь. Видите: раскраска и глаза сиамские, а пушистая. Причуды местной генетики. От нее знаете, как все котят просили? Но Зинаида Илларионовна снабжала только избранных, в придачу кошка оказалась какая –то гордая: котилась раз в год, раз в два года и малым приплодом. Кстати, ушла из дома за день до бабушкиной смерти. И ни разу возле дома не маячила. Удивляюсь: к киоскам мы тоже хаживали, но я, например, ее там ни разу не видала.
«Странно, - подумал Павел, - я ходил туда за хлебом и молоком через день. И она всегда сидела на низком выступе вдоль стены, куда народ ставит ноги и сумки. Она была заметно тоща, даже пушистая шуба этого не маскировала. Но не производила впечатления попрошайки, хотя, конечно же, ждала, чтоб ей подали, смотрела своими голубыми  круглыми глазами с темно-коричевой мордочки… Ей давали уголок горбушки – треугольную корочку, она ела, деликатно придерживая некошачий провиант лапкой. Так же, не жадничая, она жевала и кусочек колбасы, если везло. Я специально покупал ей тушку минтая помельче. И вдруг, оставив мою милостыню нетронутой, она пошла за мной вдоль киосков и через дорогу, по двору и в подъезд, обогнала меня, села у моей двери, стала ждать, когда я подойду и открою. «Ну, заходи, Лариска!»- сказал я, потому что вурдалак мой имел и имеет такие же очи – чистая эмалевая голубизна с каемочкой потемнее и попрозрачней по окружности.»
- Что вы сказали? – переспросил он, занятый мыслями о прелестных кошачьих очах той и этой Лариски.
- Мистика, говорю, какая-то!  Смешно, что так тесен мир, - криво улыбнулась соседка. - Век живу с вашей бабушкой и ее кошками, а ее питерский внук встречает эту кошку  случайно, как судьбу, а я ее заискалась.
-А что смешного?
- Еще смешно, что я с вами познакомилась  в Питере. Внукам ведь положено ездить в бабкам в гости. Мы вполне могли быть знакомы с детства. И мне бы не пришлось щипать свое запястье, когда я увидела вас в дверной глазок. У меня как –то трудно совместилось в голове : я, вы, Пермь.
Гостья потуже завернулась в шаль, посмотрела на него, молчащего, и задала вопрос:
-Вы тут собрались жить?
- С чего вы взяли?
- Ну, у вас кошка, собака…
 -Я увезу их домой.
 -Там не хватает своих бродячих животных? Ведь этого Тузика, я полагаю, вы тоже нашли на улице?
Пол обиделся на «Тузика», уставился в глаза гостьи прозрачными коричневыми глазами
-  В лесу. В пригороде нашел. Он там жил автономно, к людям не подходил. Но я его приручил. У меня когда-то была похожая собака. Старый ирландский сеттер. Смотрите , какой красивый окрас, ярко – каштановый, - Он потрепал Пола по умному крутому лбу. Пес благодарно лизнул его руку, мотнув мягкими ушами.
-Это хорошо…- произнесла она, и в кухне повисла долгая пауза. – Это хорошо – поехать в Санкт – Петербург. Даже для собаки. Я, к сожалению, побыла там недолго, всего полтора годочка. Потом пришлось вернуться – семья не смогла учить меня в отъезд, в стольных градах… Доучивалась заочно и поблизости – в Екатеринбурге.
-Напомните, на кого вы учились.
-Я искусствовед, - сказала она строго и подняла глаза к потолку.
И тут он вспомнил, где они познакомились. В роскошной мастерской художника со званием « народный РСФСР» - брюхатый одышливый дяденька писал с нее Богоматерь! Бывший  атеист Завалишин превратился в шабашника на религиозном фронте, штамповал иконы во вновь открывающиеся храмы, но тут заказ был особый: образ делался не для православного храма, а для католического, заказчик требовал непременной прописанности лика и воодушевленности от мастера, тот с ног сбился, чтоб найти типаж. Марии, родившей Христа, как известно, было всего пятнадцать – значит, натурщица должна быть юная. В придачу у нее должны быть восточные глаза, но не черные, без зрачка, а прозрачные такие, девичьи, чтоб посмотрел неофит – и влюбился…Особинку заказа, при котором надо было соперничать с Леонардо, Мурильо и Федором Антоновичем Бруни, народный РСФСР расписывал с великим юмором, как череду  терзаний и беготни по Питеру,  во время которой младые девицы принимали его за малопочтенного  совратителя и заламывали цену в долларах за один сеанс такую!…В полном  отчаянии маэстро забрел в академию: мысль была подключить к поиску племянника ( друга и однокурсника Павла)- у юноши, дескать, проще наладятся отношения с нынешними нимфетками. Зашел – и прямо в вестибюле увидел свою Марию! Шла навстречу в тертых джинсиках и черном свитерке…
-Вас как зовут, я забыл? –спросил Павел щедро подающую милостыню.
- Мария, - удивленно подняла та бровь. – Меня   зовут Мария. Можно, Маша.
Он покивал головой.
- Вам очень шел выцветший розовый хитон, - молвил, намекая на встречу в   питерской мастерской. – Сколько он вам заплатил за позирование?
- А нисколько. Хитон на мне он не дописал. Валандался, валандался…. Я думала, глаза вывихну. Вы сидели и час, и два, и три, подъяв очи горе? Он все мне голову поправлял и позу: до сих пор помню его пальцы – сардельки и на щеках, а того тошнее – вот здесь, - она похлопала правой пятерней по левой груди, передернулась. – Я долго ненавидела запах масляных красок. А сейчас ничего. У вас тоже пропахла красками квартира, - отметила мимоходом. – Я не поняла, зачем вы к маэстро заходили? Тогда…
- Наверное, за компанию с племянником. Знатный родственник моего друга временами бывал щедр, подкидывал деньжат то на блок сигарет, то на … еще чего-нибудь. Главное было – умело похвалить его труды и подвести к приступу сентиментальности, чтоб вспомнилась мэтру собственная нищая молодость. Процесс порой был длительный – не один час сидишь, пока он подойдет к нужному настроению. Болтает, болтает на общетеоретические темы, красноречивый такой!
-Что да, то да… Он сделал меня оголтелой атеисткой за какие –то десять сеансов. Я возненавидела деву Марию.
 -За что?
- Да  под его рассказы о ее младой жизни со старцем Иосифом. Еще тот плотник Иосиф был! Его, мол, не могло не волновать, как колышется грудь под ветхим хитоном у его юной жены при вдохе – выдохе.
- А Мария при чем?
- Родив, она, естественно, проснулась, как женщина, а рядом опытный мужчина, муж по закону.
- Ха-ха-ха!
- Вам смешно, а мне чуть не плакалось: мне же было всего семнадцать. Мастерская огромная, а рядом никого, лишь чьи-то глаза с портретов… Меня еще никто не целовал. А этот творец проводит по губам воняющим краской пальцем: хочу де ощутить их объем и упругость, чтоб передать на холсте их святую непорочность. Тьфу! Ерунда, а!
- Вы такой пуританткой и остались?- спросил он, бог знает зачем.
- В двадцать пять? – уставила та на него библейские прозрачные очи. – В наше время? Хотелось бы мне о себе так же хорошо думать, как вы подумали! Нет, я стала прожженной бестией, циничной матроной и рубахой парнем. Поэтому спрошу в лоб: у вас денег нет?
- Да как вам сказать…- поежился Павел.
 - Как на духу, правдиво, - усмехнулась она.
- Ну, нет. Вчера какая –то гадина обчистила мой карман. В трамвае. А в доме и до того был пустой холодильник. Вот и…
- Можно что-нибудь продать. На первый случай.
  -Что?! Я предлагал лучшее из мною тут написанного в салон. Не взяли. Отдал за бесценок какому-то ханурику. А гонорар украли. Из кармана куртки, - соврал, не решившись порадовать собеседницу колоритными деталями вчерашнего пира и последовавшего за ним похмелья. А все ненастная погода да хронически пустой почтовый ящик – будь ты неладна, Ханина!
- Вы не покажете мне свои картины?
 Он молча повернул к двери в комнату, гостья пошла следом. Пояснил по пути:
-Смотреть особо нечего, этюды.
- Я не покупатель-, сообщила Мария, изрядно его разочаровав, но он все  же выставил вдоль стены и мебели десяток листов, отошел к ней, стал смотреть за компанию.
Нет, он приехал сюда не напрасно, ей Богу! Хороша была майская работа: черная косая деревенская банька с дряхлой обветшалой крышей, а рядом две высоких белопенных черемухи, и межа в блестящей свежей зелени, и небо…
- Воздух у вас на этом полотне прекрасный, - сказала Мария. – Зимой эта картина порвет душу впечатлительному, если он болен и не чает дожить до весны…. От нее даже запах идти будет, от вашей черемухи, даже майским теплом потянет… Я знаю одно такое же  место. Когда оно мне снится, я просыпаюсь счастливая.
« Господи, - подумал он, - экая эмоциональность и противоречивость! Больной издохнет, она счастьем расцветет. И это говорит искусствовед?»
-Я б купила у вас этот лист!
- Так в чем дело? Уступлю…
 - Так нельзя, - строго сказала она-. И поэтому я куплю у вас ножную машину «Зингер» и отрез светло – серого сукна.
 - Какой еще отрез? – задубел он.
-Вон  в том чемодане, - показала она пальцем на верх платяного шкафа, - лежит три с половиной метра ткани на парадную шинель. Не тарашьте глаза: мы с вашей покойной бабушкой были  задушевными подругами. Она вышла на пенсию, я пошла в первый класс. Ну, из жалости стала опекать меня, самостоятельную, с ключом на шее. Знали бы вы, как после садика я испугалась школы!  Своей образованностью я, таким образом, обязана бабе Зине. В основном.        Мать работала: встречать, провожать меня, усаживать за уроки ей было некогда.. Снимайте чемодан!
Снял. Отрез действительно там лежал, благоухая нафталином. А под ним лежали еще и еще военные ткани: темно-синяя диагональ, габардин цвета темного хаки…Дары отца, понял Павел. Папаня не успевал снашивать казенные мундиры, излишки тканей дарил матери.
- И что вы собираетесь шить из этого? – спросил Павел, озадаченно наблюдая, как дева Мария кутается в отрез, вертясь перед зеркалом.
- Беру ткань по дешевке, - обернулась она, - и за «Зингер» дам немного, но этого хватит, чтобы безбедно прожить полмесяца. Тем более, мне пришла в голову еще одна провиантская идея. Молитесь, чтоб завтра дождь кончился, началась золотая осень.
И пошла после этих слов на выход, свинтив отрез в небрежный рулончик, бросив через плечо:  «Деньги сейчас принесу, машину заберу».
- Да я вам ее поднесу!- крикнул Павел вслед. Опрометчиво крикнул, так как «Зингер» был тяжел и неповоротлив от чугунной ажурной подставки без колесиков. Едва не надорвавшись, он все же выволок его на площадку, поставил у соседских захлопнутых дверей. Постоял. Нет, подумал, неудобно: как подаяния жду. И ушел в свою берлогу, оставив дверь приоткрытой.
Появилась соседка через добрых полчаса: кроме нескольких сотенных, в руках ее был батон, банка с вареньем, пачка масла и недлинная связка сарделек.
- Это магарыч, - сказала она, выкладывая дары на кухонный стол, - обмоем мою покупку, чтоб красиво шилось, долго носилось, хорошо грело и доводило народ до точки кипения от зависти мое светло – серое роскошное военное пальто. Где бы только вот еще шинельные пуговицы взять? Такие, знаете, рельефно-гербовые, серебряные с чернью.
« Привет, - подумал он. – Мне везет на колоритных знакомых: вчера Вася с его мечтой о пикантных трусиках, сегодня  дева Мария с мечтой о шинели».
-Зачем искусствоведу военное пальто? – Осторожно поинтересовался
- Чтоб поразить город Хельсинки. Я вообще –то работаю в гимназии, преподаю мировую художественную культуру. В европейское Рождество едем с ребятами в  Финляндию. Это просто счастливая мысль – нарядиться в парадную шинель, а не ехать в моей тертой дубленке. Бедность, как я заметила, вообще сильно стимулирует разум. Особенно в экстремальной ситуации. Вы заметили, как мне идет цвет?
- Заметил. 
- Волосы покрашу, а может быть, и постригу. В аспидно – черный, в тон сапогам, - мешая ложечкой в чайной чашке , решила она.
-Вы с ума сошли! – испуганно возопил он. -Такая прекрасная  естественно русая коса – и что это за бешеная тяга к мимикрии? Чернобровы вы не аспидно. И лицо от черной челки моментально постареет.
 - Мое? – удивилась она, и он понял, что ошибся с прогнозом. Кожа на лице тугая, матовая, не замученная косметикой – это не Ханина, хотя готовность  мимикрировать – чисто  ханинская, верее сказать – общебабья. И это неприятно.
- И чего вам всем не живется такими, какими вас папа-мама создали? – все же задал он вопрос, а так как в это время во рту его была горячая сосиска, то вопрос прозвучал гундиво, по- старчески.
- А надоело! – решительно ответила она, не развивая тезиса. И стала собираться домой, не прихватив щедрых остатков пира.
Что и позволило Павлу, наложив плошки каши с килькой, приказать сожителям: «Ешьте от пуза, и гулять пойдем!» - сытый человек – это Человек с большой буквы, друг детей и животных, краса мира.
Справив за гаражом кой-какие потребности, Пол и Василиса – Лариса поплелись под дождем за хозяином  с близкий крохотный скверик, без удовольствия, а дабы не отвыкнуть, с удивлением и недоверием прислушиваясь к хозяйским словам, что дождь вот – вот кончится, на небе , мол, непроницаемо – сером уже неделю, видны разводья, синева , мол, заморочная расползается, видна чистая голубизна. Хозяин упруго перескакивал через лужи, несколько раз обошел чашу фонтана. Скверик был абсолютно пуст, так как в городе не нашлось больше дураков гулять по этой мороси. Кот и пес сочли за разумное не сопровождать его, а сели под каменный бруствер с наветреной стороны и просто поворачивали головы, когда он проходил мимо с очередным бодрым заявлением, что де завтра непременно выглянет солнце, температура резко поднимется – в общем,  наступит рай на унылой пермской земле..
 А потом он сел рядом на влажный бруствер и сказал трезво и печально:
-Ребята, я соврал, что возьму вас с собой. Там вам места не найдется. Простите, я сижу и подло думаю, что денег, данных этой чумовой девушкой, любящей стиль милитари, вполне хватит на плацкартный билет, пачку сигарет в  дорогу. на нехитрую еду – и через два дня я буду жить дома, стараясь не вспоминать о вас.
 Он резко встал, но Василиса успела вскочить ему на плечо, прижалась к щеке мягким  мокрым боком, вцепилась в ткань куртки когтями, чтоб не сверзиться на жесткий асфальт. А несчастный пес остался сидеть у каменной чаши фонтана:  какая , дескать, разница, с какого места начать обживать проклятую улицу? – вот что было написано на его морде.
И Павел, отойдя ужу несколько, все же оглянулся, свистнул и похлопал по колену: иди сюда! Пес подошел, недоверчиво глянул в глаза – и стал  вылитым псиной Нестором, жившим в родительской квартире двенадцать лет и пропавшим через неделю после переезда молодоженов Павла и Ларочки в однокомнатную. Врет Ханина, что он сбежал от нее во время прогулки: сдала она его живодерам! Жаль не дал он ей тогда пощечины… А не глупо ли это вспоминать с расстояния в восемь лет?
И не глупо ли явиться под ее кошачий взор без копейки!?  Выходит, надо ждать здесь покупателя, жить до победы. Сколько, интересно? И что с ним было, когда он только – только начал прогулку по скверику? Что за радость его несла в балетные прыжки через серые взрыхленные дождем лужи? Отчего был приятен сам этот дождь, внятно и жестко  долбивший по носу и щекам? Ведь вначале он совсем не думал об отъезде… А о чем думал? Да ни о чем, кроме того, что само  подворачивалось под глаза: какой хороший осенний дождь, какая хорошая лужа, какие милые мокрые пес и кот…
 По дороге домой они зашли в гастроном:  Пол и Василиса подождали его, сидя в междверном пространстве у ноги старика – нищего. Павел купил хлеб, килограмм сахара, пакет закативший очи куриных голов – любимую еду четвероногих. Старикану, от которого явственно несло спиртным, подал рубль. Тот лицемерно бормотнул : «Спаси тебя, господи!». Лучше бы сказал: «Помоги, господи!»
Вечер скоротался у телевизора «Радуга», когда-то украшавшего быт питерских Суровежиных.  Бабке его доставила поездная бригада, отец еще умилялся солидарности проводников. Много воды утекло с тех пор. Отечественная многопудовая грамазина весьма условно показывает цвета. Вот в данную минуту в постели активно двигаются  кто-то вроде инопланетян – нежно – зеленые человечки.  И отлично! Уж кем – кем, а зеленой жабой Ханина не была, так что ничто не будит тоски и инстинктов.
Как телевизионная картинка, искаженными были и сны. Сегодня Ханина приснилась на фоне родного дома, но дом был вполне узнаваем до последней трещинки на фасаде, а Ханина стояла на крыльце – точь-в-точь  как местная домоуправша Фаина Аполлоновна Кусенок – необъятно толстая и глупая гусыня, да и та прошаркала мимо. Так что проснулся он без настроения. Вдобавок, вчера опять забыл купить сигареты, пришлось прибегнуть к окурку. Потом пришла мысль, а кто его курил до него – и пришлось усиленно драить зубы какой-то  суперпенистой довольно противной зубной пастой из гигантский  коллекции моющих и чистящих средств, накопленных бабкой, видимо, в пору  талонов на все сущее.
- С трудом  осознаю эту страсть к вещизму, - поведал он деве Марии, довольно рано заглянувшей к нему, чтобы пригласить куда –то за город.
-Ой, как хорошо! – обрадовалась Мария, разглядывая стеллаж в ванной. – Все это можно продать. Прямо во дворе. На рублик дешевле рыночного. Вернемся,  я займусь.
День за окном занимался совсем праздничный по колориту – золотисто – голубой. За ночь город просох и готов был начисто забыть ненастье. Термометр на наружном косяке кухонного окна показывал пятнадцать градусов.
-А днем и до двадцати с гаком дотянет, - пообещала дева Мария. – Так что куртку не берите, и я свою тоже брошу у вас.
- Куда вы меня тащите? – попивая чай вперемежку  со сладкой зевотой, спросил он.
 - На вашу дачу, - удивилась Мария.- Я  же как бы объяснила вчера или нет?
- Или нет, - ответил он. – Вы слишком поглощенно драпировались в серые сукна, чтобы заметить это. И потом,  разве у меня есть дача?
- Еще какая! – подняла она большой палец. – Вот такая! Вы не знали, что ли , этого?
-Будешь тут знать, коли завещание выглядит так: «Все мое имущество до последней нитки завещаю моему внуку  Павлу Андреевичу Суровежину, проживающему в Санкт – Петербурге». Кто его написал? Почерк явно не старческий.
- Я написала под диктовку, и к нотариусу  заверять ходила я. Но мне в голову не пришло, что вам все на словах не было перечислено. До последней нитки. За год до смерти баба Зина ездила в Питер. Вы разве не видались?
-Видались.  Она даже жила у меня. Но ни о каких нажитых богатствах не говорили.  Мы на этюды с ней ходили. Я писал, она молча сидела  чуть сзади и сбоку. Смотрела. « Хорошая у тебя работа , - как- то говорит. – Никто тебе не начальник, рисуй, че хошь! Я б, Паша, коли б ум да жизнь другая, тоже художницей бы была».
- Она бы смогла, - кивнула головой Мария. – Ну, художником – не художником, а дизайнером или модельером  - вполне.
- Д-аа-аа?
- Вернемся, я вам наши альбомы и бумажных кукол покажу. Мы с ней часами рисовали, вечера напролет. Уроки быстро сделаем и разложимся с красками да бумажками. По искусству, между прочим, я  пошла из – за ее воспитания.
- А что же нигде ничего не видно? – спросил он, имея в виду интерьер.
- Ну, во- первых, видно: стиль кантри в квартире безукоризненный – и все – все сделано своими руками. А альбомы и все такое, я считаю, с полным правом к себе унесла. С ее разрешения, разумеется. За месяц, примерно, до ее смерти. Вы ходили на ее могилу?
-Пытался. Был на двух местных кладбищах. Я у отца не догадался спросить подробнее. Какие – то приметы, возможно,..
-Он бы их не назвал, - криво усмехнулась Мария. – Похоронили ее за городом, на семейном участке, так просила. А папа ваш деньги фирме заплатил, квартиру опечатал и билет на поезд купил. У него не вышло ее проводить. Мы из-за последней воли долго проканителились. Фирма закапризничала, ехать далеко, могильщиков везти. Тараньте, дескать, бабушку на Северное: там с утра плановые могилы нарыты. Конвейер … В общем, взяла я ее и памятник из морга, повезла на шабашном грузовике, по пути пяток бомжей в кузов посадила. За две бутылки и хорошую закуску они мне все быстренько вырыли и зарыли. И шофер, спасибо, меня подождал. Я одна ее провожала.
«  Господи»! – обожгло его стыдом и раскаянием, и он ткнулся лицом в ладони.
 - А что ж вы –то не приехали?
 -Денег не было, - глухо ответил он.
 - Это понятно, - тихо сказала Мария. – Не казнитесь. А на кладбище свожу. При первой возможности. Ну, пошли, что ли? – обратила она взор к кошке и псу.
- Их берем? – удивился Павел
- А как же! Для этой кудлатки вааще будет праздник. Она там мышами отъестся про запас.  Знаете, какая свирепая охотница? Лучшая в округе! И каштанец ваш всласть побегает. Он ведь охотничий, не так ли?
- Городской он. Цивилизацией порченый. Хотя, с другой стороны, чем –то же он жил в пригородном лесу, не подходя к людям. Значит, охотился.
С час ехали на автобусе по городу и пригороду, потом шли  пыльной (это после дождей –то) щебеночной дорогой мимо садовых кооперативов, застроенных малоинтересными «курятниками», свернули к деревне на небольшом всхолмлении, начинавшейся грандиозными по  местным масштабам новостройками.
- Новые русские обживаются, - кивнула Мария на особняки, огороженные плотными заборами в полтора – два человеческих роста..-   Есть ли сладость у богатства, если из половины окон виден только забор? Как вы думаете?
 -Не знаю, - засмеялся он. – И вряд ли узнаю.
Глинистая, с глубокими колеями, ощерившимися острым щебнем подсыпки, дорога вдруг превратилась в приятный, муравой поросший даже в колеях проселок – началась исконная часть деревни. Черные бревенчатые дома с маломальски подмалеванными наличниками, ветхие заборы, «золотые шары» и яркие   георгины в маленьких палисадниках, редко стоящие развесистые старые березы, кривые поленницы…
-Далеко еще? – спросил Павел, прижимая свободной от сумки рукой вдруг яро завозившуюся под пуловером кошку.
- Отпустите ее, - посоветовала Мария.
 - А потеряется?
 - Она? Здесь?
Выпущенная, кошка скачками ринулась в ближний огород. Пес натянул веревочный поводок.
 - Тебе пока нельзя!- строго потянула его к себе Мария. – Дом покажу, углы пометишь, потом отпущу. В огороды – ни-ни! Вон туда пойдем, - показала Павлу. У бабы Зины дом хорошо стоит, всю реку видно.
- Как тут купаются? Берег высокий.
- Недалеко от дома сход – ложбинка есть. А внизу старая баржа полузатопленная. Такой кайф: с борта – нырь, вылез – на теплые доски лег… Дура я , дура, что раньше к вам не пришла, не ввела в курс: лето, считай, вы проморгали.
-Да нет, не сказал бы. Я отлично гулял по окрестностям и купался в хороших местах
- Но жить надо было здесь!
- А где бы я взял покупателей!?
 - Можно подумать, они косяком шли.
 - Н – да. Почему –то не шли. Столько денег вылетело на газетные объявления. Наверное, я непрактичный человек. Моментами я просто тупел, например, после бесед с управдомшей.
 - С Куксей отупеет любой, - утешила Мария.- Я даже не удивилась, когда узнала о ее победе. Она с вас, говорят, в полном объеме квартплату взяла за полгода. За пустую квартиру. Вам сколько лет?
 - Тридцать. А что?
 - Да уж можно бы сообразить, что в пустой квартире никто не платит за коммуналку. Судом, что ли, их прижать. Но ведь долго. Годы уйдут на разбирательство.
Между  тем мурава по пути загустела, вовсе окраинная нетоптаная улица пошла.
 - Вон ваш дворец! – простерев руку, воскликнула Мария.
« Дворец»  печально глянул сикось – накось заколоченными «глазами», скорбно скрипнул старым крыльцом.
-Задичало все, - проворчала Мария. – Отворяйте дверь.
 - А у меня нет ключей.
- Да на кольце они общем! Три ключа городских, один деревенский. А ключ собственно от избы висит  в сенях на гвоздочке. Давайте связку сюда : тут замок с небольшой изюминкой в характере.
Она копалась с замком, а он стоял на крыльце, ощущая темечком в двух- трех сантиметрах крыльцовую крышу, смотрел на пустую темно- синюю реку. Далекий противоположный берег был обманчиво досягаем для глаза, ярок, но не предметен – просто массивная белесая круча с полосой леса и какими-то строениями на макушке. Выше – небо твердым эмалевым куполом, без единого облачка – просто твердый свет. Воздух был невидим, но его было много. Мария тихо встала рядом…
- Красиво? – спросила шепотом через длинную паузу.
 - Да. – шепотом же ответил он.
- Сходите за водой вон в ту ложбинку, - вынося из сеней ведра, попросила Мария. – Песа своего возьмите. Сейчас я его ослобоню. Родник там. Псу залезать в водоемчик не разрешайте. Пусть пьет из ручейка. И не торопитесь.  Можете к барже сходить, посидеть. Я дом пока приберу. Печь затоплю.
 - Без воды?
- Кто сказал? Воды полно в дождевых бочках.
- А попить?
 - А термос с кофе? Словом, не спешите. Гуляйте час – полторы.
 Пройдя ложбинку и напившись из родника, они с Полом сели на чистенький, помытый дождями настил баржи, стали смотреть на реку и слушать, как тихонько шлепает вода в пробоине баржи, как шуршат по узкой полоске берега маленькие волны. Безветренно. И что, интересно, гонит к берегу аккуратно сложенную длинненькую волну? Ритм вращения Земли, что ли? Пес улегся, положил голову на вытянутые передние лапы, томно прикрыл глаза, Павел тоже лег на теплые доски лицом вверх, смежил веки.
«Ханина, явись! – приказал мысленно. – Допустим, лето. Мы приехали в родовое гнездо. Я на этюды, ты – варить обеды и греть творца видом своим – днем, теплым телом – в студеные ночи».
 «Ха-ха!» - не появившись, сказала Ханина.
…В июне он написал ей огромное письмо с подробным отчетом о коварстве домоуправш, стоимости коммунальных услуг и его рассеянности, позволившей кому –то, кто пришел в дом по газетному объявлению, уйти из него гнусной ворюгой: с прихваченным зонтом, что обидно, но не смертельно, и с бумажником, в котором, слава Богу, не было никаких документов, зато лежало две трети оставшихся на прожитье сумм. В чем он Ханиной, естественно, не признался: так, написал, недельки на две жизни денежек украли… Еще он писал, что у него «запой», подразумевая легкость руки  и радость в голове, когда он брался за работу. Он описал ей недавнюю удачу: шел берегом и в прибрежном леске наткнулся на табор! «Ты представляешь, - спрашивал он Ханину, - я еще не разучился писать портреты! Такая колоритная натура – кочевье таджикских цыган на Урале.  Я такой портрет девочки – цыганки намалевал. Нищенки. Такие глаза – непроницаемо – темные. Омут недетского горя.»
 «Сам ты омут! – ответила в кратком послании Ханина. – Ты вообще у меня  мужик – молоток. Башкой только гвозди заколачивать! Ты можешь представить, чтоб тобой описанное случилось со мной, если б я получила наследство? В общем, как знаешь, а мое терпение лопается.» Дальше шло: «Целую» и  пост – скриптум:»Если ты надеешься, что я вышлю что-то сверх этих 500 рублей, то ты дурак! Все!»
 Деньги пришли в один день с письмом. Еще пятисотрублевый перевод ему прислал отец с напутствием на бланке: «Сдай квартиру в аренду, поручи торги риелторам, возвращайся». Мудро и непонятно. А чего возвращаться? Кто плачет по нему в великом городе? Жена ? Ха-ха! Дети? Их нет и не будет. Ханина это знала, оказывается, со своих шестнадцати лет – с первого самодельного аборта. Еле откачали, бедную. «Дурочка была, ни в чем маме не созналась!» - так теща, изрядно клюкнув, причитала на кухне. В гостях была лишь раз, на вокзал вылетела практически непротрезвевшая: Ханина, придремавшая у телевизора, как раз во время этих откровений на кухню зашла…
- А зачем я вообще женат? – спросил Павел у Пола, садясь на настиле баржи и потягиваясь.
Пол затряс головой, вильнул хвостом и даже лизнул в щеку.
 - Ну, естественно, - усмехнулся хозяин, - ты, конечно же, любил самых достойных.
 Пол заскреб лапой нос, потом вообще сорвался за пролетающей мухой.
 - Это, может быть, жалость? – бормотнул Павел. – Ну кому она такая нужна? Многим? На час развлечений. Да и развлечения – то у нее… Ну, в ресторан сползает… Я, к сожалению, не зарабатываю на шампанское. Ну, на дискотеке ночной потопчется… Я не танцор, а она никак не может смириться с мыслью, что ей тоже тридцать. И в конце-то концов это ведь мало! Ну, размажут ей помаду поцелуями… я почему –то не люблю с ней целоваться. Господи, сейчас я вообще договорюсь до того, что и спать с ней не люблю. Тогда почему вспоминается? Неужели, она права, обзывая меня недоразвитым? Ни любви, мол, ни ревности – аж злость берет. ..
 Пес подошел, сунул голову хозяину под мышку, негромко тявкнул.
- Твоя правда, - встал Павел. – Нас заждались.
Дом был чисто помыт, застелен прилипшими к непросохшему полу домоткаными дорожками, полосато освещен, из-за того, что солнце лилось через щели в заколоченных досками окнах.. Павел поставил ведра с родниковой водой у порога, постоял, пошарил взглядом по тесаным бревнам стен, медово- коричневатым, с темными сучками и трещинами, с черно – коричневыми моховыми прожилками пазов. Русская печь, белая громада, занимала, наверное, треть площади, перегородок в дому не было. Подтопок – плита потрескивала горящими дровами, невидимая от порога, и что-то, шипя, капало на нее. Он разулся, прошел к плите, сдвинул эмалированную крышку с активно кипящего чугунка с картошкой.
Тут появилась Мария, аки богиня Флора – с руками, полными даров земли. Флора спихнула, ширкнув ногой о ногу, глубокие калошки, босыми ногами встала на половик.
- Вы пришли? Я думала, успею накрыть на стол. Потыкайте картошку вилкой: сварилась?
 - Сыроватая.
 - Где-то тут у меня чуни были, - зашарила  на печи. – Не прогрелся дом, холодновато ногам, Но чуни я найду, или не я буду.
 И ее унесло в сени. Павел сел к кухонному столу, уложил помидоры и огурцы аккуратными стопочками, удивительно стойко зеленый лук поместил букетом в литровую банку, морковь и редьку, повертев в руках, положил в настил, чернокорые бобовые стручки сгреб кучкой.
 - Оно  бы и неплохая икебана, - похвалила Флора,  подавая ему обрезанные старые валенки, - но все это  на салаты резать и тереть надо.  Суньте ноги. Не малы?
- Чьи это? – поинтересовался Павел, примеряя неуклюжую обувку.
- Это к нам соседский дедок в гости ходил. К бабе Зине десятилетия сватался. Нечего брови задирать . Мы с ней на пару числились перспективными невестами.
 - Вы тоже тут жили?
 - А как же! С семи лет по прошлый год.
 Вздохнула, доставая из кухонного шкафа миски для салата.
- Режьте помидоры и огурцы вон на той дощечке, а я вас в курс введу.
 Села на диван, подогнув под себя ноги.
- Основное достоинство усадьбы – огород в двадцать соток. Естественно, мы его весь не обрабатывали. Отдавали в бесплатное пользование соседям слева – Сидоркиным. Тоже горожане, но большая семья, мотоблок есть. Пять лет назад, баба Зина уже силенки теряла , а мне что-то замуж захотелось- мы вообще заявили себя барынями. Отдали  весь огород, но  стали пользоваться урожаем. Арендная плата. Так вот:  в этом году я эту арендную плату стрясу в вашу пользу. И вы вполне безбедно перезимуете.
- Маша, милая, я не собираюсь тут зимовать! – засмеялся он. – Найду покупателя…
- Не найдете, - уверенно сказала она. – Вы , поди, думали, что грех в квартире? Приходят, смотрят, обещают  оформить документы – и пропадают…. А дело в том, что весь первый этаж пасет фирма, у которой небольшой пока магазин в левом крыле. К вам приходил такой вертлявый, хитроглазый и элегантный?
- Платонов, что ли?
- Ах, он представился? Да, Платонов. Что предлагал?
 - Копейки.
- Вестимо. Мой первый муж. Вернее, бывший муж. Краса окрестности. Вот тут познакомились , через две избы  каждое лето жили. Местный берег помнит наш первый поцелуй. Сейчас краснокирпичную грабазину на окраине ставит. Новый русский, чтоб вы знали, со всеми вытекающими отсюда последствиями. То, что я сопроводила вас, думаю, ему уже доложено, так что возможны эксцессы. Вот поэтому я и ввожу вас в курс нашего затяжного романа. Чтоб вы потом ничему не изумлялись.
 - Странно вы рассказываете о первой любви.
 - Потому что любовь была странная, - прищурила она глаза. – Вообще не жизнь – спектакль! Я так его любила когда-то, что, уезжая в Ленинград, всю дорогу плакала в железнодорожную подушку… Я что –то думаю, что для того, чтоб любить, надо не знать. Ну, этого человека не знать, а просто выдумать. Сейчас вспоминаю себя и даже странно: я? по нему? плакала?
 - А что вас развело, собственно?
- Деньги, наверное.
 - Он укорял вас непрактичностью?
 - Что вы! Он настаивал, чтобы я была непрактичной! Ему манекен был нужен, красиво наряженный и с приклеенной восхищенной улыбкой. Ограненный шейпингом бездетный манекен. И вроде не дурак, но сгноил меня за полгода намеками на то, что я плохая новая русская.  Вот и пришлось плюнуть на теплые воспоминания и подать на развод. Еще год канителились – развода не давал, да работу найти не могла. Просто по следу шел и работодателей запугивал.  И мать запугал, чтоб домой обратно не принимала. Та от страха замуж пошла и из города уехала аж в Израиль… Ну ,я быстренько в освободившуюся квартиру заселилась, и тренькай, Паша, в отключенный звонок и телефон. Его как вас зовут, а в остальном вы очень разные
- А жаль! Я бы, может, неплохо справился с ролью миллионера.
 - Молчите, иначе вся моя симпатия к вам завянет, не успев расцвести.
- Значит, у вас родственники в Израиле?
- Интересуетесь , видимо, прав ли был ваш пузатый мэтр, что прозрел во мне Мадонну? Не, мы посконныя русаки.  Ой, отодвиньте чугунок к краю плиты, опять что-то кипит там, а уже не надо, картошка разварится. Вон там возьмите в уголке ухватик и передвиньте. Так вот, я пять лет Платонова и далее ею буду. Кто в школе жил с кличкой  Конина, тот благозвучие сильно ценит! Хорошо звучит : «Мария Платонова», согласитесь. Стоп! Не опрокиньте чугун, дайте лучше я.
Она подошла к плите, взяла из его рук ухват и ловко перенесла бокастую посудину на стол, потыкала вилкой уварившуюся картошку, слила воду, отодвинула Павла от стола, быстро докрошила, заправила салаты, уложила в разномастные тарелки. Сели обедать.
- А вашу жену как зовут?- спросила Мария, освобождая крупную картофелину от кожуры.
 - Лариса Ханина.
 - Благозвучно, она права, что на девичьей осталась.
 Посмотрела, как он колупается со своей горячей картошиной, придвинула его тарелку, ловко ошкурила три картошины, пододвинула тарелку ему.
 -Спасибо!
- Ешьте на здоровье.
Засыпанная укропом и резаной петрушкой, экономно помазанная сливочным маслом, картошка показалась вкусной, как райское яблочко А салаты – огуречно – помидорный и морковно – редечный  - вообще язык проглотить!
   - Маня, - раздалось под окном. – Ты приехала, что ли?
 - Мужнина бабка, - слегка поперхнувшись, сообщила Павлу Маня и отправилась на крыльцо.
Вернулась с литровой банкой молока и сурово сведенными бровями. Остывшую картошку доела  без аппетита.
- Не люблю, когда старухи плачут! – Ответила на Павлов вопрос « в чем дело?». – Ай, не берите в голову, вас это не касается. Меня другое волнует: что –то арендаторов нет и нет. Суббота, полдень, огород убирать надо. И никто не приехал. А самое бы то картошку копать.
 Помыла Маня посуду, наполнила плошку провизией для где-то бегающего сеттера, плеснула молочка в блюдце для кошки, увлеченно охотящейся на немеряных сельских угодьях, повернулась к поклевывающему носом над романом Вальтер Скотта Павлу.
- Я что думаю: если мы ее, арендную, выроем, то будем правы и облегчим жизнь хорошим людям.
-Я же объяснил, что она мне не нужна, - заотбивался от труда художник. – Пойду прямиком в фирму, поговорим с поднятыми забралами.
-У них нынче на цивилизованное расселение денег нет. Они нахимичили с соседним подъездом: какие –то квартиры под съезд по дешевке купили с нечистыми документами. Судятся. До нашего подъезда раньше начала нового года не дойдут. А потом еще со мной барахтаться будут: я не хочу в новостройки ехать. У меня школа под боком, ну, гимназия, где я тружусь. Опять же бойлерная, где дежурю сутки через трое, в двух остановках.  И шить надомно  мне местные стены  помогают: в новых домах звукоизоляция дрянная, меня соседи  со свету  сживут, если я машинкой после одиннадцати затарахчу.
Он уронил книгу на колени, обмякло растекся по старинному диванчику с высокой спинкой и круглыми валиками: вот это да!
- А как вы думали, иначе выжить можно? – поинтересовалась Маня. – Конечно, панель городская лежит непосредственно под моими окнами, но я люблю делать только то, что хорошо умею. Поэтому я преподаю, шью и дежурю в бойлерной!
 - Ну,  я не знаю! С вашими внешними данными…
- Замуж выгодно выйти? Я там была, и мне не понравилось! Короче, вам еще и дачу надо продать, а это тоже время.
-Да кто ее купит? Домишко –то…
- Дом прекрасный! – сказала Маня убежденно. – Но цена ее действительно не в нем, а в участке. И вам его катануть труда не составит. Единственное, надо было это делать по весне. В сентябре мозги людей работают не дачно.
- И сколько можно взять? За участок.
 - Ну, полагаю, половину-то стоимости квартиры вы бы могли тут взять, если бы на нувориша напасть да раззадорить его видом  из окон на реку и заречье. Торгануть простором, сыграть на захватнической психологии. Это ж такие фигуранты!
 - Мне не найти в себе талантов, чтоб одурачить фигурантов.
- Хорошо говорите стихами! – восхитилась Маня. – Вам бы еще драматический талант, амплуа героя – победителя. Но,  чую, чего нет, того просто так из-за пазухи не достанешь. Какой-то вы унылый, вернее, упадочный… Жизни побаиваетесь – такое вот впечатление.
 - Вы часто критиковали Платонова?
 - С какой стати? Он был мой муж. Скажу «дурак» - получусь «жена дурака». Это как в потолок плевать: на тебя же и шлепнется. Полгода молчала, потом сказала : извини, но я тебя больше не люблю, и все дела. Однако мы заболтались. Вы как хотите, а я пошла в огород.
 Он тоже пошел. И долго рыли картошку молча, только  под ее отрывистые замечания: «Дальше лопату ставьте, не надо клубни резать», «Ближе! Видите, мне руками царапать приходится, полгнезда не зацеплено», «Все, можно ведро нести», «Не сыпьте высокой кучей, ее ветерком и солнцем обсушить всю должно».
 Арендаторы не приехали и к вечеру. Картошка ночевала в огороде, закиданная ботвой и старыми половиками. Порядком измученный белоручка – художник спал на бабкиной железной койке в избе. А Маня спала неясно где: Павел в сон провалился как раз под ее заявление : «Надо в гости к бывшей родне сходить».
 Ночью снился питерский дом, Ханина, замаскировавшаяся на сей раз под Марию Платонову. Будто копает Павел с женой картошку во дворе, на огромной круглой клумбе, вечно полузатоптанной кошками и собаками. « Ты кто?» - спрашивает Павел у бойко копошащейся в земле жены, «Ты че, дурак совсем уж?» - отвечает та , и он понимает: да, это Ханина, хотя с виду Мадонна.
- Вы ночевали у бывшей родни? – спросил он за утренним чаем.
-Нет. – повела на него Маня библейскими глазами. – У меня светелка на чердаке. Так спится в ней! Особенно, когда дождь или ветер. А какие сны  снятся! Лучшие из моих снов.
- Что снилось нынче? – улыбнулся Павел.
- А вот нынче ничего интересного, - ответила Маня, зевнув и прикрыв рот ладошкой. – Вы, ваш зоопарк, как мы шли сюда. Еще увидела, что купались – ну, это чушь. Вы тонули, я вас спасала. Пес орал: «Тяни, тяни его!» Отчего его зовут Пол?
«Надо же! Мы друг другу приснились. Это здорово! Или чушь, как она говорит?»
 - Когда я подманил его первый раз, он хвост держал поджатым. Я говорю: посмотрим, какой у вас пол. А он расслабился и заюлил. Словом, откликнулся, как на кличку.
- Какой счастливец! Понимает слова не буквально, - резюмировала Маня и насторожилась. – О! Машина. Соседи приехали. Ну, допивайте чай, да пойдем знакомиться. И на всякий случай рекомендую, не встревайте со своими заявлениями, что вам завтра на поезд. Практичней надо быть, практичней!
« Я ей не муж, вот и пилит всласть», - неожиданно для себя обиделся он.
 Подошли к соседскому крыльцу. Арендаторское семейство – семь человек – готовно высыпало из дому.
-Всем привет! – сказала Маня.- Это Павел Андреевич, бабы Зины внук. Так что продуктовый налог привезете ему. По старому адресу.
Глава семейства степенно кивнул , протянул Павлу крепкую руку: «Петр Иванович я, будем знакомы».
 Маня обратилась к хозяйке:
- Тетя Валя, огурцов и помидоров можно по пять банок.
- По десять дам, - глядя на них с крыльца с умильной улыбкой, заявила уютная дородная хозяйка. – Нынче урожай, до дуры всего закатали. Ну, остальное не перечисляй:  все по уговору завезем. Слышь, Марья, нынче бобов много садили. Возьмешь? Только лущи сама.
- Возьмем. Там мы вчера картошку нарыли, поболее тридцати ведер. В куче лежит
- Это вам мерси! – помахала рукой тетя Валя. – Домой-то когда собираетесь?
- А с обеда, наверное. Мы б еще вам помогли, но Павел Андреевич с непривычки сильно руки смозолил. Так что я уж ему окрестные виды покажу. – все ж первый раз человек – да и отбудем. А вы не обессудьте.
- Да что ты, Марья? Какой суд? Про бобы не забудь. Я Славке прикажу, он надергат, к заднему крыльцу бросит, а ботву потом на гряды кинешь. Федя зароет мотоблоком. Идите, гуляйте! – закончила аудиенцию тетя Валя в  почтительном молчании семейства. Пятеро ее здоровенных детей и словечка не вставили, лишь улыбались приветливо из-за материной спины да рукой на прощанье помахали.
-Они не немые? – отойдя от крыльца, поинтересовался Павел.
 - Это же самое они сейчас думают о вас, - рассеянно ответила Мария.
Спустились в ложбинку, ведущую к реке.
- Как вы мозоли мои разглядели? – спросил Павел.
- Вы ложку за ужином еле-еле держали.
- Постыдно, конечно? – полувопросил он.
 - С какой стати?  У всякого свой труд и по труду руки. Дядь Петя рисовать не годен, вы в токари на завод не годитесь – все нормально, - сказала Мария, карабкаясь на склон ложбины за невзрачным цветком. Долезла, руку протянула – и назад без ничего скатилась. – Смысла нет рвать. Если б тут пожить, а до города не довезти, завянет.
 Посидели молча на настиле баржи, потом пошли узкой песчаной каймой вдоль реки тоже молча. И далеко ушли. До леска, окаймляющего берег залива.
- Обходить залив далеко, - сказала Мария, садясь на обмытое водой, полузатопшее в песке здоровенное бревно. – Лесок не грибной, чаща еловая колючая. Хотите, ступайте один дальше. А я тут посижу.
 Павел сел рядом, вытянул, как она, ноги, запрокинул голову и закрыл глаза. Солнце ласково погладило лицо и шею. Плеск воды то ли убаюкать попытался , то ли сердечный ритм полечить. Тишина была во всем мире, покой и сладкая грусть.
- Какое – то странное чувство, что эта осень – последняя в жизни, - произнесла Мария, не открывая глаз. – Я , должно быть, старею.
Он покосился на ее гладкую щеку и нетуго сплетенную косу, с запрокинутой головы узмеившуюся в песок.
 - Если я вас поцелую… - сказал.
 -Ой, только не надо!  - не размыкая глаз, поморщилась она. – Я хотела вас похвалить: вы первый, мол, кто не портит пейзажа. Я тут в такие дни хожу одна. А шла с вами, и вы меня не раздражали ни болтовней, ни пижонством, ни сексуальной озабоченностью. И нате вам!  Подумайте о чем – нибудь хорошем!
-Например?
- О том, что напишете много –много… великих картин, - посоветовала она насмешливо.
- А вы о чем будете думать?
- О том, - вытаращившись, повернулась она к нему, - как напишу о  вашем творчестве гениальную монографию – просто бестселлер!
 - Я напишу ваш портрет, - засмеялся он, - у вас просто удивительные глаза.
 -Мне позировать, закатив их в молитвенном экстазе под лоб?
- Нет, смотреть, как сейчас. Когда солнце падает сбоку – это крыжовник, зеленый до оскомины. Вы знали это о своих глазах? Будете позировать?
- А у меня время есть? – ответила она зловредно. – А у вас оно есть? У вас без портрета есть великая цель – реализовать ваше наследство и смыться быстренько. Или вы предложите мне ездить на сеансы в город на Неве? А?
- Вам какое из ваших имен больше нравится?- отвлекающее вопросил он, имея в виду провести некое тестирование. – Мария, Маша, Маруся, Маня, Марья?
- Еще Манефа и Манютка, - подсказала она. – Много вариаций, плюс импортные Мэри и Мари. И нравятся все. Я вообще вся себе всегда нравлюсь и в зеркале и в отстраненном самосозерцании. Земле повезло , что я ее топчу! Дальше что?
- А на что вы рассердились, Мэри?
- На вашу дурость, Пол. Хочешь целовать – целуй, а не рассусоливай. Что вы вытаращились? Я вовсе не про наш случай. Это универсальный совет на все случаи жизни.
 Встала и пошла к дому, старательно ставя кроссовки в старые зарифленные следы.
 Он остался на бревне. Смотрел вслед: оглянется, позовет? Нет, ушла, не оглянувшись.
 Посидел на бревнышке с час, чиркая подобранным прутиком песок абсолютно бездумно. И удивился, когда встал, чтобы уйти: среди загогулин и почеркушек разбросанными буквами стояло «Мария» и огромный восклицательный знак.
- Собаку свою не встретили? – спросила она хмуро, посиживая на заднем крылечке дома с чуть не полной кастрюлькой начищенных бобов, в окружении черно-пятнистой бобовой ботвы. - Кошка ладно: в следующую субботу приеду, ее заберу. А неделю она на подножном корме проживет, только толще станет. Но пса надо найти.
 - Я есть хочу! – воззвал он к милосердию. – И потом: его –то я найду, а сам потеряюсь?
-Где тут теряться? Река отовсюду видна, и не за сто же верст пес удрал. Пошукайте по деревне. Я бобы поставила варить, как раз доварятся.
Он послонялся по улицам, посвистел, покричал. На свист и крики вылезла из чужих огородов Василиса – сытая, довольная, вся в репьях. Взял ее под мышку.
 - У , чучело! – упрекнула Марья  кошку. – Состригу репьи – уродкой будешь.
Василиса с видом « а мне все равно» прошла на крыльцо, шмякнулась на солнечное пятно, зажмурилась и вытянулась – лапы вбок, хвост наотлет.
Отобедали бобовой кашей и салатами, запили скромную трапезу чаем с молоком.
- Вы как хотите, а я  поехала домой, - перемыв посуду, сообщила Марья. -   У меня дела. Кошку могу взять с собой для облегчения вашей участи. Сумка, учтите, будет тяжелая: насовано местных даров. Бобы, так и быть, унесу.
Как сказала, так и сделала. Он растерянно сел на крыльцо: день как-то померк, небосвод снизился. И в чем смысл его деревенского сиденья? Пойти снова поискать злокозненную псину? А если Пол, наплевав на городскую цивилизацию, опять решил задичать? Скорей всего  так и случилось – и значит, он сейчас может встать с крыльца и, цапнув сумку, быстрым шагом еще догнать ее. Ну, далеко ли она ушла? От силы вышла на пыльный большак.
 -Эй, - крикнула Марья, открыв дверь подъехавшего «Лендровера» - Я его встретила. Он сзади сидит.
 - Кто?
- Пес, естественно. Заприте двери на засовы и замки и поехали.
За рулем сидел тезка – Платонов, что неприятно кольнуло, хотя с какой стати? Бывший муж любезно везет бывшую жену в город из деревни. Обязательно ли для этого любить друг друга или ненавидеть?
-О! Это вы? – восхитился Платонов.- А я собирался как –нибудь к вам заскочить, поинтересоваться, как дела. Что за суммы предлагают? Возможно, мне удастся что-то скорректировать в сторону повышения наших предложений. Жизнь – это компромисс. Я это понимаю.
- А понимаешь, так дай ему среднегородскую цену, - хмуро сказала Мария.   – И не виляй всеми членами предложения. И еще: он дачу продает.
- Громко сказано: дача! – помотал головой Платонов, пулей несясь по мураве – только куры врассыпную из –под колес!
- Вестимо: настоящая дача – это твой караван – сарай с видом на затон с ржавыми баржами. Хотя пардон: их тебе загородит забор. Ты будешь созерцать, если подпрыгнешь, всего лишь трубу хлебозавода в пригородном поселке.
 - Я вполне сознательно сел именно на свой участок, - хладнокровно пережил насмешку Платонов, сбавляя скорость на рытвинах глинистого спуска.- Там гектар, а не двадцать соток.
 - С умным человеком трудно спорить, - без улыбки согласилась Мария-. Но с его участка перед глазами одна преграда – круча на том берегу, а до нее километров пять.
- Ну уж – пять! Да  я в десятом это место переплывал.
 -Не ври.
 - Да! А Филин Серега и Венька Сырвачев сопровождали меня на лодке. Часа два , не более туда скреблись.  Обратно вернулись на веслах.
 - Уважаю! – ответила Мария, не заводясь. – Хорошо, до того берега пятьсот метров.
- Ты че? Я с какой скоростью, по- твоему, плыл?
- С той, с какой плывет дерьмо без паруса. О чем ты споришь с неделовой горячностью? Тебя хотели, как человека, попросить об единственном : поищи в своих рядах, вдруг кому –то нужен не гектар «зоны», а достойный вид из большого окна.
- Нашла дураков! Дом обчистят на счет айн – цвай- драй. Там же окраина безнадзорная.
- Ну, рассуди: тут вас скапливается кучка. Не проще ли, чем дрожмя – дрожать скинуться на охрану? И остальные дачники тоже бы по копейке платили -  в дома-то зимой ко всем лазают. Ты сказал, что будешь тут жить как в загородном доме: дед с бабкой, мать с отцом – это ведь тоже охрана.
 - Кто сказал, что я …
-А—а-а! Извини, не поняла, что ты их оставляешь на исходных рубежах. Кстати, бабка жаловалась, что дед болеет. Но-шпу купить не на что. Я ей сотенную дала. Вернешь?
-Да сей же момент, плюс процент за сердечное участие! – полез Платонов в карман за бумажником
- Я вообще-то сердечным участием не торгую, но две твоих сотни возьму. Вторая пойдет на благотворительность: вот этой кошке и собаке витамины куплю.
Платонов оглянулся на пса и хозяина с кривой улыбкой.
 - А чего улыбаться? – построжела Мария. – Хозяин из-за тебя  на мель сел. Чуть не полгода тут живет! Пишет наши вшивые пейзажи, чтоб квалификацию не потерять .В конце концов ты подумал о его жене, истосковавшейся по красавцу – мужу?
Платонов в зеркало заднего обзора внимательно изучил лицо пассажира: красавец?
- Не округляй глазыньки! – приказала Мария. - Пока я тебя любила, для меня красивей тебя не было, вот и для нее – тоже.
- Ну, если так,.. –согласился Платонов. – Ах, пылит в нос , таратайка! – разозлился на русский джип «Ниву» с ревом кинулся на обгон.
-Ой, Платонов, - чихнув, закрыла окно Мария, - не увидеть мне тебя импозантным стариком! Расшибешь ты голову о верстовой столбик.
 - Накаркай! – оборвал Платонов. – Слушай, Манефа, а я че-то рад, что мы расстались: ты такая зануда с годами стала.
- Все течет, все меняется, - философски сказала Манефа. – Ну ты притек мозгами к проблемам баб Зининого внука? Она тебя, заразу, любила, пока окончательно не разбогател. А это самая святая любовь – бескорыстная.
 Платонов задумался, аж скорость снизил. Молчал – молчал…
- Ой, скажу честно, вариантов не будет, пока виллу не дострою. Потом съеду, освободится моя четырехкомнатная – ее продадим, на деньги расселю тебя и заплачу этому.
 - Верти мозгами сильно – я из микрорайона ни ногой! – предупредила Манефа. – А с дачей как?
 - Ну, поищу придурков, хотя, считаю, их практически нет. Портреты пишете? – поймал Платов в зеркале взгляд Павла.
- Пишу.
- Магарыч за услуги такой – я в полный рост.
 -  В позе Наполеона, - кивнула Марья. – Краски, холст, подрамник – за твой счет. Плюс гонорар – от десяти до двадцати тысяч.
   - Ого!
- А ты считал, это за красивые глазки делается? Ой, Господи, темень непроходимая! Да хороший портрет разве столько стоит? Скажите, Павел Андреевич!
- Мария, я вообще не готов говорить на эту тему.  У меня же здесь ни мастерской, ни мольберта. Я приехал с этюдничком. И настроение, если честно, аховое. А для большой работы нужен, согласитесь, настрой, - небрежно- лениво  и очень талантливо сыграл «мазилка» Рафаэля.
Мария оглянулась, глазами подтвердив: молодец!
Платонов врубил музыку: аж ушам стало больно от стереозвука, кошка и собака завозились. Мария протянула руку, привинтила мощный водопад. Платонов было собрался вернуть музыкальный разлив, но Мария сказала:
- Коли так, высади меня вон у той остановки! – и положила ладонь на ручку двери.
 - Да ладно, едь, - сник Платонов. – Не понимает, рок не может быть тихим, - пояснил остальным пассажирам. – Он должен кровь заводить!
 - И в кишках копаться, - продолжила мысль Мария. – Но только у того, кто на это согласен, иначе все это элементарный садизм.
- Во, я говорил: ты стала зануда – занудой.
- Ну, если тебе от этого сладко, так и думай, - согласилась Мария. – И скажи – ка  все – таки поточней, когда кончишь стройку своего Тадж – Махала.
 - Смотря как пойдет внутренняя отделка.   Кстати, я не намекаю, а предупреждаю, - голос Платонова залукавился и помаслянел, - я люблю взаимопонимание полов. Так что, где мне , Манютка, хорошо, там и …
- Пять тысяч сеанс, - хладнокровно кивнула она. – И считай, что ты уже занесен в очередь. Десятым.
-Тьфу на тебя! – взъярился Платонов. – Всего ожидал, но не такой скабрезности. Еще детей учит!
- А ты считай, что в эту минуту с тобой говорит  оператор бойлерной, и как гражданину тебе полегчает.
 После  этого до подъезда молчали. Из машины Манефа вышла – руки в брюки. Пошла танцующей походкой. Скрылась.
 - Гадюка! – искренне сказал ее бывший муж и затосковал взглядом. – Как портятся люди, я не знаю! – пожаловался Павлу и под сердечную смуту помог донести до дверей самое тяжелое – сумку. Павлу досталась лишь кошка да полиэтиленовый кулек с бобами.
 Проходя мимо почтовых ящиков в подъезде, Павел заметил что –то беленькое внутри. Вернулся с ключом, добыл счет  за квартиру.
… В июле Ханина  отчиталась, как съездила в отпуск. В актерский дом творчества в Ялте. Море было так  себе – холодное. Только и побаловала душу, что раз пять купнулась в теплом бассейне не на своей территории. На чьей – Ханина не уточнила. Зачем – то подробно указала цены на все фрукты на рынке и стоимость  морской вечерней прогулки. Благодушно, видимо, настроена была, хотела порадовать старанием при письме, объемом написанного приятно удивить, а писать-то оказалось не о чем. Что поделаешь: не совпадают информационные поля, на которых они пасутся – каждый по отдельности.
Но он тогда с удовольствием перечитал ее письмо, улыбаясь и хмыкая, и даже представил Ханину в Никитском ботаническом саду – на персиковой огороженной плантации, куда она ходила « как Венера в рай» с  какой-то мифической подругой без имени. Ханина так и писала: «Подруга сказала, что я как Венера в раю». Картина в мозгу Павла сложилась причудливая: сложный Кранах – Дюрер: яркие фрукты, обильная листва, а  Венера – анемичная бабенка с отвислым животом – моль, с точки зрения нынешних эстетических идеалов… Ноги от бедер резко идут под углом к  щиколоткам…
То ли дело вид ног и бедер Марии Платоновой, подумалось ему, и он  чуть не выронил из рук  квитанцию, добытую из ящика как возможное ханинское письмецо – с волнением и предвкушением добытую. Это что получается? – два дня знакомства – и готов ?!  Готов предлагать свои лобзания на берегах, готов любоваться ногами и бедрами, выглядывая из чужого «Лендровера»? Да  когда с ним такое было –то? И главное – зачем? Бог ты мой Да все его Любови были трагедиями, если вдуматься. Бездны унижений… Ему вспомнилось чувство тоски  и чисто физической боли меж лопатками и под ложечкой, когда его большая школьная любовь стояла в коридоре у окошка и прощалась с ним  словами простыми и нелепыми: «Не ходим никуда… Только на выставки. Ты, прости, какой-то ненормальный. Мальчик должен быть мальчиком, а ты … экскурсовод. Надо мной все смеются, между прочим».
Во студенчестве он влюбился в натурщицу, ценившую в нем «несовременность».  «Это прекрасно, - говорила любимая, - что ты не предлагаешь переспать». Как потом выяснилось, спала-то она со всем остальным курсом … И тоже  болело сердце и мучала злая бессонница. И переспав с ней, ничего внутри не залечил, хотя народ уверял : полегчает.
Потом появилась  Ханина, мудрая лимита. Вот кому трепетных Офелий играть и верных Дездемон! Он ее считал своей жертвой- такая была  наивная, неземная – доверчивая…Сестра Ирка ее терпеть не могла: очевидно, бабы друг друга хорошо видят насквозь. Вздохнет , бывало, Ирина после визита « скромной девочки»  и скажет: «Пашка, у нас плохая семья, хотя тишь и гладь снаружи. Но никто никого не любит по -  настоящему. Не женись на этой лисе по ошибке: ты добрый и беззащитный, ты будешь мучаться. Она, если хочешь знать, вообще никого любить не умеет, даже себя».
А умеет ли вообще кто-то кого-то любить? Он задумался, сидя на кухонном табурете и глядя в окно. Странный свет был за стеклами – золотисто – желтовато- голубоватый. А , догадался он, это осенний клен, как фильтр, просеивает солнце и небо. Что ж это грустно – то так? Действительно, как будто последняя осень в жизни…Он резко встал, пошел в комнату и вдруг увидел на вешалке куртку Марии, оставленную тут вчерашним утром. Неожиданная острая, тоже похожая на физическую боль, кольнула радость: сейчас он пойдет к ней, увидит прозрачные глаза, услышит голос…
-Кто там? – с длинной паузы после его звонка спросила Мария из-за двери.
- Вы куртку у меня оставили! – радостно, просто по-дурацки сказал  он.
- Давайте сюда! –в приоткрытую дверь высунулась рука, ухватила куртку за ворот, дверь захлопнулась.
Утром Павел увидел Марию в окно: шла в темно – синем костюме с графически четкими довольно широкими белыми оторочками на рукавах, карманах, лацканах, подоле пиджака и юбки, в туфлях на высоченном каблуке, с дипломатом в левой руке, с косой, свернутой узлом на затылке. «Играем роль столпа просвещения!» - догадался он и посмотрел на часы: полвосьмого. Значит, по утрам можно без риска для самолюбия нарисоваться перед ней хорошим человеком, выведшим во двор песика и кошечку.
День он провел за рекой: писал, но как будто всего лишь по обязанности, ивовую, тронутую желтизной, ветку над водой. И ветка получилась дрянь, и вода- как взболтанная ногами прохожих грязная лужа. И руки болели от мозолей, налившихся сукровицей.  И вспоминались сплошь нелепицы, вроде дикой сцены после домашнего ремонта, когда Ханина орала: «А на хрен я обои английские под шелк покупала, если ты опять свою мазню по всем стенам развесить собрался! Ой, я не моху, меня разорвет сейчас!» Он вылетел на балкон, стал, широко размахнувшись, кидать этюды во двор. Ханина по окончанию этой  работы его на балконе сменила, крикнула кому –то вниз: «Эй ты, не лапай не свое!»   Затем, развевая полами кимоно, она пересекла комнату, где он сидел, сжав кулаками щеки до боли, в ее «харнитурном» кресле.
Вернулась Ханина не скоро и с горстями разномастных купюр… Все – таки действительно надо уметь жить: этюды, которые он и товарной продукцией –то не мыслил, хотя многие нравились ( необрамленные, наскоро крытые темперой и маслом картонки, фанерки, куски пластика и древесно-волокнистой плиты – он частенько подбирал этот материал возле мусорных баков из-за безденежья)     Ханина распродала по цене, не ниже той, за какую ему удавалось продать тщательно проработанные и подписанные произведения!
   Этот факт потряс и ее: мужу было разрешено     оставшимся  невыброшенным завесить коридор, хотя там тоже были английские обои. Под шелк. Он их сам купил и был в свое время обруган, но вышло славно. И Ханина была стопроцентно права, чтоб ко всему вывешенному он сделал неширокие белые рамки из недорогого штапика. Потом она очистила и коридор: впарила все, похоже, за приличные деньги родному косметическому салону.   Салон оклеился, как их коридор, в серо – белое в полосочку, и стало там «интелихэнтно», надо думать.
 Ему хотелось посмотреть, что и как там висит, но он не пошел. Не любил он ханинскую работу, увидев ее всего разок – другой.  Лежит на высокой железной кушетке( или хирургическом столе?) под ярким светом какая- нибудь с двумя подбородками, с мешками под глазами, черными точками жирных угрей, сальные волосы прилизанно сдвинуты, перехвачены у лба эластичным бинтом, простыню топырит мягко растекшаяся грандиозная грудь и твердое пузо, и вякает лежащая, стараясь не сильно шевелить губами: «В Париже в этот раз в таком позорном отеле жили, аж не пойму, что у него за звездочки. Погода жуткая была. Грязища кругом – мусорщики бастовали. А на Майорке мне понравилось. Такое обслуживание: мадам – мадам… Парни очень красивые – и официанты, и прислуга в отеле. А х-х-х!»
Ханина внимает, не отрываясь от дела: обмотанными чистым бинтом пальчиками выдавливает угри, в паузах повествования приговаривая: « Не больно? Как интересно! Вы, Алла Львовна, себя  запустили, уж простите. Когда вы у нас были последний раз? Так нельзя! Вот терпите теперь. Вам сколько сеансов назначено? Хорошо! Даже отлично!    Мы с вами сегодня половину лица пройдем. Нет-нет-нет, торопиться не будем. Я не хочу, чтобы кожа воспалилась!»
- Ларочка, - вякнет – квакнет обрабатываемая, - вы просто ангел!  Я на Майорке в салон ходила, потом думала: дерматит, сволочи, сделали! 
- Это естественно, Алла Львовна, естественно! Разве можно в чужие руки лицо отдавать? Они же ничегошеньки о вас не знают. Ну, продолжайте: а потом вы куда поехали?
Он собрал этюдник, сжевал прихваченный из дому ломоть черного хлеба и огурец, запил крепким  чаем из термоса, посидел на прибрежной коряге, посмотрел, как бесшумно и бесцельно кружат две чайки. « Уеду, - решил, - уеду, пока деньги на билет есть, пока способен вспоминать Ханину вот такой: в коротеньком голубом капроновом халатике, сквозь который светится беленький бюстгальтер и наикоротчайшая беленькая юбочка, с платиновой прилизанной коротенькой стрижкой, с персиковым лицом, на котором незабудками цветут глаза и алым маком – губы, и вся  ее субтильная фигурка – упрек и зависть той халде, которой она, как ангел, помогает превратить в лицо ее сальную сытую харю. Лариска!  Кошка моя взбалмошная, Ларочка!»
-«Х-хха! – сказала Ханина, сгустившейся голубизной и тенью белого облачка мелькнув на берегу. – Сначала проверь, а не ждет ли тебя какой-нибудь мой сюрприз».
Он позвонил с междугородки поздним вечером, дав Ханиной время на все, что может задержать работающую женщину по пути домой.
 - Да! Я вас слушаю! – ответил на его «Алло!» мужской грубый голос, потом была какая-то тихошумная, нечленораздельная пауза, и трубка тоненько предложила : «Хаварите, я вас слушаю!»
- Это я, - сказал он хмуро. – У тебя гости?
- Нет, - без всякой заминки ответила она. – Это я басю: тут какой-то псих повадился звонить. Ответишь «Да» , и сразу начинает лепить, как по секс – телефону. Ты что хотел мне сообщить? Квартиру продал, да?
- Нет, не продал. Произошла небольшая заминка. Все наладится, но не раньше Нового года. Так что я иду, можно сказать, на вокзал за билетом.
-О-о-ой! – разочарованно протянула любимая. – Потом опять ехать, опять деньги тратить… Слушай, я сижу вся в долгах. Подсуетилась – заменила машину. Старушку, конечно, пришлось купить, но «Татра – Форд». Просекаешь? Мани – мани брала под твое победное возвращение. А ты приедешь без копейки. Меня кредиторы сожрут! Сиди уж там.   Навру чего-нибудь.  А если тебя увидят – как врать?
- Может спросишь, не  соскучился ли я ?
- Иди ты на фиг! Ой, я больше не моху! Да если бы ты меня хоть чуточку, хоть на мизинчик как жену уважал!
- Лариса, что ты заводишься? Это ведь смешно – ругаться по телефону.
   Она вдруг взвизгнула – хохотнула, как будто кем – то нечаянно царапнутая, потом произнесла окончательно и серьезно:
 - Павел, запомни: без этих денех ты мне не нужен. Делай выводы сам, уже не маленький. Можешь ехать, но не обижайся на встречу. Я тебя, дорохой мой, немало баловала и на ручках носила, пора, мальчик, и самостоятельно ножками ходить.
    Он повесил трубку , не уточнив, что имелось в виду как «баловство и ношение на ручках». По пути к дому все думал, был ли у нее кто-то   или поверить заявлению «Это я басю». Вернуться, проверить еще раз, какой голос откликнется, но кто ей помешает и второй раз «пробасить»? Выхода –то нет: рано или поздно он вернется в Питер, в этот дом, эту квартиру, потому что ничего иного у него просто нет и не будет. Ну, разойдутся… А куда бежать обоим? У нее тоже другой крыши нет… Чертова бедность! И какой ляд их такую ораву учат «на художников»?  Ни мастерской, ни персональных выставок, ни творческих командировок.      Даже в этом захолустье есть своя академия! В нищей стране, не имеющей привычки к такой деликатесной продукции, как подписанная картина на стене, в обыкновенном доме, в типовой квартире… Репродукцию « великих» еще способны повесить… И «Юдифь» Васи, черт возьми, как его фамилия, если б вспомнить… Ну как жить?
Во дворе дома уже при подходе к подъезду перед его взором нарисовались два ханурика с наглым «закурить есть?»
 - Пошли на хрен! – отрезал Павел.
 - Че-е-е?
 - Валите оба! А то я сейчас поинтересуюсь , который час! – угрожающе прошипел он и сделал шаг навстречу, и приятно удивился, когда парочка, переглянувшись, сгинула за угол.
Вот это все – таки поступок, плюс две сигареты сэкономлены, - хмыкнул он про себя
Закурив на кухне «Приму», не отданную врагу, он посчитал деньги, оставшиеся от демпинговой торговли сукнами и швейными машинками,  и тяжело задумался: надо изобретать какой-то способ заработать на жизнь. До Нового года на эти копейки не протянуть. Опять нехорошо подумалось про кошку и собаку, смирно посиживающих возле своих пустых  плошек.   Накрошил в плошки черствого белого хлеба, залил остатками кефира, зверье понюхало, принялось есть.
С ломтем черного хлеба и помидоркой он удалился в кресло напротив телевизора. Не успел некто в черной маске прицелиться с экрана ему в лоб, телевизор мигнул и погас. Пришлось ложиться спать без культурной программы. Ночью не снилось ничего.
В полвосьмого утра кошка и пес не без удовольствия оросили землю и металл дворового гаража. А Мария Платонова на службу в урочный час не вышла…
Возвращаясь со двора, он опять что-то заметил в ящике. Оказалось, записка от Марии: « Во вторник будьте дома. Вам привезут картошку». Возник соблазн пойти к ее дверям, спросить, в котором часу. Однако не хотелось вовсе разочаровываться в противоположном поле: ответит хамски, не отпирая, « А откуда мне знать?». еще и извиняться потребуется. Девушка неожиданная даже для хорошо ее знающих людей – ему  вспомнилось вытянутое лицо Платонова при расставании. И вдруг по странной ассоциации припомнились вчерашние любители никотина: ведь они кого-то ждали, прилепившись к стене. И один явственно произнес : «Платонов»… А еще что?        Что еще удалось расслышать, не слушая? «За три сеанса заплатит», - всплыло в памяти. А что это значит? И еще тот, что повыше, буркнул: «Хреново, что все надо делать тут. Поймали бы подальше»… А тут и он подошел. И те моментально отлепились от стены. Значит, ждали именно его?! Неужто муж девы Марии нанял эту парочку, чтоб она показала гражданину Суровежину, что жизнь – не сахар? Та-а-ак! А почему так? Цену за квартиру сбить хочет, деловой человек? Или как соперника его забоялся? Судя по тону и теме дорожной беседы, по стойкому проигрышу в словесном поединке, чувства Платонова к Платоновой до сих пор сложны и горячи. Парень заводной, о чем свидетельствуют школьные заплывы и нынешняя манера ездить на « крутой» машине. Спросить у соседки о прошлом ее мужа? Черт его знает, откуда берутся уверенные в себе сверстники, может, Платонов – местный хулиган, урка малая? Тогда почему не сам пришел встретить в темном дворе? А зачем обеспеченному человеку руки марать при таком уровне безработицы? Вот и  нанял двух хануриков.   Интересно, за сколько?
« Жизнь какая-то содержательная становится», - подумал Павел без энтузиазма, разглядывая в кухонное окно пустой двор. И вдруг мимо окна быстрым шагом прошла оператор бойлерной Маруся: в джинсовом полукомбинезоне, в байковой клетчатой ковбойке, с джинсовой курткой в руке и с пакетом, из которого торчала крышка термоса- должно быть, в пакете были харчи на сутки дежурства. « Милая моя!» - метнулось следом сердце, и он засмеялся громко, как дурак.
Потом с хорошим темпом и легким дыханием он прибирал квартиру: а вдруг  она как – нибудь зайдет, а у него непорядок – пыль под мебелью, половики невытрясенные, покрывало вовсе небрежно брошено на кровать.   Мыл, вытряхивал пыль, чистил и драил с большим душевным подъемом, пока черт не дернул сунуться в банку с какой-то химией. Хотелось до блеска ванну довести. Сунулся – и взвыл: мозоли на руках, оказывается, вскрылись, а порошок был, скорее всего, каустическая сода. Ополоснув руки обильной холодной водой, он все –таки расстелил все полосатые дорожки, поправил все салфетки и только тогда сел в древнее кресло, свесив нетрудовые пакли, морщась, закачал ими. И вдруг нахлебники сочувственно подошли … и стали легонько и бережно лизать покалеченные непривычным трудом ладони. У него чуть сентиментальная слеза не брызнула из глаз и мысленно он поклялся никогда больше не попрекать Пола и Василису куском – в наши жестокие времена бескорыстная любовь чего- нибудь да стоит. На идиллию удивленно смотрели с портрета дед Павел и бабка Зинаида, а вот отец с черно-белой накомодной фотографии смотрел в никуда, или в стратегическое далеко, аж не верилось, что именно его рукой на нижнем белом поле фотографии написано: « Любимой маме – от сына»… Надо же, на кладбище любимую маму не проводил..
А намного ли лучше ты? – вопросила Павла собственная совесть. Что-то и не вспомнилось тебе, что бабкино кладбище расположено возле дачной деревни. Даже дороги к нему не спросил…
Прекрасно, при первой возможности зайду к Марии и спрошу, решил он, ловя себя на том, что радуется этой мысли всего лишь как удачно пришедшему на ум поводу увидеть Марию. Вслед этому решению в виске забилось : «Скорее, скорей!»    - и день, посвященный всего лишь ожиданию арендаторов с картошкой, безработный день из- за вскрывшихся мозолей, показался долгим до нестерпимости. Часов в шесть вечера он уснул, сморенный книгой «Квентин Дорвард» , подобранной на даче, скукожился на  старой оттоманке, уронив «Квентина» на грудь. Возле щеки его устроилась спать сердобольная кошка, пес улегся возле оттоманки на пол – и все вскочили, как встрепанные, когда заголосил дверной  звонок.
- Хорошо живете! – похвалила дачная соседка тетя Валя, окинув взором их узкоглазые спросонья физиономии   
-Парни, заносите! – обернулась тетя Валя к площадке – и три ее нехилых сына протаранили  в коридор три здоровенных мешка, а две дочери чинно внесли две корзины с огородной овощью.
-   Ой, как много! – ужаснулся Павел. – Куда я  это все дену?
- А подпол на што? – удивилась тетя Валя и, утеснив его шикарным боком, прошла на кухню, отодвинула крепкой рукой стол, ногой отпихнула половик, взяла со стола большой нож, подцепила половицу, давнула, бормоча «Давно кольцо надо было сделать», и взору открылось подземелье, из которого негустым сереньким роем поднялась    какая-то мошкара.
- Ух ты, дрозофилов развел! – возмутилась тетя Валя, заглядывая вниз. – Да тут половина прошлогоднего урожая проросла да сгнила. Девки, быстро берите тряпки и ведра – прибрать дочиста!
Дочери ее кисло переглянулись, но послушно сняли куртки, вооружились ведрами и тряпками, полезли в подземелье.
- Вот что значит – умереть! – философски подытожила тетя Валя. – Никакого порядку не осталось! – и открыла настежь кухонное окно. – Петя! – окликнула мужа. – Мы тут застрянем, а ты домой поезжай, потом Славку за нами пошлешь.
Но муж решил по-другому:
-Ты традицию , мать, не рушь. Мы тут блины ели и стопочку принимали.
- Какая на фиг стопочка? У него тут и съестным –то не пахнет и дрозофилы летают.
-Так мы в магазин сходим.
- Ну, ладно, что ли. На блины все купить – сама испеку. А бутылку даже не рассчитывай: вам еще в собственной яме вошкаться. Семена давай сюда: у
 него телевизор сломан, вообще дикарем живет.
            И утесненный семейством Павел, подобрав ноги, уселся в креслице со стороны наблюдать, как Сидоркины моют, чистят, выносят гнилье, шугают мошкару, пекут блины, настраивают телевизор, заново трясут половики, накрывают стол в комнате, разливают душистый чай по чашкам, раскладывают варенье по розеткам – и наконец приглашают его, хозяина, возглавить трапезу, предварительно расставив свои труды на кровати и возле кровати, чтоб чаепитие совместилось еще и с вернисажем.
            - Уф, - обмахнула румяное после плиты  лицо тетя Валя, последней садясь на венский стул, - мне , даже не спорьте, на том свете в раю жить!
               Муж поднял бровь, дети поглядели не без ехидства.
              - Да! Не позволит господь, чтоб я и там на сковородки, а в аду их до фига, глядела!     Это ж  сколько я за жизнь – то блинов перепекла?! Ну ладно, ешьте, потом картины обсудим. Первое впечатление, - сообщила Павлу, - неплохое. Ты вполне заслужил повышенный паек. Ему десять блинов, остальным – по семь, - провела  тетя Валя продразверстку.
                Все засмеялись и начали есть. а  на Павла, никогда не задумывавшегося о жизни дальше пределов недельного существования, вдруг свалилась какая-то безразмерно – философская мысль: есть, дескать, смысл  прожить вот так – чтоб за столом сидела куча детей, все чем –то неуловимо похожи друг на друга и все разные. И пусть бы светил над его патриаршей головой уютный круг абажура, и был раздвинут круглый стол, и во главе его, ласково посматривая на потомство, сидела пополневшая с годами, в улыбчивых морщинках хозяйка, подперев щеку, как тетя Валя, мягкой ладошкой. Странно, конечно, представить Марию такой толстухой…
-О  чем думаем? – улыбнулась тетя Валя, посмотрев на него – Ты ешь давай. Блины , я думаю, не хуже, чем у твоей бабушки получились. Да, парень, поздно ты приехал, бабкиной стряпни не отведаешь. И она на тебя не порадуется. А гордилась бы: ты хорошо рисуешь – то, похоже. Вон те черемухи просто как с ее огорода писаны. Глядишь – и весны хочется, молодости. Блин, быстро жизнь летит, аж обидно!
- Ну, завелась! – не одобрил тему  дядя Петя. – Одно правильно сказала: художник ты знатный! Ноне ведь только кто туда не лезет, иной раз такое намалякают…. Думаешь, глядя: тю, да я кисть с краской возьму – не хуже тебя мазюкну. Вовсе ремесла в руках нет – а я ху-дож-ник!
- Ну, папа! – вскипела Лизка, рыжеватая и, видно, более бойкая из девиц. – Ты так весь абстракционизм зачеркнешь, а ведь в нем смысла весь мир не отрицает. Сколько уж на эту тему спорили – а ты еще какие –то дискуссии разводишь.
- А теперь скажи: ты бы вот че выбрала, чтоб дома повесить – кишки там разные, на дубах развешанные, или все же то, что нам Паша показывает?
- Вон тот продолговатый пейзаж – берег. Даже не верится, что на Каме написан: волна длинная, вода бескрайняя, небо… Смотрела бы по  вечерам, а во сне видела Багамы.
-  И мечтала бы накопить денег на фанеру, чтоб построить ероплан, - усмехнулся средний сын, Семен, похоже, ехидный.- Кстати, мне портрет нищей девочки нравится, но в доме бы не держал. Чувства –то самые мрачные будит. Так что , папаня…
  - Знаете что, Павел, - вступил в беседу младший парень, - вам рамки для картин нужны. Ну, в раме-то вообще, картина, не знаю как сказать. ..Хотите, сделаю?
  - Да у меня, простите, - замялся Павел._ Заплатить, словом, нечем. И как бы особой нужды в этом нет – перевозить в рамах громоздко. А тут сложил в папку картоны, планшет на плечо – и пошел.
-Зря отказываешься! – воскликнул дядя Петя. –Славка по этому делу мастер, это во-первых. А во – вторых, раз не завтра отсюда едешь, дак выставку сделай! Че это за дела – мы поглядели да кошка? А насчет платы – и говорить не надо. Ты внук бабы Зины, так что, считай, наша родня. Мы ж с ней…Ой,  Валька, зря бутылку зажала : хоть бы помянули человека!
- Счас, счас, счас, хорошо, что напомнил, - снялась с места тетя Валя.
Но вернулась она в комнату вовсе не с поминальной бутылкой, а с баночкой аптечной, в которой желтела какая –то мазь.
- Давай руки! – приказала Павлу и начала смазывать ободранные мозоли, приговаривая , - За сутки все затянет. Это бабка твоя мазь сама делала. Всю деревню ей лечила, где какая  царапина. Мои оглоеды, парни особо, только ее молитвами и спасались. Летом несет лешак куда ни попадя, все детство в синяках да ранах. На весу руки –то подержи, пусть впитается. А вы, публика, давай собирайтесь. Девки, посуду мыть!  Федя , поди вешалку в коридоре попрочнее прибей. И поехали.
  Павел посидел, разглядывая намазанные ладони, крикнул вслед готовому удалиться семейству:
- Выберите что-нибудь на память из картинок моих!
- Ой, спасибо! – воскликнула тетя Валя, снимая с кровати «Черемухи». Подошла, поцеловала его в лобик, погладила по голове мягкой рукой. Прекрасно прошел вечер, если не считать одной нелепицы. Проводив Сидоркиных, вывел Павел свой зверинец прогуляться. Пошли в сквер, но там из-за теплой погоды гомонила какая-то развеселая компания: кошку чуть не затоптали, пес с трудом  лавировал меж орущих граждан. Пришлось вернуться во двор. И только Павел устроился на скамейке с Василисой на коленях – развязной походкой подходят двое: «Дай закурить!» Павел спокойно ответил:
- Простите, парни, сигареты с собой не захватил.
И вдруг один, вовсе сопля хлипкая с виду, начинает заедаться:
                - Че, бля, фраер! Че, бля?!
            Пес подошел и без предупреждающего гавканья хвать хама сзади пониже спины!
               -А –а-а-а!   - взвыл невежливый  юноша, а второй оказался за углом даже раньше, чем замолк звук воя.
Этим, собственно, и исчерпался эпизод, но веселое настроение кончилось. Что за город чумовой? – подумалось, как будто Питер был в этом смысле лучше. И еще подумалось: Мария где-то в какой-то бойлерной одна – одинешенька. А вдруг какой-то блатняжка захочет зайти покалякать с девушкой? Кто ее защитит, если у нее нет даже верной собаки? Вообще одним – одна на свете:  мать у черта на куличках, и отец неясно где. Она ни разу не вспоминала его в беседах. Даже бабка у нее была чужая. «Бедная моя», - подумал он о Марии, а дальше куда мысль гнуть? Я, мол, буду тебе защитой и опорой? Это каким же образом он может ее защитить от всех превратностей жизни? Что он ей может предложить в качестве бесспорных сокровищ? Собаку, умеющую кусать без предупреждения? И больше ни-че-го! А не маловато? « Ну, начал гулять комплекс неполноценности!» - закипел он, вскакивая с постели часу, наверное, в третьем  ночи, когда бессонница собрала все – все: и отцовское «Размазня!» - по поводу несбывшейся мечты сделать из сыночка потомственного военного, и материно  «И в кого ты такой рохля? Ирина тебя бойчей!», и сестринское «Беззащитный, добрый», и ханинское «Дурак!», и любовиницыно «Несовременный!» и … даже недавнее ментовское, произнесенное над скамейкой, где он сидел , покачиваясь, помытый дождем: «Наш клиент!»  И даже слова коллеги Васи вспомнились : «Пить надо уметь!» Да кому он нужен, такой?!
Пошел курить на кухню, но «Прима» показалась столь гадкой и вонючей, что плюнул на окурок после двух затяжек, посмотрел в полупустую пачку – да и швырнул все за окно.
Утром спалось после ночных бдений как убиту. Но с экрана прекрасно настроенной «Радуги»  страна выглядела удручающе хилой: комментаторы мусолили слово «Дефолт», констатировали бешеный скачок курса долларов, спад деловой активности и ажиотажный спрос на продукты питания на рынке… Он поклялся более не смотреть информационные программы, как не смотрел их и раньше, вызывая законное возмущение Ханиной, вырывавшей у него пульт со словами «Небожитель хренов»! Конечно, она была права, как человек , за месяц до катастрофы сгонявший в отпуск на юг, за день до катастрофы  поменявший их старый «Москвич» на иномарку, и наверняка прикупивший себе коротеньких юбчонок и длиннополых лапсердаков. А он вот -  сидит, рассматривает носок с прохудившейся пяткой, не зная, как выкроить средства на новую пару, и вспоминая благодарно Ханину за трудовое воспитание в семье: носки он умеет зашивать. Отличным воспитателем была Ханина! Как закричит: «Я работаю! А тебе постирать и пропылесосить квартиру лень? Носки свои вшивые и носовые платки пересчитать и прибрать? Да? Ну, ты дождешься!» За угрозой не следовало ничего особо ужасного: просто он с неделю спал на кухонном диване –рундуке, читал всласть, пил ночами чай и курил, не выходя на балкон или лестничную площадку. А то вообще делал вид, что потрясен ссорой, и уматывался из дому в Петергоф, где жила его бывшая одноклассница Эмма Красинская, одинокий провизор…Странные отношения их связывали – не любовь, не страсть, хотя, естественно, без постели не обходилось, но, наверное, и он ей, и она ему нужны были для единственного – чтоб можно было в беседе сказать, лукаво отводя глаза, «А вот один мой знакомый»…Наверное, так, если эту не лишенную обаяния, модно одетую, приятно остроумную Эмку он вспомнил единственный раз    за все время местного пребывания и то в странном контексте: вспомнился ее силуэт на фоне заснеженного окна  и подумалось, а как он тут зимовать будет, если к его куртке не пристегнута теплая подстежка?
Ему вспомнилось, что приезжая на день рождения его отца в ноябре, бабка обычно рассказывала, какой высоты навалились в Перми сугробы.Сидит, бывало, ранним утром на кухне в  своем проводницком мундире, улыбается, обводя их всех взглядом, смущенно и ласково, и вдруг обратится к отцу : «Вы помните, Андрей Павлович, какие у нас морозы в эту пору? О-о-ой! И нынче сугробы уже белехоньки, а тут у вас невеселая зима – все оттепели да оттепели, да ветер еще неприятный»   Отец кивнет головой , не удивляясь, что мать навеличивает его по имени – отчеству: «Что да, то да. И в Свердловске та же самая картина. Ой, помню, как я в суворовцах это дело не любил – плац от снега чистить!» « А ты помнишь, - оживится бабка,-  как я к  тебе туда приезжала?» « Я на той линии тогда работала, - пояснит снохе и внукам, - чтоб Андрюшу навещать.- Вздохнет: - Часто-то видеться не разрешали, так я , бывало, вагон быстро приберу да хоть так к забору сбегаю, чтоб на него поглядеть. Может, куда  -нибудь поведут строем, вот и гляну. Стою час, а то и больше. А редко везло, чтоб издали –то увидеть» Помолчит, потом  скажет снохе : «Красиво у вас, Анна Филипповна. Кухня модная всегда». Мать любезно кивнет, благодарю, дескать, за комплимент  и вежливо предложит: « Зинаида Илларионовна, возможно, вы нынче останетесь до вечера?  Гости придут, отмечать день рождения будем». «Нет-нет-нет! – замашет руками бабка. – Я ведь просто забежала, я не в отпуске. Мне вечером –то уж ехать надо, я уж дальше Бологого буду».
  «Ну, мама, прости, мне на службу» - поднимется из-за стола отец, и жена поднимется, выйдут из кухни вместе.    Бабка посмотрит на Ирку и Павла: «Выросли –то  как! Ты, Ирочка, просто красавица стала!» Ирка хмыкнет и пожмет плечами. « А ты , Паша, такой у нас ангел! – бабка погладит его, традиционно сидящего ближе всех к ней, по голове, и он традиционно растеряется, не зная, что ей ответить, покраснеет. « Иди , ангел, в школу собирайся!» - прикажет Ирка. И давай шустро, а то и ко второму уроку опоздаешь. Простите. баба Зина, но я тоже пойду» «Да мне и самой-то бежать надо! – бодро улыбнется бабка. -  До свидания, ребятки. Даст бог, скоро увидимся»
 Скоро… Через год заскочит на часок, чужая, в общем-то, и не долгожданная, посидит на кухне, попьет чаю с тортом( мать, блюдя бонтон , следила за графиком визитов и торт к приезду бабки в холодильнике всегда был) и удалится в свою Пермь, унося всученный в коридоре пакет с ответными дарами – избытками мундирных тканей, как выяснилось.
Напишу ее портрет пастелью, решил Павел, как только поправятся руки – так сразу и займусь. Это что-то да значило, что именно ему она завещала «Все, до последней нитки». Значит, любила? Отец просто заметно обиженный вернулся с похорон. Это было слышно по тону, когда позвонил и сказал: «Через полгода поедешь, вступишь в наследство» Похоже, он ошеломлен был завещанием, даже пустяка из материной квартиры не взял на память. Ну, прихватил бы  хотя надкроватный портрет, все же мать с отцом, которого он не помнит. Но, с другой стороны, разве можно куда-то повесить это произведение? Иное дело – портрет пастелью. Подарю отцу, думает Павел. Не захочет он такого подарка – оставлю себе, чтоб показать внукам – правнукам. Пожалуй, это непременно надо написать – деда с бабулей молодыми и парочкой.  Хотя в Питере есть приличный этюд бабушки, написанный на пленере.
Но какие внуки – правнуки, хмыкнул он, могут быть у него с Ханиной? Это что? – я упрямо выруливаю на мысль о нашей непременной разлуке? С ней-то я, может, и разлучусь, но кто разлучит меня с городом Санкт – Петербургом? Но когда я подумаю про тамошнее жить- бытье, я сразу становлюсь трезвым несемьянином: какие, к черту, дети могут быть у человека, торгующего картиночками на Невском? Это ж абсурд! Да и вообще, что это меня заколодело на мыслях о потомстве, когда тут впору думать, чтоб происками идиота Платонова мне инвалидом не остаться: где гарантии , что этот придурок в данную минуту не нанимает какую-то более отчаянную бригаду по моему уничтожению?  Надо вот что сделать: найти его и побеседовать с глазу на глаз.
Обогнув угол дома, он зашел в магазин: шик – блеск – красота и ярко выраженное пренебрежение к российскому производителю – ни одной отечественной вещички на прилавках… Покупателей – никаких, продавцы, трудолюбиво сопя, переписывают ценники, на калькуляторах высчитывают новую цену в связи с ростом курса долларов.
  -Бог в помощь! – решительно сказал Павел поднявшему нос от работы чернявому смазливому юноше, чем –то неуловимо смахивающему на босса Платонова.
Юноша с грацией и готовностью дореволюционного киношного приказчика весь устремился навстречу: « Чем могу служить?»
  - Мне нужен ваш шеф. Где я его могу найти?
            - А по какому вопросу вам нужен Павел Семенович?
- Это, полагаю, только его и мое дело, - высокомерно поднял бровь Суровежин.
- Простите, - отступил любознательный. – Возможно, он в офисе. Я  могу дать телефон приемной.
- Наберите, если не затруднит, номер сами, - кивнул Павел на сотовик, лежащий на прилавке.
Юноша пожал плечами, набрал, протянул трубку.
  - Вас слушает офис – менеджер фирмы «Манус».
           « Хорошо, что не «Анус»,- про себя хмыкнул Павел и сказал:
          -Будьте любезны сообщить, в офисе ли в настоящее время  господин Платонов.
- Нет. Но если вам назначено, он будет. Если вы не договаривались о встрече, сообщите нам номер вашего телефона, факс и  что вас интересует: я все запишу и передам Павлу  Семеновичу.
  - Я бы хотел личной встречи без оповещения ее целей. Я художник из Санкт – Петербурга. Моя фамилия Суровежин.
  - А, художник! – влез в эфир Платонов, оказывается подслушивавший беседу. – Что хотел?
  - При встрече – лично…
- Хорошо. Но рви когти – я тут пробуду не больше часа.
- Куда рвать?
  - В самый центр города. Если ты возле дома, то надо проехать три остановки, потом свернешь направо и квартал. Жду!
Кабинет у Платонова был – закачаешься: импортная офисная мебель – вся черная, стены – все белые, у окна  - пальма веером и «Юдифь» Васи – собутыльника  над черно – кожаной зоной отдыха влево от дверей. Платонов встал из-за стола, проследил направление взора потрясенного посетителя и сообщил про «Юдифь».
- Сам выбирал. Дал поручение закупить картины, понимаешь, так наволокли такое старинное дерьмо: цветочки – ручеечки, соборы Перемской богоматери. Нравится?
  - Не то слово, - кратко и двусмысленно ответил Павел, садясь в глубокое кресло. Да, Вася силен: тот же сюжет раскрасил по – другому: пол в клетку – бирюзово – белый, бассейн тоже белый, вода в нем голубенькая, небеса за колоннами бирюзовенькие. Под копирку, что ли, он их множит? Даже выражения лиц не меняются: покойный Олоферн имеет в мертвых чертах муку, Юдифь – скуку. Спросить бы, сколько заплачено? Но наверняка хитроглазый тезка или соврет , или вякнет про коммерческую тайну.
- Ну, говори, зачем пришел? – тоже усаживаясь в кресло, фамильярно – снисходительно предложил Платонов.
  - Сообщить, что если еще раз в своем дворе я увижу наглую рожу, приду прямо сюда – и из носа твоего закапает, как у этой мрачной головы с шеи, - кивнул Суровежин на живописный сюжет, удивляясь произнесенному.
- Вы о чем , Павел Андреевич, простите? – поменял Платонов хитроглазость на изумление во взоре.
            - Твои придурки  громко беседовали у стены, когда я подходил к подъезду. Так что не строй из себя наивную девочку: ты был назван как заказчик трех сеансов и непременно у дома.
  - Что за чушь?
  - Скажи прямо, чего хочешь – не надо изображать из себя Сару Бернар.
  - Ну, коли так, то ладно. Чего хотелось бы – скажу. Ты к ней не лепись!
    - Мы с вашей бывшей женой  два дня знакомы, нет вру, три. О чем речь?
- А чего она тебя как родного опекает? В деревню поволоклась, хотя за лето не была ни разу.
  - Полагаю, коли вы в разводе, у нее полная автономия. Но дело не в этом. Просто с какой стати я должен отвечать за ваш сложный роман сохранностью своей физиономии? Покупайте квартиру по средней цене, и на следующий день меня здесь не будет.
  Платонов заерзал в кресле, защипал нервными пальцами нижнюю губу, потом вскочил, пробежался туда – сюда по кабинету, приказал секретарше принести  кофе, коньяк, бутерброды. Офис – менеджер вплыла белой лебедью, с расписного подноса  стала грациозненько, нагнувшись в своей  юбке – миниссимо, сервировать журнальный стол.  Суровежин, наблюдая конторские церемониалы, пожалел коллегу Васю: ну, явно не там тот охотится за завлекательным дамским бельем!
  Платонов  сел, разлил коньяк по хрустальным стопарикам, поднял свой, приветливо указав ручкой гостю : приступайте и вы. Суровежин поднял бровь: - Что за сделку мы обмоем?
              Однако бутербродик завлекательный рука, сама потянувшись, с тарелочки взяла и поднесла к устам. Пришлось взять и рюмку.   Без тоста выпили. Платонов вздохнул:
- Ни  черта не получается! Вот в прошлом бы году или хотя бы все события на июль сдвинуть. Деньги личные были – я их все шарахнул на завершение стройки. И что теперь?   Гипсокартон и ламинат на рынке поштучно продавать? Ну, могу дать под расписку четверть, допустим, суммы при условии, что ты сходу уедешь. Словом, ты как человек – и я как человек.
  - Мне в вашем городе так везет, что у меня появилась идея – фикс: или все, или ничего! – чувствуя легкий шум от коньяка в голове, ни с того ни с сего улыбнулся Суровежин, хотя, когда разговор пошел о деле, мелькнула мысль выпросить хотя бы часть да и уехать отсюда. Наблюдая бегающего по кабинету Платонова – элегантного – красивого, гибкого – грациозного, он себя с ним сравнил и кольнуло : Да какие у тебя шансы? В кого ты втюрился, если ей и этот распрекрасный красавец не нужен? – Меня тут два раза грабили, - сурово посмотрел на миллионера нищий. –Ты еще тут со своими … мелкими шантажистами. Я, что, самолюбия по- твоему не имею? В конце концов , если смотреть с творческой точки зрения, поездка получилась даже интересная. Я закис в своих Северных Пальмирах, нам полезно изредка проветриться, чумово пожить. Словом, не соблазняй по пустякам. Я остаюсь.
- А жена?
- Мы регулярно перезваниваемся, - засмеялся гость, показывая указательным пальцем, что ему можно плеснуть в стопарик вот до этой марочки. Жевнул гость бутерброд и молвил: - Как я понял из пауз в беседах, ей тоже всласть отдохнуть от меня , бедной. Наконец-то первый раз за жизнь одиноко съездила на море, купила машину той марки, какую хотелось ей, а не мне., наклеила английские обои с букетами по всем комнатам, а мою мазню шуранула в кладовку со стен. Простые радости, которые я не догадывался ей доставить.
  - А найдет себе кого – нибудь?
-           - Господи, ты меня поражаешь! Да зачем искать, если у обоих уже давно найдено? Ты феодал, что ли ? Ты в какое время живешь –то? Ее задача – просто хорошо маскироваться, а она у меня женщина неглупая.
  -Ну вот: ты получаешься  вообще опасный сосед с такой –то философией, - расстроился Платонов.
- Я одного не пойму, - закусывая, сказал Суровежин, - нравственность  вашей бывшей жены настолько ненадежна, что приходится подозревать каждого?   А на меня она произвела впечатление очень порядочной.
- Да не в этом дело! – вскинулся Платонов. – Словом, отвяжись  от меня с этим разговором! Никто тебя больше не тронет.
- Сколько ты пообещал этим ханурикам?
  - Копейки. По пятьсот на рыло. За сеанс.
-   Вот и соизволь мне отдать их сейчас в эту вот руку, - протянул Суровежин десницу с затянутыми    розовой кожицей поджившими за ночь мозолями. – Это плата за моральный ущерб. Такие шуточки со мной я никому не позволяю!
Платонов глянул уважительно, сходил к столу, выдвинул Ящик и без слов положил на ладонь   хрустские бумажки. Поднял бутылку: еще?
-Мерси, - поблагодарил гость, - достаточно. Мне еще работать. Портрет сложный пишу – аж задичал весь.   Твоя секретарша на туфли глянула – только тут и усовестился, а в зеркало гладеть забываю.
- Заказной?
- Нет, долги совести. Деда с бабкой решил увековечить. Молодыми.
- Да, бабка твоя была женщина что надо. Главное – не зловредная. С сигаретой увидит, вырвет изо рта и по губам даст, а чтоб родителям настукать – так это никогда. В последние годы, правда, отношения испортились: она считала, что Манефа зря со мной связалась, но если б знал, когда хоронить будут, непременно бы пришел.
- У тебя какое образование? – вне логики беседы спросил гость.
- Политех. Химико – технологический.
-  А как в бизнес пришел?
- Как все при шли . Сначала все продал, а потом  все купил.
« Очень понятное объяснение! – восхитился про себя гость. – Однако надо откланиваться». Платонов воспитанно проводил до крыльца и ручкой вслед помахал.
А во дворе дома Павла ждала еще одна неожиданность: на лавке, внимательно оглядывая окна, сидел маститый Вася!  Мгновение посомневавшись – узнавать коллегу или пройти мимо, Павел так ничего и не решил, а Вася подошел просто и естественно , протянул руку.
- Ты тут живешь? – удивился.
- А ты тут чего делаешь? – поинтересовался Павел.
- Типаж выцепляю – в этом доме живет. Портрет решил написать: черная шляпа, под ней в полутени глаза, лицо – бело – матовый овал, серебристо – матовый столбик – шея и все это переходит в молочно – белые плечи и грудь. Ну, может, чуть розовеньким на сосочках трону. Фон такой сделаю урбанистический, сложный.
- Одни глаза – и весь портрет?
          -  Одни, но какие! Единственные , я бы сказал. Как у кошки, как у тигрицы!
-Злые7
  - А пошел ты! Притягивающие! По памяти ни хрена не получается,  надо, чтоб попозировала. В какой квартире живет – не знаю И народу, как на зло, нет, чтобы спросить. Ты ее не замечал?
- Тигриных глаз не видел
- Ну такая: волосы большие, рост хороший – выше меня, каблучищи. Одевается элегантно: костюм такой синий носит, тут, тут, тут – белое, - потыкал себя Вася в грудь , в бок, в коленку.
« Мария», - прозрел Павел и спокойно сказал:
- Нет, не видывал. И знаешь что, высматривать ее не проси: я на тебя в обиде. После нашего рандеву ночевал в вытрезвителе, домой пришел без копейки.
-Ты че думаешь? – выпучился Вася. – На меня?
  - Скорей на ментов. Однако ты видел, какой я был.
-Всему киздец! – сел на лавку и почесал в затылке Вася. – Гонорар – святое дело. Ты, выходит, как на помойку свой труд выбросил. Слушай, я тебе сейчас рублей пятьсот  дам – больше нет, а появятся, еще доложу. Я ведь соображаю, что я и так-то тебе явно не доплатил. а тут еще это. Работа отличная! Видишь ли , я реденько покупаю, что за душу-то возьмет. Своим торгую, чужое коплю. Не смешно?
-Да ты что?! Я б так тоже жил, если б мог.
- Мне с бабой повезло, вот я из себя Третьякова и корчу, - улыбнулся Вася. – Ей ты тоже понравился: уж искала, искала место, где повесить. И не пилила, что и так жить не на что. А такое, мил мой, у нас через день быват. Ну, держи деньгу, да я пошел. А увидишь эту глазастую, не поленись  , позвони.
- Обещать не могу. Я, скорей всего, из города съеду. На даче, возможно, что-нибудь осеннее поймать попытаюсь. Погоды-то у вас долго держатся?
 - Если бы! – горько воскликнул Вася.
 Проходя  лестничной площадкой, Павел подошел к Марииной двери, прислушался, пытаясь уловить за ней признаки жизни, но тихо было за дверью: неужто все еще спит, придя с суточного дежурства? Как так можно – сутки не спать, карауля пар и горячую воду в  каком-то, наверное, мрачном подвале? За какую деньгу может согласиться на эту работу женщина ее возраста? Сколько вообще денег надо, чтобы жить одной, элегантно выглядеть и иметь средства на какие –то дамские капризы? Ханина себе очень дорого стоит, и это еще учесть, что на косметику не сильно тратится, обходясь казенной. У Марии косметическая статья вообще не убыточна – она не красится…
« Ну, понесло! – остановил он себя. – Забудь ее!» Он сидит на кухне возле «кучи» денег, смотрит, как Василиса с Полом, не вздоря, хрумкают куриные головы, а хозяин, богатый, как Крез, значит, размышляет, не пригласить ли Марию в ресторан. Это в джинсах –то, которые давно надо постирать, в туфлях-то нечищеных, потому что крем – немыслимый предмет роскоши… Разок сходить с красавицей в ресторан, а сдачи, видимо, на хлеб при бережном расходе хватит на неделю… И про театр мечта глупая по причине бедности гардероба. Боже мой, как уныла жизнь, закованная в кандалы призвания! Причем норовистого призвания: ведь мог он, к примеру,  мимоходом сказать тому же Платонову, тронутому заметно ржавчиной самоутверждения, что напишет его портрет в полный рост – труда бы особого не составило: тому вовсе не тонкий психологизм нужен, а похожесть мордочки и костюма… Ан господин Суровежин пишет только то, на что поднимает его гениальную кисть вдохновение,,, Идиот! Закомплексованный идиот, годы стесняющийся в толпе себе подобных стоять возле проволочной подставки – витринки с навешанными на ней пейзажиками – каждый наособинку, без копиизма. «Это ремесло!» - скажи себе спокойно эти слова, торгуй, как торгуют вязаными носками старухи на рынке! Не вздрагивай и не томись болью под ложечкой, когда к витринке подходит какая – нибудь чума, считающая, что писать маслом – что щи хлебать, та же легкая мускульная  работа для правой руки, не дороже цветной фотографии стоящая. Не криви морды усмешкой, когда покупатель говорит: « Я вот этот кустик с речкой сам куплю, а через неделю вы мне точно такой же принесите. Хочется подарить хорошему человеку». Уж можно бы и соображать, что именно гипертрофированное самолюбие держит тебя в нищете. Дошедшей до невозможности купить лишние штаны.
Он походил по комнате, включил и выключил телевизор, взял и бросил «Квентина Дорварда», достал из планшета лист картона, с этажерки прихватил коробку пастели… Постоял с коробкой в руках…
Через полчаса они ехали в автобусе: Василиса – за пазухой, Пол – у ноги, его дорожная сума, планшет с картоном и этюдник – на сиденье рядом. Автобус был пустоватый, потому что коммерческий, и вез без пересадки до пригорода.
Нагрузив сумку кудрявой пакетной лапшой, консервами, крупами, сахаром и хлебом в окраинном магазине, они поплелись щебеночной пыльной дорогой, безуспешно голосуя время от времени прошмыгивающим легковушкам. Хотя бы одна тварь остановилась!  И кошка еще за пазухой барахталась, как чумовая, рвалась на волю, царапая грудь когтями, высовывалась в ворот пуловера.
Выволок ее, кинул на крыльцо, спросив « Что, морда, довольна?» Глянула зло и  сиганула в палисадник. Спущенный с поводка пес потрусил к ложбинке, но вниз не пошел, а засновал вокруг берез и елок у ее обочины, что-то вынюхивая. Павел полез было в карманы – курить хотелось до невозможности, потом вспомнил, что курить бросил. И посидел на крыльце просто так – созерцая предвечернее сгущение сини в воздухе, слушая тишину, которую, казалось, только усугубляют редкие звуки  - мык коровы, далекий собачий брех, чириканье и посвист невидимых пичуг.
Отпер избу быстро: замок сегодня решил не показывать «изюминки в характере». Но изба ему не понравилась сумраком, и прихватив в  сенях хлябающий на топорище колун, он отправился в палисадник отдирать доски от оконниц. Пролез густыми дикими зарослями, нацепив репьев на джинсы, приладился к первой доске. Доска не подалась, а резной зубец древнего наличника хрустнул.
- Монтировкой надо, - раздался за спиной знакомый голос: теть Валя стоит у заборчика в немыслимой спортивной красе, туго обтянутая костюмом «Адидас» с широкими лампасами. – Сейчас принесу монтировку, не курочь тут ничего.
 И принесла , и стала руководить зазаборно, а потом, чертыхнувшись, полезла в бурьяны. Выдернув из его корявых рук монтировку, соседка шустро, точными движениями  отодрала доски от всех глядящих на улицу окон, спросила, надо ли освободить и те, что выходят в огород, и ушла за угол, оттуда крикнув : « Доски – те собери, а потом репей этот чертов под корень выруби». Что он и сделал с садистским удовольствием. Потом за компанию выдрал полынь , лебеду и даже, натянув на ладонь рукав пуловера, крапиву. Открылась эллипсовидная, ограненная старым кирпичом, клумба – пестрый ситчик из мелких разноцветиков, имена которых он не знал.
- И я не знаю, -сообщила подошедшая тетя Валя. – Марья какой-то импорт садила, миксбордер называется. Стыдобища, не обиходили ее труд. Это все самосевом наросло, а прополоть руки не дошли. Девки нынче первый раз к морю ездили, им не до того было. Все наряды шили. Славка в армии был, считай, на днях вернулся. Сенька на весь отпуск с отцом на шабашку нанимался. Федька не пошел полоть категорически.
 - Это почему?
 - А заплакать, видно, боялся. Лет с двенадцати, дурак, Марью любит. Понять бы, что он ей как брат и надежи никакой – так нет! Старший, морда, женить надо, двадцать шесть уже…Так, видно, внуков –то и не дождусь уже. Диабет у меня, как у бабки твоей. Но у нее он вон когда открылся , уж все же в старости. А мне-то всего пятьдесят, а разнесло . как кадушку. Нынче в огороде шла- шла да пала. Обнесло голову – и кувырк. Ладно, делать ниче не дают, одно общее руководство осуществляю, а одной бы жить – так только в петлю. Ай, ладно! Тащи репьи и всю эту тряхомудию вон туда, - показала в сторону приложбинного леска. – Там две ямы вырыто. Кинешь в ту, где трава. А потом айда ко мне ужинать.
Отужинали гречневой кашей и поделенной на двоих куриной ногой, запили трапезу чаем, стали беседовать.
- Значит, тут решил пожить? И молодец, и умница! – одобрила тетя Валя, садясь поближе к настольной лампе с шитьем. – Штаны Петру перелицевала, - сообщила тетя Валя про шитье, - Сейчас крючки пришью да тесемку снизу пристебаю, и будет фраер, а не мужик! Вовсе добрая ткань, гляжу, а сверху отцвели. Ну, теперь ты расскажи че-нибудь.
- Да что-то ничего интересного на ум не приходит. Я не ожидал тут вас встретить.
-Да я каждую осень в эту пору здесь одна прохлаждаюсь, урожай стерегу, считается, а на самом деле в отпуске. От оравы моей. Сейчас –то что!  С голоду не умрут и  сопливые на улицу не попрутся. А маленькие были, ой, господи, как накувыркалась. Парни, парни, парни, один за другим… Да че же , думаю, мне в старости и пол никто не помоет? Да и родила Лизку с Верочкой – двоих сразу.
- Они близнецы?
- Нет, двойняшки. Близнецы похожи, как две капли. А эти – одна рыжая, вторая – в меня. Лизка, рыжая, ох, холера, поперечная, а Вера ничего.
- А из парней кто самый лучший?
- Славик. Который вам рамки ладит. Померил подаренную –то картину  и пять штук рамок гонит. Так вот Сенька любит, чтоб его поуговаривали, Федя самостоятельный. Да все хорошие, когда спят. А у тебя-то как? Одного, поди, родили, а больше и не планируете?
- У меня никого пока нет.
- Ты че чудишь? Ты когда его на ноги –то поставишь, если тебе уже тридцать? Вот люди бешеные! Все, понимаешь, хороших времен ждут, а они будут  - нет?
-Да как –то у нас с женой, возможно, с детолюбием слабо.
- Значит, женился не на той! «Слабо»! да ты хоть знаешь, какие они маленькие – то сладкие? Весь день жилы тянут, а спать уложишь да в теплую попу –то так поцелуешь, как с миленком в подъезде не получится. Вот какой поцелуй! Совсем другой поцелуй, слаще не бывает.
Павел засмеялся ,и тетя Валя засмеялась, помотала головой
 - Гляжу на них нынче: ой, да вас ли я в попы целовала с сердечным замиранием!?  Выросли… Аж жалко.
- Это ваш родовой дом? – спросил Павел, оценивший настоянный уют довольно просторной и неплохо меблированной избы, не загроможденной русской печкой. Все в ней было чистенько – аккуратненько, все на своих местах, правда,   непонятно, как при явном недостатке спальных мест умещалась в дому вся теть Валина команда.
 - Не. Это мы купили вовсе за копейки, когда еще и покупать – то дома в деревне не разрешалось, лет уж двадцать с гаком назад. Огород тогда маломальски вели, денег-то хватало и на рынке овощ купить. А нынче уж и представить не могу, как бы без дачи выжили.Ух, руками бы удушила всех, кто капитализм этот сраный строить выдумал!. Хотя, с другой   стороны, и коммунисты мне не нравятся до сблеву.  Как вспомню эти собрания да повышенные обязательства, аж кое – что готова нынешней жизни простить.. Представляешь, каждую неделю че-нибудь да заседаем в своем ателье. Я – мужской портной, знал бы ты, причем путевый. А бригаду дадут – из ПТУ практиканты косорукие – ну весь испсихуешься, пока сошьют,  переделками да примерками клиента до каления доведешь, хамства наслушаешься.
- Вы мужской мастер? Мне брюки не сошьете? Я тут вынужден задержаться, а штаны – вот на мне, да еще спортивный костюм. А у бабушки отрезы лежат, правда , ткань…
-Отличная ткань! Век сносу не будет.
- А цвет?
- Хаки –то да темно- синий? Да смотря как сошьешь. Ты длинный и стройный – на тебя из чего хошь можно шить. Давай два костюма засандалю? И синий, и хаковый.
- Мне не расплатиться.
- Тю! Девки сказали, что твоя картина, особенно когда Слава рамочку сделал, в салоне тыщи стоит. А ты мне говоришь…
 - Так это ж подарок.
 - И у меня будет подарок. Завтре же дуй домой, купи приклад, я тебе все запишу, что надо, тащи отрезы – и к концу моего отпуска будешь, как из города Парижу. Машинка тут есть, а обработку, так и быть, на руках изнутри сделаю.
- Да, может, не так уж все срочно? Чего торопиться? Как –то неловко получается. 
-Торопиться надо всегда: жизнь не такая уж длинная, - философски сказала тетя Валя, встряхивая готовые мужнины брюки. – Ты дом запер?
 - Нет. Открытым оставил.
 - Ну, бери собаке кости, каши еще им в плошку положу , и давай дуй. Ты тут бдительность – то не теряй, бомжей кругом полно, глазом не моргнешь – обчистят. Да в дом –то зайдешь, давай – ко осторожнее и все проверь, вплоть до чердака. А ну какая холера твоей рассеянностью уже попользовалась? Ты что!
 Мобилизованный этим напутствием, он вошел в дом опасливо и на чердак по приставной лестнице, как советский разведчик полез, бесшумно полез, догадавшись чикнуть выключателем внизу. Ярко освещенная лампой с зеркалкой – отражателем под голубым, низко висящим абажуром, вся без изъятия метнулась  в глаза и сердце  светелка Марии: боже мой, он хотел бы всю жизнь… чушь какая… жить в этих покатых стенах, голубыми крашеными досками обитых… спать на этой тахте, под клетчатым  сине – белым оборчатым покрывалом, на котором ярко рдеют в красных сатиновых наволочках две большие подушки… бог ты мой, ни один угол ничьего … чужого жилья не вызывал в нем такой сумятицы в мозгу и теле – вот броситься бы сейчас на эту тахту, утопить лицо в подушку, и, стиснув зубы, как сладкую боль, пережить это томительное  вожделение к женщине, которую он знает считанные дни… Он резко повернулся, скатился по лестнице, чудом не сверзившись на пол сеней.        Дернул лестницу и положил ее набок у стенки.
Тут появилась Василиса с дохлым хомяком в зубах, подошла , мотая тяжелую ношу, положила ее к ноге хозяина и задрала мордочку: давай, дескать, мириться.
 - Ты думаешь, что делаешь? – подпрыгнув, заорал Павел и ногами  затопал нервно, и только тем спасся от истерики, что во входную дверь поскребся пес, а, зайдя, деликатно прихватил хомяка и понес невегетарианский ужин к крыльцу, на зеленую мураву.
 Опять до смерти захотелось курить. Павел прошел в избу, глянул на часы – ходики : спать рано, делать нечего, телевизора нет, по радио передают информацию о дефолте и ажиотажном спросе на все, что можно разжевать и переварить…Окна дома тети Вали светились голубо: телевизор, наверное, смотрит, такую же, как у него в городе, громоздкую «Радугу», хорошо настроенную умельцем Сеней. Пойти попроситься на телесеанс? А вдруг мелькнет кто-то похожий на Марию статью в нередких ныне грешно- сладких сценах? Тьфу ты, черт возьми! Он сел на старый диван с высокой спинкой и круглыми жесткими валиками, сжал ладонями лоб и зажмурился. И сразу перед глазами встала светелка: низкие белые стеллажи вдоль одной из стен, книжки из серии «Библиотека школьника» и вовсе какое- то уж детское чтиво на  нижних полках, а верхний ряд заставлен красивыми журналами, чаше всего встречается на обложке слово «Интерьер».  Надо же, миг там был, а все как сфотографировалось. И букет из камышей, укропа да луковых шаров – соцветий возле «камина» - очень хитро замаскирована  печная труба с боровом этим декоративным сооружением из старых кирпичей, и  поленья дров в незакопченном зеве камина лежат, и подсвечник из причудливо перевитой коряжки каминную полку украшает. Стена, отделяющая светелку от необорудованной части чердака, сделана как плетень из неошкуренных прутьев, зеркало в фигурной раме « под металл» на ней висит и Мариин халатик, ситцевый цветастенький…
 - Маня, - раздалось под окном, - ты что ли приехала?
 Он вышел, поздоровался с маленькой сухонькой бабкой, объяснил, что нет, Маня не приехала.
Бабка побрела по улице, свесив голову разочарованно. Потом повернулась, пошла назад.
 - Вы ко мне? – окликнул Павел
 - Нет, к Вале пойду, - сообщила бабка. – Старик мой вовсе захворал, че делать – не знаю.
Через недолгое время в дверь забарабанила тетя Валя.
- Ой, давай быстро! – кричит. – Дед тут совсем помирает, а в деревне одни инвалиды. Провались все! Везти в больницу надо!
- Где телефон, я сбегаю.
- Какой тебе телефон, тут не Америка, - чуть не плача, закричала на него тетя Валя. – Хотя, буди, слетай в тот конец. Вон в доме окна горят: новый русский тут живет, машины аж две, Как его , холеру, из головы имя вылетело… Да ладно, так объяснишь, только бегом давай!
 Павел побежал, а можно было и не бегать. За забором внушительного кирпичного особняка бесновались две могучие собаки, бились грудью в широкие ворота, и он отчаялся кого-то дозваться сквозь этот могучий звериный рык.  Но хозяин именно на эти сторожевые сигналы и вылез, уняв псов, крикнул, растягивая слова: «Кому  какого х… надо? Я с ружьем: раз стреляю в воздух, второй – в пузо. Ну!»
- Товарищ! – обрадовался Павел. – Тут на дальней улице дедок помирает, надо бы в больницу отвезти.
 - Мужик, - чуток приблизившись, так же растяжисто сказал зазаборный голос, - если киздишь, башкой ответишь!
 - Честное слово! Там одни старухи, а у меня машины нет.
 - Ладно, я людям верю, Хорошо! Отвезу!
 - Кого ты повезешь? – раздался  полуистерический бабий крик. – Ты ж нажрался, как свинья! Ты до первого поворота  сам –то живой доберешься? У , скотина! Извините, ради бога, но ему нельзя ехать.
 - Женщина, прошу вас, там действительно смертельные дела! Ну, дайте мне машину, у меня права есть, я  двенадцать лет вожу. Сами сядете рядом.
 - Ну, всему киздец! – восхитился хозяин поместья. – Ты бы свою бабу с машиной дал, если я тебя в глаза не видел?
 - Откройте ворота и посмотрите!
- Она права, смысла нет, - заплетаясь языком уж вовсе вяло, сказал хозяин и пошел, матерясь , от ворот, побудив псов к новому  лаю и беснованию.
 Павел бегом вернулся  к тете Вале и бабке, смиренно ждущим его у крыльца.
- Тьфу! – выслушав его, сплюнула тетя Валя-. У них же сотовик есть! Ты какого лешего позвонить- то не попросил? Скорая, глядишь, бы приехала часа через два.
 - Не догадался. Вы же мне ничего не сказали. Сбегать?
 - Не надо. Эта сволочь вдругорядь  вряд ли выйдет. Мотоблок водить умеешь?
 - Нет.
-  Ну ладно, сама поведу. Но у него фара как на зло не работает! – и тетя Валя перематерилась, однако приказала Павлу одеться по – человечески и отправилась к своему дому.
Павел оделся, запер двери, тетя Валя подъехала, тарахтя, велела двигать за ней.
Зашли в избу бывшей Марииной родни, по- городскому  уставленную сервантами и шифоньерами. Дед, сухонький и маленький, лежал на полированной деревянной кровати, закатив глаза под лоб, мотал голову по цветастой наволочке подушки.
 - Говорила тебе, ироду, не ешь грибы! – укорила его бабка, плача. – Вот теперя загнешься, а я как тут жить –то буду.!
  Тетя Валя молча собрала дедову амуницию, тихо спросила:
 - Сам оденешься или помочь?
 - Помоги, коли не брезгуешь, - открывая глаза, прошелестел дед.
 - Паш, - обернулась тетя Валя, - тюфяк с койки в сенях возьми да вот одеяло это ватное.
 - И подушку, подушку! - еще  обильнее залилась слезами бабка.
- Цыц, курица! – слабым голосом, но грозно приказал дед. – Не там прорывались и нонче прорвемся!
По мураве ехали вполне сносно. На щебеночно – глиняном спуске тетя Валя приказала Павлу слезть с облучка – он боком на углу тележки сидел – и светить под колесо фонариком.
 - Давайте лучше без мотора его скатим, - предложил Павел.
 -И то! – обрадовалась тетя Валя. – Я уж думала , описаюсь, пока тут съедем. Вон колеищи – то какие понаделаны.
 Скатили мотоблок под гору до щебеночной дороги, копошась и оступаясь в темени, которую только загущал нелепо мечущийся свет  карманного фонарика. Дед терпеливо помалкивал, укутанный в ватное одеяло и наряженный в  зимний треух. В тележке поместился хорошо: по диагонали вошел весь  с матрасом и подушкой.
- Ты не умер, Константиныч? – спросила тетя Валя.
- Пока нет, - ответил дедок.
- Скажи – ко, куда тебя везти. Больницу –то в поселке не ликвидировали?
- Пока нет. Токо грозятся. Весной лежал. Работала.
- Ну ладно, не волнуйся. Там небось телефон есть, на крайний случай. Скорая по асфальту быстро приедет.
 По щебеночной дороге ехали без проблем и без подсветки: дорога белая, в темноте заметная, ухабы на небольшой скорости мотоблока плавные. Проблемы начались при выезде на асфальт: деда жестко запотряхивало на выбоинах, дедок закряхтел. Павел тронул тетю Валю за плечо, мотоблок остановился.
- Ношпу надо было с собой взять. Не могу, - сообщил дед.
- Да ты че, Константиныч? Все терпел, а тут уж в гору да и дома! – укорила тетя Валя.
- Не взъеду! – отчаянно сказал дед.
- Я потихоньку!
 - Не! Боюсь!
 - Ну ты даешь! Фронтовик, блин, разведчик!
 - Отвоевался, - прошелестел дед и стал закатывать глаза.
 - Токо посмей! – крикнула тетя Валя.- Разожмуривайся, кому говорят! Пашка, сдергивай с него одеяло, клади на асфальт, на руках понесем, он легкий!
 - У  вас диабет.
 - Ни фига, не сдохну! Давай вали его осторожненько, а я мотоблок в кусты заведу, а то найдется сволочь на нашу хворь.
 - Сзади встанешь: тут гора, вес на тебя придется, - приказала тетя Валя, вернувшись из кустов.
 И. поволоклись «ногами вперед», чтоб тете Вале все полегче было. Дед глаза разожмурил, время от времени говорил: «Ой, спасибо, ой, спасибо!» На поселковой улице тормознули каких –то полупьяных юнцов и до больницы, держа одеяло за четыре угла, добежали, считай, рысью. Павел стал звонить в дверь, тетя Валя целовать парней – помощников. Вышла сонная медсестра, помогла  затащить деда в приемный покой. Еще более сонная приплелась молодая врачиха, но, увидев Константиныча, обе медички быстро встряхнулись, споро наладили капельницу, задрав байковую рубаху, положили на впалый живот пузырь со льдом.
- Че у него? – поинтересовалась тетя Валя.
- Панкреатит с холициститом. Вообще печень – одно название, - сказала врачиха.- Два раза в год у нас лежит, как по расписанию. И сердце.
  Негромко сказала, но дедок, видимо, чуток оклемался, расслышал.
 - Старость у меня! – не открывая глаз, сам себе поставил диагноз.
 - И недисциплинированность, Семен Константинович. Про диету не спрашиваю.
- Вы, Вера Ивановна, на ней, видно, не сиживали, - ответил дед весьма снисходительно.- Мне где нонче лежать?  Учтите, во вторую палату не пойду.
- Господи, да освобожу я вам ваше место у окошка, утром освобожу!  А пока здесь полежите. Сейчас сестра одеяло принесет и подушку помягче. Мы вас несколько часов прокапывать будем.
 - Вера Ивановна, - обратился Павел к врачихе, - если нетрудно, посмотрите , пожалуйста…
 Тетя Валя сидела на стуле, вся обмякшая, дышала, сложив губы трубочкой
- Гипертония, диабет? – подходя к ней, вопросила врачиха.
 - Ай,- махнула рукой тетя Валя. – Корвалолу дайте да посижу полчасика и уйду , как огурчик. Я просто немного запалилась.
 - Вы на чем его привезли?
 - На мотоблоке. А в гору от залива на одеяле тащили.
 - Ну – у-у! – поразилась врачиха. – Вы ведь не родня?
 - Соседи.
 - Еще два таких случая, и я снова буду верить в людей!
 В деревню притарахтели, когда уже начало светать. Над рекой и заливами стоял знобкий туманец, но солнце уже краешком вылезло, обещая хороший день. Тихая, спала деревня, эхом мотался меж домов только стук мотоблокова мотора, даже собаки спали, поленились  сопроводить своим  вниманием их прибытие.
 - Мария, что ли, приехала? – громко удивилась тетя Валя при подъезде к дому, и в Павле от макушки до пяток полыхнула радость.
 Однако это был всего лишь свет, забытый им на чердаке. Он это понял, войдя в сени  и увидев лежащую у стены лестницу. Но приставил лесенку , полез наверх. Василиса спала, развалившись на красной подушке – в светелке было тепло, видимо, лампочка с зеркальным отражателем хорошо нагрела за ночь помещение. Павел вздохнул, шуранул кошку с подушки и начал раздеваться.. Скинул одежду на выкрашенную в белый цвет обрезанную железную бочку – это был журнальный стол, аккуратно свернутое клетчатое покрывало положил на еще одну «полубочку» с круглой подушечкой – это, видимо, была банкетка, встал босыми ногами на прикроватный коврик из разноцветных меховых лоскутиков. Василиса подошла, обтерла мягкий бок о его голую ногу и приглашающе вспрыгнула  на постель. Он откинул ватное одеяло в красном сатиновом пододеяльнике, лег осторожно, протянул руку и выключил   свет кнопочным  выключателем на шнуре.  Кошка замурлыкала возле щеки: а ничего, мол, такого не случилось, ну и что, что в чужую постель забрались, сейчас угреемся  да заснем, а повезет – так и хозяйку во сне увидим, а как, понимаешь, жить, глупо не влюбляясь? – это ведь вовсе не жизнь! Ветер подул, зашелестел в березовой высокой кроне еще не облетевшими, но уже сплошь желтыми листьями, зашлепал широкими листами сирени в палисаднике, с легким посвистом порылся в тонких ветках жасмина почти у земли. « Спи, - сказала невидимо подошедшая Мария. – Укатался, бедный. Долго  спи, тут хорошо спится, счастливые сны снятся»…
 И он спал долго и счастливо, хотя не приснилось ничего. А ,может, и снилось, да запамятовалось. Но проснулся он радостный, это точно.
-Завтракать звала – не добудилась, - сообщила тетя Валя, когда он вышел в огород к дождевой бочке умыться. – Обедала опять одна, хотя под окошком кричала. Два часа уже! Здоров ты спать, однако. Пошли, покормлю да в город едь.
- Ой, не хочется. Давайте завтра поеду.
- Сегодня едь. Позвонишь оттуда этим брандахлыстам, Платоновым –то. Бабка деда навестить не доползет. Пусть кто-то приедет да свозит ее. С утра уже тут была вся уревленная. Вот сволочи, уж не могу! Вся семейка, что дети, что внучок дорогой. Люди как люди были, а нонче ком – мер – санты! В картошке местной не нуждаются , дачу, понял, против города  в Курье купили. Представляешь, у меня по телефону спрашивают, как тут у них старики живут.  Пашку как-то спросила, куда деда с бабкой заселит, когда построится. Так ответил, кобелина, что ему труда не составит их и на нашей улице навещать Как же, навестит, жди !.Если б Марья в женах осталась, он бы так не распоясался, а нонче одних каких – то сучек возит сюда отдыхать. Одна другой , прости господи, лучше, хоть на морду не различишь, все крашенные. Идут с пляжа – деду с бабкой издали Паша рукой помашет – вот и весь контакт. Ну, убить мало!
 - А что я скажу по телефону?
 - Что дед в больнице и очень серьезный. Пусть лекарства хорошие везут. В больнице , скажешь, их нет. И шприцы и системы. Деду, конечно, все дается: он как-никак три ордена Славы имеет, но все равно пусть тащат: нечего богатеям за счет нищеты своих родственников лечить! Не разорятся. Еще марли потребуй десять метров, постельное белье, диету пусть организуют. В больнице один суп на воде да каша такая же, скажешь. А ему витамины нужны да калории, пусть баночки с детским питанием покупают коробками , ему долго лежать. Счас номера дам. Обе стороны пугай – и Пашку, и родителей.
 - У меня же нет домашнего телефона, - поартачился еще было Павел.
- А Марья  на что? Она, что,  не пустит позвонить?  Вот список приклада костюмного, - сунула ему в руки бумажку тетя Валя. – Ты с Платоновых не слезай. Про бабку расскажи жалостливо: пусть хоть на месяц – два к себе возьмут. Тут уж печку топить надо, а она не спроворит, все это дед делал. Ох, грехи наши!
Он еще раз поднялся в мариину светелку, чтоб проверить, хорошо ли прибрал, не осталось ли следов его присутствия. Кошка опять сидела тут ! Он прихватил Василису под мышку, поправил – взбил красную подушку И, направляясь к  выходу, вдруг припал лицом к ситцевому халатику, замер, закрыв глаза. И отпрянул: с ума схожу! Ведь эти дела во всех учебниках психопатологии описаны – это ведь фетишизм!
 До города ехал мрачный, раздваиваясь умом: ну только этого не хватало! Надо, наверное, позвонить Платонову, вернуться, манатки личные забрать и на вокзал. Деньги есть , даже какую-нибудь обновку купить можно, якобы , вполне прилично тут жил – все же не в нестиранном пуловере с заношенными джинсами дома нарисоваться. Дома? Аж даже странно называть домом ханинский букетно – гарнитурный рай, по которому он годами перемещался, как гость, как самозванец, залезший в чужое гнездо с непонятной целью. Никогда еще он не чувствовал , как сегодня, насколько они чужие – он и его голубушка Лариса. Ворохнулась совесть: а как ей сказать об этом, потому что вдруг показалось абсолютно нелепым жить рядом, спать в одной постели, о чем –то говорить с женщиной, не сумевшей прирасти к сердцу за целых восемь лет, когда, оказывается, недели хватает, чтоб понять: ты встретил судьбу. На счастье, на несчастье – это другой вопрос, но встретил.  И что с этим пониманием встречи делать!? Прийти, прямо глядя в глаза, ошарашить признанием? А не захохочет ?  Господи, как мучительна, оказывается, настоящая –то любовь! Даже трудно представить: вот он входит в подъезд, звонит в ее дверь, она открывает… И что сказать, чтоб по- щенячьи не задребезжал голос?
 Он просто обрадовался, когда зашел в подъезд, позвонил весьма настойчиво, а Марии не оказалось дома.
 Просто с легким сердцем он отправился по магазинам, вычитывая с теть Валиной бумажки какие – то флизелины, подкладочные шелка, корсажные ленты, окантовочную тесьму – ну в голову не приходило раньше, что пиджак и брюки – такие сложные архитектурные сооружения. Еще она на кой-то записала найти полынно – зеленую водолазку. Из –за этой полыни обшарить пришлось полгорода, но нашлась. Весь увешанный пакетами, он еще разок позвонил в соседкину дверь. Марии не было.
Пришлось звонить из соседнего магазина в фирму «Манус». Платонова в офисе не было. На звонок в его родительскую квартиру откликнулся  маловежливый женский голос, произносивший  по мере перечисления нужных для спасения деда Платонова средств  « ну, ну, ну!» а на предложение  забрать старушку Платонову под опекающее крыло, хмыкнувший и ничего не сказавший.
- Ну, я все вам перечислил, - молвил озадаченно Павел, женщина, не попрощавшись, положила трубку. Или сбой на линии произошел?  Но набирать номер во второй раз почему –то не захотелось.
  Марию он увидел переходящей улицу. Рядом с ней шла увесистая, хорошо одетая гражданка. Мария его не заметила, потому что слушала попутчицу, кивая головой. В подъезд дома вошли обе.
Он прошмыгнул следом. Потом через какое – то время  увидел из кухонного окна, что спутница Марии прошла к выходу со двора, почему – то уже в другом наряде и со свертком, которого раньше не было. Странно, вроде бы тетка такая в доме не живет. Потом прошла Мария, быстрым шагом, от которого вились и трепетали кисти ее ажурной белой шали, накинутой поверх черного элегантного платья. Куда можно идти вечером в таком наряде и в лакированных ботиночках на низком каблуке? С косой, понимаете ли, поставленной короной вокруг головы? На свиданье, вот куда ! На платье – соблазняющая шлица, ботинки – чтобы бродить по улицам долго и не уставать, шаль – чтоб не холодно было  на вечернем остывающем воздухе…
« Ну ты, Шерлок Холмс, тормози вообще –то! Твое ли дело, куда она идет? Что ты кипишь, пытаясь представить соперника?  С чего тебе мерещится   Платонов, уже где-то схвативший ее взволнованными лапами? Что ты ведешь себя, как  птенчик, только – только порхнувший в белый свет, как будто не было у тебя этих «Любовей»? И мир возник лишь вчера, и все в нем так интересно… Пройдет, все пройдет… Не надо лишней впечатлительности, а то ведь допрыгаешься. До какого – нибудь щелчка по носу, который, кстати, тебе не привыкать получать от их тигрино – кошачьего племени». Курить захотелось просто дико, и он решил пойти в магазин купить сигареты.
Он вышел -  и столкнулся с Марией в дверях подъезда нос к носу.
- Ой, вы не уехали, что ли? – радостно испугалась Мария.
 - Куда?
- В Питер.
- Я туда и не собирался даже, - тоже испуганно – радостно сообщил он.
 - Вы же с сумкой дорожной ушли и с этюдником. И арендную овощь у моих дверей выставили. И зверинец свой забрали, - засмеялась Мария.
- Зверинец в деревне, - засмеялся и он.
 - А вы здесь?
 - А я здесь. Приезжал позвонить. К вам ломился несколько раз. На телефон.
- Так пойдемте! – сделала она приглашающий жест. – Я что-то целый день в бегах, уж простите.
 - А сейчас вы куда ходили? – это он у нее уже перед дверью спросил.
 - В фотографию., - ответила она, отпирая дверь.- Снялась на загранпаспорт.
- В Финляндию, которую вы потрясете шинелью?
 - Не я буду, если не потрясу. Проходите, телефон на кухне.
  Коридор ее квартиры и кухня были под стать светелке: каждая вещь по отдельности – вовсе не вещь по нынешним понятиям, а все вместе… Он поискал нужное слово: Ансамбль – казенно, гармония – слово неуютное, ее стиль – да, конечно, но как бы поточнее?* - дом, ею обжитый и ею согретый – вот как надо сказать.
- У вас очень красиво!
 - От бедности! – весело ответила Мария. – Отец с нами разошелся, квартиру оставил, но всю обстановку вывез. Пришлось все изобретать самим – денег –то ни на что уже не  хватало. А оказалось, это так интересно! Даже мама увлеклась, хотя она у меня, как баба Зина говорила, косорукая. Мы ее на тяжелых работах использовали, на малоквалифицированных: ножки у стола  отпилить, полку прибить, доски шкуркой зачистить, шурупы в стеллажи ввинтить. Скучаю по ней жутко, а финансы у обеих не таковы, чтобы свидеться. Детство  с ней мне хорошим не запомнилось:  она участковым терапевтом работала, вечно дома не было допоздна, да и уставала, раздражалась по пустякам. А вот те несколько лет, что мы прожили с ней вдвоем, очень нас сблизили. Зря она, пожалуй, уехала со своим вдовым сослуживцем – какая уж такая любовь может утащить пожилого человека в чужую страну? Письма, правда, пишет бодрые. Ой, простите ради бога. Вам не до моей родословной. Я ушла, только чайник поставлю. Звоните.
 - Может, вы мне поможете? – вопросил он, набирая офис Платонова . – Поговорите с вашим бывшим мужем о деревенских стариках, там у деда с бабкой трагедия.
 - Знаете, не хотелось бы. Хотя…  Расскажите . что и как.
 Он рассказал о ночном приключении. О плачущей день – деньской старушке. Мария молча покачала головой. Взяла телефонную трубку, набрала номер, кто-то ей откликнулся, и Мария произнесла басовито, не своим голосом:
- С вами говорит лечащий врач ветерана войны , орденоносца Платонова, дедушки вашего шефа. Передайте ему, что если завтра ветерана никто не навестит из близких, я вынуждена буду обратиться в суд. Это не первый случай, когда нам приходится разыскивать родню. Стыдно , казалось бы, так и передайте! – и шмякнула трубку на аппарат, не выслушав ответного лепета.
 - Не слишком сурово?
- А ну их! – отрезала Мария. – Только не проболтайтесь, что это я была лечащим врачом.
 - Я не собираюсь встречаться с вашей бывшей родней.
- Да какие они мне родня? – поморщилась Мария. – Родня, когда родные, одним словом, одной крови, или чужие, но до странности похожие. Вот как вы с тетей Валей. Или я и их семейство, я и ваша бабушка. Со стариками, впрочем, я была родней. Так что передайте бабке Платоновой, что в субботу я пренепременно буду, пусть особо не беспокоится. Что-нибудь придумаю.
 За чаем он, стараясь быть веселым и остроумным, рассказал      о визите арендаторов, блинах и вернисаже, потом про то, как он тащился до дачи, проклиная Василису за пазухой, и как та пришла мириться с хомяком в зубах.
- Ой, я не могу! – упала головой на стол хохочущая Мария. – Вы зачем ее волокли –то?  Она вам просто хотела сказать, что насиделась, ногами пойдет. Она у нас всегда на своих двоих от автобуса топала.
 - Уж так вот – на своих двоих? На задних лапках что ли?
- Хватит! – утерла слезы в глазах Мария. – Я сто лет так не хохотала. Как представила вас всех – это же выездной цирк шапито, честное слово! И как она с хомяком пришла, я представляю. Она их не ест, ест только мышей, а хомяков всем дарит. Любит, чтоб хвалили, а тут такой конфуз : хозяин бьется в истерике.
- Не буду скрывать, я его перепугался так, что даже перед кошкой стыдно. Еще слава богу, что Пол его съел, а то и представить не могу, как бы я его из сеней удалял
 - Это что! Она, коли вас полюбила, хомяков вам, спящему, прямо к личику класть будет.
 - Увольте. Я тогда туда вообще не поеду.
 - Ха-хаа-ха! Вы трус, что ли?
-  Я орел – мужчина, но не до такой же степени.
 И он рассказал ей, как ходил к Платонову разбираться с «киллерами» и даже разбогател, взяв деньги за «моральный ущерб». Думал еще повеселить, а она вдруг хохотать перестала. Поскучнела, покосилась на часы с кукушкой.
 - Ну, я пошел! – бодро сказал Павел. – Заболтался, а еще кой-какие дела есть. Спасибо за телефон и за приятную беседу. И чай был очень вкусный.
- Когда в деревню едете? я бы вас попросила, поезжайте сегодня. Только не забудьте к бабушке Платоновой зайти, ладно? Или нет:  если не придет и сама не спросит о моих намерениях, к ней не ходите, а то будет день – деньской у окошка сидеть, ждать.
 У самого Павла время до субботы пролетело незаметно, в основном в компании тети Вали, обложенной выкройками и отрезами, с портновским метром на шее и с подушечкой, утыканной булавками, закрепленной с помошью резинки  на левом запястье, тетя Валя вдруг превратилась в лицо официальное и не деревенской селекции.
 - Повернитесь, пожалуйста, - говорила она тихим голосом, деликатно прикасаясь к организму клиента перстами с сантиметровой лентой.- Так!   Сейчас, прошу, поднимите руку. Как вы желаете? Пиджак попросторней или строго приталенный?. Если вы не против, я бы предложила из синей ткани «классику», а из хаки – френч. Сегодня это очень модно: стиль милитари, но ни в коем случае ни мундир. Низенькая стойка, нагрудный кармашек в рамку… Ах, видели такие? Прекрасно! К нему будет еще и жилет с черной шелковой спинкой. С полынной водолазкой прекрасный будет ансамбль! Брюки к френчу обычно шьются прямые по всей длине, неширокие, в на синих заложим у пояса складочки, от бедра сделаем сгон к щиколотке. Штанина будет ложиться на обувь с этаким чуточным напуском. Внизу манжет. Очень будет неплохо – у вас отличные ноги.  Смешно это смотрится только на невысоких мужчинах с длинной талией.
 Павел просто оробел пред новой тетей Валей : поворачивался и топырил руки по ее приказу и не вякал лишнего, хотя идея френча цвета хаки его потрясла: сбылась наконец папина мечта о сыне – солдате.
- Где –то у  меня была выкройка, - меж тем продолжила тетя Валя , сведя брови. – Выкройка кепки. Наверное, стоит из остатков ткани сшить такую  плоскую, с центровкой на козырек, кепочку. Как вы думаете?
 Он только лапами развел, молча. Вот что значит быть полностью не знакомым с такой могучей отраслью культуры, как индпошив! Завтракать и обедать теть Валя его не звала и сама, похоже, не ела: из дома ее выветрился вкусный запах стряпни. По ночам не светились голубым окна, а горел яркий свет, до какого часу – Павел не установил, сам он ложился спать рано. Кроме примерок, он варил себе еду, не без мук освоив новую кулинарную технологию , на дровяной плите, с ухватами и чугунками. Еще по вежливой просьбе тети Вали он лущил бобы, сидел на заднем крылечке своей избы часами, заваленный ворохом черно- пятнистой ботвы.. Когда окончательно немела спина, он шел побродить по берегу, оставляя на твердом влажном песке рифленые следы от стоптанных кроссовок, подаренных тетей Валей, чтоб не драл свою приличную «Саламандру» в деревне –то. Дни стояли прекрасные, безветренные, солнечные, тихие. Когда он шел, слушая немолчный шепоток воды, разглядывая ярко расцвеченный по верхотуре противоположный берег широкой реки, иногда мелькала мысль – выйти с утра на берег с этюдником. Мелькала и пропадала , как будто у него уже было дело, от которого не стоило отвлекаться на какую – то ерунду, вроде живописи. Он усмехался про себя: дескать, тяжелое занятие – ожидание субботнего приезда Марии, всепоглощающее…Он доходил до бревна, на котором они сидели рядом, садился , откинув голову назад, опершись на поставленные на бревно руки, и под прижмуренными веками бродили цветные размытые пятна. Интересно, если бы удалось нарисовать их переливчатое движение на холсте, понял бы кто-то, что это картина «Солнце, осень, предвкушение встречи»?
В пятницу вечером приехало на УАЗике семейство тети Валя. «Значит, завтра!» - подумал он, суетливо затеяв уборку, хотя в избе было в общем –то чисто: сам он ничего в ней не насорил, а зоопарк свой держал во дворе: кошку из опасения, что подложит  дохлого хомяка к личику, собаку – за компанию. Те, правда, особо –то в дом и не лезли, жили себе , широко и привольно в огороде и на улице, не жадно ели из выставляемых к крыльцу плошек, а порой и воротили нос от хозяйской стряпни, тогда ее подбирал какой-нибудь местный тузик. Выглядели, однако, Пол и Василиса сыто, охотились, видно, успешно, подвигая хозяйские мысли к констатации: вот что значит хорошо освоенная профессия, она хорошо кормит. А ты, уважаемый профессионал? Что ж тебя к краскам –то  прикоснуться вовсе не тянет, а ?
Правда, мелькнула одна идея – написать серию «Деревенские портреты». Мелькнула неожиданно и интересно. В углу сеней были стопкой сложены старые мешки – коричневатое толстоволокнистое, чуток лохматое рядно. Натянуть бы его на небольшие подрамники – рядно будет незаписанным фоном, а лица написать плотно и подробно, не мазками, а лессировками. Даже представилось, как будет выглядеть первая тройка портретов: морщинистое, по – детски наивное личико бабки Платоновой, дед Платонов – храбрый воробей со своим «не там прорывались!» в глазах, тетя Валя – уютная симпатичная  «кадушка». Но это ведь работа для персональной выставки, для какой-нибудь галереи – в мечтах. А он такой «Репин», что у него серию с руками оторвут? А как загрунтовать эту рогожу? Белил уйдет  бог знает сколько, прежде чем возникнет «подложка»  под тонкую кисть.
 Моя пол, он вспомнил самую свою удачную местную продажу. Ну, не по сумме полученного, а по настроению всего лишь. В июле писал за рекой против города натюрмортик, поставив в подобранную в лесу стеклянную банку лютики, мышиный горох, полевые гераньки и травки, пучком сорванные, без пригляда и сортировки. Банка была поставлена наземь возле тени старой елки, свет падал прямо и сбоку, а тень была коричневато туманящимся фоном. Хорошо и быстро писалось. Букет вышел живой – с лаковым бликом на лютиках, с бархатистостью на соцветиях герани…
 « Можно спросить?» - раздалось за спиной, когда он стал вытирать кисти. Оглянулся – средних лет женщина в ситцевом сарафане, с полиэтиленовым пакетом в руках, из которого торчит букет того же набора, что и у него в банке. «Пожалуйста!» - ответил он. « Я, простите, уже часа два у вас за спиной стою, - сообщила она, смущенно улыбнувшись. – Вы эту картину продавать будете?» «Конечно». «А нельзя узнать – за сколько?» «Вы купить хотели?» «Да! – жарко выдохнула она. – У меня и деньги есть. Учителям неожиданно выдали отпускные. Я как раз с кошельком. Я бы вам все – все отдала!- сказала  она умоляюще. – Это, я понимаю, немного, но у  меня больше нет», -полезла в пакет, вытащила старенькую косметичку.  «Забирайте!» - сказал он, снимая картон с этюдника
Она протянула деньги горстью, и он опустил их в карман, не считая. Потом пояснил, как нести картину, как сушить, и они расстались. А на душе несколько дней было грустно- празднично. Картину он не подписал, не имея привычки ставить имя  « На лицо» - ненужная грязь. Он подписывал свои труды уже просохшими с обратной стороны  листа или холста. Покупательница именем его не поинтересовалась_ но все  равно это был почетный торг. Человек отдал за его произведение все, что имел. И она так взволнована была… Это ж вовсе не то, что он имеет,  торча день – деньской на Невском возле своей витринки – пирамидки…. Неплохой город, неплохой, подумал он о месте своего нынешнего пребывания, домывая крыльцо. Разогнулся, встал, разглядывая в ночной ранней сини далекие огни города, видные справа в излуке реки. А что, если здесь и жить? Мысль эту он развивать не стал из-за ее откровенной нелепости. Отдыхается здесь неплохо, но он не пермяк – солены уши, а петербуржец, какова разница даже на слух?! А Мария?  О Питере она вспоминала со вздохом, но тут –то живет , не казнясь своей нестоличностью, любя вот эту вот замухрыжную деревеньку пуще всех остальных мест планеты. Ну, можно оставить вот этот дом, не продавать, будут сюда приезжать летом с Марией на пленэр…
Мыслей подобного толка  хватило и на субботу, которую он провел, сидя  у окошка. Мария не приехала. В воскресенье ее тоже не было, и он порадовался за бабушку Платонову – раз та не пришла, не спросила у него о  своей Мане, то и  не сидит теперь у окна, не мозолит свои глаза о вид опостылевшей муравы, леска  да воды под кручей.
 От созерцания заоконной гадости  спас его  уж  часов в шесть вечера  Петр Иванович Сидоркин, явившийся с приглашением помыться в бане. В первый пар, с мужской компанией.
Первый пар оказался вешью ядреной: Павел запросил пощады, едва Петр  Иваныч и средний сынок его Семен врезали в  два   веника шлепотную дробь по его спине, Федька и Славик, ожидающие своей очереди быть распластанными на полке, засмеялись.  « Вот что значит – с грудного возраста не парили, как нас» - сказал Федор.
- Да, это от невоспитанности, согласился Петр Иваныч, с неудовольствием глядя на  сползающего с полка Павла. – Поди посиди в предбаннике, потом снова зайдешь, после парней. Еще попарю.
 Павел долго сидел, отваляясь к  спинке решетчатого диванчика, слушая дроботный стук собственного сердца  да ухания и оханья из парилки. Потом парни один за другим вывалились в предбанник, красные, как будто с ободранной кожей, а Петр Иванович скомандовал: «Эй ты, заходи!» - и начал снова охаживать веником, уже не так усердно и жгуче.
- Бздануть на каменку надо, - решил могучий духом сосед, но Павел воспротивился : «Не! Я только помоюсь!»
 - Гляди, дело хозяйское, - уступил Петр Иванович, покидая парилку.
Павел быстро помылся, ютясь на лавке поближе к двери, чтоб было хоть чуточку попрохладнее, приготовился уж было выходить, но тут зашел Петр Иванович  и ахнул на него занесенное из предбанника ведро студеной воды.
 - А-а-а! – заорал Павел, испугав соседа до оторопи.
 - Ты че? Ты зачем это? Орет как резаный!
 Парни сунули головы в дверь , и даже застенчивый Славик хохотал, как от щекотки.
 - Нас не жди, застудишься, - сказал Петр Иваныч. – Ступай домой. Мы допаримся, кликнем чай пить.
Испив водички, Павел лег на кровать, отдуваясь и вытирая полотенцем пот с лица. И даже придремалось, пока дождался  соседского приглашения на чай, Пришел за ним Славик . И принес рамки.
 -Давайте приладим картины да на стены повесим, - говорит. – Отец с братанами еще нескоро выйдут, как раз успеем.
 - Может, не стоит, - засомневался Павел. – Привезти –то я их привез, но весить… - Опыт общения с Ханиной не прошел даром: у него, оказывается, комплекс – не надо уродовать стены!
У Славика комплексов не было, и он быстренько отобрал пять листов по формату хорошо сделанных, тщательно отлакированных  рамок,  вставил листы,  вбил гвоздочки, повесил – и изба преобразилась.
 - Видите, как хорошо стало?- тихо вопросил Славик. – Я бы еще  картину – две в светелку Маше повесил, там на покатой стене да на голубом фоне вот этот и этот натюрморты хорошо бы смотрелись, но рамки к ним надо просто крашенные белой эмалью. Впрочем, извините, я размечтался. Светелка холодная, живописи вредно, наверное.
 А Павел не удивился почему –то, что написанное им летом – как для этих стен писалось: пейзажи просто «проросли» в бревенчатые плоскости, просто «продолжились », повешанные в простенки, заоконными осенними видами. Прибежала Лизка, сунула голову в дверь: «Ну че вы, ей богу! Все уж за столом сидят»,
- По пять заходов в парилку оглашенные делают!- ворчала тетя Валя, разливая по мелким стопочкам водку для мужиков, _ Ешьте, кто чего хочет, - предложила, кивнув на густо уставленный тарелками стол. – Петя, это тебя особенно касается! В твоем возрасте  рукавом уже не закусывают. Будешь потом, как Константиныч, печенкой маяться.
 - Слыхал про вашу эпопею,- сказал Павлу, беря соленый огурчик, дядя Петя. – Выношу вам с Валей устную благодарность в приказе: не вы бы – старику каюк. Это точно. А дед славный. На моего батька похож, тот тоже воевал  И выпить был не дурак.
- Да уж, тут вы все прямо суперумные, - скривилась тетя Валя, придвигая мужу тарелку с тушеной картошкой. – Ешь. Хотя бы мяско выбери.
- Да после бани как  -то, - заартачился Петр Иваныч. – Буди что еще нальешь.
 - Я налью – мало не покажется! – пригрозила тетя Валя, убирая из-под пристального мужнина взгляда невыпитую Славиком стопку. – Не поглядывай! Это я девкам, когда домоются, в чай плесну. Перхают обе. В доме, что ль, холодно?
- Нет. Если дома сидеть – не простынешь. А если каждый вечер в  своих юбчонках до пупа на свидания ходить, то уже холодновато.
- Ты че их распустил? – завелась тетя Валя.
-Ой, отец, как нехорошо «стукать –то»,- укорил Сенька.
 -Вот тут и отдохни, - пожаловалась Павлу тетя Валя. – Уж так утешно жила в последние дни: шью да песни пою – так нет, приехали настроение портить.
- Еще за жизнь не нашилась? – покачал головой дядя Петя. – Сократили в своем ателье. аж обрадовалась, а  теперь шьет, как бешеная, Какую тряпку не увидит, все перелицовывает.
 - Ай брюки не годны оказались?
- Да ты что, мать? За штаны – хошь встану и поцелую? Я про твое швейное настроение. Ну как запой у алкоголика, ей богу! В пятницу приехали, еле от машинки отволокли, в субботу, ежли бы не девки, голодать бы пришлось. Ты че?
-А давно, Петя, хороших полных костюмов не шила, - смущенно улыбнулась всем тетя Валя. – Чтоб и ткань – не синтетика, и клиент – не пузан, и с нормой никто не торопит, и весь приклад под рукой, и никого рядом нет, чтоб отвлекали. Павел Андреевич, зато синий костюм вы хоть сейчас примерять можете, готов.
- Я не знаю, как вас благодарить, но зачем вы так спешили? – растерялся Павел.
 - Как зачем? Да теплые –то дни вот – вот кончатся, а ты и на улице в костюме не покажешься? Так, что ли?
- А кому я покажусь? Вам да бабушке Платоновой? Или продавщице в сельпо?
 Парни засмеялись, а Петр Иваныч сказал:
- Одного зрителя у тебя уже нету: бабку Марусенька в город увезла. К себе жить , пока дед болеет.
-Какая Марусенька? -  не желая верить нехорошему предчувствию, спросил Павел.
 - Да твоя Марья, - ответила теть Валя. – Не заглянула, что ль? И не видел? Ну, сам виноват!. Нече было в избе сычом сидеть. Она с того бока в улицу вошла. Побеседовала с Филипповной –то да побежала машину искать. И укатили.
 - Она мне нужна была, - потерянно сказал Павел.
 - Так давай завтра с утра с моими едь. Костюм наденешь. Только тебя еще стричь надо. Но это пара пустяков – сейчас Лизка намытая придет – и будешь красавец. Она у нас цирюльник семейный. Не бойся, не хуже салона работает. Туфли твои  я ой как начистила! Как зеркало сияют. Носки новые в сельпо купила, сейчас отдам. А галстук вообще из залежей. Петь, помнишь, широкие галстуки носили? Ну, в сине – черно – белую сложную клеточку?
 - Комедь! – засмеялся дядь Петя. – Вся жизнь моя прошла в борьбе. Только счастье и почувствовал, когда все, как один, джинсы носить стали  да кофты вязаные. А то ведь придешь во Дворец, и все тебя, кто толком не знает, с председателем месткома путают. Был у нас на весь завод главный франт. А все Валентина. Нашьет че-то, галстуком удавит, в карман платочек высунет, и сама на руку повесится, чтоб, значит, даже пуговку у жилетки не расстегнул.
- Как был ты дурак, так и остался, - гневно задышала тетя Валя.- И дети у тебя такие же – никакого мужского вкуса!
 Помолчала изрядно, потом приказала Павлу:
 - Сюда собираться придешь. У тебя там путевого зеркала нет. Рубаху карденовскую не забудь прихватить. Галстук, коли не умеешь, сама завяжу. Пусть эти пролетарии посмотрят, как на человеке может костюм сидеть и что из этого получается. В шесть часов чтоб тут был!
 Итак, постриженный  Лизкой – аж удивительно, что девушка не труженик салона, а всего лишь второкурсница мединститута – отмытый в бане, в новых носках и зеркальный туфлях, некто Суровежин меряет едва ли не первый в жизни классический костюм. Глядит в трюмо и не узнает себя, удавленного галстуком и сервированного  белым платочком.
 Позевывая, в избу с  сеновала и из летних спальных закутков стекаются зрители. Реакция странная, но приятная – все приоткрыли безмолвно рты, одна рыжая Лизка решается оформить восторг в слово : «Вааще!» Тетя Валя сдержанно и строго рекомендует всем быстро есть и быстро собираться. Джинсовое ее семейство уступает элегантному мужчине место на переднем сиденьи микроавтобуса. Тетя Валя, закоснев в величии, смотрит на отъезд с крыльца, даже рукой вслед не помахала, лишь обшитому клиенту сказала: «Держишься неплохо. Порода чувствуется».
 И вот он, весь из себя породистый, стоит возле Марииной двери, слушает после звонка шарканье шагов.
  - И кто там? – спрашивает слабенький старческий голос.
- Здравствуйте, бабушка! – разочарованно произнес Павел. – Я ваш деревенский сосед. Помните, мы с Валентиной Ивановной вашего мужа в больницу отвозили?
-   Ой, как не помнить! – сходу заплакала бабка Платонова и завозилась с замками.
- Нет – нет – нет! – остановил ее Павел. – Вы просто скажите, когда вернется Мария.
 - Маня на дежурстве, - доложила бабка. – В этой, как ее, тьфу, гад! – забыла.  Утресь ушла. В эту, как ее…
- Спасибо!
«Утресь» - это, надо полагать, утром. Дежурство? – в бойлерной? В понедельник? В понедельник она преподает в гимназии. А может, какой-то график скользящий? Да не может быть! Надо просто узнать у кого-то неразбитого маразмом, где эта гимназия. Мария говорила, в двух шагах, но он, изредка забредая и в боковые улицы, никакой гимназии поблизости не видел. Может, плохо смотрел?
Зашел в магазин. Уже знакомый продавец не лицемерно, а приветливо улыбнулся издали: вот она – магия хорошей экипировки. Одно дело- патлатый тип в растянутом пуловере и линялых джинсах, другое – элегантный мужчина в костюме с жилетом и галстуком. Павел подошел, небрежно заложив руку в карман отличных модных брюк со складочками и напуском, продавец одобрительно шаркнул по нему взором с макушки до сияющих туфельных носов.
- Не подскажете ли, где тут поблизости расположена гимназия?
- Решили поступить в первый класс? – легко пошутил юноша. – Сам я местоположением гимназий не интересовался. Но сейчас глянем по телефонному справочнику. Где –то у нас за кулисами был. Подождите минутку, я поищу.
 Павел походил вдоль витрин, рассеянно взглядывая на вещи и ценники. Бог ты мой! Какая –то вшивая импортная кофеварка становится недосягаемым предметом роскоши! Дамские колготки стоят столько, сколько он тратил на краски в месяц! Ну, Ханина, прощай навек: без импортных колготок ты жить не согласишься, значит, ссор наших   будут бояться не только мыши в подвале, но и машинисты в поездах метро. Черт возьми, какой он дурак, что не накупил красок на всю сумму , данную ему под отъезд – все равно ведь бумажник –то украли.
 - Вас что-то расстроило? – подошел любезный продавец.
 - Ерунда ! – ответил Павел. – Размышляю, закрыл ли я кран в ванной.
 - А зачем вам нужна гимназия? Простите, но интересно.
- А? Меня пригласили выступить перед детьми, - на ходу совралось, но удачно. – Адрес куда-то засунул. Только помню : близехонько.
- Адреса два. Школа – гимназия, это так вот на гору пойдете, влево. И частная гимназия. Ее придется пошарить внутри микрорайона – бывший детсад. Перейти улицу и направо.
- Спасибо. Очень вам признателен.
«Налево пойдешь – никого не найдешь, направо пойдешь – шиш с маслом найдешь», - подумал, выходя из магазина. И вдруг увидел Марию, заходящую в гастроном через дорогу.
 - Ах, это вы? – вздрогнула Мария, когда он материализовался перед нею возле молочного отдела. – А я глянула и не узнала. Поистине, человек на девяносто процентов состоит из одежды. Только туфли бы надо другие – черные и полегче. Удивляюсь, почему вам этого тетя Валя не подсказала.
- А как вы догадались, что это ее дела?
- Ну не кошки же Василисы. Вы живете в деревне, где, кроме тети Вали, нет портных. Костюм – индпошив. Да и ткань из баб Зининого чемодана, даже нафталин чуток не проветрился.
- Я поливал себя приличным спреем! – возмутился франт. – И мне претит мысль, что я одет в настолько узнаваемые ткани.
 Они  отошли к хлебному отделу: Мария в паузах беседы заполняла плетеную корзинку провиантом, улыбалась ему и продавцам. Очень приятно было ходить рядом с нею по магазину – люди на них смотрели как –то одобрительно и ласково, видимо, как на неплохую пару.
 - Узнать ткань было самое легкое, - засмеялась Мария. – Я сама из такой же костюм ношу: баба Зина отрез дарила.
 - Интересно, а есть ли у вас костюм – хаки?
 - Нет. Только сарафан.
 - Тем не менее, у нас есть шанс и далее выглядеть гармоничной парой: тетя Валя сшила мне два костюма. Что вы ответите, если сегодня , весь темно- синий, я приглашу вас в театр?
 - Отвечу нет, к сожалению. И вообще я заболталась : у меня взаперти и некормленая бабуля сидит. Надо бежать. Поедете в деревню, передайте тете Вале, что костюм она сшила классный.
- Благодарю за комплимент, - сказал он разочарованно и при выходе из магазина раскланялся.
 Пошел по улице без цели и нечаянно встретил коллегу. Зашли с Васей в бистро.
- Нашел тигриноглаазую? – спросил Павел, побуждаемый легким садизмом: когда у человека вдруг испортится настроение, вечная веселость других становится раздражающей, а Вася был весел.
 - Нашел, но оказалась чистой выдрой, - ответил Вася, поморщившись то ли от водки, то ли от воспоминания о встрече с Марией.
 - А что так?
 - Потребовала полного отчета о творческом замысле. Описал, ну, как тебе. Нет, говорит, не согласна торчать с голой грудью. Я говорю, да кто узнает –то, если я рисую одни глаза? А она : не вы ли сказали, что они единственные? Заржала и пошла. Нашего брата только ленивый не обидит.
 Взяли по второй и еще по бутербродику.
 - А кто тебе позировал для Юдифи?
 - Никто, - аж удивился Вася. – Это мое фантастическое впечатление от серовской Иды Рубинштейн. А что ? Великий Серов не брезговал рисовать такие мощи, а я чем его лучше? Кстати, хорошо читается идея: патриоткой можно быть в любом физическом состоянии.
 Они всхохотнули, заставив оглянуться от стойки трех хануриков со следами былой интеллигентности на лицах.
 - А ты что малякаешь?
 - Творческий простой, - кратко ответил Павел.
 - В кого-то влюблен или впредь решил не обедать и не ужинать?
 - При чем тут любовь?
 - Ой, да вспомнилось! – махнул лапочкой Вася. – Как , бывало, врежусь в кого – нибудь – производительность ни к черту. Даже жена это дело заприметила, стала отслеживать.
 - И много любил? – поднял бровь Павел, рассматривая непафосную фигурку местного друга.
- Эту тайну я унесу в могилу! – ответил Вася,  взглядом провожая от дверей до прилавка двух короткоюбочных девиц, забредших выпить кофейку. – Давай этих склеим, - предложил, кивнув на юных красавиц.
Павел удивился.
 - Считаешь, склеятся?
 - Так мы ж художники, Произнесешь – и валятся к ногам!
 Павел засмеялся.
 - Ну. не знаю. Буди , к твоим, наиболее маститым.
 - Дурак! – ответил Вася. – Они же не на имя западают, а на профессию. Хотя, если честно, прагматичные стали до невозможности. С большим удовольствием западают на кошелек. То ли дело – в пору моего студенчества.! Вот, казалось, давно ли было?
 Вася задумался ненадолго. Проводил девиц взором и до столика, потом сфокусировал темны глазки на Павле.
 - А черт с ними! Как говорил один мой знакомый, всех не перещупаешь. Тем более, у меня дело есть, - глянул на часы, - еще по одной и бежать надо.
- Я пас, - отказался Павел. – Да, завидной жизнью живешь, Васисуалий! А у меня какая –то подвешенность: не пишется и смысла писать не вижу. В салоне нахамят, как при тебе было. На улицу местную торговать просто ноги не ведут, Выставку не на своей территории тоже шиш откроешь. Хоть в сторожа нанимайся. Мне еще тут месяца три кантоваться.
- А вот насчет выставки как раз позвольте! – возразил Вася. – Мне бы твой костюм и еще большую провинцию, чем наш городок, я бы выставился безо всякого труда. Ну, конечно, не в галерее и не в выставочном зале – там такая аренда, что и без штанов останешься. А в редакции какой-нибудь, в гимназии, в фирме, наконец. За бесплатно, за ради одной славы – это много есть мест, куда можно зайти. Руки в брюки:  я Суровежин из северной столицы, у вас проездом…
 -Да?
- А ты думал! Пошли завтра, подмогну чуток. Удастся – долг совести зачтешь.
 - Ты о чем?
 - Да о гонораре твоем свистнутом, о чем еще! Я пока ничего тебе подкинуть не могу. Зима на носу: жена деньгу гребет подчистую да еще дефолт этот долбанный. Половину из нас спишет в тираж! Покупать – то у людей не на что. Как жить?-
 - У тебя дети?
 - Есть одна брандахлыстка. Четырнадцать лет дёржим. Уй, сопля! «Я эти колготки не надену, они не импортные!» - передразнил Вася, скривившись, родное чадо. – Мало, понял, драл, пока в садик ходила.
 - Че – тыр- над- цать?! Да ты когда успел –то?
 - Ай здорово сохранился? – удивился вопросу Вася. – Мне ведь тридцать три. Так что все нормально. Жена поговаривает, что еще бы сыночка в ансамбль добавить, но тут уж я  сопротивляюсь, как могу. А у тебя кто?
- У меня никого, - нехотя ответил Павел, на фоне местного детолюбия вдруг почувствовавший себя какой-то бесплодной смоковницей.
 - Молодец! – одобрил Вася. – Так идем завтра по местам будущей славы?
 - У меня, Василий, на все про все пять работ в рамках. Остальное надо оформлять.
 - Шесть работ, - поправил Вася.- Я к твоему пейзажу, естественно, рамку сделал. Пошли глянем, что тебе еще надо окантовать, померяем да и строгайся в моей мастерской.
-  Все увезено на дачу, это раз. Потом в голове одна идея есть. Уж выставляться, так хотелось бы с ней. Понимаешь, я сюда выехал как на пленэр. А все – таки выставка – это посерьезнее, чем работа на этюдах. Ну, ты понял? Пусть я сюда больше сроду не вернусь, но показать себя хотелось бы многогранного.
 - Здравая мысль, - согласился Вася. – Месяца на идею хватит?
 - Думаю, да. Хотя… Там красок надо, это я из башки выпустил! А денег нет… Не получится, наверное, Василий.
- Ладно. Вали завтра в мой подвал. Дорогу помнишь? Дам тебе краски. Нехудожественные, половые и оконные. Это я шабашку делал, расплатились натурой. Но жизнь заставит – кетчупом нарисуешь. Я свою народную мстительницу такими красками пишу, и тонировки довольно тонко получаются. Вот и ты перебьешься.
 Вечером в дверь позвонила Мария и не выдержала – прыснула: он в цветастом бабкином халате перед гостьей красовался, в бабушкиных шлепанцах, которых хватало на полступни.
 - Простите за нелепый вид, - извинился Павел, кляня себя за то, что распахнул перед ней дверь, а потом подумал – во что одет. – Все имущество в деревне. Проходите, пожалуйста, на кухню, карнавальный костюм я сменю. 
 - Не стоит. Он вам очень идет. Да я на секунду, просто попросить присмотреть, если вы никуда не уезжаете, за моей гостьей. Я уйду на сутки, а бабуля теряется пока, не справляется с городским хозяйством. Уже кухню подтопила. Слава богу, первый этаж. Весь овощ из подвала заново сушу, в коридоре и в комнатах разложила. Словом, если не в тягость , загляните к ней разок – другой.
 - Договорились!
Он хотел ей напомнить о походе на кладбище, но язык не повернулся: у нее и так дел выше головы, да еще и бабушка Платонова навязалась.
 Наутро он отправился к Васе, размышляя, что дежуря  возле старухи, он  совместит приятное с полезным: напишет с нее этюд для будущего портрета. А чем рисовать –то? – пронзила мысль, если он и коробку с пастелью на дачу уволок и бумаги в дому – одна школьная тетрадка в клеточку, уполовиненная его письмами к родне.
 Вася помог и с этим. Поскреб по сусекам и накидал в полиэтиленовый кулек обломков пастели, цветные школьные мелки, тюбики початые акварели, темперы, пересохшую гуашь, коробку цветных карандашей и новенький итальянский карандаш. Бумаги дал рыхлой оберточной – это Павел углядел у него целый рулон и обрадовался – как раз , мол, бежевая бумага будет хорошим фоном для  деревенской серии. Альбомы Вася дал уполовиненные и ватмана чуток. «Как все – таки хорошо иметь собственную мастерскую! – весь иззавидовался Павел, наблюдая, как Вася рыскает по подвалу, копошится на стеллажах и в ящиках. – Сколько полезных вещей в ней можно копить и хранить! А у меня и полки  собственной в кладовке нет, потому что Ханина решила при ремонте превратить кладовку в гардеробную. Кисти лишней не имею, запас красок – по тюбику каждой. Выдавил, измазал, иди за новой коробкой в магазин».
- Ну, и как ты все это попрешь? – спросил Вася про снаряженную ношу, дополненную  четырьмя двухкилограммовыми банками с малярными красками. – Ты чем думал, когда ко мне таким фраером шел? – кивнул Вася на костюм.
 - У меня все вещи в деревне. Я на даче живу, - сообщил Павел, почесав в затылке.
 - У ! Все вы, столичные, суть захребетники! – окрысился Вася. – Ладно, дам сумку на колесиках. Один черт, жена когда – нибудь съест, так какая разница  - сегодня или чуть позже?
 - Вась, тебе уже говорили или еще нет, что ты – великий человек? – спросил Павел, выволакивая сумку из подвала.
 - Дождешься в этой стране, от этого народа! – ответил Вася, захлопывая за гостем дверь.
 Приехав с сумкой домой, Павел тут же пошел проведать старуху Платонову, а та, как истинный народ этой страны, уже спозаранку натворила дел. « Ой, батюшки! – стоит – горюет над унитазом. – Ведро-то выплеснула, а тряпку-то в ём забыла! Где теперь тряпка –то?»
 - Вас Мария, что ли, попросила пол мыть? – занервничал Павел, не желая лезть собственной рукой в унитаз и не зная, где взять сантехника.
 - Не – е – е… Где она попросит? Сама нарядилась, дура старая!
«Нарядилась? Чтобы это значило?  - выпучил он глаза на бабушку, затрапезно щеголяющую в какой-то косой юбке и в трикотажной полосатой кофте.
 - Маня вчерась говорит: пол бы подмахнуть да устала че-то, - продолжила былину « нарядная» старушенция. - И спать, говорит, надо раньше лечь, а то буду , на эти, как их, гад, забыла… На километры слово –то похоже. Носом, де, буду клевать на эти, ну! –
 - Манометры? – подсказал, не выдержав словарной муки , Павел.
 - Вот именно што! Я и нарядилась: помогу, мол. Вот дура-то, ду-ура!- на лице старухи такое горькое отчаяние нарисовалось, что Павел пошел, переоделся в найденное в одном из шкафов бабы Зины  спортивное трико, подкатал рукава и коротковатые штанины, одернул коротковатую кофту на пузе – и куда денешься? – полез шарить в чужой унитаз, засоренный этой ниавноглазой Платонихой по добровольному  подряду. Тряпка, слава богу, далеко не уплыла. Выволок.
 - О чем не просят, того больше не делайте! – строго приказал бабке, чем ее так запугал, что, позируя, бабка сидела как мышь.
 Потом они пообедали. После он выпустил старуху погулять – на скамейку во дворе. Сидел за кухонным столом, прорабатывая этюд, время от времени поглядывал, как бабке гуляется.
 Она сидела сначала одна, потом к ней подсели две местные старухи. И оказалось, у бабушки Платоновой есть и второе лицо: оживленное, азартное, ехидное и смешливое. И жесты неробкие есть. И поза – руки в боки. Бабка суперактивно обживалась во дворе, лепила что –то товаркам про свою деревенскую жизнь, и была она в этот момент не менее хитроглаза, чем ее внучок. Павел посмотрел – посмотрел да  и сел  к открытому окну с новым листом для этюда.
 Времени прошло изрядно. Кликнул бабку со двора. Та пошла с неохотой.
- Деревенски же бабы –те, - сообщила о собеседницах. – Одна в гостях, втора тутока живет. Чё звал?
 - Вам, может, подремать по режиму надо?
- Какой ешшо режим? – строптиво ответила бабка. – Я сроду в это время летом-то не сплю. Огород да че да. Корова всю жисть была. Это нонче ниче не держим, молоко покупаю, как барыня. Вот зимой – ино дело: печь стопим да спим с дедкой –то. А так я сроду неспенная.
- Ну давайте чаю попьем, - предложил опекун неспенной, хотя была мечта: убаюкать да спокойно от дежурства в свою квартиру уйти…
  - Много пьешь – много ссышь! – категорически отказалась бабка. – Пойду магазины погляжу.
Представив ее возле витрин «Мануса» , Павел запаниковал: и одну отпустить нельзя, и  сопровождать стыдно: ляпнет что – нибудь вроде афоризма про чай – сквозь землю провалишься. Да и видок! К утреннему великолепию бабка присовокупила лохматую кофту «на вырост» - видно подарок с чьего –то могучего плеча, кофта –то сама по себе дорогая. И платок еще дорогой надела: алые, понял, розы на черном фоне и все перевито люрексом. Очень мило все это окружало ее морщинистое  простое личико величиной с печеное яблоко.
- Раздевайтесь, коли так! – строго приказал он.- Мне Мария запретила вас дальше двора выпускать, - соврал. – Явится сама, можете гулять с ней хоть по всему городу. А при мне: вот он – дом, вот он – двор.
- А че ты меня тут пасешь? Я не маленька!
« У, нахалка! – вскипело внутри. – Я из – за тебя в унитаз нырял, а ты мне хамишь напропалую? И еще, наверное, Машины нервы точно так же тянешь? Она за тобой обязана ухаживать?»
 - Бабушка, скажите, пожалуйста, - спросил он, - отчего вы не уехали к своим детям или внуку?
 Желание сказать «Не твое дело» явственно мелькнуло на бабкином лице, но она смолчала, только посмотрела на Павла беззащитно, и он заказнился, поставил на стол перед нею чашку чая, выложил печенье в вазочку – и отбыл из квартиры, пообещав навестить старуху вечером.
- Я. поди, часов в девять спать –то лягу, - сообщила та ему у двери. – Сам поздно придешь, меня звонком – то не пужай. Я че-то обмираю, как звонок-то стренькат. Люди сказывали: вовсе в городе народ нехороший стал, отчаянный. По квартирам лазют прямо днем. Вон бабки – те на лавке че баяли.
 - У вас не лазают? По домам?
 - А мне че там возля деда бояться? Он у меня бедовый!
« Господи, хоть бы ты-то, бедовая, в мое отсутствие газ не взорвала! – подумал он, выйдя на площадку. – Как бы Марию –то раскрепостить?
 И придумал. Вырядился в костюм и _ как бы гуляючи, мимоходом – объявился в офисе Платонова.  Секретарша его узнала, засветилась завлекательно ( вот что значит приличный прикид!), предложила попить кофейку в приемной в ожидании шефа, который должен явиться с минуты на минуту.
  Платонов появился , элегантный и стремительный, когда они с секретаршей уже допили кофе и светски беседовали о красотах города на Неве. Девушка, как выяснилось, страстно ненавидела Пермь и  мечтала жить только в Северной Пальмире. Ну, возможно, еще согласилась бы на Париж.
 - Не узнал! – констатировал Платонов, крепко пожимая руку гостя. – Еще одно наследство привалило? – пошутил, впуская в кабинет. – Чай, кофе, коньяк? – спросил, плюхаясь в мягкое кресло. – Но учти, у меня пятнадцать минут, потом придут люди.
-Уложусь, - отказавшись от угощения, заверил Павел. И поведал о бабушке, задавшейся целью смыть дом с лица земли.
- Я тут при чем? – удивился Платонов. – Я . так сказать, ответчик второй руки. Пусть папа с мамой с ней барахтаются.
 - Она чья?
 - Ну, вестимо, папина, раз Платонова. В том-то и закавыка. Ее  сноха, моя маманя к своей родительнице относилась не в пример. Та с нами жила, вернее, мы у нее жили. И, бывало, мамаша моя в доме – ниже веника. Я это прекрасно помню, хотя та бабушка умерла, когда я был отроком.
 -Я не о том. Марии –то она кто?
- А ты Марии кто, чтоб тут вопросы задавать? – схамил Платонов.
 - Всего лишь сосед. Ты глаза не тарашь! Я твоего дедку на ручках до больницы донес, так что спросить право имею. А тут приехал из деревни, понимаешь, соседка слезы утирает: бабушку безнадзорную привезла, но три работы, а бабулька как диверсант.
 - Давай не ври, чтоб Манютка и плакала! А потом, я ведь не сам в город бабку привез и Манефе в форточку подкинул. Это был акт ее доброй воли. В конце концов  , ты не знаешь, какие у нас семейные заморочки, а лезешь.
 - Согласен. Однако сегодня с бабкой я целый день дежурю, а я ведь не член вашей семьи. Ее одну оставить нельзя. Ты представляешь? Завтра мне надо в деревню. И что?
- Так ты рекомендуешь мне ее в  свою квартиру забрать? – осклабился Платонов. – Я на пятом этаже живу, тут она не только подвал затопит. Оставили бы ее в деревне, не кантовали ! Ничем Манефе помочь не могу. Я на своей работе кручусь, как она на трех своих не крутится. Единственное, что могу – дать денег на бабкино пропитание. Передашь?
 - Ну, давай, что ли.
Платонов отмусолил крупными купюрами довольно приличную сумму. Вечером, навестив бабку, Павел пришел в ужас: Платониха, в сердечной заботе о пропитании Марии, начистила картошку на «шти», очистки выплеснула в унитаз. Пришлось ему опять все это вышаривать в унитазной горловине, в придачу нашел там еще и чайную ложку.
- Это-то каким образом тут оказалось? – вопросил, потрясая ложкой перед бабкиным носом.  .
    - Дак посуду сперва мыла, - невинно ответила она. – Ой, лешак, забыла, видать, гад!
Оказывается, той то вспоминалось, то из памяти вываливалось, что посуду в городе можно помыть без пластмассового тазика. Попалькавшись в тазу и не прихватив злосчастной ложки, бабка тут же помыла чищенную картошку, ссыпала очистки и понесла выплескивать  «на помойку»
-Что вам без дела – то не сидится? – обреченно спросил он. – Я ли вас весь день не кормил. Какие еще «шти»?
- Мане хотела свеженьки приготовить. Она мои шти любит.
 - Ну, хватит! Ужинайте и чтоб при мне спать легли! – взъелся Павел, чувствуя, как заметно ослабела любовь к Мане от  соседства этой старушенции: пожалуй , оставит он записку и платоновские денежки на кухонном столе и отчалит в деревню, не повидавшись с великодушной Маней. Кстати, пришло ему в голову, в отличие от него, Мария изначально представляла, чем грозит опека над бабкой, и коли на такой подвиг пошла, то вряд ли это был абстрактный гуманизм. Скорей всего, это ее попытка навести мосты с былой родней, снова стать полноправной Платоновой! Горько об этом думать, но это факт. Ведь отказалась же она от такого пустячного знака его внимания, как поход в театр. Он ей не нужен ни в отцветших джинсах , ни в костюме классика. Она его видеть не желает! Так что нечего мельтешить, надо заняться делом. А что, если Вася поможет устроить хоть скромненькую «персоналку»? Ведь это ж будет праздник духа! Ну что он видел за свою «жизнь в искусстве»?  Два – три раза участвовал после выхода из стен академии в  выставках «молодых», с трепетом прочел в одной – двух газетках свою фамилию в строке: «Добротные пейзажи были представлены «Ивановым, Петровым, Сидоровым»… Правда, его имя упоминалось и в статье маститого критика, в этаком обзоре – размышлении о том, куда рулит современное искусство, работы его не отказывались брать на торговые вернисажи невеликого ранга галеристы, но кто и куда их увез, менеджеры даже сообщить не соизволили. Мелкая сошка, какой-то Суровежин, видите ли, хотел бы знать судьбу своих творений! Да ему  реальной цены их никто не назвал! Сунули в руки мятые бумажки – ступай, творец, дома доход посчитаешь.
 Мусоля эти воспоминания, он катил сумку с Васиной милостыней и, черт возъми, плакать хотелось!
  - Вам помочь? – остановилась у его ноги иномарка, хорошо раскрашенная «местная Ханина» улыбнулась, перегнувшись от руля к гостеприимно открытой дверце.
 - Благодарю вас! – несказанно удивился он пролету ангела над прозаической местностью – вспомнилось, как несколько дней назад чуть под колеса не бросался, а хоть бы кто –то снизошел, подвез. А тут сама притормозила, перегнувшись через спинку сиденья, тащит его котому, помогает устанавливать возле задних сидений.
 - Куда везти? – спрашивает.
 - Недалеко. Вон туда, - усаживаясь рядом с водительницей, кивнул он на уже виднеющуюся  на всхолмлении деревеньку.
 - О, да мы попутчики! – восхитилась дама, резко дергая рычагом коробки скоростей у своего бедра, почти не прикрытого юбкой – миниссимо.
 Машина резко дернулась с места, заставив пассажира потверже зафиксировать голову на шейных позвонках.
 - С инспекцией еду, - сообщила женщина – адский водитель. – Вон в том красном домишке, - показывает подбородком на платоновский особняк, - строители жутко копошатся. А мужу некогда съездить, навести шмон.
- Платонов женился? – вежливо удивился Павел.
- Так вы знакомы? – не ответив на вопрос , засмеялась спутница,  прибавляя газку: ее, как и Платонова, что –то побуждало обгонять время, хотя объезжать на скорости пологие, но все же ухабы, она не умела
- Нельзя так ездить на этой машине, - не выдержав,  строго заметил Павел.- У нее очень низкая посадка – не для наших дорог. Вы рискуете угробить ее за полгода.
 - А откуда вы про нее и меня это знаете ? – закокетничала шоферка, но скорость чуток сбавила.
 - У меня похожая. Но не здесь. В Питере, - ответил Павел. В конце концов даже не соврал: Ханина же купила какую –то импортную таратайку.
- Так вы наш гость? То –то я гляжу: что за чудеса, что за невиданные люди на нашем проселке? И где ж мы остановились?
 - Живу в родовом поместье, - снисходительно улыбнулся Павел. – В завещанной бабушкой халупе на окраинной улице. Я художник. Приехал на летний пленэр и задержался. Очаровал Урал.
 Порисовавшись, от спохватился: будет расспрашивать у Платонова – тот ей доложит, что это за очарование Уралом. А хотя все нормально : Суровежин продает наследство в обстановке творческой очарованности, сам из себя элегантный, в брюках с напуском.
- Курите? – спросила мадам, тряско – вихляво забираясь на деревенскую возвышенность.
 Водить толком не умеет, а туда же: одна рука на руле, второй протягивает пачку пассажиру.
- Не курю и вам не советую, - улыбнулся пассажир, боря соблазн взять предложенное. Аж, как у окопного солдата, уши опухшими ощутились.
 - Ну, вы просто Минздрав! – захохотала дама, запрокинув голову, слава богу, уже выбравшись на мураву, а то и загреметь в колеях можно было.
- Скорость не прибавляйте!  - приказал он, неблагодарный, из милости подобранный в пути. - Где –то тут бродят милые моему сердцу пес и кот, не приведи бог, задавите, - смягчил он категоричность приказа.
 Она улыбнулась, и по деревне проехали как цивилизованные люди.
 - Вечерком зайду? – предложила, останавливаясь у крыльца. – Покалякаем, картины покажете.
- Увы- увы! Все в городе, - соврал он. – Тут еще не написал ни единого этюдика, только вот с вашей помощью «пиломатериал» везу.
 Выгрузил сумку и решился на дальнейшую защиту своей невинности: уж очень призывно и на все готовно красовалась  вылезшая ему помочь хозяйка иномарки.
- Вы отчаянная или слишком неиспорченная женщина,  - сказал ей Павел. – Возможно, вам неизвестно, что Платонов  шуранул первую жену из ревности. Причем это не значит, что она была вертлява. Просто ваш муж – пермский Отелло.
 - Откуда вы знаете?
 - Они дачники с детства в этой деревне. А деревня все видит и молчаливостью не грешит Так что я наслышан, а предупреждаю вас из единственного побуждения – в  благодарность за помощь.
- Прелестная кошечка, - отстраненно польстила собеседница сидящей на столбике забора Василисе. – И собачка красивая, - отозвалась о сидящем на крыльце Поле . Тот, сойдя с крыльца, неожиданно громко гавкнул в ответ на комплимент: вали, мол, отсюда!
 - Вы  им очень понравились! – соврал Павел, целуя великодушной женщине руку. – Вынужден прощаться с вами в нервозной обстановке: я сутки отсутствовал, зверинец мой голоден.
 - Ну что ж, пока! – помахала рукой прелестница, садясь за руль. – А жаль, не так ли?
 - И себя, и вас, и жизнь! Платонов меня убьет абсолютно немотивированно, хотя я его понимаю, - шаркая ножкой, отвесил он двусмысленный комплимент: надо же было хоть чем – то расплатиться за дорогу.
 Не успел затащиться в дом, явилась тетя Валя с френчем на вешалке и брюками к нему – через руку, как полотенце у полового. Жилет и водолазка  были под френчем, кепочка у тети Вали на голове.
- Вот это творческий запой! – восхитился Павел. – Я думал, вы еще спите: времени –то всего ничего.
 - Поспишь тут, - проворчала соседка, - машины под окнами.
 «Можно подумать, автоколонна прошла», - удивился Павел суровости соседки.
 - Меряй! Хоть еще какой «прости господи» понравишься – ручку даст поцеловать.
 Ах, вон в чем дело!
 - Это жена Платонова, - пояснил, _ Приехала поруководить стройкой. По пути меня по дороге увидела  и сжалилась – посадила.
 - Вон че! Пусть не бздит. Это Инка, у него таких жен десяток, не мене. Года, поди-ко, два за ним ушивает. Дома не застала, в контору через секретаршу не пробилась, понадеялась, что, может, тут захватит. Случай не новый. Баба Тося, которая в том конце живет, да Сережа – бригадир их всех по именам знают. Сережа жаловался : лазят, мол, по стройке, так бы кирпичом по башке и дал, как начнут врать, что Пашка вот – вот на них женится, да еще и Сереже советовать, как планировку внутреннюю делать. Ох, вовсе загибнет Платонов с имя! Это он так Марие мстит, Пашка –то. А чего мстить, если она его и в голове-то не держит, хоть замстись.
 - Но кого-то же держит, - осторожно двинул он в разведку, поворачиваясь по приказу тети Вали и так и этак перед поставленным на стул небольшим зеркалом, но тетя Валя уже потеряла интерес к теме.
 Одергивает пиджак, руками махать заставляет, отошла – оглядывает костюм – хаки, кепарь ему на голову надвинула. Наконец заключила : «И эта вещь ниче удалась. Не осрамишься, по крайней мере. Водолазку я тебе посоветовала прямо мудро. Мария ничего про синий –то не сказала?
 - Сказала: костюм вы сшили классно. Это ее буквальные слова.
 Тетя Валя польщено зарделась, и, счастливая, пошла было домой, но у порога притормозила.
 - Слышь, что скажу. Мои сумку одну взять забыли. Не поможешь до автобуса допереть?
 - Прямо сейчас?
 - Нет. После обеда бы двинули. Оденешь костюм и проводишь меня до автобуса.
 Похоже, ею двигало тщеславие, хотелось на публике проверить эффект от военизированного ансамбля. Павел вздохнул и не возразил: хорошо, он побудет манекеном на ярмарке тщеславия – за все надо платить.
- Кепку не забудь одеть1 -  приказала тетя Валя. – Туфли начисти. Спреем своим побрызгайся. На улице тепло, но жилетку тоже пододенешь.
До обеда он топил плиту и писал на Васиной бумаге, васиными кисточками натюрморт, в уме названный  «Легкая тоска по Марии»: деревенское маленькое окошко, от мух затянутое марлей, а на подоконнике стоит круглобокая прозрачная бутылка  и в ней пучок засохших травок и несколько бледно- розовых сухоцветов. Свет с улицы размыто без теней сочился сквозь марлю, травинки были тонки и хрупки, сухоцветы атласно взблескивали лепестками. Просто дамское рукоделие, а не живопись ложилась на ватман, открывая ему весть о богатых запасах сентиментальности в  собственной душе.
 - Деньги бы были – тыщу б тебе за это дело отдала, - одобрила  пришедшая с сумкой и в парадном «Адидасе» тетя Валя. – Ой, хорошо! Просто так и чувствуется, что Марья только что эту икебану поставила да куда –то вышла. Настроение такое у картины хорошее – про женскую красоту.
 - Да я просто так: пробовал, не пересушены ли краски в тюбиках, - заоправдывался он. – Хотите, подарю, когда просохнет?
 - Я , Паша, не знаю, как у вас принято. Ну там, дарить. Но я че –то сомневаюсь. А как ты на жизнь – то зарабатываешь? А? Тут подарил, там подарил. Ты это дело все ж таки продавай, а не раздавай, Че –то я смотрю, ты какой-то простодырый, что ли. Или у вас в Питере вкус у людей другой и такую картину не купят?
- Почему? Может, и купят.
 - Вот и вези. А то так для себя на память оставь. О нашей деревне, о бабкином доме, о Марии.
- Гляжу, с кем это наша Валя чапает, што за кавалер? – остановила их встреченная на улице кособокая старушенция. – Сама, понял, как из большого спорта, и он у ее весь из себя!
 Тетя Валя расцвела улыбкой: большой парад начался !
 Но уже при спуске с горушки соседка сообщила:
 - Уходить надо из большого –то спорта. Задохлась я вся. Не лети, как оглашенный.
 - Так, может, не надо никуда ехать? Проголодаются ваши малышки – сами приедут.
 - На нонешнем бензине не наездишься. Мы ведь, чай, не новые русские. А тут я бесплатненько по своему пенсионному удостоверению слетаю. За одним проверю, что у них там с моралью. Ты ведь слышал: и вечера обе девки дома не сидят. А институт у них – хуже школы , все зубрить надо. Да еще платить, платить, платить за все  . Н е – е – ет! Пригляд нужен. Может, даже несколько дней там задержусь, так ты тут за огородом маленько приглядывай. И всякую овощ бери, не стесняйся. На лапше кудрявой не сиди, это для мужика не пища. Лучше за грибами сходи, А то дак ключ оставлю: в сенях, в кладовке и сушеные, и соленые на полках есть. Дать?
 Ответить он не успел: возле них тормознула иномарка. Ишь какой день, просто поветрие на богачей : всяк хочет услужить!
- Спасибо, Алексей, - сдержанно поблагодарила тетя Валя водителя, гостеприимно распахнувшего двери «Форда». – Не беспокойтесь, мы оба сзади сядем и сумка тут уместится.
 Поехали молча. Водитель был – ну, английский лорд, никак не меньше: белобрысый, прямоспинный, безукоризненно одетый – в бежевом костюме, в бежевой рубашке с дорогим бежево – золотисто – коричневым мелкоузорчатым галстуком, в легких дырчатых бежевых перчатках.
 - Удивился, что вы пешком, - молвил безукоризненный мужчина, обращаясь к тете Вале. – Вынужден сразу извиниться: в городе могу подбросить только до дверей моей конторы – там меня клиент ждет.
 Тетя Валя помолчала минутку и вдруг говорит:
 - Спасибо , Алексей, нам так далеко не надо : мы всего лишь шли в поселок, чтобы навестить деда Платонова в больнице. Из горы выедете, мы слезем.
При подъезде к горе «лорд» поинтересовался:
- Говорят, Маша появлялась на даче?
 - Появлялась, - с небольшим злорадством подтвердила тетя Валя. – Даже чуть – чуть пожила тут, Вот этому человеку, - кивнула на Павла, - пейзажи показывала. Он художник.
 -Как она живет?
 - А как ей жить, кроме как счастливо?
 «Форд» полез в гору, как танк, потеряв самоуверенную бойкость: внушительная была гора. Павел, разглядев ее в свете дня, зауважал себя и тетю Валю: хоть и нетяжелый был дедок Платонов, а все таки скрестись на этот затяжной тягун в ночной темени да по колеистой, шлаком подсыпанной дороге не всякий бы взялся.
- Кто это? – поинтересовался Павел, когда «лорд», высадив их у поворота на приличный асфальт, отъехал.
 - Лешка – адвокат. Дачник наш деревенский. Тоже с сопливых времен знакомы.
 - А что вы с ним так уважительно?
-  Уважительно? Да я  его терпеть не могу с одного такого случая. Пацанов наших деревенских судили. Трое, всем по пятнадцать лет. Ну, семьи  пьющие, голодные. Парни и наладились зимой в дома лазить. Где какой провиант вытащат, но в дачах не безобразничали, ничего не крушили, в отличие от остальных – прочих. У одного из парней и родителей –то не было, век возле бабки кантовался. Ну, отправилась, значит, эта бабка да еще две матери Лешку – адвоката в защитники просить. Ни за что не соглашается!  Пришли ко мне: поуговаривай, мол, ты его, а то загремят парни на «малолетку», на зону детскую. Пошла. И что ты думаешь, мне эта морда сытая говорит? «Пусть оплатят по таксе!» А это в ту пору было, аж выговаривать страшно, - миллион за день присутствия в суде. Я ему: да откуда деньги, если совхоз развалился к хреновой матери, все вообще безработные стали? Я, отвечает, не учил их родителей и дедов с бабками водку да самогонку глушить, а за детьми не присматривать. И хоть бы сам –то был из каких – нито интеллигентов! У него мать с отцом такие же работяги, как и мы с Петей.
-Да? А манеры…
- Вот именно что: манеры! Коттедж выстроил, конечно, поменее, чем новорусские –то дома, но заборище и собака с волка, а мать с отцом рядом, понял, в старом домишке. На его усадьбе сторожат и огородик пашут. Хотя, с другой стороны, они сказывали, что из –за отцовской астмы они не могут в кирпичном дому жить. Может, и правда. Я сама деревенский дом       за то и люблю, что деревянный. О чем я тебе рассказывала?
 - О суде.
- Ну вот, значит. Я ему, конечно, не намекнула, что его папаня с моим Иванычем ни одну  совместную рыбалку натрезво не провели, бывало, че скрывать, идут, как два бойца в отечественную – если подпирать друг друга не станут – все, каюк, упали. У морда! – этот Леша. Тоже, понял, Марию любит и на что-то надеется. Ой, да ее, бедную, кто только не любит?!
- А отчего бедная – то? – удивился Павел.
 - Да надоели! – горячо сказала тетя Валя. – Не цепляются  - горе, а когда проходу нет – вдвое. Она, когда с Пашкой жила да в его мини –юбках ходила, повеситься была готова!
-Это отчего?
 - Да у них публика, понимаешь, просто как в кино. Напьются на презентациях –то и никакого различия, где чья жена. Один круче другого! А потом еще муж орет: «Ты кому по морде съездила? Ты соображаешь или нет, что он из мэрии? Что мне к нему по делу идти, в ножки кланяться?» Вот после этого случая она на развод –то и подала. Не то что –то леплю. Марье не расскажи, что я проболталась. Так вот: вышла я от псины этой белобрысой, ничего не добившись. Одно талдычит: им как малолеткам положен по закону казенный адвокат. Суд назначит , и за какие – то копейки защищать наших парней будет дежурный в суде. Я, говорит, и сам во время этих дежурств сижу как миленький, за сумму, на которую пообедать невозможно, и мне, говорит, эта щедрость Родины на-до-е-ла! Вот так, как я тебе, по слогам сказал – и валите, мол, от меня Валентина Ивановна. Я ему : Леша- Леша, да кому они нужны, эти огольцы, какому дежурному? А ты их все – таки знаешь, ну ведь не шпана они! А он мне : благодарю, что навестили! У вас, де, полагаю, свои дела есть. Пошла я от него ну до того злая: думаю, дом подожгу! Домой пришла вся в соплях, всю дорогу ревела. Какие- то обиды собираются в памяти, даже не понять отчего. Буди что рядом с ним себя полной нищетой почувствовала? А? Может, от этого? Ведь только подумать, всего –то и удачи у него было, что успел за бесплатно до перестройки юрфак кончить. Да еще удача: ворья много стало, адвокаты нарасхват пошли. Ну, потом Петя цыкнул: а ну давай не разводи сырость! Если не согласна, чтоб пацаны по колониям сгнили, просись в общественные защитники.
-Ну и ?
- Отсудила. Дали условно, хотя они еще до этого на заметке были. Судья  - строгая такая баба на процессе –то, а заседатели – два мужика, то ли спят с открытыми глазами, то ли все им по фиг. Прокурор вообще готов везде видеть неисправимый рецидив. Зеленый такой, говорить – то толком не умеет, но « по всей строгости». А я что сказала? Это не «крутые», это нищие! И если наш российский суд не в состоянии увидеть и правильно квалифицировать эту разницу, я прокляну и вас и эти стены сейчас и навек! У меня, как у многодетной матери, есть на это полное право.
 Павел немо воззрился на тетю Валю под эту  страстную высокограмотную тираду, очередной  раз удивившись степени ее мимикрии.
 - Собздели, видно, и судья, и мужики, - удовлетворенно закончила рассказ тетя Валя. – Прокурор сидит, чуть животик мелким крестиком не крестит – проклятия испугались. Даже Марья сказала: классно вы их ! Она тоже в суд ходила как свидетель. Выступила  в парнячью пользу. В армии все нынче. Тоже мы с Марьей хлопотали в военкомате, чтоб взяли да не в паршивые войска, не в стройбат. А вернутся, опять голову ломай, куда работать приткнуть. Ох, грехи наши тяжкие!
 За разговорами подошли к больнице. Дедок Платонов сидел во дворе на стуле, подпершись его спинкой да еще больничной стенкой, щурился на солнце, улыбался, глядя, как они подходят. Выглядел хорошо, даже как бы поправился – потолстел.
- Константиныч, ты че тут в одном спортивном костюме красуешься? – напустилась на него тетя Валя.- Мы ведь тебе теплую куртку в багаж брали. Одеть лень?
 - У мене под им мехова жилетка пододета, - сообщил дед, попутно пояснив и эффект потолстения.
- Ну, рассказывай, как живешь, что жуешь? – предложила, садясь на ступеньку крыльца, тетя Валя. – Мы тебе передачу принесли: варенье, грибы…
- Ой, уйди ты! – замахал руками дедок, услышав про грибы. – Я их в рот боле не возьму даже под стопарик! Бабка моя как там бедует?
- Она в городе у Марии, - сказал Павел. – Вполне благополучно живет.
 - Это кто? – не узнал его дед.
- Ну ты даешь! – восхитилась тетя Валя. – Человек тебя на собственном горбу сюда припер, а ты через несколько дней «это кто»? Буди что спирт  казенный тут воруешь да пьешь, а так –то и понять тебя невозможно.
 - Хе-хе-хе! – заперхал дед. – Ты, Валька, че ни скажешь, дак все в точку! Спирт на меня только мажут, да и то в те места, где не лизнуть – вот обида то! – И дед похлопал себя по ягодице. – А не узнал тебя, прости, дак ты нонче больно модный, - поднял взгляд на Павла.
 - Значит, она у Мани? – опять повернулся дед к тете Вале. – Это хорошо, хотя ничего хорошего. До нынешнего случая спокойно ко мне относилась, а тут нюнит и нюнит бабка. Может, че чувствует?
 - Большую любовь? – иронически предположила тетя Валя.
 - Большу разлуку! – сурово сказал дед.-Поди – ко, в ящик сыграю? А? Я уж тут задумываться стал. Во двор выйду, гляжу-гляжу на белый свет… Как все душевно и красиво, думаю! И че, дурак, раньше не сидел, не глядел?
- Больной Платонов, на укол! – выбежала на крыльцо молоденькая медсестра.
- Сама ты, девка, больная! – рассердился дед.- У мене имя есть, не трудно запомнить! Я вам не казенный туда – сюда по лесенкам лазить! – аж обрезанным валенком притопнул.
 - А я что делать должна? – растерялась медсестра.
- Волоки сюда шприц, я встану,  кольнешь. Не видишь, у мене гости!
 - Совсем уж! – возмутилась медсестра, но шприц принесла, кольнула.
 -Лучше, чем в ту смену сдалала, - скупо похвалил дед медперсонал. – Можешь идти.
 - Совсем уж ! – еще раз сказала бедная девушка, удаляясь.
 - Константиныч, скажи, что тебе есть можно, он в магазин слетает, - кивнула тетя Валя на Павла.
- А ниче не надо, - ответил дед. – Сын был, все привез и даже лишнее. Фруктов – яблок, йогуртов наволок – век не съесть. Особенно без зубов. Бананы я уже скормил соседским старухам. Ну, из другой палаты. Мне их нельзя.
 - Бабке пожалуюсь: романы тут крутишь, - предупредила тетя Валя.
- Стучи – стучи… Хе-хе-хе. Я Петьке твоему тоже намекну, что ты с этим вон кавалером ни в день, ни в ночь не разлучашься.
 - Договорились: оба молчим, - засмеялась тетя  Валя. – Ну, давай прощаться. Бабке привет передавать?
 - Разбалуется! – отрезал дед. - И сама понимашь, не до нее мне, у меня тут милушек без ее хватат. Ты, Валька, давай сама заходи: больно я люблю с тобой беседовать. С тобой да с Маней. Вот она бы ешшо пришла.
 - Заходить не обещаю. Боюсь, не упасусь: вон ты какой стал. И Марью особо не жди: тем более , бабку твою пригрела. Совесть имейте: девка нынче вам чужая, а вы…
- Не порти настроения, - тихо попросил дед. – Спасибо, што зашли.
- Ой, черт за язык дернул! – показнилась тетя Валя, далеконько отойдя от больницы. – Не жилец он, Паша, не жилец! – и соседка полезла в карман «Адидаса»  за платком.
 - Да с чего вы взяли? Бодрый такой. Не сравнить с тем, как привезли.
- Ну, конечно, если только с этим сравнивать. Заметил: ни словечка матерного не вставил? Это что –нибудь да значит. Ну, давай прощаться. Ты, если хочешь, едь в город, а я домой потопала.
  Потопали в деревню вместе : Павлу показалось нелепым ездить каждый день туда – сюда, в конце концов надо заняться и делом. Он намерен написать – таки деревенскую серию, значит, надо прийти и зарисовать деда Платонова, каким он держался в памяти со своими бодрыми и ехидными усмешечками и оптимистичными заявлениями относительно своей мужской мощи. Колоритный  старикан, ничего не скажешь! Задача, следовательно, такая:  найти возможность, не пририсовывая трех орденов Славы на рубаху, показать человека, в котором дух сильнее износившейся плоти, и если ему суждено износиться, то дух износится последним. Павел никогда не писал стариков, кроме  случаев учебных штудий в академии. Сидит, бывало, обнаженный по пояс дряблый натурщик, отрабатывает, сдерживая зевоту, почасовую зарплатку, прикидывает, скучно глядя на мазилок – студетников, как пойдет с заработанного в пивнушку… Вспомнилось, как ерничали над ним друзья – товарищи, когда он из лысого плутоватого старца Васильича попытался угрюмым напряжением  фантазии написать этакого Сократа, в муке и печали осмысляющего земную скверну. Аж сам –то Васильич взвеселился, предложил назвать произведение «Жена на водку не дала»… Вот поэтому и интересно, а что получится из нынешней затеи? Но ведь было же, было: вдруг захотелось написать… и не просто на грунтованном холсте или листе ДВП, а на решетчатой грубой толстоволокнистой фактуре…. и рамки сделать необычные, а под образ, как бы продолжение написанного. Но не рано ли он о рамках задумался?
 - О чем мечтаем? – не выдержала долгого молчаливого пути тетя Валя. – Пошли – ко  сядем вон там у заливчика, че –то притомилась я.
Спустились к воде, сели на бревнышко. Тетя Валя из сумки буханку хлеба достала, за неимением ножа отломила себе и Павлу по рыхлому  крошащемуся кусу, добыла по огурцу и помидору. Сидят, жуют… Далеко – далеко залив  смыкается, играя оттенками уже очень студеной воды, с широкой рекой…
 - Паш, - тихонько окликает тетя Валя, - нас Марья с твоей бабкой приучила на выставки ходить. Вот я все время думала: отчего кто-то из вас, как все остальные люди местность видит, а кто –то такое, понимаешь, нарисует, как не людскими глазами глядел. Он что, действительно не как  все? Или что?
- Ну, это, так сказать,  попытка образного осмысления.
 - А ты не умеешь образно осмыслять, или как понимать?
- Я? – усмехнулся.- Я в этом смысле человек несовременный и порченый. Мне это, не знаю как сказать, не интересно, что ли. Меня больше всего занимала проблема художественного ремесла, вот такого умения, что на некоторых полотнах в Эрмитаже стекло звенит, кожа теплая, кажется, если рукой пощупать, ковер ворсом ладонь уколет – а это лишь всего кисть и краски, глаз и рука того, кто писал. Этюд, да, я могу в общих чертах схватить быстро и образно, но законченную картину я должен вылизать, лаком покрыть. Только тогда она мне самому нравиться будет, но тут возникает вторая проблема : отдавать в чужие руки жалко. Как видите, припоздал я родиться. Мне б свое поместье и доходы с барщины, а у меня, если честно, до сих пор ни единой возможности не было, чтоб что –то повесить и занести в каталог «Собственность художника». Скучно как –то без этого жить. Согласитесь, картины писать, это все же не носки на продажу вязать.
 - Паш, ты хочешь знаменитым стать?
Он встал с бревна, отряхнул крошки с колен, засмеялся и на вопрос не ответил из- за бессмысленности вопроса и бессмысленности ответа.
 В сенях избы взял из кипы мешок – и старое рядно густо посыпало  его башмаки пылью. Он чертыхнулся, вспомнил, что богатые залежи моющих средств находятся на стеллаже в ванной в городе, а тут ему и постирать эти мешки нечем. Однако, чертыхался зря: коробки с порошком обнаружились в кладовке. Остаток дня был проведен за нагревом воды и стиркой в старом корыте. Загрузил туда мешки – и вода с моментально исчезнувшей пеной превратилась в жидкую грязь. Снова нагрел ведро воды, еще одно корыто жидкой грязи выплеснул на мураву…
- А у тебя почему голова –то не сработала вначале их без порошка отмочить да в реке отполоскать?- поинтересовалась тетя Валя. – Да и на фиг они тебе нужны до белизны –то отстиранные?
 Объяснил ей замысел, попутно горюя, что вместе с грязью состирывается фоновый коричневый оттенок. Теть Валя, вначале стоявшая над ним брезгливым зрителем, активно включилась  в процесс: пошла искать пакет коричневой анилиновой краски, закомандовала, как полоскать, как отжимать, как краску разводить…
 Расстались они в глухую полночь, вывесив подкрашенное рядно в сенях, учуханные оба подготовительными мероприятиями и усталые. Погода к ночи испортилась: заморосил дождь, с неприятным подвыванием сорвался откуда –то ветер. Темень была на улице, хоть глаз коли. Далеко – далеко, на круче противоположного берега печально рдели два – три огонька. Должно быть, стояла такая же деревня, дачники съехали, остались только старухи.
 Он вошел в избу, сел у окна на стул, откинув голову к стене, украшенной июньским пейзажем. За задернутыми шторками в красно – белую клетку вдруг как дробью сыпануло по стеклам: то ли крупный дождь пригоршней бросил в окно ветер, то ли мелкий град. «Впусти!»- жалобно тявкнул под окном пес, и кошка заскреблась из сеней в дверь. Впустил их , мокрых и жалких. Уселись на домотканых половиках  по – сиротски возле теплого бока плиты.
 - Ерунда! – громко  сказал Павел. – Не может мыслящее существо зависеть от погоды всецело! Сейчас я поднимусь на чердак, вывинчу тамошнюю яркую лампу. Перевешу ее сюда – и все будет о, кей! Буду рисовать отважного деда , а вы, товарищи, будете на это дело смотреть и гордиться мною.   
 Светелка приняла и сжала его: то ли дождь, то ли град стучал по крыше,  шумно моталась несогласная с полным раздеванием желтая береза, хлестала тонкими ветками о стену и кровлю дома, стойкая зеленолистая сирень влажно лепетала под ветром что –то печальное.« Мария! – упал он лицом в подушку, - Господи, Мария, как тошно и грустно! Мария – Мария – Мария… Где ты и с кем в этом чертовом городе, где стооконно горят дома, где огни летят фарами машин, змеисто отражаясь в мокром асфальте, где, как аквариумы с гигантскими рыбами, плывут в дожде салоны трамваев и троллейбусов. А тут только темень, стук дождя, и ветер жалуется на одиночество… Ну почему, Мария, любовь к тебе так грустна? Скажи, если знаешь, скажи!»
«Знаешь что? Усни – ка, -невидимо подойдя, ответила она. – Выключи свет, разденься, залезь под одеяло. Чердак еще держит тепло последнего погожего дня. Кончилось « Бабье лето». Спи!»
Он сжался в клубок под ватным одеялом, подумал, зажмуриваясь, что вряд ли уснет, что соберет бессонница все унижения, заставит таращить глаза во тьму. Но дождь и ветер так настойчиво повторяли « под нас хорошо спится», разбивая слова то на слоги, то ритмично сыпя их на крышу отдельными буквами, что Павел и не заметил, как уснул. Что-то мягкое и влажное коснулось лица, сквозь сон пробились слова тети Вали о детях «Они такие сладкие, пока маленькие – то!» - и показалось : это кто-то сладкий – маленький устроился у щеки, влажно погладил, что –то неразборчиво пролепетал, чем –то шею согрело, тоже влажноватым.
 Когда утром Павел проснулся , кошки Василисы рядом не было, но оставленная этой тварью мышь лежала возле лица! Очень, кстати, неплохо по цвету:  серое на ярко – красном сатине подушки.
 - Убью! – заорал он, скатываясь с чердака с мышью, брезгливо зажатой двумя пальцами за хвост.
 Дернул дверь в избу: заперто!
 Это что такое? – совсем заотказывал разум. Кошка была оставлена внутри, собака тоже. Засовы наружные задвинуты. Не мог никто войти! Мистика какая –то!
 - Паш, - заколотилась в огородную дверь тетя Валя, - что случилось –то? Да открой ты!
 Открыл, «Кто кого убить хотел?» - спрашивает на всякий случай вооруженная дрыном соседка. И начинает, наверное, подозревать в нем шизофреника, разглядывая его, в трусах и босого, с дохлой мышью в руке. Поняв интригу приключения, теть Валя  успокаивает: дверь   могла закрыться, если оставить крючок неопущенным – упал в проушину, и все дела. Проблемы нет: принесет монтировку, дверь отдавит, крючок откроет. Мистики нет : кошка вылезла из избы, потому что под полом есть для этого специальный лаз, а возле печки квадратная дырка в полу. Мистично и проблематично другое: вот уедет тетя Валя, срезав капусту на грядах, а как он один тут будет жить? Какое может быть продуктивное творчество, если творец хуже ребенка  насчет обслужить себя в нехитром деревенском быту? И это еще учесть, что ему русскую печь топить не приходилось, а ведь подтопка скоро будет для тепла не хватать. А баня? Он что тут, завшиветь  и запаршиветь решил. А приготовление щей в условиях русской печки?
Словом, перемежая нотации с практическим показом, теть Валя два дня убила на его обучение – за этюд старика Платонова он не сел. И вообще засомневался, правильно ли выбрано место жительства, когда по приказу тети Вали стал на третий день ставить вторые рамы и конопатить их. В избе сразу сделалось тесно и сумрачно. И как тут писать? Теть Валя наволокла своих ламп: навесила на стену парочку бра, на комод поставила настольную, в абажур ввинтила лампу с отражателем, как в светелке Марии. Благоустраивались другие территории поместья: так, Полу была откуда –то притащена старая конура и установлена у крыльца, чтобы, значит, в избу не лез, грязь не таскал. Пес, похоже, в конурах не живал и ни капли не прельстился мягонькой ветошью, накиданной внутрь. Пришлось заманивать его костью из борща и баррикадировать вход – выход. Скулил, бедняжка, пока из солидарности с гонимыми и униженными к нему в конуру не залезла Василиса.
 - Ну, сладкая парочка! – засмеялся  теть Валин сын Семен. – Главное,  масть  очень гармоничная. Научит ее лаять, и детишек заведут.
Приехавшее в выходной день, семейство тети Вали приняло самое активное участие в его судьбе: всяк дал практический совет, как выжить в условиях пригородной деревни. Помогли и материально : наволокли в его сени чудовищное количество деревенской экипировки – резиновые сапоги, вязаные носки, обтерханный треух, потертый полушубок, две телогрейки – рабочую и «парадную» для походов в сельпо. Семен и Федор сколотили из подручных средств подобие мольберта и установили возле него направленный  свет из согнутого из оцинкованной жести абажура. Девицы  высушили в протопленной бане мешки и заботливо прогладили рядно утюгом. Славка, младший, кивая, головой, прослушал лекцию художника о замыслах – и притащил рамку: из дряхлой черноватой доски с помощью электродрели нарезаны нехитрые «кружева», как на деревенском наличнике.  Это, говорит, по – моему, сильно подойдет для стариковских портретов. Померяли в рамке этюд бабки Платоновой – и маломальская пастель, чуток тронутая итальянским карандашом, вдруг превратилась в законченное произведение. «Ай да Сидоркин, ай да  сукин сын!» - по- пушкински воскликнул Славка, побудив Павла спросить у юноши, а какая бы рамка подошла к портретам средневозрастных селян, мужа и жены? « Тополь и осина неошкуренные»,- уверенно ответил Славка. « А для группового портрета братьев и сестер в количестве пять штук?» - вошел в азарт Павел. « Это нужен овал, - уверенно ответил Славка. – Оплетенный косой из нешкуренной лозы. А если еще и парня с девицей по отдельности, по бокам, так сказать, композиции, то неошкуренная береза». Павел онемел от  восхищения, потом заявил, что будь он Рубенсом, держал бы Славку в личных мастерах по изготовлению рамок. И вздохнул тяжело, вспомнив , какой он «Рубенс» - платить – то нечем ни за фантазию, ни за работу. «Фигня! – ответил Славка. – Если б декоратором на своей работе был, я б согласился ни копейки зарплаты не требовать. А так –то всего лишь лоджии стеклю. Платят. На хлеб хватает. Вы, Павел Андреевич, не беспокойтесь из – за денег. Я вам из интереса помогаю». И отправился в лес на заготовку пиломатериалов, хотя день был пасмурный, моросливый, и мать вслед кричала : не ходи, оглашенный, промокнешь весь, простудишься!
Залетев в избу, где «Рубенс» пытался класть белила на натянутое в подрамник рядно, теть Валя заявила, что при неубранном огороде соседу бы надо совесть иметь и не отвлекать ее трудовые ресурсы на ерунду. Вот пусть сам –то Пашечка и идет ведрами компост под навес переносить из приложбинного леска, а потом в эту яму палую листву со всего леска граблями наволокет, коли так! Павел вздохнул, нарядился в непарадную телогрейку и вышел под морось- сеседка права, надо и честь знать. Копошился в леске до сумерек,  а войдя в избу, обнаружил там тетю Валю и ее дочерей. За творческой работой. На кусок рядна утюгом был приклеен  флизелин, и по нему Вера где пальцем, а где кисточкой клала масляные краски, Лизка в это время из пестрого лоскутка  кроила и мазала клеем то, что превратилось потом в наряд нарисованной Верой куколки. Вера ловко подтемнила контуры наряда краской,  растушевала пальцем – получился объем. «Во как надо делать! – удовлетворенно сообщила тетя Валя – Нечего краску переводить, она у тебя просто в дырки проваливается – а тут видишь?»  И притащила Павлу мешок разных лоскутиков.
 И семейство отбыло в город, наказав присматривать за оставленной до первых заморозков капустой. Но за неделю он ни разу не вышел в огород, чтобы пересчитать кочаны. « Запой» начался еще за перебиранием лоскутов – будущих одежд его героев: стариков Платоновых, супругов Сидоркиных и их чад. Попутно он прикидывал композицию, делая на оберточной бумаге беглые наброски, роясь в памяти в поисках характерного жеста или выражения лица. Подспорьем ему служил здоровенный фотоальбом с черно- белыми фотографиями, найденный на стеллаже в светелке: видимо, кто-то из пацанов Сидоркиных был фотолюбителем, упорно снимавшим летопись окраинной улочки – разновозрастные ее обитатели то роились, то поодиночке позировали на фоне всех местных пейзажей. Он не без интереса  проследил историю романа Марии и Пашки Платонова, замаячившего возле  украшенных Марией компаний, наверное, с пятнадцати – шестнадцати ее лет. Пашка на этом фоне выглядел  ушлым и взрослым, позировал со снисходительными усмешками, но коли снимок был групповой, его все время подвигало к угловатой еще Манефе, обычно смущенно теребящей косу от его внимания и соседства.. А тут ей , наверное. лет семнадцать: стоит возле него уже спокойно, не потупившись, Пашка покровительственно приобнял ее за плечи левой рукой, правая кренделем уперта в его гибкий бок. А вот, пожалуйста, и их свадьба! Цветное качественное произведение какого –то городского фотомастера : невеста нежна и прелестна, жених нахально весел, фон – респектабельная публика, в которой нет ни единого деревенского лица. Больше Пашка на снимках не проявился ни разу, хотя фотоэпопея была продолжена уже мелковатыми яркими фотографиями : Сидоркины, очевидно, купили «Полароид»…
Бабка Платонова легла на холст быстро и послушно, повозиться пришлось лишь с ее рукой, горсткой поднесенной к губам. Но неплохая получилась лапка – маленькая и морщинистая, с тонко прописанными жилочками и кургузыми ноготками. И глаза вышли что надо : наивные по – детски, простодушно – ласковые, оттененные голубеньким ситчиком в мелкий цветочек, который Павел пустил, накроив ножницами, на  бабкину блузку. Подумав, он пришил и пуговку на обшлаг  наклеенного рукава – вышло просто замечательно Он входил во вкус лоскутной техники, радовался не им нарисованным  ситцевым цветочкам, как младенец.. Бережно и аккуратно прописывал по ситцу складочки – морщиночки блузки, невесомые, вывел на фоновое рядно выбившиеся из прически  седые волоски – паутинки.
Пока Платониха просыхала, стоя на мольберте, он клеил лоскутно – флизелиновые контуры деда, теть  Вали и мужа ее Петра Ивановича, попутно размышляя, что имел в виду Слава Сидоркин, предложивший в качестве завершения композиции парня и девицу в березовых рамах. Ну, напишет он в овале пятерых молодых Сидоркиных – ведь достаточно будет юных лиц? Или нет? Да, неплохо бы нарисовать в чистой березовой раме семнадцатилетнюю Марию…
  И вдруг, подумав, что он не может вспомнить ее семнадцатилетней, такой, какой она ему встретилась в Питере, явственно представил тот день и мастерскую « народного» , И Марию, сидевшую на подиуме в блекло – розовом хитоне и синем покрывале с золотистой каймой – и заныло сердце: вся бы жизнь была иной, если бы у него хватило ума разглядеть ее до понимания, что это и есть судьба, единственная его женщина. Ева … Ева? Вот как надо это решить! Две фигуры обок – это Адам и Ева. Изначальное, очищенное от бытовой подробности, мужское и женское естество жизни. Он порылся в альбоме, нашел и стал разглядывать фото Марии на летнем пляже. Сидит в купальнике на чугунном кнехте баржи, вытянув длинные ноги, жмурясь от солнца, хрумкает яблоко. Кто –то что-то ей веселое сказал: глаза ее сияют, губы расползлись в улыбке, надкушенное яблоко держит у подбородка… Он погладил пальцем ее лицо на снимке, провел им по вытянутым ногам … Вздохнул и захлопнул альбом.
Дед Платонов с цыгаркой в  сухой , но крепкой руке и без орденов нарисовался герой – героем. Седой ежик на его голове был упруг и задирист, в глазах его табачно – карих много чего можно было прочесть и про то, что выпить не дурак, и про то, что бабка Филипповна, действительно, не всех его милушек пересчитала. И очень шла деду его рубаха, темно – синяя, в узенькую белую полоску. Павел остался вполне доволен стариками. Обрамленную Филипповну сходу повесил на стену, едва просохла. Константиныч без рамки поместился  пока на подоконнике. Можно было сделать перерыв. Он вкалывал без различия дня и ночи, с незатухающим светом в избе, однажды проснулся, очумело подняв голову : оказывается, угомонило его сидящим за столом, тут и ткнулся соснуть, как алкоголик в тарелку с салатом, в разваленные на столе лоскутки, пуговицы, клочки бумаги с беглыми зарисовками.
 Он вышел на крыльцо. Похоже, было еще утро , и , похоже, сегодня была пятница.: сутки через трое – значит, Мария дежурит в бойлерной? А где находится это освященное ее трудолюбием место? « Ищите и обрящете!» - громко  сказал он, заставив высунуться под холодный бус с неба посиживающих в теплой конуре кошку и собаку. Он быстро вернулся в избу, быстро обрядился в костюм – хаки, сообразив , что брызги дорожной грязи будут на нем незаметнее, чем на темно – синем, натянул куртку, надвинул на голову кепочку, от порога, спохватившись, вернулся, чтоб  намять в миске  черствого хлеба с консервой «Килька в томате»  - пропитание для зверинца.
- Ешьте на здоровье и не сердитесь: не  могу сказать точно, когда вернусь, - громко сказал он четвероногим, И те, высунув головы из конуры, посмотрели на него удивленно : отвыкли, видимо, от человеческих бесед.
 Окрестность была придавлена низкими водянистыми тучами, лениво сеявшими  серый бус на скучную тихую землю, но он шел и предчувствие счастья распирало грудь, и руки, сунутые в пустые карманы, время от времени мелко дрожали. Какой-то заляпанный УАЗик проскочил мимо, остановился и засигналил. Павел не остановился, не сбавил шагу. Машина пошла к нему задом.
- Павел Андреевич!- крикнул, поравнявшись, Славик. – Я к вам еду.
- Зачем? – спросил он недовольно.
- Рамки кой – какие примерять везу.
 « Вот еще благодетель! – закипело внутри. – Я не могу возвращаться, это к неудаче».
 - Слава, прости, но мне срочно надо в город. Может, я дам ключи? Только у меня там дикий развал, - слава богу, придумался ответ.
 -Если срочно, давайте увезу, - предложил, не обидевшись, золотой  мальчишка.
 И они помчались по пустой дороге, не объезжая луж, подскакивая на ухабах, юзя на поворотах.
- Что так едешь рисково? – спросил Павел. – Если из-за меня, то плюс – минус полчаса роли не играют.
- Да нет, - засмеялся Славик. - Я, когда один, всегда так езжу. Тут ГАИ нет, это раз, и мамашиных причитаний, это два.
 - Она трусиха?
- Что вы? Она у нас орел – женщина. Как –то с папкой шла из гостей. Ночь, а папаня, видно, перебрал, ну у двух хмырей возникла мечта поносить его норковую шапку. Так мать их раскидала и ноги о них вытерла. А с одного, в придачу, его шапку сняла, тоже, представьте, норковую. Говорит: « Померзнешь, башкой поймешь, что нормальные люди чувствуют». Градусов тридцать мороз был. Те двое за ней чуть не до подъезда шли, отдать шапку клянчили. Не отдала.
- Кто носил? – усмехнулся Павел.
- А все по очереди. Кто раньше проснулся, тот лучше одет. Вера, правда, все тосковала, что взяли ворованное, а Лизка ей в ответ: «Это военный трофей!» По вашему, кто прав?
- Лиза.
 - И мы так думали. Хорошая была шапка, лучше отцовской. Я., блин, так и не понял, чего этим придуркам еще хотелось. На одну бестолковку двух шапок не надо, казалось бы.
- А как ваша соседка Мария эту историю рассудила?
- Да вы что? Вы ей не проболтайтесь! Я вам как мужчине рассказал. И  вообще…
 - Что вообще?
-  Федор меня в этом случае убьет за длинный язык.
- Так влюблен?
 - Смертельно. И  Сенька. Но этот полегче. Он у нас игривый. Давно бы женился, если бы мать за штаны не держала.
 - Странно. Она как-то мне жаловалась, что внуков хочет.
- Девчонки нынешние ей не нравятся, это раз. А потом всех нас доучить хочет. По заочным в шею всех распихала. А смысла учиться практически нет.
-Почему нет?
 - Ну стану я не столяр – плотник, а инженер. Работу найду?  Ничего не строят толком –то. Тресты на какие –то мелкие шарашки распались. Мы возле кирпичного завода живем. Сдох завод. Ну, все мы как бы полубезработные, что я на стройке, что отец с Федькой в цехе, что Семен на своих ремонтах телевизоров. Лизку и Верой учим на очном, а тоже… Полрынка нынешнего медики с дипломами занимают. Платят копейки. Мать сказала, пусть хоть замуж выйдут образованными и за достойных людей. У нее на все своя философия, у нашей мамаши. И она , по сути, главный наш оптимист, комиссар, так сказать.
 - Значит, Федор у вас – продолжатель династии?
 - Ай да где ему! Отец токарь – универсал, а Федя – сторож возле станка с программным управлением. И учится лениво, все какие –то академы берет.  Мать на него вся исшипелась. У  Сени все нормально.
 - А у тебя?
 - А я еще и не учился. Я из армии в конце лета пришел. Воткнули меня за взятку на строительный факультет. Установочная  сессия только – только началась. Так –то желание вроде есть, опять же любовь не отвлекает. Пока служил, девчонка моя замуж выскочила. Узнал об этом, а чувствую, что не горюется. Но урок получился неплохой, как им верить.
 Славка  с чувством нелегко прожитой мужской жизни криво усмехнулся и помотал головой, румяный – младехонький. Продолжил суд над нынешней женской моралью.
 - Отец начнет рассказывать, как в его время было, аж не верится. С мамой первый раз поцеловались, полгода перед этим продружив! Такого слова нынче нету : Дружба! Хотя вру: Маша все с Пашкой Платоновым дружить пыталась, вместо этого самого… Ну, долго ему за ней ухаживать пришлось, аж сам себе, наверное, удивлялся. А какой итог?
 - Какой?
- Да не подходил он ей, только прикидывался. И  Федя наш не подходит. Ну,убейте, не могу ее представить за простым таким парнем, чтоб просто работал, получку получал, в огороде копался. На УАЗике ездил, в пивную ходил под настроение. Ей настоящий человек нужен, такое мое мнение.
 - Что значит – настоящий?
 - Объяснить не могу, - зыркнул на него  прозрачным карим глазом Славик. – Но есть же, считаю, люди, для которых не только жратва, одежа да машина главное. Или нет их уже?
 Марии дома не было, и бабки Платоновой не было: никто не откликнулся из-за двери. Павел постоял – постоял, потом сказал громко: «Ну уж, дудки! – и отправился в магазин фирмы «Манус».
  - Нам пора знакомиться, - бодро сказал унылому продавцу. – Вас как зовут?
 - Сережа.
-  Меня Павел Суровежин. Что так пусто у вас?
 - Осень.  Дождь, - без интонации ответил Сережа.
- Я к вам опять по телефонному делу: не дадите ли телефонного справочника на минутку?
Сережа удалился за кулисы.
 Павел расстегнул куртку, пошарил в карманах френча: глупая мысль найти там хотя бы копейку двигала руками, но и карманы френча, и карманы брюк были пусты, а бумажник с деньгами он, оказывается, забыл в деревне. И на какие, позвольте спросить, шиши  собрался  звонить по гимназиям, выискав в справочнике телефонный номер?
 - Что –то потеряли? – заинтересовался чужой жизнью Сережа. – Костюм у вас классный. Где покупали?
 - В  Москве жена купила, где – не спрашивал, - соврал Павел, чтоб отвязаться. И как он теперь, при невозможности позвонить из автомата, выяснит, где находится Мария?
 - И кепка к нему была? Или отдельно?
 - И кепка, и жилет, и водолазка.
- А какие лейблы на костюме? Что за фирма?
 - Да, по – моему, никаких нет, Или я на них внимания не обратил.
 - Отверните полу френча, - попросил Сережа. – Тут пришито должно быть.
 - Да нет там ничего! – сказал раздраженно Павел, но полу отвернул.
 - О! Версаче! – восхитился Сережа. – Я так и думал. Я стиль чувствую.
 Тетя Валя пришила на полу откуда –то споротый лейбл! Это очуметь! Тщеславно поравнялась с мировой знаменитостью, или похохмила?
 Тут в магазин вплыла сверхсытая хорошо одетая гражданка, отряхнула зонт, потопала к витринам.
 - Что –то купить хотели? – готовно – радостно разлетелся к ней Сережа.
 - Нет, дождь льет, а мне портниху мою подождать надо. Надеюсь, на улицу не выгоните? – высокомерно сказала тетка.
 - Если вы имеете в виду Марию Платонову, то она на дежурстве, будет только завтра утром, - злорадно сообщил Сережа тетке, отомстил за брезгливую губу.
 И Павел мысленно возблагодарил бога: информация пришла в руки бесплатно. Однако мелькнуло в голове, а откуда такая осведомленность у паренька? Шпионит, что ли? Или в этом доме живет? Или влюблен и взглядом каждый шаг провожает? Не приведи бог, пользуется ответным чувством.
 Решил зайти в свою квартиру, прихватить бабушкин цветастый зонт и уж под ним идти искать бойлерную. А у двери еще одна удача: стоит управдомша, тренькает в звонок. И пришла, трудно представить такое благородство, лично уведомить, что сделаны ему перерасчеты по коммуналке, суммы, неправедно испрошенные поначалу, отнесены на жизнь вперед. ,  Управдомша все это доложила и упрекнула: можно, де, спокойно разобраться, а не пугать каким –то судом. С трудом, с помощью боковых и наводящих вопросов удалось выяснить, что шантаж вела Мария, неплохая, но неблагодарная девушка, которую  домуправша на работу в бойлерную устраивала! В чужом домоуправлении!
 Узнать адрес оказалось делом пустячным. И вот он стоит перед внушительным зданием бойлерной посреди двора, окруженного «высотками», звонит в широкие ворота. Открылась в них калиточка. «Вы!? – испуганно – радостно воскликнула Мария. – Да какими судьбами, интересно, и как вы меня нашли?»
 Бойлерная была чиста, просторна и светла, несмотря на пасмурный день. Мария убрала со стола книги, пригласила его отобедать за компанию, на что он с превеликим счастьем согласился:  вдруг вспомнилось, что в последние дни его трапезы были скудны до нищенства – он забывал топить печку, готовить себе еду, проголодавшись, пил чай с какой-нибудь краюхой хлеба – вот как захватила работа.
 Наблюдая, как сноровисто он ест борщ, Мария улыбнулась:
  - Однако! Что ж вы так оголодали –то? Уж, казалось бы, деревня – не город, пропитание в огороде да в сельпо нетрудно добыть.
 - Оголодаешь тут, - трагически свел он брови. – Русскую печь топлю через день! Иной раз так ухайдакаюсь с процедурой, готов к Полу и Василисе в конуру переселиться и питаться мышами.
Мария засмеялась.
 - Ваши предсказания сбылись: кошка мне мышей к личику кладет.
 - Мышей? Не хомяков? Ну, значит, она вас крепко полюбила. Но если все так тяжело, возвратились бы в город.
 - Нет, и еще раз нет! Русская печь ни капельки не страшнее дежурства с бабушкой Платоновой. Просто я вам не рассказал, как она со мной обходилась.
 Мария поморщилась, улыбаться перестала
- Что случилось? – заволновался он, предчувствуя ее непонятную и неожиданную замкнутость, что случалось всякий раз   при их начинавшихся вполне весело беседах.
 - Дед умер. Бабку забрал сын.
 - Как умер? – не поверил Павел. – Мы с тетей Валей…
 - В ту же ночь и умер. В больнице рассказывали, что вы с ней к нему приходили, хохотал, де, с гостями во дворе – и вот, пожалуйста…
 - Но в деревне….
- Они его туда не возили. Хотя бабушка очень просила, положено, мол, сутки дома простоять гробу.
             Мария помолчала, потерла лоб ладонью.
             - Ешьте, подвинула ему пластмассовую тарелку с лапшой и сарделькой. – Чего уж  там…. В принципе, все равно, где лежать… И как быть похоронену… Смерти вообще нет. Не помню, кто это сказал: ты жив – ее еще нет, она пришла – тебя уже нет. Ешьте. Что это у вас такое лицо? Дед был вам совсем чужой! – и заплакала.
- Я его портрет написал,- тихо сказал Павел. – По памяти, он мне не позировал, но полагаю, очень похожий.
  - Да? Когда? – утерла слезы Мария.
            - Он… Его уже не было. И Филипповну, считаю, удачно изобразил. Вообще затеял деревенскую серию. И так, представьте, втянуло – за днями недели не слежу, хоть зарубки на косяке делай. Сегодня утром еле сориентировался.
            - Можно, я приеду, посмотрю..?
            - Да разумеется! Когда? Когда приедете?
-Ну, послезавтра к обеду, пожалуй. Погода, правда…
-А ничего! – глядя ей в глаза, забодрился Павел. – У природы нет плохой погоды. Мне, например, дождь просто нравится!  Так приедете или нет?  Для меня ответ судьбоносен.
  На этом слове ее глаза распахнулись шире некуда, и Павел через силу свои глаза от нее отвел, помахал рукой легкомысленно:
  - Или я там все хорошо прибираю и печку топлю, или живу свинья – свиньей., что мне тоже, в общем –то,  нравится.
Мария улыбнулась, опуская веки.
  - А если серьезно, мне чужое мнение нужно. А вы у нас искусствовед, не так ли?
- Отчасти так, - согласилась она. – Я даже помню, что собиралась писать монографию, - улыбнулась, чуточку иронически. – Хорошо, ждите! В избе с натопленной печкой. Я страсть не люблю холодрыгу, особенно когда с дороги и промок.
  И он помчался было на автобус, но потом все же вспомнил, что денег ни копейки. И что делать?
  И пришел он в «Манус», поманил Сережу  - хорошего знакомого, небрежно сказал:
- Сергей, у меня, похоже, бумажник свистнули. Проверил дома – нет его. На даче, где я нынче живу, деньги есть, но до них надо доехать.
- Сколько? – коротко вопросил Сережа.
- На автобус – пустяк, на такси – ого-го. На что дашь? Правда, верну не скоро: я редко нынче в город наезжаю. Масть пошла – легко малюется. Болдинская, парень, осень бывает не только в Болдино.
Сережа дал на такси: вот что значит – одеться «от Версаче»! Покупая в ларьке, чтоб подешевле,  на Сережины деньги бутылку легкого вина и отборные фрукты на десерт, Павел изумился мимоходно:  это ж называется «умением жить» - его нынешняя манера делать деньги из воздуха! Только ради этого стоило сюда приехать! В Питере у него был стойкий комплекс оробелой нищеты, хотя деньги приходили и уходили по сравнению с местными грошами ой – е – е какие.  А тут он живет и жизни не боится, не психует, никому не завидует – и как оно сложится сегодня , так и катись. Все равно где –то впереди, близко ли, далеко ли – не важно будет удача и пресловутое небо в алмазах. И чего голову ломать? Будет день – будет пища, а если ее не будет, так для того ли вообще человек живет, чтобы только пожрать?
             Мария пришла, как обещала , к обеду. Взволнованными руками он помог ей снять куртку с капюшоном, стянуть резиновые сапоги, плотно удерживаемые шерстяными самовязанными носками, сбегал в сени  стряхнуть мокрый зонт
- Там его и оставьте, - крикнула вслед Мария. – Разверните и оставьте.
- Ой, господи, как хорошо, - прижалась Мария щекой к теплому боку русской печки.- Почему у вас неправильно кровать стоит? На зиму ее от окошек переставляют вот сюда – к печному боку. Странно, что тетя Валя вам этого не подсказала. Хотите, помогу переставить?
- Не стоит, может быть? Я тут уют наводил и вдруг смена композиции.
 Она повела глазами по бревенчатым стенам, завешанным летними работами, хмыкнула, разглядывая неуклюжий мольберт с установленным на нем овалом, где без лиц – с белесыми флизелиновыми пятнами, но уже в ковбойках и платьицах – восседали молодые Сидоркины.
- Хороший замысел, - сказала она.- Парни стоят сзади стеной, а девочки сидят впереди, защищенные. И правильно вы им при одинаковой расцветке платьиц сделали разные фасоны. Теть Валя так их, маленьких, и одевала. Купит большой отрез, а меня попросит  сшить все же по – разному.
- Вас?
 - Да. Я дамский портной, она мужской. Шить –то я , конечно, не на уроках труда научилась, а возле нее. Она в ателье работала. А в деревне отшивала свои шабашки. Представьте, в городе это было опасно делать: им запрещалось частные заказы брать. Господи, сколько было глупости! Тот «Зингер» , что я у вас купила, был моей первой швейной машиной. Но обратно я его захотела не от сентиментальности. Это такая техника! Хоть валенки на ней подшивай. Джинсу в три сложения берет!
 - Послушайте, - задумчиво перебил он,- меня удивляет, отчего вам этого подарка не сделала моя бабушка. Ведь ей нетрудно было подарить вам это чудо техники. Не так ли?
Мария пожала плечами: дескать, о чем вы спрашиваете?
 - Павел Андреевич, мне кажется, мы куда –то не туда в беседе свернем, - сказала неохотно. – Ну, не подарила и не подарила…
 Мария отошла от печки, встала перед портретом старушки Филипповны, постояла долгонько молча, тихонько провела пальцем по сединкам – паутинкам, ушедшим из прически на фон.  Потом перешла к подоконнику с портретом Константиныча. Повернула портрет так, чтоб на него падал свет с   улицы. Вздохнула и  прошла к столу, застеленному непроглаженной бело – зеленой клетчатой скатертью, села на стул.
- О! Букет, вино, фрукты в ассортименте! – воскликнула, разочаровав его чрезвычайно: о  стариках- т о не было сказано ни слова. Искусствоведу, видите ли, ближе и родней бутылка, пяток яблок, виноградная гроздь и четыре банана!
Она взяла ладонями за бока пузатую бутылку, найденную им уже давненько на пляже, повернула ее, любуясь пушистой сосновой веткой и единственным крепеньким маленьким  георгином, бордово – фиолетовым, с белой оторочкой лепестков.
 - У Храмковых сворован? – спросила про георгин. – В доме возле магазина цветоводы живут, да ?
- Фамилию не спрашивал, адрес вы назвали правильно, в воровстве и под пытками не признаюсь – я просто спас это растение от бесславной гибели под дождем.
 - Включите – ка лампу под абажуром и вообще полный свет.
 - Зачем?
 - Абажур – для уюта, а полный свет для того, чтоб я и отсюда  видела все лица и фигуры.
« Ишь ты! – подумал он обидчиво. – Еще их надо сто раз разглядывать, чтоб хоть какое – то мнение сформулировать»,
 Включил свет и стал накрывать стол.
- Что же вы лгали, что не справляетесь с хозяйством? – откушав молча полтарелки супа, спросила искусствовед. – Щи вполне вам удались. Приготовить их в русской печи и не упарить до состояния поросячьего пойла – это искусство. И оно  вам, как выяснилось, подвластно.
Заныло сердце, и дрогнула рука, которой он разливал вино: выходит, это и есть то единственное, что ему в последнее время удалось – нераспаренные щи? Горько, черт возьми!
 - А почему вы не повесили на стены местные акварели?
 Что ответить? Что это вообще –то фигня, игрушки на фоне его замысла с деревенскими портретами?  Неужто портреты настолько провальны, что она хочет похвалить акварельки, чтоб хоть что –то похвалить?
- Лень паспарту делать и гвозди заколачивать, - ответил.
- Чувство знакомое, - улыбнулась Мария. – Я до сих пор не дошила шинель, хотя все раскроено и поездка на носу.
 -За ваш вояж! – поднял он свой фужер.
- Мне нравится ваша манера говорить лаконично и стихами, - взяла она в руки свой фужер. – За ваш  во- яж! – это ведь стихи. Но пить мы, разумеется, будем не за это.
 - За что же? -  скривил он губы усмешкой.
 - За вашу удачу! – сказала она , вставая.- За нее и только за нее!
 - Вам понравилось? – тоже встал он, не веря.
- Это какое –то не то слово в данном случае, - сказала она, - а точных слов я пока не нашла. И потом: мне бы хотелось увидеть всю серию. Так что я на ходу меняю содержание тоста: за серию, которую вы так же удачно завершите, как начали!
 Они выпили до дна и сели.  Вино сразу ударило в голову теплом и весельем.
 - А не пригласить ли нам за стол единственных моих местных друзей? – предложил Павел, вызвав любопытство Марии: что за друзья? – Моих друзей из конуры. Пусть посидят возле печки, за меня порадуются.
- Может, не стоит? – весело глянула Мария. – Вдруг придут с подарками. Ну, например, мышку принесут. С  манерами у них нынче плохо. Я заглядывала, нагибалась. Эти хамы даже не поздоровались. Спят под дождь. Пол, правда, голову приподнял: дескать, как тявкну! Но поленился и это сделать.
 - Хорошо, за стол не зовем. Но щец я им обязан вынести.
- Вынесем, когда пойдем отсюда, -  отщипывая от грозди несколько виноградинок,  сказала Мария.
 « Надо написать ее такой:  с ягодкой, поднесенной к губам – у нее очень красивые руки – длинноперстые, с выпуклыми  блестящими без лака ногтями. Белая рука на фоне черного пушистого свитера… Да, но я собирался писать Еву. Ева обнажена, а Мария отказалась позировать Васе Шамшурину обнаженной. Откажет и мне, это уж как пить дать. Васе нужны были  одни глаза похожими, а я  -то претендую на поясной портрет. Или хватит плеч,  кисти руки, шеи  и лица. Ева… Значит, второй бок композиции – это Адам? И кто же он?»
 -Куда вы ушли? Вы меня не слушаете?
 - А ? Что? Извините, действительно, не расслышал.
 - Я говорю : дождь кончился. Мы можем отправиться к бабе Зине.
 - Да? – честно сказать, не очень –то обрадовался  он,  с недоумением ощущая, что не расстроился бы, если б Мария сейчас встала, поблагодарила за обед, и они бы расстались. Что это? – подумал он и понял: надо неотвлекаемо додумать всю композицию, определиться с Адамом, сделать наброски.
- Берите остатки вина, фрукты и  конфеты, немного хлеба, два граненых стаканчика, - распорядилась Мария. – Быстро едем  на кладбище, посидим там сколько –то, и я вполне успею на  одно деловое свидание.
 До кладбища их довез  бригадир платоновской стройки, сорокалетний , примерно, степенный мужик на старом, но ухоженном «Москвиче». Вел Сергей – строитель машину быстро, но бережно, не хлюпая в лужи. Беседовал  с рядом сидящей Марией:
- Что ж не зайдешь – то никогда? Мы уже, считай, закончили, отделку в мансарде завершаем.
 - А что смотреть чужое, завистливые слюнки ронять? – равнодушно ответила Мария.
-Ну, все же под тебя строилось.
 - Если б под меня, то построено было б не это.
- Привередливая ты! – чуток обиделся Сергей.- Отличный дом и отделка роскошная. Внизу сауна с бассейном и биллиардная.
 - Я в биллиард не играю. И детей предпочитаю мыть в русской бане с веником, - сообщила Мария. – Хватит. Скажи лучше: когда все – все отделаете, обещал ли хозяин сразу сюда перебраться?
 -Да, по – моему, не сильно чешется с переездом –то. И я его понимаю: невеселое время осень и зима, чтоб одному в деревне жить. Агитирует меня остаться сторожем: мол, все равно хорошего подряда в эту пору не найти.
- Вон как! Останешься?
- Подумываю. Жена согласна: отдохни, говорит, как на курорте. Наезжать обещает по выходным. Платонов не против, пыль , де, протрет, где накопится. Гостевую комнату, говорит, выделю под ваш курортный роман, обставлю по – человечески. Он так –то неплохой мужик. И с деньгами никогда особо –то не обманывал. Платил, правда, не по объемам, ну да нынче все так делают: хочешь, работай за гроши, не хочешь – другой найдется.
 - Намекни ему в лоб, что тебе положены два оклада , а то и три: сторож, истопник, дворник.
- У него автоматика: какой я истопник?
 - А пригляд за ней? Просто удивляюсь! Все рабски готовы за копейки спины гнуть. Просто бесит! Если бы хором сказали «НЕТ!»,  совсем бы по – другому было.
 - Вот ты это и скажи, - предложил Сергей, улыбаясь.
- Я это и говорю:  как-никак председатель учительского стачкома.
- Ну?! – еще больше взвеселился Сергей.- А не тебя ли видел : митинг идет, а ты с какой-то толпенью девок и парней – мимо.
- Ну – у-у, -  завиляла Мария – революционерка.  – Я  выступила, дети честно покричали « Долой Ельцина и его клику!», а потом нам надо было в галерею идти. Я виновата, что другого времени у меня не было?
-Ты прямо как твоя соседка, - констатировал Сергей. – У той тоже: хоть мировой пожар гори – мимо с детьми пройдет, по пути что-нибудь крикнув.
- Может быть, - пожала плечами Мария. – Но это еще не значит, что мы с тетей Валей не правы.
 Павел сидел сзади, улыбаясь, слушал беседу и умиротворенно размышлял, как в композиции уравновесить два крыла, подчеркнув силу и нужность каждого начала. Надо или не надо Еве – Марии добавить в образное наполнение некую детоохранную потенцию? Дико или не дико будет, если он нарисует на втором крыле композиции свой автопортрет? Ну, напряжется, вспомнит себя молодым, наивинки во взор добавит – будет Адам, открывающий мир…
 - Приехали, - объявил Сергей. – Я тут жду или с вами иду?
 - С нами идешь, - решила Мария. - Ты же третий раз меня подвозишь, а могилки не видал.
 Могила бабы Зины была скромна , но пристойна: неплохой металлический памятник, большая фотография бабушки в средние лета почему –то на нем…
 - Она такая тут молодая! – удивился и Сергей.
- Потому что это была лучшая фотография, - ответила Мария, ставя пакет с провизией на одноногий столик, засыпанный влажными листьями. – Если можно на скамейку сесть, садитесь, - предложила Мария мужчинам, сервируя стол поверх желтых листьев. – Сергей, на тебя стакан не прихвачен. Будешь из моего?
 - Я за рулем. Потом тебя в город везти, а ГАИ лютое. Тормознут, понюхают…Это они любят, чтоб и номера грязью заляпаны, и от шофера пахнет.
 -  Ну тогда возьми сам что-нибудь.
 - Кто эпитафию составлял: вы или отец?
 - Я, конечно. Он мне выговор сделал. Надо было, говорит, написать строго и по сути: «Дорогой маме от сына»
« Узнаю папу!»- подумал Павел, разглядывая кругловатое бабушкино лицо под гладкой прической – она большие свои волосы узлом на затылке носила. Хорошее русское лицо… Пожалуй, он действительно на нее чем –то похож: не овалом лица, но формой серых глаз, в придачу оба светловолосы. А еще характерная примета – глубокая бороздка под носом, отчего у него и у бабушки верхняя губа нерешительно капризна. Или дело в  выражении глаз? Немного печальном, хотя губы улыбаются…
- А что? Плохо написала эпитафию? – спросила Мария.
- Неплохо, - в голос ответили Сергей и Павел.
Под бабушкиной фотографией значилось: «Здесь лежит Зинаида Илларионовна Суровежина – добрый человек! Вспомните без скорби…»
-Только почему даты не поставила? – спросил Сергей.
-- Покойному все равно – ему года не считать. И тем, кто мимо идет, все равно, - тихо сказала Мария.
 - Нет, правильно сделала! – решил Сергей. – Так даже жальче : такая нестарая хорошая женщина от нас ушла… Ну, давайте помянем: вы пейте, а я яблочко съем.
 Вино теплой грустью разлилось по всему телу. Луч солнца высунулся из-за бока черно – сизой тучи, осветил бабушкин  портрет. « Живи давай! – сказала бабушка Зинаида Павлу. – Хорошо живи! – и чуть – чуть полукавила светлыми глазами: - Не догадываешься, чего я тебя наследством сюда заманила?» «Пожалела, наверное, что я на драном «Москвиче» езжу? – предположил Павел. –У отца машина есть – приличная «Волга», ну и…»  «Ну и дурак, если так думаешь!» - туча съела солнечный луч, портрет «осердился», чуток помрачнел. « А как думать? – удивился Павел. – Ну за что было меня особо отмечать? За то, что только я тебе открытки ко дню рождения и к праздникам слал? Так об этом все помнили. По очереди приказывали: «Пашка, ты подписал открытку бабушке? Не забудь! Подпиши и отнеси в ящик!» Вот я и слал их с тех пор, едва каракули на почерк сменились. Прости за откровенность, даже злился на родню. Зря ты считала меня ангелом. Я к тебе сюда ни разу не приехал, хотя ты звала. Писала, когда на пенсию вышла и к нам ездить стала очень редко: «Пришлите на лето Павлика. Купите ему билет, а девочки – проводницы за ним присмотрят как за родным» Ирка как-то к тебе ездила на недельку в зимние каникулы. Вернулась со словами «Ну и дыра! Деревня – деревней эта Пермь» И я подумал : что я забыл на папиной прародине? Он и то туда не ездит, А про город, навещенный как –то по командировочной надобности, так говорит: « Пермь выросла, но так и осталась провинцией. Свердловск значительно интересней». « Что ты с него хочешь? – не посветлев лицом, сказала бабушка. – Он, к сожалению, не мой, а  армейский. Как уехал в суворовцы сыном погибшего фронтовика, так уж моим сыном и не был. Строй и казарма его воспитали. И это счастье! – снова озарил портрет солнечный луч. – Где бы я одиночкой его до полковников вырастила? И счастье, что умный, и счастье, что по характеру военный, и счастье, что после академии на маме твоей женился! Что ты! У Зины – проводницы сын в Ленинграде в самом центре живет! А квартира какая! А жена! Из профессорской семьи и сама ученая – преученая! А внуки! Одна за миллионером за границей, второй художник… Да счастливей меня и не было!»
 Луч с портрета ушел.  «Как нынче –то твой папа живет? – спросила бабушка тревожно. – Анну Филипповну похоронил, царство ей небесное: всегда уважительная, хоть и неласковая была. А сейчас он как ? Мне его новая-то жена,  первой жены аспирантка, не понравилась: тощая, стриженая, курит, что не по ней – вмиг губы надует. Меня от ворот поворотила в прошлом –то году. «Рада, де, что вы явились, но мы с мужем через два дня уезжаем в отпуск, так что сразу поселяйтесь к Павлу, он в моей квартире живет, я отвезу» . « А, догадался! – подумал Павел.- Ты приехала ко мне, увидела наши хоромы  и решила, что нам с Ханиной надо помочь». « Тьфу! – хмуро сказала бабушка.- Да для этой профурсетки я бы нитку пожалела. Я с ней   день пожила – у меня давление поднялось! « Хотите, вам сделаю визаж?» - говорит и сама себе лицо рисует. Я за голову взялась да на вокзал! Только и пожили с тобой неделю, что ее не было. А так все крик и крик с утра до ночи. « Павел, ой, я не могу! Да куда ты –то поперся? Я же сказала, мне машина нужна! Пусть едет на метро! Ты что молчишь?Я с пнем говорю? Проводи бабушку до метро и назад!» « Так почему же все – таки вы нам все завещали?» - понурив голову, спросил внук. « Не  вам, а тебе! А почему – еще хорошо подумай» - ответила бабушка.
- Ну, посидели? – тихо спросила, подходя к могиле Мария. – Пойдемте, Сергей уже в машине сидит.
 - Спасибо, что привезли меня сюда, - поблагодарил Павел
 - А что такой мрачный? – спросил Сергей.
 - Это естественно, - заметила Мария. – Я тоже ухожу отсюда мрачней тучи: такая казнь  вечно! Вот жив человек, и ты, не думая, делаешь ему всякие гадости, а умер – до тебя наконец –то доходит, какой свиньей был.
 - Ну-у-у, - засомневался Сергей, - Уж на кого кого, а на тебя баб Зине обижаться не за что, учитывая, что ты ей всего лишь соседка по дому.
- Ай, мелочовки всякой короб набирается, что можно было исправить, а уже не исправишь, - махнула рукой Мария.
 Выехали с кладбищенского проселка на шоссе, машина, оставив его на обочине, умчалась в сторону города, а он поплелся под опять припустившим дождем в деревню, по дороге неотступно мусоля привязавшуюся мысль: « Все до последней нитки  - моему внуку… Почему? Могла бы избу с огородом отдать Марии. Что,  бабка не понимала, той не лишним будет и арендаторское продуктовое подспорье и возможность выехать летом за город «раздышаться», как говорит тетя Валя? Лежать перед смертью пластом месяц, держась за единственную верную руку – руку Марии и не отблагодарить? Послать к нотариусу за  три дня до смерти с таким нелепым завещанием , даже продиктовать  его, зная, что из далекого Питера не приедут поухаживать и толком похоронить ни сын, ни внук… Сказать: «Маша, деньги на смерть в комоде лежат и там же  все приготовленное из одежды. Телеграмму Андрею Павловичу пошлешь, когда умру. Похоронишь меня возле отца – матери. Долго в доме не держи, если быстро не приедут, сама уж как – нибудь»…  «Господи, Мария,  - думал он,- я ведь в этом деревенском доме с сегодняшнего дня  буду чувствовать себя нахальным постояльцем, вытеснившим настоящую хозяйку – тебя Мне стыдно, что на твое предложение все же передвинуть мебель  я ответил так: « Может, не надо лишней суеты? Я потом сам эту кровать к печке дерну» « А пол поцарапаете? – забеспокоилась ты. – Ножки без колесиков. Надо бы вдвоем, приподняв, перенести». « Маша, это вовсе не царское дело – вам заботиться о царапинах на полу». И ты засмеялась : « Возможно, вы правы. Я как –то время от времени забываю, что я царица. Спасибо, что напомнили». Крашеный пол, беленая печь, отмытые от грязи и клейстера бревенчатые стены – да все там поддерживалось в порядке ее руками, она просто великодушна , что не сказала об этом прямым текстом. А бабуля Зина хороша : даже пустячком каким – нибудь памятным не отдарила. Почему?»
Надвинутый на кепку капюшон куртки делал его похожим на лошадь в шорах : никакого бокового зрения – только грязная дорога да заляпанные собственные сапоги перед глазами.
- Эй ты, помещик долбанный! Я к тебе обращаюсь! – окликнул его с обочины знакомый голос.
- Не ожидал! – протянул он под дождь, здороваясь, руку Васе Шамшурину.
 Певец подвигов Юдифи стоял, съежившись, мокрый даже под зонтом.
 - Какими  судьбами?
 - Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены! – ответил раздраженно Вася. – Ну, запилила с утра: скоро капусту квасить, с рынка возить, а сумки на колесиках нет. Я и так, и  сяк, и дескать, отдана великому человеку, написавшему твой самый любимый пейзаж. Знаешь, что ответила при ребенке, а еще педагог? «Насрала я на  твоего Левитана!» Это значит, ты имелся в виду.  А про меня: Ноги в руки, гениальный Пикассо, иначе я не знаю, что сделаю!» Одно меня от мордобоя остановило: все они, бабы, одинаковы. У них голос желудка сильней голоса разума. Так что стоит ли марать руки об единственную, когда убивать надо всех?
 Павел улыбнулся . Пошли к деревне, Вася впереди.
- Тебя –то где черти носят? – горько поинтересовался Вася. – Я уж и на крылечке сидел, и по берегу прогулялся, и до сельпо сбегал. Пытался допросить аборигенов – ни хрена толку. « Живет здеся. Куда – нито с Маней  сходят и возвернутся» Это куда – нито ты с Маней ходил и почему один возвращаешься? Маня – это кто? Баба, что ли, твоя приехала?
 - Да нет. Так, со случайной попутчицей рядом шел, - ответил Павел, не желая открывать Васе своего знакомства с «тигриноглазой».- Это же деревня! Окошки от дождя мутные, на улицу и псу высовываться неохота, в избе скука, что ни увидят – все как в кривом зеркале. Какая Маня?
- У блин, темнеет как рано! – возроптал Вася на родные дали.- И как я с этой сумкой по грязище попрусь? Думал, посидим  как люди, а теперь придется сумку в зубы и бегом.
- Останься. Переночуешь. К утру, возможно,  дождь кончится.
 - О переночуешь речи не было. А я жить хочу! Чтоб, как это, тьфу, из головы вылетело. А вот как : «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.!» Особенно страдать. Хотя с моей на этом свете не застрадаешься : убьет ведь, если сегодня не явлюсь.
  - Лихо живете? – любознательно  повернул Павел шоры – капюшон к Васе.
 - По всякому, как все нормальные люди.
 Зашли на крыльцо, сопровожденные ласковым взглядом Пола и Василисы.
 - И даже гавкнуть тяжело? -  упрекнул хозяин сторожей.
 - На меня? – удивился гость. – Да я им полбатона и шмат колбасы скормил, пока тут дежурил. Чем теперь закусывать будем , не знаю.
 Внутри избы с незажженным светом Васе уже понравилось.
- Теплынь! – заорал он, скидывая с плеч сырую куртку и спихивая с ног разбухшие кроссовки.  -Кто куда, а я на печку!
 Но туда он сходу не полез. Переодевшись в кой-какое оставленное Сидоркиными барахлишко, сунул ноги в обрезанные валенки, приказал тоже переодевшемуся в сухое Павлу идти топить баню, оставив его, профессионала, наедине с произведениями. Вот так и сформулировал: «профессионал», «произведения».
 Павел натаскал из дождевых бочек воды, растопил баню, не чертыхаясь : гость – это святое, особенно гость с собственной бутылкой. Топил он бабушкину низенькую, тесноватую баньку – и не в пример Сидоркинской, истопилась банька быстро. Он подождал, пока она выстоится, гуляя под  Васиным зонтом по огороду: пересчитал белеющие в сумерках кочаны, как было завещано тетей Валей. Капустный дебет – кредит оказался в порядке: в огород никто не лазил. Ходил под дождем и сидел в припахивающем дымком предбаннике от непонятной трусости: вдруг коллеге не понравится все им натворенное, а Вася заставил выставить все – все, помимо  висящего уже на стенах
-Баня готова, - доложил, сунув голову в дверь. И удалился.
 Вася оказался мастак париться: охал и жег себя веником, поучая: «Вы там в своих столицах вовсе очумели: такое национальное блаженство не ценить! Какие – то сауны, космополиты чертовы, напридумывали. Лезь на полок, кому говорят!»
 Потом они утешно посидели за столом с букетом. «Натюрморт хотел написать» - соврал про букет Павел.
 - Не отвлекайся! – приказал Вася. – Ничего не имею против твоего акварельного рукоделия, но с портретами у тебя такая идея, что отвлекаться просто грех. Перед человечеством. Я что –то ничего похожего не припомню.
 Павел засмеялся, хотя, честно говоря, был польщен Васиными гиперболами.
 - На вернисаже, кто понимает, будут писать кипятком, - пообещал Вася. – Я придумал название для твоей выставки « Незнакомый Урал!» Ты не наш. На этом немножко поспекулируем. Так , как ты, никто из местных не пишет – на это намекнем. Публику словами заманим попутно: что, мол, там в вашем чуханом Урале незнакомого? В центре экспозиции серия твоя. Только остальное, уж будь добр, не хуже стариканчиков сделай. А выше, ниже, справа, слева все твои пейзажи и натюрморты. Я свою, то есть твою «Каму с кручи» принесу. Еще кому –то что –то продавал? Адреса знаешь?
- Один адрес знаю – соседям дачным подарил одну вещь. А вот натюрморт даже не подписанный жалко. Не найти, а хороший был натюрморт. Полевой букет.
 И он  рассказал Васе историю с торгами возле этюдника.
 - Как нечего делать найдем, - пообещал Вася. – У меня на радио знакомые есть, в газетку тиснуть объявление можно. Не может быть, чтоб твоя учительница не откликнулась: человек ведь понимает, думаю, разницу между подписанной и неподписанной картиной. И участие в выставке с биркой «Собственность такого –то» тоже чего –то да стоит. Найдем!  Да и без того, мусье, у тебя за лето очень много чего путевого понаписано. Очень!
- Сам удивляюсь. Хотя, знаешь, это от чего? Торговать ничем не собирался. Жил на хлебе и водопроводной воде фактически, а почему –то не угнетало. Да продал пять пейзажиков в четверть листа, но те были просто « картиночки». И что ты думаешь, Василий, только серьезно: будет какой-то успех?
 - Публика, конечно, нынче чумовая – это факт. Но для выставки я нашел отличное место. Подробно рассказывать не буду, чтоб не сглазить. Однако могу ручаться, что будешь там принят без травм.
- Ты там выставлялся ?
 - Я? Нет. Я, если честно, славы давно не ищу, я деньгу строгаю. Одна суета…
 Вася налил водки в стопочки, но свой стопарик закрутил в пальцах задумчиво, погрустнел.
- Жрать –то что –то надо! Жаль, что лапушка моя не бизнесвумен, а простая училка. Вместе в училище молодость прожигали, ребенка рано завели, так что честолюбивых планов она у меня и не строила. Преподает рисование и черчение, рукоделие и дизайн.  А на меня поставила, на темную лошадку: будешь , де, ты у нас знаменит. Ни одной, понял, оригинальной работы продать не разрешила, только копиями торгую, все стены дома увешаны своим и чужим. Оно и хорошо: хоть стенки мебельные не просит, ставить –то некуда. Но в копировании я увяз с ушами.
 - Слушай, давай вместе выставимся!  Вдвоем, - сначала Павел предложил, а потом уж стал думать, есть в этом смысл или нет смысла.
 - Одна стена твоя, одна моя? – удивился Вася. – Место –то там есть. Но ты, милый, меня не подтопчешь? Ну, до смеха дело не дойдет при сравнении? Хорошо взвесь ответ. Одно дело – большая  общая ярмарка, а тут ведь получаются две персоналки, внимание, понял, у зрителя не рассредоточится.
- Ну, если бы мы с тобой играли на одном поле, нас бы сравнивали. А так –то что? «Незнакомый Урал» - да и все. Два художника: один традиционалист, второй новатор. И судите нас по отдельности.
 - Ставь будильник на раным – рано! – приказал Вася, хлопнув водку и залезая на  печку, на дядь Петин тулуп. – Мне бежать надо : работы будет до хрена.
Выключили свет.
- Тебе не жестко там на одном –то полушубке? – окликнул хозяин гостя  с мягкой кровати возле теплого печного бока.
- Я с детства привык, - ответил Вася сверху и сладко зевнул. – Подушка, тулуп … и  … укрываться… не надо… под тобой каленая… печь. У меня … дед с бабкой жили… далеко…
Васю, видимо, далеко – предалеко относил сон. Павел послушал, как Вася стал посвистывать носом, подумал : «А я вряд ли усну», - и ухнул в теплую темную яму. «Мария, это ты греешь меня, обволакивая ласковым теплом?» - спросил он нестрашную тьму. « Что за глупости? – засмеялась в кромешной темноте Мария. – Это всего лишь печка, печка подле кровати».
Когда он проснулся утром, от Васи осталась только записка, придавленная бутылкой с букетом: «Работай, как зверь!  Приеду через месяц – чтоб все было готово. Пожелай удачи – я тоже впрягаюсь. Целую. Весь ваш Шамшурин – Пикассо. (первая фамилия девичья)».
 Следы Шамшурина заметал задумчиво падающий первый снег. Павел постоял на крыльце, посмотрел на обледенелые, но все еще зеленые листья  сирени в палисаднике, на голые прутики жасмина, на бывшую «ситцевую « клумбу в перепутанной пожухлой паутине стебельков, покорно берущую на спину груз долгой зимы, чтоб потом расцвести самосевом. Мурава у крыльца, как сирень, хорохорилась – зелена была, но снег упорно хоронил ее, живую, крыл неровно, пятнами седины, однако бело – седое прирастало на глазах, сливалось… « С первым снегом, хозяин!» - бодро гавкнул Пол, где-то бегавший в радости по поводу кончины дождей. Василиса подошла, высоко и брезгливо поднимая лапки при ходьбе, жалобно мяукая, полезла на крыльцо: ты, дескать, друг мой ситный Пол, живи, как знаешь, а радостного мало, когда лапам холодно, я иду жить в избу!
 - Зайди и ты ! – приказал хозяин псу. – Позировать будете оба.
 Ему пришла в голову мысль снабдить теть Валю на портрете кошкой, а дядю Петю собакой. Мысль такая: женская суть – уют, мужская – охрана. И тогда прекрасно лягут руки: теть Валина мягкая – на пушистую спинку Василисы, дядь Петина  твердая – на умный лоб Пола, а то он просто не знал, куда их пристроить.
  Писал лица и радовался, что лаконично и правильно выбрал цвет одежд: блекло – красное платье на тете Вале, линялая рубаха – хаки на ее муже как нельзя лучше увязались с характерами, и с мастью зверья у них под рукой. Он представил, как объединит эти портреты близкая фактура рам из тополя и осины, и стал нетерпеливо ждать приезда Славы Сидоркина, чтоб все примерить, поставить рядом, поликовать минутно возможной гармонии, не показывая, естественно, этой щекотливой, смешной на посторонний взгляд радости возможным свидетелям сладкого для него одного мига. Никто не обязывает постороннего чувствовать так же, как чувствует автор. Мало кто понимает эти всплески восхищения самим собой – это человеческая ненормальность, если серьезно –то над их природой задуматься, миг мании величия в чистом виде. И по большому счету, конечно же, ерунда, что творец творит для людей: он ради собственного сумасшедствия творит, для жадного мгновенного  огонька, позволяющего сказать себе : я  лучше всех, мне удалось! Второй миг счастья, если это «удалось!» поймет зритель, второй, не главный. Хотя жить без второго мига, разумеется, тяжело: сам себе дураком с первыми радостями кажешься.
 И вот выписал он два портрета, почистил, отлакировал, полюбовался со стороны, поставив рядышком на мольберт, потер усталые глаза, отмыл руки с въевшейся  под ногти и в кожу краской. Парочка живет, обернув друг к другу лица в три четверти, своей жизнью: сияют влажно карие и серые очи, лучат морщинки две улыбки, бежит кровь по выпуклым жилкам  натруженных рук, прижмурились от хозяйской ласки  глаза кошки и умные глаза собаки – и с порога раздается голос первого судии:
 - Ты че, Паша! С ума сошел? Ты кого это нарисовал? Ты спросил у нас с Петей? Ой, ой, я какая! Ты че, не мог меня похудей –то изобразить? Ты гляди – ну, грудь, как подушка! Ой, я от тебя не ожидала!. Ты как хочешь, а я на выставке такая висеть не буду. Не буду  - и все ! И платья мне красные сроду не шли! У меня их и не бывало никогда!
 И эта клушка, которой он оказал честь, пытается хапнуть свой портрет с мольберта и в клочки, что ли, порвать? Слава богу, в дом заходит остальное ее семейство, более умное « Какая есть! -  твердо говорит муж, оттаскивая клушку от мольберта и вполне соглашаясь с трактовкой собственного образа. – Хорошо вышло, особенно пес: как живой,». 
Теть Валя села на диван и заплакала , причитая:
 - Он деда и бабку Платоновых, царствие им небесное, лучше, чем меня, нарисовал.
 Вся ее пятерка, все чада ее до одного захохотали над нешуточными родительскими страданиями.
 - Че ржете? Хоть бы совесть имели: старики –то померли.
 -И бабушка Платонова? – удивился Павел, забыв обидеться на соседку до бойкота.
- А че ей на этом свете делать без Константиновича. Так что оба, земля им пухом.- Тетя  Валя шмыгнула, утерла щеки. Покосилась на свой портрет. Спросила строго: - Что уж так живешь –то по – сиротски? Изба нетоплена, кошка с собакой опять от голода шатаются. Хотели у тебя разместиться, чтоб собственную избу не топить, а он живет , как в норе. Девки, ступайте в свой дом, кочегарьте печку, парни, баню растопите, а мы с отцом тут чаю попьем.
Чада удалились, только Славка задержался, приделал рамы к родительским портретам. Тетя Валя покосилась на сыновьи труды, говорит:
- Маленько лучше выглядеть стала, а то такое было впечатление, что плечи вообще пол – избы занимать должны. Петь, скажи честно: ты бы меня на портрете увидел, женился бы?
 - Куда б я делся? – поднял на любимую глаза дядя Петя. – Ты  вообще , конечно, выступила… Аж не ожидал! А ты мне, нарисованная, честно, нравишься : такая бой – баба, но отходчивая – вот поэтому платье красное, А как ему это дело иначе-то изобразить? И цвет тебе идет: ты ж в настоящее время каштановые кудри имеешь – рыжим красное к лицу. Он  не обязан знать, что ты не от природы , а за рубль двадцать… Рука вот маленько не  моя: у меня на левой руке на указательном пальце сустава нет – отфрезеровал в ПТУ. Но я, Паша, к этому не придираюсь. Я , слава богу, понимаю разницу между картиной и жизнью. Так что ты эту мою… не слушай. Наплюй и не слушай!
 - Ну что тебе стоило меня хотя бы в «Адидасе» нарисовать? – все никак не хотела смириться с судьбой тетя Валя.
Павел только вздохнул молча, над своей чашкой чая скукожился, не вступая в полемику с прототипом. Но его  опять сосед спас:
 - Валька, - прикрикнул, - ты уже мне кишки начинаешь мотать, а не только ему. Сама посуди своей башкой: какой «Адидас»? Он, что, рукав с твоего костюма должен был отрезать да на дерюгу приклеить? Ну, поступил, как человек: каку –то стару наволочку или мои сатиновые трусы экономно израсходовал, а она ему просто второй час шею пилит. Не хочет заметить, что он и так ее сделал красивей, чем в жизни: причесочка гладенькая, а не дыбом, как всегда, щеки не висят, а круглятся приятно, глаза яркие и веселые, а не как сейчас, будто все еще не проснулась. Ты мне в этом «Адидасе» уж приелась! Я тебе сто раз говорил, чтоб ты свои отрезы к Марье снесла да раскроила, а не штаны перелицовывала! Чтоб снова элегантной женщиной стала, а не дачницей, понял, зачуханной. Ушла из своей службы быта – и каюк: никакой модности. Ты меня поняла или повторить?
Теть Валя зыркнула глазами  нетрусливо и видно было, что ей есть что сообщить на тему современной моды, но сдержалась, миролюбиво молвила:
 - Поняла. Можешь не надрываться, Сбегаю на недельке. Раскрою.
             - А почему вы сами не можете? – заинтересовался Павел.- Вы же профессионал, а Маша, как я понял, любитель. Неужели у нее лучше получится?
 - Ну, любителем ее смешно называть. Девка шьет с  седьмого класса на все размеры. Кроит, что несложное, на глазок, Это, мил мой, талант. У меня талант мужика в костюме видеть, во всей пропорции. Ты учти, такая фигура, как у тебя , раз на тыщу встречается.
 - Я Аполлон! – приосанился Павел.
 - Аполлон, какого я на картинке видела, для обшивания гораздо хуже, чем  ты. Ты его чем превзошел? Тощий, но хорошо обозначен сгон от плеч к талии, таз узкий, ноги длинные, шея хорошо выражена, спина прямая, живот утянутый. В бане, я думаю, ты на фоне моих парней, костыль и мормышка, но в костюме ты просто манекен. Можешь на хлеб себе зарабатывать демонстрацией одежды, когда рисовать надоест. А ты почему не бреешься –то? Бороду что ли отпустишь?
 Павел пощупал подбородок: недельная щетина  как-то уже начинала не  просто торчать, а как бы маленько пружинить под пальцами. Может, к вернисажу и вырастет борода? Решено: растит бороду. Вернисаж – это этап, будут , наверное, какие –то  презентационные мероприятия, забавно появиться на них в новом облике, этаким мэтром в бороде. Удивить бородатого Васю, удивить Марию, которую он непременно пригласит на выставку…
 - Так вот, - продолжила портновскую тему тетя Валя, - ученица моя Марья хорошо видит женщин, причем всяких, а не только таких, как она. На себя, конечно, она шьет без проблем, но и на кадушках, вроде меня, не ошибается. Посадит вещь и фасон выдумает такой, что человек уродом не выглядит. Глаз у нее на пропорции меткий, может, от природы, может,  все же хорошо я на эти темы лекции вела. Она прирабатывает нынче именно на нестандартных клиентках. Понимаешь, на всех, кто в стандарте, Европа и Китай и вяжут и шьют, а для толстух проблема хорошо одеться как была, так и осталась. Ателье нынешнее стоит дорого. У нее цена чуть – чуть поменьше, а иной раз и побольше, если клиент захочет постоянно у  нее обшиваться, если на него Мария индивидуальную выкройку заведет.
- Ах, вот оно что! – воскликнул Павел. – А то все рядом с ней каких-то просто могучих тетенек видел! Думаю, ну и подруги у Маши, а оказывается, это клиентура.
- Это дело и составляет ее основной доход. Но она им занимается без особой любви. Только ради выгоды. Это ведь в придачу и нервотрепка – человеку –то угодить. Ведь бывает, требует какая –нибудь квашня, чтоб мастер шил и не спорил то, что ей в сериале понравилось, А потом встанет в готовом платье. ручки растопырит: ну, вам этот фасон абсолютно не удался… Переделывайте! Марья, правда, раз – два потерпела и правило завела: у нее шьет только тот, кто согласен с ее советами, несогласный пусть ищет другую портниху. Но все равно она больше любит в гимназии преподавать да статьи писать. Вот тут она может ночь просидеть, не разгибаясь. Эх, если бы еще и платили по труду. А то ведь просто за ништяк девка старается. Ох, убил бы всех! – пристукнула по столу кулаком тетя Валя. – В бойлерной она работает чисто из – за привычки книги и журналы покупать. Ты в гостях –то у нее книги видел?
 - Я только кухню посетил.
_ Это ерунда, там только поваренные книги. Альбомы покупает… Ну такая цена! У меня бы сроду рука не поднялась. Они и раньше дорогие были, а уж нынче… Книги художественные они с твоей бабушкой с детства копили, и мать у нее книгочей была. Бабушка на поездах до Москвы ездила, так Антонина Николаевна, мамаша, вечно ей заказы на книги делала. Зинаида Илларионовна и сама любила почитать. Книг у нее много было. Все Марье отдала.
- Ну, смотрю, художник и жертва помирились, - решил  дядя Петя. – Я пошел по хозяйству.
 После ухода мужа теть Валя прибрала со стола, позудила Павла за общий беспорядок, пошуровала в подтопке и закрыла трубу, уселась на диван.
 - Ты, я смотрю, местной жизнью заинтересовался, - прищурилась на Павла. – С какой, простите, целью? Ты человек женатый, тебе, считаю, незачем особо –то биографию местных девочек знать. Или планы строишь? Так скажи! Я по – честному рассужу.
 - Бог с вами! – замахал он руками малодушно. – Я просто бабушкой интересуюсь.   Вот, например, меня занимает такой вопрос: Маша была ей вместо внучки, всегда рядом, а мы , настоящие внуки, и на глаза не показывались, что, конечно, стыдно. Но она такое завещание написала и так мало Маше подарила… Вроде бы человек не жадный, но даже машинку «Зингер» и ту не отдала. Я уж не говорю о даче.
 Теть Валя поглядела на него долгонько без слов, без жеста, с глубоким сожалением, вздохнула и сказала:
 - Н – да… Мыслителем тебя не назовешь, Ладно , скажу свое соображение, но за него меня Федька убьет, Бабка твоя, как ненормальная, мечтала тебя на Машке женить, Как она ее в Ленинград –то учиться гнала, это ж страшно подумать! Марья как раз немножко в Пашку влюбилась, ну, сам понимаешь, семнадцать лет. Собиралась, значит, тут в университет поступать и по Комсомольскому проспекту с ним прогуливаться. Бабка ее сама, под конвоем в Питер повезла, жить у какой- то то ли родственницы, то ли просто знакомой устроила, на  экзамены провожала. Мария экзамен по рисунку завалила, наладилась домой. Тут бабка вызнала про искусствоведение и туда ее уторкала. С пенсии, представляешь, ей деньги слала, мать – отца уговаривала, чтоб дали девке по призванию специальность получить, в великом городе пожить, по музеям походить ну и так далее. Носки и ажурные шали на продажу вязала, чтоб, значит, Маню в Питере поить – кормить. Я одному удивляюсь : почему она вашу –то семью к этому делу не подключила?
Павел пожал плечами : бесполезно было подключать, никто до такого альтруизма в его семье не дорос. Хотя , да, бабуля  объявилась в тот период, намекнула, что надо бы поддержать тут одну дальнюю родственницу, которая будет учиться рядом с Пашей. Он присутствовал при этом разговоре, пил на кухне чай с посвященным бабушкиному визиту тортом и поглядывал на часы, не желая опоздать на свидание с беззащитной и нежной Ханиной. Слушал в пол – уха дифирамбы пермским юным дарованиям. Покивал головой, когда бабушка  впрямую обратилась к нему: поопекай, мол, юную провинциалку. Имя и фамилия были названы, но он вылетел из дому -  и все «позывные» из памяти вылетели на асфальт тротуара, под его быстрые ноги, мчащие его к Гостиному двору, где назначено было свидание с Ларочкой.
 Когда он встретился с Марией в мастерской во время ее позирования, ему и в голову не пришло, что это и есть та девчушка, о которой хлопотала родная бабуленька. Мать рассказывала, что разок заходила скромная девочка, передала навязанные для Ирины воротнички, присланные бабушкой в ее посылке. Но дальше порога девушку, естественно, не пустили, да та и не рвалась зазнакомиться и внедриться.
 Между тем тетя Валя продолжала:
 - Ну, ты женился. Бабка  вроде поостыла, Хотя все равно за Платонова Марью не хотела отдавать ни в какую! Хотя кто ее особо –то спрашивал, конечно. Мария в это время без отцовской помощи на материны гроши да на свое шитье в Свердловске заочно училась. Отец у нее все из квартиры –то вывез, ну нищенствовали, холодильника не было! Наверное, это роль сыграло: у Платоновых деньги уже закопошились, а та уж устала на копейки –то впроголодь на сессии ездить. Поженились, квартиру в два этажа оформили: Мои все, кроме Федьки, и  еще два мужика перестраивали эту трехкомнатную хрущевку. Стены снесли, колонны и винтовую лестницу поставили, на чердаке такое помещение большущее, обитое вагонкой, с камином, понял, и окно во весь торец. Я ходила, смотрела, мне не понравилось, Одна спальня изолированная, узкая такая длинная комната. Славка рассердился, сопляк: ничего, мол, ты не понимаешь. Он еще вовсе пацаном тут светелку с Марией городил. Досок не было, перегородки разобрали, на стропила набили, голубые –то доски, кирпичи старые найдут где –то, в рюкзаке притащат – камин строили.  А потом гляжу – красота ! Зря над ними хохотала. Ну, словом, и в  хрущевке был Марии проект, чтоб подешевле и помодней. Но Пашка, она говорила, испортил чистоту стиля, потому что под заселение разных гарнитуров наволок без совета с ней. У ванной стены заставил переделывать, чтоб какую –то большую треугольную импортную ванну туда впихнуть. Это уж под самую свадьбу. Марья нас на нее пригласила, Пашечка приглашение отменил: одни «деловые» были, а для деревенской, значит, простоты тут пикник сделал с шашлыками и водкой. Вообще ее от привычной жизни изолировал. Одел, как куколку, дома посадил и даже, ты представляешь, на сессию убегом уехала, у нас деньги заняла! Так вот и жили. Рабыня Изаура – и все тут! Ревновал к кому попало. Да  че там! Уж разошлись, а все проходу не давал. Она в школу работать устроилась попервости – там завуча какие –то хулиганы отметелили, приговаривая, что он к их девушке пристает. Мужику сорок лет, дети почти взрослые, а они ему почки отшибают: не приставай к Маше Платоновой. Милиция их не нашла. От стыда Марья ушла из этой школы. Во второй – физкультурнику нос размазали, аж операцию пластическую делал: он ее вечером со второй смены после педсовета раза два проводил. При ней и били, даже ей –то  фингал под глаз сошелся, когда заступаться бросилась. И не докажешь, что Пашкины дела, Чтоб, значит, не позориться, стала она работать в бойлерной. Опять же то хорошо, что на дежурстве и почитать может и рукоделье с собой какое –то взять. Так вот и доучилась. Да там еще и слесаря хорошие ребята: и график под нее подстроят, и какое чучело пугать ее придет, таких навешают! Я что думаю –то? Ты ведь, парень, можешь под Пашкину руку попасть , если с любовью разлетишься. 
- Бог с вами ! Я разве разлетаюсь?
- Разлетишься! – уверенно сказала тетя Валя, внимательно посмотрев на его лицемерное лицо, видимо, окрашенное некой мечтательностью. – И я , в принципе, не против, чтоб ты разлетелся. Ты мне вполне нравишься, несмотря на твою общую косорукость, ну, по жизни. Она к тебе хорошо относится, всегда звонит, интересуется, как ты тут с кошкой воюешь. И опять же : Бабка этого хотела ! А Илларионовну я уважала, как никто. Она мне моих сопляков каждое лето то учила, то лечила вместо родной бабушки. Так коммуной и жили возле нее. Я ведь работала, а их вовсе маленьких вывезу сюда на лето, и сердце не болит, как они там день до вечера: баба Зина и присмотрит, и накормит, и по губам даст, если с папиросой увидит. Так вот: завещание свое она написала так, а не иначе, чтоб Мария уж никак с тобой не разминулась. Приедешь, ей надо тебе дачу показать. «Зингер» свой захочет – у тебя его придет просить. Я так это дело понимаю. Я все лето ждала, что вы тут парочкой объявитесь. Аж удивлялась, что это вас нет и нет. Ты почему только в сентябре объявился –то?
 - Работал, не до того было.
- Вот этого не учла покойница, плохо тебя с твоей работой представляла. И плохо, видно, масштаб Машкиной гордости прикинула. Ох, несчастная характером девка! Сама она набиваться не будет, учти. А пара вы, я поглядела, замечательная. Одно, конечно, Паша, худо: непрактичный ты до сблеву. Вот сам подумай: а если дети да не один – ты прокормишь?
 - Ну, вас куда –то занесло! – усмехнулся он.- Я вообще недоумеваю. Выслушал, конечно, не без интереса : моей судьбой никто так плотно не занимался.
 - Так ты не влюбился, что ли?
 Пришлось вытаращить глаза и развести руки: нет, дескать, я не создан для блаженства. Ну, не обсуждать же на полном серьезе  какой-то уж самый затаенный интим с местными тетеньками!
 - Ну и дурак! – в сердцах сказала тетя Валя, уходя. 
 А он пошел слоняться по окрестностям, хотя был соблазн принарядившись двинуть в город, да трусость остановила: ну, явится пред светлы очи, а что сказать, если даже воспоминание о беседе с тетей Валей вызывает растерянность чисто щенячью? Мелькнула мысль, а зачем многодетные варианты продумывать? Он, что, урод немыслимый, чтоб на романсик, а не роман замахнуться? Подойти, коснуться – вдруг да что –то и отколется? Вечером какой-нибудь недорогой бар, а за ним «поцелуй на рассвете», в ее постели. Что в этом удивительного или противозаконного для двух людей, имеющих интерес друг к другу?
« Как быстро надвигается зима». – подумал он, разглядывая реку под налетевшим снежным зарядом: заклубилась в воздухе белая муть, понеслась полотнами, волнистыми складками под ветром, обмакивая низы складок в темную загустевшую воду, отрезало его, зрителя, от всего мира на пятачке палубы баржи, гром грянул неожиданно, и молния, длинная, яркая, сверкнула, уходя в пучину реки, всего, кажется, в нескольких метрах от  него. «Урал!» - уважительно подумал он, соображая, удастся ли маслом написать это или  лучше взять акварель – и быстро – быстро по сырому.
Он припустил с берега, подгоняемый волнами ветра, перемешанного с нехолодным липким крупным снегом. Еще раз раскатисто вдарило сзади, осветив вспышкой молнии берег и ложбину.
- Давай сюда! – закричали ему Сидоркины с крыльца: вся семейка собралась на нем, смотрели, ахая, на снежную грозу.
- Второй раз за жизнь всего лишь вижу, - сообщил Петр Иванович. – Веселое зрелище!
 - Слава богу, что над рекой бьет, а не тебе в лоб, веселому, - урезонила мужа – героя тетя Валя. – Ты- то там не нарехался? – спросила у Павла.
-  А  действительно и страшно, и весело! – засмеялся он. – В нескольких метрах в воду молния ушла. Нарисовать бы. Но не передать, наверное. Хотя попытаться интересно.
- Ох-хо-хо! – вздохнула тетя Валя. – Сегодня хотела с местной жизнью завязать, а не убрать ведь капусту –то, не то чтоб посолить тут хоть маленько , на весну оставить. Ладно, ребята,  в огород нынче не пойдем, и так уж у вас носы хлюпают. В бане намоемся да у телевизора посидим. И ты, Левитан, давай к нам присоединяйся.
 Вечер, намытый, расслабленный после обильного ужина со стопочкой, Павел провел у Сидоркиных. Телевизор не смотрели, весело беседовали да поглядывали, что из –под его руки ложится в школьный альбом для рисования : он этюды с молодых Сидоркиных делал, карандашом и пастельками  Васиными ломаными чиркался. Попутно, как мог, отвечал на вопросы, отчего великий Репин  своих «Запорожцев» два десятилетия малевал, а ему, невеликому, на целую толпу  месяца хватит. « Мастерство халтуры выросло несказанно» - ответил  он. «Да нет же! – поправила Вера. – Там полотно громадное, это во – первых. Во – вторых, Репин с композицией долго возился. А у вас же не жанр, а портрет. Если бы вы что –то грандиозное писали, то тоже бы…»
 - Мерси! – поблагодарил он. – За большую веру в то, что я равен Илье Ефимычу.
 - А что вы хотите, Павел? – влезла Лизка. – У вас свое лицо есть, свой стиль. Это ведь равенство с кем угодно. Разве не так?
 Потом перекинулись девушки на местных авторов, и выяснилось, что Лизка помнит с выставки пятилетней давности Шамшурина, его «Юдифь», но описывает ее как –то странно, не в тех  цветовых тонах, не в кичевых параметрах замысла. С полным убеждением твердит, что некто Шамшурин написал библейский сюжет гораздо сильнее, чем Джорджоне и Сандро Боттичелли. У Джорджоне Юдифь – могучая баба, просто баскетболистка какая –то, причем с крепкими спортивными нервами: стоит, понимаешь, с мечом, сандаль на лоб убитого поставила, и улыбочка ехидная на устах. А Боттичеллиевская Юдифь вообще легкой рысью пылит, вся из себя нежно задумчивая, из лагеря Олоферна. Служанка за ней башку отрубленную великанью тащит, ветер изящные складочки на их нарядах развевает. А у Шамшурина  Юдифь  в замшелом мраморном бассейне под прожекторным голубоватым светом луны грех человекоубийства отмывает, скорбь несказанная в глазах, кинжал окровавленный в безвольной , по-женски слабой руке, капелька крови с него в лужицу воды капнула, размыто расплывается. Усталость и горе от непосильного выбора – вот что написано. И это не может не задеть чувств гуманностью образного решения. Тревога такая во всем полотне: тени черные от освещенных луной стройных колонн. Словом, мрачная тайна души, которую что –то подняло на убийство – и опустило на землю, разбитую, в диком раскаянии.
 - Он вообще философские вещи пишет! – завершила Лизка. – Даже взять его вовсе непритязательную картину « Букет моей бабушки». О чем она? Да о том, если напрямик и вульгарно это трактовать, что нынешняя старость неизящна из-за нищеты. Эта ваза, похожая на буханку – это ведь действительно выбор между  цветком и куском хлеба… Кто умеет думать, тот всегда остановится возле Шамшурина и подумает. И три светофорных цветка неслучайны, а не просто хорошо гармонируют по цвету. Там тоже мысль: вот такая, мол, открытая дорога к прекрасному – «зеленый»  путь к куску черняшки на столе.
 Павел слушал, отложив рисование, удивляясь и восхищаясь : ну и девчонка! Сенька глянул на его лицо и заржал:
 - У Лизаветы нашей просто прекрасная память – вот в чем секрет. Она статью наизусть шпарит, которую Маша про Шамшурина писала.
 Лизка ничуть не смутилась:
 - Ну и что? Если кто-то умный объяснил и так же думать заставил, что в этом зазорного?
- Большая была статья?
 - Она не вся про него. Это отчет о выставке был. А про него мне запомнилось, потому что дома спорили, зачем, мол, надо каких –то баб с ножиками рисовать. Как я жалею, что у Маши в классе не учусь, так бы пригодилось!
 - Педиатру?
 - А хоть кому. Я про старинных врачей читала. что они настоящими интеллигентами были: и на фортепиано сыграть, и арию спеть, и живописью увлекались – вообще разнообразно жили. А сейчас зубрежка да дискотека и матом все ругаются, как бешеные.
 - И ты, поди? – взвилась тетя Валя.
 - Только в крайних случаях, - успокоила Лизка. – Если кто пристанет, а рядом никого нет. А как ты думала? – прикрикнула на выпучившую глаза мать. – Иду ночью, двое навстречу – и что? Как гимназистке с ними беседовать? Или показать вид, что дрейфлю? Это уж приговор себе подписать. А тут вперед и  со словами – и расступятся. А дрожью подрожу уж дома, пока по лестнице несусь.
 - Парни, слышали? – строго воззрилась мать. – Чтоб эта рыжая чума у меня без сопровождающего больше шагу не сделала! Пусть звонит и встречайте! У, оглоедка!
 - Вы бы хоть не при посторонних, - застеснялась Вера.
 - Да какой он посторонний? – отмахнулась тетя Валя. – Если вы его бабке были как внучата, то он вам вроде старшего брата.
 - А тебе  сын? – съехидничал Федор. – Я теперь, выходит, не  старший. Его тоже подряди Лизку встречать со свиданий.
 - А вот это, извините! – сказала тетя Валя. – И ты, Лизка, глазки не строй! Он взрослый женатый мужик – у всех к нему должно быть почтение: на  «вы» обращаетесь и без фамильярности. Ну ладно, засиделись, гляжу. Спать всем пора. Завтра с утречка в город. Дом на зиму заколотим. Ты уж, Паша, поглядывай мимоходом, мы уж не будем ездить, бензин  жечь Что случится, из поселка, что ли, позвонишь. Дай – ко я тебе наш номер запишу на альбомный листок. Смотри, не потеряй.
  И остался он один – одинешенек на окраинной улице. Снег быстренько запорошил колею от сидоркинского УАЗика. Потом размяк, растаял, установились подмерзающие ночами  и отмякающие днем осенние хляби. До сельпо ходить – и то было неприятно. Дни серые за окошком тянулись чередой, обозначая свое число, только если он включал радио. Сидоркинская молодежь легла на дерюгу не  так уж послушно, особой радости не вызвав, хотя удалось и портретное сходство и общий замысел в противоречие с написанным в овале не пришел. Пестрило там чуток: он всех парней в ковбойки нарядил клетчатые, простая геометрия рубах глаз резала, и объем на ней плохо прорисовывался, но переклеивать он ничего не захотел, сроки поджимали, поленился. Лица вышли неплохо, особенно Лизкино, дерзковато – насмешливое, с прямым взглядом в глаза зрителю. Вера, потупившаяся рядом, тоже была неплоха, Славка  удался, рассеянно – мечтательный, а вот Федор и Сенька были по – братски заурядны Он подумал – подумал и пририсовал, будто Сенька ставит старшему, стоящему в центре, рожки сзади, из двух пальцев, как принято у пацанов, совместно позирующих перед фотографом. У картины появился юморок и сюжет: усадили, мол, братву, приказали ждать  вылет «птички», а они, хоть и здоровенные, а все еще детство и соперничество в них играет. И сдержанная серьезность Сенькиного лица получила оправдание – маскируется, ехидина, под степенного хлопца работает, чтоб потом громче всех похохотать. В сплетенной из лозы раме картина была повешена на надкроватный  «  ковер» - выцветшую клетчатую индийскую циновку. Вот тут клетка рубах, поддержанная клетками циновки, не показалась неуместной, все сгармонизировалось, но это ведь не значит, что для выставки надо еще и старую циновку в качестве компонента серии предложить. Не дотянул он, не дотянул!
 А усталость между тем поднакапливалась, так называемый северный сплин на мозги давил, даже прогулки  до сельпо в обществе Пола не помогали, даже бездельное сиденье перед открытой печной дверцей вечерком мозгов не чистило: он все еще не решил, кого будет писать Адамом, хотя уже выклеил контуры флизелиновые на два затянутых подрамника, установил их на мольберт. Смотрелся в зеркало: щетина отросла и растопырилась, обозначив контуры будущей мужской красы. Да, борода обещала стать не белобрысой, значительно темней волос на голове, но какой-то пегой, неоднородной по окрасу. Словом, не лицо, а сибирский валенок смотрело на него из зеркала, однако рука взяться за бритву не спешила: кто его видит тут, кроме сельповской продавщицы, скучающей на фоне банок с маринованными огурцами, которые никто не хотел покупать? Ходовыми товарами были только хлеб да дешевая водка, хозяйственное мыло и соль. Даже наличие новорусского микрорайона при въезде в деревню  никак не могло цивилизовать местную торговлю : все ж таки она , по определению, работала на коренное население, а его в двух деревеньках у реки по пальцам можно было перечесть осенью и зимой, и было оно свободно от денег порой до невозможности купить сельповские буханки не в долг. Павел, таким образом, считался  почетным покупателем из – за его привычки покупать «Кильку в томате», лапшу быстрого приготовления, пакетный суп и бульонные кубики. Иногда ему мечталось урвать здесь кус полукопченой колбасы и съесть ее, не отходя от кассы. Скудно, скудно жил магазинчик, но зато случались интересные краеведческие беседы.
- Что это звенит вечерами и по ночам? – спросил он у продавщицы.
 - Заливы, - загадочно ответила она, равнодушно. – Заливы да затон встают. На реке че –то звону не слыхивала, а затоны звенят. А, может, просто на реку не хожу?
Взяв покупки, Павел шел – шел по улице домой, оскользаясь на подмерзшей грязи, чуток растопленной выглядывающим из-за туч солнцем, и вдруг резко развернулся, пошел, минуя магазин, в чисто поле.
 Долго, уже раскаиваясь, брел припорошенным снегом жнивьем, оступаясь на кочках и рытвинах, вошел в ельник, лез через спутанные колючие чащобы, вышел к берегу залива. Круто берег шел вниз, к темной, даже на вид смертельно – холодной воде. Горловина залива  узко и длинно убегала влево от него в овражистых берегах – и все там уже было схвачено льдом, белым, непрозрачным. А он стоял как раз над кромкой ледостава. Берега тут раздвинулись довольно широко, и у того, и у другого были ледяные закраины, и они пытались сомкнуться. Лед, прозрачный и гибкий – его шевелила волна! – лежал на воде, как по гигантскому лекалу выкроенным, полукруглым краем, похож был на тонкое стекло. Именно по-стеклянному звенело ночью: будто где –то его разбивают, но не с хрустом, а нежно, а потом потряхивают эти обломки чисто с музыкальными целями. Музыка была печальна, хоть и приятна на слух. В данную минуту залив не звенел. Придавленная низким небом, стояла на другом берегу серая кособокая деревенька, украшенная, как и его обиталище, новорусскими громоздкими строениями за заборами в человеческий рост. Ворона в ельнике каркнула пугающе громко, сорока на березе застрекотала, еле различимая черно – белая на черно –белом…Отчего же звенит –то? А – догадался он – днем сравнительно тепло, а ночами морозит, лед  начинает активно прирастать, а всякое движение – это звуки.
 Он выбрался из ельника и отправился домой кромкой поля, по – над берегом реки, с удивлением прислушиваясь к непривычным звукам из новорусского района родной деревни: там, похоже, ездили и разгружались большие машины, буксовали, одолевая глинистый подъем, кратко взъургивали, пятясь в чей-то двор, вставая впритирку к чьему –то крыльцу. Возбужденные  человеческие голоса что-то неразборчиво кричали. И с чего бы такая деловая активность развилась? Вдруг порушилась, понимаешь, немая тишины, которую в последнее время  опасались нарушить ночами своим рыком даже гигантские собаки запойного деятеля в белосиликатном дворце, который не захотел отдать незнакомцу жену и машину и тем спасти человеческую жизнь. 
 Пойти, посмотреть, что там творится или ну их? Наверное, мудрее последнее, хотя уже есть соблазн вернуться к людям, жить в городе возле теплой батареи парового отопления, с гастрономом через дорогу, в котором прилавки завалены колбасой, в том числе и полукопченой. Воспоминание о будущем привело к воспоминанию о том, что он забыл купить спички, следовательно, нечем будет разжечь плиту. И Павел, чертыхнувшись, пошел в сельпо.
А там встретил неожиданного человека: продавец Сережа в обтерханной джинсе и грязных кроссовках покупал, спихивая в спортивную суму, значительное количество водочных бутылок неплебейского сорта и цены! Поздоровались. Павел полез было в карман вернуть долг, попутно размышляя, кого ему напоминает юноша в столь неожиданном простонародном наряде? От пристального взгляда Сережа вдруг покраснел, заотказывался принять долг, дескать, такая ерунда – столь мелочные расчеты между друзьями. Он, дескать, надеется, что в Санкт – Петербурге господин Суровежин точно так же бы выручил пермского продавца фирмы «Манус», если бы тот попал в беду со своим бумажником. Господину Суровежину мысль понравилась, и он убрал кошелек в карман парадной телогрейки, вежливо попрощался  с благородным пермяком и, купив спички упаковкой, покинул магазин.  Чтоб по пути к своей избе понять: Сережа, в такой же джинсе и жокейском кепарике, был одним из двух прохиндеев, которые встретили его у подъезда, чтоб накостылять по шее за пятьсот рубликов за сеанс по приказу Платонова! Вот это да! Вот это дисциплина в торговом предприятии! Вот это образцы мимикрии, когда днем ты – «белый воротничок», а во тьме ночной – отважный рейджер! Еще и краснеть не разучился, гадина! Хотя вряд ли, подумалось, этот стыдливый Сереже принимал участие в двух других битвах за Марию, о которых рассказывала тетя Валя. Не та у паренька конституция, чтоб размазать чей-то профиль и отшибить почки. Да и за Марией бы он не шпионил, совмещая разведку и торговлю импортом:  как – никак , получив фингал под глаз, вторым  -то глазом она вполне могла его разглядеть , а потом и опознать.
Кстати, стало понятно, отчего Мария помрачнела, когда Павел  рассказал ей о шантаже Платонова и деньгах, взятых за моральный ущерб. Мерзавец этот Платонов, мерзавец! Павел весь вскипел, представив синяк на Мариином лице…
И чтоб как –то успокоиться, стал вспоминать ее в петербуржском ателье мэтра. Ну, зашли они со Славкой Розанцевым к родственнику Славки, чтоб вытянуть из того, богатого, как минимум, на блок «Пэл Мэла», а на подиуме сидит пацанка с первого курса, закатив глаза, мученически  позирует: зарабатывает девушка на  пироженки – святое дело. Отсидела лекции в  потертой джинсовке, посиживает в розовом хитоне с синим покрывалом. Гости уселись на низкий длинный диван, заваленный декоративными подушками, мэтр у мольберта кладет мазки уверенной рукой и рассказывает эпопею о поисках модели. Парни в нужных местах дружно подхохатывают, натурщица на подиуме отводит взгляд от потолка, смотрит на них внимательными и  серьезными библейскими глазами. Лицо на полотне в такие минуты совсем не похоже на прототип, хотя Славкиному маститому дядьке, безусловно, удалось схватить и его необычность, и матовый тон кожи, и девичью прозрачность  серьезных глаз, но молитвенного в мордочке натурщицы нет, хотя есть, как ни странно, что –то «святое».
Мэтр объявил перерыв, принес на длинный низкий стол перед диваном бутылку коньяка, наломал на антикварную тарелку плитку шоколада, положил единственное яблоко – краснобокое, большущее. Ты осталась сидеть на подиуме, Мария, расслабившись, вытянув длинные ноги под хитоном, откинувшись к спинке неудобного старинного стула.
 - Мария, - окликнул мэтр, и парни улыбнулись, приняв это имя  за «сценический псевдоним», - приглашение к столу касалось  и тебя.
 Ты встала со стула , Мария, пошла к веселой компании, неумело пиная при ходьбе подол хитона босыми ногами. Еще ты поправила волосы, ослабив резинку, туго стягивающую длинную гриву, расчесанную на прямой пробор, сдвинула резинку вниз и потрясла головой
- Прошу! – подвинул мэтр отечески заботливо тяжелый хрустальный стакан.
- Я не пью, - сказала ты.
- Вообще или в данном случае? – поднял брови мой однокурсник.
- Вообще. Я считаю, что девушкам пить не положено.
 «Провинция!» - изобразили взглядами три крутых мужика, берясь за стаканы.
- Шоколад? – подвинул к тебе тарелочку с золотой каемочкой мэтр
 - Измажу губы, - насмешливо ответила ты. – Нелепо: дева Мария под шоколадом.
«Ого! – переглянулись мы, разливая по второй. – Малышка –то с зубками!»
 - Яблоко? – спросил мэтр, и ты взяла налитое краснобокое яблоко в руки. И надкусила, улыбнувшись смущенно своими капризно вырезанными губами с рельефной каемочкой. И стала прислушиваться к беседе « маститых», забыв яблоко в руке, держа его высоко, почти у мягко – округлого подбородка… Вот так и будешь, Мария, держать на дерюжном портрете плод соблазна: надкусив и забыв о нем. И смотреть будешь так же: внимательно – вопросительно…
А мэтр тогда разошелся:
 - Гори она огнем, наша клятая жизнь у мольбертов! – закричал, разливая по последней. – Парни, закатим сейчас в «Метрополь». Мария, снимай хитон, поедешь с нами,  пора знакомиться с северной столицей.
  - Спасибо! – сказала ты, быстренько кладя на терелку яблоко. – Я так рада, что вы меня пораньше отпустили. Стыдно, но я в Русском музее всего два раза была. Он до скольки работает? Я успею?
- Глупая и невежественная! – обиделся захмелевший мэтр, а мы с племянником рассмеялись.
 Ты оставила надкушенное яблоко на тарелке. Неужто в этом был какой-то знак, символ? Ведь его съел именно я: я не умею пить без закуски и закусывать коньяк шоколадом – брр и тьфу.
Мы виделись, по сути, полчаса, но почему –то после этой встречи я не дружу со Славкой, неожиданно вспылив по поводу его замечания, что дядя его – мастер просвещать натурщиц, и эта не уцелеет. Я забыл тебя, может, на следующий день, может, через неделю, но не вспомнив, кого цитирую, нынче в апреле я отказал Розанцеву и его дядьке, ударившимся в «святость», гонящим на пару церковные сюжеты, в таких словах:» Нет , извините, рисовать на потоке «Мадонн под шоколадом»? Не, не могу. Я, похоже, натурфилософ, атеист оголтелый. Портреты похерил, даже навыка, пожалуй, не сохранилось».   
 Подходя к дому, он увидел кого-то сидящего на крыльце, спиной к нему, в куртке серовато – зеленой, с натянутым капюшоном. «Мария!» - замерло сердце и убыстрился шаг.
  -Заходите и будьте как дома! – ернически  поклонился и плавным жестом пригласил Вася Шамшурин с крыльца. – Тебя где черти носят вечно? Когда ни приди, избушка на клюшке, а псы и коты жаждут крови или колбасы. В избе –то хоть топлено?
-Зачем пожаловал? – поинтересовался  Павел, пропуская гостя в дом.
- Хороший вопрос. Главное, вежливый, - ответил Шамшурин, у порога спихивая с окоченелых ног кроссовки. – Думал, дуба дам. Продавщица баяла: только что был. Куда делся?
- Залив ходил посмотреть.
 - Ну,  естественно: взял под мышку Маню, пошли любоваться природой.
 - Какую Маню? Опять искаженную информацию собрал?
 - Это сарказм, - выпутываясь из куртки и шарфа, пояснил Вася. – У меня каждая минута на счету, а я тут жди, как будто в запасе вечность с гарантированным бессмертием.
 Вася выглядел, как и положено «запойному»: борода лохмата, глаза в темных тенях, одет кое – как: джинсы ждут стирки, тянутый свитер на левом рукаве и животе мазнут краской. Прижался Вася к печке и смотрит зверем.
 За столом , правда, отмяк: хлебает щи, шустро  орудуя ложкой, шмыгает носом и весело рассказывает, что « процесс пошел, как локомотив».
 - Зал снят и договор подписан. Представляешь, они раньше делали выставки бесплатные, но после дефолта их главный менеджер, отличная девка, кстати, решила помогать нашему брату, бескорыстным творцам. За аренду они не берут ни копейки и за вход ни берут, но любителя искусств встречает плакат: « Каждый вправе после осмотра выставки  заплатить сколько хочет, ту цену, которую стоят, на ваш взгляд , эти художники. Уважаемые зрители! Искусство вечно и бессмертно, но любой творец, как и все люди, должен  каждый день обедать. Подумайте об этом, хотя это такая проза…»
 Павел засмеялся,  и Вася хохотнул:
 -Это не все: они ведут аукционы. Заочные. Кто-то что-то хочет купить – оставляет свое предложение на бирке, которая крепится к раме. Ты решил перебить цену, вешай свою бирку, а первого претендента известят по телефону, ну и так далее. Я говорил с ребятами, которые там выставлялись : деньги получаются весьма приличные и  безобманные. Так что ты подумай и разметь,  чем хочешь торговать, а что оставишь. И вот с этих торгов они берут  маленькую маржу – десять процентов. Слушай, такая девка, эта менеджерша, во! – и Вася поднял большой палец. – В твоем доме живет, жалко, что ты с ней раньше не познакомился. Так грамотно во всем рубит! Жаль, у тебя телевизора нет и я газетку забыл прихватить, иначе бы ты уже узнал из анонсов, какие самобытные и разные художники Шамшурин и Суровежин. Представляешь, они даже буклетики выпускают, так что я у тебя кое – что прихвачу: надо, понимаешь, скопировать и сосканировать, отпечатать и к раздаче приготовить.
 - Да кто они –то? О ком ты?
 - Я не сказал? Гимназисты. Компьютеры у них есть, ксерокс цветной. Не как нас учат, брат: всякой техники до хрена, молодежь грамотная. Афиши уже сделали. Да, завидую и подумываю, не перекантовать ли мою профурсетку в эту гимназию. Правда, плата хорошая, но поспрошал, учатся в основном дети бюджетников, мудрых родителей. За границу пацанов возят каждый год. Выиграют какой –нибудь международный конкурс творческий – и айда! Аж жалею, что сам рано родился, всю жизнь сидел, как таракан за печкой. А ты гулял по заграницам?
 - Был три раза в Венгрии на могиле деда. И в Финляндию ездил на уик – энды.
 -Даже так?
 - Так там же близко. Даже несколько пейзажиков написал, финнам же и продал. Еще могу к сеструхе в гости в Гамбург махнуть.
- Эх, дядю бы Рокфеллера или Шпрингера! У тебя есть в родстве миллионеры?
 - Муж сестры.
 - Что ж ты тут сидишь?
  - Патриот потому как, - ответил Павел улыбаясь. – Слушай, может я за бутылкой сбегаю?
 - Ни –ни – ни- ни! – отверг соблазн Шамшурин.- Я, когда в ударе, в рот не беру, хотя порой так и тянет хряпнуть. Особенно ночью, когда уж башка не варит и рука не двигается. Но нельзя! Я же сказал тебе, что век не выставлялся, а с одним старьем тоже не хочется перед грамотными детьми позориться. Серию доделываю «Глаза – зеркало души» Ну, как она выглядит, ты представляешь, я описывал, И еще , думаю, будет сильная вещь «Пространство духа». У нас за Камой кришнаитская община в бывшем доме отдыха имени Горького обосновалась. И вот как –то летом я там одну сцену увидел: пролетарский писатель, белый, гипсовый, гордо буревестника высматривает, а у подножья на траве две девчонки в сари сидят, а третья стоит и тоже, понимаешь, взор к небесам устремили. Я тогда хохотнул, мордочки –то уж больно такие, ну, пермяцко – русские, а в сари… А сейчас хочется, знаешь, как –то серьезно осмыслить, философски, хотя это слово – философия  вроде не про меня. А че –то хочется,.. Мучаюсь, полотно –то здоровенькое.
 Не дался Вася и на соблазняющее предложение истопить баньку: времени, дескать, нет. Побудил Павла на быстрый отбор, подсчет, прикидку, что продать – и отбыл на своих    потертых «Жигулях», прихватив с благодарностью ведро картошки и несколько капустных кочанов. Уже отъезжая, крикнул, открыв дверцу: «Если время будет , акварелей на продажу припиши! Я у тебя снежную грозу куплю!»
 Через три дня он закончил портрет Марии – Евы, не показанный Васе, прикрытый на мольберте вторым подрамником с  белесым контуром будущего Адама.  Посмотрел, отойдя, на нее, по грудь обрезанную березовой рамой: не придерется, подумал, и обнажена, и не обнажена… и даже плечи прикрыты блестящими скользкими прядями волос. И очень мудро он поместил ее в нижней части дерюги – дальше идет небо, невесомыми  мазками – паутинками намеченные волокнистые облака. Точно таким же будет фон и у Адама. И точно тем же жестом должна прописаться у подбородка его крепкая мужская рука. А вот что он будет в ней держать, этот сельский Адам? И какое у него лицо –то , черт возьми, если уже определенно ясно, что это не может быть его авторская физия?
 Он побегал по избе, вышел на крыльцо, постоял в полутьме, послушал печальный звон заливов, вернувшись, включил радио, не захотевшее ему сообщить, какое сегодня число и сколько времени, но нахально полезшее в уши твердой речью какого –то госдеятеля : Страна у края бездны, потому что клика Ельцина категорически не хочет слушать мудрых советов той партии, к которой вещающий принадлежит. Загустить местный осенний мрак еще и политикой? – нет уж, дудки ! Вырубил радио, посидел против открытой дверцы топящейся  печки, притушив свет, аки Ной в первобытном ковчеге: кошка справа, псина слева, оба зверя тоже зачарованно смотрят на огонь очага. Откушали на ужин картошки с килечкой и в раннюю рань завалились спать.
 Дремя быстро схватила усталые веки, выплыл в сознание лик Евы под невесомыми облаками, раздался  вкрадчивый голос с небес – этакое мурлыканье: « Паш –ша- паш –ша- пла- -тонов – паш – ша». Павел вздрогнул, открыл глаза: лежа поверх одеяла на его груди кошка Василиса мурлыкала, называла по имени недруга.
 И так этот гад готовно полез из – под кисти на флизелин, так быстро и ловко уместился под облаками со своей цинично – мудрой ухмылочкой, так цепко взял в нарисованные пальцы начищенный до блеска дореформенный пятак, приклеенный на загущенный щепоткой  цемента «Бустилат» ! Другого Адама тут быть не могло! Павел освободил глухую стену от циновки, отодвинул в преддверный угол старенький платяной шкаф, вывесил всю композицию. Да, он не ошибся: собака Платонов сгармонизировал все – именно такого мужского лица не хватало среди остальных лиц, именно по нему тосковалось дамам на портретах, чтоб было кого опасаться и к кому тянуться не разумом, но инстинктами. У Платонова было все –  у голого – шарм модника, у владеющего всего лищь пятаком – аура  богача, в его змеистой улыбке – обещание ласки, а в его хитрованских зрачках – обещание правды, без которой прожить можно, но жизнь будет пресной. Это был самый удачный портрет, который Павел написал в жизни!
Стараясь не глядеть на стену, Павел прибрал дом: скидал кое – что из набросков в канцелярскую папку с завязками, кое –что смял и выкинул в печку на растопку, вытер повсюду пыль, вымыл пол, застелил его вытрясенными полосатыми половиками, сдвинул стол в угол, а абажур и остальные светильники направил светом на стену с деревенской серией. Поставил стул в полутень у окон и стал смотреть: все нормально, пожалуй, он бы не удивился критику, который пожелает назвать его философом: объемная мысль в серии безусловно была – о перетекании жизни из возраста в возраст тихой волной, убывающей в никуда, и возвращающейся вдруг от бесконечной встречи двух начал, мужского, авантюрного, и женского, покорно –любознательного. «Господи! – дернуло его, - Да неужели я интуицией предсказал неотрывность Марии от Пашки Платонова? Нет! Нет! Я лучше портрет его чертов сожгу, а Марию выставлю отдельно, подписав «Маша» - и все.» Но рука не поднялась, мысль показалась по-мальчишески глупой. Однако, чтоб не думать о подобной ерунде, он серию со стены снял, упаковал все, обернув рыхлой бежевой оберточной бумагой, составил к стене. Даже для приехавшего с рамками Славика серию не распаковал, сказал, что семейство посмотрит  все на выставке, куда он приглашает всех Сидоркиных. Позвонит, мол, из города, будет там открытие выставки – число пока неизвестно. Я , сказал Славику, обязан вам половиной замысла и воплощения. И намерен это огласить. Славка зарделся, сообщил, что дамы Сидоркины к приему почестей практически готовы: все сшили новые платья, а тетя Валя день – деньской ходит по квартире на высоких каблуках – возвращает навык, утраченный в последнее время из-за толщины и увлечения кроссовками.
 Славик споро запаковал местные акварели в нарезанное стекло, окантовал их без рамок липкой лентой – вышло неплохо, аккуратно и даже уместно :акварели были светлые по колориту, и белая лента делала их воздушнее, просторнее. Потом Павлу пришло в голову, что Вася, коли приедет на своем драндулете, поцарапает из – за тесноты салона живопись, покорежит рамы серии, особенно ту, что на большом овале – рыхлую косу из лозняка. И он попросил Славку увезти картины в УАЗике, дал ему Васин домашний телефон, вырвав листок из записной книжки. Еще велел передать, что денька через три сам он, отоспавшись и намывшись в местной бане, переберется жить в город. Там и встретятся.
Спалось ему неплохо, чуть ли не сутками: проснется, побродит сонный и вялый по хозяйству, поест сам, покормит живность – и снова на боковую.
Утром в день «Икс» он истопил баню, нахлестался веником в три захода, обрядился в белоснежное армейское белье – отец, как выяснилось , снабжал бабушку и рубахами с армейскими кальсонами. Зашел, как Джавахарлал Неру, в дом и обнаружил, что в нем нет воды, даже чайку после бани попить. Чертыхнувшись, Павел натянул спортивные штаны, свитер, телогрейку, на непросохшие волосы надвинул дядь Петин треух, взял ведра и потопал в ложбину к роднику. Ночью выпал снег, лег на землю десятисантиметровым ровным ковриком, день светлый от снега и окрестной чистоты прорисовался и, оставив полные ведра у родника, Павел спустился к реке. Зверье ему были спутники: проводили до родника  тихо- вежливо, а у реки вдруг занервничали. Павел двинулся к широкой доске, ведущей на баржу, и вдруг Пол, забежав вперед, перегородил ему дорогу, а кошка сзади истошно замяукала.
- Пусти, - предложил Павел собаке.
 Пол завилял задом, заглядывая хозяину в глаза , и тявкнул визгливо: не надо, мол, не ходи !
 Павел отодвинул пса ногой, пошел, чуток оскользаясь, по доске, за ним, голося, тронулась Василиса.
- Если трусишь, зачем лезешь? Поди вон, посиди с Полом на берегу, - обернулся к ней Павел.
 Пол, услышав свое имя, вскочил и тоже ринулся наверх, царапая скользкую доску когтями.
 Павел постоял посреди баржи, разглядывая темную могучую спину реки _ пустым – пустую и молчаливую холодную гладь, даже волн нет, даже дыхания реки не слышно, и седые закрайки льда вдоль берега. Снег падал реденькими хлопьями, похожий на бутафорскую театральщину, шел к земле медленно, похожий на разлохмаченные ватные шматочки… Павел пошел по заснеженному настилу к корме баржи. Пол затявкал, Василиса скачками помчалась впереди хозяина, на бегу оглядываясь на него в какой-то тревоге. Он только хотел сказать:» Вы что, с ума сошли?», как две доски ушли из – под ног его вниз, оскользнувшись и трахнувшись об них лбом до снопа искр из глаз, он рухнул в темное гулкое чрево баржи, пробил сапогами лед и, очевидно, присев от неожиданности, окунулся в грязную, рыжую от ржавчины купель с головой. Встав на ноги, обрнаружил, что воды в трюме ему по грудь и лед достаточно  крепок, чтобы выдержать его вес, но как мучительно было выкарабкиваться из этой мертвенно – холодной ловушки, подпрыгивая в вязкой воде, с жадным чмоканьем тянущей за сапоги вниз, как не слушались его подламывающиеся руки, ушибленные, очевидно, когда он пробил своим весом лед! Как трудно было выползать на кромку льда, оплеснутого ржавой водой, слушая, как он трещит, а потом отползать от отверстия в настиле, через который тек равнодушно  холодный свет в придонную темень старой проржавевшей посудины и падал равнодушно ватный снежок…
- Помогите! – крикнул Павел, подняв лицо к небу, в котором маячили, тоже горестно взывая, Пол и Василиса.
- Заткнитесь! – крикнул он им.- Заткнитесь: из за вас меня не слышно. Помогите!
 Примолкшие было на минуту , пес и кошка опять завыли – заплакали: хозяин, тебя никто не услышит! Заметались у кромки провала: хозяин, голос твой бьется, тычась в ржавые бока баржи, глушится ее темной утробой, тут безлюдье, ты пропал!
 - Помогите! – крикнул он, понимая, что крик уже не получается: диким холодом и страхом перехватило горло.
 Метр или чуть больше отделял его затылок от настила баржи, от отверстия, в которое равнодушно поглядывало небо, но даже подойти под свет он не мог, под дырой настила лежала дыра полыньи и над ней, поскрипывая на изогнувшихся ржавых гвоздях, качались не упавшие вниз доски.
- Уйдите! – приказал он шепотом Василисе и Полу, свесившимся с риском сорваться, пытающимся разглядеть его в темени ржавой утробы, заглотнувшей его, хотя они предупреждали: не ходи, хозяин, там опасно!
- Уходите! Зовите кого-нибудь! – напрягая осипшее горло, приказал он.
А кого они могут позвать? На абсолютно безлюдной улице, окраинной улочке окнами на холодную реку… Дева Мария, владычица! Я сдохну здесь и никто меня не обнаружит до весны, до красного лета, до превращения баржи в пляж! Вот тогда, может быть,   или вынесет в промоину , или смрадом тления напомню: жил – был – мечтал о суетной славе… Нет, даже не так, подумал он, заметив, как в смутном полумраке метнулось туда – сюда что –то темненькое: крысы!
 А жизнь была и останется там, наверху: урчанием какой-то машины совсем невдалеке, собачьим заливистым лаем, холодным снегом, неощутимо ложащимся на его холодную , по –нищенски протянутую ладонь…Господи, неужто это все, что было ему отмеряно? Да, похоже: холод, холод схватывает сердце и уже относит куда –то, и надо сесть на лед, обхватить себя руками, и замереть,  прощаясь…
 - Эй, кто там? – раздалось сверху.
 И Павел подполз по потрескивающему льду показаться, хотя стоило ли это делать? Головы он к небу не поднял.
 Завизжали выдираемые гвозди. Верхний крикнул:
 - Клади доски поперек полыньи!
 -Не могу. Уже, - ответил Павел..
- Мать твою перемать! – заорал верхний. – Христа мать и твою бабушку! Клади!
И Павел закопошился, поволок сброшенные сверху две доски, кое – как протянул их над полыньей.
 - Хватайся! – приказал верхний, ложась у прорана на живот и опуская вниз черно-белый в шахматную клетку длинный шарф.
 Павел подхватил отшибленными негнущимися кистями конец этой бесполезной тряпицы. Прошептал:
- Не удержусь.
 - Руки задери и подпрыгни!
 - Не могу.
- Мать – перемать! О, дева Мария! Не садись на лед, придурок, не садись! «Не садись на лед, придурок мой! – сказала , выходя из трюмной темени Мария –дева. –Сейчас я ему подскажу: он свое новорусское пальто снимет, вниз воротником опустит. Ты руки суй в рукава. Телогрейку , не возись, не расстегивай. Пальцы замерзли, сырые петли схватили пуговицы : тебе не расстегнуть ее. А рукава у  пальто широкие, покрой – реглан. Сунешь руки глубоко и сцепи их, как можешь. Он тебя за подол под микитки и вытянет».
 Только она это сказала, черным комом, разворачиваясь в полете, вниз заскользило пальто, раздалась команда:
- Снимай телогрейку, лезь в рукава.
 С телогрейкой Павел даже не стал барахтаться, кое – как сунул руки в реглан, сжал их у груди. И его поволокло наверх под сопение, матерок сквозь стиснутые зубы и треск то ли швов, то ли материи.
 Пашка Платонов выволок Суровежина на заснеженный помост, оттащил, как куль, волоком на середину баржи, рванув петли, освободил от телогрейки, вытряхнул из сырого свитера, сдернул сапоги, носки, обвисшие, хлюпающие водой тренировочные штаны, перебросил шарф и пальто через свою шею и поволок Суровежина к краю баржи, к доске – сходням и по ней тем же макаром – под микитки волоком. На берегу  весь в испарине Платонов вздернул полумертвого себе на горб, побежал по лощине в гору, тяжело дыша, сопровождаемый мельтешашими под ногами Василисой и Полом.
- Пошли на хрен! – время от времени сипел на них Пашка и матерился по – черному.
А дальше сознание Суровежина стало проваливаться. Его пихали, всего грязно – белого, в какую –то машину с высокой посадкой, похоже, в джип… Трясясь и вихляясь, мчала его куда-то просторная машина, возможно, джип. .. Он лежал, чем –то черным укутанный, в какой –то машине вроде джипа, и далеко – далеко торчали его босые ноги в грязных белых подштанниках. И кто –то орал
- Выгружайте! Я вам покажу, мать вашу распротак, медицинский полис! Я его из полыньи достал. О , дева Мария, совсем , мать вашу так, наглеете!
 Мария подошла и шепнула : «Спи, это тебя не касается», - и Павел без всяких мук расстался с этим миром…
-

-Ну, парень, здоров ты спать! – раздалось над ним, что –то закачалось пред глазами, засветлело.
 « В барже, что ли, уснул? – подумалось. – Уже весна , тепло. Какой –то дедок пришел порыбачить и заметил, что я тут живу с крысами.  Сплю. И они мне выедают подреберье. И я пугаю их хриплыми кхаканьями. Кха- кха- кха!»
- Опять раскашлялся! – огорчился дедок, подлезая откуда –то сбоку со стаканом воды. – Попей – ко. Да вот таблетку потом под язык сунешь, сладенькая таблетка. Век такой не едал. Кашель у меня как рукой сняло.
-Где это я? – прошептал Павел, отпив из стакана и остановив пристальным взглядом качание ничем не завешанного широкого окна в облупленных рамах.
 -Ну, молодец! – засмеялся дедок. – В больнице ты, в больнице, уж три недели. Привезли – думали упокойник, а мы, гляди, беседуем!
- А больница где?
- В Расее, - хихикнул дед, садясь на соседнюю койку поверх одеяла.- А точнее, в нашем поселке. Вера Ивановна! – крикнул в открытую дверь дедок. – Ваш любимый пациент в образ вошел: полчаса как беседуем.
Набежал медперсонал и зеваки из соседних палат, раздался на уровне топчушихся ног, заглушая охи и ахи, истошный мяв,,. и Василиса явила миру нездешнюю красоту: мордочка худая, богатая шерсть в колтунах, в голубых глазах застыло выражение терпеливой муки.
- О, явилась – не запылилась! – тоненько засмеялся дед.- Вы че там, ей на лапу наступили?
 Василиса покосилась на деда и мягко вспрыгнула на хозяйскую грудь, затопталась по одеялу передними лапками, выпуская и втягивая когти, замурлыкала громко.
 - Массаж ему делает! – одобрили зрители – И песни поет. Прямо не кошка, а спасательница из МЧС.
- Откуда она тут взялась? – спросил Павел, протягивая к Василисиной спинке исхудалую слабую руку.
- О брат! Знать не помнит, как приехал, - покивал головой дед. – Тебя из машины вместе с ней выгрузили. Вцепилась всеми лапами в твою рубаху у горла, и не отцепилась. С ней и занесли. Парень –то, который тебя привез и тут матерился, аж шары вытаращил: не видел, как та в машину села.
 - Что за парень?
  -Хам такой! – сунулась было отвечать какая-то старушенция, но появившаяся врачиха Вера Ивановна перебила:
 - Не надо говорить глупости! Павел Семенович Платонов – отличный человек!
 - А не он тут… - не сдалась старуха, но врачиха строго на всех посмотрела, не дав высказать дискуссионную мысль:
 - Попрошу всех покинуть палату!
 Молодая, но строгая была Вера Ивановна: всех как ветром унесло, даже дедулю – соседа. Одна Василиса осталась, правда, топтаться перестала, смирно села, поджав хвост.
-Попрошу освободить грудь больного, мне надо его выслушать, - улыбнулась Вера Ивановна кошке, и та послушно спрыгнула на пол, села возле тумбочки.
 - Отличная кошка! – похвалила Вера Ивановна. – Если б не мерзкая привычка класть спящим мышей под нос.
 Наследницу Гиппократа при этих словах всю передернуло.
 - Вам клала? – вяло удивился Павел.
- Один раз, но не забудется. А в основном  - вам. Хорошо, что вы были без сознания. Каждую ночь охотится и каждую ночь тащит дохлую мышь на подушку. Она тут всех отучила на дежурствах спать. Медсестры как увидели  эту мышь возле моей щеки – все: больше никаких назиданий не надо. Так –с… На сегодня бесед хватит. Сейчас вас умоют и покормят. Постарайтесь есть с чувством: мы вас три недели на бульонах и глюкозе держим. Надо есть, силы копить.
 Пришла молодая медсестра с тазиком, дедок в палату вернулся.
- Я, что, за собой сам не слежу? – шепотом спросил его Павел. – Хожу под себя?
   - Нет, бог миловал, - шепотом же ответил дед. – Все в судно делаешь, маненько, видно, стыд –то сохранялся. Я выносил. Не опозорились. Садись, я помогу. Мы, Люсенька, сами умоемся, сами нормально поедим, не хлопочи, - сказал дед медсестре, и та удалилась.
Павел сел кое – как, дедок подпер спину двумя подушками, поглядел, сочувственно цокая языком, на руки Павла, бледно и малосильно  копошащиеся в тазу с водой, потом дед, зачерпнув в горсть, умыл его, как ребенка, вытер лицо полотенцем, руки доверил протереть самому и, сунув в руки ложку, стал держать у Павлова подбородка тарелку с какой-то жидкой крупяно – мясной похлебкой.
 - Ешь- ешь – ешь! – приговаривал- Ты ж прямо на моих глазах  в жердь превратился, а тебе ешо сто лет жить да детей плодить.
 - А что со мной случилось –то? – спросил Павел после обеда, ложась отдохнуть с таблеткой на десерт под языком. И только дед наладился рассказывать ему о нем, тягучая накатила дрема, окутал голову ленивый туман, и Павел снова заснул.
 Так и потянулись дни: врач разбудит, послушает его, постукает по спине и ребрам поверх своих наложенных пальцев, заглянет в рот, помнет живот – уже устал , уже спать хочется. Разбудят ткнуть укол, нужда сводит вдоль стенки до туалета, пообедает, понукаемый соседом Захарычем, снова нет сил, клонит голову к подушке. Еще он просыпался от собственного кашля, колотящего его чаще всего ночами, тогда со своей койки сползал Захарыч, нес таблетку и стакан с водой, садился на край его кровати, шепча: «Ой, матушки, хворь –то как к тебе, паря, привязалась! Ведь таки лекарства на тебя тратят, а польза вовсе маленькая. В бане, что ли, веником тебя отодрать догадались бы, а? Может, недельку – другу попарить, дак и воскрес бы, а ?»
 - Простите меня, ради бога! – прокашлявшись, каялся Павел. – Я вам спокойно лечиться не даю.
 - Да не волнуйся ты! – отмахивался Захарыч. – Какой у меня сон? Я и дома хреново сплю. А ты, между прочим, мне нервы сохранить помог. Я тут с одним лежал, со стариком же, ну все мозги закомпостировал политикой! Бессонница у обоих, а он скрипит и скрипит, клянет и клянет нынешнюю жизнь. Выздоравливать было вовсе неохота. Какой смысл? Лучше умереть, коли жизнь такая. А тут тебя этот Платонов –то внук и приволоки. Скрипуна – во вторую палату, на восемь человек. А тебя. значит, в этот люкс под мой персональный контроль. Ну, я и забегал, и полегчало моментально. Давай, коль не спим, по банану съедим?
 И дедок на цыпочках крался к холодильнику в коридоре, тащил фрукты или кусок колбасы, в спешке неровно отодранный от батона.
 В какую –то ночь Павла осенило: он ведь деда объедает!
 - Да ты че? – выпучился дед. – Это все твои передачи, вся нижняя полка забита. Там еше молоко, сливки, сметана, все в долгоиграющей упаковке, но я тебе не даю, так как холодное.
 - А кто мне передачи носит? – спросил Павел, силясь вспомнить, кто же их мог носить –то сюда – « в Рассею, в наш поселок».
 Из тумана в голове всплыли отец и Ханина, но он быстро понял, что они тут ни при чем, он далеко от них, в другом городе, где говорок –то даже не питерский. А , Урал, Пермь, он приехал сюда давно. Зачем? К бабушке… За наследством. Он жил в старом доме с высокими потолками, потом еще где –то. Но отчего у него так плохо с памятью?
-Долбанулся ты, видно, когда внутрь –то летел, - сообщил Захарыч. – У тебя, как принесли, нос был весь в кровище, под глазами фонари и диагноз ставили : сотрясение мозга. Хотя так уж сильно –то не рвало. Лечили опять же. Ой, как с поля боя тебя этот Платонов -  внук припер. Матерится! Любо – дорого! И тащит всего грязного прямо в пальте на эту кровать. Разгоню, говорит, всех! Поувольняю к едрене фене! Быстро! Ну, за Верой Ивановной сбегали,  она как завотделением на приеме была. Прибежала, начали лечить сходу, а не принимала тебя одна такая кыра пожилая. Есть тут у нас, на пенсии не сидится. Давай полис – и хоть ты ей в лоб стрельни. Как будто ты бомж, а не художник. Причем современный.
  « Современный художник»… Он подумал – подумал, вспомнил портрет Марии. Подумал : надо бы ей сообщить, где он и что с ним. Но поход в туалет отрезвил: там зеркало было – и такая измождено – лохмато – бородатая физиономия из зеркала глянула, аж самому –то страшно стало.
 Стал просить, чтоб ему позволено было выкупаться. Врачиха и Захарыч взялись было отговаривать: в ванной холодно, на улице мороз, а радиаторов в помещении не хватает, но он уже не мог так жить, замученный испариной и  чувством  грязи по всему телу. Договорились, что  Захарыч поможет справиться с процедурой как можно быстрее. И какое же было облегчение после этого скоропалительного мытья – как кожу новую надел. И до чего уютной показалась выданная серо – мышастая чистая пижама! Дед включил в рацион молочные продукты – и день ото дня  явственней замаячили на лице краски жизни, уверенней стала поступь по маршруту палата – туалет.
 - Ну, слава богу! – истово сказала Вера Ивановна, прижимая ладонь к ключицам, а глаза поднимая к давно не беленому палатному потолку. – Активно идем на поправку: хрипов слева уже не слышу, справа – единичные. Вдохните поглубже: субъективно что-то неприятное в легких или бронхах есть?
 Павел вздохнул – выдохнул: никакого свербения внутри уже не было, захотелось спросить у доктора, когда же на свободу.
 - Не так прытко! – предостерегла Вера Ивановна. – У нас впереди долгие реабилитационные мероприятия, затем мне надо вас еще разок консилиуму показать.
- А был консилиум? Я не помню.
- Павел Семенович привозил специалистов из областной больницы, профессоров. Вас лечат по абсолютно новой схеме, я часто по телефону консультируюсь. Лекарства новые мощнейшие. У вас же переохлаждение было. Если бы не Павел Семенович – я просто не знаю, разговаривали бы мы сегодня.
 И он не без удивления выслушал, какой все же великий душой человек  - Пашка Платонов. В памяти прорезались все детали его деревенской жизни, вплоть до минуты, когда, привезенный Пашкой к крыльцу больницы, он разглядел свои грязные босые ноги и штанины кальсон в качестве последнего видения на грешной  Земле. Вспомнилось, что уже отключившегося  его кто –то жарко лизал, и он спросил, удивив доктора логикой:
 - Вы не знаете, где моя собака?
 - У Павла Семеновича живет.
 - В городе?
 - Ну почему – в городе? Платонов достроил загородный дом и уже давно в него переселился. Навещал вас раза два, вы еще в беспамятстве были. Лекарства, какие попрошу, по пути завозит, передачи, правда, привозит его секретарь, очевидно, ему некогда этим заниматься. Кстати, я вас  обрадую: секретарь велела передать, что была на вашей выставке – очень понравилось. Даже вашу акварель купила. Сейчас вспомню… Минутку… «Гроза зимой».
 В памяти моментально всплыл Вася Шамшурин : жаль, аукциона на акварель Вася, выходит, не выиграл.
 - А прессы какой-нибудь не было о выставке?
- Минуточку, - подняла очи к потолку врачиха. – Что-то я читала, дежуря в ночь, но простите, в дреме и невнимательно. Если найду газету в кабинете – вам повезло.
 Статья была внушительная и лестная и для него , и для Васи. Умная баба – критик  по косточкам разбирала и кой – какие  промахи, но не обидно, не поучительно. Вася был мимоходом вздрючен за дикий копиизм, обесценивающий его же собственную кисть, опасный для имени художника, но критик, вздохнув, печально соглашалась : время для современного искусства тяжелое, общество во многом не созрело, а то и былую культуру потеряло, путает под влиянием заморских образцов кичевую халтуру с настоящими художественными откровениями. Обывателю влетело по первое число за его привычку покупать в мебельном салоне какой-нибудь ксерокопированный корейский волопад в блестящей металлической раме, когда в Перми и окрестностях есть масса интереснейших творцов, чьи имена должны войти в историю отечественной живописи, если, конечно, творцов не погубит невозможность заработать на кусок  по вине не туда направленного мозгами покупателя – обывателя.
 Павел читал и улыбался: молодец эта М, Иконина! Он попытался даже представить себе критика: модная, наверное, ироничная и уверенная в себе женщина. Наверное, уже в возрасте, коли так решительна в оценках и не виляет, высказывая собственное мнение. Он задумался над последним абзацем, в котором критик делала рекламу выставочному залу частной гимназии, приглашала молодых художников писать, писать и писать для души, чтобы потом проверить в  этом зале смысл своей работы, а он, несомненно, есть только в том, чтобы твою душу увидел зритель, зажегся тем же, чем горел ты, стоя у мольберта. Критик благодарила молодых художников Суровежина  и Шамшурина: маржа, полученная с продаж на их прекрасной выставке, поможет отправить в Финляндию на рождественские каникулы и тех ребят, родители которых не смогли собрать денег на дальнее путешествие. « Бог мой, да ведь речь идет о гимназии Марии.  Когда Шамшурин рассказывал о чудо – менеджере, он же сказал, она живет с тобой в одном доме. Мистика, ей Богу! Мария же писала статью, но подписалась девичьей фамилией. Ну почему так: мы все время рядом – и все какая –то злая судьба испытывает нас? Как я устал, если честно. Но  в итоге все складывается прекрасно. Ха-ха-ха!»
 - Ты че, как дурак, в постеле –то заподпрыгивал и лыбишься? – опасливо спросил Захарыч. – С головой че –нибудь?
 - Выздоравливаем! – бодро выскочил он в коридор. Пошел проситься позвонить из кабинета врача.
Позвонить разрешила, оставив его в кабинете. Он долго крутил диск. По домашнему телефону Шамшурина ответила его дочь: «Папа и мама уехали навестить родню в деревню». Павел разочарованно положил трубку, хотя можно было у девочки спросить, как прошла выставка и доволен ли ею Шамшурин. Можно было сообщить для Васи, где он сейчас обретается. Хотя это уже лишнее: скоро Павел сам живой здоровый явится перед Васины кари очи. Не без упрека появится: что ж ты , гад такой, спросит, меня, пропавшего, не искал.? Я лежу на одре, а рядом ни друга, ни знакомого, лишь дедок чужой горшки выносит и платоновскими бананами подкармливает. Он хотел позвонить Сидоркиным, но как ни тужился, не мог вспомнить номера. Он набрал номер телефона Марии, и казенный женский голос равнодушно – вежливо произнес: этот телефон снят с обслуживания городской сетью. Он подумал, что ошибся при наборе, стал вертеть диск медленно, контролируя каждую цифру – голос повторил отказ слово в слово : очевидно, отвечал автомат. Он набрал офис Платонова.
 - Павел Андреевич! – обрадовалась секретарша. – Вы поправились? Сейчас соединю.
 - Але! – откликнулся Платонов.
 - Это МЧС? – спросил Павел.
 - Оно самое, - ответил Платонов. – Спасаем на водах, на пожаре, в случае землетрясения и при авиакатастрофах. У вас что на сей раз, господин Левитан? Вы опять как раздолбай в катастрофу попали?
-Понял! – засмеялся Павел. – Вы мне словами за пальто и шарф измызганные мстите, а зря: девочки – медсестры все вам в лучшем виде почистили и зашили.
- Я рад, что в России все же еще остались трудолюбивые люди, - одобрил Платонов. – А сейчас пусть пойдут и на помойку выкинут. Я сходу точно такое же купил, еще лучше прежнего.
- Диалектика? – поинтересовался Павел. – Точно такое же, но лучше.
 - То пальто было длинновато и в подоле и в рукавах. Оно, наверное, тебе годно: ты меня чуть повыше. Бери, если хочешь.
- Премного благодарен! Причем я не шучу: куртка у меня без подстежки, зимовать –то я не собирался. Но как я одену роскошную вешь с вашего плеча с кальсонами, понимаешь? Кто вернет мне горячо любимые резиновые сапоги и штаны, брошенные на месте трагедии? Кто ответит за ключи, пропавшие, очевидно, вместе с моей парадной телогрейкой?
- Ну-у-у! – протянул Платонов. – Второй раз , товарищ, при такой –то вашей скаредности я вас точно не спасу. Тебе костюм с дачи привезти?
 - А как ты в эту дачу влезешь?
 - Да подобрал я твою телагу, не волнуйся. Я там «Ролекс» посеял. Ходил искал, снег копытом рыл.
 - Нашел?
- Представь себе. Прямо у краешка дыры. Это видно было мне оставлено богом за мой героический поступок : чудом «Ролекс» внутрь не свалился. Ну и шмотье твое за одним прихватил, стоит  в сенях в свежезамороженном виде. Особенно эффектны штаны, все полоски перекрутились, просто « Букет моей бабушки». полотно великого Шамшурина.
 - Ты на выставке был? – обрадовался Павел.
Платонов ответил не сразу, с какой-то заминки:
 - Нет, видел « Букет» в салоне. А что, у Шамшурина была выставка? Да что ты говоришь.? И твоя тоже ? Что ж ты не сказал –то, не намекнул? Рад был тебя, живого, услышать, Знаешь что, у меня есть продуктивная идея относительно твоей реабилитации: я сегодня заеду, заберу тебя домой. Глянул я мимоходом на ваши условия. Ты хоть раз за все время мылся? Там интерьеры, считаю, психогенный фактор имеют. Попрошу в отделении медсестру – и ты поедешь на  отмыв и откорм. Кстати, я не спросил: малевать –то можешь? Ты руки отшибал.
- С руками все нормально. С головой не совсем: память проваливалась, сплю сверх всякой меры.
- Ничего! – бодро воскликнул Платонов. –Это даже хорошо! Лишь бы яйца сохранить, чтобы дети были! – вот так в народе говорят. Будут дети? Что врачи обещают?
 - Не спрашивал, - хохотнул Павел. – Но и ты проверься. На предмет грыжи.
- Все проверено эмпирическим путем! – гордо заявил Платонов. – Партнерши не жалуются. Словом, договаривайся о переезде, Я думаю, Вера спорить не будет. Она ж соображает, что больничка – позор Минздрава, что в нормальном цивилизованном интерьере больной идет на поправку, как бешеный, при наличии русской бани, коньяка и мяса на закуску. Ну ладно. Тут у меня посетитель пришел, отваливаю. Будь здоров!
Завотделением спорить не стала: действительно, пора мыться – париться, пить декохты и делать массажи в уютной обстановке. Уколы она может отменить, рентген показал, что в легких все чисто. И диета нужна не больничная, однако надо не забывать пить витамины с микроэлементами из американских флаконов, к счастью, они есть, тем же Платоновым купленные. Денег угрохано великодушным человеком! – мимоходом подчеркнула Вера Ивановна. Вы, Павел Андреевич, теперь квиты: вы пытались Платонову деда спасти, он вас спас . А сама Вера Ивановна просто воскресла в своей вере в людей. Она так этого Платонова любит, как человека, разумеется.
Павел посмотрел на вдохновенное лицо молодой врачихи: и вправду – влюбилась… Жалко… Наверняка ничего у нее с Платоновым не слепится и присовокупит, бедная, еще одно разочарование на личном фронте, наверняка не первое за двадцать –то восемь лет. А хотя кто его знает?  Ведь не женится же Платонов на супермодных автогонщицах, значит, выбирает и ждет кого –то подостойнее? Почему не Веру? И симпатична , и умна – иначе бы карьеры врачебной так быстро не сделала. Помочь надо человеку…
- Вера Ивановна, я на предложение Платонова согласился в надежде, что вы меня будете очень часто навещать и вести как врач. Я стал труслив и суеверен, понимаете?
- Да-да-да! – радостно закивала она головой. – Именно так: я вас буду навещать, тут же недалеко. Я приду. Значит так: сегодня  первое декабря…
- Декабря? – ужаснулся он. Какая все же дикая у него привычка – не следить за временем!
   - Да, - посмотрела на него врачиха удивленно. – Выписываю вас этим числом. Бюллетень, как я поняла, вам не нужен. Делаю запись: оставлен на амбулаторном лечении, а процедуру осмотров решим по ходу дела. Главное, помните , Павел Андреевич, вы болели архисерьезно, за собой надо следить, в обычный ритм входить осторожненько, не волноваться. Даже прогулки по морозу я бы разрешила, ну, десяти – пятнадцатиминутные , не больше. Головы тоже особо не напрягайте, к мольберту не спешите, телепрограммы смотрите только развлекательные  и не подолгу. С месяц надо пожить, как на курорте, в свое удовольствие. Зарядку необременительную делайте. Не забывайте спать днем.
Он задумался под эти наставления, произносимые в параллель записи в медкарте. А не выпросить ли разрешение жить в городской квартире , на одной площадке с Марией? Как бы было приятно, если бы та хоть на минуточку забегала проведать! Он бы никого не обременил: продукты можно купить и за пятнадцатиминутную прогулку, самому приготовить обед в качестве развлечения и рекомендованных необременительных занятий. А от созерцания лица Марии он выздоровеет душой лучше, чем от созерцания платоновских интерьеров. Но тут врачиха произнесла:
- Я вспоминаю вас при нашей первой встрече – вы были просто красавец, а сейчас, простите,  - я как врач говорю, не обижайтесь… Понимаете, как вам надо серьезно работать как выздоравливающему, да ?
 - Я побреюсь, - сказал он.
- Не советовала бы. Борода –то как раз немного и  спасает ваш внешний вид. Вы очень бледны. Постричься, конечно, не помешает. Но это такой совет, чисто женский , уж извините.
 Хорошо, подумал он, нагуляю вес и румянец в компании Платонова, покажусь Марии в красе и славе, не пугая ее своими несчастьями. Хотя, черт возьми, обидно: почему и она не искала его? Ну, положим, он ей не очень интересен как мужчина. Однако, коли она устраивала и тянула «как локомотив» выставку, могла же поинтересоваться, почему он пропал с концами именно за день до открытия? Могла приехать в деревню и спросить, что с ним приключилось. И почему, интересно, отключен ее телефон? Ей нечем было платить за него?
 Уже поздно вечером Павел простился  сердечно с Захарычем и бабками из соседней палаты, не менее врачей бившимися за его спасение, потому как выяснилось при разлуке, что старухи и массировали его, бесчувственного, и мокрыми тряпичками протирали, и поили с ложки заказанными на дому особыми бульонами да настоями трав – и еще не ясно, что спасло – американские ли витамины  или крапива с подорожником, влитые в него в неимоверных количествах. Взяв  Василису под мышку, он стоял в коридоре в платоновском новорусском пальто, из – под которого торчала байковая пижама, выгодно оттеняя обрезанные валенки, подаренные ему Захарычем, и слезы, которых он не стыдился, текли по щекам, уползая в бороду: боже мой, какие люди! Он перецеловал всех медсестер и безропотно согласился, чтоб платоновский шарф был по- бабьи повязан на его голову их руками. Он был благодарен и Платонову до слезы, что тот привез его лечащему врачу огромный дорогой букет, а старухам коробку бананов. Платонов тоже был светел и взволнован, слушая на этом стихийном митинге, как превозносил народ его нетипичный для современности поступок: вытащить из полыньи и вылечить совсем чужого человека! Правда, его триумф чуть было не испортил  Захарыч, сказавший, что в корне не согласен с характеристикой Пашки, которую давал ему обычно его покойный дед. Они, де, часто в этой больнице как два фронтовика встречались, и дед – Платонов не звал внука иначе, чем «Шелупонь». Но это ошибка, подчеркнул Захарыч, и все закивали головами. На этом митинг закончился: Платонов двинул к выходу, увлекая за собой жертву благодеяний. На ходу Платонов сунул Вере Ивановне ключ от калитки, предупредив, что визиты к больному она должна по телефону согласовывать с ним.


 -Ну, давай шарахнем за твое освобождение! – предложил Платонов отмытому в подвальном банно – прачечном комплексе Павлу, разливая коньяк по стопкам.
Сидели в огромной кухне – столовой: Платонов – в спортивном костюме «Найк», Павел , как Джавахарлал Неру, в чистенько отстиранном медсестрами армейском белье. Купальный халат Платонова висел сзади «Джавахарлала», на спинке стула: слабость, жар и пот клонили его в дрему, пить не хотелось, но выпил чуть – чуть. Коньяк разлился по жилам теплом и грустью.
- Как ты тут живешь один? – спросил сочувственно у Платонова, ощущая пустую громаду дома и вязкую тишину пространств за забором.
- Ну , почему один? – поднял бровь Платонов, заедая стопарь подсахаренным лимончиком. – Во –первых, твой пес очень жизнь холостяка скрасил.
Пол , лежащий возле камина на краешке ковра, голову поднял: мол, здесь, хозяин.
 - Отличная собака! – похвалил Платонов. – Самоотверженная. Если б не он да кошка, ты бы там в этой барже по сю пору булькался.
- А как ты на нашей улице очутился?
 - Ты давай ешь! – приказал Платонов, берясь за вилку и придвигая себе тарелку с горой отличного мясца под каким –то приятно пахнущим соусом. – Гарнир, считаю, только гадит блюда, - сообщил Платонов, отправляя в рот кус мяса. – Завтра поручу секретарше что –нибудь прикупить из приличных овощей на салатики.
 - Ты не ответил.
- Да просто заехал дедов дом посмотреть, - видимо, соврал Платонов.- И тут налетают на меня твои зверюги, пес тянет за штаны, кошка  орет и кажет путь. Я и побежал.
- Ты знал, что они мои?
 - Я врубиться не успел. Только понял: что –то случилось.
- Спасибо тебе. Я там серьезно с жизнью прощался.
- Что видел в последние секунды? – поинтересовался Платонов, наливая по второй.
- Да ничего, практически. Я же головой шарахнулся, и там довольно темно было. Крыса, может, была, может, почудилось.
- Значит, святые и ангелы не подходили, чтоб душу забрать и утешить?
« Подходили, - подумал Павел. – Мария подходила. И вообще, я едва – едва, но последние силенки собрал, когда ты, матерясь, заорал : о, дева Мария!  Именно ее имя меня по засыпающим мозгам ударило».
 - Я могу тебя спросить, как там дела с продажей моего имущества? Стыдно, конечно, мне б, по идее, эту квартиру тебе подарить надо.
Платонов воззрился с удивлением, расчетец хитрый мелькнул в зрачках и погас.
- Х-хы! Ты просто Рокфеллер по складу характера. Я на такие подарки не способен, а , полагаю, все ж тебя побогаче. Но спасибо. За то, что хорошо в уме мой поступок оценил. Я польщен. Так вот:  деньги получишь сполна и скоро. Моя городская квартира выставлена на торги. Варианты предлагаются и неплохие.
- Я пытался звонить соседке. Телефон не отвечает.
 - Она уже съехала, - уведя взор, сообщил Платонов.
 - Куда, если не секрет?
- А тебе зачем это знать? Ты теперь в другой паре. Ну, с другими жильцами подъезда продажи моей конурки ждешь. А Марию фирма выселила в соответствии с ее претензиями, едва вариант подвернулся, еще, по – моему, в конце октября. Я не интересовался ни сроками, ни адресом, ни телефоном.
- А я хотел ее за  выставку поблагодарить, - спокойно сообщил Павел. – Жаль, что телефона не знаешь. Придется в гимназию, что ли, звонить. Справочник есть?
- На кой он мне? Все, что нужно, я держу на ноут   - буке. Гимназий там, естественно, нет.
- По О-9  узнаю
 - Флаг в руки. Но учти, дом не телефонизирован, сотовик я с собой поутрянке увожу. Ну, хочешь: попрошу секретаря, пусть позвонит в гимназию и передаст твой пламенный привет ? За что выпьем?
  - Я не буду. Где мне жить – покажи да спать пойду.
 - В такую рань? я хотел звякнуть одной – двум птичкам: приехали бы, помассировали тебя одна снизу, вторая сверху. А? Не соблазняет?
- Завидую твоей мужской мощи! – через силу улыбнулся Павел . –Аж хочется провести эксперимент: купнуть тебя в барже, подлечить и выставить на такое же предложение.
- Пардон! Значит, неделю живем монахами?
- Да ты как знаешь, а я уж и на кличку «импотент» временно согласен, - зевнув, произнес Павел. – Ты бы мне ключи вернул. Мне гулять рекомендовано. Я из дачи вещи заберу. И краски, что ли. Как я понял, днем ты занят под завязку. Надо же мне как-то одинокий день коротать. Портрет твой напишу в благодарность. Помнишь, просил.
- Ты мне тот продай… - начал Платонов и осекся.
« На выставке был! – осенило Павла. – Выставочного Адама просит! Серию я к торгам не предлагал, вот ему и не откололось. А чего, интересно, он с этим посещением так маскируется? И вообще заметно, что сортирует слова, не все хочет говорить. Он не в «зону» ли меня посадил, пригласив в этот дом на поправку? Из-за Марии?»
- Что ты имеешь в виду?
- Ну как тебе объяснить? Ты что-то балакал или не ты? О большой такой картине, - зазавирался Платонов. – Уральский вид. Мне в гостиную надо. Если сойдемся в цене. А,  кстати, полотно бы я спокойно и в качестве подарка принял. И против портрета, который хочешь сделать, не протестую. Хотя позировать, конечно, времени нет, но набросочки делай. Час перед сном – я твой. На дачу завтра сам сгоняю, прямо с утра. Тебе имущество не допереть да и сугробы там. Береги себя, как врачом завещано. Лады?
- Лады, - согласился Павел, убредая спать в гостевую комнату.
Хотел додумать, что скрывает Платонов за обильными словами, и не додумалось : уснул, как мертвый, и спал до полудня.
Разбудила его Вера Ивановна.
- Звоню – звоню… - пожаловалась, замерзшая на крыльце. – Собака из – за двери лает, и никакого человеческого присутствия! Даже испугалась. Что ж вы так, Павел Андреевич?
 - Не ожидал вас, - смущенно запахиваясь в купальный халат, молвил он. – Простите, видок у меня…
- Перед докторами обычно не извиняются Да вы в этом виде ничуть не хуже, чем в нашей пижаме. Ох-хо-хо, совсем медицина человеческие парамектры теряет, где они ткань –то такую нашли. Новые комплекты пришли  вообще в цветочек. Перед больными неудобно, но лишь бы хоть как-то санитария и гигиена блюлась, да тепло было, - шмыгая носом, осудила докторша свою любимую работу. – Как я измучалась душой с этим отделением! Окраина, спонсоров искать негде, богачей никаких нет. Слава богу, что вас не бомж из проруби вытащил! А то бы ваша смерть на моей совести висела, это точно.
 Предложил ей чаю. Согласилась с благодарностью и бутерброды с мясом съела споро.
 - Я, - говорит, - в обеденный перерыв уложиться хотела. Но задерживаюсь. Так что быстренько скажите, вам тут нормально? Хорошо себя чувствуете? После бани не тошнило, голова не кружилась? Отлично! Я пижаму прихвачу – и побежала назад. У нас там очень тяжелого инвалида привезли. Конечно, все, что надо, наказала, но знаете…
И Вера бегом отбыла в свою больничку, пообещав передать привет всем спасителям Павла.
Одинокий день он скоротал в полудремотной лени, валяясь на диване, даже дом не обошел, хотя было намерение посмотреть, как устроился Платонов.
 Дом они осмотрели с Верой Ивановной через два дня.
 - Чем занимались? – спросила явившаяся под вечер, румяная от прогулки врачиха. – Режим соблюдаете?
 - А как же! – нагло заявил он, хотя все досуги были заняты отнюдь не зарядкой и прогулками, а едой да полудремотой с попутным разглядыванием девочек в журнале «Плейбой». Эту «психотерапию», вываливая на журнальный стол кипу периодики, рекомендовал Платонов.
 - А где хозяин? – поинтересовалась Вера Ивановна.
 - Вы разве ему не звонили?
 - А как я могу определить, где он, если звоню на сотовый. Я думала, он дома. Суббота как – никак. Выходной. Значит, его нет?
 - Нет. И сказал, что придет очень поздно. Чтоб я сам управился с ужином, и не ждал, ложился спать.
- Прекрасно, - без энтузиазма сказала врачиха.
 Прослушала Павла, простукала, спросила, не беспокоит ли что. И собралась  было домой. Но Павел заявил, что его гнетет безлюдье, и он не прочь бы  побеседовать. Так что приглашает Веру Ивановну ну хотя бы поужинать в его компании.
- Не откажусь, - не жеманясь сказала она. – Устала, честно говоря. Даже в радость, что дома ужин не готовить.
 - Вы с кем живете? – спросил он, накрывая на стол.
 - Сейчас одна, до этого с родителями. Мы квартиру разменяли. У меня однокомнатная в поселке. Они в другой район уехали.
- Зачем?
 - Хорошо. Скажу честно: чтоб я могла свою стародевичью жизнь устроить. Или весело скоротать. Но ни то, ни другое пока не удается. Все работа, работа… Да в придачу окраина. Скука да мужской контингент специфический: пьяниц много, кавалеров вовсе нет.
- Странно, - сказала она после длинной – длинной паузы, -  я с вами почему –то беседую как с братом, которого у меня никогда не было. Да, к больным обычно привыкаешь. А вы были так беспомощны, так жалко вас было, вот и…
- Да уж… У меня много родственников появилось, - ободряюще улыбнулся ей Павел. – Медбрата Захарыча мне век не забыть.
- Прекрасный старик! Хроник – часто встречаемся. Как дедушка Платонов, регулярно у нас лежит, вернее, Константиныч лежал, так уж говорить надо. Друзья они были. Как, понимаешь, обстоятельства сведут парочкой – все, никакого режима. Дедка Платонов тут же приладит Захарыча до монопольки бегать! Захарыч –то особо не пьет, но друга слушался, уважая его военное превосходство: у того ордена  да какие, а у этого только медальки. Смешные они все, мои старцы и старицы.
 - А что их так много тут , я не понял.?
- А просто. Больница захирела, Кто работает в городе, а таких среди трудоспособного населения большинство, тот в городе и стремится лечиться. Вот так, естественным путем, превратились мы в геронтологию. И ту еще грозят закрыть Но орденоносцы разные бьются с горздравом жалобами    пока вполне успешно. Их не трудно понять: за жизнь бьются. Вот Захарыча взять: я его всегда стараюсь подержать подольше. Он вдовый, детям практически не нужен. Сын пьет, внуки взрослые пьют… Да я все о грустном! А не хотелось бы. Как –то даже странно в этой столовой вспоминать о горькой нищете.
 - Вам она нравится? - спросил Павел, обводя вслед за Верой взором мебеля, ковры и предметы роскоши, вроде нелепой вазы возле камина : фаянс как соплями намазан, весь блестит от какого –то перламутрового лака, и все налепными цветами заклеено, тоже сопливо – лакированными.
- Столовая не ваша, поэтому честно скажу, но Павлу не передавайте: богато и неинтеллигентно. Но, может, в других помещениях вкус его не подвел?
- Не знаю. Хотите посмотреть? Я тоже еще дома не видел.
 И они пошли по всем залам, каморкам и закоулкам. Богато было везде, интеллигентно только в спальне.
- Догадалась, - шепнула, выходя на цыпочках, Вера. – Это еще Машина работа, видимо. Он ничего от себя не прибавил. Я думала, вкуса у него побольше.
- Как я понял, вы давние знакомые?
- Ну, если я тут с рождения живу… А они с детства в двух верстах обретались, то, естественно, мы знакомы. На одних пляжах загорали, в один клуб, когда подросли, на танцы летом бегали. Я вам больше скажу: я в Платонова была влюблена и какое –то время пользовалась взаимностью. На летний период. У него много таких, как  я, сезонниц было.. . Я помню, дико его к пятнадцатилетней Машке ревновала.
 - Та ему глаза строила?
- Нет. Он ее на танцах пригласил, соплячку. А мне восемнадцать, я взрослая, и мне предпочли уродку – малолетку! Знаете, такой удушливый приступ ненависти.
 - Вера, мне показалось, что вы как бы заново…
- Не показалось,- прямо глянув в глаза, опустила голову Вера. – И это грустно. Цену моей глупости я знаю: на него с плачем вешаться бесполезно, да и на шее –то пустого места нет, чтоб руки поместить! А что сделаешь? Он на мое несчастье вас спас да ко мне принес… Знаю, что верить нельзя и лучше подальше  бы держаться, а верится…
 И она заплакала.
 - Ой, что это? – испугалась, услышав лай Пола во дворе, шум моторов, голоса. – Я калитку затворила. Это не посторонние?
 Оказалось, нет. Явился Платонов с какими –то тремя, прекрасно одетыми, но малоинтеллигентными на личико гражданами.
 - Всем привет! – весело сказал Платонов.- Я рад, дорогая Вера Ивановна, что вы тут. Как мой, больной?
Вера, успевшая промокнуть глаза, вполне спокойно доложила, что довольна как врач успехами  домашней реабилитации своего пациента, и встала, намереваясь покинуть честное собрание.
- Не спешите, - удержал ее Платонов. – Дел у нас на полчасика, потом ребята по пути подкинут вас до поселка.
 - Не стоит беспокоиться, - сдержанно поблагодарила Вера. – Мне этого получасика вполне хватит, чтобы самой добраться до дома. Я через залив по льду хожу, зимой до вас близехонько. До свидания, господа!
 - Ниче баба! – одобрил врачиху один из господ. – Кто такая, а, Пашка?
-Тебя, господин Низовкин, как трижды женатого, это меньше всего должно интересовать. – Вам, Павел Андреевич, я бы рекомендовал пойти почитать «Плейбой», - адресовался  хозяин к реабилитанту. – Мы тут кой – чего примем и попутно поделимся друг с другом коммерческими тайнами. Ты ел? Не в претензии? Просто, понял, неохота с посудой куда –то тащиться, а разговор для тебя неинтересный.
 Павел ушел в свою «гостевую»,  взял, улегшись на диван, журнал. Не читалось, он  начал засыпать.  Но вдруг явственно донесся чей-то крутой мат и нешуточная угроза была в интонации.  Павел подумал, решил, не имея никакой охоты, все же пойти в столовую: может, Платонову нужна хоть какая-то помощь? Черт возьми, подумал, выходя в коридор на цыпочках, только в разборку попасть не хватало! Да ему и пули в лоб нынче не надо: щелчка по носу хватит… Прошел коридором до арки столовой, прижался к стене.
- Ну-ну-ну…. – ворковал Платонов. – Не ожидал, Пиня, такого темперамента, не ожидал! Все башкой поймите, хотя и не хватает грамотешки: у вас упало, но не ко мне попало, а в фирму! Разницу чуете? Все разлилось – рассосалось, и хоть вы меня утюгом жгите, хоть на кол надевайте – ни черта не вернется. И это не значит,  что вас кто-то надул, это логика бизнеса. Ваши претензии вы можете адресовать или себе, или главбуху вашему долбанному. Кадры –то надо растить и не копейки им платить, тогда можно рассчитывать на бдительность
-Еще учит, скотина! – возмутился кто-то из господ. – Чпокнуть – хоть на сердце легче будет.
- Не будет! – твердо сказал Платонов. – Ну, хорошо. Повезло вам: наедине беседуете. А в доме у меня, хоть обыщитесь, и сотни рублей не найдете, потому что их тут нет. Вон ту кринку возле камина расшибете – вот и вся радость. А наутро, милы други, вас в наручники:  я ведь из машины еще кому надо позвонил, еду , мол, в сопровождении. Словом, с минуты на минуту ко мне  приедут друзья с девочками. Давайте не делать глупости. Заключаем долгосрочный мир и подписываем пакт о ненападении. Вы гуляете  как гости, или я провожаю вас в качестве гостей? Решайте. Я с вами не ссорился. Всех уважаю. А дружба, по моему интеллигентному мнению, чего –то да стоит. А, Пиня?
- Иди ты к такой –то матери! – буркнул Пиня, но уже без ярости. – Ладно. Остаемся. Забыли.
 - Ну давно бы так! – обрадовался Платонов. – Просто поражен нынешней действительностью! Пиня, ты же врач – хирург! А какие слова, какие сочетания! И ты, Низовкин, о…л вовсе: ты же преподаватель институтский. Я у тебя учился и гордился!
- Ой, заткнись! – мирно попросил Низовкин.
Павел в томительном недоумении на цыпочках вернулся на свой диван: ничего себе – мир криминального бизнеса!
 Вскоре понаехали еще какие – то гости, Павел был окликнут из – за двери хозяином, но промолчал: дескать, сплю, не тревожьте. Вечеринка была в меру шумной, так что он действительно уснул через часик.
 А поутру и следов пира не было. Платонов, правда, часто пил холодную водичку и был слегка помят наружностью, но, помывшись с Павлом в бане, попарившись, вышел на белый свет , как огурчик, предупредил, что вечером улетит в командировку дня на три, но жизнь Павла, он полагает, материально обеспечена, а в няньках тот уже не нуждается.
-Хотя, если хочешь, какую – нибудь пташку подряжу жизнь украсить? – спросил.
 - Нет! – раздраженно ответил Павел.- Я женат и верен семье! Ты мне почему до сих пор барахло не принес?
- Обсохну и принесу, - удивился невежливости тона Платоновв. – Ты чего нервничаешь?
 - Доктор велела гулять.
- Гулял бы. Пальто есть. Тре6ух и ботинки под вешалкой взять нетрудно, штаны в гардеробной.
- Только я по чужим домам не шарился! – возмутился Павел. - Ворота закрыты, я гуляю – от крыльца до ворот, повернулись – и обратно.
 - Хорошо. Ай нет! Второй ключ от калитки у твоей же врачихи. Прямо не знаю, как быть. Она велела мне за тобой следить,  чтоб, не приведи бог, ты не переохладил свой нежный организм. Сиди пока за забором. Придет – спросишь у нее разрешение на дальние прогулки, и с ключом разберетесь.
 Дачное имущество Платонов принес : все аккуратно уложено в дорожную сумку.
- Вывеси костюмы на вешалки, - посоветовал, берясь за сотовик. – У себя в шкаф повесь.
- Если звонишь Вере… - повернулся к нему чуток отошедший Павел.
- Нет – нет. Даме одной, даме сердца, так что ты давай топай.
 Но что –то заставило Павла по- вчерашнему прижаться к стенке за углом.
 - Ало! – сказал Платонов. – Ну я это, я! Не ври, что не узнала. Манефа, ты хуже ребенка. Трубку не бросай! Давай поговорим окончательно, я уже устал, честное слово. Это ты топталась возле бабкиного дома? Нет? А кто тогда? Ты была здесь! Десять раз была ,не меньше! Я. не сомневайся,  всех опросил. Ты почему мне не веришь? Да, так и было: я приехал по твоей просьбе, чтоб его забрать. Он погрузился, едем, спокойно говорит: подбрось до вокзала. И на моих глазах, я сигареты заходил покупать, попер к кассе. Да, на проходящий до Москвы. А  откуда я знаю? Я сколько раз это должен повторять? Нет, нет, и еще раз говорю, нет. Слушай, ты почему квартиру мою не продаешь? Ответь с предельной честностью, я померяю варианты. Да, варианты. Одно, если ты сама по старой любви к чердаку там собралась жить- я найду деньги , вышлю ему или сам приедет. Но, мне кажется, ты его в этот дом заманить пытаешься, а это уж хрен тебе! Машка, мы с тобой там были, что ты, гадина, делаешь? Ты подумай! – и Платонов  глухо завсхлипывал, заскрипел зубами. – Не бросай трубку! Не бросай!
 Павел вдоль стенки повлекся не дыша, открыл, не скрипнув, дверь «гостевой», заволок сумку, сел на диван. Вон оно как: Платонов второй месяц врет, что его нет в городе. Значит, все же держит в «зоне». Мило.
- Развесился? – спокойно спросил, открыв дверь, Платонов. – Я уже собираться начинаю. Инструкции слушай. Сторож у меня в отпуске по семейным обстоятельствам. Но живи спокойно : дом – крепость. По периметру забора пущен ток. Если кто полезет, включится сирена, С соседями есть договоренность, что моментально вызовут милицию, да и отсюда сигнал пойдет. Гуляй все же во дворе или с врачихой под ручку. Я ей позвоню, что меня не будет. Полагаю, навещать будет ежедневно. Она, мне кажется, в тебя влюбилась.
- А не в тебя? – бледно улыбнулся Павел.
- Какая разница? – рассеянно ответил Платонов.
- Есть. Я бы сходу развелся и к ней посватался, золотой потому что человек.
- Не спорю. Ей бы бедра поуже, была бы бриллиантовой. Ну ладно, мы выяснили, что это не женщина нашей мечты. Но вкус у тебя неплохой. Так о чем это я? Вернусь скоро. И., главное, в тот же миг отдам тебе чек и за квартиру и за дачу. Миллионером не будешь, но человеком состоятельным очень.
- Мне где-то в городе надо доходы с выставки найти и картины под отъезд собрать, которые я не продавал.
- Скажи сумму, я отдам, мне вернут
- А картины?
- Куплю.
- Ты чего меня так опекаешь –то плотно?
 - Я? Из человеколюбия. Ну чего ты будешь, как муравей, по морозу ползать? У меня, дорогой, к тебе проснулось искренне братское чувство. Я тебя не для такой доли от смерти спас. На сотовик, звони, кому ты там хочешь, договаривайся. Отдам команду своей гвардии, все доставят сюда на блюдечке с голубой каемочкой. А поправишься – сам на вокзал умчу.
-Спасибо! Хорошо. Позвоню завтра.
-Нет, сейчас. Телефон поедет со мной.
 И ведь правильно, гад, рассчитал: никого Павел не нашел. Вася где –то мыкал горе, отрезанный от цивилизации бездорожьем. Так его дочь сообщила : родители застряли в гостях, папа звонил. Гимназия в воскресенье, естественно, не работала. Про номер Марииного телефона Платонов еще раз соврал, что знать его не знает.
 И отбыл, оставив Павла в состоянии раздраженной раздвоенности: надо было врезать с плеча – я вашу беседу слышал! Ан жалко  бессильно хлюпавшего носом соперника: он неумело плакал, но искренне, и в конце концов этот человек твою жизнь спас, так что, как минимум, деликатности стоит. И зло берет: да какое он право имеет людьми манипулировать, а это ведь чистая манипуляция – его фокус – покус с рассказом об отъезде Павла на проходящем, до Москвы.
И с приходом врачихи, на который два дня рассчитывал Павел, чтоб отбыть михо – мирно через открытую калитку, Платонов его обманул : Вера не появлялась.
 На третий день он хорошо умылся, подравнял ножничками бороду, затем  надел на себя оба костюма: «классика» была не в притирку сшита, а уж в связи с отощанием –то спокойно наделась поверх всех френчей и жилетов «от  Версаче». Он выкинул из дорожной сумки все мятые тюбики с краской – на полные, новые, рука не поднялась, хотя ему и предстояло стать зажиточным человеком. Выбросил тертые джинсы, свитер, пуловер, как более ценную вещь, сунул в сумку, примерил с двумя носками туфли «Саламандра», но рисковать не захотелось : морозный, солнечный, закуржавевший день стоял за окнами. Поэтому туфли он поставил под вешалку и в качестве натурального обмена обул высокие зимние кроссовки Платонова.
 И мудро сделал: когда он лез по брусьям  ворот, ноги не оскользались. Глупость была одна : он не смог оставить в пустом доме кошку с псом. И пришлось изрядно помучиться, пытаясь заволочь Пола на ворота. Василиса , всего лишь приподнятая, цепко ринулась вверх сама, сиганула на улицу и замяукала с той стороны ворот.
Полупустую сумку он легко перекинул, а псу, пряча глаза, сказал:
 - Ну, не вытяну я тебя. И в дом пустить не могу: двери захлопнулись. Победуй во дворе, поживи под крыльцом сутки: тебе, если честно, тут лучше будет.
Перелез, стараясь не слышать тоненький визгливый плач. Надел сумку на плечо, сунул кошку за пазуху. Побрел, отдуваясь и кашляя. Голова кружилась, испарина осыпала лоб под козырьком легкой кепки, ворот хотелось расстегнуть, размотав шарф, но он держался, брел, глядя на носки кроссовок, и не остановился, когда рядом затормозила иномарка. Водитель посигналил: адвокат Алексей, оказывается, местный лорд, едет в контору из загородного поместья. Но как он его узнал?
 Павел приготовился сесть в машину и вдруг увидел : по дороге катится рыжее пятно.
- Вы не могли бы подождать? Там наш пес меня догоняет.
 - Пожалуйста, пожалуйста, можем даже  попятиться, - любезно ответил селянин.
 Попятились. Пес жадно облизал лицо Павла, весь студеный и заснеженный, облизал мордочку Василисы, с мяуканьем высунувшуюся из – за пазухи.
По дороге лорд сообщил, что был на выставке, купил пейзаж. Сказал, что остановил машину, не опознав поначалу творца, просто жалко стало прилично одетого человека, почему –то не по погоде наряженного в летнюю кепчонку: мороз, а уши у людей лишними не бывают, их отмораживать не рекомендуется. Павел поинтересовался, не знает ли любезный дачный сосед адреса, по которому жил Платонов в городе. И о, счастье! – адвокат его знал. Лорд привез компанию к самому крыльцу.
А Марии дома не оказалось!
Когда он добрел до пятого этажа, на каждой площадке делая остановки, путь перерезала кованая решетка, но, позвонив, он добыл ласкового ангела: вышла старушечка интеллигентная, предложила : «Назовите себя». Он назвался, кованые ворота разомкнулись, в его руках оказался ключ от квартиры, но там не было Марии! И силы его покинули: он брел в единственном духоподъемном расчете – пришел – увидел – прижались друг к другу…       
 Пол и Василиса без опаски стали гулять по дому: вещи, что ли , знакомые опознали? Он сидел среди ярких подушек на красиво перетянутой бабушки Зинаиды оттоманке. Оттоманка отделяла в большом помещении кухни – гостиной – кабинета деловую зону от гостевой. За спиной его стоял длинный стол, пригодный хоть для письма, хоть для операций портняжного раскроя: на это намекала белая пластиковая лента с сантиметровыми делениями, приклеенная к кромке столешницы. Тут же красовался «Зингер», над которым уместно, просто в режиме необходимости, висел парный портрет молодых деда и бабки Павла, но это была не анилиновая гиль из старой квартиры, а увеличенное подлинное черно- белое фото, облагороженное  хорошим паспарту и хорошим старинным багером, черно – лакированным. Несколько его пейзажей висело в простенках между окнами. Он закрыл глаза, каждой клеточкой ощущая, как покачивает его вовсе не усталость, а волна покоя: он дошел и уже началось счастье! Не надо было размыкать глаз, вставать и подходить к столу…
А он подошел. И прочел на оставленном для него послании: «Павел, если ты приехал, а меня нет дома, не уезжай никуда, подожди моего возвращения. Если у тебя нет денег, открой левый верхний ящик комода: эта пачка – твоя, деньги за проданное на выставке». И черт его дернул пойти к комоду, взять в руки пачку. А под нею лежало письмо. Он повертел его в руках, недоумевая, почему при его личном петербуржском адресе на конверте вовсе не ханинский почерк. Оказалось, писала Галина, «мачеха»: « Павел, я далека от мысли прикидываться человеком, для которого нет ничего важнее, чем защитить твою честь, но, прошу, пойми и срочно приедь: тут творится ужасное! У меня нет ни сил, ни нервов описать тебе все на этом листке, но я ничего не преувеличиваю: только ты способен развязать эти смертельные узлы, в которые завязалась моя, твоя и остальные судьбы. Прошу тебя, заклинаю : приедь! Как только получишь это письмо, садись на самолет!» Он посмотрел штампы: письмо пришло полторы недели назад.
Он набрал номер отцовского телефона. Откликнулся телефон не сразу, откликнувшись, осторожно спросил чьим –то вкрадчивым женским голосом: «Что угодно?» Он назвал себя, голос пискнул и пропал. И сколько ни набирал номер, трубку не взяли. Позвонил домой : никого дома не было.   И что там могло случиться? Странно: «мачеха» такая сухая и рассудочная, вдруг пишет, как истинный романтик: « честь, ужасное, смертельные узлы»… Действительно, что –то нерядовое случилось : надо, видимо, ехать. Тем более, он прекрасно управится: Мария, как доложила соседка, в Челябинске, на какой-то конференции, будет дома через три дня. Бабуля без особых уговоров согласилась приглядеть и за кошкой с  собакою, взяла ключ, покивала головой вслед: «Не волнуйтесь, ваш песик будет другом и спутником моему Пупсику. У меняя болоночка – мальчик. Все хорошо! Да-да, я передам Маше».


… От Пулково он доехал до дому, не позвонив: думал, бесполезно, Ханина на работе. А ее в этом доме, оказывается, не было уже два месяца! Зря сестра Ирина считала, что Ханина не способна на большую любовь. Способна !Она, оказывается, с отцом сошлась. Она больше жизни и всего остального квартиру на Мойке любила! Она никого не пощадила: ни зареванную полубезумную Галину, поздно спохватившуюся, какую каверзу ей приготовила судьба, ни отсутствующего мужа, ни шестидесятилетнего папаню, на мгновение  возомнившего, что эта беленькая нежненькая крыска действительно всю жизнь мечтала о зрелой мужественности рядом с ней.
Галина плакала, зажав скорбный рот, на кухне : « Ты представляешь?. Я людям в глаза стыжусь смотреть! Она просто выдавила меня оттуда. Паша, я так мечтала о ребенке, ты этого не знал, я и молилась, и лечилась, и от Андрея беременность скрывала, потому что ему –то никакие дети не были нужны. Я аборт вынуждена была сделать, у меня что –то такое началось, я думала, помешаюсь. Застала их, обомлела, та кричать на меня, обзываться кинулась, за волосы таскает, а Андрей просто вышел! Вышел прогуляться на улицу!»
 С Павлом тоже что –то случилось, какое –то помешательство . Он уговаривал себя, что такому повороту событий надо только радоваться : он идет в загс, их, бездетных, разведут на счет раз – два – три. Но не было сил ни звонить, ни ходить. День – деньской он сидел на кухне, курил одну за другой сигареты Галины, слушал ее причитания, когда она возвращалась с работы, изведенная депрессией до необходимости лечь в больницу, но не идущая туда из – за какой-то дурацкой надежды, что стоит Павлу появиться в родительской квартире, тотчас в Ханиной проснется любящая именно его женщина  - и «смертельные узлы» развяжутся. А ему никакие варианты первой фразы при встрече с отцом или с бывшей женой в голову не шли. Он одно в голове крутил : он нелепый неудачник. Во всем! Даже когда что-то наметится – разойдутся под ногами две доски -  и он рухнет в очередной темный трюм. Мария вспоминалась вот так : хорошая чужая девушка, очень красивая, очень умная, дай Бог ей счастья! Без сожаления, что не с ним… Он мало ел, никуда не выходил, спал на кухонном рундуке, подолгу сидел в теплой ванне, не писал необходимого письма Платонову, хотя понимал, что как –то надо решать квартирный вопрос: не может же он выгнать несчастную Галину из ее бывшего жилья на том основании, что она отсюда выписана, квартира переоформлена на него. Ей некуда идти! Ханина кричала ей вслед: живи в своей конуре, как хочешь, так и устраивайся, хоть женитесь между собой с моим придурком, мне наплевать!
Галина билась – билась об его равнодушие к собственной судьбе, догадалась порыться в его записной книжке и вычислила  петергофскую пассию. Эмка – провизор приехала быстро, засмеялась, разглядывая колоритную парочку, велела Галине  собрать   вещи Павла и донести их до машины. Помогла ему отклеиться от рундука, похвалила пермскую экипировку: не ожидала, мол, ты просто вылитый актер, сыгравший соблазнителя в «Лолите», не помню имени его, но очень красивый блондин. Гумберт Гумберт… Ты соблазнителен! Только надо побриться, но если не хочешь, то и не надо.
 В старинной квартире ее, бабкином наследстве, амуры мраморные торчали у недействующего камина. « Со временем, я полагаю, можно его реанимировать. Деньги у меня есть, только связываться не хотелось, а так, люди говорят, дымоходы старые целы» , - поведала она. Делясь программой разительного переустройства быта,  Эмма определила место, где будет стоять его мольберт, похерив личную мечту сделать в этом старинном просторном эркере экзотичный зимний сад. «Все выкину, - пригрозила она фикусам и монстерам, - одни узамбарские фиалочки оставлю или кактусы: они тебе ничего не затенят»,
Отмыв его  собственными ласковыми руками, Эмка подала стопочку коньяка с лимоном прямо в ванну, вытерла его, прижимаясь к нему ярким скользким кимоно, накормила на ужин всякими деликатесами с ложечки, хохоча : « За папу, за маму! Не вздрагивай! Все ерунда, кроме счастья, что ты наконец свободен!  Завтра же я встречаюсь с твоей белой мышью. А в загс ты даже не пойдешь: с нее хватит, если я пошлю туда одного знакомого, чуток похожего на твою паспортную фотку».
Он отмяк, заулыбался ее шуточкам, позволил ей пройтись ножницами по прическе, глянул на себя в зеркало : вполне! Гумберт не Гумберт, но вполне жизнеспособный человек, чтоб жить в хорошей старинной квартире, ничуть не уступающей тому, что ушло в прошлое  вместе с видом на Мойку, гулять в дворцовом парке, писать пейзажи, не кичась, зарабатывать на шоколад портретами мадонн и обеспеченных проституток. Эмма как раз рассказывала о такой: спрашивала, мол, куда он потерялся – хочет портрет его кистей. Еще можно изрядно заработать на копиях : заказы найти помогут Эммины знакомые. Господи, она так рада, что он слушает и не хмыкает : « Ты так вырос, Павлик, с этим путешествием на прародину, так повзрослел!»
Он лежал в мягкой постели, его взрослую голову поглаживала ласковая женская рука, и он почувствовал, как теплой волной поднимается в нем желание. Вот только женщина зря погасила свет и прошептала, притушив шепотом индивидуальность именно ее голоса : « Ты думал когда – нибудь , какие красивые у нас будут дети?» Волна ушла в никуда. Он пробормотал:  « Прости, я спать хочу. Устал очень». Эмка громко сказала : «Я понимаю». И откатилась к своему краю кровати, чтоб вскорости заснуть. А он не спал. Просто тихо лежал, отвернувшись.
 Когда в окошке чуть – чуть забрезжило, он вышел из спальни, оделся в темно – синий костюм, обул кроссовки Платонова, надел его же элегантное пальто, замотал шею клетчатым шарфом, бегло поворошил деньги в пачке. Подумал, но прихватил и дорожную сумку, и чемодан, чтобы никогда не возвращаться. И вышел из этого дома, где его всегда ждали и хорошо встречали, где он нужен был любой – но он не мог представить своих детей, похожими на эту женщину
В аэропорт он не поехал, вдруг пожалев денег на дорогущий авиабилет: он же будет жить с Марией в двухэтажной квартире, значит, обеспеченными им долго не бывать. Дачу они продавать тоже не будут: появятся дети – нужен будет и свежий воздух и огород. Ей придется вообще какое –то время не работать, если им придет на ум завести не одного, а пару – тройку похожих на Марию карапузов.
 Он вышел из электрички на Балтийском вокзале, позавтракал в неуютном грязном кафе. Хотел доехать на метро до вокзала Московского, но вдруг пошел пешком: хотелось проститься с этим городом, в котором он родился и жил, но вот по этой улице доселе не хаживал ни разу. Быстро притомившись от ноши, он посидел на случайной скамейке, посмотрел на снующий народ : никто его  не знает здесь, как и он никого. День был пасмурный, но не холодный, даже без шапки, всего лишь с поднятым воротником, он чувствовал себя вполне комфортно. Но однако надо куда –то идти. Прощание с городом вдруг заточило душу всякими мыслями об Эмме, Галине, отце, материной могиле.
 - Але, месье, вас покатать? – притормозил возле шабашник – любитель, по дурости принявший его за иностранца.
 Павел молча сел в машину, поехали. Юноша трудолюбиво напряг мозги, пытаясь работать гидом, завспоминал школьный английский.
- И за кого ты меня принял? – спросил шофера уже на Невском.
 - За шведа! – чуть не отпустил тот руль.
 - Я тебя горько разочарую. Я местный уроженец, а в кармане ни копейки – хотелось подхохмить, чтоб ты впредь имел навык общения.
- Ай, бля… - вяло обиделся на судьбу соотечественник. – Ладно, куда везти?
 - Давай, что ли, к Русскому музею. Бывал в нем?
 - В детстве. С классом.
 - Айда за компанию. Что – нибудь интересное расскажу. Я в Академии учился, по этой части грамотный.
- Билеты мне покупать?
 - Да нет, я уж куплю. Как инициатор.
И они не хило скоротали часа три с неким Васей Мамонтовым, гуляя по залам Русского и обмениваясь мнением относительно достоинств национальных сокровищ.
          За совместным обедом в малюсенькой пончиковой на задворках Невского, в крохотном оазисе частной инициативы,  Вася пожаловался на свой бизнес. Купил ему, безработному, подержанную иномарку трудолюбивый отец, а делового счастья нет, хотя работает  на извозе вторую неделю: ну  нарывается на прохиндеев – и хоть стреляйся! Павел ел, косился на Васю, за счастье считающего единственный факт своей биографии – то, что семья от армии «отмазала», и улыбаясь думал, что портрет бы со своего нового знакомого он написал бы классный – парафраз знаменитого Венециановского  «Захарки»: деловой Вася  воплощал именно этот национальный тип – та же губошлепость и простодушие на юной мордочке. Простились, кое – как выехав из скользких буераков двора и немного  поторчав в пробке на Невском, архидушевно :  Вася пылко благодарил за экскурсию, жал руку и уверял, что полученной от Павла информацией потрясет всю свою тусовку, умеющую только пить, курить и материться.
 Расчет удался: мсье Мамонтов отвлек от черных мыслей идеально. Прощание с родным городом нисколько не напоминало трагедию. Он шел спорым шагом, не ощущая тяжести сумки и чемодана,  чувствуя, как цель – уехать и как можно быстрее – прибавляет сил и интереса к жизни. Черт дернул остановиться на оклик кого –то смутно знакомого. Мужик средних лет элегантно – небрежно одетый попросил закурить и стал расспрашивать, чем он в последнее время занимается, что « натворил» и каковы ближайшие планы. Вспомнить, каким образом они знакомы, так и не удалось. А поезд, идущий мимо Перми в далекий Абакан, в это время стоял последние  минуты у платформы. Кассирша не успевала продать билет, но разглядев его потрясенное лицо, сказала, что билет можно купить  у начальника поезда, если бежать со всех ног, то вполне можно успеть заскочить в вагон. Он не побежал, не стал испытывать судьбу, да и не успелось бы с вещами –то в обеих руках.  Вышел из пустого кассового зала, прошел к тому месту , от которого только - только отчалил его корабль в страну счастья, где стоял его и Марии дом, красивый, как никакой другой, потому что бедность стимулирует разум и фантазию.
  Вокзалы, об этом он читал в любознательном детстве, бывают двух типов: островного и приливного. В Перми вокзал островного типа, мимо него с двух боков  бегут рельсы. А Московский вокзал славного города Санкт _ Петербурга – приливный: вот у этого , облицованного гранитом невысокого студеного парапета, на который он поставил немыслимо потяжелевшую дорожную суму, рельсы обрываются: приехали, выгружайтесь… Он вспомнил, что самый большой вокзал в Европе приливного типа находится в Лейпциге и попытался вспомнить, сколько же там платформ, сколько пар рельсов, утыкающихся, как и здесь, в бетонную стенку перрона. Сел на парапет, сгорбившись со столь индифферентным видом,  что его сумку, не близко стоящую возле бока, попытался независимым и естественным жестом прихватить какой-то милый незнакомец, вполне прилично одетый, но с неуловимыми признаками  неправедности на лице. «В рыло не хошь?» - вяло поинтересовался Павел, но этого хватило: незнакомец не бегом, но споро затерялся в крошеве таких же, как и он, человеческих обломков. «  Странное дело, - думал Павел,- я сижу и смотрю на петербуржцев, моих исконных земляков, как чужой в своем отечестве. Я, кажется, весь свой век изумляюсь, что у этого города была прочная слава самого интеллигентного поселения России. Где они, следы умственного и психического здоровья на лицах? Как жутка вокзальная толпа! Эти старухи, волокущие к электричкам на горбах рюкзаки, какие тащить не согласится и верблюд… Эти молодые женщины, с непременной сигаретой в пальцах, подносимой на бегу к неряшливо намазанным помадой губам… Эти мужики, которые, похоже, никуда не едут, а стояние и вялое передвижение по перрону ощущается ими как просто жизнь… Как много нищих, причем  душевно больных нищих, с пустыми глазами, с приклеенными гримасами. Я свой или чужой здесь? Если чужой, мне надо встать, пойти в кассовый зал и купить билет на завтра. А где я скоротаю сутки? Родной дом в двух шагах, но я не могу туда зайти: это дом женщины, которая спала со мной на раздвижном диване, а снилась ей широкая кровать из карельской березы, на которой умерла моя мать, тихо –тихо, от сердечного спазма, не потревожив  спящего с ней рядом мужа, моего отца.» …
 Он встал с парапета,   сходил, сдал вещи в камеру хранения, отправился на кладбище, к гранитному памятнику с армейской надписью : «Любимой жене от мужа и детей»
 Солнце выглядывало всего на миг, но этого хватило, чтобы материно лицо на фотографии улыбнулось насмешливо : « Уезжай. Только представь, ты становишься сыном Ханиной. Еще чуток времени, и  она в этом качестве перед тобой нарисуется, вспомнив, к примеру, что забыла в Галининой квартире любимую сковородку: не привезешь ли ты как родной человек? Уезжай. Хватит бесчестья, оно не для тебя. Я его тебе не желаю. Благослови тебя бог!»
 Перед глазами встала эпитафия на бабушкиной могиле: «Вспомните без скорби,..» И Павел пошел с кладбища , не терзаясь тем, что не чувствует ни утраты, ни сожаления, а только какое –то довольство собой: я молодец, что сходил к маме.
 Уже совсем в  сумерках он приехал на вокзал, прошел в зал ожидания мимо дежурных, вздоривших с каким –то типом: не желает платить за вход и не  показывает купленного билета, хам этакий! К нему никто не придрался, хотя он, не имея билета, тоже не имел желания платить за вход в этот неуютный сарай с гремящими игровыми автоматами, с твердыми даже на взгляд, режущими глаз, яркими пластмассовыми диванами, с подвешенным телевизором, на экране которого диктор пытался переорать весь этот бардак. Павел прошелся залом, в котором дополна было пустых мест, выбрал наконец: сел возле окна, поставил чемодан и сумку в ноги, большую бутылку «Спрайта» - на подоконник, развернул купленную газету. Сколько –то почитал, ощущая, что до него  вовсе не доходит смысл написанного, не удерживаются в памяти питерские «сенсации»: там пожар с жертвами, тут убийство в коммунальной квартире – море крови, гора трупов, на почетном месте – фотография мэра, скривившего физиономию какой-то глумливой улыбкой.
 - Я попью?
Павел поднял взгляд от газеты: перронный знакомец уже держал в руке его бутылку, прихваченную с подоконника естественным жестом – он впереди сидел, встал, руку протянул, взял.
 - Жалко что ли?
- Да нет, - спокойно ответил Павел, думая, что мужик достанет свой стакан, ан не тут –то было: это чучело отвинтило пробку и стало заливаться из горлышка, только кадык на немытой шее туда – сюда заходил. И ставит, мразь, бутылку  обратно с благовоспитанным  «мерси».
 - Ты что полагаешь, я из нее буду пить?
 - А че? До хрена осталось! – изобразил естественное недоумение сосед.- Ты че тут, первый раз, что ли? Не живешь? Значит, я тебя с кем –то спутал. Тоже бородатый, правда, в куртке, шарф такой же, но с пакетом.
 - А тут живут?
- Да все, считай. Ночью, разумеется. Днем –то пассажиров, конечно, больше. Че бледный такой, если здесь не живешь?
 - Отвали. Я просто не выспался. Забери бутылку, и кончаем разговор.
- Мерси. Спи. Я посторожу.
 - Не нуждаюсь. Воровать нечего. В сумке грязные подштанники, денег – до Бологого доехать. Понял?
- Уважаю за откровенность. А че не едешь?
 - Любимую жду, - зевнув, ответил Павел, устроился удобнее, вытянул ноги, пристроив их на вещи, руки сцепил пальцами на животе  и заснул, презрев грохот и вой с экрана: какой - то боевик публику развлекал, с полицейскими, ворами, наркотиками и чистой любовью наркоманки к гангстеру.
 И вдруг наркоманка говорит знакомым до боли голосом,   с чуть – чуть сквозящим  пермским диалектом в интонации: «Сережа! Выслушай и запомни навсегда, хотя я все это сто первый раз тебе объясняю: нельзя кичиться  не тобой заработанными деньгами перед ребятами, у которых таких денег нет! Что ты заныл, что мы можем подыскать гостиницу? Из всей группы три человека могут себе ее позволить: ты, я и Лара Пермякова. Да, я понимаю, что после  целого дня, проведенного на ногах, трудно представить, что можно выспаться здесь – в этом бомжатнике, под этот телевизор. Но утром мы уже будем в автобусе. Там и выспимся по дороге». Гангстер в ответ что-то пробурчал неразборчиво: дескать, езживал он по загранкам, но чтоб так… «Сергей, - оборвала наркоманка, - тебя никто не тянул в это путешествие. Уступил бы великодушно свое право кому –то другому, а в Финляндию съездил с родителями. Но ты выбрал поездку. С друзьями. С товарищами из класса. Со своим классным руководителем, у которого денег еле – еле наскреблось, чтоб повезти вас. Словом , так: сейчас же отдашь мне лишние, ибо я внятно говорила, сколько взять, чтоб все были равны, и только ты с Ларкой этих слов не поняли».
 Павел открыл глаза.
 - У Ларки тоже заберете? – поинтересовался юноша, шарясь в тугом бумажнике.
 - В этом нет необходимости: она обходится без демонстраций . Просто купит что-нибудь супердорогое тихонько, а не будет, как ты, чавкать «Марсы» и «Сникерсы», красиво кидая обертки в урны. Посмотри на себя со стороны, пока не поздно: ты рискуешь вообще хамом вырасти. А будет жаль, потому что хамство обесценивает все остальные качества, а ты умен, красив, эрудирован и вообще
Мария сидела в полуметре от Павла, впереди, в своей шинели, призванной потрясти мир. Он смотрел на ее спрямленные фасоном, твердые плечи, на мягкий цыгейковый воротник, ярко – голубой, аквамариновый, на косу ее, слегка разлохматившуюся  за день бесприютного житья.
 - Я пойду? – спросил прекрасно одетый, сытенький и не такой уж красивый юнец, что –то передав ей из рук в руки.
- Я тоже пойду, - встала и Мария. – Я тебя сюда позвала, чтоб никто не слышал, о чем мы будем беседовать.
 - Спасибо.
 - Пожалуйста. Мы друзья? Пакт о мире и ненападении подписан?
- К – хы, - поперхнулся паренек, но собрал волю в кулак, ответил : - Естественно.
 И пара прошла ряд сидений, посматривая под ноги, чтоб не оттоптать конечности спящим, удалилась в угол зала, где, оборудовав сдвинутыми диванами маломальски изолированное пространство, разместился нешумный, усталый табор, умученный Эрмитажем, Русским музеем и еще чем – нибудь, что можно бегло ухватить за время от поезда до автобуса..
  Павел сидел, неузнанный, вернее, не замеченный ею, и его колотила дрожь: видимо, не прошли даром сиденья на скамейках, парапетах и беседа с матерью на пустом студеном кладбище.
 -Сядь на корточки, прижмись спиной к батарее – отогреешься, - посоветовал вернувшийся на свой ночной насест местный петух. – А то дак хлебни, - протянул флакон с какой –то дешевой химической отравой. – Не сомневайся: не хуже водки и абсолютно безвредный. Мы все тут его пьем и, как видишь, живы.
- Отвали, - сказал Павел, садясь у батареи на чемодан.
 - Че, не пришла любимая? Вот и у меня тоже… - и забубнил что-то о праведной личной жизни, перековерканной большим доверием к ним, сукам.
 - Я кому сказал? - повысил голос Павел, друг обиделся и отвернулся.
 Батарея просочила тепло  сквозь импортный чистошерстяной драп пальто, габардин пиджака и чистую полушерсть тоненького  свитерочка, но дрожь лишь спряталась внутрь, не ушла. Вот он встает, думал, пересекает зал по диагонали: здравствуй! Нет, не стоит. Она, что, способна презреть условности, на глазах учеников и осанистой второй учительницы кинуться к нему, прижать, красиво склонив, головку к лацкану его черного пальто? Пусть спокойно едет потрясать Финляндию шинелью, действительно, потрясно получившейся.
 Как услышав комплимент ее наряду, Мария вышла за кольцо табора, пошла по залу, красиво волнуя при ходьбе длиннущий широкий подол шинели, высокая и гибкая, на ходу натягивающая аквамариновую ушанку неармейских пропорций. Следом побежал минуту назад распекаемый Сергей и еще один, сильный на вид, хорошо сложенный мальчишка – очевидно, охрана добровольная. Молодцы, подумал Павел, собиравшийся незаметно выйти ей вслед: ночной вокзал противен и опасен для красивых девушек 
Вернулась Мария одна, ведя за руку легко одетую полусумасшедшую, которую Павел заприметил еще днем возле вокзальных киосков: бродила, свесив длинные рукава болоньевой куртки, ни к  кому  не приставая, ни на кого  не глядя. За ними шли,   бурча , два милиционера.
 - Что случилось, Мария Георгиевна!? – суматошливо бросилась к ней коллега.
 Зал притих, даже телевизор показал какой-то идиллический пейзаж под негромкого Вивальди, и голос Марии метнулся широко:
 - Уйдите с моих глаз, хамы! – крикнула она и без того растерянным ментам. – Она женщина, а вы колошматили ее дубинками на лестнице, и на ваших рожах было написано садистское удовольствие!
 - Зря она так, не вмешивайся, - обернулся и схватил за рукав Павла вокзальный друг – жертва большой  любви.
 От табора побежали к Марии почти все. Она вздохнула шумно, сдернула ушанку, приказала:
 - Дети, покормите ее, и пусть до утра поспит!
 - А вы куда? В милицию? Мы с вами!
Менты развернулись и быстрым шагом покинули зал.
 - Мне надо позвонить в одно место, это недолго, не волнуйтесь. На лестнице меня ждут Сережа с Вадимом. Я мигом!
 И тут она увидела Павла. Испуг и радость полыхнули в ее глазах, и не приказав лишним зрителям удалиться, она быстро прошла ряд сидений, опустилась пред ним на корточки, широко разметав серовато – голубой подол по нечистому полу, взяла за щеки ладонями, сунув ушанку ему в руки, стянув и бросив на пол кожаные перчатки.
-Это ты? А я и не вижу! Воюю тут, понимаешь, а ты сидишь.
 Дрожь заколотила его до невозможности ответить  хоть слово. Мария нахмурилась, переместила ладони на его лоб.
 - У тебя температура! Ты болен?
- Нет, - прошептал он. – Я в Пермь еду, только билет еще не купил.
  - А как ты там будешь без меня? Ты не можешь меня здесь подождать?
 - На вокзале? Вы надолго едете?
 - Бог мой! Ты не заговариваешься?
 - Нет. Я прекрасно себя чувствую. Но откуда ты узнала, что я тебя люблю?
- Ты написал меня тогдашней, семнадцатилетней. С тем самым яблоком, - засмеялась она.- И я поняла, что не только я, но и ты в меня… Тогда… Понимаешь, о чем я?
- Вот и я когда –то так же , блин, со своей! – встал, покачиваясь и грозя Павлу пальцем , его доброжелатель.
 - Цыц! – тоже встала Мария и потянула за руку Павла, вывела его, с трудом волокущего багаж, в центральный проход, под взоры  изумленных гимназистов и остекленевшей коллеги.
- Знакомьтесь: это художник Павел Суровежин.
Гимназисты без энтузиазма изобразили радость узнавания творца, коллега не оторвала глаз от лица Марии.
 -Значит так, - сказала Мария. – Мы с вами до утра. Потом , Алла Николаевна, вам придется ехать одной. У меня появились, как видите, обстоятельства : Павел Андреевич захворал, нуждается в попутчике до Перми. Я возвращаюсь.
 -Ну – у-у –у!- разочарованно и дружно пропел таборный хор. – Давайте лучше его с собой возьмем.
- В свадебное путешествие, - ехидно произнес подошедший с лестницы  сытый Сережа. – Можно за мой счет.
 Все засмеялись, испытующе глядя на «жениха и невесту» Павел усмехнулся, но слов, способных отбрить юного нахала не нашел.В голове был полный сумбур, руку, не отпущенную Марией, жгло и расслабляло идущее от нее тепло. « Смешно, наверное, выглядит счастье посреди бомжатника, - подумал. – Разочарую я всех, некаскадный человек».
Мария покосилась на его лицо, тоже усмехнулась и произнесла, не отняв руки:
- Спецпредложение для Сергея. Для свадьбы положен посаженный отец.
Назначаю им вас, Сергей. И можете вернуться со мной в Пермь.
- Вот уж нет уж!
 - Прекрасно, - торжествуя, засмеялась Мария. – Учитесь жить без комплексов, не пряча разумных подарков судьбы от глупых глаз. Я права, Павел?
- Да, любимая, да! – громко сказал он в полной и почтительной тишине.